Глава 14

Те из нас, кто находился в Стокгольме и чьи глаза были обращены к России, прожили период нарастающего волнения и постоянной тревоги в ту первую историческую неделю ноября 1917 года, когда судьба революции, самого социализма, казалось, висела на волоске. Мы знали, что исход – дело нескольких дней, если не часов, и я чувствовала себя как человек, сделавший все, что было в его силах, чтобы помочь любимому пациенту, и который в конце может только ждать результата последней борьбы не на жизнь, а на смерть.

Когда пало Временное правительство и в любой момент ожидался захват власти в Петрограде военным революционным комитетом, я провела эту решающую ночь в кафе вместе с группой шведских и русских радикалов, которые, как и я, были не в состоянии спать. Среди них был и Радек, и каждые несколько минут он подскакивал к телефону и приносил нам новости, которые сумел узнать. Но решающего сообщения все не было, и в два часа ночи я пошла домой, после того как Радек пообещал позвонить мне по телефону, в котором бы часу ни пришло известие. Его звонок прозвучал через три или четыре часа. Революционный комитет захватил власть! Социалистическая революция свершилась!

Моей первой мыслью, как только я смогла ясно думать, было: моя собственная ответственность и ответственность руководства Циммервальдского движения в этот решающий момент. Мы должны сплотить рабочих всего мира в поддержку новой революционной власти и немедленного мира, который позволит укрепить эту власть. Уставшие от войны, страдающие народы Европы нужно было заставить понять, что их собственное спасение связано с судьбой социалистической революции в России, и русские рабочие должны быть уверены, что они не одни в своей борьбе. В момент победы в Петрограде Всероссийский съезд Советов выпустил обращение к рабочим, солдатам и крестьянам, в котором была такая фраза: «Советы сразу же предложат безотлагательный демократический мир всем народам и немедленное перемирие на всех фронтах». Это был момент для повсеместной публикации нашего циммервальдского воззвания, и в этот момент я была готова взять на себя всю ответственность за это. Шведы, входившие в руководство Циммервальдского движения, согласились со мной и предоставили в мое распоряжение хорошо оборудованные типографии. Несколько часов спустя появился специальный номер их газеты, в котором циммервальдский манифест был напечатан на двенадцати различных языках. Позже манифест был опубликован в виде листовки, и распространение тысяч его экземпляров в окопах и на флотах в течение последующих месяцев ускорило революционное движение в Германии и Австрии, забастовки и мятежи в защиту мира. Казалось, что наконец-то осуществляется цель Циммервальдского движения: мир должен был быть установлен победившим рабочим классом в воюющих странах, прочный мир благодаря социализму, а не простому перемирию в старой империалистической битве.

Когда я уходила из штаб-квартиры Циммервальдского движения в типографию, чтобы бросить последний взгляд на гранки различных переводов, меня остановил визит одного американского журналиста из какой-то чикагской газеты.

– Я приехал, чтобы взять у вас интервью о русской революции, – сообщил он мне, – и спросить, какие у вас есть вести из России.

– Я не даю интервью, – ответила я. – Вы, вероятно, уже читали утренние газеты. Вы должны извинить меня, но мне надо идти.

В этот момент зазвонил телефон, и посетитель смог услышать мой разговор с одним из шведских лидеров Циммервальдского движения в отношении некоторых решений недавней конференции.

Когда я повесила трубку, он не проявил никакой готовности уйти.

– Из ваших замечаний по телефону, – сказал он, – я понял, что недавно вы проводили Циммервальдскую конференцию. Вы не могли бы сказать мне, какие страны были на ней представлены?

– Весь мир, – коротко ответила я.

С победой второй русской революции работа Циммервальдского движения не только изменилась, но и ее объем сильно увеличился. Наше бюро в то время было почти единственным связующим звеном между новой революционной властью в России и Западной Европой и Америкой, и на мои плечи легла большая часть ответственности за защиту нового правительства и объяснение его целей рабочим и революционерам за пределами России. Конечно, я жаждала вернуться в Россию немедленно и участвовать в строительстве Советской республики, но Ленин и российский Центральный комитет настаивали на том, что в это время я представляю гораздо большую ценность для движения, находясь в Стокгольме.

Не только буржуазная пресса, но и большая часть рабочей прессы в мире враждебно отнеслась к большевистской власти и ежедневно публиковала самые нелепые и клеветнические статьи о ней. Публикации социал-демократов и анархистов, которые не были прямо враждебными, были нерешительны в своем отношении к ней, памятуя о резких нападках, которые делались против них в прошлом большевиками, и, возможно, предвидя события будущего года. Насколько я могу помнить, в это время только две серьезные ежедневные газеты недвусмысленно поддержали новое правительство: орган итальянской социалистической партии «Аванти» и шведская газета «Политика», орган только что образовавшегося левого социалистического крыла. Последняя, выходившая в нейтральной стране, стала практически рупором Циммервальдского движения, в то время как «Аванти», хотя она и выходила в воюющей стране и подвергалась самым злобным преследованиям, героически защищала и русскую революцию, и требование немедленного мира.

Воздействие этих двух газет, публиковавшихся на языках, которые не были широко известны, было небольшим по сравнению с влиянием мировой прессы, объединившейся в своей оппозиции республике рабочих, солдат и крестьян. До Ноябрьской революции Радек и некоторые другие большевики опубликовали партийное информационное сообщение на шведском языке, рассказывающее о событиях в России. Но теперь они возвратились в Россию, и я должна была практически одна выполнять эту работу от имени Циммервальдского движения.

На протяжении нескольких месяцев в сводке, которую я готовила и публиковала на разных языках и рассылала в радикальные и либеральные газеты всего мира, я пыталась противодействовать кампании клеветы, развернутой в капиталистической прессе, тем, что представляла правдивую картину того, что происходило в России. Чтобы эффективно выполнять эту задачу, было необходимо иметь прямую и постоянную связь с Россией, и в этом-то и состояла моя самая большая трудность. Хотя Швеция была нейтральной страной, в ней не было прямой почтовой или телеграфной связи с Россией в это время общественных беспорядков и развала, а наша курьерская служба была далеко не регулярной. Очень часто курьеры прибывали с пачками русских газет, большая часть которых были слишком устаревшими, чтобы послужить моей цели.

Ленин следил за моей работой в этот период с величайшим волнением и интересом. Это был период, в который судьба революции в России, казалось, опирается на революционное сопротивление рабочих Западной Европы контрреволюционной пропаганде и интригам, направленным против России их собственными правительствами. Было необходимо, чтобы рабочие как союзнических государств, так и главных держав поняли, как нуждается Россия в безотлагательном мире. Ленин и большевики вообще были убеждены, что русская революция не сможет выжить, если она не послужит искрой, зажигающей пожары революций в Центральной Европе. И отчасти благодаря этой убежденности вожди большевиков на протяжении последующих трех лет продолжали переоценивать революционные настроения в Западной Европе и даже Америке и пытались создавать их искусственно там, где они не смогли развиться.

Однажды, когда я пожаловалась на нерегулярность работы нашей службы новостей, Ленин написал мне: «Дорогой товарищ, работа, которой вы занимаетесь, представляет собой чрезвычайную важность, и я прошу вас продолжать ее. Мы рассчитываем на вас, как на человека, оказывающего нам самую действенную поддержку. Не думайте о средствах. Тратьте миллионы, десятки миллионов, если необходимо. В нашем распоряжении много денег. Из ваших писем я понял, что некоторые курьеры не доставляют наши газеты вовремя. Пожалуйста, сообщите мне их имена. Эти саботажники будут расстреляны».

Разумеется, я не стала сообщать ему имена курьеров.

Упоминание Лениным денежных сумм, которые он хотел, чтобы я тратила, было сюрпризом и откровением для меня, хотя я знала, что первыми действиями победившей революционной власти были захват банков, отраслей промышленности и конфискация собственности у дворян и состоятельных людей, включая ювелирные и художественные изделия. Мой отрицательный ответ на его предложение тратить «миллионы, десятки миллионов», вероятно, раскрыл Ленину мою собственную наивность. Я не видела, чтобы наша пропагандистская кампания в интересах хоть России, хоть мировой революции требовала таких больших сумм денег. Я всегда считала – как и до сих пор считаю, – что способы, при помощи которых рабочие освобождают себя, не могут быть спущены сверху. Они должны вытекать из опыта самих рабочих как эксплуатируемого класса и из их понимания цели, которой они хотят достичь. Так, мои усилия и до и после революции были сконцентрированы не на искусственном «подстрекательстве» к революции через внешних агентов, а на социалистическом воспитании масс, которое даст им возможность освободить себя. Только революция, свершившаяся на такой основе, полагала я, могла выстоять против реакции, не изменившись в худшую сторону.

Несмотря на мой ответ Ленину, большие суммы денег начали поступать, по-видимому, для финансирования работы Циммервальдского движения, но большая их часть, как я вскоре обнаружила, должна была быть заплачена агентам, которые создавали большевистские движения и газеты по всему миру. И хотя у советской власти не было официального посольства в Швеции, в Стокгольме появилась торговая делегация, которая прибыла с целью вести переговоры по вопросам торговых отношений. Первым офисом этой делегации стала штаб-квартира Циммервальдского движения, и некоторая часть денег, которые я должна была тратить и раздавать, была оставлена мне курьерами этой делегации.

Вместе с одним из таких взносов я получила (сейчас я не помню, были ли это наличные или драгоценности) через посланца большевиков предложение открыть в Копенгагене коммунистическую газету, которая выходила бы ежедневно. Меня поразил недостаток революционного здравого смысла. Это был период, когда большевиков изображали подстрекателями кровавой революции во всем мире, отчаянно пытающимися добиться или сохранить коммерческие отношения с Западной Европой и дружбу с рабочим классом Европы. Все знали, что во всем Копенгагене найдется всего лишь горстка коммунистов. Что подумают датские рабочие, не говоря уж о правительстве, если вдруг ниоткуда возникнет ежедневная коммунистическая газета, получившая огромные финансовые вложения? Безусловно, существовали лучшие способы стимулировать лояльность датских рабочих русской революции! В это время Ленин верно написал в письме к американским рабочим: «Мы в осажденной крепости… Мы рассчитываем на неизбежность мировой революции». Но большевики не могли сделать мировую революцию или спустить сверху коммунистический аппарат. Этот последний метод, по моему убеждению, вызвал бы скорее антагонизм, нежели завоевал бы доверие рабочего класса.

Когда большевики поняли, что я не одобряю эти методы, денежные средства, предназначенные на эти цели, стали распределяться через другие руки. И хотя я не знала этого в то время, я была свидетелем возникновения той коррупции международного движения, которая стала организованной системой при Коминтерне. Мой наивный ответ – что мне не нужно так много денег на рабочее движение – отметил также начало моих более поздних разногласий с вождями русской революции.

В этот период я впервые встретилась с Джоном Ридом, когда он возвращался в Соединенные Штаты из России. В России сразу же после революции его сделали ответственным за англоговорящий отдел пресс-бюро Карла Радека, и я поняла, что он возвращался в Америку, чтобы там работать на большевистское движение. (На протяжении следующего года ему суждено было сыграть главную роль в расколе американской социалистической партии и образовании коммунистической партии.) Его визиту предшествовало письмо от Чичерина или Ленина, и, услышав, что его назначение на пост консула в Соединенных Штатах было отозвано большевиками, а его предложение учредить нейтральную газету не одобрено, я ожидала найти какие-либо признаки личного недовольства и разочарования. Но их не было, и мне нужно было поговорить с ним несколько минут, чтобы понять, что это один из самых преданных и истинных революционеров, которых я когда-либо встречала. Очень часто русских радикалов, или «друзей Советской России», или наивных людей, от которых хотел избавиться Чичерин, присылали ко мне в Стокгольм. Рид не относился ни к одной из этих категорий. Я с удивлением обнаружила в американце глубокое понимание русской революции и любовь к русскому народу. Вероятно, было естественно, что, как журналиста, поэта и революционера, его должна была взволновать смелость самой русской революции. Но в восторженном отношении Рида к России было и поклонение ее вождям, как героям, и сочувствие ее целям. Он любил саму страну и великий народ, который сделал революцию возможной своими страданиями и стойкостью.

Я была удивлена и отнеслась несколько скептически к его словам, когда он сказал мне, что написал книгу о революции, завершив ее за несколько недель. Как, думала я, может иностранец, имеющий всего лишь элементарные знания о России, написать достоверный рассказ о таком важном событии? После того как я прочитала несколько глав «Десяти дней, которые потрясли мир», я поняла, до какой степени интуиция и творческие способности Рида, его горячая любовь к русскому народу способствовали его пониманию значения событий, происшедших в России. Эта книга была опубликована с предисловием, написанным Лениным, и на некоторое время стала в России учебником.

Джек, его жена Луиза Брайан и я стали близкими друзьями за те недели, которые они провели в Скандинавии. Луиза в то время была красивой, ослепительной девушкой. Она также ездила в Россию в качестве корреспондентки вскоре после первой революции, и ее восторженное отношение к Советам было под стать восторгам Джека. Мне суждено было узнать Луизу на трех этапах ее жизни: сначала как смелого и активного товарища Джека, увлеченного русской революцией; в 1920 году – как женщину с разбитым сердцем после трагической смерти Джека, причины которой она полностью понимала; и как больную и измотанную женщину, не имеющую ни воли, ни сил бороться со своей собственной слабостью в последние годы жизни в Париже. В Стокгольме мы не чувствовали и намека на трагедию, которая обрушится на всех нас троих в ближайшие два-три года из-за нашей связи с русской революцией.

Прежде чем уплыть на пароходе назад в Соединенные Штаты, Риду нужно было подождать некоторое время в Христиании после отъезда Луизы. В это же время я тоже находилась в Норвегии по какому-то поручению советских посольств в Скандинавии. Мы вместе проводили вечера, читали или разговаривали, и однажды Джек уговорил меня пойти с ним в кино на фильм с Чарли Чаплином. Это было мое первое знакомство с Чаплином, и я получила огромное удовольствие. Также в один из таких вечеров Джек попытался убедить меня, что я должна писать мемуары.

С самого начала Ноябрьской революции я прикладывала усилия к тому, чтобы получить от Ленина или Центрального комитета разрешение уехать из Стокгольма на короткое время в Россию, но каждый раз возникали все новые препятствия. Прежде чем между Россией и Швецией установились дипломатические отношения, царский посол по-прежнему утверждал, что он является официальным представителем России. В течение двух месяцев после революции штаб-квартира Циммервальдского движения стала духовным и материальным звеном, связывавшим Россию с остальной Европой, хотя оно должно было быть совершенно автономным и независимым от Советов.

Возвратившись однажды к себе в офис, я нашла телеграмму, адресованную лорд-мэру Стокгольма (он был социалистом), которую он переадресовал мне, потому что она была написана на финском языке, непонятном ему. В ней говорилось, что советское правительство назначило российского большевика польского происхождения, проживающего в Стокгольме и работающего в хорошо известной фирме, советским представителем в Швеции. Этим человеком был Боровский, который с тех пор фактически должен был выполнять функции советского посла.

Я познакомилась с Воровским и его семьей во время недавней Циммервальдской конференции. Он был истинным интеллигентом, по-настоящему образованным членом русской партии. В молодости он попал в тюрьму, и его здоровье, подорванное в суровых условиях, в которых ему довелось побывать, так и не восстановилось. (В 1922 году он был убит русским монархистом в Швейцарии.)

– Что мне делать, Анжелика? – спросил он меня, когда я показала ему телеграмму. – Эта телеграмма может быть ненастоящая. Возможно, она пришла от белых из Финляндии. Я не могу действовать, пока не получу официальное подтверждение и верительные грамоты из Москвы. Я не могу даже снять офис.

Мы сошлись на том, что ничего не остается делать, кроме как ждать дальнейших вестей, а тем временем использовать офис Циммервальдского движения как его штаб-квартиру. И таким образом он стал ежедневным посетителем моего офиса. Во время его визитов мы, вероятно, говорили больше о литературе и искусстве, нежели о политике, и из-за того, что я так долго была погружена в политические проблемы, эти беседы стали источником радости и разрядки для нас обоих. Позже, когда прибыли его верительные грамоты, мне приходилось замещать его во время его поездок в Москву или на различные мирные конференции, на которых он представлял российское правительство. Это был период, когда Россия делала попытки закупить сельскохозяйственную и другую необходимую технику в Швеции, и в отсутствие Воровского вести переговоры между шведскими фирмами и российскими посредниками, которые приезжали с этой целью в Стокгольм, было предоставлено мне. Это была одна из причин, по которым моя поездка в Россию все откладывалась и откладывалась.

В августе пришла весть о покушении на жизнь Ленина и объявлении «красного террора». Моя тревога при мысли о возможной смерти Ленина вскоре уступила место тревоге по поводу сенсационных сообщений о непрекращающемся терроре. Когда я услышала, что семьсот политических противников большевиков были расстреляны в качестве ответной меры, я испытала глубокое потрясение. Даже притом, что я считала эти сообщения преувеличенными, я не могла не признавать, насколько вредны они были в это критическое время для рабочего движения. По мере поступления официальных сообщений, подтверждающих размах террора, беспокойство мое все росло. Я знала, что революции не совершаются без кровопролития, и подавление контрреволюционной деятельности со стороны революционной власти было и неизбежно, и полностью оправданно. Россия была вынуждена защищать себя не только от атак мирового капитализма, но и от тысяч заговорщиков и реакционеров в пределах своих собственных границ. Но были ли необходимы массовые убийства? Не выходит ли террор за допустимые пределы? Как секретарь Циммервальдского движения и представитель революционных элементов в Западной Европе, поддерживающих Советскую республику, я считала своим долгом провести расследование и ответить на эти вопросы самостоятельно, если только таким образом я смогу защитить большевиков от их критиков и подтвердить преданность им их друзей. Я решила немедленно поехать в Россию.

На стокгольмском вокзале, как раз перед тем, как я села в поезд, мне вручили письмо от Раковского. В этом письме он писал между прочим об «ужасной трагедии», связанной с членами моей семьи, о которой он рассказывал в предыдущем письме. Так как я не получала предыдущего письма, я не могла знать, о чем идет речь, но я тут же догадалась, что что-то случилось с одним из моих братьев, жившим на Украине. К моей тревоге по поводу общей ситуации в России теперь добавилась личная тревога и опасения за его судьбу.

Я не получала ответа несколько месяцев. На финской границе мне отказали в разрешении пересечь страну, на территории которой шла жестокая война между красными и белыми. Я должна была возвратиться в Стокгольм.

Спустя месяцы, в России, я узнала правду очень необычным и абсолютно случайным образом. Однажды я выходила из канцелярии Чичерина очень поздно ночью, город был в полнейшей темноте в этот час, и один солдат Красной армии, стоявший перед зданием, предложил проводить меня до гостиницы. Он был украинцем, и, пока мы шли, он описывал хаос, последовавший за революцией, когда шайки невменяемых мародерствующих солдат, дезертировавших с фронта, предавались буйным пьянкам и террору. Убийство одного из самых состоятельных граждан Чернигова было особенно отвратительным. Пока мародеры грабили его дом, хозяина расстреляли, и тело разрубили на куски. Его жена тоже была ранена солдатами. Несколько дней спустя она умерла, не зная о судьбе своего мужа.

– Я помню, товарищ, – заметил солдат, когда я чувствовала нарастающий холодный ужас, – у этого человека была такая же фамилия, как и у вас, – Балабанов.

Вернувшись в Стокгольм, я вернулась к своим обязанностям, решив попытаться еще раз при первой же возможности совершить поездку в Россию. Однажды в мой кабинет вошла молодая женщина в то время, когда моя стенографистка ушла обедать.

– Я вдова финского офицера, – объяснила она. – Он погиб на фронте, воюя против белых. Я пришла просить вас дать мне работу секретаря или машинистки.

– Извините, – сказала я, – но у меня есть машинистка, а работу секретаря я выполняю сама. Но я уверена, что вы можете найти гораздо более интересную работу, чем работа машинистки. Раз ваш муж погиб, защищая революцию, возможно, мы сумеем сделать так, чтобы Советская республика выплачивала вам пособие, пока вы не найдете работу.

Она казалась такой подавленной и так хотела работать со мной, что мне было искренне жаль отказывать в ее просьбе, хотя было невозможно принять незнакомую женщину в свой офис.

На протяжении последующих нескольких недель она возвращалась несколько раз и возобновляла свою просьбу – всегда в один и тот же час, когда никого, кроме меня, не было. Наконец, однажды я решила выдать ей пособие, хотя она меня об этом и не просила. Когда вернулся Боровский и я дала ему отчет в расходе денежных средств, он посмотрел на меня с огоньком в глазах и сказал:

– А теперь скажите мне, сколько сирот, вдов и беременных женщин вы обеспечили во время моего отсутствия.

– Только одну, – уверила я его, – молодую женщину, вдову офицера Красной армии. Я хочу, чтобы она поступила в университет и стала хорошим активистом.

Вскоре после этого в Стокгольме произошло сенсационное «массовое убийство», за которым последовал такой же сенсационный суд. Была создана тайная антибольшевистская организация, возглавляемая известным казачьим офицером, с целью уничтожения большевиков в Швеции. Один из главарей этой группы снял в пригороде Стокгольма виллу и под видом ее радушного хозяина приглашал большевистских руководителей, включая меня, и даже наших торговых партнеров на вечеринки и обеды в своем доме. Настоящие большевики отказывались от этих приглашений, но семеро их товарищей были менее непреклонны. Их больше никто никогда не видел. Они были убиты на этой вилле, а их тела брошены в море.

В ночь после того, когда я, наконец, выехала в Россию, в начале октября, и до того как суд раскрыл подробности этого заговора, в окно моей комнаты прямо в нишу, где я спала, был брошен огромный камень. Камень упал на кровать, на которой я спала еще предыдущей ночью. На суде раскрылось, что один из заговорщиков снял комнату в одном со мной доме с целью убить меня. Он не знал о моем отъезде. На суде также выяснилось, что молодая «вдова красного офицера» была агентом этой антибольшевистской организации. Она была осуждена и отправлена в тюрьму вместе с ее сподвижниками-заговорщиками.

В 1922 году ее выпустили из тюрьмы, что было уступкой шумным протестам консерваторов в связи с тем, что мне был разрешен въезд в Швецию из Советского Союза.