Встреча с Америкой

Что касается моих дел в кино, там то густо, то пусто.

Существует горькая, но меткая поговорка: «Каждый артист настолько хорош, насколько хорош его последний фильм». Это означает, что если последний фильм «проходит», делает сборы, то все в порядке. Если же фильм не принят публикой, то есть недостаточно хорошо окупается, то сам актер, как бы замечательно он ни сыграл, теперь уже «не хорош» — не хорош для последующего успеха, которого жаждет и который необходим любому продюсеру.

Я плыву на огромной океанской «Европе» в Нью-Йорк. «Юнайтед артистс» пригласил меня в Голливуд. Сижу со знакомыми за завтраком. Как и каждый день с момента отплытия, на столе рядом со мной стоит букетик живых фиалок, доставляемых фирмой «Flores Europae»* от неведомого поклонника.

От кого же?

Я перебираю в уме обожателей — тех, кого воспринимаю всерьез. Вечно увлекательная игра.

Болтовню знакомых я слушаю не очень внимательно. Они замечают мой рассеянный взгляд, брошенный на фиалки, и понимающе улыбаются: каждая женщина остается дочерью Евы…

Стюард приносит мне телеграмму. Сначала я не обращаю на нее внимания. «Список почитателей» уже сведен до минимума, до одного господина. «Это от него», — радуюсь я, вскрываю телеграмму, читаю ее — и оказываюсь грубо исторгнутой из мира своих фиалковых грез.

Мама лаконично сообщает: «Фильм Два галстука освистан — тчк — оставайся там — тчк».

Добрая мама! Она боится этого «правила последнего фильма» — ведь и она познакомилась с ним. Мое настроение, навеянное букетиком фиалок, сразу портится… А я так гордилась именно этой ролью. Я отбивала чечетку во фраке и цилиндре и пела и выглядела, как мне казалось, совсем недурно. Моим партнером был знаменитый певец Михаэль Бонен. Это была экранизация пьесы, поставленной в «Берлинском театре» как ревю с участием Марлен Дитрих и Ханса Алберса. Фильм заканчивался песней Михаэля Бонена:

У меня тоска по дому, я хочу домой…

Беспардонные берлинцы, как мне потом рассказывали, пародируя его, нахально распевали:

У меня понос открылся, я хочу домой…

Путешествие на корабле отлично способствует тому, чтобы отключиться и обо всем забыть. Итак, я забываю и про эту телеграмму, уже на следующее утро беззаботно радуюсь свежим букетикам фиалок и не позволяю себе отвлекаться от наслаждения поездкой.

Океан бурный, но я не подвержена морской болезни. На переход от Куксхафена до Нью-Йорка «Европа» затрачивает пять дней и шесть ночей. На борту несколько интересных людей, и, как это обыкновенно бывает на столь ограниченном пространстве, знакомства происходят быстро. Когда мне представляют автомобильного короля Генри Форда, на память тут же приходит история, которую о нем рассказывают в это время: автомобили Форда, изготовляемые для всего мира, стоят на конвейере — и все черные. И другие фирмы не продают автомобили иных цветов. Именно поэтому один менеджер советует Форду предложить покупателям разноцветные автомобили. Форд тотчас с хитрой улыбкой соглашается: «Конечно, люди могут покупать у меня автомобили разных цветов, правда, вот краска только черная…»

Из окна моей каюты я вижу, как Форд ежедневно при восходе солнца в течение часа быстрым шагом меряет палубу; две секретарши семенят подле него и прямо на ходу пишут под его диктовку. Форд уже весьма преклонного возраста, при этом очень стройный и поджарый, на спортивно-нервный лад.

У другого знаменитого человека, Фрица фон Опеля, тоже свои причуды: он запускает с борта в океан авиамодели.

А еще с нами путешествуют Макс Шмелинг и его тренер Макс Махон. Шмелинг чемпион мира по боксу во всех весовых категориях; ему предстоит новый бой в США.

Еще несколько месяцев назад он был моим партнером-любовником в фильме «Любовь на ринге». Там я соблазняла его — простодушного парня и боксера. Но, разумеется, он оставался верным своей девушке (Рената Мюллер) и спорту. Во время путешествия мы вспоминаем съемки и веселимся почти как на студии. Потому что во время съемок я, околдовывая Макса в качестве кокотки, как назло, подхватила свинку. Я заразилась от моей дочки и племянницы.

Так как дата поединка Шмелинга в Нью-Йорке была уже назначена, мы должны были спешить со съемками. Больная и усталая, я плелась в студию с отекшим горлом и маленькими заплывшими глазками, которые почти исчезали в распухших щеках. Вот так кокотка! Высокий горностаевый воротник скрывал почти половину моего лица, живописно накинутая вуаль позволяла лишь догадываться о существовании носа и глаз.

Режиссер Шюнцель был восхищен моим «оформлением».

— Наконец-то, — иронизировал он, — от вас исходит настоящая сексапильность, Ольга!..

С тех пор за мной на студии и закрепилось прозвище «секс-Ольга».

«Европа» прибывает в нью-йоркский порт. Тучи маленьких шлюпок, словно пчелы, вьются вокруг океанского гиганта. Репортеры поднимаются на борт. Каждый из них вынюхивает, разыскивает и находит среди почетных пассажиров материал для сенсационных сообщений…

Так, к примеру, нашему приезду предшествовал слух, будто бы я «в открытом море обручилась с Максом Шмелингом».

Ситуация более чем неприятная, потому что Макс как раз недавно познакомился со своей будущей женой Анни Ондрой. Я в отчаянии разговариваю с его тренером Махоном. Он успокаивает:

— Не обращай внимания. Ведь мы в Америке. Тут без шумихи не обойдешься. Анни же знает, что такое пресса…

С тех пор я дружна со Шмелингами. Анни в немецком кино своего рода Чаплин в юбке, Макс — сильная личность.

Я знавала многих спортсменов, в том числе и таких, которые были «сделаны» их менеджерами; Макс не продается и не позволяет «делать» себя. Он сознает свой долг и целеустремлен. Его не нужно подгонять на тренировках, все, чего он достиг, — результат его необыкновенных личных усилий.

До отъезда в Голливуд господа из «Юнайтед артистс» разрешают мне провести три дня в Нью-Йорке. Уже по меньшей мере на второй день они явно жалеют об этом. Я задеваю самое чувствительное для американцев место: снимаясь в Париже в фильме «Мулен Руж» и, помимо прочего, танцуя с шестью цветными парнями темпераментный чарльстон и степ, я подружилась с хореографом и его женой, черными из Нью-Йорка. Я пообещала прийти к ним в гости, если когда-нибудь пересеку океан.

И вот я здесь и иду к ним в гости. Мы выходим погулять, в том числе и по негритянскому кварталу. Настоящие джазовые оркестры этих музыкально сверходаренных людей чаруют меня…

Мы прощаемся, «so long…»*.

На следующее утро мои опекуны из «Юнайтед артистс» осыпают меня упреками. Я в некотором смысле просто сбежала от них. Если бы они хотя бы отдаленно предполагали, с кем я собираюсь провести вечер, то меня бы «заперли». Если пресса пронюхает, что мне — известной европейской актрисе с голливудским ангажементом — нечем заняться, кроме как разгуливать с неграми, то для «Юнайтед артистс» будет достаточно оснований, чтобы пересмотреть мой контракт:

— Мы не имеем ничего против газетных сенсаций, мадам, даже наоборот, но подобного скандала допустить не можем…

Я совершенно не понимаю «подобного скандала». Я качаю головой, замолкаю и только поражаюсь. И это передовая Америка!.. Несчастные!

Экспресс на Санта-Фе, пыхтя, четверо суток везет нас через весь континент. Я еду с комфортом, почти роскошно. Мое первоначальное раздражение от инцидента в Нью-Йорке постепенно сглаживается.

У меня отдельное купе: постель на день превращается в кабинетное кресло, встроенный кондиционер и умывальная комната. Кроме того, в поезде есть парикмахерская.

Утром я заказываю шеф-повару одно из своих любимых блюд, и вечером он обязательно подает его на обед. В течение дня я читаю в вагоне для отдыха или слушаю музыку.

В индейском городе Альбукерке длительная стоянка. Туземцы, живописно разукрашенные перьями, обступают поезд. Мы в большом количестве покупаем сувениры. Я особенно долго торгуюсь со старым, изборожденным морщинами вождем из-за красивой скульптурной группки индейцев для дочки. За приличную сумму в 60 долларов она становится моей; без сомнения, это жемчужина среди кукол, за которую мне предстоит еще и на таможне выложить кругленькую сумму. Только в Германии я обнаруживаю, что на пятке одной из кукол выбито: «Made in Germany»*…

Что меня действительно поражает в Голливуде, так это передовая техника. Пока в Европе всерьез дискутируют, имеет ли звуковой фильм будущее, я стою здесь в студии перед движущейся камерой, которая наезжает на меня, следует за мной и кружит вокруг. Не только звук, но и сама звукозаписывающая техника ушла на много лет вперед. Чистое удовольствие…

Я снимаюсь в фильме с двумя версиями, на немецком и французском языках, на английский же меня переозвучат.

Вне «фабрики грез» мои впечатления противоречивы и разнообразны. Я вижу великолепные резиденции великих звезд — роскошь их превышает все мыслимые представления, — например, виллы Дугласа Фербенкса, Чарлза Чаплина или Гарольда Ллойда. Знакомлюсь со знаменитыми коллегами: Глорией Свенсон, Эрролом Флинном, Жаном Габеном, Марлен Дитрих, Гэри Купером, Кларком Гейблом, Адольфом Менжу, Мэри Пикфорд и многими другими. У них у всех, как и у любого человека, свои «маленькие причуды».

Чарли Чаплин любит подчеркнуто непринужденно прогуливаться по бульвару Сансет, при этом он почти без остановки грызет русские семечки, бесцеремонно сплевывая шелуху. «Ведь так делают в России, правда?» — лукаво улыбается он мне.

Адольф Менжу, напротив, из еды делает культ. Он не знает меры — по американским понятиям, не французским.

С Кларком Гейблом, ставшим знаменитым благодаря «Унесенным ветром», я могу немного поболтать по-русски; он из Польши, немного знает и Россию, а в Польше был простым рабочим, пока его не открыл Голливуд*. Его любимое место устричное кафе американского боксера Джека Демпси.

Гэри Купер — звезда Голливуда 30-х годов — снимается в соседнем павильоне. Я еще не видела человека, который читал бы столько газет. Он читает во всех перерывах между съемками, читает стоя и на ходу, буквально в любую свободную минуту — каждую заметку и каждую статью. Газеты для него — островки отдохновения и покоя среди лихорадки Голливуда.

Правда, однажды он терпит фиаско: одна из его подруг, испанка, по темпераменту — что за чудо! — полная ему противоположность. Испанка говорит охотно и много и находит молчание Гэри за его вечными газетами ненормальным.

Гэри придумывает потрясающий, как ему кажется, трюк: он покупает ей украшения. Каждый прелестный браслет, рассчитывает он, заставит ее хоть на некоторое время в восхищении умолкнуть. Напрасные надежды. При каждом новом подарке она задерживает дыхание лишь на секунды, а затем от восторга тараторит и сыплет словами еще быстрее, чем прежде. При счете в 3000 долларов Гэри наконец сдается. «Придется мне с ней расстаться», — вздыхает он. Это самое длинное предложение, которое я от него слышала.

Во время пребывания в Голливуде я живу в прелестном бунгало, окруженная трогательной заботой супружеской пары цветных. У меня часто бывают в гостях знаменитости. Почти все гости хотели бы попробовать настоящую восточноевропейскую кухню. И здесь интересуются «русским»…

Но акклиматизироваться, по-настоящему почувствовать себя дома мне не удается. Досаждает не только климат, я не готова к американскому образу мыслей и стилю жизни и прежде всего к оборотной стороне этого волшебства: «фабрика грез» беспрерывно притягивает к себе толпы милых девушек и молодых людей с прекрасной наружностью. Они хотят, чтобы их открыли, ради этого идут на огромный риск. Из сотен одной или одному, возможно, удастся пополнить список статистов; один или двое из двух или трех сотен станут «привилегированной массовкой» — на несколько дней… Все остальные ждут, голодают, влачат жалкое существование и шаг за шагом опускаются все ниже, пока не оказываются на обочине жизни, не погибают под каким-нибудь мостом — совсем неподалеку от пышных фасадов дворцов-кинотеатров, в которых звезды и другие знаменитости помпезно празднуют премьеры.

Продюсеры на вопрос о жалких силуэтах на улицах недоуменно пожимают плечами: никто ведь их не звал…

Я не понимаю, как такая нелюдимая и своенравная личность, как Грета Гарбо, даже и уединившись, могла так долго жить в этом городе.

Сразу же после завершения моего первого американского фильма я хочу вернуться в Европу. Но не так это просто, ведь я связана условиями договора. И все-таки мне удается сняться для американцев в трех фильмах в Париже вместо Голливуда.