Глава 21

1916

Антибританская кампания, проводимая немцами. – Назначение Трепова председателем Совета министров, а Покровского – министром иностранных дел. – Политика императрицы и ее мотивы. – Убийство Распутина. – Перемена правительства в Англии

Следующий отрывок из письма, отправленного мной в министерство иностранных дел 18 октября, показывает, какое широкое распространение получило германское влияние:

«Я не хочу впадать в излишний пессимизм, но никогда с начала войны я не был так глубоко обеспокоен положением дел в России, особенно тем, что касается будущего англо-российских отношений. С тех пор как Сазонов оставил министерство иностранных дел, германское влияние постоянно усиливается. Немцы, которые с самого начала войны заявляли через своих агентов, что мы заставляем Россию нести всю тяжесть военных действий, теперь сменили тактику. Теперь они представляют Великобританию с ее военно-морским флотом и ее новой армией как будущую мировую державу, желающую продолжения войны ради осуществления своих честолюбивых замыслов. „Это Великобритания, – не устают повторять они, – заставляет Россию продолжать войну и не позволяет ей согласиться на выгодные условия мира, которые готова предложить Германия, и поэтому именно на Великобритании лежит ответственность за страдания и лишения русского народа“.

Потери, которые несет Россия, настолько огромны, что вся страна в трауре. В недавних безуспешных атаках у Ковеля и в других местах было напрасно принесено в жертву такое огромное количество жизней, что создается впечатление, что продолжать борьбу бессмысленно и что Россия, в отличие от Великобритании, ничего не получит от продолжения войны. Бороться с этой клеветнической кампанией гораздо труднее, чем со старой ложью относительно нашего бездействия.

Хью Уолпол, который, как вам известно, так много делает в нашем информационном бюро, очень озабочен доходящими до него слухами и просил меня опубликовать какое-либо заявление, чтобы противостоять воздействию немецкой пропаганды».

В начале ноября в городской думе состоялось первое заседание возобновленного агло-российского общества под председательством господина Родзянко. Так как я должен был выступать, я воспользовался этой возможностью, чтобы показать, как германская партия старается настроить общественное мнение в России против Великобритании: они обвиняют нас в том, что мы втянули Россию в войну, а теперь настаиваем на ее продолжении, чтобы добиться мирового господства, и при этом используем Россию в своих интересах. Указав, что цель этих лживых измышлений – подрыв нашего союза и создание возможностей для заключения преждевременного мира, я в завершение речи сказал: «Война до победного конца продолжится не только на полях сражений Европы. Мы должны окончательно разгромить коварного врага, прячущегося в нашем собственном доме».

Через несколько дней начала работу Государственная дума, и Милюков в своей исторической речи заклеймил Штюрмера как предателя. Одновременно с этим Пуришкевич, который еще два года назад был ультрареакционером, обратился к министрам со страстным призывом пасть на колени перед императором, сказать ему, что такое положение вещей нестерпимо, и молить его освободить Россию от Распутина и закулисных влияний, которые управляют страной и толкают ее к гибели. В своем письме в министерство иностранных дел от 16 ноября я писал: «Открытие нашего нового англо-российского общества прошло с большим успехом, и моя речь получила положительные отзывы в прессе как здесь, так и в Москве. Вчера в Думе Великобританию особенно горячо приветствовали аплодисментами, и, как кто-то заметил, „это был английский день“. Сегодня утром, когда мы обсуждали вопрос о публикации соглашения по Константинополю, Штюрмер сказал Палеологу, который не получил на этот предмет никаких указаний: „Вы видели, какую горячую овацию устроили вашему британскому коллеге вчера в Думе! Причина этого, вероятно, заключается в том, что депутаты уже слышали, что британское правительство согласилось на передачу Константинополя России“. Я не могу объяснить, почему он это заявил, хотя ему прекрасно известно, что демонстрация в нашу поддержку была вызвана нападками, которым наша страна подвергается со стороны германской партии в России.

Когда Палеолог и я собрались уходить, Штюрмер попросил меня остаться. Сообщив, что он собирается привлечь Милюкова к суду за речь, в которой тот обвинил его в измене, он обратил мое внимание на отрывки из этой речи: „Чтобы разоблачить все средства и методы германской пропаганды, о которой недавно так откровенно говорил сэр Джордж Бьюкенен, нам надо провести законное расследование… Поэтому я ничуть не удивился, когда услышал из уст британского посла веские обвинения против группы людей, готовящих пути для заключения сепаратного мира“.

Затем он поинтересовался, получил ли Милюков от меня разрешение на использование моих слов, потому что в противном случае у него не было бы надобности называть меня. Я ответил, что не разговаривал с Милюковым с тех пор, как произнес эту речь, но я ничего не имею против ссылки на мои слова, сказанные на собрании, где он присутствовал. В той речи я был вынужден отвечать на нападки, которым подвергается моя страна, и я лишь буквально повторил то, что говорилось о Великобритании как в Петрограде, так и в Москве. Штюрмер сделал вид, что не читал моей речи, и спросил, кто же возглавляет антибританскую кампанию. В ответ на мои слова, что именно это я и пытаюсь выяснить, он просил меня дать ему знать, если мне станет что-нибудь известно…

В случае возникновения беспорядков войска, как мне сказали, откажутся сражаться. Беспорядки, если их не удастся избежать, произойдут по причинам скорее экономического, чем политического характера, и будут начаты не рабочими на предприятиях, а толпами, стоящими на морозе в очередях у продовольственных лавок».

Штюрмер пал прежде, чем разразилась буря, которую он вызвал. Во время короткого пребывания императора у императрицы Марии Федоровны в Киеве она так серьезно поговорила с ним о политической ситуации, что по возвращении в Ставку в конце ноября его величество решил с ним расстаться. Императрица Александра, к чьему вмешательству Штюрмер прибег, пыталась спасти его, но безуспешно. Тем не менее ей удалось предотвратить радикальную смену политического курса. Ее величеством, к несчастью, владела мысль, что ее предназначение – спасти Россию. Она верила – и, как последующие события показали, не слишком сильно заблуждалась, – что самодержавие – единственный режим, способный противостоять распаду империи. Император, она это знала, был слаб, и поэтому она призывала его проявить твердость. Она постоянно внушала ему, что он должен быть самодержцем не только по имени, но и на деле. Желая помочь ему и хотя бы отчасти облегчить тяжесть двойной роли Верховного главнокомандующего и самодержца, она взяла на себя активное участие в управлении страной и, выступая за «деспотическое правление», искренне верила, что действует в интересах России. Она была настолько одержима идеей, что нельзя допускать ослабления самодержавия, что противилась любым уступкам и одновременно с этим убеждала императора основывать свой выбор министров в большей степени на их политических убеждениях, чем на деловых способностях.

Слабый всегда уступает сильному, и император полностью подпал под ее влияние. Но хотя императрица прискорбнейшим образом заблуждалась, она действовала из самых лучших побуждений: ею руководила любовь к мужу и любовь к своей новой родине. Однако этого не скажешь о клике бессовестных и своекорыстных авантюристов, которые, в свою очередь, оказывали влияние на ее величество, используя ее как бессознательное орудие для исполнения своих собственных политических замыслов. В особенности она руководствовалась указаниями Распутина, когда давала советы императору, а так как ее здоровье было подорвано – в результате напряжения, вызванного войной, беспокойством за сына и непосильной для нее работой в госпиталях, – она впала в невротическое состояние; императрица все больше подчинялась губительному влиянию Распутина.

Преемником Штюрмера на посту председателя Совета министров стал министр путей сообщения Трепов, который, хотя и считался реакционером, был сторонником разумных реформ, в то время как министром иностранных дел был назначен Покровский. Последний, будучи человеком широкого ума, честным и толковым, придерживался умеренных взглядов и считался признанным авторитетом в вопросах экономики и финансов; он показал себя превосходным министром. Но каким бы удачным не было это и еще несколько других незначительных назначений, ни одно правительство, в состав которого входил бы Протопопов, не могло работать в согласии с Думой. Принадлежа к умеренно либеральной партии октябристов, Протопопов был заместителем председателя Думы и возглавлял совместную делегацию этой палаты и Государственного совета, посетившую в начале того года Францию и Англию. На обратном пути он имел в Стокгольме беседу с немецким финансистом Варбургом, серьезно его скомпрометировавшую. Объяснения Протопопова не удовлетворили Думу, и, обнаружив, что он утратил свои позиции в этой палате, решил связать свою судьбу с партией Двора. Протопопов подружился с Питиримом и Распутиным, и, поскольку на аудиенции, в ходе которой он докладывал о визите делегации в Лондон и Париж, его заискивающие манеры произвели приятное впечатление на императора и императрицу, Протопопов, благодаря влиянию своих новых друзей, был назначен министром внутренних дел. Он и раньше страдал душевными расстройствами, а теперь его неуравновешенный рассудок помутился от неожиданного взлета к самым вершинам власти, и Протопопов пошел по пути ультрареакционной политики, которая, в сочетании с тем, что он был политическим ренегатом, сделала его bete noire (предмет особой ненависти – фр.) для Думы. Трепов, который это понимал, пытался, когда его назначили председателем Совета министров, убедить императора отправить Протопопова в отставку, и ему бы это удалось, если бы не вмешалась императрица. Тогда он подал прошение об отставке, но его величество отказался ее удовлетворить.

2 декабря накануне заседания Думы, на котором Трепов должен был выступить со своей политической декларацией, Протопопов зашел ко мне. Он начал с выражений сожаления о том, что его бывшие друзья, и особенно Родзянко, отвернулись от него, даже не объяснив, чем вызвано такое отношение с их стороны. Император, продолжил он, выразил желание, чтобы он остался, и его долг – повиноваться приказу его величества. Он знает, что в Думе будут на него нападать, но он не боится. Он ответит своим обвинителям. Но тем не менее, ему очень жаль, что в такое время, как сейчас, члены Государственной думы ссорятся между собой. Не мог бы я, спросил он, воспользоваться своим влиянием на Родзянко, чтобы убедить его воздержаться от нападок в его адрес? Я ответил, что, поскольку Дума собирается на следующий день, у меня не будет возможности увидеться с Родзянко, однако я могу ему сказать, что в последнее время в своих разговорах как с членами правительства, так и с депутатами Думы я подчеркивал необходимость отставить в сторону все личные и партийные разногласия и всем вместе работать на благо общества.

Открытие заседания Думы прошло очень бурно, и Трепов, встреченный криками и свистом, вынужден был трижды оставлять трибуну, прежде чем получил возможность говорить. Я был потрясен его терпением и выдержкой и почувствовал, что Дума совершает большую ошибку и ведет себя неправильно. Его политическая декларация была весьма удовлетворительна, и он подчеркнул необходимость доведения войны до победного конца, а также борьбы с Германией как на поле сражений, так и внутри страны. Палата, однако, была настроена враждебно, и даже заявление от имени союзных правительств относительно дальнейшей судьбы Константинополя было встречено совершенно равнодушно. Дума и общество были настолько захвачены внутренним кризисом, что не могли думать ни о чем другом.

Более того, имя Трепова было настолько связано с событиями 1905 года, что левые рассматривали его назначение просто как смену лиц, а не системы, и ничего не хотели брать из его рук. У Протопопова, которого подвергли ожесточенным нападкам, так и не хватило мужества ответить за свои поступки. Вместо этого он уехал в Ставку, а по возвращении лег в постель и заявил, что серьезно болен. Однако он написал письмо в «Новое время» с утверждением, что стокгольмская беседа состоялась по специальной просьбе русского посланника, это оказалось чистым вымыслом с его стороны.

Даже реакционный Государственный совет заговорил почти тем же языком, что и Дума, протестуя против закулисных влияний в высших сферах. Те же ноты прозвучали на съезде Дворянского собрания – одного из самых консервативных российских учреждений, и вместе с тем повсюду уже были слышны голоса, осуждающие стоящие за троном темные силы, которые по своей воле назначают и увольняют министров. Если не принимать во внимание экстремистов, Россия была снова едина, но если в начале войны она сплотилась вокруг императора, то теперь между ним и его народом возник непреодолимый барьер.

В декабре несколько членов императорской семьи пытались открыть императрице глаза на истинную сущность Распутина и серьезность сложившейся ситуации. Среди них была сестра ее величества великая княгиня Елизавета. После убийства своего мужа, великого князя Сергея, она удалилась от мира и жила в качестве старшей сестры в основанном ею в Москве небольшом монастыре, посвятив свою жизнь служению ближним. Необычайной красоты как внешне, так и духовно, ангел-хранитель для всех, кто оказывался в беде, она приехала в Царское Село с твердым намерением в последний раз попытаться спасти любимую сестру. Но вера императрицы в человека, которого она считала орудием, избранным Богом, была непоколебима, и, выслушав нетерпеливо слова великой княгини, она оборвала разговор. Две сестры расстались, чтобы уже никогда не встретиться.

Немного позднее великая княгиня Виктория, жена великого князя Кирилла, сделала еще одну попытку. Она не упомянула имени Распутина, но, откровенно обрисовав сложившуюся ситуацию, просила императрицу изменить свою позицию ради императора и династии в целом. Ее величество говорила с великой княгиней весьма любезно, но та сказала, что ситуация требует твердости и ничто не заставит ее пожертвовать Протопоповым. Армия, продолжила она, нисколько не настроена против императора, а, наоборот, полностью ему верна. Затем она обрушилась на Сазонова, сурово критикуя его за позицию в отношении Польши, и в завершение сказала, что он не был другом императора. Одной из причин, почему императрица до самого последнего момента верила, что армия и крестьянство на ее стороне и она может рассчитывать на их поддержку, было то, что Протопопов постоянно посылал ей со всех концов страны подложные телеграммы, подписанные несуществующими людьми, с заверениями в любви и преданности.

После стольких безуспешных попыток избавить Россию от человека, которого все считали ее злым гением, положение Распутина казалось как никогда прочным. Спасение пришло с совершенно неожиданной стороны, и утром 30 декабря Петроград был взбудоражен новостью о его убийстве. Тремя действующими лицами этой исторической драмы стали князь Феликс Юсупов, Пуришкевич (бывший реакционер, возглавивший нападки на Распутина на открытии заседания Думы) и великий князь Дмитрий Павлович. Роль последнего была чисто пассивной, и его присутствие, очевидно, означало лишь то, что он, со своей стороны, одобряет акт, который все трое считали законной казнью. Распутин, который находился под особой охраной полиции, по-видимому, почувствовал опасность, и князю Феликсу, который заехал за ним на своем автомобиле, с трудом удалось уговорить его поехать на ужин в Юсуповский дворец. Там его ждал пир в стиле Борджиа с отравленными пирожными и вином. Распутин отведал и того и другого без всякого вреда для себя. Напрасно прождав действия яда, князь под надуманным предлогом поднялся по небольшой винтовой лестнице в комнату наверху, где его ожидали великий князь, Пуришкевич и врач. Взяв у великого князя револьвер, он снова спустился к Распутину и, когда тот разглядывал старинное хрустальное распятие на одной из стен, выстрелил сзади ему в левое плечо. Услышав выстрел, трое других спустились вниз, и врач объявил, что началась предсмертная агония. Затем они вышли, поскольку им нужно было сделать приготовления, чтобы избавиться от тела. Но Распутин не был мертв. Когда князь Феликс вернулся в столовую и наклонился над ним, Распутин поднялся и бросился на него, а после выбежал через коридор во двор. Там его добил выстрелом Пуришкевич. Затем тело отвезли на автомобиле на Крестовский остров и сбросили в прорубь на Неве. Из-за оставшихся на снегу пятен крови оно было обнаружено на следующее утро. Несколькими днями позже он был похоронен ночью в Царском Селе в присутствии императора, императрицы, митрополита Питирима и Протопопова.

Смерть Распутина стала для императрицы ужасным ударом. Все надежды, которые она сосредоточила на нем, рухнули, а несчастья, которые, по его предсказанию, должны были обрушиться на династию, если его не станет, могли последовать в любую минуту. По ее приказу великий князь Дмитрий и князь Феликс были помещены под арест, хотя всем членам императорской семьи была гарантирована неприкосновенность от ареста. Император, который сразу же вернулся из Ставки, сказал великому князю Павлу, который просил, чтобы сыну позволили жить в его дворце в Царском Селе, что «в настоящее время императрица не может этого позволить». Через несколько дней великий князь Дмитрий был выслан в Персию, а князю Феликсу Юсупову было предписано выехать в свои подмосковные имения. 11 января все члены императорской фамилии встретились во дворце великой княгини Марии Павловны и подписали коллективное письмо, в котором просили императора помиловать великого князя Дмитрия. Одновременно с этим они в самых почтительных выражениях обрисовали опасности, которыми чревата внутренняя политика его величества, как для России, так и для династии. Они получили следующий уничижительный ответ: «Никто не вправе заниматься убийством. Знаю, у многих совесть не чиста, так как не один Дмитрий Павлович замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне».

Убийство Распутина, хотя и совершенное из патриотических соображений, было фатальной ошибкой. Оно побудило императрицу прибегнуть к еще большей твердости и подало опасный пример, поскольку подтолкнуло людей перейти от слов к делу. Кроме того, императору теперь стало гораздо труднее идти на уступки даже в тех случаях, когда он сам к этому склонялся, поскольку это дало бы повод подозревать, что его действия вызваны страхом за свою жизнь. По словам Родзянко и других, его величество испытывал большое облегчение, освободившись от Распутина, но я не могу сказать, так ли это было на самом деле. В конце года положение в стране ухудшилось до последнего предела, и всеобщее недовольство еще больше усилил запрет съезда Земского союза в Москве и роспуск Думы с целью предотвратить дальнейшее обсуждение этого запрета.

Смена правительства, которая незадолго до этого произошла в Англии, произвела на императрицу неблагоприятное впечатление, и одна из великих княгинь сказала мне, что она весьма нелестно отзывалась о некоторых его членах. В своей речи, произнесенной в Английском клубе в канун Нового года, я пытался исправить это впечатление, указав, что, когда страна сражается не на жизнь, а на смерть, она должна вверять свою судьбу тем, кто обладает необходимым умом и решимостью, чтобы довести ее до победы. Однако я почти не надеялся, что правители России примут этот урок близко к сердцу. Из всех перемен в английском правительстве политические и официальные круги Петрограда более всего интересовал уход виконта Грея – такое звание получил теперь сэр Эдвард. За тот долгий срок, что он возглавлял министерство иностранных дел, сэр Эдвард очень много сделал для установления и поддержания тесного сотрудничества с Россией. Он так часто оказывал ей услуги в критические предвоенные годы и столько раз демонстрировал готовность идти навстречу ее пожеланиям во время войны, что его уход означал для России потерю друга. Более того, он добился такого выдающегося положения среди государственных мужей Европы, его слово имело такой вес, его сильный и прямой характер, равно как и деловые способности внушали такое доверие, что с его уходом Антанта потеряла в его лице одного из наиболее ценных своих деятелей, и все это чувствовали. Но для меня, проработавшего под его началом более десяти лет, эта потеря была особенно ощутимой. Он был идеальным начальником: полностью доверял своим подчиненным, внимательно относился к их предложениям, принимал во внимание то, с какими трудностями им приходилось сталкиваться, и поощрял их в стремлении настойчиво добиваться цели, выражая свое одобрение их работе. В своем последнем послании ко мне от 24 декабря 1916 года он писал: «Пока я оставался на своем посту, у меня не было времени для частных писем, но я не хотел бы уйти, не сказав Вам, как высоко я ценю Вашу работу в России. Вы оказали нашему обществу огромную услугу. На мой взгляд, даже непосвященная публика может прийти к такому выводу, принимая во внимание прошедшие в России демонстрации. Но лишь те, кто все это время находился за кулисами событий – как здесь, так и в Петрограде, – знают, как много Вы сделали и с какими трудностями Вам пришлось столкнуться. Надеюсь, что, когда война будет успешно завершена, мы получим возможность предать огласке часть подробностей, чтобы о Вашей роли стало известно всей стране».