Глава 13

Мое сожаление и тревогу по поводу инцидента с Гриммом и его возможного воздействия на все международное движение за мир усиливал тот факт, что после всего лишь пяти недель я была вынуждена покинуть свою родину в тот самый момент, когда успех революции, казалось, висит на волоске. Я к этому времени понимала, что революция в России просто началась, и, хотя никто не мог предсказать, как быстро будет развиваться революционная ситуация в течение последующих нескольких месяцев, к июлю 1917 года стало очевидно, что грядут новые внутренние бои между Временным правительством и наиболее революционно настроенными рабочими. Вскоре после того, как я добралась до Стокгольма, петроградские рабочие штурмовали Таврический дворец с требованием, чтобы власть была передана Советам. Правительство и пресса утверждали, что к этому мятежу их подстрекали большевики, а после его провала сотни из них попали в тюрьму, а их газеты были запрещены. Среди попавших в тюрьму были такие вожди революции, как Каменев, Троцкий и Александра Коллонтай. Ленин и Зиновьев скрылись и оставались в бегах несколько месяцев. Старое обвинение в том, что они «немецкие агенты», возродилось и распространилось в прессе по всему миру. И хотя почти все большевистские вожди были освобождены за недостаточностью улик, сами обвинения появлялись снова и снова.

За исключением нескольких дней, проведенных в Стокгольме в 1917 году по дороге в Россию, я ничего не знала о Скандинавских странах и очень мало об их народах. Я впервые приехала в страну, языка которой я не знала, и смотрела на свою работу в Швеции с некоторым опасением. Скандинавские страны и даже социалистическое движение в них всегда казались чем-то стоящим отдельно от остальных стран Европы. Вероятно, именно потому, что я ожидала увидеть флегматичных, методичных людей, движение которых руководствуется первоочередными, практическими интересами, я была так ошеломлена теплотой и гостеприимством этого народа, революционными идеалами шведских радикалов. Несколько лет спустя, когда мне, больной и измученной, суждено было возвращаться в Стокгольм из России, мужчины и женщины, которые сотрудничали со мной в течение этого периода, стали моими лучшими друзьями. Тогда я поняла, что имеют в виду люди, когда говорят, что они нашли вторую родину, вторую семью.

И хотя Скандинавские страны избежали прямого вовлечения в Первую мировую войну, их политическую и общественную жизнь полностью занимал этот всепоглощающий вопрос. Нейтралитет их стран не спас скандинавских радикалов от тех расколов на лагерь патриотов и лагерь интернационалистов, которые произошли в движениях воюющих стран. В Швеции разногласия были особенно ярко выражены благодаря тому факту, что Ялмар Брантинг, основатель и вождь социал-демократической партии, был горячим сторонником союзников с 1914 года. Левое крыло партии вместе с молодежным социалистическим движением занимало революционную интернационалистическую позицию, а в 1916 году вождь левых Хёглунд был заключен в тюрьму за пропаганду всеобщей забастовки, если Швеция решит вступить в войну. Незадолго до моего приезда в Стокгольм левое крыло и молодежное движение, которые уже связали себя с Циммервальдским движением, откололись от официальной партии и образовали левую социалистическую партию Швеции. Ее члены были горячими сторонниками социалистической программы для России и сочувствовали большевикам. После организации Третьего интернационала шведские левые социалисты присоединились к Коминтерну, и одной из самых типичных и трагических глав в истории большевизма стало то, как он обошелся с этими щедрыми, честными и вдохновенными своими сторонниками, которые, подобно итальянским социалистам, оказывали самую жертвенную, безмерную поддержку русской революции в то время, когда ее судьба еще не была решена и когда даже в международном рабочем движении у большевиков было мало друзей. Первыми жертвами интриг большевиков суждено было стать их самым преданным друзьям. Их честность оказалась помехой методам вождей Коминтерна, которые предпочитали тех подчиненных, чья верность основывалась совсем на другом: на своекорыстии и зависимости от партии большевиков и ее финансовой помощи.

С моим приездом в Стокгольм руководство Циммервальдского движения уже определенно обосновалось там: вместе со мной в комитете из четырех человек работали три левых социалиста. Среди них был Хёглунд, которого незадолго до этого освободили из тюрьмы и который потом стал редактором газеты шведского правительства социалистов и одним из самых компетентных членов парламента. Уверенность и симпатия, которые Хёглунд внушил мне при нашей первой встрече, были со мной все двадцать лет нашего знакомства. Это же справедливо и в отношении Фреда Строма, который вместе с Хёглундом играл главенствующую роль в рабочем и социалистическом движении Швеции. Несмотря на кажущуюся поглощенность политической борьбой, оба этих человека были к тому же поэтами и писателями. Их философский идеализм был выражен в равной степени как в их личной, так и общественной жизни. Эти шведские лидеры и Ката Дальстром, самая любимая в Скандинавии женщина-агитатор от социалистов, стали моими самыми близкими друзьями. (Три года спустя, в Москве, я стала свидетельницей продемонстрированной Катой Дальстром смелости, когда, взяв слово на Втором съезде Коминтерна, она вступила в бой с Лениным и Зиновьевым за целостность своей партии.) В их домах я имела возможность в полной мере испытать на себе простое, непринужденное гостеприимство скандинавских радикалов.

Сразу же после моего приезда в Стокгольм давление на руководство Циммервальда с целью заставить его принять участие в Стокгольмской конференции или осудить ее началось снова. На заседании, проводившемся в начале июля, на котором присутствовали делегаты из Швеции, России и Германии, группа из трех представителей российских Советов предприняла еще одну попытку заручиться нашей поддержкой конференции. Хаасе от имени независимых политических деятелей Германии уведомил нас, что его партия намеревается участвовать в ней. Радек объявил, что большевики выйдут из Циммервальдского движения, если мы не отвергнем эту конференцию. Я снова стала настаивать на том, что, хотя я и буду бороться против участия в ней, только общее собрание нашего движения имеет право решать этот вопрос. Моя позиция получила поддержку, и мы призвали к тому, чтобы за пять дней до сбора Стокгольмской конференции состоялся съезд Циммервальдского движения. Если конференция в Стокгольме не состоится, то наш съезд должен состояться в любом случае.

Так как на протяжении всего лета наша и Стокгольмская конференция все время откладывались и откладывались из-за колебаний и неизбежных трудностей, разногласия по стокгольмскому вопросу стали особенно острыми, прежде всего между большевиками и независимыми политическими деятелями Германии. Среди большевиков не было единогласия в их отношении к этому вопросу. После того как правительства стран-союзниц объявили о своем отказе выдать паспорта делегатам Стокгольмской конференции, Каменев стал приводить доводы в пользу изменения отношения к ней. Ленин настаивал на том, что не может быть компромисса между социал-шовинистами и большевиками. Разумеется, возобладала его точка зрения.

Задача Циммервальдской комиссии была особенно трудной на этот раз. К нашей пропаганде незамедлительного мира, основанной на согласованных действиях рабочего класса, теперь прибавилась дополнительная задача мобилизовать мнение рабочего класса всего мира в защиту русской революции. Решимость Керенского продолжать войну, продемонстрированная июльским наступлением, подавление деятельности большевиков после петроградского мятежа указывали на то, что поднялась волна контрреволюции. В выпущенном в это время манифесте мы указали на эту ситуацию и закончили манифест вопросом: «Убьет ли революция войну, или война убьет революцию?» Тот факт, что Циммервальдское движение было не просто движением за мир, но и имело определенные революционные цели, сделал работу его приверженцев в воюющих странах чрезвычайно опасной. В то время, когда мы вели подготовку к международному форуму, было также необходимо принимать меры предосторожности против шпионов и провокаторов. Это движение было нелегальным даже в Германии, где правящие классы в 1917 году с радостью приняли бы «мир без победы» из-за военных поражений, голода и боязни восстания на родине. О паспортах для делегатов не могло быть и речи. Они не только должны были приезжать в Стокгольм нелегально, но и подготовка к самой конференции должна была проходить в обстановке полнейшей секретности. Это усложнялось тем, что Стокгольм стал местом концентрации профессиональных шпионов, журналистов, а также туристов-пацифистов, которые приехали в Стокгольм, чтобы писать репортажи об этом форуме или присутствовать на нем. Так как созыв конференции становился все более и более неопределенным, все они жадно искали каких-нибудь сенсационных новостей, которые они могли бы послать или привезти домой. Деятельность подпольного Циммервальдского движения была известна и журналистам, и шпионам.

Наконец датой проведения конференции было назначено 5 сентября. К этому времени стало очевидно, что съезд социал-демократов никогда не состоится. И хотя его делегаты из главных европейских стран и некоторых нейтральных государств уже прибыли в Стокгольм, правительства стран-союзниц, включая Соединенные Штаты, отказались выдать паспорта, и делегаты из Германии и нейтральных стран были вынуждены возвратиться домой ни с чем. Действия британского правительства в этом деле поощрялись шовинизмом наиболее могущественных и консервативных профсоюзов. Профсоюз моряков, возглавляемый неистовым патриотом Хейвлоком Уилсоном, опубликовал заявления, осуждающие Макдональда и Хендерсона, а также конференцию в целом как «прогерманскую». Он запретил своим членам работать на кораблях, которые могли бы везти английских делегатов в Стокгольм.

За несколько дней до созыва нашей собственной конференции мы выпустили заявление, в котором указали на эти плоды сотрудничества социалистов с капиталистическими правительствами и призвали возвратиться к международной классовой борьбе и порвать с гражданским миром.

Именно в ходе этой подготовительной работы я окончательно вступила в большевистскую партию летом 1917 года.

Какими бы ни были мои личные разногласия с большевиками и мое мнение о некоторых большевистских вождях, в то время мне казалось – как и другим марксистам, которые никогда не были большевиками, – что спасение русской революции лежит в том направлении, которое они представляют. Революция не может остановиться с установлением буржуазной республики, и ситуация в России в переходные месяцы укрепила это убеждение. Только программа социальной революции, логическое развитие сил, приведенных в движение во время Мартовской революции, могли спасти страну от полного краха, который похоронил бы под своими руинами все надежды и стремления рабочих и крестьян. Разработка такой программы требовала сосредоточения на внутренних проблемах России, и для такого сосредоточения требовалось положить конец участию России в войне, которая, очевидно, велась ради целей, которые были чужды рабочим и крестьянам. Группа меньшевиков-интернационалистов и левые эсеры также поддерживали требование мира и земли для крестьян, но большевики с их лозунгом «Вся власть Советам!» казались единственной группой, программа которой предлагала немедленный ответ на контрреволюцию и на растущее требование «мира, хлеба и земли». Я не предвидела, что, добившись власти от имени этого лозунга, они за короткое время ликвидируют независимость Советов и установят над ними диктатуру партии.

Циммервальдская конференция начала свою работу 5 сентября, и ни до нее, ни во время нее ни единый намек на это собрание не просочился наружу. Несмотря на свои старания раздобыть новости, журналисты в Стокгольме не обращались ко мне, так как я давно уже приучила их к своему непреклонно враждебному отношению к различным интервью и публичности. На протяжении нескольких лет я выпускала бюллетень на разных языках, который распространялся по всему миру, и ни разу я не подписала статью, ни разу не упомянула себя. Моя осторожность была в основном вопросом самодисциплины, так как я по своей природе человек открытый и общительный, и она выросла из моей убежденности в том, что революционная воспитательная работа должна быть, насколько возможно, анонимной, чтобы предотвратить преклонение перед известными людьми и чрезмерное влияние отдельного человека на все движение. Мои шведские товарищи оказали мне огромную помощь в планировании и организации конференции, и, даже если они находили мою осторожность преувеличенной, они следовали моим советам. Когда делегаты из воюющих стран стали тайно прибывать в Стокгольм, стало очевидным, что их безопасность и свобода зависят от нашей осторожности и строгого соблюдения тех мер, которые я предприняла для сокрытия их присутствия. Среди них были представители большевиков и меньшевиков (как правых, так и левых) Финляндии, Польши (Радек), Румынии, Болгарии, Соединенных Штатов, немецкой и австрийской оппозиции – помимо скандинавских и швейцарских делегатов, а также тех из нас, кто представлял саму комиссию.

Меня несколько озадачили два американских делегата. Один из них оказался источником и комического, и удивительного: Азиз, латыш из Бостона, представлял небольшую, недавно организованную группу под названием Лига социалистической пропаганды, в которую входили, главным образом, славяне, симпатизирующие большевикам, которые впоследствии стали ядром большевистской агитации среди социалистов в Соединенных Штатах. Другой делегат был заявлен как американский миллионер, радикал и пацифист, представляющий некую организацию под названием «Международное братство», о которой никто из нас никогда до этого не слышал. Его имя было Дж. Эдс Хоу, и позже я узнала, что он пользовался определенной известностью в Соединенных Штатах как эксцентричный «странствующий миллионер». Я до сих пор не знаю, как ему удалось стать делегатом на этом съезде известных и серьезных революционеров. После конференции он остался на некоторое время в Стокгольме, где снял небольшой зал и читал воскресные лекции собравшимся пацифистам и английским и американским туристам. На этих лекциях он щедрым жестом раздавал слушателям черствые кексы и фрукты. В то время он часто намекал на большие денежные суммы, которыми он намеревался одарить наше движение за мир.

Этот факт заставил некоторых наших товарищей относиться к нему серьезнее, чем он заслуживал. Однажды он зашел в мой офис и с видом заговорщика-благодетеля, субсидирующего дело международного значения, сунул мне в руку пять шведских крон. Позднее мы обнаружили, что от своей семьи он получал небольшой доход, достаточный для того, чтобы путешествовать по миру. Год спустя он появился в Москве.

Конференция, начавшаяся 5 сентября, продолжалась пять дней, во время которых никто посторонний даже не знал, что она ведет свою работу. Наша внутренняя ситуация была так же сложна, как и период, в который эта конференция проводилась. В это время на всех фронтах наблюдалась огромная напряженность, а в Германии начинался развал и голод. Русская революция была в большой опасности, а между членами Циммервальдского движения в России существовал серьезный раскол на тех, кто поддерживал немедленный захват власти большевиками, и тех, кто верил в то, что такая попытка со стороны небольшого меньшинства будет фатальной. Наша ответственность – и моя особенно – в этом деле была огромной ввиду того, что большая часть несущих ответственность большевистских вождей не смогла приехать на конференцию из-за серьезной и быстро развивающейся ситуации в России. С самого начала конференция разделилась на большинство, которое полностью одобряло предложение большевиков захватить власть, и меньшинство, которое возражало против их тактики. Словесные дуэли, которые возникали из-за этого разделения, между Аксельродом и другими меньшевиками, выступающими от имени меньшинства, и теми из нас, кто поддерживал Радека как представителя большевиков, для меня стали еще более трагическими из-за того, что я полностью понимала – даже при том, что я поддерживала его в принципе, – насколько беспринципны были методы Радека по сравнению с методами оппозиции. (После конференции мне суждено было получить другие доказательства этого.) Но даже хотя мы и презирали лично Радека и считали его вульгарным политиком, мы знали, что на карту поставлена судьба русской революции, а в этот момент эта революция была единственной искрой света на черном горизонте. Большинство делегатов решили, что члены Циммервальдского движения должны любой ценой поддержать борьбу российского авангарда.

Мы приняли решение, что самым эффективным способом продемонстрировать капиталистическому миру солидарность рабочих с их русскими товарищами и заново зажечь дух интернационализма станет всеобщая забастовка. Каждый из нас понимал ответственность, которую влекло за собой такое решение. Этим оружием часто угрожали, но никогда им не пользовались в военное время, и, если оно не станет абсолютно эффективным, оно, без сомнения, повлечет за собой жестокие преследования и даже смерть ответственных за нее людей в воюющих странах. Чтобы быть эффективной, она должна произойти одновременно во всех воюющих странах, так как если рабочие в какой-либо стране не смогут принять в ней участие, бастующие в противоположном лагере будут обвинены своими собственными правительствами как агенты врага, а сама всеобщая забастовка будет выглядеть как военный маневр, инспирированный военным ведомством врага. Ввиду того что делегаты из Англии, Франции и Италии не смогли приехать на конференцию, это решение должно было сохраняться в тайне, пока с ними не будут проведены консультации и не будет достигнуто общее соглашение. Если не соблюдать это условие, то те, кто присутствовал на конференции, станут жертвами самой беспощадной реакции в своих собственных странах, и наше движение будет практически уничтожено.

Чтобы защитить наши обсуждения и особенно резолюцию о всеобщей забастовке, на меня была возложена ответственность за принятие мер к тому, чтобы ни один экземпляр этого воззвания не был перевезен через границу ни одним из делегатов, возвращавшихся на свою родину. Я также должна была найти способ, с помощью которого наше воззвание можно было бы передать в те страны, которые не были представлены в Стокгольме. Как единогласно избранный секретарь комитета Циммервальдского движения, я была единственной ответственной за выполнение этой задачи.

Когда конференция закончилась, я начала обдумывать возможность передачи нашего воззвания во Францию и Англию.

С помощью своих шведских коллег, работавших со мной в комитете, я нашла надежного молодого социалиста из Скандинавии, который согласился запомнить все воззвание на английском языке и передать его настроенным против войны социалистам в Англии. В Лондоне кто-то должен был запомнить текст воззвания на французском языке, чтобы доставить его в Париж. Таким образом, ни один экземпляр воззвания не попал бы в руки правительств, даже если бы нашего гонца обыскали или арестовали.

Делегаты конференции условились, что о нашем решении не будет сказано ни слова, пока наш гонец не возвратится из стран-союзниц и мы не получим сообщения от наших товарищей оттуда. Независимые политические деятели Германии, которых их правительство обвинило тогда в подстрекательстве к беспорядкам на немецком флоте, были в особенно опасном положении. Если бы стало известно, что они согласились на резолюцию о всеобщей забастовке, не имея такого же согласия со стороны англичан и французов, их партия была бы уничтожена. По этой причине я дала им особое обещание, что ни при каких обстоятельствах это воззвание не станет достоянием гласности, пока мы не получим утвердительные ответы из стран-союзниц.

Но едва конференция успела закончиться, как Радек начал требовать, чтобы я немедленно опубликовала наше воззвание ввиду быстро развивающегося кризиса в России. Большевики уже приняли решение захватить власть, и резолюция Циммервальдского движения, призывающая к международной всеобщей забастовке в поддержку российских рабочих и к началу борьбы рабочего класса за мир, колоссально увеличила бы их авторитет, даже если сама всеобщая забастовка никогда не осуществится. Колеблющейся части рабочих и крестьян в России эта резолюция указала бы на то, что программа большевиков имеет международную поддержку. Для Радека и большевиков не имело значения, получит ли на деле наша резолюция, принятая горсткой левых социалистов в Стокгольме, поддержку в странах, представленных этими делегатами, и они не хотели ждать, пока мы узнаем это. Наше взаимное и единодушное понимание, наши клятвы и обещания и моя собственная огромная ответственность ничего не значили для Радека, и на протяжении октября он бомбардировал меня протестами и требованиями. Среди его писем – когда он находился в Стокгольме как представитель большевиков, он излагал свои требования в письменной форме – было одно, в котором он угрожал, что сам опубликует манифест, если я не соглашусь сделать это немедленно. Тогда я поняла, что либо он, либо финский делегат, который находился под его влиянием, вероятно, украли один экземпляр воззвания. Приблизительно в это же время в Стокгольм приехала Луиза Зитп, представляющая независимых политических деятелей Германии, чтобы не допустить преждевременной публикации манифеста ввиду шаткого положения ее партии. Разрываемая между угрозой уничтожения левого социалистического крыла в Германии и требованиями тех, кто говорил от имени русской революции, я чувствовала себя совершенно несчастной, но я понимала, что есть только один путь – сдержать свое обещание и подчиниться единогласному наказу Циммервальдской конференции.

Вскоре после того, как я сообщила Радеку свое окончательное решение, манифест был опубликован в финской газете, руководимой большевиками. Но к этому времени Ноябрьская революция (Октябрьская, согласно русскому календарю) уже отмела в сторону все другие рассуждения и положила конец ситуации, которая становилась невыносимой.