Глава 22

Через день или два после закрытия Второго съезда Коминтерна Джон Рид попросил меня зайти к нему.

– У меня есть немного дров, – сказал он, – и, знаете что, у меня еще есть немного картошки, которую я привез из своей последней поездки. Я испеку ее для вас.

Он выглядел нездоровым и подавленным, и мне показалось, что он постарел на десять лет за последние несколько недель. Я понимала, каким ударом был для него этот съезд.

– А теперь наступает черед фарса в Баку, – сказал он. – Зиновьев велел мне завтра выезжать. Я не поеду. Я скажу Зиновьеву, что не могу.

Луиза находилась в пути, она ехала в Россию, но он понятия не имел, когда или как она прибудет в Москву. Но я поняла, что не это было причиной того, почему он не хочет ехать в Баку. Баку стал бы повторением – в меньшем масштабе – съезда в Москве, а он уже принял решение не иметь ничего общего с Коминтерном. И тем не менее на следующий день я узнала, что он уехал. Он знал, что Зиновьев и Радек не остановятся ни перед чем, чтобы дискредитировать его, а он не хотел давать им повод нападать на себя под предлогом недисциплинированности.

Через два дня после его отъезда приехала Луиза. Через всю Финляндию, которая тогда находилась в состоянии войны с Россией, ей пришлось проехать, переодевшись матросом. Из Стокгольма она написала Джону на адрес офиса Зиновьева, сообщая вероятную дату своего приезда, но он так и не получил ее сообщения. Мы виделись с ней почти каждый день после ее приезда.

Я решила покинуть Россию вместе с итальянской делегацией, а так как получить итальянскую визу в Москве было невозможно, я решила – при условии, что получу разрешение на отъезд, – поехать с ними в Эстонию, в Ревель, и попытаться получить визу там.

Когда я пошла на прием к Ленину, я была так внутренне возбуждена важностью своего решения покинуть первую в мире рабочую республику и всем тем, что это значило в моей жизни, что смогла поднять этот вопрос только косвенно, я говорила о чем-то, что никогда не представляло для меня никакого интереса, а потом прибавила:

– Послушайте, Владимир Ильич, теперь, когда я отошла от дел и решила уехать из России, у меня нет и клочка бумаги, удостоверяющего мою личность.

Ленин сделал вид, что не заметил серьезность моего решения уехать из страны.

– Нет документа, удостоверяющего вашу личность? – сказал он. – Но кто же вас не знает? Может быть, кто-нибудь на далеком Севере?

Это была ссылка на то, что произошло несколькими днями раньше, когда мы выходили из Кремля. Красноармеец кивком головы разрешил мне пройти, но остановил Ленина и спросил: «Ваши документы, товарищ. Я вас не знаю».

– Но если вы действительно хотите получить документ, удостоверяющий личность, – продолжил Ленин, – я с удовольствием выдам вам его.

Теплые нотки, с которыми были сказаны эти слова, удивили и тронули меня. Он никогда так раньше со мной не разговаривал. Пока он писал за своим столом, я взяла газету, чтобы его не беспокоить. Я ожидала, что он заполнит обычный бланк, но, к моему удивлению, он вручил мне листок бумаги, на котором чернилами написал:

«Товарищ Анжелика Балабанова в течение многих лет была членом партии. Она одна из самых выдающихся активистов Коммунистического интернационала. Вл. Кения».

Я была так тронута этим неожиданным утверждением, что Ленин, заметив мои колебания, сказал:

– Как вам трудно угодить! Однажды мы предложили вам стать послом в Италии, и вы отказались. Если мы не допустим вашего отъезда из России, вы будете огорчены. Что вызывает ваши возражения в моей записи?

– Возражения? – повторила я. – Почему я должна возражать? Любой коммунист отдал бы десять лет своей жизни, чтобы получить такой документ из ваших рук, но для меня…

– Что же я могу сделать, чтобы удовлетворить ваши желания, порадовать вас?

– Того, чего мне хотелось бы больше всего, Владимир Ильич, вы не можете дать мне – политической и моральной возможности оставаться в России до самого конца своей жизни.

– Тогда почему же вы не останетесь? – спросил он. – Почему вы должны уехать?

– Вы прекрасно знаете, Владимир Ильич. По-видимому, России не нужны такие люди, как я.

– Но вы нужны нам, – ответил он. – Таких людей так мало.

Он сказал это так серьезно, что всякий раз, когда я вспоминаю это, чувствую, что Ленин начинал уже понимать, что может случиться с революцией. Я знаю, что он презирал некоторых своих соратников, но он никогда не показывал этого, пока они, служа движению, были необходимы ему. Например, в годы, предшествовавшие революции, Зиновьев был его самым близким товарищем; но, когда Ленин решил, что власть должна быть захвачена, а Зиновьев колебался и сомневался, Ленин немедленно отмежевался от него, заявив, что он всегда знал, что Зиновьев трус. Я знаю, он презирал Радека за слабость характера и непоследовательность, но он поощрял именно эти черты его характера, когда считал, что они полезны для достижения его собственных целей. Он лично не любил Троцкого, потому что тот на протяжении многих лет находился по отношению к нему в оппозиции и из-за некоторых черт его характера. Но когда он понял, какую услугу Троцкий может оказать революции, то увидел в нем только революционера и поднял его на самый высокий пост в государстве, даже если, сделав это, он поощрил те черты характера, которые не одобрял. Когда меня спрашивают о его отношении к Сталину в те годы, я могу только ответить, что в 1920 году никто, похоже, никак не относился к Сталину, потому что в политической жизни движения он был фигурой слишком незначительной. Беспокойство Ленина относительно Сталина появилось позже, перед концом его жизни. На эстонской границе я обнаружила, что итальянскую визу получить невозможно. (Позже я заподозрила, что к этому приложил руку Зиновьев.) С тяжелым сердцем попрощавшись со своими товарищами, я вернулась в Москву. В день моего приезда, 20 сентября, я получила записку от Ленина, в которой он выражал желание увидеть меня, чтобы побеседовать о некоторых вопросах, которые он обсуждал с английской делегацией. Крупская была нездорова, и он попросил меня прийти на его квартиру в Кремле. Семья Ленина жила в России так же, как они жили в ссылке, и, когда я вошла в довольно запущенную квартиру с низким потолком, которая до революции служила жилищем для одной из фрейлин, я развеселилась, вспомнив рассказы, которые появлялись в некоторых иностранных газетах об образе жизни Ленина. Я разделила с ними их простой обед в комнате, которая была одновременно и столовой и спальней, и была тронута, когда Крупская в честь моего прихода открыла хранившуюся для подобного случая банку варенья.

В манерах Ленина не было и намека на то, что он знает о многочисленных разногласиях, которые возникли между мной и партийными лидерами в Коминтерне. Он говорил об английской делегации, и, только когда я собралась уходить, он ненароком заговорил о новостях, которые только что дошли из Италии: захват фабрик и крестьянские демонстрации в стране. Ленин не проявил никакого энтузиазма в отношении этих новостей. Когда он спросил мое мнение, я ответила:

– Если вы спрашиваете об этом новом развитии событий, то я знаю не больше, чем вы; мы читаем одни и те же сообщения. Если же вы намекаете на обстановку в Италии вообще, я могу только сказать, что, по моему мнению, ни в одной стране Европы народные массы не готовы в такой степени к социальной революции и к социализму, как в Италии.

– К социальной революции? – ответил он раздраженно. – Разве вы не знаете, что в Италии нет сырья? Как насчет хлеба, угля? Как долго смогут рабочие выдержать блокаду? Нет, мы не хотим повторения поражения в Венгрии!

И он стал развивать свою мысль о роковых последствиях революции в Италии в этот период.

– Но и у нас не было хлеба, когда началась революция, – возразила я.

– В Италии нет ни преимуществ нашего географического положения, ни наших материальных ресурсов. Как вы можете сравнивать народы Западной Европы с нашим народом, таким терпеливым, таким привычным к лишениям?

Сейчас я склонна верить, что Ленин был прав относительно той специфической ситуации, но этот разговор имеет как психологическое, так и историческое значение. Ленин в действительности прекрасно понимал, что сидячие забастовки и демонстрации в Италии ускоряют революционную ситуацию. И все же после поражения итальянских рабочих коммунистическая пресса в Москве и по всему миру объявила, что только нерешительность и предательство Серрати и других итальянских социалистов помешали успеху революции. Когда происходили эти события, Серрати ехал на родину из Москвы через Финляндию, Швецию и Германию. Когда он добрался до Италии, движение уже потерпело неудачу. Позиция некоторых других партийных руководителей в Италии была инспирирована такими же сомнениями, которые Ленин высказал мне.

Конечно, позднее я получила официальную картину того, что происходит в Италии, и из-за того, что события 1919 и 1920 годов приобрели такое историческое значение в рабочем движении Италии, я хотела бы рассмотреть их здесь.

Забастовку рабочих-металлистов в Турине в сентябре 1920 года обычно называют первой попыткой захвата фабрик. На самом деле первая попытка экспроприации была предпринята в марте 1919 года в Далмине рабочими, которые даже не принадлежали к Федерации профсоюзов и которые, если у них вообще была какая-то доктрина, были добрыми католиками и патриотами. На это их побудило возмущение правительством, которое пообещало щедро наградить «защитников отечества» и не сделало этого. У них не было никакой программы, никаких особых требований; их движение было беспорядочным и импульсивным протестом, продиктованным нетерпением, и угрозой, разумеется, правящему классу. Бастующие хотели немедленно получить плоды так называемой революционной войны. У них не было руководства, так как ни члены профсоюзов, ни социалисты, ни анархисты не принимали это движение всерьез и не хотели нести ответственность за стихийные действия, которые были обречены на провал. Единственным «вождем», который все-таки появился и подстрекал рабочих к применению силы, был Муссолини. Эти рабочие просто следовали тактике, которую он проповедовал с конца войны: насильственная экспроприация и истребление любых людей, которые стоят на ее пути. В это время Муссолини находился под сильным впечатлением от методов большевиков в России и побуждал к этому – скорее языком национализма, нежели марксизма – итальянских рабочих. Это было время, когда только что организованные фашистские отряды говорили об экспроприации и высказывали прямые угрозы «эксплуататорам». (В 1937 году Коммунистическая партия Италии, будучи в изгнании, выступила с предложением создать единый фронт с итальянскими фашистами «на основе программы фашистов 1919 года».)

Список предательств Муссолини, незначительные результаты войны, которую он провозглашал войной революционного освобождения, сделали его весьма непопулярным. Буржуазии он больше был не нужен. Работа, за которую ему платили, закончилась. Но общая атмосфера была напряженной и мятежной, правящие классы были охвачены страхом. Пример России вдохновлял. Следуя, как всегда, главному течению, задетый упреками сверху, Муссолини попытался приблизиться к рабочему движению и предложил сотрудничество профсоюзным деятелям-социалистам. Они, естественно, отказались иметь с ним дело. Ему ничего не оставалось, как начать ловить рыбку в мутной воде. В Далмине были волнения, и именно туда он и отправился. На митингах и в своих статьях он подчеркивал, что захват фабрик – первый шаг на пути к социалистической революции, что социалисты, которые отказались сотрудничать с ним, – предатели, которых рабочие должны осудить. «Долой капиталистов! Повесить их на деревьях – их достаточно в Италии!» – вот его лозунг.

Захват фабрик в Турине, который начался 20 сентября 1920 года, имел совершенно другой характер. Эти забастовки были продиктованы не иллюзией, что частную собственность можно уничтожить немедленно. Они представляли собой одну фазу экономической борьбы за конкретные реформы, которые были обещаны на словах, но не выполнены на практике. Они были спонтанным актом самообороны со стороны рабочих, чьи завоевания саботировались. Только после того как это движение распространилось от одной фабрики к другой и после того как пресса осудила эти действия самообороны как попытку совершить революцию, лидеры социалистов все-таки встретились с лидерами Федерации профсоюзов, чтобы обсудить, можно или нет подключить к этой борьбе все категории рабочих и превратить ее в политическое и революционное движение. Голосование показало, что большинство негативно относится к такой программе. Среди тех, кто выступал за превращение этих забастовок во всеобщую забастовку, были реформисты, тогда как среди тех, кто был против этого, были социалисты, которые являлись самыми горячими последователями Москвы (позже они вступили в Коммунистическую партию, когда она возникла). Возможно, эти подробности не имеют большого значения сейчас. Я вспоминаю их, чтобы доказать, как историю фальсифицируют как фашисты, так и большевики. В послевоенный период всю Европу сотрясали крупные забастовки и захваты земель. Забастовки в Италии были лишь одной стороной – возможно, самой драматической – этих повсеместных волнений. Защитники Муссолини в Соединенных Штатах и Европе указывают на эти демонстрации как на доказательство того, что Муссолини и его фашисты спасли Италию от большевизма. Сами итальянцы знают, что забастовочное движение пошло на убыль, а индустриальный подъем шел полным ходом задолго до похода на Рим.

После Второго съезда Коминтерна и провала моей попытки получить визу мое собственное положение в России становилось для меня все более мучительным. Я продолжала выступать как пропагандист институтов советской власти и получала столько приглашений выступить на публичных и заводских митингах, сколько могла принять. Но одна эта работа не удовлетворяла меня. Я должна была либо громко высказываться, либо казаться соучастницей, и у меня не было способа выразить свое несогласие с господствующей политикой через советские газеты или на общественных митингах. Мысль, что я стану паразитом в стране, где работа столь необходима, мучила меня и снова подорвала мое здоровье.

Я все еще жила в «Национале», который называли Первым Домом Советов: в нем жили многие видные коммунисты и члены правительства. Продовольствия остро не хватало, и обед обычно состоял из супа, приготовленного из рыбных консервов, куска такой же рыбы и куска хлеба. Раз в неделю выдавали дополнительные продукты: сахар, растительное масло или изюм, селедку и иногда икру. В Кремле хранилось дополнительное продовольствие для больных или слишком истощенных, и, хотя я имела право обедать в Кремле, я никогда этого не делала. Когда мой лечащий врач, который стал мне преданным другом, попытался убедить меня в том, что я должна попросить себе белого хлеба, я подумала, что он, должно быть, шутит. Некоторое время спустя, когда мое состояние стало настолько серьезным, что в опасности оказалась моя жизнь, он прописал мне особую диету из продуктов марки «Нестле», которую шведские товарищи присылали для российских детей.

В этот период я получила еще одно доказательство того воздействия, которое оказывала советская власть, ее авторитет и спектакли на даже самых бескомпромиссных революционеров.

Я уже упоминала о роли Клары Цеткин в революционном движении Германии, которая была основателем и вождем марксистского движения женщин всего мира. Когда Клара приехала в Москву осенью 1920 года, она была нездорова и склонна к истерикам. Вместо того чтобы привезти ее в «Националь», ее доставили в другую гостиницу, где не было никого, кроме секретаря, чтобы ухаживать за ней. Однажды вечером, после того как Ленин навестил ее в гостинице и обнаружил ее в чрезвычайно возбужденном состоянии, он зашел ко мне в номер.

– Клара должна жить в обогреваемой комнате и регулярно питаться, – сказал он. – Ей следует находиться там, где она может получать персональный уход, но не в больнице, разумеется.

Я сказала Ленину, что, наверное, смогу найти для нее подходящее место. Когда представители итальянских кооперативов учредили в Москве свою штаб-квартиру, мне удалось найти для них здание бывшего посольства Швеции и я всячески помогала Рондани, который был ответственным за это. Мое имя гарантировало получение этого дома и обеспечивало неприкосновенность у ЧК. Я знала, что в этом доме была пустующая спальня, и в ней Клара могла обрести комфорт, тепло и тишину, которые ей были нужны. Я без труда получила разрешение использовать эти апартаменты, и через день-два я переехала туда вместе с Кларой. Я спала на кушетке в ее комнате.

Когда ее состояние несколько улучшилось, ее начали звать на выступления перед огромными массовыми аудиториями. Она была еще настолько слаба, что иногда ее нужно было приводить и уводить с трибуны. Зная, что Зиновьев использует ее с демонстративными целями, я убеждала ее отказываться от таких приглашений или сокращать свои речи до нескольких слов приветствия и выражения солидарности.

Но я не понимала, насколько Клару воодушевлял вид самой трибуны и аплодисменты, которыми ее встречали.

– Посмотрите на этого убеленного сединами ветерана рабочего движения, – говорил обычно Зиновьев, представляя ее слушателям. – Она живое доказательство того, что все крупные революционеры одобряют тактику нашей великой, непобедимой партии. Да здравствует прославленная Коммунистическая партия!

Затем, как только Клара начинала говорить, Зиновьев обычно писал записку переводчику: «Сокращайте, укорачивайте ее речь. Мы не можем тратить так много времени на ее красноречие».

Вскоре я обнаружила, что Кларе действительно нравится окружающая ее атмосфера и что она выступает ради аплодисментов. Большевики вовсю пользовались этой ее слабостью. Они льстили ей, приглашали на личные встречи, позволяли ей думать, что она оказывает влияние на их политику. Они смеялись над ее наивностью, особенно когда она критиковала их за роковые ошибки, которые они совершили в отношении немецких коммунистов. И тем не менее, зная об их тактических просчетах и плодах этих просчетов в Германии, Клара не могла устоять против их лести. После моего отъезда из России, когда ее стали окружать только марионетки Зиновьева, она сама позволила сделать из себя одну из таких марионеток. Она подчеркивала свою верность господствующему большевистскому руководству (что означало – лидерам российского правительства) даже тогда, когда она знала, что инакомыслящее меньшинство в Германии было право.

Такая деформация личности Клары было одним из горьких личных разочарований в моей жизни. Я была не только ее горячим приверженцем, но и другом. Однажды она уверяла меня, что после смерти Розы Люксембург, которой она была безгранично предана, она видела во мне своего самого близкого друга. Во время нашей последней встречи в России я поняла, что больше не могу видеть в ней ни друга, ни учителя. Я рассказала ей о своем отказе в дальнейшем сотрудничать с большевиками и о своем решении покинуть Россию как можно скорее. Она настаивала на том, чтобы я осталась.

– Тебя могут назначить секретарем Международного женского движения, Анжелика, – сказала она. – Ты будешь независимой от других организаций Коминтерна. Ты должна остаться, Анжелика. Ты одна из немногих честных людей, которые остались в рядах движения. – Когда она говорила это, в ее глазах были слезы.

Я покачала головой:

– Нет, я не могу сделать это даже для Клары Цеткин.

Второй раз в своей жизни я посчитала необходимым не поддаваться на просьбы человека, по отношению к которому я испытывала глубокое восхищение и чье счастье мне было дорого. Я вспомнила случай с Плехановым в Женеве в начале войны. Когда я встретилась с ним в Петрограде после первой революции 1917 года, он даже не поздоровался со мной. Если бы я поддалась давлению и в том и в другом случае, моя жизнь сильно отличалась бы от моей теперешней жизни, но тогда я не получила бы величайшего удовлетворения в своей жизни – знания того, что я оказалась достаточно сильной, чтобы плыть против течения.

Однажды в октябре, когда я выходила из здания Коминтерна, куда я зашла, чтобы с курьером послать сообщение в Швецию, я столкнулась с Бородиным и английской женщиной-скульптором Клэр Шеридан. В начале сентября Каменев привез ее из Англии, и я слышала, что она лепит голову Ленина и других большевистских вождей. Некоторые из них чувствовали себя польщенными вниманием этой известной и безрассудно смелой кузины Уинстона Черчилля. Бородин представил меня ей и спросил, не отвезу ли я ее на своей машине в дом для гостей, в котором она остановилась, так как сам он задержится. По дороге она говорила о своей работе, о своих впечатлениях от различных руководителей и о впечатлении, которое произвела она сама. Я не одобряла эту идею увековечения вождей пролетарской революции и предложила ей, что гораздо лучше будет в качестве моделей взять типичных представителей рабочих и крестьян – особенно работниц, чьи страдания и героизм столь наглядно выражены на их лицах.

Вскоре после этого я упомянула в разговоре с Лениным о встрече с Клэр Шеридан, и он пожал плечами и улыбнулся. Было очевидно, что, по крайней мере, на него это не произвело большого впечатления.

В конце месяца в Москву возвратился Джон Рид и вместе с Луизой пришел навестить меня. Оба они выглядели несчастными и уставшими, и мы не стали делать усилия, чтобы скрыть друг от друга, что у нас на уме. Джон с горечью говорил о демагогии и показухе, которыми отличался съезд в Баку, и о том, как обращались с местным населением и делегатами с Дальнего Востока. Через несколько дней я узнала, что Джон заболел и его отвезли в больницу. Мне передали, что он выражал желание срочно увидеть меня. К моему бесконечному сожалению, я отложила свое посещение Джона в больнице, не понимая, насколько серьезно он болен. В то самое утро, когда я собиралась пойти в больницу, я получила весть о его смерти.

Я не пошла на похороны, потому что знала, что не смогу слушать речи, которые будут произноситься над его гробом. Любая речь, которую я могла бы произнести, не упоминая о трагедии последних месяцев его жизни, была бы ложью и профанацией. Я знала, что Луиза поняла причину моего отсутствия. Бедная девочка! Ей пришлось несколько часов простоять под дождем и снегом, пока произносились бесконечные речи на русском, французском, немецком и английском языках. Даже после того как она в конце упала в обморок от горя и изнеможения, не было сделано попытки увести ее.

Речи продолжались над ее бесчувственным телом. Клэр Шеридан, которая присутствовала на похоронах, позднее отметила глухое равнодушие этого спектакля.

После похорон Луиза большую часть времени проводила со мной, пока восстанавливала свои силы. Вероятно, я была единственным человеком, с кем она могла свободно и с горечью поговорить о впечатлениях, полученных Джоном в России, и о его разочаровании. Она была убеждена, что это разочарование лишило его той воли, которая могла бы спасти его жизнь.

В начале 1921 года между Россией и Норвегией установились дипломатические отношения. Человек, которого назначили российским послом, бывший мэр Петрограда, был моим другом. Зная о моем желании уехать из России, притом что я все еще горела желанием работать на Советы, он предложил мне возможность сотрудничать с ним в Норвегии в качестве сотрудника посольства. После того как я выразила ему свою благодарность, он подал запрос о моем назначении. Необходимо было получить разрешение от российского Центрального комитета, так как деятельность всех членов российской партии находилась в его ведении.

Вскоре после того как запрос был сделан, я решила зайти к Ленину. По его поведению я смогла бы понять, каково будет решение Центрального комитета.

Поговорив о разных вещах, я его спросила:

– Владимир Ильич, вы не знаете, что решил Центральный комитет по поводу моего отъезда?

– Не знаю, – ответил он, – но, если вы хотите, я скажу им, чтобы они сообщили вам как можно скорее.

Из этого уклончивого ответа я поняла, что он не хочет, чтобы я уезжала. Затем я подчеркнула, насколько бесполезно для меня оставаться в России. Мое неодобрение тактики партии сделало меня бесполезной для любой настоящей работы. В Норвегии, где я не буду связана ни с какой политической деятельностью, я могла бы принести какую-то пользу России.

Из моих замечаний он понял, что дипломатические средства тут тщетны.

– Хорошо, – сказал он наконец, глядя на меня с прищуром, – если вам разрешат уехать, вы напишете памфлет против Серрати?

– Вы один можете написать такой памфлет, Владимир Ильич, – ответила я. – Позиция Серрати – это и моя собственная позиция.

Я повернулась и вышла из комнаты. И тогда я поняла, что никогда не смогу уехать из России ни как сотрудница посольства, ни в каком-либо другом качестве. Мое здоровье снова ухудшилось.

В последующие месяцы мои мысли обратились к Швеции и моим тамошним друзьям. Летом в Москву приехал Стром на одну из бесчисленных конференций, посвященных разногласиям, возникшим между Коминтерном и шведскими левыми социалистами в связи с условиями, навязанными присоединившимся партиям Вторым съездом Коминтерна. Эти разногласия в конечном итоге вылились в отказ шведской партии присоединиться к Коминтерну.

Вопрос о получении шведской визы я обсудила со Стромом, который был шокирован моим положением и состоянием моего здоровья. Он предположил, что Ялмар Брантинг, который стал премьер-министром Швеции от социал-демократов, возможно, захочет предоставить мне визу при условии, что я смогу получить справку от врача о том, что состояние моего здоровья требует моего отъезда из России для получения медицинской помощи. Я знала, что такую справку мне будет нетрудно получить.

По прошествии некоторого времени после возвращения Строма в Стокгольм я получила весточку о том, что Брантинг согласился дать мне визу. Как только я смогу получить разрешение Центрального комитета уехать из России, Стром приедет за мной в Москву.

Пока проходили недели, а я все не получала ответа на свое последнее прошение, я решила пойти прямо в Центральный комитет и потребовать решить мой вопрос. Молотов, который тогда был секретарем партии, при виде меня пришел в сильное замешательство.

– Товарищ Балабанова, вы действительно настолько больны, что вам необходимо уехать из России? – нервно спросил он. – Возможно, вы сможете выздороветь здесь. У нас тут есть лучшие доктора и больницы…

– Мое здоровье – это мое личное дело, – ответила я. – Центральному комитету прекрасно известно, почему я хочу уехать.

– Но что вы будете делать в Швеции?

– Швеция – всего лишь открытая дверь, – ответила я. – Я хочу вернуться в Италию. Я была активным членом движения на протяжении двадцати лет и намерена идти своим собственным путем. Я настаиваю на своем праве уехать.

– Я сожалею, – робко сказал он, – но мы не можем отказаться от работы такого выдающегося члена партии…

Я прервала его:

– Этот выдающийся член партии живет в Москве уже больше четырех лет, но вы так и не дали ей никакой настоящей работы. Вы обращались со мной как с примадонной. Я хотела работать. Теперь уже слишком поздно. Я не согласна с линией партии и не могу работать в таких условиях.

– Послушайте, товарищ, – настаивал он, – вы не можете выбирать себе работу по своему желанию. Центральный комитет мог бы сделать вас комиссаром пропаганды. Какая деятельность!

– Давайте не будем тратить время, – сказала я, вставая. – Я должна очень скоро уехать. За мной сюда едут шведские товарищи.

Несколько дней спустя после этого разговора я получила запечатанный конверт, на котором были написаны слова «Совершенно секретно». Внутри лежало сообщение, гласившее:

«Товарищу Балабановой разрешается покинуть Россию под свою ответственность. Ей запрещается выражать свое мнение, в устной или письменной форме, по итальянскому вопросу».

Сомневаюсь, чтобы ответ пришел столь быстро, если бы Стром с несколькими моряками-коммунистами не приехал из Швеции.

В день своего отъезда я получила доказательство того, что, хотя Ленин и отказался от меня как от бесперспективного политического соратника, он лично не затаил на меня зла. Когда я вернулась домой, распростившись с некоторыми своими товарищами, мне сказали, что он звонил мне дважды во время моего отсутствия. Я позвонила к нему в кабинет, но его не было на месте. Когда я спросила секретаря, не знает ли она, зачем он звонил, она ответила:

– Знаю. Товарищ Ленин хотел узнать, не может ли он оказать вам какую-либо помощь. Он знает, что вы нездоровы, и беспокоится, не лучше ли вам уехать при более благоприятных обстоятельствах и чтобы у вас были необходимые деньги.

– У меня есть все, что мне нужно, – сказала я ей. – Но, пожалуйста, передайте ему мою благодарность и наилучшие пожелания.

Я уехала из России в самом конце 1921 года, спустя четыре с половиной года после того, как возвратилась туда с такой надеждой и желанием участвовать в укреплении революции рабочего класса.