Глава 3

1888–1900

Берн. – Дармштадт и Карлсруэ. – Мои отношения с королевой Викторией

Летом 1888 года я перевелся в министерство иностранных дел и работал там до конца следующего года, когда меня перевели в Берн. В конце 1892 года я получил чин секретаря посольства, и мне предложили должность поверенного в делах в Кобурге. Однако с моим назначением вышла задержка; имея в виду прежний образ жизни тогдашнего герцога, королева была против того, чтобы женатого человека направляли в Кобург. Этот вопрос все еще был на рассмотрении ее величества и министра иностранных дел, когда неожиданная смерть нашего посланника в Дармштадте позволила найти выход из положения, и я был назначен в Дармштадт в ранге поверенного в делах.

Дармштадт был во всех отношениях более желанным назначением, так как из-за его центрального расположения и близости к Франкфурту и Гомбургу можно было не терять связи с остальным миром и расширять круг знакомств за пределами этого, в сущности, небольшого гарнизонного городка. Несмотря на ограниченные возможности для светского общения, жизнь в Дармштадте имела много привлекательных сторон. Можно было часами кататься верхом в окрестных лесах; можно было, не удаляясь далеко от дома, охотиться практически на любую дичь: на оленей, косуль, диких кабанов, фазанов, куропаток, зайцев и даже тетеревов; и, если не было других занятий, можно было провести вечер в Придворном театре, где по очереди шли пьесы и оперы. Уровень представлений в театре, получавшем щедрую финансовую поддержку от великого герцога, был очень высок, и там я начал любить и понимать «Фауста» Гете. Постановка и игра актеров были восхитительны, а весь спектакль состоял из трех частей, каждая из которых занимала целый вечер. Первая часть включала сцены Hexen Kche (на кухне ведьмы – нем.), вторая была посвящена трагической любви Гретхен, а третья охватывала всю вторую часть в сокращенном виде. Светская жизнь, центром которой был двор, состояла из весьма приятных небольших обедов и непринужденных танцев, но с особенной теплотой я вспоминаю те дни, когда мы с моим другом бароном Максом фон Хейлом стреляли куропаток около Вормса и выслеживали оленей и серн в Тироле.

Хотя после того, как принцесса Алиса Гессенская[16] вышла замуж за российского императора, Дармштадт приобрел определенную политическую значимость в связи с частыми визитами их величеств, это был, как говорится, «семейный круг». Великому герцогу и великой герцогине королева Виктория приходилась бабушкой: первому через свою мать, принцессу Алису, а второй через отца, герцога Эдинбургского и Кобургского. Королева, которая устроила этот брак, очень живо интересовалась всем, что их касалось, и в течение тех шести лет, что я провел в Дармштадте, я пользовался привилегией состоять в непосредственной переписке с ее величеством и удостаивался чести быть приглашенным вместе с женой в Виндзор и Осборн[17] всякий раз, когда мы бывали в Англии. Была, однако, и a revers de la medaille (обратная сторона медали – фр.), делавшая мое положение весьма нелегким. Великий герцог и великая герцогиня, как многие молодые супруги, какое бы положение они ни занимали, предпочитали идти своим путем: не делали многого, что нужно было делать, и делали много такого, чего делать, пожалуй, не стоило. Всякий раз, когда случалось что-нибудь подобное, особенно когда они не оказывали подобающего внимания кому-либо из старших родственников, которым случалось оказаться поблизости, или забывали отвечать на их письма, необходимость указать им на это неизменно ложилась на мои плечи. Более того, предполагалось, что я буду сообщать королеве обо всех их поступках и промахах – обязанность весьма неприятная, особенно если учесть ту доброту, которую их высочества постоянно проявляли по отношению к нам, и сложившиеся у нас близкие дружеские отношения, благодаря которым мы были допущены в их семейный круг.

К сожалению, из-за несходства характеров их брак оказался несчастливым, и по мере того, как они постепенно отдалялись друг от друга, мне и моей жене становилось все труднее сглаживать разногласия и удерживать их от окончательного разрыва, который произошел вскоре после нашего отъезда из Дармштадта. Мы оба очень привязались к великой герцогине; кроме красоты, она обладала удивительным обаянием и привлекательной манерой разговора, а так как рассудок и право были на ее стороне, мы полностью ей сочувствовали. Но, несмотря на это, я был с ней искренен и откровенен, и, когда она поняла, что, давая ей советы, я действую в ее же интересах, она не обижалась, а считала меня, как она сама однажды сказала, «своим добрым учителем». В летние месяцы Гомбург заполняли многонациональные толпы людей, приезжавших лечиться на воды, и среди них можно было встретить друзей и знакомых почти из всех стран Европы. В Гомбурге мне выпало счастье близко сойтись с принцем Уэльским (впоследствии королем Эдуардом VII), и благодаря доброте его высочества, объяснившего королеве, что мои шансы на продвижение по службе сильно уменьшатся, если она будет бесконечно держать меня в Дармштадте, она в конце концов согласилась на то, чтобы мне дали другое назначение. Великая княгиня Фредерика,[18] чей прекрасный замок в Кронберге был недалеко от Гомбурга, также была очень добра и часто приглашала нас погостить у нее. Эти визиты были столь же интересны, сколь и приятны. По утрам я обычно катался верхом вместе с ее высочеством, а во второй половине дня все общество отправлялось на автомобильные или пешие прогулки по предгорьям Таунуса.[19]

В наших разговорах великая княгиня часто высказывалась по поводу антибританских настроений в Германии и трудностей, с которыми она в связи с этим сталкивалась. Как мать будущей королевы Греции она, естественно, интересовалась критической ситуацией, в которой оказалась эта страна после турецкой войны. Мне иногда приходилось служить каналом, с помощью которого ее высочество передавала свою точку зрения по этому вопросу королеве Виктории. Но интереснее всего мне бывало, когда великая княгиня, которая была очень хорошо начитанна, обращалась в разговоре к литературе и обсуждала со мной относительные достоинства великих английских и немецких поэтов. Однако однажды ее память подвела ее, и она сделала ошибку, которая меня довольно сильно смутила. Мне случилось процитировать несколько строк из «Поэмы о Старом Моряке», и ее высочество тут же сказала: «О, я хорошо это помню. Это из „Поэмы о Старом Моряке“ Лонгфелло».[20] И хоть в соответствии с придворным этикетом мне не следовало возражать ей, но я все же не сдержался и заметил: «Ваше высочество, вероятно, имеет в виду „Поэму о Старом Моряке“ Кольриджа?» Последовал горячий спор, так и ничем и не кончившийся, потому что никто из нас не желал признать правоту другого. Наш последний визит в Кронберг был омрачен известием о смертельной болезни великой княгини, от которой она и умерла в следующем году.[21] То, с какой стойкостью и терпением она переносила страдания, еще больше усилило восхищение и почтительную симпатию, которые я всегда испытывал к ее высочеству.

Среди многих августейших особ, кого мы часто встречали во время наших визитов в Кронберг, были герцог и герцогиня Спартские, впоследствии король и королева Греции, а также герцог Фридрих Карл Гессенский с супругой. Герцогиня Гессенская, так же как и герцогиня Спартская, была дочерью императрицы Фредерики. Она вышла замуж за младшего брата – ландграфа Гессенского, и это имя напоминает мне один случай, типичный для характера некоторых немцев. Принц Уэльский должен был стать крестным отцом одного из детей герцогини, и он попросил меня от его имени присутствовать на крещении. В назначенный день я прибыл в замок ландграфа, где должна была пройти церемония. На завтраке, который давали после крещения, должно было присутствовать около сорока человек, и, зная немецкую пунктуальность, я позаботился (как я полагал) о том, чтобы быть представленным им всем. После завтрака ландграф вступил со мной в беседу и под конец спросил, люблю ли я охотиться. Получив утвердительный ответ, он сказал: «Тогда приезжайте сюда в декабре стрелять фазанов», – не указав, однако, конкретной даты. Но так получилось, что в конце ноября я собирался съездить домой в отпуск и уже обо всем договорился. Я попытался ему это объяснить, выразив при этом сожаление, что не могу принять приглашение. Тогда он повернулся ко мне спиной, произнеся при этом: «Можете убираться к ч…» Я, естественно, немного растерялся и, увидев рядом с собой джентльмена, которого я принял за его придворного конюшего, подошел к нему, чтобы объясниться и пожаловаться. По злому стечению обстоятельств это оказался не только его конюший, но и единственный из собравшихся, которому я, по недосмотру, не был представлен. Оглядев меня с ног до головы, он прервал мои объяснения холодным замечанием: «Сэр, в Германии джентльмен не разговаривает с другим джентльменом, не будучи предварительно ему представлен». И после этого он также повернулся ко мне спиной. Я был совершенно ошарашен этим немецким уроком хороших манер, когда фрейлина герцогини подошла ко мне и сказала: «Господин Бьюкенен, я случайно слышала оба ваших разговора и могу только сказать, что мне стыдно за своих соотечественников». Герцогиня впоследствии пригласила меня к себе и очень мило извинилась за случившееся.

Двор в Карлсруэ,[22] при котором я также был аккредитован, представлял во всех отношениях полную противоположность дармштадскому. Если в первом этикет чаще нарушался, чем соблюдался, то во втором ему следовали неукоснительно и превратили его почти в искусство. Получив приглашение на завтрак с семьей великого герцога, необходимо было являться во фраке с черным галстуком, а однажды, в день празднования семидесятилетия великого герцога, я с восьми утра был одет в синий мундир с медными пуговицами, и снял его лишь в семь вечера, чтобы переодеться в полную парадную форму. Но самое утомительное испытание – это когда после обедов во дворце приходилось по два-три часа стоять на ногах, пока великий герцог и великая герцогиня обходили гостей. И даже в гостинице нас не оставляли в покое. Однажды придворный разбудил меня стуком в дверь моей спальни в восемь часов утра. Он сообщил, что, так как я, несомненно, буду присутствовать на службе в английской церкви в десять тридцать, великая герцогиня распорядилась, чтобы мне показали расположенную неподалеку больницу, куда я должен был явиться к десяти. Это было равносильно королевскому приказу, и у меня не было другого выбора, кроме как подчиниться.

Если и был когда-либо двор, где главную роль играла скука, то это, несомненно, Карлсруэ. И город был столь же безрадостен.

Дело ухудшалось еще и тем, что в последние годы XIX века, особенно после начала войны в Южной Африке, население Германии было в значительной степени настроено против британцев, и мне постоянно приходилось выслушивать неприятные вещи о своей стране. Великий герцог Баденский был слишком хорошо воспитан, чтобы допустить такое. Настоящий аристократ старой школы, он был сама любезность, и, если в ходе разговора ему приходилось касаться довольно натянутых отношений между Германией и Британией, он говорил об этом скорее с сожалением, чем с гневом, и относил взаимное непонимание за счет безответственного поведения английской и немецкой прессы. Однажды он даже высказал фантастическое предложение: чтобы лишить прессу возможности творить зло, державы должны, по взаимному соглашению, не учитывать в своей внешней политике заявления, которые делает пресса по вопросам международной политики, и не использовать свою собственную прессу как канал для официального вмешательства в эти дела. К сожалению, он был убежден, что Британии удалось достичь ведущего положения в мире с помощью дальновидной макиавеллистской политики, которой последовательно придерживались все британские правительства. Он не поверил мне, когда я заметил, что похвала его высочества нашей дипломатии не совсем заслуженна, ибо британские правительства, как правило, не строят далеко идущих планов. Они в гораздо большей степени приспосабливают свою политику к требованиям текущего момента и, как могут, преодолевают стоящие перед ними трудности, однако такая тактика оказалась в целом наиболее успешной.

Великая герцогиня, дочь императора Вильгельма, напротив, была гораздо менее тактичной и не стеснялась давать волю своим чувствам. Она придерживалась крайних националистических взглядов и полагала, что Германия не может быть хоть в чем-то неправой, а следовательно, в том, что отношения между двумя правительствами были не столь хороши, как хотелось бы, полностью виновата Великобритания. Напрасно я пытался убедить ее, что виноваты могут быть обе стороны и что, если две наши страны хотят оставаться друзьям, они должны проявлять должное уважение к национальным интересам друг друга. Однажды – незадолго до или сразу после начала бурской войны – она отчитала меня перед всем двором и в знак своего неудовольствия не подала мне руки для поцелуя, как это было принято на официальных приемах.

Вскоре после того, как я приехал в отпуск в Англию, меня пригласили на несколько дней в Осборн и за обедом посадили рядом с королевой, к большому моему удивлению. Речь зашла об антибританских настроениях в Германии, и ее величество повернулась ко мне и сказала: «Милая великая герцогиня Баденская – единственный друг, который остался у нас в Германии». Я осмелился возразить, что если ее высочество считала себя нашим другом, то она тщательно скрывала свои истинные чувства. Я поведал ее величеству о своем недавнем визите в Карлсруэ и о том, как герцогиня дала мне понять, что полностью разделяет взгляды на Великобританию, которые преобладают сейчас в Германии. Для королевы это было неприятной неожиданностью, и, выслушав мой рассказ о том, как толпы на улицах с ликованием встречали телеграммы о наших поражениях, вывешенные в окнах почтамта, она произнесла: «Мы этого не забудем».

В июле 1898 лорд Салисбери предложил мне место британского представителя в арбитражном суде по венесуэльской проблеме, которое освободилось после того, как Майкла Херберта назначили послом в Вашингтон. Так как королева желала, чтобы я, тем не менее, оставался поверенным в делах в Дармштадте, я ненадолго заехал в Лондон, чтобы договориться о том, как лучше сочетать мои новые и старые обязанности. Зная, как недолго я пробуду в Лондоне, ее величество с характерной для нее заботливостью прислала в министерство иностранных дел следующую телеграмму: «Королева желает, чтобы мистер Бьюкенен прибыл в Осборн в любой день, когда ему угодно». Монархам, как правило, не свойственно уделять такое внимание удобству своих подданных, особенно когда этот подданный всего лишь младший сотрудник дипломатической службы, но, судя по моему опыту, ни один другой монарх не был столь внимателен к другим и столь благодарен за малейшую услугу, как королева Виктория.

К счастью для меня, я с самого начала пользовался доверием ее величества. После первой, ожидаемой мной со страхом встречи, которая состоялась сразу после моего назначения в Дармштадт (я должен был дожидаться в галерее в Осборне, пока ее величество проследует на обед, пасть перед ней на колено и поцеловать ей руку), я никогда уже не боялся ее. Я был сразу же очарован ее чудесной улыбкой, и, разговаривая с ней, чувствовал себя совершенно свободно и естественно. Общаться с ней почти всегда было легко и приятно. Однажды я сказал ей, что по курьезному совпадению 25 ноября не только общий день рождения великого герцога и великой герцогини Гессенских, но и мой. Ее величество спросила: «А вы родились в тот же год, что и они?» Я отвечал с улыбкой, что лишен этой чести, потому что по возрасту гожусь великому герцогу в отцы. «Как глупо с моей стороны!» – воскликнула королева, от души смеясь над своей ошибкой. Были, однако, ситуации, когда мне было нелегко отвечать на вопросы ее величества касательно положения дел в Дармштадте. Особенно я помню, как я был смущен на продолжительной аудиенции, которой был удостоен во время трехдневного визита в Виндзор в начале 1898 года. К тому моменту я уже не мог скрывать от ее величества, что в отношениях между великим герцогом и великой герцогиней возникли серьезные трения. Выслушав то, что я ей рассказал, королева заметила: «Я устроила этот брак. Но больше я никогда не буду пытаться кого-нибудь поженить», – и продолжала забрасывать меня вопросами. Однако я осмелился заметить, что всегда старался исполнить свой долг как по отношению к ее величеству, так и по отношению к великому герцогу и великой герцогине, и надеюсь, что она понимает, как трудно мне было обмануть доверие их высочеств и пересказать то, что они мне говорили. Ее величество сразу сказала: «Я прекрасно понимаю, и я вам очень благодарна». Я и моя жена еще несколько раз разговаривали с королевой во время этого визита, и перед отъездом я получил милое послание от ее величества, куда были вложены две юбилейные медали, которые, как она надеялась, «будут приняты в знак благодарности за доброту к ее внукам».

Последний раз я видел королеву в замке Балморал в октябре 1900 года при сложении с себя полномочий поверенного в делах в Дармштадте, когда ее величество пожаловала мне орден королевы Виктории,[23] которым в те времена награждали очень редко. Несколько месяцев спустя великая королева, всегда внушавшая мне чувства преданности и почтения, а также огромной благодарности за доброту и внимание, которую она всегда мне оказывала, обрела вечный покой.