Я большего у Бога не просил…

(День Победы 1999 г.)

Ордена и медали были начищены зубным порошком еще накануне с вечера. Но погода 8 мая, как и всю предшествующую неделю, стояла до того пасмурная и холодная, что невольно думалось: не сверкать завтра моим регалиям под солнцем… Но утром проснулся — вся комната залита золотом и теплом. Кинулся к одному окну, к другому — небо как вымытое! "Есть Божий суд, наперсники разврата!" — воскликнул я по адресу ельцинским телевизионщиков, вчера и позавчера запугивавших нас дождем в наш великий день. Поверить, что это жулье просто ошиблось, да еще "с точностью до наоборот", так же немыслимо, как поверить седовласому извращенцу Клинтону и его ручной говорящей жабе Олбрайт, что пять их ракет 8 мая случайно, по ошибке, по недоразумению ударили с разных сторон по китайскому посольству в Белграде и обратили его в руины. Позже, 10 мая, министр обороны США Уильям Коэн твердил: да, да, произошла досадная ошибка, подвели бездельники из ЦРУ, подсунувшие командованию карты Белграда 1992 года, когда китайское посольство было в другом месте. Боже милосердный! Что государственный муж должен иметь в своей государственной черепной коробке, чтобы привести такой довод в оправдание своего бандитизма! Да какое всему миру дело до твоего ЦРУ с шефом, не разбирающимся в картах. Да что нам до ваших "ошиблись — не ошиблись". Суть совсем в другом: кто дал вам, извращенцы, право бомбить чужую землю, независимое государство! Ракеты устаревшие (газеты сообщали, что НАТО использовало в Югославии отслужившее свой срок оружие) девать некуда? Потренироваться захотелось? Вот и ударьте по родному штату Клинтона. Арканзас, что ли?

А ведь наши телехолуи, все эти комические недотыки, тотчас подхватили: "Ошибка! Случайность! Досадный сбой!" Есть там некая Павлова с нарисованным накладным лицом. Она даже так деликатно выразилась: "Оплошность!" И уже всё сводят именно к этому: если ошибка, оплошность, то, пожалуй, достойно сожаления, что не ту цель поразили, а если безошибочно уничтожены завод строительных материалов или мост, электростанция или тюрьма, табачная фабрика или госпиталь, то, что ж, это правомерно, на войне как на войне… Конечно, они намеренно лгали и про погоду, надеясь угрозой дождя многих оттолкнуть от демонстрации. Но — тепло и солнце, день чудесный!..

К Белорусскому вокзалу я немного опоздал. Колонна уже двинулась. Пришлось догонять. Сначала попал в ряды монархистов с хоругвями и трехцветными флагами. Нет, это не для солдата Отечественной. Хотя лозунги и карикатуры были подходящие. Вот Ельцин и Клинтон в аду на одной сковородке, а огонь под ней разводят черти с головами Олбрайт и Чубайса. Отменно! Однако же я поспешил вперед.

Догнал "Трудовую Россию". Бросилось в глаза, что здесь не одни, как бывало, беззаветные анпиловские старушки, готовые на все — хоть броситься на амбразуру, хоть отдубасить ненавистного депутата, как это было с беглым полковником от марксизма Юшенковым, наперсным дружком Гайдара. Нет, здесь, как и во всей демонстрации, чаще и чаще мелькают веселые и решительные молодые лица.

Хотелось своими глазами увидеть, много ли народу, и я опять пошел вперед. Наконец добрался до "Союза офицеров" и "Движения в поддержку армии". Это уже почти во главе всей демонстрации. С ними я и прошел большую часть пути. Когда начали подъем от Театральной площади к Лубянке, я оглянулся: хвост демонстрации был еще у Государственной Думы. Ого!

А пораньше, где-то между площадью Пушкина и Моссоветом, ко мне кинулась вдруг с тротуара светловолосая невысокая девушка. Поздравила с праздником, протянула три прекрасных розы и какой-то конверт. Что такое? Оказалось, в прошлом году на такой же демонстрации она тоже подарила цыкты да еще сфотографировала нашу шеренгу. И вот они, фотографии, в конверте. Смотрю: там рядом со мной мои друзья — Миша Лобанов, его жена Таня, Ямиль Мустафин. Конечно, я был сердечно тронут таким добрым вниманием молодой девушки к старому солдату. Что по сравнению с этими розами моей незнакомки все их бесчисленные Букеры, Ники, Кумиры, ТЭФИ. Но еще больше, пожалуй, я был изумлен, как девушке удалось разглядеть, разыскать меня в этом бурном и многоцветном людском море со всеми его флагами, транспарантами, плакатами. Иголка в стоге сена! А ведь конверт с фотографиями свидетельствовал, что она была заранее уверена в успехе. Спасибо, милая, спасибо… "В небесах торжественно и чудно…" Она снова сфотографировала нас…

Солнце играло на лицах, знаменах, орденах, и стало совсем тепло. А в колоннах, по моим впечатлениям, разговоры велись в основном о двух вещах — обо всем, что связано с войной в Югославии, и о том, как изображают ее наши телевизионщики. Капитан, шедший от меня слева, сказал мечтательно: "Эх, если бы китайцы в ответ за свое посольство разнесли бы к чертям американское посольство в Пекине!" — "Нет, так нельзя, — возразил подполковник, шагавший впереди. — Это прямолинейно и грубо. Гораздо разумнее деликатно шарахнуть ракетой по самому Белому дому в Вашингтоне. У китайцев есть для этого всё. Янки, конечно, завопили бы благим матом на весь белый свет. Но им можно очень убедительно ответить: "Ошибка. Случайность. Оплошность. Ракета на 18 градусов сбилась с курса и только поэтому угодила в Овальный кабинет. Весьма сожалеем, но надеемся на понимание: ведь вон у вас самих сколько было ошибочных целей в Югославии — и международный экспресс, и автоколонна албанских беженцев, и автобус на мосту, и наше посольство… Вы сами признали уже около двадцати таких ошибок, из коих одна ужаснее другой. Чему же удивляться, если и мы после вас допустили одну ошибочку. Все люди, все человеки. А человеку свойственно ошибаться. Наш единственный промах гораздо извинительнее, чем ваша большая и кровавая серия. Тем более что никто не пострадал: в момент удара в Овальном кабинете не было ни Клинтона, ни Моники". В колонне засмеялись.

— Вся эта война в Югославии, — вступил в разговор журналист из ДПА справа от меня, — грандиозный военно-политический эксперимент американцев. Во-первых, они испытывают на эффективность свое новое оружие. Во-вторых, испытывают на безропотность своих приспешников.

— Уж это точно, — вставил кто-то сзади. — По Румынии или Болгарии, что ли, уже саданули ракетами четыре раза, а те, как предоставляли свою территорию и воздушное пространство для американских самолетов, так и предоставляют. А итальянцы и не пикнули, когда гвозданули по их посольству. Значит, с этой публикой можно делать что угодно.

— В-третьих, — продолжал журналист, — американцы испытывают на послушание и трусость наших российских госмужей. Помните, как шумел главнокомандующий вначале: "Не разрешим!.. Не позволим!.. Не потерпим!.. Защитим!.." А что теперь? Всегдашняя болтовня. Значит, таких ораторов, как Ельцин, Черномырдин, Сергеев и прочие, можно не принимать в расчет.

— Испытывают и китайцев, — добавил капитан. — Те совершенно правы, когда говорят, что не верят, будто их посольство разбомбили случайно. Такой эксперимент высшего порядка могут произвести и над нами. В ответ опять ничего не будет, кроме ельцинского пустопорожнего вопля и обтекаемой черномырдинской болтовни. Сейчас болтовня и порхание Черномырдина по столицам мира только на пользу американцам: это благообразная ширма, за которой идет беспощадное уничтожение страны.

Кто-то упомянул о телевидении — словно поднес зажженную спичку к пороховой бочке. Гневные восклицания послышались со всех сторон.

— Откуда взялось столько малограмотных, бездарных проституток!

— Нет, это не проститутки. Те обслуживают в основном свое население, а эти — только американцев. Это настоящая пятая колонна США в Москве.

— А что за рожи! Один — шимпанзе с заячьей губой, другой — как с витрины парикмахерской, третья — улыбчивая, как деревенская дебилка, четвертая — с бородавкой под носом… Какие-то гоголевские типы! Киселев и Сванидзе — это же Бобчинский и Добчинский. "Нет, это я первый сказал "Э!" Как при таких "вывесках" могли они попасть на телевидение? Кто их принял?

— Их специально подбирали по одному признаку — бесстыдству.

— Как они изощряются, чтобы не обидеть хозяев! Кажется, эта самая Миткова говорит: "В Белграде произошла бомбежка". Произошла!.. Как о землетрясении.

— А какими наглецами надо быть, чтобы постоянно устраивать на телеэкранах парады политических трупов вроде Гайдара и Гавриила Попова! К ним обращаются по всем вопросам, дают самое лучшее время, словно это великие мудрецы, спасшие родину, а не кучка болтунов, над которыми смеются во всем мире.

— Раз они не могут жить друг без друга, то я бы лично из гуманных соображений всю эту публику пересажал на длительные сроки в двухместные камеры Матросской Тишины или Бутырок: Киселева с Чубайсом, Сванидзе с Новодворской, Сорокину с Жириновским, Миткову с Кохом, Худобину с Гайдаром, Максимовскую с Кириенко, Андрееву с Уринсоном, Павлову с Черномырдиным… Интересно, что получилось бы месяцев через девять.

— А с кем Бориса Федорова? Вы читали его книгу "Вперед, Россия!"? Он так о нас, ветеранах, пишет, что с радостью проголосует "за то, чтобы каждый участник Великой Отечественной войны был похоронен за счет государства".

— Ах, заботник! Я бы за такую нежную заботу о нас после смерти сегодня же похоронил бы его на свою ветеранскую пенсию…

— Федорова надо посадить в одну камеру с Хангой, специалисткой по сексуальным проблемам. Так вот, говорю, что получилось бы через девять месяцев?

— Гораздо раньше все они передушили бы друг друга или отравили ядом своих испарений.

Бесспорно, так и случилось бы в первой камере, но в остальных я не исключаю гораздо более отрадного для демократии исхода.

…Шел уже второй час. Голова колонны поднялась на Лубянский холм, здесь митинг. О нем написано немало, поэтому не стану пересказывать известное. Замечу лишь, что надо привлекать новых ораторов, а не тасовать от раза к разу все тех же, всем хорошо знакомых. Это же в интересах дела. А вот плакаты, которые теперь на холме удобно было рассмотреть, радовали разнообразием. Среди них были такие, например, красивые: "Клинтон — трибунал— веревка!", "НАТО — новая американская террористическая организация", "Ельцин — агент НАТО в Кремле", "Ельцина и олигархов — под суд!" Право, очень красиво…

С митинга я поспешил на улицу Герцена, в Центральный дом литераторов, где ждали меня на праздничный банкет друзья-фронтовики. Примчался, не опоздал, торжество еще не начиналось. В фойе было многолюдно. Правда, я уже не мог, как лет сорок назад, повторить за поэтом:

Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры…

Нет, картина была поскромней. Во-первых, не гремела музыка и никто не упивался мазуркой. Кавалергарды, разумеется, наличествовали, но шпоры почему-то не бренчали. Но самое огорчительное, не летали ножки милых дам, не порхали, не летали. А вот шум и теснота все-таки имели место. Нельзя было не заметить и сверкавшие кое-где пламенные взоры, но они устремлялись не по следам дамских ножек, а в глубину дома, в его манящие недра, где были накрыты банкетные столы.

А ведь было время!.. И музыка гремела, и трепака отплясывали, и шпоры бренчали, звенели, даже громыхали, например у моряка Поженяна, который, разумеется, никогда не имел никаких шпор, кроме литературных. А как летали, мелькали ножки Оли Кожуховой, Юли Друниной, Дины Терещенко… "Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал…"

Но все же!.. Вот прошел мой старинный однокашник по Литературному институту, товарищ по комсомольскому бюро, известный поэт Константин Ваншенкин, автор знаменитой в свое время песни "Я люблю тебя". Прекрасная песня! И я говорил ему это с радостью. Правда, за долгие годы — ничего удивительного! — случались между нами и отдельные несогласия. Так, однажды на съезде писателей Ваншенкин обрушился с разносной критикой на только что появившуюся песню Владимира Харитонова и Давида Тухманова "День Победы", назвал ее "диверсией против национального вкуса", заслуживающей того, чтобы запретить ее в законодательном порядке. Диверсия! Ну как тут было промолчать. Я выступил в защиту прекрасной песни, которая не только вот уже лет тридцать живет полнокровной жизнью, но и стала поистине гимном нашей Победы. И сегодня на демонстрации она звенела и там и здесь.

Тогда, защищая песню, я напомнил ее критику о таком же беспощадном разносе, что до него еще в 1946 году именитая лауреатка Вера Инбер устроила гениальному стихотворению Михаила Исаковского "Враги сожгли родную хату". Вот такие разносы и есть подлинная диверсия против национального вкуса. Инбер она удалась: на долгие годы были задержаны и новые публикации самого стихотворения и появление конгениальной песни Матвея Блантера на эти слова… А потом?.. В мае 1968 года в Коктебеле Евгений Долматовский, сам автор многих замечательных стихотворений, ставших популярными песнями, подарил мне свою только что вышедшую тогда книгу "50 твоих песен". Это тексты самих песен и короткие рассказы об их авторах, о том, как песни создавались. Интересная книга, много замечательных песен. Но как ни горько, среди этой полусотни "твоих", то есть общепризнанных, не нашлось места для прекрасной песни Исаковского— Блантера. А ведь прошло уже двадцать лет после диверсии Инбер!..

Есть у меня и ныне кое-какие расхождения с Костей. Например, он теперь уверяет, что та знаменитая песня на его слова была чуть ли не антисоветской. Да, да, говорит, ведь там есть такие бесстрашные слова о советской жизни: "Я хочу, чтобы лучше ты стала." За это, дескать, могли и посадить, только популярность и спасла… Конечно, сейчас, когда изображают тайными антисоветчиками многих замечательных деятелей нашей культуры от Есенина до Шостаковича, это заявление не удивляет, но все же хочется сказать словами классика: "Послушай, ври, да знай же меру!"

…Но вот в фойе гремит команда: "Становись!" Становимся. Идет перекличка. Я в списке самый последний. По окончании переклички Алек Коган читает возвышенные стихи, и затем все устремляются к банкетным столам в Дубовый зал.

Я не так уж часто праздновал День Победы здесь, в ЦДЛ: удручала некоторая монотонность. Ну, действительно, вот собирались мы в фойе, и нас приветствовал записанный на пленку голос Юрия Левитана. Прекрасно! Потом Генрих Гофман проводил перекличку. Хорошо. После этого говорил речь Марк Галлай. Что ж, ладно. А когда входили в Дубовый зал, то видели во главе стола на самом почетном месте тех же Гофмана, Галлая да еще генерала Драгунского. Они командовали банкетом. И уж тут невольно вырывалось: "Ну сколько можно!" Полезно отметить при этом, что ведь никто из нас был не против любого из этих достойных товарищей в отдельности, но зачем же такой букет. И ведь так из года в год, из десятилетия в десятилетие. Да и не только в День Победы.

Попался мне как-то в старых бумагах пригласительный билет в ЦДЛ на вечер 6 декабря 1976 года, посвященный 35-й годовщине разгрома немцев под Москвой. Ну, председательствовал, конечно, Алексей Сурков, а главным гостем — генерал армии А.П.Белобородов, дважды Герой. Но выступающие!.. Сергей Баруздин, Евгений Винокуров, тот же Галлай, Юлия Друнина, Александр Дунаевский, Павел Железное, тот же Коган, Григорий Корабельников, Зоя Корзинкина, Александр Крон, Марк Соболь, Илья Френкель, Исидор Шток… Только Баруздин да Корзинкина нарушали гармонию…

На этот раз, кажется, дело ограничилось одним Коганом, подумал я с тихой и робкой отрадой, но, увы, ошибся. В середине стола, который, как всегда, был как бы столом президиума, восседал Герой России Рослый. И как только мы все разместились, налили рюмки, он начал торжественную речь. В обеденный час да еще при налитой рюмке нет ничего ужаснее длинных речей, но она была именно такова. И о чем же? Хотите верьте, хотите нет: о Юрии Левитане. Да, именно он был главным героем праздничной речи. Оратор рассказывал, как где-то когда-то в высокой компании прославленных маршалов и генералов праздновал День Победы. И вот не эти известные всей стране герои войны остались в его памяти, не их выступления, а то, что ему предоставили слово после Юрия Левитана, и он ужасно смутился, растерялся: что, мол, я могу сказать после такого знаменитого человека, да кто я есть рядом с ним, да что подумают и т. п. Слушать это было скучно и утомительно. Сидевший против меня Николай Плевако взмолился: "Левитан да Левитан, а об водке ни полслова…"

А я думал о посмертном смущении Юрия Левитана. Он был обладателем редкого голоса, прекрасным диктором, замечательно читавшим тексты, которые ему давали в начале войны в Москве, а потом — в Куйбышеве. Да, к его голосу в годы войны все привыкли, он был одной из постоянных примет тех лет. Ему поручали читать наиболее важные сообщения. Все это бесспорно. Но бесспорно и то, что дикторская работа не была связана ни с какой особой опасностью, кроме общей в ту пору для всех москвичей, среди которых несколько сот погибло от бомбежек. Ни с какими великими трудностями на своей работе диктор не сталкивался, никаких подвигов не совершал.

Есть, однако, люди, которые из кожи лезут вон, чтобы из талантливого, добросовестного, скромного труженика эфира, каким был Ю. Б. Левитан, сделать важную фигуру войны, ее необыкновенного героя. Назвали морское судно его именем, повесили мемориальную доску на доме, где он жил, — казалось бы, прекрасно! Тем более что и при жизни человек не был обойден вниманием: имел награды, получил звание народного артиста СССР. Нет, всего этого им мало! И появляются публикации о нем одна другой восторженней и несуразней.

Так, некто Ю. Белкин в статье "Победно звучал его голос", напечатанной в "Комсомольской правде", писал: "Юрий Левитан рассказывал мне…", будто 22 июня 1941 года вызвали его на радио и сказали: "Готовьтесь. В 12 часов вам предстоит читать важное правительственное сообщение". И дальше приводится будто бы рассказ самого Левитана: "Заявление — несколько печатных страничек, а читать его нет сил: к горлу подкатил комок. В аппаратной тревожно замигал сигнал: "Почему молчите?" И я, собрав всю волю, включаю микрофон: "Внимание! Говорит Москва!.." И так страна узнала о войне… Ах, до чего живописно! Сколько волнующих подробностей! Но это же от начала до конца — липа. Ничего подобного Левитан рассказать не мог. По той простой причине, что 22 июня 1941 года в 12 часов дня с заявлением о нападении фашистской Германии выступил по радио член Политбюро, заместитель председателя Совета Народных Комиссаров, народный комиссар иностранных дел В. М. Молотов.

Разумеется, лютая чушь и россказни Ю. Белкина о том, что "Гитлер предлагал своим подручным сто тысяч за то, чтобы вывезти Левитана в Берлин, и уже немецкая разведка в бессильной злобе разработала операцию по уничтожению или похищению Левитана, но наши чекисты сорвали планы фашистской разведки". Подумать только! Ни Жуков, ни Василевский их не интересовали, а вот из-за Юрия Борисовича с ног сбились. Враг № 1!.. Вот так эти белкины при попустительстве начальства фабрикуют необыкновенных героев и небывалых гениев. А главным редактором "Комсомолки" был тогда Геннадий Николаевич Селезнев. Я написал ему: "Не ставьте покойника в смешное и глупое положение…"

И вот опять в День Победы мы слушаем за праздничным застольем рассказ о величии фигуры Левитана. Я не знаю, кто этот Белкин, но сейчас-то перед нами держит речь Герой, который должен бы знать, что такое подлинный подвиг, а он, смотревший смерти в глаза, рассыпается мелким бесом перед диктором. Можно было ожидать, что Герой закончит речь предложением почтить память Юрия Борисовича, которого он так счастлив был знать. Но нет, под конец все-таки очухался, вспомнил, что есть на белом свете кое-что еще, и воскликнул: "За Россию!" Я тотчас уточнил: "Без Ельцина и Березовского!" Герой, кажется, поперхнулся.

Корабль праздничной застолья отчалил и поплыл: говор, звон рюмок и фужеров, бренчание медалей и орденов. Время от времени с рюмкой в руке поднимались стихотворцы и читали стихи: Константин Ваншенкин, Петр Градов, Николай Данилов. Но чаще всех возникал со своими виршами какой-то малорослый генерал, сидевший рядом с Героем. Стихи у него были жутко возвышенные и все о небесной любви. Но когда уже расходились, он небольшой группке сотрапезников, среди которых была молодая женщина, дочь писателя Владимира У, стал рассказывать какую-то историю или анекдот и при этом без малейшего смущения пустил в ход матерщину. Я оборвал его: "Как вы смеете при женщине! Вы не генерал, а…" Я сказал неласковое словцо. И что же он? А ничего. Отвернулся, и все… На фронте за все время войны я, рядовой солдат, не видел ни одного генерала. Оно и понятно! Как сказано в бессмертном "Теркине",

Генерал один на двадцать,
Двадцать пять, а может статься,
И на тридцать верст вокруг.

И вот встретил, налюбовался, наслушался… Но было на банкете кое-что поинтересней… В 1983 году в такой же день на таком же праздничном застолье мы с Владимиром Солоухиным, давним приятелем со студенческих лет, сидели в самом конце этого зала — под дубовыми антресолями у камина. Все шло как обычно. Торжественные тосты следовали один за другим. Вдруг Володя поднялся, подошел к главному столу, взял микрофон и сказал:

— Товарищи ветераны! Мы празднуем великую победу нашей армии и народа. В честь ее мы уже провозгласили много тостов. Но как же в такой день можно не поднять бокалы за Верховного Главнокомандующего Красной Армии и вождя советского народа? За Сталина!

О, что тут началось! Несколько человек крикнули "ура!", но их голоса потонули в воплях и визгах: "Провокатор!.. Мерзавец!.. Сталинист!.." Как ни печально, особенно неистовствовал внучатый племянник великого Некрасова. Солоухин был не робкого десятка, но тотчас покинул зал… И вот сейчас, в 1999 году, встает Семен Шуртаков, тоже наш однокурсник, и говорит то же самое, мало того, предлагает выпить за Сталина стоя. И что же? Почти все встают, из полутора сотен гостей остаются сидеть человек двадцать — тридцать. А я опять встромил ядовитое словцо: "Герои России могут не вставать!" Тут нехотя встает и Герой. И это еще не все. Примерно через полчаса поднимается Николай Данилов и предлагает то же самое. И опять почти все встают! И при том — ни слова протеста, ни единого возгласа несогласия. Впрочем, нет, один что-то невнятное пролепетал, но это был какой-то незнакомый эстонец. Что с него взять! Потом он заснул за столом.

Я спросил у сидевшего слева от меня Левы Экономова:

— Старик, в чем дело?

— Да очень просто, — уверенно ответил он. — Самые громкие крикуны уехали в Израиль, в США, а другие, увы, перемерли, осиротили нас. Например, Борщаговский…

— Нет, Борщаговский, благодарение небесам, жив-здоров, ему 86 лет, и никуда не уехал.

— Ну, значит, хотя бы в 86 соображать начал. Отрадно. Вдруг Герой объявил, что я прошу слова. Ну, коли так… Я вышел и прочитал стихотворение "Срам", только что написанное в связи с американским нападением на Сербию:

Громят страну славянскую
Недалеко от нас,
А мы ей шлем — Казанскую.
Таков, мол, Божий глас.

Обдуманно, размеренно
Враг сеет смерть и тлен,
А наш Главком лишь перена —
целивает член.

Эх вы, душонки узкие
Да плоские умы!
Смеются сербы: "Русские!
Не бойтесь, с вами — мы!"

И срам и боль-обиду
Как пережить мне, брат,
Солдату-инвалиду
С медалью "За Белград"?

…Мы возвращались домой с Мишей Игнатовым, моим товарищем студенческих лет. В конце пятидесятых годов он работал главным редактором литературной редакции нашего Иновещания на заграницу и пригласил меня своим заместителем, но вскоре уволился, и я стал главным. Шли к Маяковке по Вспольному, Ермолаевскому переулкам и вспоминали нашу редакцию. Где-то сейчас неутомимый Анатолий Загорский? Что с Ниной Световидовой? Ада Петрова работала на телевидении, последний раз ее можно было видеть в передаче о Светлане Аллилуевой, — куда девалась?

— А помнишь Колю Войткевича? — спросил с доброй усмешкой Миша.

Еще бы! Все пять лет учебы в институте он был старостой нашей группы и все пять лет писал какую-то грандиозную поэму о войне. Сразу после института женился, родился ребенок, жил трудно, бедствовал. Когда я стал на радио главным редактором, до меня дошел слух, что он не может устроиться на работу, поскольку три года был в плену. Я позвал его и отвел в отдел кадров для оформления сотрудником нашей редакции. Когда он заполнил там все анкеты, написал необходимые бумаги и ушел, меня позвали к заведующему отделом кадров. И состоялся примерно такой разговор:

— Вам известно, что Войткевич был в плену?

— Да, он попал в плен летом 42-го года под Севастополем.

— А вам известно, что он был членом партии и в плену выбросил свой партбилет?

— Не выбросил, а закопал в землю. А как вы поступили бы со своим билетом в плену? Ведь коммунистов фашисты расстреливали сразу.

— И вы верите, что он закопал?

— А как не верить? Он проходил проверку, а главное — я просидел с ним в одной аудитории пять лет, видел его в разных ситуациях и обстоятельствах. Я знаю, что это честный и мужественный человек.

— А вы понимаете, что у нас идеологическая организация и здесь могут работать только люди с безупречной биографией? И потому мы не можем принять в свои ряды человека, три года бывшего в плену.

— Но разве есть такой закон, постановление или хотя бы инструкция? Покажите. Нет же таких документов!

— Это ясно безо всяких постановлений и инструкций. Мы на передовой линии борьбы.

На этом разговор окончился, но я каждый день звонил начальнику отдела кадров и настойчиво повторял просьбу принять на работу Войткевича. Наконец он опять попросил зайти. Разговор получился уже иным.

— Вы как член партии ручаетесь за него, берете под свою ответственность?

— Конечно, ручаюсь. Конечно, беру.

Так Коля был принят на работу. И проработал там всю жизнь, до самой пенсии, и, между прочим, со временем был восстановлен в партии.

Мы виделись редко, а потом, и очень долго, я о нем ничего не слышал. Но года три назад, уже давно на пенсии, он позвонил мне.

— Коля! Как я рад! Что у тебя? Как здоровье? Надо бы встретиться! Какой у тебя телефон?

— Конечно, надо повидаться. Вот мой телефон… Возьми карандаш и бумагу. Взял? Пиши: 151-33-90…

Я обомлел:

— Старик, тут что-то не так. У меня точно такой же телефон!

— У тебя? Ах, да! Тьфу ты! Ну, знаешь, бывает в нашем возрасте, заходит ум за разум. Положи трубку, я вспомню и позвоню тебе через пять минут.

Я положил. Минут через пять звонок.

— Ну, слава Богу, разобрался. Возьми бумагу и карандаш. Пишешь?

— Пишу. 151-33-90…

Я расхохотался… Наконец мы кое-как разобрались.

…А перед нынешним Новым 1999-м годом хотел поздравить его и позвонил. Дочь сказала, что и мать и отец недавно умерли… Глотая спазмы, я сказал дочери:

— Если когда-нибудь могу быть чем-то полезен, позвоните мне: 151-33-90…

Да, с каждым годом нас становится все меньше, все меньше… На всю Россию уже меньше двух миллионов, то есть чуть больше одного процента всего населения. И при этом "с каждым годом празднование святого праздника Победы становится все более помпезным и все более фальшивым", — так справедливо сказано в статье Ирины Петровской "Телешоу ко Дню Победы", напечатанной 15 мая в "Известиях". Иные из этих шоу особенно омерзительны, и автор пишет о них с убийственным сарказмом. Вот, например, известная Арина Шарапова. Я о ней в свое время писал:

Мадам Шарапова Арина,

Дочь коммуниста Шамиля,
Не ела сроду маргарина,
Не выглядела как перина,
По жизни хила как бы шаля.
Но свет такой мерцал в очах,
Что пес мой глянул — и зачах.

Так вот, продолжая свои шалости, эта мадам 9 мая напялила на свои высококачественные телеса второй свежести солдатскую гимнастерку и в передаче, носящей ее собственное имя, словно оно так же почитаемое всеми, как имена Марины Расковой или Зои Космодемьянской, вздумала изображать сцену из фронтовой жизни. Да еще под одну из самых пронзительных песен военной поры. Да еще в окружении живых фронтовиков. "Она играет в сопереживание, — негодует Петровская, — то преувеличенно звонко смеясь, то широко раскрывая глазки, то надувая губки, то закрывая руками личико: "Ах, слезы, сейчас я справлюсь с ними…" А ведь "ей зарыдать — что чаю попить", пишет автор. И далее отмечает, что все программы Шараповой "насквозь фальшивы". Да иначе и быть не могло! Ведь сколько лет она лгала и лицемерила в роли ведущей последних известий, служа лживому и лицемерному режиму. Но, конечно, "беспредельная фальшивость Шараповой, дешевые инсценировки, самолюбование" особенно возмутительны в такой день, да еще "на фоне подлинных чувств и судеб".

В этот же день 9 мая по НТВ был показан фильм Сергея Урсуляка "Сочинение ко Дню Победы", в котором главные роли играют Михаил Ульянов, Вячеслав Тихонов и Олег Ефремов. "Фильм очень хороший, я ревела", — сказала Шарапова. Фигуры такого пошиба, как Арина, и на телевидении, и в искусстве, и в политике не понимают, что их похвалы, как и хулы, нормальные люди воспринимают наоборот. Например, когда недавний советник президента по экономическим проблемам Лифшиц говорит о своем вчерашнем шефе, который как раз по его советам довел страну до экономического краха: "Великий политик!" — то я думаю: одно из двух — или человек просто спятил, или только что получил "коробку из-под ксерокса".

Естественно, что восторженный рев Шараповой о фильме "Сочинение…" произвел точно такое же, обратное ожидаемому ей, действие. Совершенно справедливо И. Петровская считает фильм "фарсом, кичем на святую тему". Она пишет: "Старики (которых играют названные выше корифеи. — В. Б.) выглядят в нем выжившими из ума маразматиками, молодые — ублюдками и подонками. Если режиссер хотел навести мосты между поколениями, то цели достиг прямо противоположной".

Но вот что интересно! В этом же номере "Известий" напечатана статья Антонины Крюковой, посвященная тоже фильмам и другим телепередачам ко Дню Победы. Статья начинается с цитаты: "Война совсем не фейерверк, а просто трудная работа". Так статья и названа: "Война — совсем не фейерверк…" Мерси за великое открытие. Но ведь война — это не "просто работа". Да, работы в ней много, но много еще такого, о чем даже сказать иной раз трудно и страшно. Так что процитированный, но почему-то не названный поэт в данном случае не отличился глубиной суждений. И вот, несмотря на все это, рецензент заявляет: "Военная тема на телевидении — тоже (!) нелегкая работа для телевизионщиков". Да, "работала" во время войны Герой Советского Союза, а потом и Герой Труда, командир авиаполка Валентина Гризодубова, совершившая около 200 боевых вылетов, и теперь тоже "работает" Арина Шарапова, совершившая едва ли меньше 200 телевылетов против правды.

Но больше всего в этой статье наводит на размышления вот что. Автор перечислила несколько прекрасных старых фильмов о войне от калатозовских "Журавлей" до "Белорусского вокзала" Андрея Смирнова и пишет: "Военная тема для нынешних молодых режиссеров — вещь совершенно далекая и даже чужая. Странно! Поставил же американец Спилберг своего "Рядового Райана", и, казалось бы, наш ответ господину Спилбергу напрашивался сам собой. Ан нет, не ответили". Да почему же? Автор даже не задумывается над этим.

А ведь дело-то совершенно ясное. Американцы, как все неидиоты, понимая значение армии для любой страны, не поносили ее, а, наоборот, прославляли, хотя их заслуги в победе над фашизмом и потери (300 тысяч убитыми) не идут в сравнение с заслугами и потерями Красной Армии; хотя позже в десятилетней войне против Вьетнама американцы потерпели позорнейшее поражение, а еще через пять лет при попытке воздушного десанта в Иране американские самолеты, как летающие крокодилы, передавили друг друга, и задача освободить своих дипломатов, осажденных иранцами в посольстве, была не выполнена. В США никому не позволено называть своих солдат оккупантами, хотя в разных районах мира американцы систематически применяют военную силу, а их военные базы разбросаны по всему свету. Они не поносили своего президента времен войны и своих командующих, как у нас до сих пор подло, скудоумно и невежественно поносят Сталина и Жукова.

Для большей конкретности можно сравнить войну во Вьетнаме и наши военные действия в Афганистане. Примерно за десять лет американцы потеряли 58 тысяч убитыми и были вышвырнуты за океан. За такой же срок наши войска потеряли убитыми немного больше 13 тысяч и в полном порядке с развернутыми знаменами ушли домой по решению правительства и приказу командования. В любой стране такое сопоставление было бы предметом национальной гордости, а вместо этого на нашу армию обрушился поток злобной и малограмотной клеветы, зачинателем которой все мы видели в 1989 году на съезде народных депутатов СССР просвещенного патриота академика Сахарова. Короче говоря, американцы охраняют авторитет своей армии, лелеют ее, щедро ассигнуют, а наши реформаторы все делают наоборот. Поэтому у них выходят фильмы, прославляющие свою армию, а у нас о нашей армии — фарсы да кичи. Дело еще и в том, что американцы не изображают дикторов радио героями войны, а их генералы, я полагаю, на банкетах, посвященных победе, не матерятся в присутствии женщин… Обо всем этом мы и толковали с Мишей Игнатовым по дороге от ЦДЛ до метро "Маяковская"…

…Среди ночи я проснулся и на еще не перекинутом листке календаря за 9 мая записал:

День Победы в 1999 году

Май, а ненастье, чуть ли не морозы.
Но день великий все преобразил:
Сияет солнце. Флаги. Вы и розы —
Я большего у Бога не прост…

«Наш современник» № 10'99