Глава 20

1916

Польский вопрос. – Сазонов отправлен в отставку. – Штюрмер назначен министром иностранных дел. – Штюрмер и германофилы. – Я говорю с императором о внутреннем положении в России

Почти сразу же после начала военных действий в августе 1914 года император признал целесообразность рассмотрения вопроса о воссоздании Польши. Нужно было заручиться поддержкой ее населения на время войны, которая должна была проходить на ее территории. С этой целью великий князь Николая Николаевич по приказу его величества издал манифест к полякам с обещанием в скором будущем предоставить им широкую автономию. Этот манифест произвел прекрасное впечатление, и, когда русские войска в первый раз вступили в Галицию, население оказало им дружественный прием. К сожалению, политика уступок, намеченная императором, не была воплощена в жизнь теми, кому было поручено управлять Галицией, а стремление русифицировать все польские учреждения вкупе с настойчивыми попытками православных епископов обратить население в православие отвратило симпатии поляков от России.

Сазонов, который с самого начала был сторонником польской автономии, прекрасно понимал, что в интересах России следует удовлетворить требования поляков и провозгласить автономную конституцию для восстановленной Польши. В июле 1916 года ему удалось, несмотря на противодействие реакционных коллег, возглавляемых Штюрмером, заручиться поддержкой императора для проведения такой политики. Согласно схеме, представленной Сазоновым, предполагалось, что будущее польское правительство будет состоять из наместника, Совета министров и двух палат. Оно должно получить абсолютную полноту власти во всех вопросах, кроме обороны, внешней политики, таможни, стратегических железных дорог и общих финансов, которые останутся прерогативой центрального правительства. Штюрмер, хотя и находился в Ставке, на заседании Совета министров, созванного императором для рассмотрения этого вопроса, отсутствовал. Он сослался на необходимость срочного возвращения в Петроград, поскольку опасался, что ему не удастся набрать большинство голосов. 13 июля, когда мы с Палеологом были на совещании у Нератова, заместителя министра иностранных дел, внезапно появился Сазонов, только что вернувшийся из Ставки. Он торжествовал: победа осталась за ним, и император поручил ему подготовить манифест, провозглашавший автономию Польши. Он сказал нам, что ненадолго уедет в Финляндию на отдых. Штюрмер, однако, recule pour mieux sauter (затаился, чтобы прыгнуть – фр.). Он знал, что ему лучше поговорить с императором не на Совете министров, а с глазу на глаз, и вернулся для этого в Ставку. Тем временем он заручился поддержкой императрицы, которая так и не простила Сазонову его попыток отговорить императора принять на себя Верховное главнокомандование, письма, в котором он просил его величество уволить Горемыкина, а также широко известной неприязни к Распутину.

Вечером 19 июля, возвратившись из поездки на острова, я застал в посольстве ожидавшего меня заместителя министра иностранных дел. Он сказал, что на следующий день в Ставку будет послан для подписи императору указ об отставке Сазонова, и, если в это дело не вмешаться, оно будет иметь для союзников самые серьезные последствия, поскольку на это место наверняка будет назначен Штюрмер. Я спросил Нератова: пришел ли он ко мне с тем, чтобы я вмешался в это дело? Просить об аудиенции было уже поздно, и я не видел для себя возможности повлиять на ситуацию. Нератов ответил, что мое вмешательство в таком вопросе, как назначение министра иностранных дел, без сомнения, может поставить мое положение под угрозу, но если ничего не будет сделано, то через двадцать четыре часа назначение Штюрмера станет свершившимся фактом. После этого он меня оставил.

Обдумав этот вопрос, я позвонил своим секретарям и велел им отправить императору телеграмму следующего содержания, которую я послал в шифрованном виде через генерала Хенбери Уильямса, нашего военного представителя в Ставке:

«Ваше Величество всегда позволяли мне откровенно высказывать свое мнение по вопросам, которые прямо или косвенно влияют на успешное окончание войны и заключение мирного договора, который послужит гарантией мира в будущем. Вот почему я почтительно осмеливаюсь обратиться к Вашему Величеству по вопросу, который, я опасаюсь, может создать серьезные затруднения союзным правительствам. Я делаю это исключительно по собственной инициативе, принимая на себя всю полноту ответственности, и должен просить у Вашего Величества прощения за шаг, который, я знаю, противоречит всякому дипломатическому этикету.

До меня стали доходить настойчивые слухи, что Ваше Величество намерены освободить господина Сазонова от выполняемых им обязанностей министра иностранных дел. Поскольку я не могу просить об аудиенции, я осмелился обратиться к Вашему Величеству с призывом рассмотреть все возможные последствия, которые отставка господина Сазонова может иметь для происходящих в настоящий момент переговоров с Румынией и еще более важных вопросов, которые будут возникать по мере развития военных действий, прежде чем вы примете окончательное решение.

Господин Сазонов и я почти шесть лет проработали над тем, чтобы установить более тесный контакт между нашими двумя странами, и я всегда рассчитывал на его поддержку в деле придания продолжительного характера нашему союзу, скрепленному войной. Такт и профессионализм, проявленные им во время сложных переговоров, которые он вел с самого начала войны, позволили ему оказать союзным правительствам услуги, значение которых трудно переоценить. Я также не могу скрыть от Вашего Величества опасения, которые я испытываю, теряя в его лице партнера по работе, которая нам еще предстоит. Разумеется, я могу полностью заблуждаться, и, возможно, господин Сазонов вынужден был уйти в отставку ввиду слабого здоровья; в таком случае я еще больше сожалею о его уходе.

Еще раз прошу Ваше Величество простить меня за это личное послание».

На следующий день Хенбери Уильямс, который и до того несколько раз оказывал мне ценную помощь, тактично исполняя многие деликатные поручения, телеграфировал, что он передал мое письмо императору, и выражал надежду, что оно даст результаты. К сожалению, в это время в Ставку прибыла императрица, и судьба Сазонова была решена. Он все еще был в Финляндии, когда получил собственноручное письмо от императора, в котором говорилось, что по многим вопросам их взгляды полностью расходятся и поэтому им лучше расстаться.

22-го числа сэр Эдвард Грей телеграфировал мне:

«Ваши действия получили полное одобрение. Я благодарен Вашему Превосходительству за то, что вы так быстро решились на этот ответственный шаг». Двумя днями позднее я получил ответ на телеграмму, в которой просил разрешения отправиться на несколько дней в Финляндию для отдыха и также известить Сазонова, что король жалует ему Большой рыцарский крест ордена Бани в знак признания его заслуг в нашем общем деле. В своем ответе сэр Эдвард Грей писал: «Полностью одобряю это намерение и надеюсь, что времени, отведенного вами на отдых, будет достаточно, чтобы полностью восстановить ваше здоровье, поскольку услуги, которые вы оказываете на своем посту, бесценны. Я очень высоко ценю проделанную вами работу, а также то, что вы делаете сейчас».

Я старался сохранить свою телеграмму императору в полной тайне, но мешок с почтой, в котором находилось частное письмо лорда Хардинга, содержащее ссылку на эту телеграмму, был перехвачен немцами. Я не знаю, вследствие ли такого открытия или того факта, что мне было пожаловано почетное гражданство Москвы, но примерно в это время германская пресса сделала мне комплимент, окрестив меня «некоронованным королем России».

Назначение Штюрмера впервые заставило меня серьезно задуматься о внутренней ситуации в России. В своем письме в министерство иностранных дел от 18 августа я писал: «Я не могу рассчитывать на доверительные отношения с человеком, на слово которого нельзя положиться и которого интересует одно – осуществление своих честолюбивых планов. Хотя сейчас его личные интересы принуждают его продолжать политику своего предшественника, но, по общему мнению, в душе он германофил. Более того, как отъявленный реакционер он поддерживает императрицу в ее стремлении сохранить самодержавие в неприкосновенности…

…Если император и дальше будет поощрять своих реакционных советников, боюсь, что революция неминуема. Гражданское население не желает больше мириться с административной системой, чья некомпетентность и плохая организация привели к тому, что в такой богатой природными ресурсами стране, как Россия, жители не могут достать самые необходимые товары даже по несообразно высоким ценам. С другой стороны, армия, скорее всего, не простит и не забудет того, что она вынесла по вине существующей администрации. Отставка Сазонова и назначение Штюрмера произвели глубочайшее впечатление на армию и на страну в целом».

Как реакционер с прогерманскими симпатиями, Штюрмер никогда не сочувствовал идее союза с демократическими правительствами Запада из страха, что такой союз может открыть доступ в Россию либеральных идей. Однако он был слишком хитер, чтобы защищать идею сепаратного мира с Германией. Он знал, что такое предложение не найдет сочувствия ни у императора, ни у императрицы и почти наверняка будет стоить ему места. То же самое можно сказать о дворцовом коменданте генерале Воейкове, в чьи обязанности входила охрана императора. Так как он постоянно общался с императором, императрица сделала его своим рупором, и в своих разговорах с императором он всегда выражал ее взгляды относительно назначения министров и других вопросов имперской политики. Но ни он, ни кто-либо другой из германской клики при дворе никогда не позволяли себе сказать что-нибудь такое, что могло бы не понравиться их величествам. Если бы у них была такая возможность, они бы приложили все усилия для заключения мира на самых благоприятных для Германии условиях, чтобы восстановить дружественные отношения с этой страной. Были там также и другие, кто подобно тестю Воейкова, министру двора графу Фредериксу, и камергеру графу Бенкендорфу, чей брат так долго был послом в Лондоне, германофилами не были.

Несмотря на свои близкие отношения с германским двором до войны, граф Фредерикс, как и граф Бенкендорф, были убежденными сторонниками союзников. Типичный русский вельможа старой закалки, преданный своему государю и всей душой болеющий за интересы своей родины, он понимал опасность курса, избранного императором, и не раз призывал его к умеренности. С другой стороны, Штюрмер, часто имевший аудиенции у императрицы, знал, что самая безопасная для него политика – противиться любым уступкам, но в то же время он тщательно скрывал свои прогерманские симпатии. Невероятно честолюбивый, он любой ценой стремился сохранить свой пост. Он, похоже, надеялся сыграть роль Нессельроде или Горчакова, поскольку в одном из наших разговоров он совершенно серьезно заявил, что, поскольку будущая мирная конференция должна быть созвана в Москве, ему, возможно, будет поручено на ней председательствовать.

Со мной Штюрмер всегда был учтив и корректен, но тот факт, что мы оба не доверяли друг другу, делал наши взаимоотношения немного натянутыми. Через три недели после того, как он стал министром иностранных дел, между нами произошло серьезное столкновение. Реакционная газета, которую, как я имел основания предполагать, вдохновил кто-то из его приспешников, опубликовала статью с возмутительными нападками на британскую армию, в которой, среди прочего, говорилось, что за два года она продвинулась вперед всего лишь на двести шагов. Я выразил Штюрмеру протест, указав на чудовищность того обстоятельства, что эта статья пропущена цензором, и потребовал публичного опровержения и извинений от автора – некоего Булацеля. Штюрмер отклонил это требование, заявив, что в этой ситуации он бессилен. Я настаивал, и в конце концов он сказал, что пришлет Булацеля ко мне. Я сказал последнему, когда он явился, что я думаю о нем и его газете, но мне потребовался целый час, чтобы заставить его поместить опровержение, которое я подготовил для передачи в прессу. В тот же день Штюрмер позвонил мне и попросил смягчить тон этого заявления, но я согласился лишь опустить одну фразу, которая, как я боялся, может оскорбить чувства наших друзей в российской армии.

В октябре я в первый и последний раз посетил императорскую Ставку в Могилеве. За несколько недель до этого я получил указание уведомить министра военно-морского флота, что король желает пожаловать Большой рыцарский крест ордена Бани командующему русским Балтийским флотом в знак уважения к российским военно-морским силам. Адмирал Григорович возразил, что командующий Балтийским флотом равен по положению командующему Черноморским флотом и, если наградить одного и при этом обойти другого, может создаться впечатление, что почести воздаются несправедливо. Тогда я предложил, чтобы император, как главнокомандующий всеми морскими и сухопутными силами России, принял орден Бани в знак высокой оценки королем услуг, оказанных его флотом.

Это предложение получило одобрение, и император, когда его известили, прислал мне теплое послание, в котором сообщал о своем согласии и приглашал меня приехать в Ставку сразу же, как только я получу знаки отличия, взяв с собой такое количество сотрудников, какое я сочту необходимым. Второе и еще более настойчивое приглашение пришло несколькими днями позже. Поэтому, как только знаки отличия прибыли, я попросил Штюрмера назвать день, когда его величеству будет угодно меня принять. Штюрмер, которого совсем не радовала мысль, что у меня будет возможность поговорить с императором наедине, сразу же сказал, что поскольку он сам через несколько дней собирается в Ставку, то устроит так, чтобы мы поехали вместе. Я ответил, что был бы очень рад такой возможности, но, поскольку император дал мне понять, что я должен приехать сразу же, я должен просить его исполнить приказание его величества безотлагательно. Ответ оказался таким, как я и предвидел, и, так как он сам не мог присутствовать на моей аудиенции, Штюрмер предпринял другие шаги, чтобы вставлять мне палки в колеса.

Я прибыл в Могилев 18 октября в сопровождении генерала Нокса и капитана Гренфеля, наших военного и морского атташе, а также секретаря посольства Брюса. Император сразу же дал нам короткую аудиенцию, в начале которой я произнес соответствующую речь, после чего вручил ему знак Большого креста ордена Бани. Его величество беседовал с нами еще около десяти минут. Императрица, которая приехала со своими дочерьми за несколько дней до этого, не присутствовала на завтраке, который последовал за аудиенцией. Вместо того чтобы сидеть рядом с императором, как это принято в подобных случаях, я оказался между великой княгиней Ольгой и одной из ее сестер, поэтому я не мог поговорить с его величеством. После завтрака завязался свободный разговор, но, поскольку генерал Хенбери Уильямс сказал мне, что император наверняка захочет поговорить со мной у себя в кабинете, я не старался к нему приблизиться. Поговорив с остальными гостями, император подошел ко мне и тепло поблагодарил за то, что я приехал.

Когда он уже совсем собрался прощаться, я решился перебить его, сказав, что мне нужно поговорить с ним о нескольких вопросах. Получив на это разрешение, я сказал, что у его величества вскоре состоится прощальная аудиенция с японским послом, который отбывает в Токио в связи с назначением его на пост министра иностранных дел. Виконт Мотоно очень расположен к России, и его величество может попробовать обратить его влияние на пользу России. Япония уже снабдила российскую армию оружием и снарядами, и вполне возможно, что ее удастся убедить прислать на фронт свой воинский контингент, если пообещать ей существенную компенсацию. Одобрив эту идею в принципе, император спросил, есть ли у меня какие-либо предположения о характере возможной компенсации. Я ответил, что у меня нет каких-либо определенных предположений, но на основании одного из замечаний, сделанных виконтом Мотоно во время одной из наших недавних бесед, я могу предположить, что его правительство с радостью согласилось бы на уступку русской, то есть северной, части Сахалина. Император сразу же сказал, что это абсолютно исключено и он не может уступить ни пяди русской земли. Я осмелился напомнить его величеству знаменитое высказывание Генриха IV: «Париж стоит мессы», – но безрезультатно. Заметив, что император чувствует себя неловко, я не пытался продолжить разговор и спросил напоследок, не предполагает ли его величество в ближайшее время вернуться в Царское Село. «Да, – ответил император, – я надеюсь там быть через несколько недель, и буду очень рад вас видеть. Тогда мы сможем поговорить подольше».

Штюрмер и его влиятельные друзья при дворе, которые подозревали меня в том, что я работаю против них, старались устроить все так, чтобы я не мог поговорить с императором с глазу на глаз. Но больше всего меня удивило, что после горячих выражений благодарности за внимание, оказанное его флоту, его величество не надел знаков ордена Бани за завтраком и не произнес, как это принято в таких случаях, тост за здоровье короля.

Штюрмер боялся, как бы я не воспользовался влиянием, которое имел на императора, ему во вред, и это проявилось в том, как он сменил тактику, когда несколько недель спустя я обратился с просьбой об обещанной мне аудиенции. Вечером того же дня, когда я написал ему, что император выразил желание видеть меня по возвращении в Царское Село, мне случилось быть у него на обеде в честь виконта Мотоно – японского посла, возвращающегося на родину. К моему удивлению, я удостоился самого лестного приема как со стороны хозяина, так и хозяйки. Когда я выразил восхищение цветами на обеденном столе, императрица спросила, какие из них мне нравятся больше всего, и те два растения, которые я без всякой задней мысли отличил, на следующее утро были присланы мне в посольство. После обеда Штюрмер подошел ко мне и сказал: «Видите, господин посол, ваши опасения относительно назначения господина Б. (отъявленный германофил, против назначения которого на высокий пост в министерстве иностранных дел я недавно протестовал) были безосновательны. Я бы очень сожалел, – продолжил он, – если бы какие-либо мои действия вызвали ваше неодобрение. Мне бы очень хотелось, чтобы между нами установились близкие и доверительные отношения и чтобы вы еще много лет представляли своего государя в Петрограде».

На самом деле, двое членов императорской семьи просили меня попытаться убедить императора расстаться со Штюрмером на том основании, что он не пользуется доверием союзных правительств, и прозондировать почву относительно возвращения Сазонова. Я был намерен это сделать, но заместитель министра иностранных дел Нератов предупредил меня, что сейчас поднимать этот вопрос преждевременно. Поэтому на аудиенции я ограничился тем, что указал на усиление германского влияния, антибританскую кампанию и ухудшение положения внутри страны. Если, сказал я императору, я предпринял столь серьезные шаги в связи с нападками Булацеля на британскую армию, то это только потому, что, насколько мне известно, его газета финансируется влиятельной антибританской кликой. Эта кампания проводится не только в Петрограде, но и в Москве и других городах, и у меня есть основания считать, что сторонники Германии делают все возможное ради обеспечения мира на выгодных для нее условиях и при этом стараются убедить общественность, что Россия ничего не выиграет от продолжения войны. Император ответил, что люди, которые говорят такое, когда несколько российских областей находятся в руках врага, – предатели. Напомнив мне, что в начале войны он заявил, что не заключит мира, пока хоть один вражеский солдат остается на российской земле, он сказал, что ничто не заставит его быть снисходительным к Германии, когда придет время переговоров. Москва, сказал он, явственно показала, какие чувства испытывают русские люди по отношению к Великобритании, когда избрала меня своим почетным гражданином, и мне не стоит беспокоиться.

Я поинтересовался, обдумывал ли он вопрос о спрямлении российских границ за счет Германии, его величество ответил, что, скорее всего, России придется удовлетвориться ее теперешними границами, как бы плохи они ни были. Необходимо очистить Польшу от немцев, но продвижение в глубь германской территории может обернуться для России слишком тяжелыми жертвами. Он всегда выступал за создание объединенной Польши под протекторатом России, которая служила бы буферным государством между Россией и Германией, но сейчас он не видит никаких возможностей для включения в ее состав Познани. Затем я решился спросить, правда ли, что в ходе беседы между Протопоповым и германским дипломатическим представителем в Стокгольме последний утверждал, что, если Россия заключит мир, Германия выведет свои войска из Польши и не будет возражать против передачи Константинополя России. Император ответил, что не может точно вспомнить, получал ли Протопопов подобные предложения или нет, но он совершенно точно читал это в донесении одного из своих агентов. Он заверил меня, что подобные предложения не имеют для него никакого значения.

В дальнейшей беседе я указал на распространившееся по всей стране глубокое недовольство, вызванное нехваткой продовольствия, и беспорядки, уже имевшие место в Петрограде. Министр путей сообщения, заметил я, недавно говорил мне, что левые партии пытаются воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы добиться от правительства политических уступок, но, как бы я ни уважал и ценил господина Трепова, я не могу согласиться с его точкой зрения по данному вопросу. Это не политический вопрос в строгом смысле этого слова и не движение в сторону конституционной реформы. Я выразил надежду, что власти не будут прибегать к репрессивным мерам, поскольку недовольство вызвано сознанием того, что в такой богатой природными ресурсами стране, как Россия, трудящиеся не могут получить предметов первой необходимости из-за некомпетентности администрации. Я также не мог скрыть от его величества того, что, по донесениям наших консулов, крестьянство, всегда считавшее своего императора непогрешимым, утрачивает веру в него и что самодержавие лишается опоры из-за недобросовестности его министров.

Император, выглядевший несколько смущенно, когда я говорил ему это, спросил меня о забастовках в Петрограде, но я не мог предоставить ему точные сведения о том, что же в действительности произошло, когда были введены войска. Продовольственный вопрос, признал он, стал весьма острым, но он полагает, что министры внутренних дел, сельского хозяйства и путей сообщения, занимающиеся этой проблемой, сумеют с этим справиться. Он обошел молчанием все мои замечания о некомпетентности администрации и после полуторачасовой беседы простился со мной, как обычно, по-дружески.