Глава X

ПОЧЕМУ ТАК ПРОИЗОШЛО: РАСЧЕТЫ И ПРОСЧЕТЫ

И во время кризиса, и еще долго после него меня не оставлял вопрос: как могло случиться, что иракское руководство решилось на захват Кувейта, как оно так грубо просчиталось в оценке реакции и арабов, и Запада, и Советского Союза, почему с таким упрямством, игнорируя, казалось бы, очевидные вещи, упорствовало до последнего, поставив собственную страну на грань катастрофы. Полной ясности нет и сейчас, десять лет спустя, когда пишутся эти строки. Багдад крепко хранит свои тайны, стараясь показать, что ему не в чем раскаиваться. Не опубликованы даже официальные данные о понесенных Ираком потерях, человеческих и материальных. И, судя по всему, так будет продолжаться до тех пор, пока у государственного руля там будет оставаться та же самая группа лиц, которая довела страну до поражения. Что произойдет после, покажет время. Наверное, и в некоторых других столицах есть свои секреты, связанные с возникновением и развитием кризиса, тем более, что по части интриг Ближний Восток всегда был довольно злачным местом.

И тем не менее, общая картина генезиса кризиса с тех пор стала много яснее. Всплыли некоторые небезынтересные факты, документы, опубликованы мемуары ряда ведущих политических фигур того времени. По мере возможности я старался быть в курсе того, что появлялось. И теперь хочу изложить на базе всего, чем располагаю, свое представление о случившемся.

Большая игра Багдада, или зачем было вторгаться в Кувейт

Ответ на вопрос, зачем было захватывать Кувейт, полагаю, лежит в двух плоскостях: геополитической (или стратегической) и более приземленной – финансовой. Что касается первой, то Саддам Хусейн никогда не скрывал, что считает иракцев цветом арабской нации, ее костяком и основной силой, отводя соответственно и Ираку некую особую лидирующую роль в арабском мире, разделение которого на два десятка государств считал следствием колониализма и явлением, которое нужно преодолевать. Отсюда установка на то, чтобы добиться для Ирака доминирующего положения в регионе, что признавалось бы как соседними странами, так и Западом. Главное средство выхода на такие позиции виделось в наращивании военной мощи Ирака, обладании ядерным оружием как инструментом устрашения и сдерживания и другими эффективными видами оружия, в том числе массового поражения. Багдад тайно осуществлял соответствующие военные программы, одновременно поставив себе задачей добиться радикального усиления своих позиций в зоне Персидского залива как критически важной для энергетического благополучия Запада и сулящей тому, кто там господствует, огромные доходы и рычаги влияния. Поскольку война против Ирана не только ничего в этом смысле не дала, но обернулась огромными издержками, Багдад срочно сменил направление своей внешней экспансии. Ее следующим объектом был избран богатый, но слабый в военном отношении Кувейт, с дальнейшим прицелом на ОАЭ и в перспективе, возможно, на Саудовскую Аравию.

Когда возник этот замысел, сказать трудно. Но то, что нападение на Кувейт не было импровизацией и что к нему заранее тщательно готовились, не вызывает сомнений.

Острая нехватка у Багдада денег, требовавшихся для выплаты долгов и финансирования объектов военного и иного строительства, лишь побудила Багдад форсировать события. Выжди он несколько лет, и многое могло обернуться по-другому, если бы в арсенале Ирака оказалось ядерное оружие.

Бейкер считает, что фактором, побудившим Саддама Хусейна поторопиться, стало быстро протекавшее превращение биполярного мира в однополярный. По мнению эксгоссекретаря, в Багдаде исходили из предположения, что с установлением однополярного мира у Ирака резко упадут шансы выйти в Заливе на доминирующие позиции. Не исключаю, что и такое соображение могло иметь место, когда в Багдаде прикидывали варианты действий, но скорее, все-таки, выбор момента для операции определялся более прозаическим обстоятельством – нужны были деньги, причем быстро и большие, так как страна стояла на грани банкротства после пирровой победы над Ираном.

Руководству Ирака, конечно, не хотелось признать, что причина резко ухудшегося экономического и финансового положения страны – результат его собственной деятельности. Куда проще и выгоднее обвинить во всем малые страны Персидского залива, чья политика будто бы направлена на «удушение» Ирака. Такой пропагандистский разворот давал одновременно возможность канализировать эмоции населения страны в том направлении, на котором теперь планировалось осуществлять экспансию.

Колебания цен на мировом нефтяном рынке происходят под воздействием многих факторов, в том числе, разумеется, и в результате переизбытка предложений на рынке. Превышение квот на добычу нефти, устанавливаемых ОПЕК, – не столь уж редкое явление, и трудно найти страну, которая в тот или иной момент не грешила бы в этом плане. Вполне возможно, что и Кувейт, и ОАЭ выходили в 1990 году за пределы установленных для них квот. Но, во-первых, это не значит, что падение мировых цен на нефть является следствием только уровня нефтедобычи в Кувейте и ОАЭ. Во-вторых, даже если бы это было и так, то это все равно не давало ни Ираку, ни какой-либо другой стране право на применение вооруженной силы. Для разрешения подобных коллизий есть другие способы. Для этого, в частности, существует и сама ОПЕК.

Кувейт стал объектом иракской экспансии именно в силу своего географического положения, так как в этом случае Ирак получал бы широкий выход в Персидский залив, а также по причине своего продвинутого финансово-экономического положения в регионе. Богатства Кувейта – нефтяные и денежные – несомненно играли роль магнита, притягивавшего к себе внимание тех, кто руководил Ираком. При одном из посещений Москвы Тарик Азиз сказал, что если бы не появление американских войск в Саудовской Аравии, развитие событий протекало бы в другом ключе и в ином темпе. Я склонен этому верить. Цель всегда состояла в полном поглощении Кувейта, но достичь ее мыслилось в несколько этапов. На первом, как и случилось, предполагалось лишь установление в Кувейте марионеточного режима. А поскольку у Саудовской Аравии и других арабских стран Залива не могло возникнуть поползновения собственными силами восстанавливать в Кувейте правление Сабахов (соотношение совокупных сухопутных сил государств Залива и иракских составляло один к семи), то ничто не мешало Багдаду действительно планировать вывод своих войск из захваченного Кувейта, оставив там лишь необходимый минимум или даже заменив его иракскими «добровольцами». Со временем, когда пыль бы улеглась и в мире свыклись с существованием в Кувейте проиракского режима, последний спокойно провел бы референдум о воссоединении Кувейта с Ираком и, поскольку такая процедура не противоречила бы международному праву, то и не возникло бы и оснований для протестов. Так, наверное, выглядела общая схема. Но она фактически сразу же провалилась, в том числе по вине самих же иракцев, действовавших предельно грубо, слишком большими силами и явно несоразмерно выдвинутой ими же версии о «помощи» некоему новому кувейтскому правительству. Столь же топорно сработала и иракская дипломатия в ООН.

Вызывающая манера поведения Багдада в ходе и сразу после захвата Кувейта не могла не наложить своего отпечатка на восприятие событий, но не более того. Суть отношения государств к действиям Багдада определялась все же соображениями иного, глубинного порядка, прежде всего тем, как эти действия затронули их собственные конкретные национальные интересы или принципы мироустройства, нарушение которых они сочли недопустимым.

Как нейтрализовать опасных соседей?

Трудно предположить, чтобы в иракском руководстве не задумывались над тем, как отреагируют другие страны на вооруженное вторжение в Кувейт и его оккупацию. Почему же это его не остановило, где и почему были допущены просчеты? Ведь акцию готовили не только в сугубо военном плане, но и в политико-дипломатическом и пропагандистском.

Сразу замечу: некоторые предпринятые Багдадом меры сработали. Готовясь к вторжению, там не могли, например, не подумать о соседях, в первую очередь тех, от кого можно было ожидать резкой реакции, вплоть до военной. Такой сюрприз мог, в частности, преподнести Израиль. Иракцы помнили, как воспользовавшись войной Ирака с Ираном, Израиль нанес внезапный бомбовый удар по строившемуся близ Багдада с помощью французов ядерному центру Озирак, отбросив реализацию ядерной программы Ирака на несколько лет назад. Поскольку с тех пор многое Ираком было наверстано, а, возможно, и превзойдено, логично было ожидать израильских контрмер, когда дело дойдет до Кувейта. Дабы отбить к ним охоту, С. Хусейн 2 апреля 1990 года в речи перед военной иракской элитой обрушился с особо резкими угрозами в адрес Израиля. Он пообещал уничтожить половину этой страны с помощью химического оружия, если она попробует совершить нападение на Ирак. Речи иракского руководителя была придана нарочито широкая огласка. Чтобы повысить действенность предупреждения, Багдад демонстративно развернул несколько ракетных установок в западной части страны, откуда ракеты могли бы достать любой город Израиля. Понятно, что израильтяне отнеслись к угрозе со всей серьезностью.

Не желая, однако, портить на этой почве отношений с ключевыми странами Запада, тем более в преддверии «разборки» с Кувейтом, Багдад сразу же предпринял следующий маневр. По просьбе С. Хусейна король Саудовской Аравии Фахд направил к нему в Багдад человека, пользующегося большим кредитом доверия на Западе – принца Бандера Ибн Султана, тогдашнего саудовского посла в Вашингтоне. Последнего иракский руководитель просил передать заверения Дж. Бушу и М. Тэтчер в том, что у него нет ни малейших намерений нападать на Израиль. Бандер это поручение выполнил (об этом он сам мне рассказывал в Москве).

Чтобы иметь свободу рук против Кувейта, Багдаду требовалось также обезопасить себя от Ирана. С ним с 1988 года действовало прекращение огня, но не было мирного договора, и обе стороны продолжали держать значительные вооруженные силы друг против друга. При этом некоторые иранские приграничные участки оставались в руках иракцев. Не выполнялись и договоренности об обмене пленными. Сохранять такую ситуацию было неразумно тем более, что доверие между Тегераном и Багдадом оставалось на нулевой отметке.

Пригрозив прилюдно в начале апреля кулаком Израилю, Багдад в том же месяце тайно протянул руку дружбы Тегерану. Там сильно удивились, получив личное послание Саддама Хусейна, адресованное президенту Ирана А. Хашеми-Рафсанджани. В нем, наряду с рассуждениями общего характера о стремлении к миру с Ираном, содержалось конкретное предложение провести ирако-иранскую встречу на высшем уровне. Иранское руководство, поразмыслив некоторое время и решив, что оно ничего не теряет, если продемонстрирует добрую волю, направило ответное послание, где высказало свои соображения относительно того, как должен развиваться переговорный процесс – начать с уровня экспертов, затем могла бы состояться встреча министров иностранных дел и уж потом только, если создадутся надлежащие предпосылки, встреча в верхах. В мае месяце от Саддама Хусейна в Тегеран пришло новое послание, открывшее путь к началу переговоров.

Обсуждая 30 мая 1990 года это развитие событий с послом Ирана в Москве Н. Хейрани-Нобари, я подтвердил нашу заинтересованность в том, чтобы отношения между Ираном и Ираком развивались по пути к миру, добрососедству и сотрудничеству. Эту линию Советский Союз последовательно проводил на протяжении всего ирано-иракского конфликта и в послевоенный период. Потом мы даже высказали готовность к тому, чтобы ирако-иранские контакты проходили на территории СССР, но предпочтение было отдано Женеве. К концу июля переговоры продвинулись уже настолько далеко, что перед Тегераном вырисовалась реальная перспектива получить от Багдада все, что требовалось – довоенные границы и возвращение домой нескольких десятков тысяч военнопленных иранцев. Захват Кувейта явился для правительства Ирана такой же неожиданностью, как и для остальных. Оно сразу же и довольно резко отреагировало протестом, но этим и ограничилось, как на то и расчитывал Багдад, затевая дипломатическую подготовку к аннексии Кувейта. Когда же Багдаду вскоре срочно потребовалось снять с линии прекращения огня с Ираном свои войска и перебросить их дальше на юг, последовало предложение от 15 августа заключить мир на устраивающих Тегеран условиях. Это и было реализовано.

Из соседей, с кем у Ирака были напряженные отношения, оставалась еще Сирия. Но ее силы и внимание были отвлечены в то время на Ливан, и к тому же неприязнь друг к другу иракского и сирийского баасистских режимов была настолько глубока, что никакие примирительные жесты со стороны Багдада не были бы приняты Дамаском, а попытки силового давления на последний также были обречены на провал. Поэтому на сирийском направлении Багдадом, насколько мне известно, ничего существенного не предпринималось в плане нейтрализации возможной реакции Хафеза Асада на предстоявшую операцию против Кувейта.

Багдад готовит почву среди арабов, и что из этого на поверку выходит

Весь докризисный период Багдад плотно работал с арабскими странами, стараясь создать надлежащую атмосферу вокруг малых стран Залива и доказывая обоснованность своих претензий к Кувейту и ОАЭ. Упор делался на то, что эти страны, якобы, «погрязли в эгоизме» и не проявляют заботы об общих арабских делах. По контрасту действия самого Ирака изображались как ставящие во главу угла именно общеарабские интересы. Этим целям служили, в том числе, и антиизраильские, а временами и антиамериканские высказывания иракского лидера. Эмиссары Багдада посетили тогда многие столицы арабского мира. В этих же целях использовались и общеарабские форумы, в том числе и созванный в Багдаде общеарабский саммит на тему об эмиграции евреев из СССР в Израиль. Предпринятая Ираком пропагандистская кампания имела известный успех. Но Багдад сильно ошибался, если предполагал, что арабский мир примет как должное его акцию против Кувейта. Здесь иракское руководство допустило сильный просчет. Прежде всего это касалось Саудовской Аравии и Египта.

Багдад делал ставку на внезапный молниеносный захват Кувейта и смену там власти. Предполагалось, что в обстановке смятения, растерянности и даже страха страны Залива предпочтут ради самосохранения пожертвовать Кувейтом, а остальные арабские страны, за отдельными исключениями, отреагируют вяло, не захотят серьезно ссориться с Ираком, будут стараться сохранить любой ценой «мир в арабском доме» и спустят в конце концов конфликт «на тормозах» в виде устраивающего Багдад «арабского решения». Поэтому-то из Багдада через короля Иордании Хусейна было уже 2 августа передано требование, чтобы арабы не вздумали критиковать действия Ирака, а воспользовались его согласием обсуждать дела тихо, по-семейному в поисках «арабского решения», но при понимании, что смена режима в Кувейте необратима. В руководстве Ирака скорее всего исходили из того, что у Саудовской Аравии, как в этом смысле ключевой, но и наиболее уязвимой страны (иракские войска как-никак уже двигались по Кувейту к ее границам) просто не найдется другого варианта действий, как смириться. В Багдаде, видимо, не допускали мысли, что славящееся консерватизмом государство, всегда отвергавшее возможность появления на его территории чужеземных войск, может посмотреть на этот вопрос по-новому.

Саудовское руководство, однако, поняло, какую опасность представляет для него самого исчезновение независимого Кувейта. «Никто в королевстве, – пишет племянник короля и сокомандующий войсками МНС Халед Ибн Султан, – не сомневался в одной простой вещи: после падения Кувейта Саудовская Аравия попадет под невыносимое давление со стороны Саддама Хусейна независимо от того, применит он против нее военную силу или нет. Уже после войны не раз цитировались слова Саддама Хусейна: «Наша огромная ошибка состояла в том, что мы не двинулись вперед, не вторглись в Саудовскую Аравию», которые ясно указывают на то, что эта мысль – пусть на заднем плане – всегда была у него в голове, и очень вероятно, что Саддам предполагал напасть на королевство на следующем этапе своей экспансии.1

Просчет относительно позиции Эр-Рияда привел к роковым последствиям для Ирака.

Неудачу потерпела и линия Багдада на то, чтобы перетянуть на свою сторону Египет или, по крайней мере, его нейтрализовать. Этой задаче придавалось очень серьезное значение. При всей раздробленности арабского мира Египет занимал в нем особое место уже в силу того, что в нем проживала примерно половина всех арабов, а Каир прочно пользовался положением главного культурного центра арабской нации. Хотя после заключения сепаратного мира с Израилем Египет оказался на какое-то время в политической изоляции, она не могла продолжаться долго, так как это не было в интересах самого арабского мира. Президент Мубарак в очень короткие сроки полностью восстановил положение своей страны среди арабских государств. Этому способствовала и его спокойная взвешенная политическая линия как внутри страны, так и в сфере внешней политики, одним из элементов которой было восстановление дружественных отношений с Советским Союзом.

Обхаживать Каир Саддам Хусейн начал примерно за год до вторжения в Кувейт. Но президент Мубарак оказался в этом смысле «крепким орешком». Он отклонил настойчивые попытки Ирака, Иордании и Йемена придать характер военного союза Совету арабского сотрудничества – организации этих четырех государств, создававшейся первоначально как сугубо экономическая. Президент Египта, как сообщала пресса, увидел в предлагаемом военном альянсе антисаудовскую нацеленность и после консультаций с королем Фахдом решительно отказался вводить в деятельность Совета военный и разведовательный компоненты. Уклонился Мубарак и от предложения партнеров по Совету в феврале 1990 года добиваться от стран Залива учреждения фонда помощи арабским государствам, не располагающим нефтяными богатствами. Инициаторы обещали Египту львиную долю субсидий фонда, установить которые предполагалось на уровне пяти миллиардов долларов в год. Хосни Мубарак не захотел связывать себе руки и входить в коллизию с нефтедобывающими странами Аравийского полуострова. После же захвата Кувейта он счел, что Египет просто пытались подкупить.

Тогда же было предано гласности, что за десять дней до вторжения Каир посетил возглавлявший иракскую разведку брат Саддама Хусейна с предложением сотрудничества по линии разведок (сначала двустороннего, а потом с подключением Иордании и Йемена), но получил отказ.

Замечу, что через некоторое время после начала кувейтского кризиса в арабских странах довольно широкое хождение получила версия о сговоре между Ираком, Иорданией и Йеменом на предмет раздела Саудовской Аравии, этапом к которому и стал захват Кувейта. «В обстановке, когда армии Саддама стояли у нашего порога, – вспоминает Халед Ибн Султан, – совсем не казались преувеличением предположения о том, что король Хусейн, скажем, мечтает вернуть себе Хиджаз, которым некогда правил его прадед; что президент Йемена Али Абдалла Салех не прочь отторгнуть у нас провинцию Асир; что палестинцы во множестве проживающие в Кувейте вообразили, что могут основать там нечто вроде временной родины под эгидой Саддама в ожидании освобождения Палестины от евреев. Знали ли эти лидеры о планах Саддама? Надеялись ли получить выгоду от этой агрессии? Или же так сильно зависели от него, что не могли осудить его? Мы до сих пор не знаем ответов на эти вопросы».2

И король Иордании Хусейн, и президент Йемена Салех категорически это отрицали, но проиракские симпатии обоих, очень заметно проявлявшиеся на протяжении всего кризиса, подпитывали эту версию и довольно долго держали ее на плаву. Мне самому не приходилось сталкиваться с доказательствами ее правоты или вести на эту тему разговоры. Но вот что интересно: сразу после захвата Кувейта Египет посетил иракский эмиссар, без обиняков предложивший за поддержку Багдада 20 миллиардов долларов из тех кувейтских капиталов, которые должны были достаться Ираку. Мубарак решительно отверг сделку и рассказал об этом случае президенту США Джорджу Бушу и премьер-министру Канады Брайану Малруни. Об этом можно прочесть в мемуарах Буша, где приводится также мнение Мубарака, считавшего, что у особой позиции Иордании и Йемена была финансовая подкладка.

Должен сказать, что ни Египет, ни Сирия, ни Саудовская Аравия, никогда не признававшие претензий Саддама Хусейна на общеарабское лидерство, не могли допустить сохранение Кувейта под властью Багдада, в том числе, и по той причине, что это значительно усиливало бы его позиции в арабском мире, а доминирование Ирака на арабской сцене не устраивало ни одного из ее ведущих действующих лиц. Поэтому первоначальная уверенность Багдада в том, что с арабского угла ему не придется ждать крупных неприятностей, была в корне ошибочной. Ни посулы, ни давление, ни игра на противопоставлении бедных арабов богатым не обеспечили Багдаду пассивности арабского мира перед лицом иракской агрессии. Проявленные же Багдадом высокомерие и нахрапистость по отношению к «братьям-арабам» лишь еще больше осложнили его положение. Не хотели ни малейшего усиления Ирака и его неарабские соседи – Иран и Турция.

Как зрел главный просчет, или история американо-иракского флирта

И все же главный, я бы сказал, фатальный промах, был допущен руководством Ирака на американском направлении. Почему и как это произошло, требует обстоятельного разговора, к которому я и перехожу.

Начать придется издалека. В 30-е годы двадцатого века, когда Ирак обрел свою независимость, весь регион, к которому он относился, оставался зоной преимущественно британских и, в меньшей степени, французских интересов. Американские компании тогда еще только начинали туда проникать. Но в годы Второй мировой войны и после нее этот процесс резко усилился, а с ним и желание Вашингтона нарастить в зоне Залива свои политические и военные позиции. В 1954 году Ирак начал получать американскую военную помощь, а в феврале 1955 года вступил в организованный США и Англией военный альянс – Багдадский пакт, членами которого стали также Турция, Иран и Пакистан (арабские страны тогда критиковали Багдад за это решение, справедливо увидев в нем не только антисоветскую, но и антиарабскую направленность).

Период подъема американо-иракских отношений длился недолго. В 1958 году группа иракских армейских офицеров свергла короля Фейсала. Новый лидер Ирака генерал Касем отказался от американской помощи, восстановил дипотношения с СССР и в 1959 году вывел Ирак из Багдадского пакта. Это был чувствительный удар по американским планам, и ЦРУ ответило на него серией покушений на Касема. Как утверждают некоторые исследователи, ссылаясь при этом на иорданского короля Хусейна, ЦРУ помогло первому (и тогда кратковременному) приходу к власти в Ираке в 1963 году партии Баас, обрушевшейся с репрессиями на иракских коммунистов.3 Но Соединенные Штаты тоже не оказались в выигрыше. Арабо-израильская война 1967 года имела своим результатом полный разрыв дипломатических отношений между Багдадом и Вашингтоном, а вторичный приход баасистов к власти в Ираке в 1968 году закрепил линию на взаимодействие и сотрудничество Ирака с Советским Союзом.

После этого между США и Ираком официальных дипломатических отношений не было в течение 17 лет. Это не значит, однако, что связи полностью отсутствовали. Они поддерживались разными способами, в том числе через учрежденные в 1972 году секции защиты интересов, созданные в Багдаде и Вашингтоне при посольствах Бельгии. Постепенно эти секции по числу дипломатов стали крупнее многих посольств, что отразило устойчивый взаимный интерес к развитию отношений, особенно экономических. До 1975 года около 85 процентов внешней торговли Ирака приходилось на СССР и другие страны Варшавского договора. Но с середины 70-х годов стали быстро расти иракские закупки в США гражданских товаров, которые в конечном счете превысили такие закупки в СССР. О темпах и объемах можно судить по следующим цифрам. В 1977 году американский экспорт в Ирак составил более 200 миллионов долларов, а двумя годами позже превысил 450 миллионов долларов. Быстро развивались и другие обмены. Так, в 1978 году в США обучалось около 700 иракских студентов, а в 1980 уже в три раза больше.

Поворотным событием в американо-иракских отношениях стало свержение в Иране в 1979 году шахского режима и приход там к власти имама Хомейни. США лишились своей главной военной опоры в регионе. Возникла новая геополитическая ситуация, в которой Багдад и Вашингтон почти сразу же увидели друг в друге нужного партнера. Сработал принцип: враг моего врага – мой друг. Враг же оказался общий – Хомейни. И Багдад, и Вашингтон равно были заинтересованы в свержении его режима или, по крайней мере, подрыве стабильности и влияния нового Ирана, предотвращении распространения иранской революции и его идеологического знамени – исламского фундаментализма за пределы иранских границ, в том числе, конечно, и в зону Залива, где он мог вызвать особо разрушительные последствия с точки зрения стратегических интересов США и Ирака. Сами по себе интересы этих стран в регионе во многом не совпадали, но источник опасности для них был один и тот же.

В глазах Вашингтона Саддам Хусейн был естественным противовесом Хомейни, и там не замедлили подать соответствующий сигнал. Збигнев Бжезинский, который у президента Картера занимал пост советника по вопросам национальной безопасности, 14 апреля 1980 года в своем получившем широкую известность телевизионном интервью заявил: «Мы не усматриваем фундаментальной несовместимости интересов у США и Ирака. Мы чувствуем, что Ирак хочет быть независимым, что он хочет видеть Персидский залив защищенным, и мы не считаем, что американо-иракские отношения должны оставаться замороженными в своем антагонизме».5

Ирак начал военные действия против Ирана 22 сентября 1980 года. Пятью годами позже, когда я был послом СССР в Египте, заместитель премьер-министра этой страны говорил мне, что египетскому правительству достоверно известно, что американская разведка подталкивала Багдад к войне, передавая ему сведения о неудовлетворительном состоянии иранских вооруженных сил и их неспособности оказать серьезное сопротивление. Я далек от мысли, будто Багдад мог действовать по чужой указке, но, преследуя собственные цели, он при этом прекрасно понимал, что Вашингтон не только не станет его останавливать, но, напротив, будет оказывать разнообразную поддержку. Как признавал сам Саддам Хусейн, решение восстановить дипломатические отношения с США им было принято еще до начала войны с Ираном, но задержано исполнением именно для того, чтобы избежать «неправильной интерпретации».6 С точки зрения «имиджа» так поступить было логично. Пауза была выдержана, и за ней последовало резкое наращивание американо-иракских отношений по многим линиям.

В марте 1982 года правительство США вычеркнуло Ирак из перечня государств, поддерживающих терроризм, и это сразу же открыло путь к предоставлению ему американских займов и кредитов под гарантии правительства США. В феврале 1983 года в Вашингтоне состоялась первая встреча руководителей внешнеполитических ведомств двух стран – Саадуна Хаммади и Джорджа Шульца. Как пишет в своей книге весьма осведомленная американская журналистка из «Нью-Йорк таймс» Элен Сциолино, в разговорах с госсекретарем США Хаммади делал упор на то, что Ирак может быть для США не менее надежным партнером, чем Саудовская Аравия. Признавая, что у последней есть и нефть, и деньги, он подчеркивал, что Ирак зато обладает силой и что в конечном счете именно сила будет важнее. Соединенные Штаты, сказал он, должны смотреть на отношения с Ираком как на «долгосрочные инвестиции».7

Для лоббирования своих интересов в США Багдад направил туда лучшие силы – опытных дипломатов Исмата Киттани и Низара Хамдуна. С первым из них мне потом пришлось иметь много дел как представителем Ирака при ООН. Второй стал послом Ирака в Вашингтоне. Официально дипломатические отношения между Ираком и США были восстановлены 1984 году.

Но еще до этого Ираку начали щедро отпускаться американские кредиты и займы. О том, как нарастал их ежегодный объем, говорят такие цифры: 1982 год – 300 миллионов долларов на закупки американских сельхозпродуктов; 1987 год – 567 миллионов долларов; 1990 год – 1045 миллионов долларов. К 1990 году Ирак стал самым крупным в мире потребителем американского риса, пятым по счету – американской пшеницы и девятым – во всем сельскохозяйственном экспорте Америки. Между 1983 и 1989 годом объем торговли между Ираком и США вырос в семь раз, составив в 1989 году 3.6 миллиарда долларов. За это время США закупили иракской нефти на 5.5 миллиарда долларов.8 С января по март 1990 года на долю Ирака приходилось 8 процентов американского нефтяного импорта.9 Важным индикатором новой политики Вашингтона стало его согласие поставлять в Ирак технологически «чувствительное» оборудование, а также товары двойного назначения. К 1990 году в США было выдано 486 лицензий на такое оборудование для Ирака на общую сумму 730 миллионов долларов.10 Кроме того, ждали решения еще несколько сот заявок.

До продажи американского оружия Ираку дело вроде бы не доходило, но еще в 1983 году Советом национальной безопасности была утверждена установка на то, что США будут поощрять другие страны поставлять Ираку оружие и оказывать иную поддержку в войне с Ираном, в том числе финансовую. Еще, пожалуй, более ярким показателем сдвига отношений между США и Ираком стало сотрудничество разведок двух стран. В мемуарах Джеймса Бейкера сказано, что такое сотрудничество осуществлялось в течение всей войны.11 Американцы снабжали Багдад, в частности, данными космической разведки, что позволяло иракцам более эффективно планировать и осуществлять военные операции.

Случались и осечки, но и американцы, и иракцы быстро принимали меры к минимизации ущерба. Так, вслед за «Ирангейтом» – скандалом, вызванным тайными поставками американского оружия Ирану, – администрация Рейгана демонстративно сделала ряд шагов в сторону Багдада, а последний, в свою очередь, мгновенно принес извинения и выплатил США в качестве компенсации 27 миллионов долларов, когда в 1987 году самолет иракских ВВС случайно попал ракетой в американский военный корабль «Старк», в результате чего погибли 37 человек. Со своей стороны, и США постарались поскорее замять этот инцидент, а ведь легко представить, что было бы, не будь тогда Вашингтон заинтересован в сотрудничестве с Багдадом.

Идя на сближение с ним, Вашингтон руководствовался не только антииранскими целями, но и стремлениями ослабить значение для Ирака отношений с СССР, добиться общей переориентации этой страны на Запад, превратить Ирак в устойчивый рынок для американской продукции. Вместе с тем в американских руководящих кругах не питали ни симпатий, ни доверия к иракскому баасистскому режиму, считая его диктаторским и одним из самых жестоких и репрессивных в мире.

В этом смысле подход Вашингтона к Багдаду был весьма циничен, как и к самой ирако-иранской войне. И Хомейни, и Саддам Хусейн рассматривались им как зло, только первый как большее по сравнению со вторым. Высший американский интерес применительно к этой войне, по словам Генри Киссинджера, состоял в том, «чтобы обе стороны ее проиграли».12 Ту же в принципе мысль, но иными словами, высказывал и руководитель ближневосточного отдела Совета национальной безопасности при президенте Рейгане Джоффри Кемп: «Мы вовсе не хотели, чтобы в войне победил Ирак. Мы хотели, чтобы он не потерпел поражение. Мы отнюдь не были наивными. Мы знали, что он собой представляет».13

После того, как война завершилась, Вашингтон не внес перемен в свою иракскую политику. Лишь год спустя после прекращения огня Белый дом (это было уже при президенте Буше) приступил к ее анализу. Итогом стала одобренная президентом 2 октября 1989 года директива по национальной безопасности номер 26, кодифицирующая американскую политику в Персидском заливе. Применительно к Ираку в ней делался вывод, что «нормальные отношения между Соединенными Штатами и Ираком будут отвечать нашим долгосрочным интересам и способствовать стабильности как в Заливе, так и на Ближнем Востоке».14 Дабы убедиться, пишет Джеймс Бейкер, что более дружественные отношения могут побудить Ирак умерить свое поведение в таких вопросах, как терроризм, права человека, химическое и биологическое оружие, мы были готовы расширить в отношении Багдада свои экономические и политические стимулы. В этой связи, продолжает он, цитируя текст директивы, мы согласились «предоставлять и расширять возможности американским фирмам участвовать в реконструкции иракской экономики».15

«У нас не было, – утверждает Бейкер, – иллюзий по части жестокости Саддама к собственному народу или способности быстро эскалировать напряженность с соседями. Мы тогда полностью сознавали возможность того, что любые «морковки», которые мы предложим, могут не дать нужного результата. На этот случай директива номер 26 предусматривала сокращение связей или отказ от них. Иракское руководство должно сознавать, говорилось в директиве, что любое незаконное использование химического и/или биологического оружия повлечет за собой экономические и политические санкции, к самой широкой поддержке которых мы призовем своих союзников и друзей».16

Бейкер при этом умалчивает, что директива серьезно ошиблась в определении вероятных источников опасности для региона и американских интересов в Заливе. Их по-прежнему видели в Москве и Тегеране. Соответственно в директиве говорилось: «Соединенные Штаты остаются решимыми защищать свои интересы в регионе (если потребуется и окажется подходящим с использованием вооруженных сил США) от Советского Союза или любой другой региональной державы с интересами, не совпадающими с нашими собственными».17 Что такой региональной державой окажется не Иран, а Ирак, в администрации Буша, как убедительно говорят многие авторы, даже не могли и думать: уж слишком, как казалось, заметный крен дала к этому времени в сторону Запада политика Багдада, да и сама страна после восьми лет тяжелейшей войны нуждалась, как считали в Америке, в мире и спокойствии, а не в упражнениях в силовых приемах. В Вашингтоне даже не считали нужным более обсуждать иракские дела на уровне Совета национальной безопасности. Почти вплоть до вторжения в Кувейт тема Ирака в Совете даже не возникала, американская политика на этом направлении была как бы на «автопилоте».

Став госсекретарем США, Джеймс Бейкер при первой же встрече в марте 1989 года с представителем Ирака (заместителем министра иностранных дел Н. Хамдуном) заверил его в приоритетности значения для США отношений с Ираком и выразил надежду на дальнейшее с ним сближение. Это же было главным мотивом беседы Бейкера в октябре 1989 года с министром иностранных дел Тариком Азизом.

Казалось бы, у Багдада не было видимых причин для беспокойства или неудовольствия. Однако с осени 1989 года и вплоть до вторжения в Кувейт с иракской стороны в контактах с США начала настойчиво звучать тема обид и претензий к американскому партнеру. Поводы были самые разные – дипломаты и спецслужбы США настраивают-де против Ирака другие арабские страны, в частности страны Залива, пугают их Ираком, американская пресса публикует нехорошие статьи, особенно по правам человека в Ираке, притеснениям курдского населения, дальнейшему накапливанию химоружия и т.д. Теперь, глядя с дистанции лет на тогдашнюю тактику Багдада, испытываешь ощущение, что она велась по принципу: нападение – лучшая защита, то есть заставить американцев оправдываться, виноватить в действительных и мнимых прегрешениях и тем самым затруднять адекватную реакцию на реальные шаги Багдада по усилению своей военной машины и иные мероприятия, которые в других условиях стали бы предметом американских демаршей, шума в прессе и т.п. Присутствовали, я не исключаю, и причины иного порядка: беспокойство, не утратит ли Вашингтон интерес к Багдаду после завершения войны с Ираном, силы которого война основательно подкосила, и (что было, конечно, много важнее) не возникнет ли у Запада соблазн попытаться перебросить из Восточной Европы на Ирак, режим которого никогда не ходил у Запада в фаворитах, эффект «падающего домино». И надо признать, что тактика активного нажима на Вашингтон срабатывала.

Вся первая половина 1990 года прошла для США под знаком «наведения мостов» с Багдадом и борьбы администрации Буша против попыток конгресса США попридержать темпы сближения с Ираком, тем более, что некоторые шаги иракского руководства вызывали в определенных сферах явное раздражение. Однако в январе 1990 года Дж. Буш подписал по рекомендации госдепартамента директиву, в которой определил, что расширение торговли с Ираком отвечает «национальным интересам» США. Администрация успешно отбила попытки конгресса срезать объем кредитов, и они были установлены на 1990 год, как и до этого, на уровне одного миллиарда долларов. С января началось выделение конкретных траншей, и вскоре Багдад подписал контракты на рекордные закупки в США сельхозпродукции.

В феврале состоялся полуторачасовой разговор Саддама Хусейна с посетившим Багдад помощником госсекретаря США по делам Ближнего Востока Джоном Келли, в результате которого в Вашингтоне выросла уверенность, что дела с Ираком движутся в правильном направлении. Саддам Хусейн заявил Келли, что ввиду упадка Советского Союза как мировой державы у Соединенных Штатов появляется возможность помочь стабилизации Ближнего Востока. В ответ Келли подчеркнул, что президент США верен «теплой и подлинной дружбе с Ираком во имя совместной выгоды».18

В апреле Саддам Хусейн принял двупартийную группу влиятельных американских сенаторов от зерновых штатов во главе с лидером республиканского сенатского меньшинства Робертом Доулом. Как пишет об этом визите Бейкер, сенаторы нашли, что Саддам Хусейн – «лидер, с которым Соединенные Штаты могут работать», и что их выводы в личных разговорах с президентом США и госсекретарем «звучали не менее оптимистично, чем их публичные высказывания».19 А в Багдаде Доул заверил С. Хусейна, что президент и правительство США стремятся к улучшению отношений с Ираком и что, если у Ирака и есть проблемы, то не с президентом и правительством, а с отдельными американскими журналистами, без которых и самому хозяину Белого дома жилось бы много спокойнее (С. Хусейн жаловался сенаторам на одну из передач «Голоса Америки»). Через некоторое время посол США в Багдаде передала официальные письменные извинения за содержание упомянутой радиопередачи, где Ирак фигурировал в числе стран с «полицейским режимом». В апреле же Джон Келли выступил в Комиссии по международным делам палаты представителей с жесткими возражениями против идеи подвергнуть Ирак экономическим и торговым санкциям за нарушения прав человека, использование химоружия против курдов и его накапливание. Идея была названа контрпродуктивной в плане национальных интересов США.

Нельзя сказать, что некоторые стороны политики Багдада не настораживали американскую администрацию. Как потом выяснилось, внутри госдепартамента шли споры по поводу правильности взятой линии, но всякий раз верх брали те, кто был против того, чтобы одернуть Багдад, четко провести перед ним границу, которая отделила бы допустимое от неприемлемого.

Такой политике Вашингтон оставался верен даже в июле, когда Багдад перешел к прямым угрозам в адрес Кувейта и ОАЭ и начал концентрировать войска на границе с Кувейтом. Как выше уже говорилось, руководство ОАЭ, реагируя на иракские угрозы, попросило Вашингтон срочно провести совместные военные учения. Несмотря на возражения госдеповских ближневосточников, не хотевших, как признает Бейкер, «раздражать» Саддама Хусейна, в конечном счете президент США 23 июля все же дал указание выделить для участия в учениях два самолета-заправщика, один транспортный самолет и шесть морских судов. Одновременно было сделано объявление (тут же, однако, опровергнутое) о том, что корабли американских ВМС в Персидском заливе приводятся в повышенную готовность.

Стараясь прояснить ситуацию, журналисты на следующий день в ходе брифинга в госдепартаменте задали вопрос, есть ли у США какие-либо обязательства по защите Кувейта. В ответ помощник госсекретаря по связям с прессой Маргарет Тутуайлер заявила: «У нас нет с Кувейтом никаких договоров по вопросам обороны, и ему не давалось никаких специальных обязательств по вопросам обороны или безопасности». А когда ее прямо спросили, придут ли Соединенные Штаты на помощь Кувейту в случае нападения на него, она ограничилась такими словами: «Мы остаемся также сильно привержены поддержке индивидуальной и коллективной самообороны наших друзей в Заливе, с кем нас соединяют глубокие и давние связи». Словом, как хочешь, так и понимай: с одной стороны, вроде бы подмигивание Багдаду (ни договорных, ни других обязательств у США защищать Кувейт нет), с другой – что-то похожее на подбадривающий кивок Кувейту (привержены, мол, поддержке друзей в Заливе).20

В этом контексте очень знаменательной явилась публикация тогда же газетой «Вашингтон пост» следующих откровений неназванного высокопоставленного американского военного (в США обычно под ним понимается председатель группы начальников штабов). Это лицо заявило, что если Ирак захватит небольшую часть кувейтской территории в качестве средства давления на Кувейт в ОПЕК, то Соединенные Штаты, вероятно, не станут прямо бросать вызов такому шагу, а вместе со всеми арабскими правительствами осудят его и будут побуждать Ирак отступить. «Мы не собираемся воевать, – заявило это лицо, – но вы увидите корабли и учения».21

О чем Саддам Хусейн беседовал с послом США перед вторжением

В этой ситуации Саддам Хусейн, которого такая двусмысленность позиции Вашингтона, наверное, и подбадривала, и настораживала, решил лично оказать на США дополнительный нажим. С этой целью 25 июля он пригласил к себе американского посла Эйприл Гласпи и провел с ней двухчасовую беседу, с самого начала предупредив, что все сказанное представляет собой его личное послание президенту Бушу. Существует дословная версия этого примечательного разговора, преданная гласности Багдадом 11 сентября 1990 года. Полгода спустя на слушаниях в Вашингтоне в сенатской Комиссии по иностранным делам, а потом в аналогичной комиссии палаты представителей Гласпи заявила, что в этой версии есть искажения и кое-что выпущено, но своего варианта американская сторона не привела (его просто не существует, так как Гласпи была у президента одна и записать сама дословно разговор не могла). Однако, как отмечала американская пресса, лица, знакомые с направленным Гласпи из Багдада 8-страничным отчетом о беседе с президентом Ирака, не усматривали тогда принципиальных расхождений между ним и упомянутой иракской записью.

В свои 48 лет Эйприл Кэтрин Гласпи была опытным профессиональным дипломатом с большим стажем. До того как стать послом в Ираке, она успела поработать в Аммане, Эль-Кувейте, Стокгольме, Бейруте, Каире, Лондоне, Нью-Йорке и Дамаске, а непосредственно перед назначением в Багдад возглавляла одно из ближневосточных подразделений госдепартамента. Она прекрасно владела арабским языком и считалась одним из лучших американских специалистов по Ближнему Востоку. И хотя на беседу к С. Хусейну ее пригласили неожиданно и она не имела возможности запросить из Вашингтона дополнительные инструкции, она хорошо знала позицию США и была в курсе всех последних публичных заявлений Вашингтона (некоторые из них она даже успела передать чуть раньше в иракский МИД). Тем показательнее будет ее реакция на высказывания иракского руководителя.

Если судить по иракской версии, Саддам Хусейн провел разговор энергично, жестко и наступательно. Он начал с экскурса в историю американо-иракских отношений, давая понять, что американцам и в прошлом доводилось допускать ошибки. Оттенив неблаговидность «Ирангейта», президент противопоставил ему огромные жертвы, которые понес Ирак в борьбе с иранским фундаментализмом, защищая не только себя, но и американских друзей из числа стран Залива, которых США сами, как считал президент, не смогли бы защитить, разве что с помощью ядерного оружия, ибо американское общество не может, в отличае от иракского, позволить себе терять по десять тысяч солдат всего в одном сражении. Дав таким образом понять, что Вашингтон в большом долгу перед Багдадом, он заявил, что хочет быть Америке другом, но далек от того, чтобы набиваться в друзья. С. Хусейн подчеркнул, что он уважает интересы США в Заливе, их право заботиться о своих друзьях, понимает значение для США беспрепятственного потока нефти из стран Залива. Напротив, некоторые круги в Вашингтоне (из них С. Хусейн подчеркнуто исключил лично Буша, Бейкера и Келли) настраивают страны Залива против Ирака, советуют им не оказывать Ираку финансовую помощь, раздувают дискуссию о том, кто, мол, придет в Ираке на смену Саддаму Хусейну, ведут антииракскую кампанию в прессе, причем тон в ней задают государственные СМИ Америки. «Неужели в этом награда Ираку за его роль в обеспечении стабильности региона и его защите от нашествия?» – так подытожил президент перечень своих претензий к правительству США.

Но это было еще не все. Далее он переходит к самым последним шагам Вашингтона – объявлению военных учений с ОАЭ и заявлению Татуайлер. В них, говорил С.Хусейн, сквозит «предубеждение против Ирака». «Соединенные Штаты нуждаются в лучшем понимании обстановки». Их шаги только поощряют Кувейт и ОАЭ, которые сбивают цену на нефть и лишают тем самым иракский народ возможности иметь достойный уровень жизни. У него же есть право процветать. Терпение Ирака подходит к концу. «Мы не агрессоры, но и не будем мириться с агрессией». С.Хусейн прямо приравнял поведение Кувейта и ОАЭ к войне против Ирака.

Развивая тему недовольства поведением Вашингтона в связи с осложнением отношений Ирака с Кувейтом и ОАЭ и возлагая всю вину за осложнения на этих последних, на их несговорчивость и «непомерную жадность», С. Хусейн счел нужным показать зубы и Вашингтону. Он прямо заявил послу: «Если вы используете давление, то и мы обратимся к давлению и силе. Мы знаем, что вы в состоянии нанести нам вред, хотя мы вам не угрожаем. Но мы тоже можем причинить вам вред. Каждый в состоянии это сделать в соответствии со своими возможностями и размером. Мы не можем преодолеть разделяющее нас с Соединенными Штатами расстояние, но индивидуально арабы в состоянии вас достать» (здесь явно проглядывается угроза терактов, а в предыдущем пассаже президент пообещал в случае использования против Ирака американских самолетов и ракет ответить тоже ракетами, даже если на сто американских будет выпущена только одна иракская).

Черту под этой частью своего заявления президент подвел словами о том, что Ирак не хочет войны, так как знает, что это такое. «Но, – подчеркнул он, – не толкайте нас к тому, чтобы увидеть в войне единственное решение, которое позволит нам жить гордо и обеспечить народу хороший уровень жизни». Решение, заявил президент, должно быть найдено «в арабских рамках и через прямые двусторонние отношения». «Мы не просим вас заниматься нашими проблемами».

Заметив, что еще никто не терял от хороших отношений с Ираком, С. Хусейн перешел затем к некоторым историческим параллелям, в частности, к своим прошлым дискуссиям с курдскими вождями, которые проиграли именно потому-де, что не прислушались к его предупреждениям и советам.

Как же сочла возможным и необходимым отреагировать на все услышанное посол Гласпи? Даже если учесть, что посол, разговаривая с главой государства, должна была в своих высказываниях быть корректной и этичной, то и при этих ограничителях ее ответ вызывает удивление своей сверхмягкостью. Что увидел в нем президент Ирака – предостережение, поощрение, безразличие или что-то еще, знает, конечно, только он. А сказано ему было следующее: «Я имею инструкцию президента, – заявила Гласпи, – добиваться улучшения отношений с Ираком… Президент Буш хочет улучшения и углубления отношений с Ираком, и он также хочет, чтобы Ирак внес свой вклад в мир и процветание на Ближнем Востоке. Президент Буш – умный человек. Он не собирается объявлять против Ирака экономическую войну… он дал указание правительству Соединенных Штатов отвергнуть предложение (конгресса – А.Б.) о введении торговых санкций… Многие американцы, те, кто живут в нефтедобывающих штатах, хотят, чтобы цены на нефть поднялись выше 25 долларов за баррель… Я восхищена вашими экстраординарными усилиями заново выстроить свою страну. Я знаю, что вы нуждаетесь в средствах. Мы понимаем это и считаем, что у вас должна быть возможность перестроить свою страну».

Как видим, здесь, что ни фраза, то выражение поддержки Ираку и понимание его трудностей. А далее посол перешла уже непосредственно к Кувейту и заявила так: «У нас (то есть у США – А.Б.) нет позиции по межарабским конфликтам подобно вашим пограничным разногласиям с Кувейтом. В конце 60-х годов я работала в американском посольстве в Кувейте. Наши инструкции в то время состояли в том, чтобы не высказывать никаких мнений по этому вопросу, и что он не имеет никакого отношения к Америке. Джеймс Бейкер поручил нашим официальным представителям делать акцент на данной инструкции. Мы надеемся, что вы сможете решить эту проблему, используя любые подходящие способы через Клиби или президента Мубарака. Мы надеемся лишь на то, что эти вопросы будут решены быстро… Моя оценка после 25 лет службы в вашем регионе состоит в том, что вы должны пользоваться сильной поддержкой со стороны своих арабских братьев. Я говорю о нефти. Вы, г-н президент, прошли в сражениях через ужасную и полную боли войну. А теперь, откровенно говоря, мы видим лишь, что вы стянули много войск на юг. В обычных условиях нам до этого не было бы никакого дела. Но когда это происходит в контексте того, что вы сказали… и когда мы рассматриваем иракскую точку зрения, состоящую в том, что принятые ОАЭ и Кувейтом меры в конечном счете приравниваются к военной агрессии против Ирака, то у меня возникают причины для беспокойства. По этому случаю я получила указание поинтересоваться у вас – в духе дружбы, а не конфронтации – вашими намерениями. Я просто констатирую озабоченность моего правительства». Вот и все, что было сказано с американской стороны по существу дела. Стоит лишь добавить, что по ходу беседы Гласпи извинялась за поведение американской прессы.

Концовка разговора со стороны президента Ирака была такой: он проинформировал Гласпи о предстоящих встречах представителей Ирака и Кувейта в Джидде и Багдаде, охарактеризовав первую как протокольную, а вторую как предназначенную для более глубокого обсуждения вопросов и назвав все это хорошей новостью. «Когда мы встретимся и увидим, что есть надежда, то ничего не случится, – сказал в заключение С. Хусейн. Но если мы не сможем найти решение, то для Ирака будет вполне естественным отвергнуть перспективу смерти, даже если мудрость и превыше всего» (из контекста видно, что в данном случае речь шла о смерти через экономическое удушение Ирака его противниками).22

Таково основное содержание беседы между президентом Ирака и послом США, состоявшейся за неделю до вторжения.

Помогал ли Вашингтон Багдаду просчитаться?

Намек и предупреждение американскому послу насчет возможности применения силы были более, чем прозрачные. Так, видимо, полагал сам Саддам Хусейн. Но так ли это восприняла посол США и через нее американское руководство? Была ли у посла США возможность тогда же резче обозначить негативное отношение к применению силы для решения ирако-кувейтских и ирако-эмиратских разногласий? Конечно, была, и потом ее будут обвинять в прессе, что она этого не сделала, даже услышав не слишком завуалированные угрозы С. Хусейна прибегнуть к терактам и ракетам против самих США. Но эта возможность не была послом использована, потому что Гласпи как раз хорошо знала суть политики Вашингтона – не отталкивать Ирак, а, напротив, перетягивать его на американскую сторону и поэтому «смотреть сквозь пальцы» на некоторые «излишества» в поведении Ирака и самого С. Хусейна. Показательно, что получив сообщение Гласпи о ее беседе с президентом Ирака, в Вашингтоне были вполне удовлетворены им. Во всяком случае ей не направили никаких указаний, которые в чем-то бы корректировали ее линию. Потом Гласпи скажет в интервью газете «Нью-Йорк таймс»: «Конечно, я не думала, как и никто не думал, что иракцы собираются захватить весь Кувейт. Каждый кувейтянин и саудовец, каждый аналитик на Западе также совершил тут ошибку. Это меня не извиняет. Но людей, которые теперь утверждают, что все было ясно, почему-то тогда не было слышно».23

Высказывание Гласпи интересно прежде всего косвенным признанием того, что Вашингтон действовал на основе предположения, что Ирак, если и решится на агрессию, то лишь малого масштаба, что вписывалось в целом в концепцию развития отношений с Ираком. Как писала «Нью-Йорк таймс» в сентябре 1990 года, ссылаясь на старших должностных лиц американской администрации, стратегия госдепартамента основывалась в том числе и на том, что «Вашингтон и большинство в арабском мире, вероятно, смогут примириться с ограниченным вторжением в Кувейт, в ходе которого иракские войска захватят кусочки кувейтской территории, чтобы добиться уступок».24

Это впечатление подтверждают последующие действия Вашингтона. Докладывая в столицу о встрече с С. Хусейном, Гласпи отметила, что иракский лидер заинтересован в улучшении отношений с США и нашла его манеру поведения «сердечной, разумной и даже теплой», а его акцент на том, что он хочет мирного решения, «безусловно искренним, так как иракцы устали от войны».25 Гласпи сообщала, что объявление о совместных учениях с Эмиратами оказало нужный эффект. Саддам обеспокоен по поводу американских намерений и горит желанием избежать антагонизации Соединенных Штатов. «Мы притянули к себе его внимание, и это хорошо», – сообщала посол. 26 Гласпи рекомендовала занять примирительную позицию. «Полагаю,– докладывала она,– что сейчас было бы оправданным ослабить публичную критику в адрес Ирака и посмотреть, как станут развиваться переговоры».27

Посол Гласпи сильно ошиблась и в оценке намерений С. Хусейна, и в своих рекомендациях. Однако Вашингтон им последовал. Уже в тот же день Джон Келли наложил вето на текст радиопередачи «Голоса Америки», где предполагалось особо сказать о заботе США о друзьях в Заливе. А 28 июля Гласпи вручила Тарику Азизу для передачи Саддаму Хусейну ответное послание Джорджа Буша. Оно составлялось в Совете национальной безопасности. В нем вновь отмечалось стремление США улучшать свои отношения с Ираком и подтверждалось отсутствие у него позиции по существу разногласий относительно прохождения границы между Ираком и Кувейтом. О концентрации иракских войск на границе не было сказано ни слова. «Мне было приятно узнать,– говорилось в послании Буша,– о договоренности между Ираком и Кувейтом начать переговоры в Джидде для нахождения мирного разрешения существующей между вами напряженности. Соединенные Штаты и Ирак оба имеют большую заинтересованность в поддержании мира и стабильности на Ближнем Востоке. Посему мы считаем, что трудности лучше всего разрешать мирными средствами, а не угрозами, сопрягаемыми с военной силой или конфликтом».28 Дж. Бейкер в своих мемуарах признает, что это послание не было достаточно твердым и что у С. Хусейна вполне могло сложиться впечатление, что США не так уж сильно обеспокоены ситуацией.

Такое впечатление могло лишь укрепиться после опубликавания в «Вашингтон пост» на основе брифинга в президентской администрации сообщения о том, что официальные лица в госдепартаменте, Белом доме и верхних эшелонах Пентагона настроены против втягивания в военные обязательства по защите Кувейта. Да и сам отъезд Гласпи в отпуск вполне мог восприниматься Багдадом как показатель отсутствия у США намерений действовать активно (посол не покидает страну, где он аккредитован, без санкции своего центра. Вторжение Ирака в Кувейт застало Гласпи в Лондоне. В Багдад она уже не возвращалась).

За день до вторжения, 31 июля, Джон Келли давал показания в подкомиссии по Ближнему Востоку Комиссии по международным делам палаты представителей. Там он появился, чтобы возражать от имени администрации Буша против попытки отменить правительственные гарантии на предоставляемые Ираку кредиты. В центре внимания оказался, однако, вопрос о мерах по защите Кувейта. Келли упорно твердил, что у США нет никаких обязательств приходить Кувейту на помощь, а на прямой вопрос, как поступят США в случае иракского вторжения в Кувейт, Келли, назвав вопрос гипотетическим, отказался что-либо говорить по его существу. 1 августа сообщения об этих слушаниях прошли по страницам мировой печати и в радиопередачах. И, конечно, подверглись тщательной оценке в Багдаде.

Полтора месяца спустя, когда в конгрессе США начали разбираться, «кто виноват», председатель Комиссии по международным делам палаты представителей Ли Гамильтон устроил Келли публичный разнос, заявив, в частности: «Вы оставили впечатление, что политика Соединенных Штатов состоит в том, чтобы не приходить на защиту Кувейта».29 Совершенно верная констатация.

В книге саудовского сокомандующего войсками МНС Халеда Ибн Султана есть один интересный фрагмент. Он утверждает, что ему достоверно известно, что Саддам Хусейн передал через Гласпи еще одно послание президенту США, где было сказано, как он пишет, примерно следующее: «Насколько Вам известно, я успешно противостоял Ирану, ведя с ним войну, однако, вместо вознаграждения англичане и кувейтцы загоняют меня в угол. Пожалуйста, возьмите в расчет, что моя репутация безупречна в том, что касается нефти. Я никогда не действовал безответственно в этом отношении и никогда так не буду действовать. Я хочу, чтобы наш диалог продолжался. Я именно тот человек, с которым Вам следует иметь дело в этом регионе».30

Если отталкиваться в анализе данной версии от приписываемого С.Хусейну желания продолжить диалог с президентом США, то логично предположить, что изложенное послание могло быть ответом на послание Джорджа Буша от 28 июля. Было бы даже странно, если, получив послание президента США, иракский руководитель, придававший американскому фактору первостепенное значение, никак бы не ответил на это личное обращение. Что же касается содержательной стороны иракского послания, то все его элементы фактически в той или иной форме уже присутствовали в беседе С. Хусейна с Гласпи, и не было бы ничего особенного в их концентрированном воспроизведении.

Впрочем, такого рода обращение к Бушу могло быть передано Тариком Азизом и через заместителя Гласпи Вилсона, оставшегося во главе посольства после отъезда Гласпи из Багдада. 2 августа Азиз принял временного поверенного США для объяснения мотивов иракского вторжения в Кувейт, причем принял его первым среди представителей государств – постоянных членов Совета Безопасности, что тоже было знаком особого внимания к США.

Я сознательно столь подробно остановился на перипетиях ирако-американских взаимоотношений, чтобы предоставить читателю достаточно материала для вынесения собственного суждения о том, как могло случиться, что Вашингтон и Багдад, активно проводившие политику взаимного флирта, враз 2 августа оказались по разные стороны баррикады, из партнеров мгновенно стали непримиримыми противниками. Иногда на страницах печати можно встретить рассуждения о том, не явилась ли война в Заливе результатом некоего хитроумного замысла или заговора. У режима Саддама Хусейна, конечно, хватало и хватает врагов и в Америке, и в Израиле, и в арабских странах. Но при всем желании у них не было возможности превратить Кувейт в ловушку для Багдада. Посадить себя в этот капкан мог только сам Саддам Хусейн.

«Корни просчетов Саддама находятся в США» – такой заголовок предпослала респектабельная американская газета «Крисчен сайенс монитор» материалу, где оценивала действия своего правительства, когда стало известно содержание американо-иракских контактов накануне кризиса. Газета нашла, что «крен Америки в сторону Ирака вполне мог породить у иракского диктатора веру в то, что вторжение в Кувейт сойдет ему с рук».31 «Нью-Йорк таймс» сказала еще определеннее: так произошло, «потому что политика Буша-Бейкера состояла в умиротворении диктатора, и ее с энтузиазмом осуществляла наш посол».32 «Наша иракская политика,– писала «Вашингтон пост»,– провалилась дважды: во-первых, неправильно интерпретируя намерения Саддама и, во-вторых, оказавшись не в состоянии сделать ясными заранее наши собственные намерения, что могло бы его остановить».33

Много критики было лично в адрес Бейкера вплоть до призывов уйти в отставку. Критиковали Вашингтон и в Европе. Вот что, например, писала лондонская «Файненшл таймс»: «История того, как США соскользнули к войне с Ираком, – это хроника ошибок в расчетах. Самую большую из них сделал, конечно, президент Саддам Хусейн, но история вполне может смотреть и на провал американской внешней политики в отношении Ирака в 80-е годы как на результат серьезнейшей ошибки в расчете… В течение десяти лет сменявшие друг друга администрации США… проводили в отношении Ирака политику, граничившую с умиротворением… Многие наблюдатели считают, что тот разговор (речь идет о беседе Гласпи с президентом Ирака – А.Б.) стал для г-на Саддама решающим сигналом насчет того, что США не дадут существенного ответа на иракское вторжение».34

Я тоже придерживаюсь того мнения, что в данном случае мы имеем дело с крупным обоюдным просчетом. В Вашингтоне не могли себе представить, что Багдад столь дерзко «потянет одеяло» на себя в Персидском заливе. А в Багдаде слишком переоценили то, насколько далеко успели зайти ирако-американские отношения, насколько большое место в своей геополитике Америка отводит Ираку, какую роль или функцию она готова признать за ним на Ближнем и Среднем Востоке. Если бы иракское руководство предвидело, как на самом деле отреагирует Вашингтон и весь Запад на захват Кувейта, оно, я полагаю, все-таки бы не решилось на акцию такого масштаба. А предвидеть это (несмотря на всю двусмысленность позиции Вашингтона) в Багдаде были обязаны. Я оставляю в стороне в данном случае нравственную и правовую стороны предпринятого Багдадом шага, концентрируя внимание лишь на его иррациональности с точки зрения непонимания того, что Запад и, в первую очередь, Вашингтон ни при каких условиях не мог позволить существующему иракскому режиму установить свой контроль дополнительно над 10 процентов мировых нефтяных запасов, создать угрозу для Саудовской Аравии, ОАЭ и других нефтедобывающих стран Персидского залива. Как писала 3 августа 1990 года «Нью-Йорк таймс», с захватом Кувейта запасы нефти под иракским контролем удвоились и достигли 195 миллиардов баррелей (второе место после Саудовской Аравии). Эта вроде бы азбучная истина была Багдадом проигнорирована. Почему и как такое могло произойти доподлинно знает лишь очень узкий круг лиц в Багдаде. Объяснение, лежащее как бы на поверхности, – соблазн был столь велик, а финансовое положение столь плачевно, что они затмили все опасения, – имеет, возможно, право на существование, но вряд ли достаточно. Часть истины кроется, надо полагать, и в психологическом портрете иракского руководителя, его воззрениях, привычках и т.д. Халед Ибн Султан пишет о Саддаме Хусейне: «Можно сказать, что его мечты и иллюзии питала некая опьяняющая смесь побудительных начал и неадекватного восприятия действительности… Он решил сам захватить то, что считал принадлежащим ему по праву, и поставить мир перед фактом. Саддам, видимо, полагал, что не встретит серьезного военного отпора со стороны арабов или Запада, а уже став хозяином Залива, решит свои финансовые проблемы, и Вашингтон будет вынужден признать его в новом качестве. Так, по крайней мере, я понимаю расчеты и просчеты Саддама Хусейна».35

Некоторые из тех, кто причастны к просчету, допущенному Вашингтоном, не избежали соблазна попытаться оправдаться. Гласпи, например, потом доказывала в конгрессе, что достаточно четко проводила в разговоре с Саддамом Хусейном мысль о недопустимости силового решения. Но на прямой вопрос председателя Комиссии по международным делам, сказала ли она президенту Ирака, что если его войска перейдут границу с Кувейтом, то случится война, ответила кратким «нет». Корень ошибки американка усмотрела в мыслительных способностях иракского президента, утверждая, что он просто не был в состоянии понять, что ему говорилось. На сей счет могут быть разные мнения, так что оставим это заключение на совести Гласпи.

Другое, напрямую причастное лицо к определению американской политики тех дней – помощник президента по вопросам национальной безопасности Брент Скоукрофт – в свою очередь, считает, что американская позиция как бы вообще здесь ни при чем. Он спрашивает: «Была бы политика «сдерживания», угрожавшая, например, противостоять применению Ираком силы, более эффективной?» И дает такой ответ: «Поскольку Саддама в дальнейшем не смогло побудить отойти от принятого курса присутствие полумиллиона войск, выставленных прямо против него, то вряд ли. Не все войны можно избежать, и эта, возможно, была одной из таких. Саддам в любом случае поступил бы так, как поступил».36 Не думаю, что такая линия рассуждений корректна. Ведь одно дело, когда жребий не брошен – вторжение еще не совершено, и совсем другое, когда оно уже стало фактом и, следовательно, влечет за собой вопрос о том, чтобы отступить. Это уже качественно иная ситуация, где в действие вступают многие факторы, которых в первом случае просто нет.

Так или иначе, американской стороне приходится констатировать провал своей политики в отношении Багдада. Тот же Скоукрофт признает: «Наш подход к предотвращению конфликта – предупреждать против воинственного поведения, давать понять, что не оставим своих друзей, но продолжать предлагать добрые отношения в обмен за хорошее поведение – потерпел провал».37 Смягчающее для Вашингтона обстоятельство Скоукрофт видит в позиции арабских друзей США, выступавших в период назревания кризиса против активного американского вмешательства и отдававшим предпочтение внутриарабской дипломатии.

Джордж Буш, со своей стороны, берет под защиту Гласпи, считая, судя по всему, ее действия вполне адекватными. Это и понятно, поскольку сам Буш не предполагал, что Ирак замышляет широкомасштабную агрессию. Он пишет: «Мне не верилось, что Саддам вторгнется. Какое-то время я думал или надеялся, что его действие направлено на то, чтобы посильнее надавить на Кувейт, заставить урегулировать споры и что, сделав это, он уйдет».38 «У нас не было ясности в отношении целей Саддама», говорится в книге Буша и Скоукрофта.39

Быстроту и резкость разворота Вашингтона – от политики «наведения мостов», заигрывания и умиротворения к жесткому противостоянию можно объяснить, во-первых, тем, что неожиданным захватом всего Кувейта Багдад радикально изменил для США ситуацию в неприемлемом для них направлении. Вторая причина, почему США переориетировались на конфронтацию с Ираком, состоит, как я полагаю, в том, что сразу отпали доводы, которые до этого побуждали Вашингтон закрывать или полузакрывать глаза на иракские программы обретения оружия массового уничтожения. Возникла удобная возможность разом покончить с этой быстронараставшей опасностью – возможность, созданная к тому же самим Багдадом. Отсюда берет исток разработка военной операции МНС как с самого начала ориентированной на нанесение Ираку крупного поражения. Отсюда же и установка, которую Буш изложил Горбачеву еще в Хельсинки, на введение для Ирака военных ограничений при окончательном урегулировании. Если вариант нанесения сильного удара по Ираку в течение какого-то времени еще оставался опцией и допускался мирный исход, то установка на военные ограничения для Ирака сохраняла силу при любом развитии событий, то есть и при мирном, и при военном варианте решения конфликта.

В логике действий администрации Буша здесь отказать нельзя. За что ее вполне обоснованно можно и должно критиковать, так это за то, что она не использовала, как надо, уникальное положение, в котором оказалась, когда Саддам Хусейн в беседе с Гласпи весьма прозрачно обрисовал свои возможные намерения. Такой доверительной беседы, таких откровений иракский руководитель не удостоил больше никого.

* * *

Сказанное о США и Ираке в принципе справедливо и для оценки отношений Ирака с другими ведущими индустриально развитыми странами. В Западной Европе, где разведка и служба политического анализа поставлены, как известно, неплохо, с Багдада давно уже не спускали глаз. К режиму С. Хусейна там не питали симпатий и доверия, но само положение Ирака как крупного и важного государства региона предполагало необходимость работы с его руководством. К этому подталкивали и конкретные экономические интересы, включая поставки оружия, промышленного оборудования, технологий и продовольствия. Устойчивый дрейф Багдада в сторону Запада казался многообещающим, а потому настораживающие моменты (усиленное перевооружение, стремление приобрести средства массового поражения и их доставки, заявка на общеарабское лидерство и т.п.) регистрировались, накапливались, но пока не становились определяющими в подходе. Особую активность на иракском направлении проявляли Франция и Германия.

В свою очередь Багдад тоже оказывал им повышенное внимание, прежде всего Франции, культивируя с ней особые связи, причем не без успеха. Например, министр обороны Франции Шевенман был одним из учредителей общества дружбы с Ираком и ярым поборником франко-иракского сближения. Миттеран расстался с ним лишь перед самым началом военных действий коалиции, поскольку дальше его уже просто нельзя было держать на этом посту ввиду его проиракской линии.

Вполне вероятно, что Багдад переоценил свое значение для западной Европы, как это он сделал применительно к США. И те же мотивы, что и американцев, побудили Западную Европу и Японию с самого начала занять жесткую позицию в отношении захвата Кувейта.

Московский азимут

А теперь о Советском Союзе. Хотя между СССР и Ираком существовали своего рода особые отношения, а положения Договора 1972 года о дружбе и сотрудничестве предусматривали процедуру консультаций, в Багдаде, надо думать, исходили из того, что заикнись они о своих планах в отношении Кувейта, и из Москвы раздастся четкое нет. И в этом предположении они были совершенно правы, поэтому свои планы Багдад держал от Москвы в полном секрете.

Решение принебречь контактами с Москвой могло иметь и дополнительную подоплеку. В Ираке, бесспорно, хорошо видели масштабы переживаемого Советским Союзом политического кризиса и экономической деградации. И, наверное, считали, что с советского фланга им не грозят сколько-нибудь серьезные неприятности как по причине нашей поглощенности внутренними делами, так и прямыми, прежде всего финансовыми, интересами в Ираке. Не сбрасывался, надо думать, и такой фактор, как присутствие в Ираке нескольких тысяч советских специалистов и солидный запас доброй воли, который исторически сложился в нашем обществе в отношении Ирака как страны, с которой в прежних кризисных ситуациях мы выступали с единых или близких позиций.

Рассуждать так основания, действительно, были. Но появились и такие новые очень важные обстоятельства, которые нельзя было игнорировать. Это качественные перемены в самом советском обществе, связанные с гласностью, демократизацией, пересмотром прежних взглядов на окружающий мир. Случись иракская агрессия против Кувейта на десять – пятнадцать лет раньше, кто знает, как отреагировала бы на нее Москва: «холодная война» во многом, хотя и не во всем, диктовала в прошлом свою логику поведения. Но в 1990 году обстановка в обществе была уже другой, менее идеологизированной, более в политическом плане плюралистичной. Появилось много нового и в самом подходе к явлениям международной жизни, в критериях, по которым они оценивались. Полагаю, что для иракского руководства эта сторона советской действительности была меньше знакома, поскольку практическое взаимодействие с Ираком происходило не столь уж в широком диапазоне международных дел. Уверен, что для Багдада острота советской реакции на захват Кувейта стала в значительной мере сюрпризом. Там скорее рассчитывали на нашу вынужденную пассивность. Благосклонного отношения вряд ли ожидали (в чем – в чем, а в наивности иракских руководителей не заподозришь), но и не предполагали той меры принципиальности в советской позиции, какая была проявлена. Это был еще один очень серьезный просчет Багдада, когда он взвешивал для себя шансы на успех.

От одной ошибки к другой на пути к катастрофе

Итак, допустив грубейшие просчеты в оценке обстановки и раскладе сил, Багдад поддался соблазну и вторгся в Кувейт. Реакция была незамедлительная и совершенно определенная. Казалось бы, ошибиться в ее смысле было нельзя. Однако со стороны Багдада последовала целая серия шагов, еще больше усугубивших его положение.

Начнем с того, что после захвата Кувейта ничто не мешало Багдаду выждать, осмотреться, проанализировать происходящее и уже только после этого, взвесив все «за» и «против», решать, как действовать дальше. Здравый смысл требовал серьезнейшим образом отнестись и к первому основополагающему решению Совета Безопасности, и уж тем более ко второму, введшему экономические санкции, и сделать вывод, что противостоять всему мировому сообществу – дело заведомо проигрышное. Возможностей у Багдада красиво обставить свое отступление от задуманного было на тот момент хоть отбавляй. Существовала даже перспектива кое-что для себя приобрести через последующие переговоры с правительством ас-Сабахов. Вместо этого Багдад сбросил с себя маску поборника «свободного» Кувейта и объявил о его аннексии, фактически отрезав (или во всяком случае сильно политически затруднив для себя) пути отхода. Шаг, удививший своим вызывающим характером, а также своей иррациональностью как по существу, так и в отношении выбора момента. Багдад не только сам устраивал себе западню, но и автоматически еще сильнее восстанавливал против себя окружающий мир, представ не просто стороной, пошедшей вопреки международному праву на применение силы, но и захватчиком чужого.

Помню, что меня очень удивляло спокойное безразличие, с которым в Багдаде относились к реакции в мире на его действия. Что это было – азарт игрока, пошедшего ва-банк, зашоренность видения, вера в непогрешимость собственного суждения, высокомерное пренебрежение к мнению других, неспособность признаться самим себе в совершаемой ошибке или причудливая смесь всех этих и других элементов? Содержание бесед с Тариком Азизом, с Саадуном Хаммади и разговоры с иракскими руководителями государственных деятелей других стран, о которых нам становилось известно, давали основания для любого из этих предположений. Так или иначе каждым новым своим шагом Багдад нагромождал одну ошибку на другую, все сильнее загоняя себя в угол. Чего стоило, скажем, взятие иностранных заложников и размещение их на военных объектах, вторжения в резиденции послов и осада посольств в Кувейте, разграбление страны, произвол и издевательства над кувейтянами, угрозы уничтожить все нефтепромыслы в зоне Залива, использовать химоружие и т.п. Эти действия сплачивали антииракскую коалицию, множили ее ряды, укрепляли впечатление, что образумить Багдад можно только силой.

Положим, что на самом первом этапе конфронтации, когда МНС еще только начинали дислоцироваться на Аравийском полуострове, в Багдаде могли думать, что все ограничится мерами по защите Саудовской Аравии, и не просчитывали дальше этого. Соответственно и вели себя, бросая Совету Безопасности один вызов за другим. Но когда Вашингтон объявил об увеличении американского контингента в зоне Залива еще на 200 тысяч человек, разве не стало яснее ясного, к чему идет дело? Да и мы это не раз втолковывали иракскому руководству и в Москве, и в Багдаде, прямо предупреждая о приближении войны и неминуемом разгроме Ирака. Почему же Багдад уперся?

Напрашивается несколько объяснений. Во-первых, не исключено, что в Багдаде расценивали военные приготовления США и их союзников преимущественно как акции устрашения, считали угрозу перехода МНС к военным действиям блефом. Иначе говоря, до какого-то момента, игнорируя все свидетельства об обратном, считали, что Буш не решится пустить в ход оружие из опасений неприемлемых потерь. Кое-кто из числа бывших министров обороны США и отставных генералов предрекали американские военные потери в 20-30 тысяч человек и даже больше. Со своей стороны Багдад, стараясь подпитывать такие опасения, стращал применением химического оружия, ракетными ударами, терактами и огромными материальными разрушениями в регионе.

Во-вторых, определенные выводы могли делаться в Багдаде из особенностей внутренней обстановки в самих США, где президенту-республиканцу противостоял конгресс, который контролировали демократы. К тому же в американских СМИ в то время можно было встретить немало критики в адрес республиканской администрации. Особенно острые дебаты шли вокруг возможного использования против Ирака силы. Разноголосица в прессе была значительной. Нередко вообще ставилось под сомнение, должны ли американские парни проливать кровь ради восстановления власти ас-Сабахов. Посольство Ирака в Вашингтоне, надо думать, исправно доносило в Багдад прежде всего такую информацию, порождая этим самым надежды и иллюзии. В Багдаде вполне могли уповать на то, что соображения межпартийного соперничества лишат Буша поддержки законодателей в вопросе о военной акции против Ирака, а идти на нее в одиночку Буш остережется.

В-третьих, в Багдаде могли делать ставку на непрочность коалиции, и сами старались ее расшатать, используя, в частности, проблему заложников. Слабым ее звеном считали Францию, наблюдая за публичными метаниями Миттерана и уповая на Шевенмана. Зигзаги Кремля тоже, конечно, не оставались незамеченными, как и проиракские выступления депутатов из группы «Союз» и некоторых других. Пытался Багдад затеять закулисный торг и с Саудовской Аравией. Делались также жесты в отношении некоторых других стран.

В-четвертых, расчет мог делаться на фактор времени, которое в определенном смысле и в самом деле работало на Багдад. С одной стороны, приближался период, неподходящий для войны из-за рамадана, хаджа и плохих погодных условий. С другой стороны, с каждым днем у коалиции множились финансовые и другие издержки, связанные с содержанием МНС в зоне Залива, на которые тратились миллиарды долларов. В Багдаде могли предположить, что если войну удастся оттянуть до февраля – марта, то ее может не случиться вообще.

Ни один из этих расчетов не оправдался. Буш получил, хотя и не без труда, поддержку конгресса; коалиция, хотя и не проявила себя монолитом, но устояла; французы в последний моменты отказались от фронды и даже с первых часов стали участвовать в воздушных ударах. Рухнула и ставка Багдада на то, чтобы втянуть Израиль в войну и таким способом придать ей новое качество. И, наконец, ни одно арабское государство, как мы и предупреждали Багдад, не пришло ему на помощь, а реакция «арабской улицы», вопреки уверениям Тарика Азиза, оказалась вполне умеренной.

Все эти провалы расчетов Багдада случились не сами собой. Каждый из них стал результатом больших целенаправленных усилий со стороны администрации Буша, других участников коалиции. Сыграло свою роль и общее состояние мирового общественного мнения, которое чем дальше, тем больше склонялось в пользу применения против Ирака силы.

Когда же воздушная война против Ирака стала фактом, грубейшей ошибкой Багдада было упорствование в отказе покинуть Кувейт. Возможно, руководство Ирака на самом деле питало иллюзии, что на суше у него пойдут дела лучше, чем в воздухе. Общеизвестно, что до того, как началась воздушная фаза, Багдад уверял, что война на земле будет долгой и сопровождаться для американцев крупными людскими потерями. Неизвестно, верили ли в это в Багдаде или это была только поза. Ведь воздушная фаза уже в первые недели фактически предрешила скоротечность и легкость для коалиции наземной операции. Если это в Багдаде не поняли, значит, таков был уровень высшего военного командования. Если, напротив, хорошо все понимали, то, спрашивается, зачем надо было тогда жертвовать десятками тысяч иракцев и ставить государство на грань выживания? Если верно второе, то мотивация скорее всего кроется в соображениях сугубо личного порядка, так как общественный интерес требовал принципиально другого подхода. Однако в странах, где власть сосредоточена в руках одного человека, нередко бывает так, что собственное эго лидера перевешивает все остальное. И просчеты там также не редки и велики именно потому, что все решает один человек. Как это бывает, мы знаем из нашей собственной истории. Так стоит ли удивляться, что действия Багдада с августа 1990 года по февраль 1991 года ознаменовались длинной чередой непростительных ошибок. В тех же случаях, когда Багдад под воздействием обстоятельств шел на некоторые подвижки, он делал это с большим опозданием и не в том объеме, как требовала обстановка.

Между тем все могло быть совершенно иначе, прислушайся Саддам Хусейн к советам Москвы. Остается только сожалеть, что случилось именно так, как случилось, и сочувствовать кувейтянам, иракцам и всем другим пострадавшим.

Некоторые итоги и уроки кувейтского кризиса

Кувейтский кризис явился серьезным потрясением для региона и одновременно испытанием способности мирового сообщества справиться с вызовом, который ему был брошен агрессией Ирака. То, что агрессия «не прошла» и Кувейт вновь стал независимым суверенным государством – безусловно, достижение принципиального порядка. Сложись иначе, получи Багдад выгоду от своих противоправных действий, это могло бы стать прологом для новых агрессивных акций не только Ирака, но и кого-то еще. Дурной пример заразителен, тем более в таких соблазнительных вещах, как территориальные приобретения и погоня за природными и другими богатствами. В данном же случае восстановление права и наказание агрессора – наглядное, убедительное предостережение всякому, кто попытался бы нарушить мир и безопасность соседа.

Также принципиально важно, что агрессии противостояли не отдельные государства, чьи интересы были нарушены или затронуты, а все мировое сообщество, от имени которого действовал Совет Безопасности ООН. На примере кувейтского кризиса Организация Объединенных Наций доказала, что при должном сотрудничестве постоянных членов СБ она вполне в состоянии, действуя строго в рамках Устава, эффективно справляться даже с таким трудным вызовом, как вооруженная агрессия, и тем самым выполнять свое главное предназначение – охранять мир и безопасность народов.

«Холодная война», обрекшая ООН на беспомощность перед лицом силовых приемов, к которым прибегали и США, и СССР, и Китай, и ряд других государств, основательно подорвала престиж этого главного международного института и веру в его возможности. Трудно переоценить значение того, что принятие принципиальных решений, как противостоять агрессии, принимались Советом Безопасности. То, что кувейтский кризис был разрешен так, как это предусматривалось решением Совета Безопасности в его резолюции 687, стало очень важным этапом в жизни этой всемирной организации и прецедентом на будущее (конечно, хотелось бы, чтобы подобные кризисы больше не возникали). И, напротив, отход от ооновских процедур, как это имело место в случае с натовскими бомбардировками Югославии, свидетельствует, что инстинкт действовать по праву силы все еще не исчез и иногда срабатывает. Но это, с другой стороны, лишь оттеняет моральное, политическое и правовое значение того, что было достигнуто мировым сообществом в процессе преодоления агрессии Ирака против Кувейта. Это был серьезный экзамен, который в тот раз «пятерка» постоянных членов Совета Безопасности и ООН как учреждение выдержали вполне достойно.

Цена кувейтского кризиса оказалась высокой – и в смысле потерянных человеческих жизней, и страданий миллионов людей, и материального ущерба в результате разрушений в Кувейте и Ираке, и стоимости самих военных операций по освобождению Кувейта и против Ирака, и усилий по обеспечению эмбарго, и потерь, которые понесли различные страны от антииракских экономических санкций. Нельзя не испытывать чувств горечи и досады от сознания, что ничего этого могло бы не быть, если бы Багдад не совершил агрессии или с самого начала добровольно сделал то, что ему все равно в конце концов пришлось сделать, но уже под принуждением. Именно упорный отказ Багдада выполнить справедливые требования ООН повлек за собой эту высокую цену и меру его собственной политической, правовой и материальной ответственности за агрессию и ее последствия. В общем ущербе мирового сообщества от кувейтского кризиса есть и доля, которая пришлась на нашу страну.

Жертва агрессии – Кувейт – в результате оккупации, разграбления, разрушений и, наконец, поджога нефтепромыслов и экологической катастрофы понесла огромные потери. Крупные расходы у Кувейта были также по компенсации затрат основных участников МНС. Трудностей было много, особенно по тушению горящих скважин и разлившейся нефти, и вообще по восстановлению экономики и инфраструктур. Но они были успешно преодолены, хотя и ценой больших расходов. Кувейт вновь обрел свое место среди основных нефтедобывающих и нефтеперерабатывающих стран. Десять лет спустя в Кувейте внешне мало что напоминает о постигшей страну трагедии. Много труднее преодолеть резко обострившееся у кувейтян чувство недоверия к северному соседу и подозрений по поводу его намерений на будущее.

Сам Ирак понес в войне очень крупные потери, особенно на этапе ее воздушной фазы. В результате разрушения промышленных предприятий и инфраструктур экономика страны была отброшена далеко назад. И даже десять лет спустя уровень энергетики, водоснабжения и других инфраструктур Ирака составляет 30-40 процентов от довоенного, а загрузка промышленности – примерно 20 процентов. Население страдает от гигантской инфляции, низких доходов, трудностей с занятостью. Резко деградировали системы образования и здравоохранения. Детская смертность выросла в два раза, что уже говорит о многом. Социальное положение населения стало значительно тяжелее, чем было до нападения на Кувейт. Как всегда, за грехи и ошибки правителей расплачивается народ, в данном случае иракский.

Ситуация усугублена тем, что к прошлым ошибкам Багдада то и дело добавляются новые, из-за чего экономические санкции сохраняют свое действие значительно дольше, чем могло бы быть. Отношения Багдада с ООН оставляют желать лучшего, их то и дело лихорадит. Политическое положение Ирака на международной арене остается ущербным. Пропасть, пролегшая между Багдадом и правительствами ряда арабских стран, почти не сузилась. Короче, какой срез жизни ни возьми – экономический, социальный, дипломатический, – в каждом положение Ирака хуже, чем было до покушения на Кувейт.

В сущности Багдад своей политикой сам загнал иракский народ в некое подобие гетто. Страна оказалась в положении политической, экономической и иной изоляции со всеми вытекающими из этого последствиями, от которых прежде всего страдает она сама, ее народ. Иракское руководство винит в этом кого угодно, но только не себя, хотя действуй оно иначе, особенно по отношению к ООН, ее решениям и к Кувейту, окружающих сейчас Ирак барьеров давно уже могло не быть.

Могут сказать, что в существовании этих барьеров виноваты США и некоторые другие страны Запада. Да, Запад тут не без греха, особенно Вашингтон. Но и не следует преувеличивать всесилие Запада. Он не смог бы действовать с такой легкостью, если бы в этом ему не помогала политика Багдада. Логика конфронтации, которой Багдад продолжал следовать, облегчала Соединенным Штатам и некоторым другим участникам МНС противостоять усилиям тех, кто хотел бы покончить с санитарным кордоном. Некоторых соседей Ирака нынешнее его незавидное положение вполне устраивает, так как потенциальную опасность для себя они по-прежнему видят в Ираке, вернее в существующих в нем порядках. А в этом смысле там мало, что изменилось. Больно сознавать, что крупная арабская страна с трудолюбивым населением, наделенная огромными нефтянными богатствами и вполне могущая процветать, находится в столь глубоком упадке. В значительной степени это, конечно, расплата за две войны, развязанные против соседей. Но расплата не может длиться бесконечно, а экономические санкции быть постоянно действующими. Народ Ирака достоен лучшей участи.

Теперь о других следствиях кувейтского кризиса. Агрессия против Кувейта повлекла за собой цепь событий, результатом которых стало возрастание претензий США на ведущую роль в мировых делах. «Бурей в пустыне» американцы успешно преодолели вьетнамский синдром и убедились в своей способности эффективно вести войны нового типа, опираясь прежде всего на свое военно-техническое превосходство. В этом плане Багдад предоставил Вашингтону прекрасную возможность в течение целых шести недель отрабатывать эту новую модель войны, а заодно испытывать в боевых условиях самые современные виды оружия.

Выступив главным организатором МНС и добившись убедительной победы при совершенно ничтожных собственных потерях, США наглядно продемонстрировали свои возможности. Это – серьезный политический капитал, который работает на имидж Америки как дееспособного лидера и силы, с которой лучше не конфликтовать. Работает этот капитал в том числе на Ближнем и Среднем Востоке.

Агрессия Ирака заставила, если не все, то многие арабские государства по-новому взглянуть на проблемы обеспечения собственной безопасности. В этом смысле Багдад хорошо помог Вашингтону. В арабском мире, во всяком случае в некоторых его частях, заметно усилилась заинтересованность в американском военном зонтике. Особенно это коснулось стран Персидского залива.

Если смотреть на вопрос шире, то продемонстрированная Соединенными Штатами в небе Ирака новая модель войны стала толчком к переосмыслению в глобальном масштабе ряда прежних постулатов военного строительства и курсу на военные реформы и переоснащение вооруженных сил десятков стран. И выигрывают здесь те, у кого есть на это средства. В выигрыше оказались и соответствующие военные корпорации США – основные поставщики новейших вооружений.

Еще одним следствием агрессии Ирака стал глубокий раскол в арабском мире. Главный водораздел пролег между теми, кто ради самозащиты и отпора агрессии вошел в антииракскую коалицию и оперся на иностранную военную помощь, и теми, кто счел приглашение иностранных войск недопустимым или нежелательным. Источником разногласий было и остается отношение к иракскому режиму, его политическому курсу и устремлениям. Трещины в арабском мире оказались столь глубокими, что после Каирского саммита 1990 года на протяжении следующего десятилетия не было ни одной общеарабской встречи в верхах (лишь в октябре 2000 года удалось собрать такой саммит и то по вопросу, где у арабов всегда была высокая степень единства – по вопросу поддержки палестинцев в их противостоянии Израилю).

Какое значение кувейтский кризис и его последствия имели непосредственно для нашей страны? Ответить на этот вопрос однозначно нельзя. Сам кризис, конечно, явился ударом по интересам нашего государства в регионе: он заставил по-новому выстраивать линию отношений с Ираком, которым на протяжении многих лет у нас придавалось приоритетное значение; он нарастил в регионе позиции США, подорвав параллельно арабское единство, которое наша страна традиционно поддерживала. Не радует нас и возросшая после кризиса самоуверенность США. Уже за одно это мы не можем испытывать чувство признательности к его инициаторам. Они крупно подвели не только себя, но и нас.

Вместе с тем, для Москвы кризис стал испытанием на зрелость, на готовность не на словах, а на деле руководствоваться международным законом, а не идеологией, не поступаться требованиями морали. Полагаю, что тогдашнее руководство Советского Союза выдержало этот непростой экзамен. К чести Москвы, она не проявила колебаний, на чью сторону ей встать. На всех этапах кризиса она действовала в основном взвешенно и ответственно, при неизменной верности главной установке – неприятию агрессии. При этом Москва не повертывалась спиной к Ираку, а последовательно и настойчиво вела работу с Багдадом, стараясь добиться мирной развязки кризиса через выполнение им справедливых требований СБ ООН. Ради этого она сознательно не акцентировала внимания на допускавшихся с иракской стороны недружественных проявлениях в отношении СССР, не порвала с Багдадом связей и, не последовав примеру других стран, сохраняла свое посольство в Ираке на протяжении всей военной фазы конфликта. Если бы не Советский Союз, эта фаза началась бы раньше, длилась бы дольше и сопровождалась бы еще большими разрушениями в Ираке. Сдерживая США и открыто критикуя допускавшиеся перегибы в военных действиях, СССР оставался в политическом плане всегда на стороне жертвы иракской агрессии, на позициях гуманности и права.

Такая линия поведения работала на политический авторитет Москвы как самостоятельного, независимого фактора, последовательно выступающего за справедливость и законность. Несмотря на переживаемые тогда Советским Союзом серьезнейшие внутриполитические и финансовые трудности, он проявил себя в кувейтском кризисе весьма весомо, причем исключительно с помощью средств политики и дипломатии.

Советская дипломатия, действуя в связи с этим кризисом по целому вееру направлений, использовала ситуацию для активизации наших отношений со многими государствами. Наши политические позиции на Ближнем и Среднем Востоке в целом даже стали несколько крепче чем до кризиса, во всяком случае многие страны региона должным образом оценили значение для себя связей с СССР, а с Саудовской Аравией и Бахрейном были установлены полноценные дипломатические отношения. Кризис дал толчок и к развитию наших отношений с Израилем.

Разворот всеобщего интереса к региону предоставил Москве возможность резко нарастить кампанию за общую нормализацию в нем обстановки, в том числе за арабо-израильское урегулирование. Выдвигая в качестве первоочередной задачи разрешение кувейтского кризиса, Москва настояла на форсированном переходе после этого к БВУ, что привело к американо-советскому коспонсорству и началу самого процесса двусторонних и многосторонних переговоров. К сожалению, в дальнейшем функции России как коспонсора ослабли. Хотелось бы надеяться, что это временное явление. У России сохраняется значительный потенциал в данном регионе.

В целом можно сказать, что в политико-дипломатическом плане Москва не без успеха прошла тот непростой период, что позволило дополнительно высветить место Москвы как важного переговорного центра и в целом роль нашей страны как великой державы и постоянного члена Совета Безопасности.

Агрессия Ирака и введение против него экономических санкций привели к временному (и сильно затянувшемуся, но не по нашей вине) перерыву нормальных торгово-экономических отношений с Ираком. Замороженной оказалась и оплата Багдадом своей задолженности по предоставленным до кризиса кредитам. В этом плане наша страна не одинока, в аналогичном положении находятся и другие кридиторы. Со временем, надо надеяться, эти вопросы найдут свое решение. К сожалению, сохраняющиеся экономические санкции в значительной степени продолжают ограничивать и затруднять нормальное экономическое взаимодействие с Ираком. С российской стороны есть заинтересованность к возобновлению взаимовыгодного сотрудничества, существуют и конкретные проекты, но дело упирается в механизм санкций.

Кувейтский кризис породил для нас в экономической сфере не только минусы. Вызванный им резкий взлет цен на нефть принес нашей стране весьма солидные дополнительные финансовые поступления, существенно перекрывавшие тогда потери от свертывания связей с Ираком. В дальнейшем колебания цен на нефть уже не имели прямую связь с кризисом.

Как ни прискорбно сознавать, поражение Ирака в войне с МНС стало антирекламой советского оружия, хотя и совершенно незаслуженно. Во-первых, там столкнулось оружие разных поколений (новейшего советского оружия, кроме небольшого числа самолетов «МИГ-29», у Ирака не было); во-вторых, был серьезный разрыв в уровне мастерства владения оружием; и в-третьих, никакое оружие не может спасти, если сам метод ведения военной кампании, выбранная стратегия заранее обрекает на поражение.

Чтобы проиллюстрировать эту мысль, приведу мнение сокомандующего МНС генерала Халеда Ибн Султана, он пишет: «Саддам собирался воевать не спеша, по старинке, примерно так же, как с Ираном, когда сухопутные войска могли месяцами, если не годами, вести позиционные бои».40 «Иногда утверждают, что Ирак потерпел поражение потому, что принял советскую военную доктрину. Это не справедливо по отношению к русским. Советская военная доктрина имеет много общего с западной: там также делается упор на стремительность, силу удара и неожиданность; на сосредоточение максимума сил на самом слабом участке противника…; на координацию сил и на непрерывное ведение боевых действий в высоком темпе. Однако, ничего из перечисленного нельзя было отметить в действиях иракской армии. Если бы Ирак как следует усвоил и действительно применил на деле советскую стратегию, коалиции пришлось бы решать более сложную задачу».41

Потребовалось время, чтобы зарубежные импортеры оружия разобрались в истинных причинах военных неудач Багдада. В любом случае ущерб, нанесенный репутации нашего оружия, можно считать уже полностью преодоленным в связи с появлением на рынке совершенно новой российской военной техники – авиационной, бронетанковой и другой, имеющей нисколько не худшие, а в ряде случаев и превосходящие характеристики по сравнению с американскими и западно-европейскими аналогами.

Агрессия против Кувейта, совершенная в основном с использованием оружия советского производства, стала и сигналом по части того, как важно проявлять должную осмотрительность в поставках оружия, могущего быть использованным в наступательных целях. Это урок и нам, и другим поставщикам, тем более что у иракских руководителей нет монополии на ошибки в обращении с накопленным оружием. Это может случиться и с кем-то еще. Отсюда – важность надлежащего международного контроля за движением потоков на рынке вооружений и ограничений на торговлю наиболее опасными их видами и технологиями производства.

О последствиях и уроках кувейтского кризиса (политических, экономических, военных и других) можно писать и писать. У кризиса было много граней, и к тому же каждая страна, имевшая к нему причастность, почувствовала его по-своему, в зависимости от своих особенностей и положения как географического, так и иного. Но о наиболее существенном в моем понимании я, думаю, все же сказал. Остается лишь еще раз подчеркнуть, что кувейтский кризис дал ценнейший опыт международного сотрудничества, создал ряд прецедентов, в том числе в ооновской практике, которые могут послужить полезным ориентиром на будущее, если вдруг возникнет такая потребность. Они же одновременно – назидание и предостережение всем правительствам и всем народам.