Глава 17

Выведение на международную арену нового интернационала, которому суждено было наводить ужас на весь мир в последующие несколько лет, состоялось в одной из комнат Кремля в начале марта, месяц спустя после Бернской конференции. В Берне возникли серьезные разногласия между делегатами правого крыла и центристами, особенно по вопросу России и большевиков и восстановления Второго интернационала. Некоторые социалистические партии: итальянская, швейцарская, сербская, румынская и американская – не были представлены на нем вообще. Но так как преобладало правое крыло, методы диктатуры, применяемые в России, были решительно осуждены.

Я едва обосновалась в Киеве, когда нас с Раковским вызвали назад в Москву на коммунистическую конференцию. Раковский должен был представлять революционную социалистическую демократическую федерацию Балкан, а я – выступать в роли секретаря Циммервальдского движения. Работа конференции уже началась к тому времени, когда мы приехали, и, когда я присутствовала на заседании во второй день, мне показалось, что даже длинные и впечатляющие речи Ленина, Троцкого и Зиновьева не могут поднять это мероприятие на высоту исторического. Когда я смотрела в зал на делегатов и гостей, у меня было чувство, что что-то не так. Было что-то искусственное во всем этом собрании, что уничтожало тот дух, в котором оно созывалось. (Английский журналист Артур Рэнсом, присутствовавший на этом мероприятии, позднее отметил эту «притворную сторону всего действа».) Большая часть тридцати пяти делегатов и пятнадцати гостей была тщательно отобрана российским Центральным комитетом из так называемых «коммунистических партий» тех малых «государств», которые раньше входили в состав Российской империи, таких как Эстония, Латвия, Литва, Украина и Финляндия; или это были военнопленные или иностранные радикалы, которые случайно оказались в это время в России. Эта ситуация сложилась отчасти из-за блокады, транспортных трудностей и той спешки, с которой эта встреча готовилась. Голландия, Лига социалистической пропаганды Америки (состоявшая в основном из славян-иммигрантов) и японские коммунисты были представлены американцем голландского происхождения инженером Рутгерсом, который когда-то провел несколько месяцев в Японии; Англию представлял русский эмигрант по фамилии Файнберг, работавший в ведомстве Чичерина; Венгрия была представлена военнопленным, который позже скрылся с большой суммой денег. Кандидатура Жака Садула, который приезжал в Россию в 1918 году в качестве атташе французской военной миссии и который остался, чтобы связать свою судьбу с большевиками, была предложена в качестве представителя Франции, но, возможно, из-за того, что большевики не были уверены в его голосе, был представлен другой делегат. Пришло известие о том, что редактор «антимилитаристской газеты» Жильбо едет в Россию как неофициальное лицо, и после своего приезда в Москву я узнала, что к границе был послан специальный поезд, чтобы встретить его и домчать на съезд ко времени голосования. Он должен был выступить в роли представителя французских левых, и в этом качестве ему было предоставлено пять голосов. Меня поразила и внушила отвращение эта новость, но после моего предыдущего разговора с Лениным о Жильбо я знала, что протестовать будет бесполезно. (С тех пор Жильбо стал во Франции ярым националистом.) Делегатом из Швейцарии был Платтен, который договаривался с правительством Германии о возвращении Ленина в Россию, который сопровождал его в так называемом «запломбированном вагоне» и с того самого времени находился в России. Борис Рейнштейн от Американской социалистической рабочей партии, который также приехал в Россию в 1917 году, отказался выступать в каком-либо ином качестве, кроме роли представителя братской партии, на том основании, что его партия не дала ему на то полномочий. На деле единственным должным образом избранным кандидатом из Западной Европы был молодой немец по имени Эберляйн, который представлял союз «Спартак», возглавляемый Либкнехтом и Розой Люксембург.

Президиум, в центре которого сидел Ленин, а по обе стороны от него – Эберляйн и Платтен, располагался на возвышении в конце комнаты. На стене позади них висело огромное красное знамя, на котором был написан лозунг: «Да здравствует Третий интернационал!» Это собрание было созвано, видимо, как предварительная конференция, и на первый день, когда стало очевидно, что она представляет собой собрание чуть ли не одних славянских партий, возникла оппозиция немедленному образованию нового интернационала. Именно Эберляйн, делегат из Германии, выразил самый решительный протест, когда русские предложили, чтобы это собрание стало первым съездом Третьего интернационала. Он заявил, что он не станет связывать себя какой-либо доктриной, которая еще не получила одобрения членов его организации. Ввиду этой оппозиции со стороны немецкого представителя «Спартака», представлявшего в то время единственную настоящую коммунистическую партию в Западной Европе, предложение было решительно отклонено.

Я знала, что большевики очень хотят установить преемственность нового интернационала с Циммервальдским движением военного времени, а затем уничтожить то, что осталось от последнего. Когда встал этот вопрос после многословных отчетов различных делегатов об условиях в своих странах, – условиях, при которых большинство из них не обладали информацией из первых рук, – было высказано предложение, чтобы я, как секретарь Циммервальдского движения, официально передала функции и документы движения новому интернационалу. Это предложение содержалось в декларации, подписанной Лениным, Троцким, Раковским, Зиновьевым и Платтеном как представителями левого крыла Циммервальдского движения. После осуждения центристских элементов в Циммервальдском движении как «пацифистов и колеблющихся элементов» в ней говорилось:

«Циммервальдский союз пережил свое назначение. Все, что в нем было по-настоящему революционного, переходит к Коммунистическому интернационалу.

Присоединившиеся и подписавшиеся под этим стороны заявляют, что они считают Циммервальдскую организацию ликвидированной и просят Бюро Циммервальдской конференции передать все свои документы Исполнительному комитету Третьего интернационала».

Отказываясь выполнить эту просьбу, я объяснила делегатам, что у меня нет полномочий передавать документы Циммервальдского движения, не проконсультировавшись с его филиалами. Я полностью осознавала, что Циммервальдское движение было действительно ликвидировано. Оно создавалось в условиях мировой войны ради особой цели, и теперь, когда война закончилась, эта цель уже не существовала. Возникли новые условия, которые требовали нового инструмента борьбы. Я полагала, что большая часть групп и отдельных лиц, связанных с Циммервальдским движением, полностью сочувствуют Советской России, но условия, при которых эта предварительная конференция была созвана – транспортные трудности, невозможность получить паспорта, – помешали им быть представленными на ней. Пока у них не появилась возможность обдумать и действовать согласно ее программе, у меня, как секретаря Циммервальдского движения, не было права действовать от их имени.

И хотя некоторые большевики были раздражены этим проявлением правовой щепетильности с моей стороны, они просто приняли резолюцию о том, что «Первый съезд Коммунистического интернационала принимает решение о том, что Циммервальдский договор аннулирован».

И хотя предложение о том, чтобы считать это собрание символом нового интернационала, провалилось накануне, случайное обстоятельство между тем изменило весь его тон и характер. В самый разгар одного из заседаний на сцене появился один бывший австрийский военнопленный, который перед возвращением на родину провел несколько месяцев в России. Запыхавшийся, возбужденный, демонстрируя все приметы проделанного опасного путешествия, он попросил дать ему слово и получил его. Он сообщил, что только что возвратился из Западной Европы, и во всех странах, в которых он побывал с тех пор, как покинул Россию, капитализм рушится, массы на грани восстания. В Австрии и Германии революция особенно близка. Везде народные массы восхищает и вдохновляет русская революция, и в приближающемся социальном перевороте они рассчитывают на то, что Москва укажет им путь.

Этот чрезмерно оптимистический – хотя, возможно, и искренний – доклад сразу же наэлектризовал всех собравшихся. Четыре делегата взяли слово и предложили резолюцию о немедленном образовании Третьего интернационала и составлении проекта ее программы. Эберляйн продолжал протестовать от имени своей партии, но его протест был отклонен. Резолюцию приняли. Третий интернационал родился! Сразу же после этого Ленина, Троцкого, Зиновьева, Раковского и Платтена избрали членами его первого бюро. Я отказалась голосовать на том основании, что у меня на это не было полномочий от Циммервальдского движения.

Последующие заседания были отмечены гораздо более оптимистичным и боевым духом. Теперь, когда сбылась их так долго лелеемая мечта, большевики ликовали. Новый Коммунистический манифест, разработанный и представленный членами нового бюро, осуждал и правое крыло, и центристов всемирного социалистического движения, объявлял, что империалистическая война переходит в гражданскую войну, и призывал рабочих всего мира «сплотиться под знаменем рабочих Советов и вести революционную борьбу за власть и диктатуру пролетариата».

И хотя я отнеслась с недоверием к большей части доклада австрийского гостя, меня также захватило всеобщее воодушевление, в обстановке которого был, наконец, создан новый интернационал. В разгар речей и поздравлений Ленин передал мне записку, в которой говорилось: «Пожалуйста, возьмите слово и объявите о присоединении Итальянской социалистической партии к Третьему интернационалу».

На том же клочке бумаги я нацарапала ответ: «Я не могу этого сделать. У меня нет с ними связи. Вопрос об их лояльности не стоит, но они должны говорить сами за себя».

Немедленно пришла другая записка: «Вы должны. Вы их официальный представитель в Циммервальдском движении. Вы читаете «Аванти» и знаете, что происходит в Италии».

На этот раз я просто посмотрела на него и отрицательно покачала головой.

У меня были полномочия – хотя и не делегата этого съезда – от итальянской партии. Я знала настроение большинства ее членов, и, возможно, ее руководство захотело бы, чтобы я выступила от его имени. Но это было техническое, политическое право – не моральное. Что я знала о насущных проблемах, стоящих перед членами партии в Италии, или какое влияние окажет такое мое заявление в Москве на положение партии в Риме и Милане, где своего пика достигла послевоенная реакция, последовавшая за преследованиями партии в военное время? Нет, они имели право принять свое собственное решение и опубликовать его тогда, когда они сочтут правильным. Здесь, в России, где победила революция, где мы были под защитой Красной армии, какое мы имели право связывать наших товарищей в капиталистических странах резолюциями, которые мы принимаем, или требованием выполнять их, не дав им даже возможности увидеть или обсудить их?

Когда съезд официально завершился в конце заседания третьего дня, я решила немедленно возвратиться на Украину. Встретив Троцкого при выходе из зала, я попрощалась с ним.

– До свидания? Что вы хотите сказать? – спросил он. – Разве вы не знаете, что вы будете секретарем интернационала? Это уже обсудили, и Ленин придерживается мнения, что никто, кроме вас, не должен занимать это место.

Пока мы говорили, он ввел меня в небольшой кремлевский зал, где сидел Ленин. Я была и поражена, и потрясена этим непрошеным предложением. Я сразу же поняла, почему выбрали меня, несмотря на то что и в Стокгольме, и даже на самом съезде я проявила то, что большевики, видимо, сочли политической наивностью. В среде антивоенных, левых сил, расположения которых искал новый интернационал, мое имя ассоциировалось с Циммервальдским движением и авторитетом Итальянской социалистической партии. Будучи активным руководителем европейского социалистического и рабочего движения на протяжении почти двадцати лет, я пользовалась доверием групп рабочего класса, которые все еще смотрели на большевиков и новый интернационал с некоторым подозрением. Я не хочу сказать, что полностью осознавала или даже подозревала, что меня будут использовать как «фасад» для руководства Коминтерна. Но я понимала, что мое назначение секретарем имело определенное политическое значение. Были и другие причины, почему это назначение было для меня нежеланным. Пока международное движение действовало в трудных и трагических условиях, созданных войной, мне никогда не приходило в голову отказаться от своей доли работы в нем и ответственности. Теперь, когда оно могло действовать свободно и легально в стране победившего социализма, я предпочла реализовать сильное желание многих лет – работать вместе с русским народом и на благо русского народа, как я только что начала делать на Украине. В Москве было полно большевиков, которые могли работать секретарем Третьего интернационала.

Я была готова объяснить это Ленину и Троцкому, но я едва успела озвучить свое первое возражение Ленину, когда он прервал меня. Прищурив, как обычно, один глаз, когда он хотел изъясняться категорично, он ответил:

– Партийная дисциплина существует и для вас тоже, дорогой товарищ. Это решение Центрального комитета.

Когда Ленин решал что-то, прежде чем Центральный комитет одобрит его решение, он обычно в такой манере предварял его действие, чтобы избежать ненужной дискуссии.

Я знала, что спорить бесполезно.

Когда я через несколько минут после беседы с Лениным возвратилась в свою гостиницу, я получила подтверждение своего назначения по телефону:

– Товарищ Балабанова, это сообщение из Исполнительного комитета. Вас назначили генеральным секретарем Третьего интернационала. Владимир Ильич проинформировал товарища Раковского о том, что высшие интересы движения требуют вашего присутствия здесь и что вы не можете возвратиться на Украину.

В тот же вечер в самом большом зале в Москве праздновалось торжественное открытие нового интернационала, и при всеобщем воодушевлении все мои сомнения и колебания прошедших трех дней улетучились. Меня особенно чествовали на этом собрании, и несколько минут я чувствовала себя очень счастливой. Полные оптимизма речи иностранных представителей (или тех людей, которые якобы были представителями), ошеломляющий энтузиазм рабочих, слушавших их слова в моем переводе, революционные победные песни и песни о героях и мучениках прошлого – как можно было не поддаться заразительной атмосфере всего происходящего? Мы все были охвачены душевным волнением. Это был один из тех немногих моментов в моей жизни, когда мне казалось, что я не напрасно жила. Здесь проявился результат стойкости Циммервальдского движения – узы международного братства были обновлены. Я была почти благодарна Ленину и Троцкому за то, что они вынудили меня принять это назначение и дали мне таким образом возможность снова служить международному рабочему классу.

Если бы я испытывала чуть меньший восторг по этому поводу или если бы я более полно понимала тактический и психологический подход партии, в которую я вступила, я бы поняла даже тогда, что последняя сделает мое сотрудничество с большевиками невозможным.

На следующий день Бородин, которого я знала и в Швеции, и в Москве, представил мне список всего того, что я должна была запросить в связи со своим новым положением: отдельное здание, помощники, штат секретарей, мебель, различную офисную технику, персональные автомобили.

Я была напугана и подавлена этими внешними проявлениями, сопутствующими привилегированному должностному положению. Меня уже поразили демонстрация и театральность общественной жизни в революционной России (большевики оказались мастерами режиссуры), которые казались мне неподобающими революционному пролетарскому характеру.

Я заговорила на эту тему с Лениным, надеясь на то, что он защитит меня от этих материальных сложностей.

– Владимир Ильич, – сказала я ему, – я бы хотела, чтобы моя контора осталась такой, как есть, – в моих двух комнатах. Мне не нужно отдельное здание. Пожалуйста, пообещайте мне, что у нашей конторы не будет никаких бюрократических атрибутов.

– Не беспокойтесь, – ответил он. – Никто не будет вам мешать. – Потом он добавил: – Мы назначили советника вам в помощь в ваших сложных отношениях с другими странами, товарища Воровского.

– Воровского! – воскликнула я. – Вы не могли сделать лучший выбор.

Прежде чем я ушла, Ленин заметил:

– Я надеюсь, вы не будете создавать нам трудности в отношении тех, с кем вы должны сотрудничать.

Я не знала тогда, кого он имеет в виду. Несколько дней спустя, когда Боровский пришел на первое заседание бюро Коминтерна, проходившее в моей комнате, он заметил:

– Знаете, Анжелика, у вас есть одно плохое – или хорошее – качество. Вы знаете слишком много о членах международного движения, и, если вы осуждаете их морально или не любите их лично, вы не хотите работать с ними.

– Вы совершенно правы, – ответила я. – Но, зная об этом, почему они назначили меня секретарем?

– Из-за вашего авторитета на международной арене, – ответил он.

Вскоре после этого мне сказали, что Зиновьев назначен председателем интернационала. Тогда я поняла значение замечания Ленина.

Трудно писать откровенно о человеке, который умер самой позорной смертью: был казнен революционной властью по обвинению в предательстве и контрреволюции. Теперь, когда те люди, которые трепетали перед ним и льстили ему, присоединились к его очернителям, не так-то легко выражать свое мнение о нем, как это было тогда, когда за то, что я сделала это, эти же самые люди – и сам Зиновьев – заклеймили меня контрреволюционеркой.

После Муссолини, которого я все-таки лучше и дольше знала, я считаю Зиновьева самым презренным человеком, с которым я когда-либо встречалась. Но даже не этот факт, трусливые обвинения его врагов или его собственное «признание» могут убедить меня, что он и другие подсудимые были виновны в тех преступлениях, которые им вменялись. Предпосылки таких ложных обвинений и признаний развивались при самом Зиновьеве, и они были присущи развитию большевистского строя, стратегии ленинизма со дня свершения революции. Никого из тех, кто наблюдал это развитие так, как я, с самого его начала, нельзя удивить его неизбежными плодами. В рамках самого революционного движения вожди большевиков были способны на все, чтобы достичь своих собственных политических и групповых целей, но никто из них не был способен на контрреволюционный сговор с классовым врагом. Если бы существовал трибунал для вынесения судебного решения и определения наказания тем, кто нанес ущерб и обесчестил рабочее движение, кто уничтожил его дух, кто ответственен за моральное и иногда физическое исчезновение его самых лучших активистов, то Зиновьев и Сталин возглавили бы список осужденных. Но члены трибунала, которые вынесли Зиновьеву приговор за предательство, за так называемый троцкизм, знали, что выносят его человеку, который был просто жертвой манипуляций, таких же беспринципных, как и его прежние собственные манипуляции.

Впервые я увидела Зиновьева в действии в Циммервальде. Я заметила тогда, что всякий раз, когда нужно было осуществить какой-нибудь нечестный фракционный маневр, подорвать чью-либо репутацию революционера, Ленин поручал выполнение такой задачи Зиновьеву. Не помню, чтобы я обменялась с ним хоть одним словом в личной беседе за прошедшие годы, но, когда я приехала в Россию, он начал мне льстить, использовать меня в интриганских мизансценах, которые он пытался создавать и которые я так сильно ненавидела. «Это тот самый товарищ, – обычно говорил он, представляя меня большому собранию людей в Петрограде или Москве, – которому мы так многим обязаны. Она и товарищ Серрати внесли самый большой вклад в то, что итальянская партия заняла интернационалистическую позицию в годы войны и оказала поддержку нашей революции». Он хотел использовать меня для возбуждения энтузиазма аудитории, которая конечно же начинала обычно неистово аплодировать.

Теперь Ленин поставил этого мастера интриг и клеветы, для которого цель оправдывала любые средства, во главе организации, которая должна была очистить и сплотить революционные силы всего мира!

Меня часто спрашивают, как было возможным то, что Ленин, зная так хорошо Зиновьева, защищал и награждал его до конца своей жизни. Я могу лишь ответить, что в его сотрудничестве с Зиновьевым, как и в своей общей стратегии, Ленин руководствовался тем, что он считал высшими интересами революции. Он знал, что в лице Зиновьева у него есть надежное и послушное орудие, и он никогда и на минуту не сомневался в своем собственном умении управлять этим орудием для пользы революции. Зиновьев был интерпретатором и исполнителем воли других людей, а его личная проницательность, двусмысленное поведение и бесчестность давали ему возможность выполнять эти обязанности более эффективно, чем это мог сделать более щепетильный человек. Ленин был больше озабочен тем, чтобы его решения были действенными, нежели способом, которым они выполнялись. Его главной психологической ошибкой было то, что он не предвидел того, что случится с революцией, когда эти средства станут целью; он не смог понять, что его собственные знаменитые государственные интересы – «Пролетарское государство оправдывает любой компромисс, на который оно идет, при условии что сохраняет власть» – станут служить щитом для несостоятельности или продажности тех, которые говорят от имени пролетарского государства. У меня такое чувство, что Ленин стал догадываться об этом перед смертью, и, возможно, из-за некоторых опасений на этот счет он и написал письмо, или «Завещание», которое так широко цитировали троцкисты и отрицали сталинисты в прошедшие годы. (Троцкий, кстати, отказывался признать его подлинность, пока оставался членом Коммунистической партии.)

После вступления Зиновьева в должность между нами почти сразу же произошел конфликт. Этот человек настолько привык лгать и ловчить, что не мог понять, почему я пытаюсь установить какие-то основополагающие принципы нашей работы. Сначала заседания Исполкома проходили в моей комнате. Потом требования Зиновьева начать работать в штаб-квартире стали настойчивыми, и его выбор пал на бывшее здание посольства Германии, одно из немногих больших зданий, в которых меблировка оставалась нетронутой и в превосходном состоянии. Зная о моих дружеских отношениях со многими немецкими и австрийскими социалистами, руководство настояло, чтобы я написала им и попросила, чтобы их руководители санкционировали использование этого дома в качестве штаб-квартиры Третьего интернационала.

Я посчитала бесцеремонным просить у немецких товарищей здание, которое Советы уже отдали им, и не хотела ничего писать. Но сделала это, уступив настойчивым требованиям руководства, и здание стало нашим.

Я с удивлением обнаружила, что темы, обсуждавшиеся на наших заседаниях, имели так мало отношения к работе, выполнять которую нас избрали. (Позднее, когда я обнаружила, что наши заседания всего лишь формальность, а настоящая власть находится в руках тайного комитета партии, я поняла причину этого.) Я решила отдать все свои силы строительству нового интернационала, и я представляла себе нашу работу как работу по укреплению и сплочению левых сил во всем мире не посредством искусственного стимулирования или разрушения существующих движений, а посредством пропаганды и товарищеской помощи. Я знала, что их уважение можно завоевать лишь качеством нашей программы и превосходством нашего руководства. Но вскоре стало очевидно, что Зиновьев и другие большевики имели в виду другие методы, – методы, которые я считала опасными как для России, так и для рабочего движения за рубежом, последствия которых стали очевидными в течение последующих двух лет. Зачем стараться завоевать лояльность какой-то партии или движения, когда большевикам гораздо легче разрушить его и создать на его руинах послушную секту, зависящую самим своим существованием от Коминтерна? Зачем обсуждать методы, честно противостоять разногласиям во мнениях, когда, имея за собой ресурсы всего государства, гораздо легче дискредитировать своих более грозных оппонентов, подкупить менее порядочных и более слабых? Я не совсем понимала все это в первые месяцы работы секретарем Коминтерна. Самые худшие из его злоупотреблений развивались постепенно в последующем году.

Больше всего в то время и в следующем году тревожило то, что многие наши представители и посредники были людьми, давно дискредитировавшими себя в рабочем движении за границей. Их выбрали потому, что у них не было ничего общего с рабочим движением, и поэтому они могли выполнять самые противоречивые и скандальные распоряжения абсолютно механически, не испытывая ответственности. Искатели приключений, соглашатели, даже бывшие гонители тех, кто был связан с коммунистическим движением, – все они были зерном на мельнице Зиновьева. Они уезжали на выполнение секретных заданий, снабженные огромными суммами денег, и как эмиссары Москвы, прибывшие к революционным рабочим за рубежом, они грелись в лучах славы Октябрьской революции. Если важность их миссии производила впечатление на тысячи верящих в коммунизм, то власть и деньги, исходившие от них, привлекали новых корыстолюбцев со всех сторон. Произвольное создание новых партий и новых рабочих движений на протяжении 1919—1920 годов (особенно после создания Красного профсоюзного интернационала) имело под собой такие средства и возможности, которые может предоставить лишь власть правительственного аппарата. Дорогостоящие организации с многочисленным персоналом возникали за одну ночь. Интернационал стал бюрократическим аппаратом еще до того, как родилось настоящее коммунистическое движение.

Я думаю, что Зиновьев решил избавиться от меня каким-либо образом вскоре после того, как я впервые высказала свое несогласие. Я узнала, что мое имя использовалось в документах и воззваниях, которые я никогда не видела. Эти документы исходили от Зиновьева и были, разумеется, одобрены Лениным. Когда я жаловалась на это, ответы Зиновьева были уклончивы. Исполком, дескать, принял это решение без соблюдения формальностей, они, разумеется, собирались посоветоваться со мной; как дисциплинированный член партии я должна принять эти решения и т. д. Это был тайный комитет партии, а не Исполком Коминтерна, который заседал без соблюдения формальностей и делал заявления от моего имени. Но я тогда все еще была далека от того, чтобы подозревать, что происходит: мое имя все еще было необходимо Коминтерну, но мое участие в обсуждениях его решений было помехой.

В середине лета на одном из заседаний Исполкома Зиновьев выступил с пылким докладом о развитии рабочего движения.

«Постольку поскольку наше движение развивается очень быстро, – докладывал он, – нам следует создать еще одно представительство интернационала на Украине. Возглавит его товарищ Балабанова, а Раковский и Садул могут ей помогать».

И хотя я еще не подозревала о мотивах такого предложения, я была удивлена и раздосадована.

– Зачем мне опять уезжать из Москвы? – спросила я. – Я секретарь интернационала, и здесь наша штаб-квартира.

Зиновьев продолжал настаивать, и другие члены поддержали его. Я решила обговорить этот вопрос с Лениным. Он тоже посоветовал мне ехать.

– Украина – самый важный пункт в нашей борьбе в настоящее время, – сказал он. – Почему мы должны держать всех наших лучших ораторов в Москве?

Когда я уезжала на Украину, я встретила Белу Куна, который возвращался из Венгрии, где недолговечная советская республика была разгромлена с помощью румынской армии. Я так много слышала о запутанном жизненном и политическом пути Куна, что была удивлена по возвращении в Москву, узнав о том, что его послали в Венгрию «делать революцию». Один тот факт, что этот человек, как говорили, был наркоманом, казался мне достаточной причиной, чтобы не доверять ему революционные полномочия. Эта моя первая встреча с ним подтвердила мои самые неприятные впечатления. Сама его внешность была отталкивающая. И тем не менее большевики, включая Сталина, использовали его до 1937 года.