Берлинское общество

И вот прекрасная награда за прилежные занятия немецким языком и одновременно ранняя кульминация моей карьеры: я — русская — получаю годовой ангажемент в берлинском «Ренессанс-театре». Основатель и директор театра Теодор Таггер под именем Фердинанда Брукнера пишет инсценировки по экспрессионистским произведениям, используя средства психоанализа, стремясь к «абсолютно реалистически разыгрываемой драматургии». Его драма «Преступник» ставится в «Немецком театре» Макса Рейнхардта с Хансом Алберсом в одной из главных ролей. Алберс и Брукнер тут же становятся знаменитыми.

В «Ренессанс-театре» я играю в пьесе «Мертвый город» д'Аннунцио и получаю выигрышную роль: Тереза Ракен.

Я знакомлюсь с Вальтером Франком, Линой Лоссен и прежде всего с Эрнстом Дойчем.

Дойч — после второй мировой войны у нас единственный и неповторимый «Натан Мудрый» — уже в это время выдающаяся личность, настоящий кавалер, одухотворенный эстет с огромными вдумчивыми глазами и тонкими артистическими руками.

Он охотно ухаживает за женщинами и с удовольствием посылает им цветы, но только в горшочках. «Чтобы дольше жили», — обычно улыбается он. Когда он входит в комнату, атмосфера сразу делается легкой и непринужденной. Рядом с ним нет места ничему дисгармоничному. Тем не менее при всем его ровном товарищеском поведении он всегда сохраняет дистанцию, предпочитая обращение на «вы». Я не знаю ни одного коллеги, которому бы он сказал «ты» — аристократ среди актеров.

Я счастлива возможности находиться с ним на сцене «Ренессанс-театра», тем более это мой первый немецкий ангажемент.

Сумбурные, вихревые, плодотворные, угнетающие, оптимистичные, неутомимые, лихорадочные двадцатые годы непрерывно готовят сюрпризы и для меня: за работой в «Ренессанс-театре» с интеллектуалом Эрнстом Дойчем следует фильм «Мулен Руж» в Париже. Там я играю во французском фильме режиссера Э. А. Дюпона* главную роль — звезду варьете. Просто быть актрисой здесь недостаточно, тем более что у режиссера имеется опыт постановок варьете. Во время отдыха от кино он в течение года руководил варьете в Мангейме.

Итак, словно будущая артистка кабаре, я учусь степу и акробатическому танцу, потому что в роскошно обставленном финале шесть атлетически сложенных негров должны крутануть меня в воздухе, затем подбросить, поймать и унести со сцены. Тем не менее этот финал всего лишь детский лепет по сравнению с другими сценами: в них я с огромным питоном. По сценарию он должен сладострастно обвиваться вокруг моего почти обнаженного тела. Питон делает это потрясающе.

На бесконечные постановочные и цветоустановочные репетиции приглашена дублерша, жена дрессировщика. Она умеет обращаться со змеями, особенно с этим питоном, и рассказывает мне много интересного о характере этих таинственных рептилий, которых все недолюбливают. Так, я узнаю, что змеи инстинктивно чувствуют пол человека, с которым они входят в соприкосновение. Поэтому питоны-самцы в варьете «спариваются» с артистками, самки — с артистами. Питон, мой «партнер», особенно чувствителен к этому, добавляет дрессировщица…

Съемки «Мулен Руж» затягивались, потому что мы могли использовать сцену и зрительный зал только после представления. Нашему питону это безразлично; его не интересуют съемочные планы, и он совершенно бесцеремонно начинает сбрасывать кожу. Таким образом, питона, который уже как следует «овладел» своим эпизодом, необходимо менять. Второй питон, несмотря на интенсивные поиски, — дама… Дрессировщица смотрит на меня, я — на дрессировщицу. Обе мы думаем об одном — об «эротической» реакции питона.

Поначалу дрессировщица, как всегда, декоративно укладывает нового питона вокруг плеч. Змея сопротивляется. Чтобы лучше установить контакт, отважная женщина еще оборачивает животное и вокруг тела.

Одну, две секунды все идет хорошо, питон, видимо, пока не разобрался, что к чему, но вдруг рептилия молниеносно сжимается — тихий хруст, и дрессировщица падает. С переломом бедра и вывихнутой ключицей ее уносят.

Эпизод «летит в корзину». Даже после этого несчастья.

Теперь на очереди я.

Я кладу змею на плечи и сразу ощущаю ее сопротивление. В голове у меня одна мысль: «Если ты сейчас задрожишь, если рептилия заметит, что ты боишься, тебе конец…» Я заклинаю режиссера, чтобы он убрал из сценария сладострастно выписанные «непристойные извивы» змеи. Дюпон бормочет: «Именно это и нужно» и саркастически подчеркивает: «Именно это…» Змея делает угрожающее движение…

Камера стрекочет, я улыбаюсь, качаю бедрами.

Прежде чем я успеваю обернуть змею петлей вокруг себя, дрессировщики подскакивают ко мне и — высвобождают. Оставались доли секунды…

Режиссер в восторге.

Я продолжаю улыбаться приклеенной улыбкой, ищу опору, бессознательно хватаюсь за воздух и — падаю.

Контрастом по сравнению с «Мулен Руж» в Париже — моя семья, дальнейшая жизнь в Берлине.

Инфляция преодолена. В экономическом отношении все как-то успокоилось. Мне тоже необходим покой, внутренний покой и личная поддержка. Нужна моя семья. У меня нет недостатка в друзьях, добрых приятелях, а уж в поклонниках… Их много, и у них более или менее серьезные намерения, в большинстве случаев менее…

Сексапильная женщина, известная актриса, снимается и за границей, не чуждается флирта и ко всему прочему все еще незамужняя — это как раз то, что многие господа из хорошего общества рассматривают как мишень для охоты. Я совсем не такая и в целях самозащиты держусь неприступно. Мои чувства и сердце постоянно проводят границу между игрой и серьезным.

Я давно уже поняла, что интимный физический контакт между мужчиной и женщиной является благоуханной кульминацией романа, когда по-человечески уже все настроено, но я боюсь влюбиться, «приземлиться» в новом браке и в результате снова стать несвободной. Воспоминания о первом браке всплывают как кошмарный сон…

Тем временем мой отец умер в Ленинграде; сестра в России вышла замуж, и у нее дочь, Марина Рид, позднее она тоже станет актрисой. Итак, мама теперь гораздо свободнее, нежели прежде, она может приехать ко мне и самое главное привезти мою дочь Аду.

Я снимаю на Ханзаплац пустую трехкомнатную квартиру, завожу собаку, покупаю мебель и с жгучим нетерпением жду Аду и маму…

Разумеется, наша встреча — как это всегда и бывает в таких случаях происходит совсем по-иному, чем мы себе представляем: годы разделяют нас. Ада превратилась в юную девушку, которая уже едва помнит меня, и мама постарела, но главное — мы снова вместе, мы одна семья.

Я чувствую себя защищенной.

В скором времени мама приобретает известность в магазинах нашего квартала как «щедрая русская дама». Она еще помнит Германию по своим путешествиям, однако не перестает удивляться, что здесь все покупается на граммы.

— Вот у нас в России покупают не на граммы, а фунтами, а если испортится, сразу выбрасывают! — имеет обыкновение говорить она, привыкшая к феодальному хозяйству ушедшей эпохи и не способная признаться даже самой себе, что того уклада давно уже нет в помине.

Я осторожно объясняю ей, что фраза «вот у нас в России» неуместна. Она пропускает замечание мимо ушей и по-прежнему ведет себя как благородная и щедрая иностранка, о которой один из торговцев на Ханзаплац живо вспоминал еще десятилетия спустя после ее смерти.

Имея надежные семейные тылы и в известной мере стабильную работу, я теперь могла помочь моему первому мужу Михаилу Чехову и его жене, «девушке с теннисного корта», начать все заново в Берлине. Дело в том, что Миша собирается покинуть Россию. Но это возможно, если только он подыщет в Германии жилье и работу.

Я снимаю для него и его жены неподалеку от нас двухкомнатную квартиру, это сравнительно несложно. Труднее с работой — в Берлине никто не ждет актеров из России, которые не говорят по-немецки…

После нескольких неудач я иду к одному продюсеру, которого хорошо знаю. И мне везет. Продюсер пожилой, он еще помнит Мишу как актера Станиславского и загорается идеей «отменно преподнести знаменитого русского актера Станиславского в немецком фильме».

Появляется надежда. И тут… Продюсер смотрит на меня:

— А вы, Ольга Чехова, его бывшая жена, станете режиссером этого фильма!

Я решаю, что ослышалась. Продюсер повторяет только что сказанное. Теперь его идея нравится ему еще больше. Так, при моей режиссуре с участием Михаила Чехова, Отто Вальбурга, Курта Бойса, Пауля Хёрбигера, Херберта Маршалла и других рождается один из последних немецких немых фильмов — «Паяц собственной любви» по французскому роману «Шут».

В студии царит типичное для эпохи немого кино вавилонское смешение языков, когда съемочная группа, включая актеров, интернациональная. Мы говорим по-немецки, по-английски, по-французски и по-русски.

С Мишей мы говорим по-русски. Он рад тому, что в своем первом заграничном фильме получает режиссерские указания на родном языке, это делает его увереннее, после краткого периода адаптации он играет раскованно и свободно. Фильм — не в последнюю очередь благодаря французскому первоисточнику — имеет во Франции большой успех.

Первый шаг в Германии Мишей сделан, следующий он должен совершить сам: необходимо учить немецкий. Он явно способен к языкам и быстро выучивается. Я знакомлю Мишу с Максом Рейнхардтом, он получает ангажемент!

Так круг замыкается вновь.

Кто бы мог предположить подобное в те дни, когда я в московской клинике находилась между жизнью и смертью, рожая его дочь, а он тем временем флиртовал с «девушкой с теннисного корта»? Наше расставание казалось окончательным.

И вот теперь он живет со своей женой в Берлине по соседству с нами и Ада, его дочь, ходит к нему в гости. В чужой стране они впервые знакомятся друг с другом, Ада узнает, что у нее «есть папочка»…

«Золотые двадцатые» годы окончились. Я не понимаю, почему их так назвали. Как никогда раньше, да, впрочем, и потом в эти годы тесно переплелись блеск и нищета, подлинное и мнимое, безделье и напряженный труд, богатство и нужда, отчаяние и надежда, безумие и рассудок, духовное и бездушное. И есть почти все то, что появится позднее, после второй мировой войны, лишь слегка подновленным: мини-юбки, ночные и стриптиз-клубы, наркотики, чарльстон, джаз. Вот только политический и экономический ландшафт совсем другой. За исключением немногих действительно богатых, в «золотых двадцатых» не существует широкой зажиточной прослойки, напротив: миллионная армия безработных каждую неделю вырастает на десятки тысяч. А политика — дело исключительно политиков, хороших и плохих, и бесчисленных партий, самые крупные из которых посылают на улицы наэлектризованные военизированные отряды, чтобы придать своим аргументам в прямом смысле слова б?ольшую убойную силу: политические противники стреляют, режут или избивают друг друга. Ежедневно раненые и убитые. Но ученые, врачи, научные сотрудники, писатели, педагоги и художники политикой не занимаются они не желают иметь с ней ничего общего. Жаль…

В литературных кафе и артистических забегаловках горячо дискутируют о кубизме, импрессионизме, экспрессионизме, дадаизме и всех возможных «измах» только не о национал-социализме, который никто не воспринимает всерьез. Гитлера считают всего лишь крикливым выскочкой…

На вечеринках собирается интеллектуальный Берлин, встречаются таланты рядовые и выдающиеся, которые потом превратятся в потерпевших, симпатизирующих, благоденствующих или даже противников так называемого Третьего рейха. У Ульштайнов, многочисленного еврейского семейства газетных издателей, я знакомлюсь с Тораком — позднее он изваяет монумент-колосс «вождя», а также и с Эрнстом Удетом, знаменитым мастером высшего пилотажа, пролетевшим под низкими мостами над Шпрее; во время войны он станет одним из влиятельнейших нацистских летчиков-генералов и, вступив в конфликт с главарями рейха, застрелится… Здесь же я вижу Колина Росса, известного писателя-путешественника, издателя Эрнста Ровольта, первую автогонщицу Берлина фройляйн фон Сименс, ее знаменитого коллегу Ханса Штука; я болтаю с «теннисным бароном» фон Краммом, выдающимся дирижером Вильгельмом Фуртвенглером, Томасом Манном и многими, многими другими. Политически все мы более или менее умеренны, по крайней мере за таковых себя выдаем. Я говорю «мы», потому что причисляю к ним и себя. И я не воспринимаю всерьез «крикливого выскочку». О том, что через несколько лет он станет рейхсканцлером, а я буду бывать на его приемах, догадаться трудно. Если бы мне кто-нибудь напророчил такое, я бы высмеяла его.

Пока же я гостья совсем другого политика, человека, который собирается восстановить репутацию Германии на международной арене, — рейхсминистра иностранных дел Густава Штреземана.

Три-четыре раза доводилось мне разговаривать с ним на приемах. Он не только дипломат старой школы, тонкий ценитель искусств, социалист по духу и на деле, но любезный и в личном общении обворожительный человек.

Россия интересует его. Все, что я могу рассказать о своей родине, как мне кажется, весьма для него важно. Штреземан намекает, что независимо от антагонистических политических систем Германия — «страна Центральной Европы» и Россия — «страна, где встречаются Европа и Азия» не имеют права враждебно противостоять друг другу.

Штреземан позаботился и о том, чтобы я получила германский паспорт.