Глава 10

Пятидесятая годовщина Второго интернационала должна была праздноваться на грядущем съезде в Вене в конце августа 1914 года. Подготовка к съезду проходила в атмосфере нарастающей напряженности. Должны были съехаться делегаты из всех стран, чтобы вновь подтвердить сплоченность международного рабочего движения и его решительное противодействие растущей угрозе войны. Представители революционного рабочего движения предупредили тех, кто правил миром, что рабочие откажутся проливать свою кровь в любой войне, кроме одной – в войне за свое собственное освобождение.

В это мы верили и на это надеялись.

Но в конце нескольких безумных июльских дней то, о возможности чего мы давно предупреждали, случилось на самом деле. Европа встала на краю пропасти. Вместо тысяч ликующих социалистов, встретившихся в веселой Вене, человек двадцать из нас, членов Исполнительного комитета, в один мрачный, дождливый день собрались в небольшом зале Народного дома в Брюсселе. Было 28 июля, оставалось четыре дня до того, как Германия объявит России войну, и прошло уже пять дней после объявления Австрией ультиматума Сербии.

Я пришла в зал заседания прямо с вокзала, уставшая и запыленная после своего путешествия, в которое входил и проезд в багажном вагоне.

На тот момент в конфликт были вовлечены только Австрия и Сербия, но все мы понимали, что, если этот конфликт не остановить или хотя бы не локализовать, заполыхает вся Европа. Исполнительный комитет должен был действовать безотлагательно, чтобы осуществить антивоенную программу, принятую предыдущим съездом. Мы должны были действовать смело, но мудро, точно соразмеряя нашу силу с силой поджигателей войны, нейтрализуя нашей пропагандой волну милитаристской истерии, которая уже захлестывала прессу. Я знала волю своей партии и волю итальянского народа, я знала также, что в их интересах я могу говорить вполне откровенно.

И хотя большая часть членов Исполнительного комитета на протяжении нашей дискуссии оставалась при своем мнении относительно того, что война между Австрией и Сербией еще не означает всеобщую мировую войну (когда весть о российском ультиматуме достигла нас, представители России истолковали ее как выдумки прессы), заседание с самого начала было пронизано трагической атмосферой отчаяния. Наше чувство безнадежности и крушения надежд неуклонно нарастало по мере того, как мы слушали выступления.

Речь Виктора Адлера, который приехал из уже воюющей страны, всеми нами ожидалась с большим нетерпением. Какие действия, по мнению этого выдающегося человека, этого опытного политика, могут предпринять рабочие его страны? Какое воздействие оказало на них начало войны? Его доклад оказался горьким разочарованием для тех из нас, кто сохранял надежду на то, что народы поднимутся против войны. Этот человек, который чувствовал себя как рыба в воде в мировой политике больше, чем любой другой член Исполнительного комитета, и который, безусловно, знал больше, чем любой из нас, об обстановке в своей собственной стране, не смог произнести ни одного слова, указывавшего на то, что мы можем надеяться на какой-то решительный протест австрийского народа. Его мнение казалось здравым, формулировки – сбалансированными. Но он и не пытался скрыть свой глубокий пессимизм. Пассивность рабочих принималась как само собой разумеющееся!

В отчаянии мы обратились к представителям Германии и Франции. Совпадает ли их опенка ситуации с оценкой Адлера? Позиция Хьюго Хаасе, председателя Социал-демократической партии Германии, была самой символичной и патетической. Обычно спокойный, теперь он был настолько встревожен, что не мог сидеть спокойно. Его настроение колебалось между надеждой и отчаянием. Он говорил о больших массовых демонстрациях против войны, которые его партия организует по всей Германии. Его слова подкреплялись телеграммами с его родины. В одной из них говорилось об огромном массовом митинге в Берлине, на который пришло семьдесят тысяч человек. На протяжении большей части своей речи Хаасе, казалось, обращался непосредственно к Жоресу, как будто он жаждал доказать великому французу-социалисту, что рабочие Германии не хотят войны и что они ожидают точно такого же отношения к ней со стороны своих французских товарищей. После объявления войны Хаасе был одним из четырнадцати немецких депутатов, которые голосовали против военных кредитов. В 1919 году он был ранен националистом и умер месяц спустя.

Бросая взгляд в прошлое, хочу сказать, что Жан Жорес и Роза Люксембург казались мне единственными делегатами, которые, как и Адлер, полностью понимали угрозу мировой войны и ужасы, которые она влечет за собой. Жорес производил впечатление человека, который, потеряв надежду на обычное разрешение кризиса, положился на чудо. Кейр Харди, который вместе с Брюсом Глейшером представлял Великобританию, в спокойной и уверенной манере упомянул о всеобщей забастовке, которую он и другие лидеры движения пропагандировали в качестве меры предотвращения войны. Он выразил мнение, что, если в Англии объявят войну, профсоюзы немедленно призовут к всеобщей забастовке! Большинство членов Исполнительного комитета дали своим отношением понять, что они не разделяют его уверенности в этом вопросе.

Когда я взяла слово и призвала обратить внимание на тот факт, что предыдущие съезды интернационала считали всеобщую забастовку важнейшим средством для предотвращения войны, Адлер и Жюль Гед посмотрели на меня как на ненормальную. Первый из них ясно дал понять, что он будет рассматривать любую попытку поторопить такую забастовку в этот момент как утопическую и опасную. Позиция, занятая Гедом, состояла в том, что всеобщая забастовка в военное время будет прямой угрозой социалистическому движению. «Призыв к всеобщей забастовке будет эффективен только в странах, где силен социализм, – заявил он, – и, таким образом, будет содействовать военной победе отсталых стран над развитыми». Другие делегаты не придали значения моим словам. В качестве рекомендации конкретных действий Исполнительный комитет довольствовался тем, что призвал усилить антивоенные демонстрации по всей Европе.

Одной из задач заседания было решить, где будет проводиться съезд интернационала, так как Вена отпадает. Эту задачу возложили на Розу Люксембург и Жореса. Они выбрали Париж, делая упор на то, что перед съездом и после него должны пройти массовые митинги, чтобы убедить правительства стран Европы во враждебном отношении рабочих к войне. Конечно, съезд так и не состоялся. Прежде чем его можно было созвать, война уже распространилась по большей части Европы. И прежде чем Жорес успел доложить своим соотечественникам о решениях брюссельского заседания, он был сражен пулей наемного убийцы в Париже.

Мне довелось находиться в одной комнате с Жоресом в Народном доме, когда он работал над последним манифестом, который ему было суждено написать. Его назначили составить воззвание к рабочим всего мира: они должны были продемонстрировать свою массовую солидарность, чтобы предотвратить надвигающуюся катастрофу. Большинство делегатов ушли на обед, но Жорес остался, чтобы написать это воззвание и подготовить свою речь для массового митинга, который должен был состояться в тот вечер в королевском цирке. Я осталась с ним, но, чтобы не мешать ему, села поодаль от его стола. Я также знала, что его мучает жестокая головная боль. Внезапно в комнату вошел один делегат, известный своей бестактностью, и, сев рядом с Жоресом, начал с ним разговаривать. Я пыталась дать ему понять, что ему лучше уйти, но это было бесполезно. Он продолжал говорить.

На улицах, ведущих к королевскому цирку, было столько людей в тот вечер, что мы с трудом проталкивались через толпу. Огромный зал был заполнен народом до самых дверей с раннего утра. Огромное большинство бельгийцев, которые пришли на это собрание или ждали на прилегающих улицах, чтобы принять участие в последующей за ним уличной демонстрации, не имели ни малейшего понятия о том, какая угроза над ними нависла.

Не будет преувеличением сказать, что королевский цирк сотрясался в конце великолепной речи Жореса. Сам Жорес дрожал – так сильно было его душевное волнение, опасения, желание как-то предотвратить надвигающийся конфликт. Никогда он не говорил с таким жаром, в последний раз в своей жизни обращаясь к интернациональной аудитории.

Через несколько минут после закрытия митинга тысячи рабочих прошли по улицам Брюсселя, опьяненные восторгом, порожденным революционными песнями, которые они пели. По всему городу и его пригородам долго еще звучали лозунги: «Долой войну, да здравствует мир!», «Да здравствует международный социализм!».

Несколько дней спустя толпы, побуждаемые иными чувствами, прошли по тем же улицам, криками выражая поддержку войне.

Катастрофа развивалась гораздо быстрее, чем мы ожидали, и итальянские и швейцарские делегаты, которые в конце заседания отправились в Антверпен, чуть не застряли в Бельгии в начале войны. Поезд, в который мы сели в Антверпене, чтобы уехать на родину, был последним регулярным поездом, покидавшим Бельгию.

На следующее утро, когда мы завтракали в Базеле, прибежали, явно взволнованные, два члена Центрального комитета партии Германии.

– Теперь нет сомнений в том, что война распространяется на Францию и Германию, – сказал один из наших делегатов. – Несколько минут назад я разговаривал с немецкими товарищами. Они приехали сюда, чтобы оставить на хранение деньги немецкой партии.

«А каков ее моральный дух?» – подумала я.

На следующий день, остановившись в Берне по пути в Италию, я прочла на улице, что Жорес убит экзальтированным французским националистом. Я была настолько оглушена, что едва могла осознать значение этой потери. В тот же день я получила телеграмму, вызывающую меня на чрезвычайное заседание руководства итальянской партии в Милане.

29 июля, когда проходила наша встреча в Брюсселе, Социалистическая партия Италии выпустила свой антивоенный манифест. Одна часть его гласила:

«В интересах пролетариата всех стран препятствовать, насколько возможно, вооруженному конфликту и ограничивать его. Он на руку только победе милитаризма и паразитическим инициативам буржуазии.

Вы, пролетарии Италии, которые в суровый период кризиса и безработицы доказали свое классовое самосознание, свой дух самопожертвования, должны теперь быть готовы не дать втянуть Италию в пропасть этой ужасной авантюры».

Среди тех, кто подписал это воззвание, был Бенито Муссолини, редактор «Аванти», член Исполнительного комитета и городского совета Милана.

Митинг в Милане был созван для того, чтобы вновь подтвердить позицию, изложенную в манифесте. Все организации рабочего класса в Италии получили приглашения прислать делегатов. Даже союзы синдикалистов, которые в обычные времена непримиримо боролись с нами, откликнулись на них.

Когда один из делегатов-синдикалистов заметил, что войне будет труднее противостоять, если итальянское правительство решит оказывать помощь странам-союзницам, я заявила, что эта точка зрения должна быть объявлена несовместимой с позицией партии, так как на наше противодействие войне не может влиять выбор правящего класса. Мое предложение было принято единогласно.

То, что руководство партии должно придерживаться политики нейтралитета Италии, было заранее известным решением. Однако во время обсуждения Муссолини, который высказывался за полный нейтралитет, подошел ко мне, заявил, что должен уйти с заседания до конца обсуждения этого вопроса, и попросил меня проголосовать за него. Никто не мог предвидеть в тот момент, какие действия предпримет Италия. Уход Муссолини давал ему возможную лазейку. Он всегда мог сказать, что если бы он остался и слышал всю дискуссию, то мог бы проголосовать иначе.

В то время не только рабочий класс Италии был противником войны. Огромное большинство итальянского народа вообще было за нейтралитет. Муссолини, который всегда плыл по течению, в этом вопросе не отклонялся от общих настроений. Он повторял все лозунги партии и клеймил тех, кто не принял их, как предателей и ренегатов. В то время как многие из нас пытались разъяснить рабочим причины готовящейся войны и ее последствия, он швырялся броскими эпитетами и пытался показать, что он более революционер, чем сама партия.

Антивоенные настроения в Италии в это время уже не были едины. Некоторые консерваторы, действовавшие через националистическую партию под руководством Федерцони (который впоследствии стал правой рукой Муссолини), были за вступление Италии в войну на стороне Австрии и Германии. Среди франкмасонов царило волнение, мелкие предприниматели и молодежь были за присоединение к союзникам. Однако в преобладающей антивоенной атмосфере мало кто отваживался открыто агитировать против мира. Единственный способ вовлечь Италию в войну на стороне союзников состоял в том, чтобы представить войну против Германии так, будто это революционная война. Для этого нужен был демагог, который знал революционную фразеологию и мог говорить на языке масс. Такой человек нашелся в лице Бенито Муссолини.

Одно обстоятельство дало толчок пропаганде войны в Италии и сделало наше положение еще более трудным. Этим обстоятельством стало отношение к войне немецких и австрийских социал-демократов, которое эхом отозвалось во французской и английской партиях. Пока мы побуждали рабочих быть верными своим интернациональным принципам, газеты объявили, что наши немецкие товарищи проголосовали за военные кредиты и бросили или отсрочили свою борьбу за свержение капитализма. В то время мы не могли узнать, была ли какая-либо антивоенная оппозиция внутри немецкой и австрийской партий. Информация об этом и об антивоенной группировке во Франции и в Британской независимой партии труда пришла позднее. 5 августа 1914 года австрийские социалисты объявили, что, если бы сейчас шла парламентская сессия, они также проголосовали бы за военные кредиты. Эта статья, озаглавленная «Исторический день немецкого народа», была, я полагаю, психологическим источником фашизма. Биссолати, который больше не был членом партии, написал в демократическую газету, что интернационал, основанный на сотрудничестве, более не существует, так как крах немецкой социал-демократии означает конец Второго интернационала. Из этого он сделал вывод, что итальянские социалисты должны поддержать войну «ради демократии».

Приблизительно в это время я получила письмо от Плеханова с просьбой срочно приехать к нему в Женеву. Как только я приехала туда, он резко спросил меня:

– Как вы и ваша партия относитесь к войне?

Вопрос удивил меня. Безусловно, великий марксист Плеханов должен был знать, что мой ответ естественным образом вытекает из моего (как и из его собственного) мировоззрения.

– Мы сделаем все возможное, чтобы не допустить вступление Италии в войну и положить ей конец как можно скорее, – сказала я. – Что касается лично меня, то я, естественно, сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь в этом партии.

Его глаза гневно сверкнули.

– Значит, вы постараетесь не допустить вступления Италии в войну. А как же Бельгия? Где ваша любовь к России?

– Что вы хотите сказать, говоря о моей любви к России? Должно ли мое отношение к войне измениться, потому что в нее вовлечена Россия? Разве не вы раскрывали мне истинные причины войны? Разве не вы предупреждали нас, что эта бойня готовится и что мы должны противостоять ей?

– Что касается меня, – ответил он, – то, если бы я не был старым и больным, я бы вступил в армию. Насаживать на штык ваших немецких товарищей доставило бы мне огромное удовольствие.

Моих немецких товарищей! Разве они и не его также? Кто, если не он, учил нас понимать и ценить немецкую философию, немецкий социализм, Гегеля, Маркса, Энгельса?

В тот же вечер я покинула Женеву и поспешила назад в Милан. Никогда в своей жизни я еще не путешествовала с таким тяжелым сердцем.

Когда война была уже в полном разгаре, попытки повлиять на нас, склоняя в пользу интервенции, делались с обеих сторон. Не все эти попытки были инспирированы самими правительствами воюющих стран. Некоторые из них предпринимались введенными в заблуждение радикалами, которых, как и Плеханова, захватила военная лихорадка и которые искренне верили, что они поддерживают святое дело. В других случаях – и это было справедливо в отношении Муссолини – воюющие страны были готовы подкупить любого итальянского лидера, которого можно было подкупить, и использовать в качестве своих агентов, когда это только было возможно, тех социал-патриотов в их собственных странах, которые поддались военной пропаганде и теперь служили своим правительствам.

Муссолини по-прежнему бушевал против войны на страницах «Аванти». В одной передовице он написал: «Мы хотим остаться верными нашим социалистическим и интернациональным идеям до самых основ. На нас может обрушиться буря, но она не сломит нашу веру».

Но к сентябрю уже поползли слухи, что в личных беседах с некоторыми своими друзьями он давал понять, что готов забыть о нейтралитете. Он с негодованием опровергал эти слухи. Эпизод с Судекумом, который произошел приблизительно в это время, показал, что Муссолини еще не принял решение, в какую сторону кинуться.

Судекум был немецкий социал-демократ и депутат рейхстага. Я была удивлена, когда Муссолини сообщил мне, что этот человек собирается нанести нам визит. Когда он пришел к нам в сопровождении Клаудио Тревеса, бывшего редактора «Аванти», я пожала ему руку и продолжила читать какие-то гранки. Но Муссолини, который обычно был очень груб с правоуклонистами, был очень сердечен с Судекумом. Я была поражена, когда услышала, что он просит у Судекума интервью для «Аванти».

«Я попрошу товарища Балабанову перевести его», – добавил он.

Судекум немедленно вытащил из своего кармана несколько листков бумаги, на которых уже было написано интервью. Оно было довольно безобидным – приковывало внимание к ужасам милитаризма и войны… Но заканчивалось утверждением, которое мне показалось забавным. Это было заявление о том, что кайзер пытался сохранить мир, но он и правительство Германии стали жертвами агрессии союзников. После того как я перевела этот документ, я поняла, что со стороны членов нашей партии будут против него возражения, поэтому я настояла, чтобы Муссолини прочитал текст перед публикацией и чтобы интервью было напечатано с редакционным комментарием. После ужина мы должны были встретиться с автором, чтобы просмотреть интервью вместе с комментарием. После ужина мы несколько часов ждали Муссолини, но он не вернулся. Я отказалась отдавать интервью в печать, так как теперь поняла, что Бенито пытается переложить ответственность за его публикацию (чего я вообще не одобряла) на мои плечи. Когда наступила полночь и мы больше не могли ждать, я заменила интервью другой статьей. Когда мы ушли в типографию, явился Муссолини. В конце концов ему пришлось написать комментарий к интервью для публикации на следующий день. Все мы были поражены тем, какой умеренный и мягкий был он критик – это он-то, который обычно был так резок и безжалостен.

Несколько дней спустя разразился скандал. Газеты стран-союзниц опубликовали «разоблачение»: итальянские социалисты вступили, дескать, в связь с немецким агентом, который приехал в Италию, чтобы добиться их поддержки. С каждым днем натиск становился все более злобным. Когда Судекум уехал в Рим для беседы с партийным руководством, партия, зная о том, что информация о его приезде будет искажена, опубликовала стенографический отчет об этой встрече. Однако к этому времени те, кто подпали под влияние шовинистической прессы, не хотели знать правду. Вскоре меня осудили, как человека, ответственного за приезд Судекума в Италию.

В 1914 году правительства стран Европы все еще боялись мнения рабочего класса, особенно отношения социалистов и интернационалистов. Из-за этого военные и дипломатические интриги, ведущие к началу войны и сопровождающие ее, велись в строжайшей тайне. Таким образом, стало возможным заставить немцев поверить в то, что Германия начала войну, потому что на нее напала варварская Россия; французов, англичан и бельгийцев – в то, что их страны защищают цивилизованный мир от прусского милитаризма; убедить небольшие страны в том, что они должны бороться за свою независимость, а мир вообще – в том, что эта война ведется для того, чтобы положить конец всем войнам.

Чтобы спасти то, что еще осталось от усилий нашего международного движения, и нейтрализовать среди рабочих воюющих и нейтральных стран действие пропаганды шовинистической прессы, итальянские социалисты предложил провести 27 сентября неофициальную международную конференцию в Лугано. Швейцарские социалисты поддержали наш призыв. И хотя конференции в Лугано не было суждено иметь большой непосредственный резонанс, она послужила импульсом для развития Циммервальдского движения в следующем году.

Муссолини должен был поехать в Лугано в качестве одного из наших делегатов, но в последний момент сослался на то, что он чувствует себя недостаточно здоровым. Было условлено, что объявления о конференции не будет – ввиду того что пресса наверняка представит ее в ложном свете и, если будет возможно, постарается ей помешать. Но по моем приезде в Лугано, куда я прибыла заранее, чтобы провести подготовительную работу, меня осадили журналисты с вопросами об этой встрече. Затем я обнаружила, что на первой странице «Аванти», вышедшей в тот день, было помещено сообщение об этой конференции.

И хотя я была сбита с толку, я все еще не сомневалась в честности Муссолини. Вероятно, произошло какое-то недоразумение, думала я. Впоследствии я узнала, что Муссолини уже был связан со сторонниками интервенции и работал с нами просто для того, чтобы уменьшить подозрения в отношении себя, пока его планы не созреют.

По мере того как давление союзников на Италию с целью вынудить ее присоединиться к интервенции, поддерживаемое пропагандой вооруженной силы и других интересов большого бизнеса, становилось более настойчивым, в Италии к нам стали относиться все более враждебно. И все же инсинуации и нападки, направленные против нас, не смогли уменьшить наш авторитет среди рабочих и других слоев населения, находившихся под нашим влиянием. Сама партия осталась непоколебимой в своем противостоянии интервенции. Так как за нас стояли рядовые члены партии, эмиссарам воюющих сторон было невозможно расколоть партию. Многочисленные агенты союзников, особенно из Франции, приезжавшие в это время в Италию, – а некоторые из них заявляли, что говорят от имени французских рабочих, – остерегались обращаться к руководству партии. Они вели переговоры с бывшими лидерами, вроде Биссолати, которые искренне обратились к «демократическим» лозунгам войны. Но такие люди, поменявшие свои взгляды, не могли убедить итальянский народ, так как уже потеряли свое влияние.

Необходимо было найти человека, который все еще имел хорошую репутацию, но которого можно было подкупить. Муссолини как будто отвечал этим требованиям. Он был редактором партийной газеты, которую читало большинство рабочих по всей Италии. Вследствие этого считалось, что он должен оказывать огромное личное влияние, а перебежав на другую сторону, перетянет за собой значительную часть рабочего класса. От его личных друзей, которые уже приняли сторону союзников и которые вначале, вероятно, действовали в качестве посредников между Муссолини и посланцами союзников, они узнали все, что им было нужно, о его слабости и его амбициях. Муссолини выбрали потому, что его покровителям был нужен человек с революционными традициями, но не слишком щепетильный.

В тот момент, когда нападки на нас достигли своей наивысшей точки, консервативная газета в Болонье Il Resto del Carlino опубликовала заявление некоего члена нашего партийного руководства, который в частной беседе сказал: «Не бойтесь социалистов; вы можете быть уверены, что, когда правительство решит оказать поддержку союзникам, социалисты дадут свое согласие».

Сначала мы поверили уверению Муссолини в том, что это просто еще одно клеветническое измышление, но, после того как это заявление появилось вновь, члены партии потребовали провести расследование. Было созвано чрезвычайное заседание Исполнительного комитета. Мы с Муссолини ехали на это заседание в одном купе. Во время поездки он говорил только о нападках, которые были направлены на меня.

– Не беспокойтесь об этом, – сказал он. – Наши враги на все способны.

В этот момент в наше купе вошел еще один член Исполнительного комитета. Не обращая внимания на Муссолини, он спросил меня:

– Вы читали сегодняшний выпуск «Аванти»?

– Еще нет, – ответила я.

– А Муссолини ничего не говорил о своей статье?

Я взяла газету и прочитала ее про себя. В передовице Муссолини более чем подтвердил все «клеветнические измышления». Он высказался за присоединение Италии к интервенции и, что еще хуже, приписал эту позицию партии. Прочитав статью, я повернулась к нему:

– Человек, написавший это, не может быть членом социалистической партии. Он должен быть на фронте или в сумасшедшем доме.

– Весь Исполнительный комитет одобрит мою инициативу и последует ей, – ответил он.

Муссолини заранее знал, что не сможет предстать перед Исполнительным комитетом и защищать свою статью. Он знал, что при первой же попытке оправдать свою новую позицию он выдаст себя, предателя, с головой. Он боялся не только нас, но и себя. Мы могли бы воззвать к его совести, к его прошлым обещаниям, его чувству долга и таким образом всколыхнуть чувства или опасения, которые он пытался подавить. Будучи слишком слабым, чтобы отвечать на наши доводы или сопротивляться искушению деньгами и властью, он организовал fait accompli[6] – ситуацию, которую нельзя отменить. В этом состояла его защита от своей собственной слабости. Воспользовавшись тем, что его оставили одного в редакции «Аванти», он опубликовал статью в защиту того, что он раньше осуждал, – участие Италии в войне. Как только он сделал это, отпала необходимость бороться со своей собственной нерешительностью. Он не оставил нам выбора в принятии окончательного решения.

В то время мы не подозревали, что он был подкуплен. Мы думали, что он не смог противостоять волне шовинистической истерии, которая захлестывала страну, что он последовал примеру столь многих радикально настроенных интеллигентов. Мы решили, что он больше не может оставаться редактором «Аванти» или членом Исполнительного комитета.

Говорили, что Муссолини ушел из «Аванти», а затем попытался объяснить нам свою новую позицию. Это неправда. На протяжении всего того заседания он не произнес ни одного слова объяснения, даже когда его настойчиво просили сделать это.

– Как вы могли сделать это, Бенито? – спросил его наш председатель Баччи. – Почему вы не поговорили об этом со мной? Вы же видели меня каждый день.

– Почему вы не подали в отставку, когда поняли, что ваша позиция не согласуется с политикой партии? – спросил Лаппари.

Делегат из Турина сказал:

– Я простой рабочий, поэтому, может быть, не понимаю. Может ли это быть, что это тот же самый Муссолини, который поднимал крестьян и рабочих Романьи против войны в Африке?

Настала моя очередь выступить.

– Я заявляю вам, что вы предаете свой класс и партию, которая спасла вас от моральной и физической нищеты. Вы предаете веру, которая сделала из вас человека и революционера, которая дала вам достоинство и идеалы.

Он по-прежнему не смотрел на нас.

– Товарищи, – продолжала я, – прежде чем мы расстанемся, я бы хотела выделить Муссолини временное пособие. Пока он найдет себе какое-то другое занятие, мы должны обеспечить его семью.

Тогда он в первый раз заговорил.

– Мне не нужно ваше пособие, – сердито прервал он меня. – Я найду работу каменщика. Пять франков в день мне достаточно. В одном вы можете быть уверены. Я никогда не скажу и не напишу ни одного слова против партии. Скорее я сломаю свою ручку и отрежу себе язык. Какие бы действия вы ни предприняли, я останусь верным социализму. Вы можете лишить меня членского билета, но вы никогда не сможете вырвать социализм из моего сердца – он слишком глубоко там укоренился.

Когда он произносил эти слова, в его кармане лежал контракт на кругленькую сумму, с помощью которой он основал свою собственную газету Il Popolo d' Italia[7], со страниц которой он в самых резких выражениях стал нападать на свою бывшую партию.

Но еще более достойным презрения, чем роль, которую он сыграл на заседании Исполнительного комитета, было его поведение, когда его вызвали на собрание миланской партийной организации, членом которой он состоял. Сотни рабочих и представителей интеллигенции пришли на это собрание, чтобы выслушать, как Муссолини защищает свою позицию и объясняет свое злоупотребление властью на посту редактора «Аванти».

Вместо ответов на вопросы, которые хотели задать ему слушатели и которые были готовы сорваться с его губ, Муссолини, чтобы завоевать на свою сторону симпатию, попытался сделать вид, что Исполнительный комитет не проводил с ним устного разбирательства.

– Даже буржуазный суд дает обвиняемому шанс защитить себя, – сказал он аудитории, собравшейся, чтобы выслушать все, что он скажет в свою защиту.

Затем он попытался отвлечь внимание слушателей, которые начали терять терпение от его неуместных замечаний, бессмысленной фразой:

– Вы преследуете меня, потому что вы меня любите!

С этого момента публика стала бурлить еще больше, пока не поднялся Серрати и не попросил выслушать Муссолини, не прерывая его. Муссолини попробовал прибегнуть еще к одной уловке. Он повторил то, что он говорил на Исполнительном комитете о верности социализму, который глубоко укоренился в его сердце. И прибавил:

– Если вы заявляете, что я недостоин…

В ответ ему был рев публики:

– Да!

Он в ярости вышел из зала.

Газеты еще публиковали заметки об этой сцене, когда появилась новая газета Муссолини. Под броским заголовком были набраны два лозунга: «У того, у кого есть сталь, у того есть хлеб» (цитата из Бланки) и наполеоновский – «Революция – это идея, которая находит штыки».

В одном из первых выпусков этой газеты была напечатана карикатура, изображающая человека, топчущего красное знамя. Оригинал этой карикатуры позднее был помещен на обозрение в витрине ателье самого модного портного в Милане.

Всем было известно, когда появилась И Popolo d'ltalia, что «обращение Муссолини в другую веру» имело под собой финансовую основу. В Италии вообще все поняли, что деньги поступили от союзников и итальянских промышленников. Вопрос, который часто можно было услышать в то время, был: «Кто заплатил?»

Вскоре после появления нового печатного органа Марсель Кашен, один из посланцев французского правительства, который приехал в Италию, чтобы вести среди радикалов агитацию за вступление Италии в войну, приветствовал эту новую победу пропаганды союзников в палате депутатов французского парламента. Чтобы перетянуть на сторону союзников редактора «Аванти», Кашен действовал через Нальди, редактора Resto del Carlino, которая была рупором союзнической пропаганды в Италии. Условием капитуляции Муссолини была его собственная газета. Полностью эта история стала известна лишь в 1926 году во время знаменитого суда в Париже над молодым антифашистом Бономини, который застрелил сторонника Муссолини. Тогда выяснилось, что первое вознаграждение составляло 15 тысяч франков, за которым последовали очередные платежи в размере 10 тысяч франков.

После ухода Муссолини редактором «Аванти» стал Джачинто Серрати, который был членом руководства партии с 1912 года. Больше, чем кто-либо другой, Серрати нес ответственность за роль итальянских социалистов во время мировой войны и непосредственно после нее. Трудно представить себе человека, который с большей неохотой принимал на себя роль лидера, или того, кто мог исполнить эту роль более храбро и последовательно в таких трудных условиях. После вступления Италии в войну мы столкнулись с препятствием, которое состояло в том, что революционная партия, проводящая антивоенную политику, оказалась дезорганизованной вследствие преследований и цензуры. Из-за трудных условий, в которых работала партия, часто было невозможно проводить заседания. Серрати был вынужден брать на себя ответственность за позицию партии и за большую часть рабочего движения, а также принимать решения чрезвычайной важности. Вследствие занимаемой им позиции он стал объектом непрекращающегося бессовестного поношения, особенно со стороны И Popolo d'ltalia. Нападая на тех, кто знал его и помогал ему в былые годы, Муссолини удовлетворял свое желание отомстить им, живым свидетелям своего собственного позора.

Мало кто пострадал за свои убеждения во время и после войны так, как пострадал Серрати. Если Ленина и Троцкого защищал реальный успех, которого они добились, то Серрати из-за его преданности движению, его враждебного отношения к лести и любым компромиссам внешние наблюдатели считали холодным и бесстрастным человеком. В реальности в нем жил рыцарский дух. В молодые годы он слушал, как моряки и изготовители оливкового масла в его родной Онелье обсуждают новое учение о социальной справедливости. Он отказался от карьеры, которую его семья уготовила ему. Вступил в социалистическую партию. В течение последующих десяти лет при самом реакционном режиме дофашистского периода его снова и снова сажали в тюрьму. В конце концов он был депортирован и в 1902 году стал редактором итальянского еженедельника Proletari, издаваемого в США. Благодаря своей энергии, преданности и энтузиазму ему удалось пробудить итальянских иммигрантов, и газета стала выходить ежедневно. Будучи ее редактором, посвящающим ей все свое время и силы, Серрати получал десять долларов в неделю.

Черты характера Серрати проиллюстрировало его отношение к возможности, открывшейся перед нами после исключения Муссолини, разоблачить красноречивый эпизод из личной жизни последнего. К этому времени история Айрин Деслер была уже рассказана с некоторыми подробностями. Прожив до 1915 года с Муссолини два года, она и ее сын – Муссолини признавал его своим сыном – были им брошены. Вскоре после этого, будучи уроженкой Тренто, находившегося все еще под властью Австрии, она попала в тюрьму, а в 1917 году отправлена в концентрационный лагерь, вероятно, под давлением Муссолини, потому что она знала или подозревала слишком многое о его переговорах с представителями французского правительства. После того как Муссолини покинул ее, она пришла в «Аванти» и предложила рассказать всю историю о том, как он обращался с ней и сыном, особенно после изменения его финансового положения. И хотя у Серрати была возможность предать гласности этот эпизод задолго до того, как он стал широко известен, он отказался сделать это.