Глава 20

Когда Джон Рид впервые сказал мне в начале февраля, что в Петрограде находятся знаменитые американские анархисты Эмма Гольдман и Александр Беркман и что они хотят связаться со мной, моей первой реакцией было раздражение. Большинство анархистов, которых я знала, пока работала в Европе, всегда казались мне либо слишком категоричными, либо людьми утопических взглядов, не умеющими оценить или осмыслить объективные условия и обстоятельства. Эти их свойства в применении к России того периода, когда на пути революции было столько препятствий, когда были необходимы сверхчеловеческие усилия для их преодоления, могли привести только к поверхностным и незаслуженным выводам. Возможно, будучи членом партии, я тогда слишком легко принимала некоторые официальные обвинения, выдвигаемые в России против так называемых «инакомыслящих анархистов».

Рид развеял мои опасения относительно этих двух американцев, дав мне брошюру, в которой были собраны речи, с которыми они выступали в судах, когда их судили за антивоенную деятельность. Прочитав их и выслушав хвалебный отзыв Джона об их мужестве и преданности, я почувствовала легкий стыд за свое предубеждение. Ничто из того, что я увидела и услышала о них в России после их приезда, не изменило моего впечатления, которое я получила от этой брошюры с их речами или от описания Джона, а я следила за их деятельностью достаточно пристально, чтобы авторитетно говорить об этой деятельности. Я считаю своим долгом засвидетельствовать это из-за жестоких нападок, направленных против них обоих со стороны европейских и американских радикалов после того, как они уехали из России и выступили с критикой власти большевиков.

Когда Эмма пришла ко мне в «Националь» сразу после приезда из Петрограда в Москву, ее воодушевление, с которым она приехала в государство рабочих и крестьян, в основном уже остыло. В Петрограде она узнала о репрессиях, которым подвергались русские анархисты и другие инакомыслящие, о работе ЧК, о всепроникающей партийной бюрократии. И хотя она испытала потрясение и негодование, она еще не потеряла веру в тех, кого она считала настоящими вождями революции. Она все еще горела желанием работать на благо революции, даже когда сама выражала несогласие с тем, что считала перегибами. Она уже побывала у Луначарского и Коллонтай к тому времени, когда пришла повидаться со мной, и была убеждена, что оба они видели эти перегибы, но считали неразумным выражать протест. Когда она пришла ко мне, я была больна (результат моих недавних переживаний), и, когда мы начали беседовать, она внезапно разрыдалась. И в потоке слез она вылила передо мной все свое потрясение и разочарование, горечь от случаев несправедливости, свидетелем которых она стала и о которых слышала. Пятьсот казненных революционным правительством за один раз! Тайная полиция под стать старорежимной охранке! Подавление, преследование честных революционеров – все эти ненужные страдания и жестокость – разве для этого свершалась революция?

Я попыталась заговорить о том, что многое трагически неизбежно в революции, происшедшей в отсталой стране, хотела развеять ее сомнения, но еще более – изгнать свои собственные. Я говорила, что внешние условия, сама жизнь, нежели теория, диктовали курс революции… Я понимала, насколько недостаточными, вероятно, кажутся ей мои объяснения. Она жаждала поговорить с Лениным, и я пообещала организовать для нее и Саши Беркмана беседу с ним.

Обычно я терпеть не могла, когда меня просили представить кого-то Ленину, но на этот раз я была искренне рада сделать это. Я написала ему записку, приложив к ней брошюру, которую мне дал Рид, и вскоре получила ответ.

«Дорогой товарищ, – писал он, – я прочитал брошюру с огромным интересом (слово «огромный» он подчеркнул три раза). Не могли бы вы договориться с Э. Г. и А. Б. о встрече и привести их ко мне на следующей неделе? Я пришлю за вами машину».

Когда мы приехали в Кремль и прошли через множество охраняемых дверей в кабинет Ленина, он, как обычно, начал засыпать своих посетителей градом вопросов сразу после приветствия. Как будто он пытался извлечь из них самые последние крупицы информации о жизни в Соединенных Штатах. Как и всегда, он жаждал получить оценку революционных настроений в рабочем движении за рубежом и выразил озабоченность тем, что двое таких ценных работников оторваны от своих дел в Америке в такое критическое время.

Эмма и Саша слушали и отвечали на вопросы тепло и с уважением, выразив свое желание работать в революционной России. Они надеялись, что Ленин предложит им какую-нибудь работу, которую они смогли бы выполнять. Среди прочей деятельности они думали о возможности основать в России движение и журнал под названием «Друзья американской свободы» точно так же, как более двух десятков лет в Соединенных Штатах существовало общество «Друзья русской свободы». Одобрит ли он такую попытку? По почти неуловимому изменению выражения лица Ленина я поняла, какой будет ответ. Но, как и всегда, он не высказал его прямо.

Прежде чем уйти, Саша Беркман не смог удержаться от того, чтобы не заговорить об анархистах в советских тюрьмах.

Ленин отрицал, что какие-либо анархисты попадали в тюрьму за свои взгляды, настаивая на том, что Советы подвергают репрессиям только бандитов и сторонников Махно. Он посоветовал своим гостям найти себе какую-нибудь полезную работу при революционной власти. Он передаст их предложение на рассмотрение Центрального комитета партии и пришлет ответ через меня.

Когда я сказала Эмме и Саше, что решение по их проекту отрицательное, они не выразили ни возмущения, ни разочарования. Это было бы лишь одной из сфер их деятельности – было так много других вещей, которыми они могли заниматься. Я понимала, что их последнее поручение не могло удовлетворить их: они должны были наблюдать за реконструкцией некоторых экспроприированных особняков в Петрограде и переделкой их в дома отдыха для рабочих. И хотя такая деятельность так отличалась от того, на что они рассчитывали и надеялись, они взялись за нее с чрезвычайным рвением. Они были счастливы сделать любой вклад в строительство Родины рабочих.

Так как оба они по натуре были людьми активными и приехали из такой страны со сравнительно высоким уровнем жизни, как США, они, вероятно, больше, чем сами русские или средний европеец, страдали из-за ужасных условий, в которых им приходилось в то время жить в России, когда не хватало буквально всего. К недостатку сырья и общей неразберихе добавлялась неописуемая трата времени и сил, вызванная жесткой бюрократией. Можно было потратить часы и даже дни на получение разрешения на перенос матраса из одного здания в другое, хотя никто не знал почему. Это было рассчитано на то, чтобы истощить терпение любого, кто не провел всю свою жизнь в России или кто еще не приспособился к бюрократической волоките. Когда, после такого изматывающего жизненного опыта, они получили более удовлетворительную работу – организация революционного музея, – им пришлось иметь дело с такими же трудностями и проволочками. И все же, несмотря на то что они все больше и больше разочаровывались во власти и их несогласие с ее вождями росло, они радостно продолжали работать без жалоб или взаимных обвинений.

Здесь я хотела бы упомянуть о случаях, когда они проявили свое мужество и благородство, которые повысили их авторитет в моих глазах.

Когда они приехали в Москву, я попросила их быть моими гостями и потому что было трудно найти место для ночлега, и потому что со мной они были бы защищены от слежки со стороны ЧК. Но они отказались от моего предложения. Обычно они приезжали в Москву к своим друзьям, которые не были большевиками, чтобы облегчить участь или защищать в суде дело своих товарищей-анархистов, которых преследовали и арестовывали власти. Некоторые из них начинали в тюрьме голодовки протеста, и их положение было отчаянным. Я видела, какими подавленными становились Эмма и Саша, когда они видели, что в республике рабочих и крестьян происходят такие гонения. И все же после моей первой беседы с Эммой в Москве они никогда не жаловались мне, потому что чувствовали, какая для меня была пытка слушать эти истории и не иметь возможности отречься от таких действий партии, членом которой я была. Только в одном или двух случаях, когда только я одна могла помочь, они все же пришли ко мне за поддержкой.

Спустя годы я часто встречала Александра Беркмана во время его временного пребывания во Франции, а его последнее письмо дошло до меня, когда его уже не было в живых. Тем его друзьям, которые так больше и не увидели его после отъезда из Соединенных Штатов, я хотела бы передать то впечатление, которое он произвел на меня как в России, так и позднее в ссылке. Ни впечатления, полученные им в России, ни горечь его жизни в эмиграции ни на миг не поколебали его мужества и безграничной преданности своему идеалу. Вероятно, невозможность служить, как он хотел – и к чему был пригоден, – стране, которая олицетворяла его надежды, и была косвенной причиной его добровольной и безвременной кончины. Его смерть была так же смела, как и его жизнь.

Незадолго до приезда делегации из Великобритании, о котором давно было объявлено, я получила записку от Чичерина, в которой сообщалось, что меня назначили ответственной за подготовку к встрече британской рабочей делегации в Петрограде. Меня просили зайти к нему в офис, чтобы обсудить с ним эти вопросы. Когда я пришла, я обнаружила, что там уже находится Радек. Обсуждался продовольственный вопрос, и Радек только что доказал «абсолютную необходимость» создать нашим гостям необычайно привилегированные условия и снабжать их также винами и напитками, которые в то время в России были запрещены. Против этого я выразила горячий протест:

– Почему мы должны делать исключение для наших английских товарищей? Разве они не могут несколько недель пожить так, как наш народ живет годами? Что нам скрывать? Почему они не должны видеть, что означает в России бороться за свободу? Предложение Радека насчет вин и напитков унизительно. Нам не нужно подкупать этих людей; они приезжают сюда не навсегда. Мы должны предложить им чистое и удобное место для жилья и возможность увидеть и услышать все, что они захотят!

Я сразу же уехала в Петроград и с помощью нескольких женщин приготовила апартаменты в Нарышкинском дворце, ранее принадлежавшем русской княгине.

Из членов комиссии лишь Клиффорд Ален явно симпатизировал Советам. Однако руководители рабочего движения, которые сами имели пролетарское происхождение, такие как Том Шоу, Бен Тернер и Бен Тиллетт, были готовы увидеть положительные достижения России. В Петрограде я почувствовала, что только госпожу Сноуден больше всего интересуют отрицательные аспекты новой власти, что ее больше расстраивает судьба привилегированных классов, нежели страдания народа. Прочитав ее книгу, я поняла, что это суждение не совсем правильное. Бертран Рассел, который был неофициальным сопровождающим делегации и о котором никто из советских официальных лиц, похоже, ничего не знал, вероятно, имел больше возможностей, чем любой из делегатов-англичан, получить неформальный взгляд на вещи. После отъезда делегации в Москву никто на него не обращал никакого внимания.

Лично со мной госпожа Сноуден была более чем любезной и ласковой, но я чувствовала, что она «как официальное лицо» глубоко не доверяет любым заявлениям о России и Советах. То же самое чувство, разумеется, жило и в большинстве других делегатов – безусловно, это было оправданно в отношении Петровского, Лозовского и других функционеров, которые приехали из Москвы, чтобы их приветствовать. И такое отношение в конце концов заставило меня сказать членам делегации:

– Не думайте, что мы, русские, считаем, что должны действовать, как торговцы: хвалить свой товар или обманывать вас. Вот реальность. Это революция. Ваше дело судить, можно ли в вашей стране добиться свободы и социализма меньшей ценой.

Возможно, они догадывались, что такая позиция была у меня одной.

Приемы, парады, демонстрации, театральные представления и т. д., устраивавшиеся для английской делегации во время всего их пребывания в России, предназначены были впечатлить как российских рабочих важностью этого визита «представителей английских рабочих», так и саму делегацию. Были приложены все усилия, чтобы использовать английскую делегацию в пропагандистских целях, заставить русских почувствовать, что комиссия символизирует симпатию, одобрение и солидарность английского рабочего класса с большевизмом. Такое впечатление, безусловно, вселило бы надежду в народ России на то, что блокада вскоре будет снята благодаря революционным протестам за рубежом и что рабочие Англии придут к нему на помощь.

И хотя один или два английских делегата были польщены и находились под впечатлением от всех этих демонстраций, я видела, что другие члены делегации полностью понимают, как их используют, и возмущаются постоянным официальным надзором, замаскированным под внимание, при котором они были вынуждены проводить свое исследование.

Пока комиссия находилась в Петрограде, я энергично боролась против этой политики, но без особого успеха. Это было так глупо – не давать этим иностранцам увидеть, что делает английская блокада с Россией, нищету и голод, которые она вызвала, чтобы они могли разбудить сознание своего народа по возвращении домой.

Однажды в воскресенье госпожа Сноуден сконфуженно спросила меня, действуют ли еще церкви и не может ли она посетить церковную службу. Я ответила ей, что она может пойти в любую церковь по своему выбору, и предоставила в ее распоряжение автомобиль и шофера. Боясь, что шофер, возможно, получил инструкции отвезти ее на какую-нибудь показуху, она сделала вид, что предпочитает пройтись пешком, так как «в России она мало двигается».

Когда мы приехали в Москву, я обнаружила, что всю гостиницу отремонтировали для наших английских гостей и что их визит в столицу должен начаться с впечатляющего банкета. Саша Беркман приехал с нами из Петрограда, чтобы помогать в качестве переводчика, и, когда мы сели за этот изысканный обед, я заметила, что он смотрит на меня с сочувствием, как будто понимает, что происходит сейчас у меня в голове.

После этого ни он, ни я не принимали участия ни в каких выставках, демонстрациях, поездках на фабрики, в школы и т. д., которые заполняли дни членов английской делегации и в которых их всегда сопровождали многочисленные официальные лица и переводчики. Я уже больше не была их гидом. Кроме того, в пути была уже делегация из Италии, и я должна была принимать ее.

С точки зрения большевиков, один серьезный инцидент омрачил визит английской делегации как раз накануне ее отъезда из Москвы. Борясь против недавнего уничтожения профсоюзного самоуправления, несколько профсоюзов, включая профсоюз пекарей, объявили забастовку. В качестве ответной меры их исполнительный комитет был разогнан, а некоторые руководители заключены в тюрьму. Профсоюз печатников организовал закрытый массовый митинг протеста против таких действий и пригласил нескольких членов английской делегации на нем присутствовать. В разгар митинга, на протяжении которого небольшая группка большевиков среди огромной аудитории продолжала свистеть и мешать ораторам, на трибуне появился неизвестный человек в темных очках. После краткого и пылкого выступления против партийной бюрократии он снял темные очки и явил всем свое лицо. Это был вождь эсеров Чернов, которого искала ЧК. Прежде чем присутствовавшие на митинге большевики смогли что-то предпринять, двери в здание оказались запертыми печатниками, чтобы никто не мог ни выйти, ни войти, пока Чернова выводили из здания. Все это: появление Чернова и особенно его речь – произвело огромное впечатление на членов английской делегации, присутствовавших на митинге. В результате после их отъезда из Москвы руководители профсоюза печатников были арестованы.

И хотя я несколько недель готовилась к приему итальянской делегации в доме, где жила английская делегация в Петрограде, я боялась, что в последний момент произойдет какой-нибудь сбой. Когда я получила телеграмму, извещающую о том, что члены итальянской делегации подъезжают к Финляндии, я немедленно позвонила и запросила дополнительный поезд для их поездки в Петроград, а затем сама выехала туда.

Итальянская делегация представляла собой смешанную комиссию, в которую входили представители от социалистической партии, от Федерации труда и кооперативного движения. Комиссия была послана в Россию с целью изучить возможность материальной и технической помощи России со стороны итальянских кооперативов и рабочего движения.

Я знала, что радушный прием членов итальянской делегации, и особенно Серрати, будет гораздо более непринужденным и восторженным, чем прием, оказанный комиссии из Англии. Отношение всей итальянской партии во время войны, немедленная и энергичная поддержка ею большевистской революции – эти факты сами большевики часто подчеркивали на общественных митингах – завоевали для нее особое место в сердцах российских рабочих. С того самого исторического заседания руководства итальянской партии в 1914 году, когда мы столкнулись с предательством Муссолини, наибольшая ответственность в партии легла на плечи Серрати, и на протяжении войны он один подвергался самым жестоким нападкам со стороны невежд и реакционеров.

К лету 1920 года население Петрограда уже четыре года терпело голод и холод, общенациональную и гражданскую войну. Город был призраком былого Петербурга, его ряды поредели в результате революции и контрреволюции, его ближайшее будущее было неопределенно. Как было возможно, что эти страдающие люди (более крепкие и боевые были на фронте) проявляли интерес и воодушевление, терпение и упорство в ожидании поезда, везущего членов итальянской комиссии? Это можно объяснить только лишь тем, что русские люди глубоко верили в революцию и в своих вождей, что они гордились тем, что принимают у себя своих зарубежных товарищей в столице, которую они недавно защищали от контрреволюции. Они также надеялись и ожидали, что приезд итальянцев означает помощь и облегчение в их длительной битве с голодом и нуждой, в их борьбе за переделку своего мира. В огромной толпе встречавших были также группы людей и отдельные личности, которые не сочувствовали революционному движению, но они также надеялись на помощь из цивилизованной Европы. Им также льстило, что эта нищая, голодающая страна привлекла посетителей из-за границы. Некоторых, конечно, привлекло простое любопытство. Они долгое время видели и слышали лишь людей, испытывавших страдания, которые могли говорить только о своих насущных нуждах. Как выглядят эти иностранцы? Как они будут говорить, эти люди, которых не мучит голод, для которых пальто и пара ботинок не были долго лелеемой, но так и не исполнившейся мечтой? Когда прибыл поезд, возникло нервное напряжение и дух братского единения. Пение «Интернационала», приветственные крики были лишь слабым выражением глубоко личных чувств этих людей.

Я повидала много многолюдных сборищ и массовых манифестаций в России с красивыми знаменами, молодежными и военными парадами, манифестаций как радостных, так и траурных. Но ни одна из них не была столь спонтанной и единодушной, как те, что последовали за приездом в Петроград итальянской делегации. Эти демонстрации происходили каждый вечер, пока мы не уехали в Москву. Люди, чуткие, как все большие коллективы, понимали отклик на свои приветствия, знали, что эта делегация приехала не критиковать, а изучать, учиться и помогать. В вечер отъезда делегации из Милана Муссолини, который еще не был на пике своей власти, со свойственной ему пошлостью написал, что делегация едет в страну подонков и нищих. Серрати ответил, что они приехали на Святую землю.

Даже в материальных вопросах итальянская делегация доказала свое понимание и солидарность. Члены делегации привезли с собой около сотни огромных ящиков продовольствия (консервы, рис, растительное масло, сахар и т. д.), лекарств, мыла, иголок для швейных кооперативов и других товаров, в которых остро чувствовалась нужда. Нужно было собственными глазами видеть страдания русского народа, чтобы судить, насколько желанны были эти дары. Из многих делегаций, приезжавших в Россию в этот и последующие периоды, только итальянцы и шведы доказали свою братскую солидарность таким образом.

Несколько дней спустя после приезда делегации в Петроград я получила записку от Зиновьева с просьбой зайти к нему в канцелярию и привести с собой нескольких итальянцев-социалистов, которые, на мой взгляд, были самыми радикальными. В тот момент эта просьба не возбудила во мне каких-либо особых подозрений, но, как только я повторила это приглашение Серрати, он, видимо, понял, что она означала.

– Послушайте, товарищ, – предупредил он меня, – Зиновьев, вероятно, понимает, что мы приехали сюда узнать правду о России, чтобы мы могли отвечать на нападки ее врагов и вызывать поддержку у ее друзей. Ради самой России, равно как и ради итальянских рабочих не поощряйте никаких попыток расколоть нашу делегацию. Чтобы принести пользу, наш отчет должен быть единогласным. Мы не должны производить на остальной мир впечатление, что среди нас есть разногласия или что имеют место тайные фракционные собрания. Члены партии в нашей делегации были посланы сюда не как представители фракций, а как делегаты партии в целом. Мы должны оставаться верными этому мандату.

Я была убеждена, что это правильно, и, по мере того как время шло и у меня появилась в дальнейшем возможность наблюдать за тем, что происходит, я все больше и больше понимала, как мудр был Серрати и как глубоко предан он был Советской России. Перед нашим отъездом в Петроград Зиновьев сообщил нам, что поедет на том же самом поезде и что он в своем вагоне проводит встречу, на которую приглашает лидеров итальянских социалистов и профсоюзов. О, заблуждение личной человеческой власти! Зиновьев принял нас в том самом вагоне, в котором царь раньше устраивал аудиенции своим приближенным и чиновникам, когда ездил по стране. Теперь Зиновьев всем своим видом и манерами изображал царя. Все его поведение отличалось от того, как он обращался с этими же самыми людьми, прежде чем поднялся до вершин власти в Советах. Он начал с объявления о том, что в течение ближайших недель должен состояться Второй съезд Третьего интернационала и он хочет, чтобы итальянская делегация была готова к участию и голосованию на нем. Мы были поражены этим внезапным заявлением, потому что до отъезда делегации из Италии о съезде не говорилось ни слова. Серрати снова доказал свою проницательность, когда возражал против того, чтобы делегацию посылали в Россию с политической целью. Никто в Италии не знал, что должен состояться международный съезд, это событие не обсуждалось, и социалисты, оказавшиеся членами комиссии, не имели мандатов на голосование.

Когда я услышала, как Серрати делает это честное заявление, я знала, что как политический деятель он подписал себе смертный приговор. Он показал, что слишком честен, слишком сознает свою ответственность, чтобы выступать в роли сообщника Зиновьева. Так как другие присутствовавшие члены социалистической партии разделяли позицию Серрати, Зиновьеву нечего было сказать, но я знала, что всемогущий председатель интернационала объявит ему войну. Когда я переводила замечания Зиновьева профсоюзным лидерам в составе делегации д'Арагоне, который тогда был секретарем Итальянской федерации труда, Бьянки, интеллектуальному вождю ИФТ, и генеральному секретарю профсоюза металлистов Коломбино, я поняла, что целью Зиновьева был также и раскол итальянского профсоюзного движения, хотя он и у этих делегатов столкнулся с той же оппозицией, что и в случае с Серрати. Таков был глубоко скрытый план Зиновьева и других большевиков – воспользоваться преданностью итальянских социалистов русской революции и ее вождям, чтобы превратить их в орудие раскола в своей собственной стране и в других странах. Серрати был самым серьезным препятствием на пути к этой преступной цели, и его нужно было устранить.

Было решено, что итальянская делегация получит возможность ездить по городам и селам помимо Петрограда и Москвы. Зная, как утомительны проволочки и демонстрации в столице и что вскоре многим делегатам нужно будет возвращаться в Италию, я попыталась организовать их скорейший отъезд. Большинство делегатов выбрали поездку по Волге и на Украину. После того как я об этом поговорила с Лениным, в наше распоряжение были предоставлены пароходы и поезда – все безупречно чистые, хорошо оборудованные и обеспеченные самым лучшим продовольствием – со скоростью, весьма необычной для России того времени.

Пока мы еще были в Петрограде и Москве, я с удивлением обнаружила, что русского инженера, который был неофициальным представителем Советов в Италии и которого выбрали для сопровождения делегации в Россию, в самый последний момент заменили на русского студента. Он ничего не знал о движении, но сопровождал делегацию даже на самые конфиденциальные беседы с Лениным, на встречи, в которых должны были участвовать только итальянские социалисты и я. Когда я обратила внимание Ленина на нежелательность присутствия этого молодого человека, он успокоил меня, заметив: «Он один из наших».

Тогда я поняла, что этот студент – шпион большевиков, подручный другого шпиона, «глаз Москвы». Эти люди должны были не только докладывать Зиновьеву обо всем, что имело отношение к итальянским социалистам, но и шпионить друг за другом. Каждый из них был озабочен тем, чтобы доказать, что он тот самый человек, которому Зиновьев, рупор Советов, раздающий деньги и власть, может доверять. Каждый отчет, который посылали итальянцы в Москву, прочитывался одним из этих шпионов. Вместе с ним он посылал свой собственный отчет: результаты своей собственной шпионской деятельности, провокации и ложь. Зиновьев, в свою очередь, отвечал делегатам одним образом, а его агенты – другим. Таким образом он заставлял итальянцев поверить, что он одобряет их действия и рекомендации, и в то же время отдавал распоряжения их отменить. Такая ситуация должна была возбудить к ним недоверие со стороны рядовых граждан.

Когда мы собирались уезжать из Москвы, мы с удивлением узнали, что двое итальянских делегатов не едут с нами. Почему? Потому что у них «важная работа» в Москве: беседы с видными большевиками и т. д. Этот ответ еще больше усилил наше удивление. Почему именно этих двоих выбрали для этой «важной работы»? Один из них по фамилии Бомбаччи был сентиментальным и наивным человеком, дешевое тщеславие которого стимулировал оказанный ему прием. Всякий раз, когда Зиновьев хотел, чтобы тот выступил на собрании, он писал записку председателю: «Пусть слово возьмет Бомбаччи. Его длинные волосы и развевающаяся борода привлекают внимание. То, что он говорит, переводить не стоит». Другим из этой пары был профессор Грациадей, который всю свою жизнь критиковал Маркса и был одним из самых рьяных членов правого крыла в итальянском движении. Почему такой выбор? Чтобы разделить делегацию итальянских социалистов таким образом, чтобы Серрати пришлось бороться не только с большевиками, но и с некоторыми из своих собственных соотечественников, и таким образом создать впечатление, что в самом итальянском движении есть раскол и что Серрати не является представителем большинства. Выбор пал именно на этих двоих делегатов, потому что они были слабы и тщеславны и не способны устоять перед лестью и похвалой. Их принимали, им льстили в Кремле, бывшей резиденции русского царя, в такой обстановке, которая говорила о власти и деньгах!

В то время как Ленин видел в этих двоих итальянцах орудия, которыми он может воспользоваться, а потом от них избавиться, сами эти двое воображали, что за свои положительные качества их выбрали в лидеры итальянского движения под крылом большевиков. Пока мы отсутствовали, их показывали русским слушателям как настоящих представителей революции – в противовес Серрати, который «предал» ее. Их речи переводили так, как того хотел Зиновьев. Они совершенно опьянели от оваций толп народа и лести зиновьевских прихвостней.

Вскоре после приезда итальянской делегации Эмма Гольдман и Саша Беркман уехали из Москвы с новым заданием – собирать по всей стране материал для музея революционной славы. В поездке их сопровождал их американский друг Генри Ольсберг, который тогда работал корреспондентом газеты. Я снова встретилась с ними в Киеве и пригласила их на банкет, который устраивали для итальянских делегатов и нескольких деятелей французских профсоюзов, которые недавно приехали в Россию на съезд красных профсоюзов. Я председательствовала на этом банкете, на котором для гостей была выставлена самая лучшая еда, и, как и раньше, я знала, что Саша и Эмма разделяют мои чувства в отношении этой показухи.

Когда мы вернулись в Москву, обнаружили, что атмосфера изменилась. Серрати и других делегатов, которые его поддерживали, стали встречать враждебно и с подозрением. Повсюду шептались о «предательстве» Серрати. Нарастающий поток взаимных подозрений охватил членов делегации. Те двое итальянцев, которые оставались в Москве, полностью стали марионетками в руках большевиков. Рассчитывая на безнаказанность, которую им гарантировал их авторитет, деньги и успех, большевики использовали своих агентов, проживавших в Италии, чтобы во всех деталях завершить свой заговор.

Внутри итальянской партии всегда существовало течение меньшинства, враждебно относившееся к парламентаризму. Его лидером в то время был блестящий молодой юрист из Неаполя по фамилии Бордига. Большевики всегда отвергали и осуждали это движение и его лидера. Они считали его мелкобуржуазным и вредным для рабочего движения. Но для раскола итальянской партии годилось и оно. Они пригласили Бордигу в Россию, чтобы тот схлестнулся с Серрати.

Единственным оружием Серрати в этом конфликте были только правда, его преданность и опыт, а также его собственный независимый характер. Как они могли выстоять против вождей успешной революции, против авторитета Ленина и Троцкого? Я знала, что, какой бы неравной ни была борьба, он без колебаний вступит в бой за целостность своей партии. И я думаю, он предвидел последствия даже тогда. Зиновьев послал телеграмму руководству итальянской партии с просьбой назвать имена трех социалистов, которые в составе делегации находятся в России и которые могли бы стать делегатами Второго съезда Коминтерна. Ничего не зная о ситуации, сложившейся в Москве, они телеграфировали мандаты для Серрати, Бомбаччи и Грациадея.