Глава 21

Для тех, кто в это время был тесно связан с рабочим движением или кто наблюдал пагубное воздействие большевиков на движение в других странах, то, что я скажу о развитии итальянской трагедии как во время, так и после Второго съезда Коминтерна, не будет неожиданностью. Напротив, это всколыхнет их собственные впечатления, полученные в других странах, где были другие нюансы и другие люди, но были задействованы те же самые большевистские методы.

Из всех зарубежных социалистических движений итальянское движение русские ценили особенно высоко. Итальянские социалисты, и в частности Серрати, спасли большевиков от реальной изоляции от Западной Европы. Но в 1920 году, когда политическая и экономическая ситуация в Италии была столь острой, Зиновьев решил, что и партию, и Серрати надо уничтожить. Те самые революционная целостность и независимость итальянского движения, которые отличали его во время и после мировой войны, стали источником постоянного раздражения в руководстве Коминтерна и вынуждали партийную бюрократию применить против этого могучего движения все сомнительные средства, которые были в ее распоряжении.

Чтобы понять суть этой борьбы, необходимо знать разветвленную систему подразделений самого Коминтерна, которые возникли к концу 1920 года. Мало найдется в мире организаций – за исключением, наверное, католической церкви, – которые можно сравнить с Коминтерном по количеству его изданий, органов и представителей, разбросанных по всему миру и ставящих себе цель проникнуть в народные массы и привлечь на свою сторону как можно больше людей повсюду. За Коминтерном стояли неограниченные денежные средства советского правительства, которое в то время беспокоило не столько положение русского народа, сколько контроль над революционным рабочим движением в мире. Ни одна революционная группа ни в какой стране, зависевшая от финансов своих собственных членов и поддержки бедствующих рабочих, не могла соперничать с таким аппаратом или с его беспринципными и хорошо финансируемыми деятелями, многие из которых, как я уже указывала ранее, были людьми без прошлого в рабочем движении или людьми, которые дискредитировали себя в нем давным-давно.

По-видимому, целью этих многочисленных организаций, газет и представителей было внедрение московской доктрины в рабочее движение во всем мире. Однако в действительности было почти невозможно найти в каких-либо их документах объяснение того, что на самом деле требовали большевики от своих последователей: почему они вносили раскол в какие-то партии, отлучали другие партии, третьи объявляли непогрешимыми (даже самые правые); почему некоторых руководителей объявляли шпионами, предателями, фашистами и т. д., в то время как других, которые действительно предавали движение до и во время войны, принимали с широко раскрытыми объятиями и делали коммунистическими руководителями в их собственных странах. Единственным действительно применявшимся критерием, несмотря на все многословные политические тезисы, было полное принятие хотя бы на словах указаний Москвы.

Эти тезисы и требования, рассылаемые различным движениям и партиям для того, чтобы верующие безоговорочно приняли и руководствовались бы ими, были написаны на искусственном политическом жаргоне, изобретенном русскими большевиками. В переводе они были еще менее вразумительными. Слово с латинским корнем русифицировалось, затем оно переводилось людьми, которые понятия не имели о его происхождении, словом, имевшим совершенно другое значение или не имевшим его вообще. Или искаженное русско-латинское слово целиком вводилось в текст на другом языке. Но эти длинные тезисы и искусственные лозунги были предназначены не для понимания и обсуждения, а просто для того, чтобы им следовали. Их копировали сотни газет, тысячи людей различными способами внедряли их во всех странах.

И хотя с точки зрения теории они иногда были замечательными, большая часть этих бесконечных тезисов были лишь продолжением однообразной фракционной полемики, проходившей между социал-демократами и большевиками перед войной и революцией, или, вернее, они делали акцент на дискуссиях старых большевиков. Сначала в них были некоторые новые и полезные теоретические формулировки, пусть даже выраженные способом, который делал их доступным лишь для образованных людей. Просвещение в области теории является необходимым оружием для любого массового движения. Но демагогия Коминтерна началась тогда, когда он стал претендовать на то, что рожденные в его аппарате тезисы – и их применение – являются выражением отношения и воли самих народных масс.

Того или иного руководителя или деятеля вызывали в Москву и приказывали принять определенные резолюции для своей партии и рабочей организации. Вооруженный авторитетом, данным ему таким образом как «рупору Москвы», он возвращался и представлял этот тезис аудитории, которая была не способна ему следовать, но на которую производил впечатление авторитет Москвы. Результат был ясен. Если Москва назвала кого-то предателем, то так, вероятно, и есть. Разве русские не совершили с успехом революцию, а поэтому разве не должна быть правильной их формулировка?

«Долой предателей, социал-демократов, центристов! Да здравствует Советская Россия и Коминтерн!» – такие тезисы, рожденные в Москве, повторялись в Европе.

Эти самые тезисы и сами длительные поездки вскоре стали источником интриг. Некоторые члены, завидуя престижу «посланников» и «представителей», начинали ставить им в вину то, что они недостаточно преданные защитники или проводники линии партии. Их начинали обвинять в «отклонениях». Тогда Зиновьев немедленно выдвигал против этих жалобщиков обвинение в шпионаже за его посланниками. Подспудное соперничество за благосклонность Москвы, превращаясь в сеть интриг, становилось сутью большевистской пропаганды в каждой стране мира. Люди голосовали определенным образом не из убеждений, а потому, что они были сторонниками того или иного лидера. (Начиная с 1920 года в Соединенных Штатах, как и везде, эта ситуация вылилась в постоянную и жестокую борьбу за власть среди коммунистических руководителей.) Вскоре все формальные стороны демократии были забыты. Москва называла имена всех руководителей и распоряжалась голосами и партийными решениями на свое усмотрение. Самые противоречивые тактики и лозунги сменяли друг друга с поразительной быстротой, и вчерашний герой становился изменником сегодня и наоборот. В принципе не было причин для отлучения некоторых лидеров или партий. Большей частью эти действия представляли собой попытки со стороны большевистских лидеров скрыть свои собственные ошибки и просчеты, свою трусость или безответственность.

Тактика руководителей Коминтерна (а они также были русскими руководителями), результатом которой было повсеместное поражение или, вернее, самоубийство европейского рабочего движения, логически вытекает из психологического подхода большевиков, в котором отсутствовало какое-либо понятие об этике. На международной арене, как и во внутренней политике России, этот подход привел их к следованию по пути наименьшего сопротивления в той сфере, в которой он опаснее всего, – в сфере человеческих взаимоотношений между власть имущими и ею не обладающими людьми, между теми, кто командует, и теми, кто подчиняется. Здесь они также использовали метод естественного отбора наоборот, выбирая себе людей для сотрудничества не по их положительным, а по отрицательным качествам, потому что такими людьми было легче манипулировать. Историческая трагикомедия состоит в том, что эти блестящие диалектики не предвидели, что диалектический процесс также применим и к ним. Они не смогли понять, что, как только ты начинаешь манипулировать людьми, ты приводишь в движение определенные силы, которые пойдут своим собственным путем – и это нельзя остановить – и которые могут со временем уничтожить тех, кто был их инициатором.

Трагедия международного рабочего движения состоит в том, что первая социалистическая революция произошла не только в отсталой стране, но и в стране, которая из-за обстоятельств того времени была вынуждена создавать новый милитаризм. Авторитет этой первой победы вынудил революционное движение с тех пор нести на себе отпечаток специфического опыта России и методов, которые выросли из него. Такая ситуация дала большевикам возможность привнести в мировое движение ту систему военной кастовости, безжалостного подавления, шпионажа и бюрократической коррупции, которые являются плодами капитализма и войны и которые не имеют ничего общего с социализмом.

В течение нескольких дней, предшествовавших открытию Второго съезда, я мучилась все больше и больше по мере того, как начала подозревать, что интриги прошлого года должны принести свои плоды в виде раскола и дезорганизации левых сил во всем мире. Конечно, больше всего меня беспокоила ситуация с итальянской партией. Из того, каких заговорщиков избрал Зиновьев, ясно было, что он готовит нападение на Серрати как слева, так и справа. Так как большевики знали, что мои взгляды были схожи со взглядами Серрати, меня лишили возможности выступать или голосовать на съезде. И хотя на протяжении многих лет я была представителем итальянской партии на международных съездах – а Ленин настаивал на том, чтобы я представляла эту партию на Первом съезде Коминтерна, – теперь я считалась членом российской партии, делегатов от которой избирал русский Центральный комитет. Большое количество делегатов прибыло от партий Западной Европы и Америки, которые не были представлены в прошлом году, включая шведских и норвежских левых социалистов, Независимую партию труда из Великобритании, голландских коммунистов, Независимую партию Германии, две американские коммунистические партии. (Коммунистическое движение в Америке раскололось на две части при своем рождении: Коммунистическую партию труда представлял Джон Рид и два других американца, а Коммунистическую партию – Луис Фрейна и человек по имени Стоклицкий.)

Даже среди делегатов, которые обладали правом голоса – в противоположность братским делегатам, которые таким правом не обладали, – существовал ряд таких, которые принадлежали к партиям, еще не присоединившимся к Третьему интернационалу. Так обстояло дело с французскими социалистами, которых предположительно представлял Жильбо. Раскол во Французской социалистической партии, в результате которого возникла организация французских коммунистов, произошел несколько месяцев спустя в результате распределения мандатов Коминтерна. Мы были поражены, обнаружив, что среди братских делегатов из Франции присутствует Марсель Кашен, самый ярый патриот в правом крыле французских социалистов. Именно Кашен действовал в качестве французского посредника, обхаживая Муссолини в 1914 году, и именно он приезжал в Россию в 1918 году в качестве посланца от своего правительства с целью уговорить российских рабочих продолжить войну. Теперь его должны были принять в члены руководства Коминтерна и сделать вождем Французской коммунистической партии – положение, которое он с тех пор и стал занимать.

Было объявлено, что социалистическая партия Америки вышла из Второго интернационала, но еще не поддержала Третий. Подобно другим социалистическим партиям антивоенной направленности, она ожидала ответов на определенные вопросы организации и тактики, поставленные руководству Коминтерна. Ответы на эти вопросы, данные Вторым съездом, не только разрушили всякую надежду на единство левого крыла среди сил, которые уже повернулись лицом к Москве, но и привели к уходу нескольких партий, включая итальянскую и, позднее, скандинавскую, которые уже проголосовали за присоединение. То же самое произошло и в отношении съезда красных профсоюзов в 1920 году, из которого в это время вышла американская организация «Индустриальные рабочие мира» и более радикальные организации европейского рабочего движения. Эти организации, особенно в которых преобладали синдикалистские тенденции, резко выступали против контроля над своими союзами со стороны политической партии – коммунистической или какой-либо другой. Эти рабочие движения, как и радикальные политические партии, в ближайшие год-два тоже ожидал раскол.

Когда, наконец, съезд начался в Петрограде (чтобы на следующий день продолжиться в Москве) в бывшем тронном зале царского дворца, русские большевики были на самом гребне волны власти и доверия, которая начала подниматься еще в 1917 году. Они успешно разгромили белые армии и интервентов и установили свою власть на территории всей России. Во всем мире уже углубилась трещина между левыми и социал-демократами, и практически все бывшие радикалы были готовы вступить в Коминтерн. Революционеры со всех уголков мира совершали паломничества в Москву и провозглашали здравицы большевикам. Это был момент, когда большевики могли бы создать мощное объединенное движение на основе взаимного согласия по основным принципам революции, внутреннего равенства и самоуважения. Какие бы политически колеблющиеся элементы ни оставались в таком строю, они ушли бы один за другим или же от них можно было бы избавиться демократическими средствами. Но в тот момент наивысшей уверенности в себе стало очевидно, что большевики не хотят ничего этого, что в каждой стране их интересует лишь наличие военизированной организации, большевистской партии в миниатюре, которая управлялась бы из самой Москвы и зависела от нее. Любые организации – а к ним относились многие из лучших организаций в международном движении, – которые просили любого самоуправления, права приспосабливать свою тактику к объективно сложившейся ситуации в своей собственной стране, которые возражали против автоматического исключения кого бы то ни было по приказу из Москвы или которые ставили под вопрос русские «тезисы» по мировым проблемам, должны были быть осуждены как центристы или даже контрреволюционеры, негодные для членства в Коминтерне.

Мандат, вокруг которого сконцентрировалась большая часть противоречий на съезде, олицетворял знаменитый «двадцать один пункт». Зиновьев едва скрывал свое удовлетворение и злорадство, когда он швырнул эти «Условия приема в Третий интернационал» в лицо собравшимся делегатам и революционному движению всего мира. Эти «Условия» основывались на тезисе о том, что классовая борьба «в настоящее время перерастает в гражданскую войну».

Так как я была единственной переводчицей на съезде, я имела возможность более ясно, нежели большинство делегатов, оценить характер и направленность этого события. На протяжении всех бесконечных дискуссий (съезд длился три недели) я была вынуждена повторять многословные споры на русском, немецком, французском, итальянском языках, переводить сотни вопросов и ответов. У меня было такое чувство, что я участвую не просто в политической, но также и в личной трагедии, затрагивающей некоторых самых дорогих мне друзей. Джон Рид, который наблюдал за всем происходящим, явно разделял мои чувства. Для Рида, который вел свою собственную, отдельную борьбу с Радеком и Зиновьевым, эта трагедия состояла не столько в его неспособности эффективно защищаться от этих людей, сколько в понимании того, что он борется с системой, которая уже начала пожирать своих собственных детей. Его уход из Коминтерна символизировал его отчаяние.

В борьбе с «Условиями Коминтерна» Серрати поддерживали делегаты из других стран: Сильвия Панкхерст из английской Независимой партии труда, шведские и норвежские левые социалисты и другие. Серрати выносил на обсуждение каждое утверждение большевиков. В прошлом итальянские социалисты пришли к соглашению, что может возникнуть необходимость расстаться с некоторыми лидерами правого крыла, но это был вопрос, который должны решать рядовые члены. Такие люди, как Турати, Тревес, Модильяни и другие, не принадлежа к левому крылу, дисциплинированно поддержали позицию партии во время войны на митингах, в статьях и в парламенте. Их судьбу нельзя было сломать решением сверху. Серрати подчеркнул, что в Италии жесткий централизованный контроль за партийной прессой, которого требовали большевики, просто развалит партию. Лейтмотивом его высказываний было: «Мы останемся на своих постах и будем выполнять свой долг, который означает – открыто выражать свое мнение всем и вам тоже, как всегда было в нашей интернациональной партии. Мы просим, чтобы Коминтерн разрешил нам оценивать ситуацию такой, как она складывается в Италии, и выбирать меры, которые необходимо принять для защиты социализма в Италии».

Так как большинство присутствовавших делегатов не понимали, что происходило в то время в Италии, и полагались на информацию, полученную от таких авторитетных революционеров, как Ленин и Троцкий, политическое поражение Серрати было неизбежным.

Борьбе против него суждено было продлиться несколько лет, на протяжении которых он подвергался жестоким личным нападкам со стороны всех большевистских вождей. Серрати доказал свое мужество и дальновидность в письме, которое он написал в то время Ленину:

«В вашей партии сейчас в шесть раз больше членов, чем до революции, но, несмотря на строгую дисциплину и частые чистки, она не много приобрела, если говорить о качестве. В ряды вашей партии вступили все те, кто привык рабски служить тем, кто обладает властью. Эти люди составляют слепую и жестокую бюрократию, которая в настоящее время создает новые привилегии в Советской России.

Эти люди, которые стали революционерами на другой день после революции, сделали пролетарскую революцию, стоившую народным массам стольких страданий, источником, который они используют для получения благ и власти. Они делают цель из того террора, который для вас был только средством».

Судьба этого человека, которого любили и почитали так, как немногих социалистических лидеров почитают за пределами своих стран, стала предвестником дальнейшей судьбы Льва Троцкого, лидера совершенно другого типа. Уже в 1920 году большевики подорвали популярность Серрати так же, как и единство его партии. Вот пример одной из низких интриг, которые они использовали против него год спустя.

Во время войны нас окружали шпионы и агенты-провокаторы. Один из них, прикинувшийся пацифистом и сочувствующим, был представлен Серрати корреспондентом «Аванти» в Вене. В письме к Серрати он написал, что «пацифист», имея возможность путешествовать, может послужить связующим звеном между корреспондентом в Вене и штаб-квартирой «Аванти» в Милане. Под этим предлогом этот человек стал другом Серрати и был вхож в его дом. Зная, что Серрати нужна мебель, которую он не мог позволить себе купить немедленно, этот агент предложил одолжить ему необходимую сумму. Через некоторое время у Серрати возникли подозрения. Он сразу же отправился в Центральный комитет партии в Риме, рассказал там все, занял такую же сумму денег и поместил ее у государственного нотариуса. Перед самым отъездом в Россию он опубликовал в своей газете объявление с указанием, где этот человек может обратно получить свои деньги.

Когда Серрати уезжал из Москвы после Второго съезда, он упомянул об этом случае как об одной из причин, по которым он хотел безотлагательно возвратиться в Италию. Он хотел вернуться в Милан, чтобы разоблачить всю аферу. И Бухарин, и Зиновьев посмеялись над его озабоченностью.

«Стоит ли даже говорить о таких пустяках? Такие вещи случаются с каждым революционером. Нас всех обличали как немецких агентов. Кто осмелился бы сомневаться в вашей честности?»

Накануне открытия Третьего съезда Коминтерна в 1921 году, около года спустя после этого разговора, телеграфное агентство России в Риме распространило по всему миру новость о том, что итальянский партийный руководитель Серрати получил деньги от полицейского агента. До этого самого момента ни одна итальянская газета, даже Popolo d'ltalia Муссолини, не осмеливалась ставить под вопрос честность Серрати. Но после того как эта история была запущена российским телеграфным агентством, все итальянские ежедневные газеты опубликовали ее как «сообщение для печати». Затем она была перепечатана во всех российских газетах под сенсационными заголовками как официальное сообщение, исходящее из Рима.

Это был год, когда Марселя Кашена, поборника французского национализма, ярого противника Циммервальдского движения, подняли до членства в Коминтерне.

Для тех из нас, кто покинул Второй интернационал и создал Циммервальдское движение, кто сделал поддержку мировой войны демаркационной линией между собой и правыми, эти два события представляли непоправимый удар. К 1921 году я уже порвала все отношения с Коминтерном, и, когда мне сказали, что на Третьем его съезде необходимы мои услуги переводчика, я отказалась участвовать в нем. Чтобы доказать, что не болезнь помешала мне принять участие, я присутствовала на нескольких заседаниях. Ленину, которого я встретила во дворе Кремля и который, казалось, удивился при виде меня, я заметила, что я присутствую не для того, чтобы участвовать в съезде, а для того, чтобы подчеркнуть свой бойкот этого мероприятия.

Когда я прочитала статью о Серрати в русских газетах, я почувствовала, что нечто более ужасное, чем что-либо происходившее ранее, теперь разделило меня и большевиков. У меня было такое чувство, что они способны на все. Недавние московские процессы[11] и чистки, казни инакомыслящих революционеров в Испании были уже продолжением той цепи, в которой преследование Серрати составило первое звено.

Когда Серрати возвратился в Италию после Второго съезда Коминтерна, его доклад был одобрен большинством членов партии, и сразу же в Италию были посланы агенты для борьбы с Серрати, для раскола партии и превращения ее в более послушную часть официальной Коммунистической партии. Целый год продолжалась эта борьба между Зиновьевым и Серрати.

В 1921 году, когда в итальянской партии произошел раскол, только приблизительно треть ее членов вступила в новую коммунистическую организацию. Но и этот раскол не положил конец интригам Москвы в рядах итальянских социалистов. Московскому руководству нужно было провоцировать новые деления и новые расколы. Несмотря на то что партийное большинство, возглавляемое Серрати, по-прежнему настаивало на том, чтобы попытаться остаться в составе Коминтерна на определенных условиях, более наивная часть, подстрекаемая и обольщаемая коварной стратегией новых агентов большевиков, обеспокоилась тем, чтобы не потерять связь с вождями победоносной русской революции, и стала все больше склоняться к тому, чтобы принять любые условия, на которых эта связь могла бы быть возобновлена. Их заставили поверить, что Серрати – это единственное препятствие на пути к «полному революционному единству». В 1924 году, после еще трех лет внутренней борьбы и после того, как волна самоуверенности Коминтерна несколько спала, они уговорили Серрати войти в состав делегации, отправлявшейся в Москву на какие-то новые из этих бесконечных консультаций.

«Он единственный, кто может убедить русских пойти на компромисс по условиям присоединения к Коминтерну, – заявляли они. – Он должен сделать эту попытку».

Как только делегация оказалась в Москве, все уловки и давление большевистской машины были мобилизованы на то, чтобы вынудить Серрати пойти на компромисс, принять пробную договоренность. Он не верил в это и попытался убедить большевиков в том, что в Италии зреют новые фашистские силы. (Вплоть до этого времени партия могла действовать с трудом, но в 1924 году начался новый этап преследований, которому суждено было закончиться окончательной победой тоталитарного государства в 1926 году.) Он рассказал им, как опасна тактика, которую они предлагают. В конечном счете под градом ударов русского руководства его ощущение нарастающего краха в Италии, его собственное нервное истощение после лет бесплодной борьбы с Москвой, его ослабленная способность к сопротивлению заставили его совершить то, что для него было актом духовного самоубийства. Он пообещал большевикам поддержать принятие их условий и вернулся в Италию.

В Италии он обнаружил, что ситуация в партии изменилась. Итальянские коммунисты, отколовшись, так ослабили левое социалистическое крыло, что оно больше не составляло решающего большинства в партии. Это большинство не хотело соглашаться на условия, которые он принял; теперь оно защищало свою независимость при помощи тех же самых аргументов, которые годами использовал Серрати. В последней вспышке темперамента, отчаяния и слабости нервов Серрати объявил, что он стал рядовым членом Коммунистической партии. По дороге на подпольное собрание он внезапно умер.

Для тех, кто близко знал его и понимал трагедию последних лет его жизни, не было сомнений в том, что смерть была ему желанна. Он не хотел пережить то, что он любил и чему так пылко служил всю свою жизнь, – социализм в Италии. Он понял потом, что жертвы, которые большевики вынудили его принести, были напрасными. И хотя он был слишком горд, чтобы признать это, тот факт, что он стал жертвой людей, надругавшихся над его привязанностью к партии, разрушил его существование. Он был поставлен в условия, в которых всевозможные вымогательства и «признания» реальны. Его физическая смерть была лишь запоздалым эхом его нравственного самоубийства в Москве, самоубийства, вызванного его преданностью революции.

Меня часто спрашивают, победил бы итальянский фашизм, если не было бы расколов, спровоцированных большевиками. Здесь я хотела бы обратить внимание на разницу между итальянской и немецкой «победами». В Германии поражение рабочего класса произошло почти полностью из-за противоречий и деморализации в период до 1932 года и из-за политического курса коммунистов на «общественный фашизм», который сделал невозможным возникновение какого-либо единого фронта. Ведь в Германии организованных рабочих насчитывалось много миллионов, и их одновременная мобилизация под одним лозунгом могла бы предотвратить победу Гитлера. В Германии также огромное количество новых избирателей, голосовавших за коммунистов, переметнулись в 1932 году к нацистам из-за разочарования и раздражения, вызванных противоречиями внутри рабочего движения, и из-за того, что вначале их привлекли к коммунизму во многом те же самые причины, которые позднее привели их к фашизму.

В Италии фашизм как идея никогда не одерживал победу. Это была просто победа кинжала и бомбы. Вера рабочих в социализм, их ненависть к фашизму оставались прежними. Как бы я хотела, чтобы все те, кто сейчас говорит и пишет об итальянском фашизме, прочитали бы труды, в которых профессор Гаэтано Сальвемини, используя документы из фашистских источников, при помощи самого строгого научного метода иллюстрирует этот факт, равно как и трагедию и мужество итальянского народа. Я могу только подчеркнуть, что на протяжении трех с половиной лет итальянский народ оказывал сопротивление кровавому вандализму фашистских банд и предпочел, чтобы его организации были уничтожены, а не оставлены угнетателям. А в Германии фашисты без труда занимали тысячи штабов рабочих организаций по всей стране. Я также хотела бы подчеркнуть, что, пока в Италии существовал парламент, несмотря на жестокое преследование избирателей и депутатов, число голосов, отданных за рабочие партии, никогда не менялось. Возможно, именно этот факт в конце концов убедил итальянских фашистов, что только физическое уничтожение и ликвидация парламентаризма послужат их целям.

Расколы в рядах революционных партий облегчали и готовили путь к победе фашистского террора, к уничтожению рабочих организаций, к физическому устранению антифашистов. Кроме того, здесь, как и в Германии, большевики не требовали от своих членов ничего, кроме послушания, и многих людей без интеллектуальных или моральных устоев – людей, которых война научила, что такое принуждение, – привлекли антисоциалистические большевистские группы. Как только быть «красным» становилось опасно, эти люди были готовы служить «черному» боссу так же, как и «красному». Вскоре такие люди оказывались среди тех, кто возглавлял нападения и зверства, совершаемые против социалистов, анархистов, республиканцев – любых антифашистов.

Наверное, самую тяжелую ответственность несет на себе Коминтерн за это поражение всемирного рабочего движения, начавшегося с победы итальянского фашизма, за всеобщее разочарование, которое он принес честным рядовым его членам в последующие годы. Тысячи людей вышли тогда из движения в бездействие, возмущенные и разочаровавшиеся, подобно тому, как тысячи других начинают испытывать эти чувства в результате недавних событий в России. Они были потеряны для дела рабочего класса навсегда.