Глава 4

1888–1903

Представитель в арбитражном суде по венесуэльской проблеме. – Советник в Риме и Берлине. – Англо-германские отношения. – Дипломатический представитель и генеральный консул в Болгарии

Сегодня лишь немногие, как я полагаю, помнят хоть что-нибудь о нашем споре с Венесуэлой относительно границ между ней и британской колонией Гайаной, хотя это был один из самых животрепещущих вопросов того времени. Важность этой проблемы объяснялась тем, что президент Кливленд в своем послании конгрессу поддержал позицию Венесуэлы, и это привело к угрозе возникновения осложнений в наших отношениях с Соединенными Штатами. Чтобы избежать этой опасности, после продолжительных переговоров в феврале 1897 года в Вашингтоне был подписан договор между правительством ее величества и правительством Венесуэлы, по которому вопрос о спорной территории передавался в арбитраж.

В июле 1898 года, когда меня назначили британским представителем в арбитражном суде, две спорящие стороны уже обменялись имевшимися у них аргументами и возражениями, и к концу года документы, на которых основывались притязания каждой из стран, были также собраны и переданы противной стороне. В начале года в Нью-Йорке прошли предварительные слушания, на которых были согласованы некоторые процедурные вопросы, а 15 июня 1899 года в Париже собрался суд. В его состав входили двое британских судей (лорд-главный судья Рассел и лорд-судья Хенн Коллинз) и двое американских (достопочтенный Мелвилл Уэбстер Фуллер, верховный судья Соединенных Штатов, и достопочтенный Дэвид Брюер, член Верховного суда), а председателем был известный русский юрист господин Мартенс. Ведущими адвокатами с нашей стороны были генеральный атторней[24] сэр Ричард Уэбстер (впоследствии лорд Алверстоун и лорд-главный судья) и сэр Роберт Рейд (впоследствии лорд Лорберн и лорд-канцлер), им помогали лорд Асквит и судья Роулатт. Интересы Венесуэлы представляли генерал Гаррисон (бывший президент Соединенных Штатов) и другие видные американские юристы.

История спора восходит к концу XVI века. Венесуэла как наследница Испании предъявила права на всю территорию между Ориноко и левым берегом Эссекибо. Мы оспаривали эти притязания на том основании, что большая часть этих земель уже более двух веков последовательно управлялась сначала Голландией, а потом Британией и что с 1814 года, когда Великобритания формально оккупировала эту территорию, она, а не Венесуэла, занималась ее развитием. Представители Венесуэлы в дальнейшем выступили с заявлением, что хотя согласно статье IV Вашингтонского договора фактическая принадлежность и срок давности узаконивают право на владение, но подразумевалось, что это правило будет относиться к пятидесяти годам до 1814 года, а не к пятидесяти годам, непосредственно предшествовавшим дате подписания договора. Это было столь серьезным изменением условий, на которых правительство ее величества согласилось на рассмотрение дела в арбитражном суде, что, если бы судьи приняли в данном вопросе американскую точку зрения, мы были бы вынуждены отказаться от дальнейшего рассмотрения дела.

Первым в суде выступал генеральный атторней, который представил британскую точку зрения в мастерской речи, занявшей тринадцать заседаний. Он с исключительным знанием дела, четко и последовательно изложил все факты, подтверждавшие нашу правоту. Однако с его стороны было ошибкой пускаться в излишние подробности; он, как я тогда заметил, разрушил наш дом, чтобы показать, из каких хороших кирпичей он был построен. Это дало адвокату Венесуэлы возможность нащупать слабые места в нашей аргументации и продемонстрировать, что некоторые из наших хваленых кирпичей на самом деле довольно низкого качества. Когда сэр Роберт Рейд начал отвечать двум представителям Венесуэлы, которые говорили в течение двадцати двух дней, наши перспективы нельзя было назвать многообещающими, но он поднял дискуссию на более высокий уровень и сосредоточился на самой сути британской позиции. Более того, ему удалось показать смехотворность утверждений о преимущественном праве Испании, составлявших основу аргументации Венесуэлы, и четко обрисовать суть различий между действиями Испании и Венесуэлы, с одной стороны, и Голландии и Британии – с другой. Затем выступал господин Асквит, за которым последовал генерал Трейси от имени Венесуэлы. Далее с заключительным словом с британской стороны выступал генеральный атторней, и завершил прения сторон генерал Гаррисон, однако его убедительная и красноречивая речь не произвела сильного впечатления на судей. Отсутствие убедительных доказательств вынудило генерала строить свои доводы исключительно на утверждении, что Венесуэле, как наследнице Испании, переходит преимущественное и первостепенное право на спорную территорию, и подкреплять свои доводы критикой британской позиции.

Если бы это дело рассматривал непредвзятый суд, основывающийся на представленных ему доказательствах, вероятно, всю спорную территорию присудили бы нам. В действительности решение суда, закрепившее линию границы, не влекло за собой серьезного ущемления британских интересов, хотя устье реки Баримы не осталось, как мы ожидали, в абсолютном распоряжении Великобритании. Но в арбитражном суде, где тяжущиеся стороны сами выбирают судей, нейтральный председатель обычно пытается найти какой-то компромисс, который обеспечил бы единодушное решение. Такого единодушия не получилось при вынесении арбитражным судом решений по делу крейсера «Алабама»[25] в 1873 году и двадцатью годами позднее в вопросе о праве на рыбную ловлю в Беринговом проливе, однако у господина Мартенса были особые причины желать, чтобы в деле Венесуэлы это правило было нарушено. В июле в Гааге прошла первая мирная конференция,[26] созванная по инициативе императора Николая, и он стремился поддержать усилия своего монарха в деле мира, обеспечив единодушное решение, которое подтолкнуло бы другие страны к решению своих разногласий в арбитражном суде. Такое желание было само по себе похвальным, но средства, которые он для этого использовал, были далеко не безупречны. Составив собственное мнение о том, какая линия границы может считаться справедливым компромиссом, он по очереди беседовал с судьями от каждой из сторон и давал им понять, что либо они согласятся с его точкой зрения, либо он отдаст свой решающий голос в поддержку требований противоположной стороны.

Прения сторон продолжались на протяжении пятидесяти четырех заседаний, и если судебное разбирательство чрезмерно затянулось, то ответственность за это ложится на адвокатов Венесуэлы, которые говорили на десять дней дольше, чем наши. Хотя за это время между нами сложились самые сердечные личные отношения, между противоборствующими сторонами часто возникали острые стычки, что вполне естественно. Генеральный атторней, несмотря на весьма квалифицированное ведение дела, избегал прямых ответов на сложные вопросы и всегда старался выбраться из сложной ситуации, отвечая уклончиво. Подобная тактика так раздражала генерала Гаррисона, что однажды он поднялся и очень развеселил суд, заметив: «Генеральный атторней напоминает мне большую птицу, усевшуюся на слишком тонкую для нее ветку. Она раскрывает крылья и машет ими, и машет, чтобы только не свалиться». При этом генерал махал вверх и вниз руками, как птица крыльями, а потом всякий раз, когда генеральный атторней старался замять вопрос, он молча поднимался и повторял свою пантомиму.

Не без колебаний согласился я на должность представителя, так как, не считая того, что это дело было для меня абсолютно новым, положение представителя на больших арбитражных процессах довольно курьезно, если, конечно, он не готов оставаться полным нулем. Подготовка и проведение дела находились в руках крупных юристов, занятых на процессе, и, хотя я участвовал в обсуждениях, моя роль сводилась к обязанности информировать правительство о результатах совещаний и о линии аргументации, которой предполагалось придерживаться. Генеральный атторней, тем не менее, всегда был готов выслушать мое мнение, и, когда, как это иногда случалось, я не был полностью согласен с ним по тому или иному важному вопросу, я без стеснения говорил ему об этом, и не однажды мои доводы принимались во внимание. Во время заседаний суда в Париже не было четко определено, кто из нас кому подчинен. Генеральный атторней обычно называл меня «мой представитель». Это возмущало лорда-судью Коллинза, полагавшего, что не следует именовать представителя правительства «своим». Он подстрекал меня к обращению в том же роде – «мой генеральный атторней», но я, конечно, не последовал такому совету.

Кроме заботы о помещении для всех членов британской делегации в Париже, я должен был согласовывать с казначейством размер их жалованья и прожиточных расходов. Это была довольно неблагодарная задача, так как мы все склонны ценить наши услуги выше, чем правительство, но, с помощью элегантных уступок по незначительным вопросам, я все-таки добивался, чего хотел. Приведу только один пример: лорд-главный судья заявил, что пяти гиней в день недостаточно, чтобы обеспечить ему в Париже уровень жизни, соответствующий его высокой должности. Он настаивал, чтобы я увеличил сумму его прожиточных расходов до шести гиней, а расходы его клерка были бы увеличены с двадцати пяти до тридцати шиллингов.[27] Передавая его просьбу министру финансов, я сказал, что считаю требования лорда Рассела разумными, но не могу, не кривя душой, поддержать его просьбу о лишних пяти шиллингах для клерка. После этого министр не только назначил его светлости содержание в шесть гиней, как он того просил, но и заметил, к моему большому удивлению, как приятно ему иметь дело с таким человеком, как я, пекущемся об общественной пользе. Однако клерк в конечном итоге не пострадал: после окончания процесса я добился для него премии в пятьдесят фунтов.[28]

Самой трудной задачей во время моего пребывания в Париже была подготовка доклада для министерства иностранных дел о каждом последовательном заседании суда, так как в таком долгом и запутанном деле нелегко было в одном донесении кратко изложить речи адвокатов и оценить убедительность их аргументов. Однако правительство высоко оценило труды, потраченные на эти отчеты. Я был награжден орденом Бани,[29] а также мне предложили, по моему выбору, должности руководителя небольшой дипломатической миссии или советника посольства. Поскольку мне не терпелось вернуться к политической работе, я выбрал последнее и в конце 1900 года получил назначение в Рим, где нашим послом тогда был лорд Карри. В течение четырех из одиннадцати месяцев, проведенных мной в Риме, я исполнял обязанности посла, но в то время Рим был очень легким постом. Политические интересы сосредоточивались вокруг вопроса о Крите, который рассматривался конференцией представителей заинтересованных держав под председательством итальянского министра иностранных дел сеньора Принетти. Tempora mutantur (времена меняются – лат.) – сегодня, во времена бури и натиска, с завистью оглядываешься на ту пору, когда одним из наших главных занятий был вопрос о правительстве Крита.

Осенью 1901 года я был переведен в Берлин – место, о котором я просил с самого начала. Я стремился туда не только потому, что Фрэнк Ласелл, наш посол, был моим старым другом, но и потому, что в тот момент посольство в Берлине было для нас самым важным. Все, кто читал замечательные откровенностью записки барона Экхартштайна, помнят, как все наши многочисленные попытки найти взаимопонимание и заключить в той или иной форме оборонительный союз с Германией скрывала тупая и лицемерная англофобская клика с Вильгельмштрассе.[30] Великобритания находилась тогда на распутье, так как в то время было уже невозможно дальше следовать политике «блистательного уединения».[31] Ей нужно было или примкнуть к Тройственному союзу, либо связать свою судьбу с Францией и Россией. За время Англо-бурской войны отношения с Германией оказались натянутыми до предела из-за таких инцидентов, как задержание и обыск немецких пароходов «Бундесрат», «Генерал» и «Герцог». Угрожающий тон, принятый имперским правительством на фоне всеобщего возмущения в Германии, вызвал ответное негодование в официальных кругах в Лондоне. Однако, несмотря на это, правительство его величества еще не полностью оставило идею оборонительного союза с Германией, и весной 1901 года этот вопрос был в очередной раз поднят лордом Лэнсдоуном. Однако прием, оказанный этому пробному предложению на Вильгельмштрассе, нельзя было назвать обнадеживающим, и последующие переговоры еще больше убедили наше правительство, что не имеет смысла рассматривать Германию как возможного союзника.

Вскоре после моего прибытия в Берлин в октябре 1901 года сэр Фрэнк уехал в отпуск, и поэтому я остался руководить работой посольства. Это был очень напряженный момент. В прессе циркулировали разнообразные клеветнические домыслы о поведении наших войск в Южной Африке, а в рейхстаге наших солдат именовали наемниками и обвиняли в том, что они прикрываются женщинами и детьми. В речи, произнесенной в конце октября, господин Чемберлен отверг эти необоснованные обвинения и привел примеры из времен войны 1870 года, не делавшие чести германской армии. Эти контробвинения лишь подлили масла в огонь и спровоцировали новый взрыв антибританских настроений в рейхстаге, причем граф Бюлов, недавно сменивший князя Гогенлоэ на посту канцлера, выступил с речью, в которой он в самых суровых выражениях критиковал мистера Чемберлена.

Поверенному в делах не часто приходится встречаться с такой высокопоставленной персоной, как имперский канцлер, но граф Бюлов, которому меня порекомендовал мой друг и коллега в Риме барон Ягов, был настолько любезен, что пригласил меня на обед, и я воспользовался нашей послеобеденной беседой, чтобы коснуться недавних дебатов в рейхстаге. Я был готов признать, что как боевая сила британская армия не идет ни в какое сравнение с германской. Наша первая линия обороны – это флот, и, собственно говоря, наша армия довольно маленькая, но это не мешает нам гордиться ею и ее славной историей. Нас возмущает отношение к ней как к армии наемников, и еще больше нас возмущают клеветнические обвинения, прозвучавшие в рейхстаге. Люди, поступившие на службу добровольно, люди, готовые по доброй воле положить свою жизнь за короля и отечество, на мой взгляд, заслуживают большего уважения, чем те, кто вынужден делать это, подчиняясь системе обязательной воинской повинности. Его превосходительство, по моему глубокому убеждению, не верил сплетням, которые рассказывали о наших войсках в рейхстаге. Поэтому я призвал его, в интересах сохранения хороших отношений между нашими двумя странами, вмешаться в эти дебаты и расставить все по местам, объяснив, что рейхстаг был введен в заблуждение относительно действий наших войск. Граф Бюлов со свойственной ему любезностью и обаянием признал, что лично он не верит в правдивость этих историй. Но у него недостало мужества, чтобы плыть против течения, и он не внял моим призывам, заявив, что не может противоречить рейхстагу и не считает для себя возможным говорить на эту тему.

В декабре 1901 года маркиз Ито остановился в Берлине по пути в Лондон, и, так как Япония все еще колебалась в выборе союзника между Россией и Великобританией, естественно, я стремился разузнать, что произошло между ним и графом Витте во время его пребывания в Санкт-Петербурге. Я познакомился с маркизом в 1880 году, когда я служил секретарем нашей миссии в Токио, и, возобновив знакомство на приеме в японской миссии, попытался расспросить его, переведя разговор на цель его поездки. Однако японские государственные деятели, как правило, весьма неразговорчивы. Маркиз во время этого разговора вел себя подчеркнуто сдержанно, уклонялся от ответов и в конце концов оборвал меня сокрушительным замечанием: «Моя поездка была весьма интересной, но я не собираюсь о ней рассказывать».

Договор между Британией и Японией, который был подписан шесть недель спустя, и отказ от намерений заключить оборонный союз с Германией заложили основу нашего взаимопонимания с Францией, оформленного двумя годами позднее. Новое направление британской внешней политики не способствовало улучшению отношений с Германией: внешне оставаясь нормальными и дружескими, эти отношения были отмечены нарастающим чувством взаимной неприязни. Трения между нашими двумя странами возникали не только в связи с предпринятой Германией программой усиления флота, бросающей вызов нашему превосходству на море, но также и из-за многократных провокаций, которые она устраивала в Китае. Особенно это относится к событиям осени 1902 года, когда я исполнял обязанности посла. Помню, я ненадолго отлучился в Лондон (моей жене сделали операцию в связи с аппендицитом – настолько серьезную, что ее жизнь была спасена лишь благодаря виртуозному искусству сэра Фредерика Тревеса), и мне пришлось поспешно вернуться, чтобы дать почувствовать, какое плохое впечатление произвели на правительство его величества недавние шаги, предпринятые Германией на реке Янцзы. Это удалось мне в такой мере, что министр иностранных дел барон фон Рихтхофен, обычно человек очень вежливый, вышел из себя и излил свои чувства потоком брани, не возымевшей, однако, никакого действия. Прочтя телеграмму, в которой я сообщал о случившейся перепалке, король Эдуард был так добр, что похвалил мою прямоту и сказал сэру Фрэнку, который в то время как раз был в Сэндрингхэме,[32] что у того очень хороший locumtenens (временный заместитель – лат.).

Из всех мест, где мне довелось служить, Берлин, несмотря на его политическую значимость, нравился мне меньше всего, и, так как я был послан туда по собственной просьбе, иногда я чувствовал, что, по выражению Чарльза Кингсли, «проклят бременем исполненной молитвы». В самом городе было мало привлекательного, и за исключением небольшого круга близких друзей, относившихся к нам с большой теплотой, светская жизнь с утомительными вечерними приемами и церемонными официальными обедами была до крайности скучна. Поэтому я без сожаления покидал Берлин, когда в конце 1903 года был назначен генеральным консулом – в персональном ранге полномочного министра – в Софию.