«Ягодки» послевоенного времени

В августе 1945 года мой зять доктор Руст возвращается из английского плена домой. Буквально из ничего мы чудом сооружаем ему маленькую клинику. Аде и ее мужу нужны новые источники средств к существованию, а больные, к сожалению, их дают больше, нежели здоровые.

Мы вспарываем перины и делаем из них подушки, собираем одеяла — все это на обмен, потому что от денег никакого толку, они ничего не стоят. Посылки, которые шлют друзья из Америки, идут туда же.

Наши драгоценности все еще зарыты в саду, в котором садовник вместо цветов теперь выращивает капусту и свеклу.

Проходящие оккупационные части застрелили двух моих собак, остался лишь сеттер Шнуте. Но очень скоро наш маленький зверинец пополняется: благодарные пациенты дарят своему доктору ягненка, поросенка, а затем козочку, индюка, двух уток и кролика.

По мысли наших добрых дарителей, эти звери когда-нибудь должны быть забиты, чтобы наполнить наши опустевшие кастрюли и сковороды, вот только кто забьет их?..

Каждый раз когда у нас снова подводит животы, мы украдкой смотрим на ягненка, или утку, или петуха и потом испуганно встречаемся взглядами: кто решится? Никто. Думаю, и сегодня большая часть животных доживала бы до старости, если б каждый сам должен был убивать тех телят, кур и так далее, которых он вознамерился съесть.

Во всяком случае, наш зверинец растет и множится. Время от времени животные умирают естественной смертью от старости. В основном же опять подтверждается истина: в тяжелые времена выгодно быть известным. Солдаты и служащие оккупационной администрации, с которыми приходится сталкиваться, предупредительны со мной. Более того: некоторые просят фотографию — за это я иногда получаю от французов белый хлеб или вино, от русских — водку, сахар или перловку, а от американцев в большинстве случаев сигареты. Блок сигарет на черном рынке, где есть почти все, дороже золота…

Тем временем, несмотря на некоторое улучшение, жизнь складывается так, что спустя двадцать пять лет мне снова приходится начинать все сначала. И вновь возникают параллели с временами русской революции, когда молодые актеры создали гастролирующую труппу «Сороконожка»; сегодня мы тоже из ничего собираем ансамбль и ездим по стране.

Мы играем один из моих спектаклей, «Чернобурая лисица». Муфта, прославившаяся в этой постановке, все еще хранится у меня…

Подъезжаем к пропускному пункту границы оккупационной зоны у Хельмштадта. Обыскивают грузовик с реквизитом и мой маленький «фиат». Солдаты ищут беглецов, драгоценности и валюту.

На грузовике, помимо сценических декораций, деревянный ящик с аксессуарами, динамо-машина для освещения сцены, софиты и костюмы для двух рабочих сцены.

В качестве костюмерши едет моя личная портниха, живущая в русском секторе в Берлине, у которой по какой-то причине нет пропуска. Она использует нашу «колонну», чтобы уехать «на Запад».

Мы прячем фройляйн Эрику вместо реквизита в этот деревянный ящик с тяжелым амбарным замком.

Осмотр затягивается, мы беспокоимся о фройляйн Эрике — ведь в ящике нечем дышать, однако изображаем невозмутимость. Солдаты тянут время, мы переглядываемся. Я размышляю, стоит ли мне заговорить с постовыми по-русски. Это может ускорить дело, а может и нет… Наконец все вроде бы в порядке. И тут один молоденький советский солдат спрашивает меня:

— Ты играешь «Чернобурую лисицу» — а где же лиса?

Обескураживающая логика этого вопроса вдруг поражает воображение и его товарищей: черт, как это им сразу не пришло в голову, где же лиса?..

Я даю знак руководителю. Он пытается объяснить солдатам, что наша пьеса не о настоящей лисе. Но этого русские не могут взять в толк. Они приводят товарища, который немного лучше объясняется по-немецки.

Руководитель гастролей начинает все сначала. Время бежит. Фройляйн Эрика вот-вот задохнется.

Когда «советское подкрепление» тоже не понимает, что говорит наш руководитель, и настаивает на том, чтобы им показали лису, я все же вступаю в разговор по-русски и вру солдатам, что мы циркачи. Лисы, с которыми выступаем, ужасно голодные, поэтому мы запираем их в большой ящик; к ящику этому не рекомендуется подходить близко, ведь не исключено, что голодные звери могут разбежаться.

Солдаты колеблются, по всему видно, что в головах у них кавардак. Особенно изумлен молодой парень, который спрашивал меня о лисе.

— А ты работаешь без сетки? — интересуется он со знанием дела.

— Да, без сетки, — говорю я архисерьезно.

— Это хорошо! — удовлетворенно соглашается он.

— Без сетки, — эхом повторяют остальные.

Результат моего диалога с молодым русским великолепен: несколько его товарищей волокут большой мешок яблок и закидывают его на наш грузовик.

Можно ехать дальше. Через несколько сотен метров мы вызволяем из ящика фройляйн Эрику. С трудом отдышавшись на воздухе и обретя дар речи, она признаётся, что уже прощалась с жизнью…

Я вновь в Берлине.

Вместе с коллегами создаю театр во Фриденау. Мы играем в примитивных условиях — когда играем. Часто не бывает электричества, и точно так же часто отказывают наши аварийные агрегаты.

Сумрачное время — во всех отношениях. Великое время для темных личностей, которые выныривают, становятся сенсацией или наживают сказочные состояния и вновь исчезают — за решеткой или в безвестности…

Однажды вечером объявляется один американец, или, правильнее сказать, человек, который представляется американцем. В этот вечер нет перебоев с электричеством. Спектакль проходит без помех. Мы облегченно переводим дух.

Я только начала стирать грим, а американец уже стоит в моей уборной. В изысканных выражениях представившись как мистер Джордж Кайзер, он сражает меня сообщением, что в качестве представителя американской компании «Парамаунт» хотел бы заключить со мной договор для Голливуда.

Кайзер размахивает какими-то удостоверениями и доверенностями, которых у него никто не требовал.

Я несколько раз сглатываю. Голливуд…

Это означает: никаких карточек, пайков, голода, поисков одежды, вообще никаких забот, короче говоря — это рай на земле…

Тогда, в конце двадцатых, я не смогла вынести этого рая, это точно, но в те годы у нас в Германии было что есть, что надеть, чем обогреться и было достойное человека жилье. Сейчас же здесь нет ничего, кроме нужды и страданий…

Так ли уж ничего?

Да, мы на нуле. Мы опять все начинаем заново, мы лишены самого необходимого, но сохраняются и все шансы… здесь у меня этот театр, здесь коллеги. Я колеблюсь.

Мистер Кайзер полон понимания, но проявляет настойчивость. В последующие дни он все чаще названивает мне, поскольку я все еще не могу решиться, становится постепенно менее учтивым: я не смогу, полагает он, в дальнейшем оставаться в Германии.

— Это почему же?

— Нам, разумеется, известны эти слухи о вас.

— Какие слухи?

Кайзер нагло усмехается:

— Шпионаж, личные связи с Гитлером и Сталиным, награждение орденом Ленина и так далее, и так далее. Как только ситуация нормализуется, вас станут ненавидеть в старой доброй Европе — неважно, соответствуют ли слухи действительности или нет.

— Это ложь!

Кайзер снисходительно усмехается, словно бы говоря: «Ну хорошо, хорошо», а затем продолжает:

— У нас в Америке из того, что вам здесь, в Германии, доставляет одни заботы, можно запросто составить капитал. Без проблем, госпожа Чехова, уверяю вас — без проблем…

И он не лукавит, к сожалению: еще несколько месяцев назад одна из ведущих нью-йоркских газет предлагала мне через посредника отправиться в Америку и написать мемуары. При этом важны были не факты и подлинная историческая правда сами по себе, а сенсационность всего того, что я напишу. А если то, что было в действительности, окажется не так красочно, этому можно со спокойной совестью помочь — например, упомянуть о моих интимных контактах с высшими должностными лицами Третьего рейха, «лучше всего о тех, кто уже мертв, чтобы нам не докучали назойливыми опровержениями».

Далее мне дали понять, что этими мемуарами я обеспечу себя до конца своей жизни, не считая того, что «после публикации откровений миллионеры выстроятся к вам в очередь»…

Таково, в общем и целом, предложение американской газеты, о котором, несомненно, знает мистер Кайзер и которое он не прочь дополнить своими намеками.

Однажды воскресным утром Кайзер появляется в моей квартире, как обычно, настаивает на моем согласии и дает понять, что во второй половине дня улетает в Вену, чтобы вести переговоры с Рудольфом Пракком.

На радостях, что Кайзера не будет пару недель, я совершаю две глупости: прошу его захватить в Вену костюм Пракка, который коллега оставил у меня в самом конце войны, а кроме того, привезти из Вены бриллиантовое кольцо, которое я, в свою очередь, оставила у Рудольфа Пракка на сохранение.

Вечером Кайзер не в Вене, а все еще в Берлине.

После спектакля он является в мою гримерную, не говоря ни слова, подходит к телефону, набирает номер и докладывает какому-то американскому майору, что он только что разыскал меня и, хотя уже поздно, пусть майор ждет его в любом случае…

Кайзер кладет трубку, бросает на меня красноречивый взгляд («Итак, кое-что я раскрыл, моя дорогая…»), затем идет к двери, рывком раскрывает ее, проверяет, нет ли кого в коридоре, снова закрывает дверь, выключает свет, подходит к окну и всматривается наружу.

— Что это все значит, мистер Кайзер?!

Кайзер продолжает всматриваться в темноту и наконец спрашивает меня, с трудом сдерживаясь:

— Что за дельце вы задумали с этим костюмом?

— С каким костюмом?

— С тем, который якобы принадлежит господину Пракку.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Не изображайте из себя невинного ангелочка, дорогуша, вы — актриса. Притворяться — ваша профессия.

Я встаю, снова зажигаю свет и говорю совершенно спокойно:

— Как это часто бывает, существует два выхода, мистер Кайзер: либо вы уходите сами, либо я прикажу выкинуть вас отсюда.

Кайзер реагирует на это, как настоящий киногерой: с сожалением пожимает плечами, вынимает голубой листок бумаги из своей папки, медленно разворачивает его и кладет передо мной.

— Эта бумага вам, конечно же, не известна? — усмехается он.

Передо мной лежит светокопия с какими-то кружками, линиями, геометрическими фигурами и математическими формулами.

— Нет, — отвечаю я, сбитая с толку, — я не знаю, что это такое.

— Так я и думал, — насмешливо улыбается Кайзер, — не соблаговолите ли взглянуть еще раз?..

Я рассматриваю светокопию ближе — по краю она явно была прострочена швом, остались дырки.

— Ну, что теперь скажете?

— Ничего.

Кайзер кивает, открывает свой чемодан, вынимает костюм Пракка и спрашивает:

— Но этот костюм вы узнаете?..

— Да.

— Вы дали его, чтобы я отвез в Вену…

— Да.

— Значит, вы больше не отпираетесь?

— От чего я больше не отпираюсь?

Кайзер берет светокопию со стола и сворачивает ее:

— От того, что вы пытались переправить со мной эту бумагу в Вену…

— Я не понимаю вас.

Кайзер принимает вид полицейского комиссара, который близок к цели.

— Вы тщательно вшили бумагу вот сюда, — он показывает распоротую подкладку пиджака Пракка, — и, уж конечно, лучше меня знаете, какое значение имеют эти формулы для некоего физика-атомщика… в русском секторе Вены!..

— Вы сумасшедший?

— Нет. Я более чем убежден, милейшая, что вы и сегодня еще занимаетесь шпионажем, вернее, что вы снова занялись шпионажем…

Я ошеломленно смотрю на распоротый шов пиджака Пракка.

— Кто-то решил сыграть со мной дурную шутку, — говорю я тихо, — очень дурную шутку…

Кайзер сохраняет комиссарскую интонацию:

— Трюк вскрылся при проверке на границе. К моему, а еще больше вашему счастью, при этом присутствовал мой друг майор Бредли. Он поручился за меня. И по моей настоятельной просьбе согласился — пока! — воздержаться от доклада по инстанциям… Что будет дальше, зависит от меня, госпожа Чехова!..

Последнее замечание Кайзера вернуло мне способность рассуждать хладнокровно: человек предлагает мне голливудский контракт и между прочим охотится за шпионами… Что бы это значило? Какой должна быть моя реакция? Я, само собой разумеется, должна была бы вышвырнуть его и заявить в полицию. Естественно…

Но в эти времена все неестественно. Господствует оккупационное право одностороннее право, мягко говоря… А Кайзер — американец.

И тем не менее я спрашиваю его, что он, как представитель «Парамаунта», имеет общего с «атомным» шпионажем.

— Сам по себе ничего, — бойко отвечает он. — Но я должник перед моим другом майором Бредли и хочу как можно быстрее внести ясность в это сомнительное дело. Кроме того, я, как предъявитель костюма Пракка, по вашей милости попал в двусмысленное положение. Я, бывший солдат и сотрудник разведки, этого потерпеть не могу.

В последующие дни Кайзер обшаривает каждый квадратный метр театра и моей квартиры.

После этого заявляет, что теперь убежден в том, что я была без моего ведома вовлечена в контрабандный провоз документов. Некоторые признаки указывают на то, что определенные люди очень тонко воспользовались моим именем и моими контактами. Уже несколько дней за мной ведется наружная слежка неизвестными лицами, люди Си-ай-си* будто бы установили, что это, скорее всего, русские.

Я иду к телефону. Я собираюсь позвонить в советскую комендатуру, чтобы внести ясность.

Кайзер вырывает трубку из рук и набрасывается на меня:

— Бросьте! Теперь я даю вам две возможности на выбор: либо вы помогаете нам выйти на след этой организации, либо я вынужден буду арестовать вас.

Чуть позже предположения Кайзера о «советской организации» словно бы подтверждаются: из вечера в вечер по пути из театра в Кладов за мной следует «опель-кадетт». На третий вечер я пытаюсь отделаться от преследующей машины еду боковыми улочками, внезапно меняю направление. Тщетно. Машина прилипла ко мне, словно репей.

На следующий вечер она вновь тут как тут.

Я пробую новый обманный прием — еду по улицам со встречным движением. Безуспешно. Машина упорно держится на расстоянии, но не исчезает из моего поля зрения.

Когда наконец я выхожу из машины перед своим домом в Кладове, «опель» тоже останавливается примерно в ста метрах с потушенными огнями. Потом разворачивается и исчезает в темноте.

На следующий вечер он снова тут как тут, держится позади меня, пока я не вхожу в дом, после чего разворачивается обратно.

Дома я обнаруживаю письмо на русском языке, написанное каким-то странным слогом, без какого-либо обращения:

«Вы в большой опасности! Видел вашу фотографию — без ума от вас. С этих пор не могу прикоснуться ни к одной другой женщине. Все время я спрашивал себя: зачем эта война? Сегодня я знаю: это было предопределено, я должен был познакомиться с вами. Я попытаюсь защитить вас от угрожающей вам опасности и буду следовать за вами на соответствующем расстоянии.

Автомобиль № 32684».

Итак, может, это вовсе никакой не «агент-враг», а излишне экзальтированный, пылкий почитатель?

Далее происходит следующее: в дом присылают цветы и конфеты. Это почти непостижимо. Откуда в наше время у человека бонбоньерка?

Я настораживаюсь, даю сначала понюхать пралине моей кошке и доверяю безошибочному инстинкту животного: вредное она есть не станет…

Кошка не прикасается к сладостям. Моя подозрительность растет.

Следующей ночью в дверь отчаянно названивают, вдобавок кто-то оглушительно сигналит автомобильным клаксоном. Это продолжается долго.

Когда я открываю дверь, машина срывается с места. Мне под ноги падает письмо. Отправитель: «Автомобиль № 32684». Строки набросаны торопливо:

«Я люблю вас больше всего на свете! Больше не могу! Приезжайте прямо сегодня ночью — умоляю вас! Жду вас через полчаса — в 500 метрах отсюда, по дороге в театр!»

Поведение моего «почитателя» постепенно наводит на меня ужас. Я спрашиваю себя, что ему взбредет в голову в следующий раз, более того: со всей серьезностью я задаю себе вопрос: не идет ли речь о патологическом случае с криминальным уклоном?

Два дня спустя — «опель» тем временем по-прежнему каждый вечер следует за мной из театра в Кладов, останавливаясь за сто метров от моего дома, — утром в дверной косяк всунута записка.

Те же торопливые строчки по-русски:

«Теперь шутки в сторону! Еще со времен татаро-монгольского ига умыкали женщин побежденных народов…»

И потом впервые цитата из «Лесного царя» по-немецки:

«…und bist Du nicht willig, so brauch'ich Gewalt*. — Автомобиль № 32684».

Сумасшедший. Никаких сомнений.

Мои нервы больше не выдерживают. Я отправляюсь в советский сектор в комендатуру.

Полковник холодно откидывается в кресле назад, когда я рассказываю свою историю об «автомобиле № 32684». В качестве доказательства предъявляю ему записку незнакомца, которая утром торчала в моей двери.

Полковник бесстрастно улыбается:

— Какой-нибудь влюбленный индюк, не так ли?

Спокойствие этого человека сокрушает остатки моего самообладания. Я так больше не могу. Я не уйду из комендатуры, пока не буду уверена, что этот «влюбленный индюк» некоторым образом «по долгу службы» не исчезнет из моего поля зрения.

Итак, я перехожу в наступление:

— А как же ваши земляки, которые уже несколько недель шпионят за мной и театром? Или я их вообразила? Может, я страдаю галлюцинациями?

Мой вопрос, похоже, лишает полковника его олимпийского спокойствия, он настораживается. Но не только настораживается. К сожалению. Потому что теперь уже задает вопросы он. И в течение нескольких минут вытягивает из меня то, что хочет: я рассказываю ему все — в том числе и об американце Джордже Кайзере и мистическом листке с «атомными формулами».

Полковник неподвижно слушает меня, кивает, молчит две-три мучительных секунды, потом встает, приглашает вежливым жестом в соседнее помещение и просит подождать. Он будет разговаривать со ставкой в Карлсхорсте.

Итак, я жду.

Мне предоставляется многочасовая возможность поразмыслить о том, что я сделала правильно, а что нет, и чего мне стоит ожидать в будущем в этой стране, и чего не стоит.

Через пару часов внутренне я уже готова эмигрировать во Францию, Англию или Штаты, куда угодно — лишь бы русские не разрешили эту проблему на свой лад и не «предложили» бы мне долгое путешествие в Сибирь.

Три часа спустя снова входит полковник и предлагает мне нечто совершенно иное: гастроли в советском секторе.

Я молчу, сбитая с толку.

Полковник остается вежливым:

— У нас есть основания, чтобы просить вас об этих гастролях.

— Могу я узнать — какие?

— Не сегодня. Позднее. Для вашего спокойствия я могу сказать одно — вы будете гастролировать у нас в собственных, но также и в наших интересах. Мы, как и вы, хотели бы поточнее узнать об этой «машине № 32684» и людях, которые следят за вами.

— Благодарю вас.

— Спасибо за согласие. Я должен попросить вас еще о двух вещах: напишите незнакомцу из «автомобиля № 32684» записку, что ждете его в своей гримерной после спектакля. Тогда мы точно установим владельца автомобиля…

— У него немецкий номер…

— О, это еще ничего не значит, — весело улыбается полковник и продолжает: — И сразу по возвращении позаботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы возможные наблюдатели за вашим домом узнали о ваших гастролях на Александерплац. Просто расскажите об этом «хорошим знакомым», которые будут громко обсуждать это. Ну как, договорились?

Разумеется, «договорились», что же еще мне остается? Когда в назначенный вечер я вхожу в кинотеатр на Александерплац, где у меня выступление, полковник с особой интонацией спрашивает:

— Ну, как у нас дела?..

Я беспомощно смотрю на него. Он вовсе не ждет моего ответа и тотчас добавляет:

— У нас все в порядке — можете не беспокоиться…

— Правда?

— Обещаю вам!

— Спасибо.

Я перевожу дух, точнее, пытаюсь. Но все равно что-то еще противится во мне свободно и непринужденно чувствовать себя в этот вечер.

В моей гримерной стоит прелестный букет роз, на прикрепленной к нему карточке «мой» незнакомец пишет:

«Я очень счастлив — автомобиль № 32684».

Зато я ни в коем случае не счастлива.

У меня начинается самый долгий театральный вечер в моей жизни.

После спектакля я прошу дочь Аду проводить незнакомца ко мне в гримерную.

При этом у меня весьма и весьма неспокойно на душе: здесь для кого-то устроена ловушка. Но я делаю это в порядке самообороны, говорю я себе и вспоминаю при этом об угрозах и эскападах моего «кавалера с розами».

И вот незнакомец из «автомобиля № 32684» стоит передо мной — блестящей наружности beau* с неестественно горящими глазами.

Он возвышается надо мной, театрально прижав правую руку к сердцу, и патетически восклицает:

— Наконец! Наконец-то свершилось! Вы и не представляете, Ольга Чехова, что значит для меня это мгновение! Война — разве она не оказалась отчасти благом? Я, лишь один я выиграл в этой войне — и каким способом!..

Чтобы несколько «остудить» победителя, я спрашиваю его подчеркнуто деловито, что бы он вознамерился делать, если бы я его не приняла:

— Вы все равно чувствовали бы себя победителем в этой войне?..

Незнакомец молниеносно хватается за карман и выхватывает револьвер:

— Вот — вот вы видите ответ. Еще сегодня я застрелил бы вас, а потом себя…

Итак, и вправду сумасшедший, да к тому же на все готовый.

Я изо всех сил пытаюсь оставаться спокойной:

— Подойдите, но будьте все же разумны. Отдайте мне револьвер — это не игрушка…

— Игрушка?.. — лепечет он совершенно оторопело. — Какая же это игрушка…

Он не заканчивает предложения, озадаченно уставившись на меня, и послушно, как ребенок, протягивает оружие.

Я прячу револьвер в свою сумочку.

Несколько секунд позднее человека уводят солдаты Красной армии.

Огромные глаза его недоверчиво блуждают, но он уходит с ними безвольно, почти апатично.

Когда дочь и я покидаем кинотеатр, двое советских часовых не разрешают нам ехать домой, они отводят нас в какой-то штаб, названия которого я не знаю.

Допрос продолжается несколько часов и все время крутится вокруг одного и того же человека — Джорджа Кайзера.

Правда, я не могу отделаться от впечатления, что русские не воспринимают Кайзера всерьез. Под утро они отпускают нас и в то же время подтверждают мое подозрение. Один из солдат по-мальчишески ухмыляется:

— Ваш мистер Кайзер точно никакой не контрразведчик — может, он позарился на ваши драгоценности…

Через несколько часов мне звонит полковник, которому я в ставке в Карлсхорсте рассказывала о своем приключении.

— Хотите узнать, кто ваш незнакомец из «автомобиля № 32684»?

— Да, конечно…

— Один из наших толковых инженеров…

— Ваш инженер?

— Да. Он работает в местной администрации и действительно страдает всего лишь любовной лихорадкой. Политические или криминальные мотивы исключены; одиночка, хотя его фанатичные намерения могли быть не такими уж и безобидными…

Полковник делает небольшую паузу. Я пытаюсь прийти в себя от изумления.

— Алло…

— Да…

— У вас нет слов от удивления?

— В общем, да.

— Он сильно вас напугал?

— Да.

Голос полковника без перехода становится деловитым:

— Он больше не причинит вам хлопот. Товарищ инженер попросил вернуть его на родину и уже завтра покинет Германию…

Тихий щелчок на линии — полковник закончил разговор. Я тоже медленно опускаю трубку на рычажки…

На следующий день Джордж Кайзер в моей гримерной.

В прекрасном настроении он сообщает мне, что только что вернулся из короткой, но весьма удачной поездки в Берлин, направляется к телефону, набирает номер, радостно разговаривает с кем-то из своих друзей — и вдруг что-то обескураживает его, почти приводит в замешательство:

— …в советском секторе? Но это же невозможно! Я сейчас потребую у нее объяснений. Подожди моего звонка, пожалуйста!

Угрожающе смотрит на меня:

— Вы давали гастроли на Александерплац?

— Да.

— Почему?!

— Это вас не касается.

— Как раз меня-то это и касается!

Я вспоминаю об ироничном замечании русского по поводу «секретного агента Кайзера» и без церемоний выгоняю его.

«Он, само собой, скоро вернется», — думаю я, и в тот же момент мне приходит в голову мысль, до которой мне давно следовало бы додуматься: я перерезаю телефонный шнур.

Кайзер возвращается и на этот раз держится почти что по-отечески:

— Давайте еще раз переговорим начистоту, но смотрите — если вы всего не расскажете, то мне не останется ничего иного, как доложить по начальству, что вы ведете двойную игру…

Я показываю на телефон:

— Поступайте как знаете.

Кайзер тянется к телефону, сначала нерешительно, потом энергично:

— Надеюсь, вы хорошо подумали.

— Несомненно, — холодно отрезаю я.

— К сожалению, у меня больше нет сомнений, что вы и сегодня шпионите для Советов — как и во время войны…

Он набирает номер:

— Hallo?.. Here is mister Kaiser speaking. Major Bradly, please… Hallo, Jeff…*

Я бегу в дирекцию, быстро рассказываю, что происходит, и прошу срочно уведомить союзническую комендатуру. Потом возвращаюсь в гримерную.

Кайзер все еще «разговаривает» по телефону.

Несколько минут спустя в комнате стоят два рослых «джи-ай»*, суют Кайзеру под нос обрезанный телефонный шнур и указывают на дверь.

Кайзер пожимает плечами и выходит.

День спустя все разъясняется.

Кайзера зовут совсем не Кайзер, и к «Парамаунту» он не имеет никакого отношения, не является также военнослужащим или тем более сотрудником секретной службы. Он немец, работает кельнером в американском казино для офицеров и основательно запутался.

Кайзер — типичный продукт послевоенного времени, ни больше ни меньше, но явление необыкновенно типичное и отнюдь не единичное в эти годы, когда пышным цветом расцвели обман, интриги, мошенничество, спекуляции и доносы.

При всем том существуют не только «кайзеры» — мелкие, примитивные мошенники; есть и другие, более могущественные и оттого более опасные, которые точно так же, как и он, раздувают «шпионские истории» и, ради того чтобы на сенсации сделать себе имя, не колеблясь способны «запустить» клевету: в лондонском журнале «Пипл» всплывают первые слухи о моей якобы шпионской деятельности. Правда, «Пипл» оставляет вопрос открытым — работала ли я на Гитлера или на Сталина или же на обоих сразу.

Все это я не воспринимаю всерьез, потому что за годы жизни в свете рампы научилась не обращать внимания на сплетни и пересуды.

Немецкие газеты подхватывают «сенсационное сообщение».

Я мешками получаю письма с угрозами, к тому же теперь еще и пущен слух, будто я награждена орденом Ленина.

На улице ко мне подбегает молодая девушка, плюет в лицо и кричит:

— Вот тебе, изменница!

Вытираю лицо и молчу. Что тут можно поделать?

Я отправляюсь в комендатуру и прошу официального опровержения о моей якобы шпионской деятельности. Опровержение дано. Я знаю, что существуют, кроме того, еще два варианта.

Вариант первый: газеты дают ироничный комментарий, в соответствии с ним опровержение теперь является косвенным подтверждением сообщения, которое до сих пор было лишь слухом, — и продолжают строчить дальше.

Вариант второй: эти бульварные листки живут по проверенному принципу, что нет ничего старее, чем вчерашняя газета, — и со временем отправят «дело о шпионаже» на свалку. Я рассчитываю на второй вариант. Видимо, зря. Жду два года.

А потом на первой странице штуттгартской газеты «Вохенпост» появляется фотография из моего старого фильма. В левой руке я держу статуэтку. С помощью немудреного технического трюка маленькая фигурка ретушируется и превращается в высокую советскую награду. Подпись: «Ольга Чехова с орденом Ленина. За верную шпионскую службу». Газета обещает также раскрыть закулисные стороны «жизни культуры» и «пикантные подробности о знаменитой актрисе».

Среди прочего там можно было прочесть следующее:

«Несколько дней спустя в моем кабинете без предварительного звонка появляется, возникнув словно из-под земли, красивая женщина — Ольга Чехова. Под ее меховой шубкой поблескивает орден Ленина. Подаренная вилла и советская охрана — благодарность за долголетнюю шпионскую деятельность в ближайшем окружении Адольфа Гитлера. Тот так и не сумел раскусить прекрасную Олли и, как видную представительницу немецкой культуры, приглашал на все балы, во время войны на дипломатические приемы, потчуя ею иностранцев. Лишь Геббельс с его юридическим чутьем всегда высказывал предостережения. Но Гитлер полагал, что маленький доктор потерпел с ней фиаско и желает отомстить.

Итак, Ольга, свидетельница возникновения и падения тысячелетнего рейха, улыбаясь, спросила, понравилось ли мне в „Фольксбюне“*… Я уклонился от ответа.

Она улыбается: „„Фольксбюне“ — это будущее мирового театра, и Берлин — его европейская колыбель. Проявите же понимание!“

Улыбаясь, размахивая пальмовой ветвью мира и, несмотря на это, бесконечно опасная, молча покидает она мою комнату.

Затем в течение нескольких недель о ней в Берлине ничего не было слышно. Теперь игра в театрах уже не входила в задачи Олли…»

Мой адвокат доктор Ронге подал жалобу.

Писака возражает в следующих выражениях:

«Фрау Чехова оспаривает получение ордена Ленина. Что же, ей лучше знать! К сожалению, я не просматривал наградные бумаги в кремлевской канцелярии! Фрау Чехова также оспаривает, что она занималась шпионажем среди окружения Гитлера. И это я не могу опровергнуть, так как не вращался в среде Гитлера в отличие от выдающихся деятелей культуры „тысячелетнего рейха“»…

Редакция «Вохенпост» ссылается на ответственность сочинителя и со своей стороны комментирует с видом невинного удивления: «Орден Ленина в Советском Союзе носят рабочий Стаханов и деятели культуры, государственные мужи и изобретатели, и даже некий получивший на Западе убежище дипломат после окончания войны обрел наглядное подтверждение своих заслуг в виде этого знака отличия.

Так и утверждение, что фрау Чехова шпионила против Третьего рейха, пожалуй — если смотреть на это с точки зрения наших дней, — вряд ли можно посчитать оскорбительным. Среди политиков как западной, так и восточной зоны тоже есть такие, которые хвастаются, будто снабжали врагов национал-социализма информацией, чтобы ускорить приближение конца Третьего рейха».

Я сдаюсь. Это означает, что я предоставляю каждому судить самому о подобного сорта журналистике.

Но еще в 1955 году — я снимаюсь под Бад-Райхенхалль — одна пожилая женщина, дрожа от жадного любопытства, спрашивает меня:

— Ах, дорогая фрау Чехова, теперь-то скажите мне, пожалуйста, только мне одной: так были вы шпионкой или нет?..