|
||||
|
|
ГЛАВА ШЕСТАЯНАД ЛАДОГОЙ И ПРИЛАДОЖЬЕМ ЕДУ К ЛЕТЧИКАМ. ПЯТЬ ПРОТИВ ПЯТИДЕСЯТИ. В ВЕЧЕРНИЙ ЧАС НОЧЬ У СВЯЗИСТОВ. ПОД СВИРЕПОЙ БОМБЕЖКОЙ. БЫТ И ПРИРОДА. ШТУРМАН БОРИСОВЕЦ ДРУЗЬЯ КОНСТАНТИНА СЕМЕНОВА У-2 И ДВА «МЕССЕРШМИТТА». ПОСЛЕДНИЕ ТРИ ДНЯ С ЛЕТЧИКАМИ ТЫСЯЧА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ, БРЕЮЩИЙ… (13-я воздушная армия, 27 мая – 2 июня 1942 года) 22 мая, сквозь льды Шлиссельбургской губы, пробился к восточному берегу Ладожского озера буксирный пароход «Гидротехник». Прихватив в Кобоне тяжело нагруженную баржу, он на следующий день невредимым вернулся в Осиновец. Вслед за ним, под жестокой бомбежкой с воздуха, губу пересекли еще несколько судов с грузом. 28 мая к пирсам строящихся на восточном берегу новых портов причалили двадцать кораблей Ладожской военной флотилии – канонерки, тральщики, транспортные суда и буксирные пароходы. В этот день сто четыре фашистских самолета (из них – девяносто Ю-87 и Ю-88) бомбили в разгар погрузки судов Кобону и, потеряв за сорок пять минут в воздушных боях с нашими малочисленными истребителями девятнадцать самолетов, ушли. В нашей флотилии погиб только один корабль. В этот же день, 28 мая, двинулся от Новой Ладоги к ленинградскому берегу первый караван буксируемых барж. И уже никакие немецкие бомбежки и артобстрелы не могли помешать открывшейся на Ладожском озере в еще не растаявших льдах навигации… В конце мая и начале июня я провел неделю с теми летчиками, которые отражали сильнейшие налеты на Кобону, и с другими, обеспечивавшими надежную связь между Приладожьем и Ленинградом, В своих летных комбинезонах эти капитаны и лейтенанты были так похожи один на другого! После стольких лет я уже не помню лиц некоторых из них, а тогда, двадцать лет назад, я не успел охарактеризовать их. Я едва успевал тогда записывать только их удивительные дела, их горячие, порой кажущиеся теперь бессвязными разговоры. Все было так перебивчиво, так порывисто, так стремительно! Но ради аромата подлинности и точности, пусть все в этой главе остается так, как было бегло записано мною в белые ночи, в те майские дни 1942 года! Еду к летчикам 27 мая. Вечер. Деревня Шум К обеду погода наконец исправилась, вышло солнце, сразу стало тепло и хорошо. Такая погода обещала новые боевые дела летчикам. Поэтому, покинув надоевший мне лес у деревни Городище, я на случайно подвернувшейся «эмке» отправился к тому фронтовому временному аэродрому, на который базируется 121-я отдельная авиационная эскадрилья связи капитана П. А. Белкина. Слыша каждую фронтовую ночь над собой в лесу стрекотанье маленьких учебных бипланов У-2, едва не касающихся колесами верхушек деревьев, я до сих пор все еще не удосужился познакомиться с их работой. Неожиданный получасовой перелет над Ладогой в Янино, в конце апреля этого года, когда я, что называется, не успел оглянуться, заставил меня дать себе обещание посетить эскадрилью связи, узнать все возможное о ее работе. … На этот же аэродром базируется и 159-й полк истребительной авиации – полк майора Сокола, летающий на последних, оставшихся у него американских «кеттихавках» и «томагавках». Эти изящные машины, с черными пропеллерами, окрашенными по концам желтой краской, я видел при моем посещении 154-го иап у деревни Плеханово, под Волховом, в феврале нынешнего года. О 159-м истребительном полке я наслышан и от Героя Советского Союза майора Г. Г. Петрова, побывавшего там, у своего «соседа» в гостях, и от летчика П. А. Пилютова (он, к слову сказать, в марте получил пятый орден), и от других тамошних летчиков, которые часто нападают на немцев совместно с пилотами 159-го полка. И вот, обведенный с трех сторон лесом, луг – яркозеленая, ровная, как газон, трава. По краям луг слегка заболочен, здесь мокро, вязко. Этот ровный клочок земли служит летчикам взлетно-посадочной площадкой: аэродром – полевой, временный, годный в условиях только нашего военного времени. Самолеты – истребители и У-2 – замаскированы в кустах, на краю лесной опушки. С северной стороны луга – ровная аллея стародавних деревьев и такой же зеленый, с купой раскидистых вязов холм. Это – удобный командный и наблюдательный пункт истребительного полка. В трех-четырех сотнях метров к северу от него, за поросшей кустарником поляной, видны рельсы железной дороги и станционные здания. Дальше вокруг – поля и леса и ряды полуразрушенных войной деревенских изб. Там немцев не было, но они бомбили и расстреливали снарядами эти деревни. Деревня Шум, расположенная вдоль шоссе Шлиссельбург – Волхов, чуть южнее железнодорожной станции Войбокала, была крайней точкой, до которой осенью 1941 года докатилась с юга и от которой отхлынула, не успев поглотить ее, волна гитлеровского нашествия. Немцами были захвачены и разгромлены примыкающие к деревне колхозы и совхоз «Красный Октябрь», но отсюда их выбили войска 54-й армии генерала И. И. Федюнинского, начав свое зимнее контрнаступление. Только что познакомившийся со мной летчик эскадрильи связи Миронов показывает мне рукой на южную сторону: там в декабре были немцы… В лесу видна деревня, которая была занята ими, левее овраг, в котором еще недавно валялись сотни трупов гитлеровцев. Дальше – уже не видные мне – блиндажи, раздавленные нашими КВ. Три из этих KB, по словам Миронова, решили судьбу боя, происходившего здесь, именно они и внесли панику к немцам, давя их пехоту и уничтожив шесть немецких танков. И сейчас еще неподалеку, в Падриле, есть груда сожженных гитлеровцами при их отступлении мотоциклов – штук двести, и автомашин, и всякий металлический лом. В истребительном полку исправных самолетов сейчас только пять, а стареньких У-2 в эскадрилье связи всего семь-восемь. Это залатанные, много раз простреленные, многое испытавшие машины. Несколько таких машин под ветвями деревьев разобраны, ремонтируются: чудодеи-механики из двух-трех поврежденных машин собирают одну. Гостеприимный командир эскадрильи, капитан Петр Андреевич Белкин, в первой же беседе за ужином в тесной избе сообщил мне, что всего эскадрилья У-2 совершила около двух тысяч вылетов, налетала за тысячу сто часов, проведенных в воздухе, около восьмидесяти тысяч километров, перевезла пятьдесят шесть тонн разных грузов, двести восемьдесят тысяч секретных пакетов (это еще шестьдесят тонн груза), около пяти тонн листовок. В числе перевезенных грузов – двести сорок доставленных штабам телефонных аппаратов, шестнадцать предназначенных для 54-й, 8-й и 7-й армий радиостанций, перекинутая через фронт тонна кабеля. Самолеты эскадрильи перевезли на новое место командующего ВВС 8-й армии и все начальство, доставили по назначению сто семьдесят пять офицеров связи. Если не забывать, что маленький, двухместный У-2 можно, в сущности, считать воздушным мотоциклом и что практически, считая с самолетом самого Белкина, летает семь машин (в эскадрилье всего три звена, сейчас по два аппарата в каждом), то объем сделанной за время войны работы, конечно, необычен. Эскадрилья недавно награждена вторым орденом Красной Звезды (первый получен за участие в финской кампании 1939—1940 годов). Тихоходные, невооруженные У-2 летают либо с рассветом, либо поздним вечером, когда меньше шансов попасться немецкой истребительной авиации. Рейс до Ленинграда длится тридцать – тридцать пять минут. По прямой отсюда не больше полусотни километров, но, уклоняясь от обстрелов, самолеты эскадрильи обычно держат курс по кривой – это на двадцать пять километров больше. Летают по многу раз в сутки, иногда и в расположение врага, не считаясь ни с какой опасностью. Жизнь на аэродроме – кипуча. Вот только что при мне, в семь вечера капитан Белкин улетел на У-2 в Ленинград. За ним поднялся летчик Померанцев с каким-то грузом. Сделав круг над аэродромом, они удалились, летя низко-низко над самым лесом, как летают всегда, чтобы быть невидимыми. Два самолета ушли – один в Малую Вишеру, другой – в Оломну и оттуда в Плеханово. Я с летчиком Мироновым остался на аэродроме: ровно через час десять минут Померанцев с другим летчиком на втором самолете (Белкин остался в Ленинграде) вынырнул, пошел по-над лесом и, окунувшись в тонкую еще, но уже предательски поднимавшуюся с зеленого аэродрома полоску тумана, сделал посадку… И Ленинград опять показался мне близким, легко доступным, – я решил в ближайшее время слетать в Ленинград, воспользовавшись знакомством с этими летчиками, и тут же договорился с ними: меня в любое время возьмут. Еще два У-2 прилетели: первый из Ленинграда, привез секретную почту, и второй – из Вишеры, с пассажиром, генеральским адъютантом – политруком. На одном тотчас же улетел в Ленинград заместитель начальника радиосвязи Ленфронта майор Орлов; он увез с собой для семейств товарищей ящик и два рюкзака с продуктами, доставленные из Вишеры. Ночь Вернулись мы с аэродрома вот в этот дом в деревне Шум, где живут экипажи звена, – и вечеровали, и мне предоставили мягкую кровать с матрацем, подушкой и одеялом, и я долго слушал предсонные разговоры летчиков: двое из них вспоминали, как ездили в мирное время за грибами и за брусникой в те места, где сейчас воюют… И один выглядывает в окно и смотрит на туман – уже час ночи, – и все обсуждают, местного ли это значения туман или нет, летная ли будет погода завтра… А Померанцев вполголоса «шерстит» Мурзинского, который, прилетев из Малой Вишеры, шел при мне на посадку одновременно с Померанцевым, прилетевшим из Ленинграда, и садился навстречу ему… 28 мая. 11 часов утра Утром сегодня, когда я пошел на край деревни, в 45-й бао, выправить аттестат, – около десяти утра началась тревога: в голубом чистом небе, по которому бродят кучевые облачка, появились десять немецких бомбардировщиков. Они летели на нас. Загрохотали зенитки, разрывы ложились кучно, близко от самолетов, но те не рассредоточивались, ушли, вернулись снова, сделали над нами заход, ушли от огня зениток и стали бомбить уже далеко от нас: где-то километрах в пяти появилась туча дыма, долго не расходившаяся. Я стоял с каким-то неизвестным мне капитаном летчиком среди деревьев аллеи, смотрел на все это. Долго еще, минут пятнадцать, немцы кружили, то приближаясь, то удаляясь на большой высоте. Красноармейцы бао готовы были стрелять по ним из винтовок, но те больше не снизились и ушли совсем. Тогда вернулись и сели три наших истребителя – «томагавки», они перед тем вышли в воздух, едва были замечены немцы. 28 мая. Перед вечером День я провел с летчиками-связистами – командиром первого звена Георгием Померанцевым и третьего звена – Алексеем Шуваловым, их штурманами Иваном Мироновым, Николаем Мацулевичем и с другими. Знакомился с ними подробнее, делал записи, а потом отправился в маленькую, отдельную избу неподалеку от аэродрома. В ней теснится штаб 159-го полка истребительной авиации. На стене – таблица. На таблице, справа в верхнем углу, лозунг: «Смерть немецким оккупантам». В крайней левой графе, против фамилий летчиков – фотография каждого. Таблица выглядит так: ЛИЦЕВОЙ СЧЕТ сбитых фашистских самолетов летчиками 159-го истребительного полка Сбито самолетов противника на 1 мая Фамилии летчиков лично группой Герой Советского Союза майор Петров Г. Г 1 6 Орденоносец капитан Булаев 9 5 Орденоносец капитан Власов 4 7 Герой Советского Союза ст. лейт. Лукьянов 5 5 Орденоносец ст. лейт. Шевцов…. 5 4 Орденоносец капитан Михальский… 5 1 Орденоносец ст. лейтенант Лихолетов 5 – Орденоносец ст. лейт. Щуров 5 7 Орденоносец лейт. Зотов 2 4 Орденоносец лейт. Рощупкин 2 2 Орденоносец лейт. Кудрявцев 1 – Лейт. Кудряшев 1 3 Лейт. Лукин 1 1 В конце таблицы перечислены фамилии семи летчиков полка истребительной авиации, не имеющих на личном счету сбитых самолетов врага. Это – лейтенанты Серов, Ермолов, Крысанов, Степанов, Нога, Лабур и Кириллов. Все они– молодые летчики, и не могут сбить врага потому, что им летать пока не на чем. Впрочем, некоторые из них, как и другие летчики, изредка летают по очереди. Начальник штаба полка Милованов, закончив телефонный разговор, объясняет. – Таблица неполная! На первое июня составим новую. Взгляните, например, на утреннюю работу сегодня, двадцать восьмого мая! И протягивает мне листок с донесением: «… В 10 часов утра сегодня около пятидесяти фашистских бомбардировщиков четырьмя эшелонами совершили налег на район Кобоны. В бой немедленно вступили летчики-истребители 159-го полка майора Сокола – всего пять самолетов. Невзирая на огонь наших зенитных батарей, они смело атаковали вдесятеро сильнейшего противника. Сбили лично: Одного – Лихолетов Одного – Щуров Одного – Михальский Одного – Зотов Одного – Лукин На подмогу подоспели истребители КБФ, сухопутные «ишачки» и затем подошли «лаги». Результаты бомбежки – незначительные. Всего личных сбито пять самолетов врага, точное количество сбитых в группе с другими летчиками пока не установлено. Наши – не имеют потерь…» А где они сейчас? Щуров и Лукин дежурят у самолетов. Зотова наши балтийские «ишачки» приняли за немца, «кеттихавков», что ли, еще не видели, погнали, сел километров за сорок в Зенине, сейчас возвращается. Двое отдыхают. 19 часов 50 минут. Аэродром И вот у самолета на аэродроме беседую с летчиками – старшими лейтенантами Василием Щуровым и Владимиром Лукиным Щуров рассказывает об утреннем бое: – … Вышли по тревоге, все пять. Вел старший лейтенант Лихолетов Петр Яковлевич. Бомбардировщики были на трех тысячах метров, мы шли на цель с набором высоты. Дойдя до двух тысяч метров (у меня – семь тысяч сто футов), увидели, что они начали пикировать – над Кобоной и над берегом озера. Мы начали ловить их на пикировании, били в живот, а когда выходят из пикирования – в хвост. Все в огне зениток. (Но в нашем месте зенитного огня не было, – хорошо разбирались) В первой волне бомбардировщиков было четырнадцать штук, «хейнкеля – сто одиннадцать», потом подошло десять «юнкерсов – восемьдесят восемь», потом еще «сто одиннадцатые» и «мессершмитты – сто десять» двухкилевые и вверху летали больше пятнадцати «мессеров – сто девять» и пара «мессеров – сто пятнадцать». Мы впятером работали. Взаимодействовали по радио и зрительно, как только атаку сделаем, заходим на следующую и-чтоб быть вместе. Истребители верхние нас не видели, а эти бомбардировщики думали, что мы их будем атаковать на вводе в пике. Во время первой атаки нашей (я, а слева – капитан Петр Михайлович Михальский) я одного преследую и вижу второго, дал по первому две короткие очереди, и некогда, потому что следующий заходит – может снять. Смотрю, слева от меня Михальский заходит, начинает атаковать второго, меня преследующего. Зашел вплотную, в хвост, и поймал его с прижимом, и за ним начал гнаться – это был «хейнкель – сто одиннадцать», и тут же он сначала задымился, и показались языки пламени. Капитан Михальский отвалил от него, и он рухнул. Это был первый мой… Тут старший лейтенант Лихолетов подошел на выводе из пикирования к «Ю – восемьдесят восьмому» и вплотную начал расстреливать сзади в хвост, в упор. Самолет задымил. Лихолетов добавил реактивными снарядами. «Ю – восемьдесят восемь» резко пошел в пике, упал в озеро. Летать больше не будет! Это – второй, Лихолетова! Смотрим, следующая группа идет. Получилось удачно: только они пошли в пике (их штук восемнадцать было!), мы подобрались к ним, но все же не долезли, начали опять на пикировании ловить и на выводе. А они – гуськом. Я пошел, сближаюсь с одним «Ю – восемьдесят восьмым» и начал стрелять из пулемета. Он вниз и от меня, я нагнал его и как начал – в хвост – расстреливать, он сразу загорелся: правый мотор. Я ему добавил еще по левому мотору, и левый задымил… Это – третий, мой! Смотрю, прямо у меня в хвосте – бомбардировщик, и идем: «юнкерс», я, «хейнкель», а за ним пристроился Лукин и начал его расстреливать. Лукин – очередей пять-шесть, «хейнкель» уже горит, а он по нему бузует. «Хейнкель» в воздухе разлетелся, что-то повалилось от него. И тут только Лукин ушел от него – это четвертый, на счету Лукина! После этого еще одна группа бомбардировщиков. Мы сделали каждый атаки: на пять, на шесть самолетов каждый из нас. А они – драпать. Как увидел, что чуть дымок пускает, так бомбы сыплет и драпать! В газы и тикать! Еще третья группа идет. Мы начали еще атаки, самолета по два. Но тут нам уже мешать «мистера» – сверху на нас – начали! Поэтому результата этой атаки мы не видели. Я видел, что три в воздухе горело, остальные загорелись отойдя. Потом, когда четвертая группа бомбардировщиков подошла, мы начали атаковать. По одной атаке сделали, на нас навалились «сто девятые мистера», и мы начали воздушный бой с ними. «Мистеров» с нами дралось семь штук (пять «сто девятых» и два «сто пятнадцатых»). Результаты: отражали атаки, и все. У Лукина мотор заклинился, он пошел на посадку, сел на аэродром. А меня один «мистер» поймал. Они начали парой на капитана Михальского пикировать, а пара была в стороне. Я как заметил, что они на Михальского пикируют, дал заградительную очередь вперед, они ушли – начали бочком идти. Я дал еще очередь, отогнал их. А та пара, что в стороне была, кинулась на меня. Я начал уходить от атаки, но уже поздно: один зашел ко мне в хвост и сунул пушечным мне в плоскость, прямым попаданием в плоскости разорвался, и заклинило руль управления, пробило пневматик правого колеса. Тут появились на помощь «ишачки». Я думал, немцы меня снимут, мотор работал нормально, но управлять очень трудно. Я кричу Лихолетову по радио: «У меня пробили правую плоскость и заклинило управление, мне вас не догнать!..» Он и Михальский начали вираж, я подошел, догнал, и мы начали вместе уходить (Лукина и Зотова уже не было). Уходим к аэродрому, нам – по радио: «Идти на посадку, самолеты противника отогнаны…» Мы пришли на посадку, сели… Мне трудно было, я и рассказать не могу – как, но сел. Руль поворота плохо действовал; но сел нормально, хоть и думал, что разобью… 20 часов 05 минут Щуров начал мне рассказывать о технических достоинствах и недостатках своей машины. Но голос: – … Запустить моторы! По местам! Этот голос оборвал нашу беседу. Щуров, умолкнув на полуслове, вместе с Лукиным побежал к самолету. И сидят уже в машинах No 60 и No 62; механик, вращая рукоятку, кричит: – Внимание! Контакт!.. Еще! Еще раз! Давай, давай!.. Голос из палатки: – Запускай и выруливайте сейчас же! Вторая машина заработала. И это – тоже. Щуров дает газ. Поговорить с ним мне удалось только пять минут!.. 20 часов 08 минут Лукин в воздухе, из второй эскадрильи, и еще один из первой – кто? Ага, капитан Булаев! Кругами набирают высоту, удаляясь к западу на фоне черных туч. Прошла еще минута – и вот спустя ровно три минуты после того, как прервался мой разговор, они уже исчезают в тучах. Я подсаживаюсь к механикам, спасающимся от комаров у костра-дымокура. 20 часов 14 минут К нам в коляске мотоцикла подъехал летчик Зотов с несгибающейся, перевязанной шеей. Он приехал из деревни Зенино, куда загнали его от Кобоны; Зенино – это в районе боев 54-й армии, пытающейся пробиться к оказавшейся в тяжелом положении 2-й Ударной. – Зотов, что? – спрашивает его один из механиков, глядя на его шею. – Мне зашел «мистер», – все еще не остыв от горячки боя, отвечает Зотов, – и садил в брюхо, разбил маслобак. Я сел прямо в огород за домами! От самолета осталось вот что: в общем целый, сорвана левая консолька. – А шею? – А вот как этим боком навернулся! Да вот еще больше сорока километров трясся. Драка была солидная, сорок штук упало… Привез подтверждение на наши пять штук… Я ж пострадал из-за него, заразы, – я же поджег его, а другой подкрался… По радио наивное сообщение: «Над вами справа три «юнкерса», а их там всех девяносто было! А потом еще «мистера» подсыпали! А тут еще «ишаки», зараза, в меня вцепились, как до земли гнали!.. Речь лейтенанта Виктора Алексеевича Зотова была сбивчива, и не сразу все в ней можно было понять. Но живой – без изменений – рассказ Зотова ценен своей непосредственностью, и я привожу его в подлинности, каким он у меня дословно в те минуты записан. – Планер в общем цел. За подмоторную раму не отвечаю… Прямо на джаз Шульженки сел Они в том доме стоят. А там, значит, Коралли задавал драпака, ноги до зада доставали! … За пять наших подтверждение есть, а может быть, и девять, потому что в бою это дело чумовое и не углядишь, когда они падают… … В седьмую бригаду чуть сел, пригласили меня читать лекцию об истребителях, приняли меня замечательно: «Ну, выбирай, что хочешь, ни в чем тебе отказа не будет!.. – Обращается к подошедшей фельдшерице: – Слушайте, я у вас теперь лечиться буду, у меня растяжение позвонков (!)… – И опять к нам: – В общем, знаешь, на таком клочке посадить!.. Дым сзади шел, ни черта не видать, а тут еще «ишаки» садиться не дают, они «кеттихавку» мою никогда не видали, как давай меня чехвостить!.. А «юнкерса» как я расстреливал? С наслаждением!.. В упор! Стрелка убил, мотор зажег!.. В Восьмой армии – восемь немецких летчиков пленных! – А какие результаты бомбежки? – На берегу сто одиннадцать раненых, в корабль попало – сорок раненых, и больше ничего. В вагон с дымовыми шашками попали – такая маскировка получилась!.. А у Лукина шатун разбило, а Щурову разворотило плоскость!.. Ну, я простить не могу, уж больно я увлекся «юнкерсом», уже не до других было: я думаю, сзади меня не «мистер», а зенитка!.. Не знаю!.. Тут Зотов сел в коляску мотоцикла, я – на мотоцикл, за шофером, и бешеным ходом, чтоб не помешать самолетам, мы проскочили поле, остановились на краю его, на лугу, поднялись на холм КП, где стояли командир полка майор Сокол, военком Холод, группа командования. Зотов докладывает Соколу. – Что с мотором? Зотов: – Меня рубанули. Либо «мистер», либо зенитка. Рассадили маслосистему. Я люк открыл, – все стенки фюзеляжа в масле. В баке – ноль. Я в Выстав хотел идти, а тут на меня «ишаки», штук шесть накинулись, и гнали меня, и после того мне ничего не оставалось, как упасть в огород, потому что мотор уже не работал… Я сперва думал: у меня что-то с мотором, но потом… Сзади, снизу меня рубанули. Я почувствовал толчок, сразу рывок такой… А наши? В куче все били! Оли же, гансы, пикировали как раз к нам, в кашу… – А пробоины есть? – Есть, две. Это, по-моему, «ишаки» мне наделали! – А зениток много? – Все небо было!.. – Радио слушали? – Слушал. Сперва Лихолетов кричал: «Следите за «мессерами»… Всего до девяноста бомбардировщиков было, тех сорок наши морячки драли, а полсотни мы… Всего семнадцать сбито, если не больше!..[15] В общем, наших пять самолетов подтверждены. Майор Майоров подсчитывает, уточняет… Ну, я не знаю, как благодарить политотдел за прием!.. – А как сели? – Сел? В пятнадцати метрах от дороги! Разговор продолжается – сбивчивый. Зотов все еще разгорячен: – Разошлись все цели, по семнадцать, по двадцать штук!.. Ну, они бомбили корабли, где-нибудь на Ладожском озере… В общем, нас пятеро вылетели и все по одному принесли!.. Из экипажа «моего» «юнкерса» три человека выбросилось на парашютах, а один утонул вместе с самолетом в озере… Между прочим, наши КБФ двух «ишаков» потеряли!.. 28 мая, 20 часов 15 минут … Тревога. Телефонист вертит сирену. Над аэродромом – протяжный вой. Разговор с Зотовым прерван, Сокол слушает донесение, говорит: – Возвращаются наших три… А ты, Зотов, отправляйся-ка отдыхать! Зотов спускается с холма КП, садится в «эмку», уезжает. Сокол раздумчиво: – Итак, значит, за май месяц… Штук шестнадцать сбили, ни одного своего не потеряли. У Зотова теперь семь… Но, между прочим, у немцев «мессера» сопровождают ни к черту! 20 часов 37 минут Пока идет разговор, тройка наших вернулась, летает над нами, кружит. Сокол, отрываясь от телефонной трубки: – Пусть погуляют!.. Передайте: в воздухе два «сто девятых» на Жихарево! Оборачивается к наблюдателю: – Наблюдатель! Что вам на севере видно? На севере всем нам заметен дым. Наблюдатель отвечает с вышки: «И – шестнадцать» пошли туда! А что там за полосы подозрительные, под солнцем? Смотрит в бинокль. Солнце, склоняясь к горизонту, в облаках освещает нижний край. – Это старые полосы, ветром их подняло. От зениток! Сокол, выяснив, что помощь от его самолетов не требуется: – Ну, пора «двести» давать! Передай туда – «двести»! Это – сигнал по радио летающим самолетам садиться. Военком полка Холод: – Булаев один недавно пошел. Немец – в облака, он за ним. У Булаева девять сбито, пошел за десятым! Сокол: – «Т» выкладывайте! Самолеты, вернувшись, заходят на посадку. Один, совершив круг над аэродромом, выпустил шасси. Холод: Он садится, как сегодня Лукин садился! Сокол: Так это Лукин и есть! 21 час 00 минут Подошел низко Пошел делать еще круг – совсем низкий. Другой – катится. Сокол: – Я тебе заторможу. Я тебе!.. Бежит к самолету, который сел, но залез в мокрую, вязкую часть аэродрома. Садится второй, и опять пошел вверх. Сокол пустил красную ракету. Третий в воздухе дал пулеметную очередь и заходит на посадку. Это – Булаев, опробовал пулеметы, так как по тревоге взлетел с неопробованными, на что другой летчик не решился бы… Два ходят, третий газует. – А что он там газует? Надо звонить, трактором вытягивать! Второй сел… Катится… Сокол: – Докатился? Нет, не докатился?.. Юзом пошел! Докатился до мокрого места. Третьим садится Булаев. Сокол: – Вот сейчас сядет наверняка!.. Сел хорошо!.. Это Булаев! Булаев не докатился до мокрого места, где увязают колеса. Идем к самолетам. Булаев газует, выруливает на свой конец аэродрома. А те два, пробежав площадку, застряли в грязи. Я, Холод и старший батальонный комиссар из штаба ВВС подошли к «62-му» – колесо в грязи по ступицу… В небе два самолета. Сокол: – А это что? Высоко пролетели два немца. На грузовике подъехали бойцы, пытаются – плечами под плоскость – поднять самолет. Нет, не взять, нужен трактор! Щуров сел в машину, включает стартер. Полный газ! Я со всеми – человек десять – поднимаем. Вытащили. Самолет выскочил, побежал, обдав нас таким ветром, что мы едва устояли. Я иду на край аэродрома, ко мне подходит парторг, инженер-электрик первой эскадрильи Гандельман, воентехник первого ранга. Разговор о Булаеве, который на необлетанной машине пошел в атаку на «мессершмиттов». – А зимой, тридцать восемь градусов морозу было, у Булаева бензин по руке, по груди течет, но Булаев работает. И при мне часовой сказал: «Ох, как эти люди могут работать!» У Булаева за всю зиму одна вынужденная посадка была, когда его подбила зенитка; прекрасно сел, на самую маленькую площадку. Против него фашистские асы – котята! Вы знаете, «эрэсы» все летчики сбрасывают по два, а он – по одному… … Сокол машет рукой, все мы гурьбой лезем в кузов грузовика и – полным ходом – в деревню Шум… Боевой день окончен. Поздний вечер. Деревня Шум Ужин. Парторг сообщает Холоду: машина Щурова к 12. 00 будет готова: срок – к утру, но сдадут раньше. Разбит элерон в бою, перебиты тросы, перебиты тяги, пробито колесо. Чтобы исправить, надо поднять машину на козлы, выпустить шасси, поработать ручной помпой, потом электрической помпой (гидропомпой), испытать мотор, проверить все вооружение и специальные установки (проводка проходит около элеронов), все приборы. Любая установка самолета на полевой ремонт требует абсолютно детальной проверки машины… Столовая. Из столовой иду в штаб полка. Передаю по телефону информацию в редакцию «Ленинского пути». В ТАСС, расширенную, дам завтра. Ночь на 29 мая. Деревня Шум Из штаба 159-го истребительного полка я вернулся в избу к летчикам связи. Белая ночь. Несколько пластинок – джазов и вальсов. Света не зажигают. Погуторили, стали укладываться спать. Только что прилетевший из Ленинграда Георгий Дмитриевич Померанцев решил слетать в Ленинград еще раз – надо отвезти военинженера второго ранга, прибывшего из деревни Лужи. Собирает ракеты, красные, зеленые, белые Дает их инженеру: – Стрелять будете вы!.. Стреляли когда-нибудь? Надо направлять назад, от себя! Запрашивает по телефону метеосводку. Все смеются: – Вот, боги (метеорологи) обещали туман! И разговор, что сегодня тумана как раз нигде нет. Запрашивают по телефону: – Говорит «Регулятор – два». У нас срочный рейс. Как погода от двух до трех?.. Что?.. У вас только от четырех до пяти? Ну, давайте от четырех до пяти! Куда? В «Большую деревню» (то есть в Ленинград!). А над озером? Чисто? Видимость шесть километров? Хорошо! Кто-то советует: – Бери правей маяка… Знаешь… Вернее будет! Немцы обстреливают Бугровский маяк, уже снесли его верхнюю часть. Инженер сдержанно интересуется немцами. Но ему: – Ничего!.. Правее взять – хорошо будет!.. Уходит. 29 мая. Утро. Шум Ночью просыпался от звуков патефона. Прилетели Померанцев и штурман Александр Семенович Борисовец (который был ранен и находился в госпитале, теперь – вернулся). Борисовец ругается: его вещи куда-то исчезли, их, по-видимому, завезли в Малую Вишеру, нужно возвращать их оттуда. Перед рассветом я просыпался еще раз, от грохота зениток: налетели и ушли гансы. Потом на втором У-2 из Ленинграда вернулся капитан Белкин, привез какого-то старшего лейтенанта Медведкина, направляющегося в Тихвин. Белкин сразу же улетел назад. Медведкин рассказал мне: вчера утром, часа в четыре, немцы обстреливали Ленинград. Один из снарядов попал в переполненный трамвай, у площади Восстания, другой – в дом рядом. Что там было! Бомбежка была в ночь на 28-е, но немцев не допустили и сбросили они бомбы на окраине, где-то около Охты. Других налетов за последнее время не было. Утро – ясное, летнее, теплое. День будет жарким. 29 мая. 10.30 утра После завтрака я пошел на аэродром. Внезапно налетело двадцать два бомбардировщика. Бомбят и аэродром и станцию, эшелон с боеприпасами. Рвутся снаряды. Лежу в кустах, под ожесточенной бомбежкой, станционная деревня горит, я нахожусь между аэродромом и деревней, – шел туда. Записываю в момент бомбежки. Немецкие самолеты делают заходы и бросают бомбы. Пикируют на аэродром. Летают над головой и, делая круги, заходят опять. Вокруг меня – никого. Поднимается дым над деревней, черными клубами. Яркое солнце. Летят, приближаясь опять. Тройка прошла над головой. Наша. Сели. 11 часов 15 минут Встал было, пошел к аэродрому, но – они зашли опять и бомбят: огромные взрывы взвиваются над деревней – тучами дыма, пламенем. Вверх летят куски дерева, и видно – подорванные ракеты. Я лежу опять в кустах, пишу это. Наших самолетов нет, – из поднявшихся было четырех сели три, один исчез. А эти три сейчас стоят на поле. Немцы гудят над ними. До деревни от меня метров сто пятьдесят – двести, до аэродрома метров сто – сто пятьдесят. Заходят опять… Вот еще два взрыва. Очевидно, рвутся боеприпасы. Каждые несколько секунд – взрыв. А солнце – ярко, трава зелена. Ревет сирена на аэродроме, сигнал тревоги, – значит, идут сюда еще новые. Доносится треск горящих вагонов за деревней. Думаю о милых, родных моих. Тень летит! Тяжелое гудение приближающихся бомбовозов, идет их много. На аэродроме тарахтит трактор… Приближаются, свистят. Зенитки наши молчат. Загудел мотор нашего самолета – завели. Идет в воздух. Над деревней – новые взрывы. Пикирует… Свист. Взрыв… И – ряд взрывов. Свист и новые взрывы – беспрестанны… Это рвутся снаряды. Затарахтел пулемет на аэродроме.,, 11. 30 Я встал и пошел по полю. Наши три взлетели. И опять гул, опять зенитки, где-то высоко немцы. Строчит пулемет. Я лег опять на лужайку в кустах, потому что близко взрывы. Я спокоен и наблюдаю за всем с интересом. Жарко печет солнце. Иду опять к деревне. Три наших идут на четырех немцев – над станцией. Три наших возвращаются, кружат, патрулируют. Над станцией облако дыма и все новые взрывы. Появился четвертый самолет впереди. И один – сзади. Два исчезли. Задний и два из трех соединились, идут к аэродрому. Делают круг, уходят. Никого вокруг меня нет, людей не видно нигде. 11. 45 Опять идет бой, передо мною. Наши заходят, атакуют немцев, что в черных клубах зенитных разрывов. Немцев много, они кружат, а три наших делают круги низко над моей головой – метров сто пятьдесят высоты. Вот второй круг, вот – третий. Надо мной проходят на крутых виражах: немцы ушли, а наши патрулируют, не смея садиться. Ведь у нас и вообще-то сегодня есть только четыре исправных самолета – все, чем располагает полк! Заходят на посадку три, за ними – четвертый. Я иду к аэродрому. Сели… И опять высоко гул: немцы прячутся где-то в перистых. Взрывы на станции продолжаются. Стою в кустах, наблюдаю… Пламя, дым, пыль после каждого взрыва, а они по нескольку в секунду, как частая перестрелка. Вот я на аэродроме. Опять налет – сюда. Зенитки бьют. Я стою среди деревьев аллейки, окаймляющей аэродром. Отсюда хорошо видна станция. На ней ярким пламенем пылает состав с боеприпасами, взрывы все так же часты, дым идет густо, относится ветром. Пришел. Сижу с летчиками – Щуровым, Лихолетовым, Рощупкиным, Кудряшевым, – только что севшими. Подошли к нам и Булаев и Лукин с Зотовым. Лукин играет на гармони, другие разлеглись на траве, весело рассказывают свои впечатления; а сверху, с холма КП, майор Сокол прокричал мне только что: – Вот вам материал! Сначала с двадцатью двумя, потом – с девятью, потом – с тремя. Капитан Булаев: – Их легче всего бить, у них брони нет! – Если б по одному, – отвечает Лихолетов, – а то их десять, не успеваешь оглядываться! Смеется, разглядывая протертый шелковый белый шарф: – Шеей протер, головой вертел! Булаев объясняет, как и куда пойдут пули врага на таком-то развороте, – показывает пилоткой и ладонью. – Эти какие-то новые, крашеные, – «мессершмитты», конечно, но новые! – Сколько их ни пикирует, в момент вывода щитки какие-то убирают. – Нет, как только выведут, так и вверх! – Четверо шли, один за одним, две пары! – Но не взять им нас! – Щуров смеется. – Мы втроем против всего фашизма! Лихолетов серьезно: – Ну, я видел: тебе прямо в хвост крупнокалиберными. Мог попасть! Щуров: – Только я начал стрелять!.. – Когда ты успел? – Когда ты начал стрелять!.. Все расселись на травке. Курят. Александр Дмитриевич Булаев обращается к Рощупкину, который вынужденно сел на пятнадцать минут раньше, из-за потери давления. – Давление у тебя падало почему? Температура высокая! Чем температура больше, тем давление ниже падает! Лихолетов: – Мы пошли смотреть на бреющем: около горящего вагона один человек отцепил состав! На станции расцепили восемь пульмановских вагонов, отцепили и увели. Научили рассредоточивать в Жихареве!.. – А тут – шпионы! Потому что не успел состав с боеприпасами подойти, они тут как тут! (Состав подошел за сорок минут до бомбежки.) С холма КП кричит майор Сокол – то, что ему сообщают по радио: – А все-таки фрицы там над озером падают!.. Морская авиация бьет их!.. Лихолетов: – Сколько упало? – Три! Один упал, два загорелись в воздухе! Рощупкин, не обращая внимания, – о своем: – Немцы входили в пикирование, а наши шли наперерез, мы их в лоб, при пикировании зажгли. Два сгорело и один сел – ткнулся в лес. Остальные рассеялись. Лейтенант Кудряшев дружески толкает Рощупкина: – Насчет «в лоб» ты, Фролович, парень надежный! Не зря за таран орден Ленина получил!.. А у меня получилось: я подошел к одному, другие на меня пикируют, а я его перехватываю. Смотришь: погонишь одного, а там другие вываливаются. Валятся на тебя и валятся!.. Лейтенант Зотов: – Зажег Ю-88 при выводе из пикирования, зашел в хвост и гнал, пока тот не загорелся. Он сперва стрелял, а потом, смотрю, пулемет кверху стал и ни гу-гу! Близко, почти в упор я его расстреливал! Летчики частично спрыгнули на парашютах, один упал вместе с самолетом в озеро, а двух подобрали наши. – Когда гнал я, меня подбили сзади. Кто? Не знаю. Скорее всего зенитка. Без мотора тянул до Зенина… Итого «а счету вчера седьмой был и четыре – в группе. Сегодня летали: Щуров – сбил одного, Лихолетов – сбил одного (а всего восемь), Кудряшев – сбил одного… Экипаж Лихолетова в течение десяти минут полностью загрузил самолет: три ящика с патронами, подвесили PC, заправили бензин, масло (работал секретарь комсомольской организации Калиновский!). Сейчас, готовый при первой команде взлететь, Лихолетов рассказывает: – А когда те пикировали, шоферы под мост забрались А шофер Сокола мимо ехал, кричит: «Вылезай, герой!» Зотов вспоминает, как вчера ползал по огороду. Все смеются: «Не стыдно тебе, летчику? Девки видели!» Зотов со смехом: – Девок не было! Одни коровы! – А коровы? – А они тоже бегают, им не до меня!.. – И уже серьезно: – А в Шуме – ни одного человека!.. – Обращается к Щурову: – Я думал, вчера ты погибнешь! Он такую по тебе засадил! С земли страшно было! Щуров: – А мне не страшно! Я раз, раз, раз тример – мимо прошла! Зотов: – А вот «ишаки» народ напористый, они меня и в воздухе и на землю гнали, и на земле! Гвардейцы! Лейтенант Виктор Алексеевич Зотов может с улыбкой признаться в этом: все знают, что он – один из храбрейших летчиков. Недаром недавно он награжден орденом Красного Знамени. 29 мая. 3 часа 30 минут дня Обедаю с Померанцевым. Внезапно, в 3 часа 20 минут, налет «мессершмиттов» и яростный бой над нашими головами: четыре наших «кеттихавка» и «томагавка» сражаются с шестью «мессершмиттами». Ожесточенная стрельба, грохот, дом содрогается. Я вышел на крыльцо с Померанцевым – смотреть, все летчики тоже возле дома, смотрят. Вернулись – дообедывать, углы скатерти завернуты на еду; подавальщица: «Я накрыла, чтобы не сыпалось!..» Доедаем второе блюдо. Вот я пишу это, – бой продолжается, низко над крышами проносятся «мессеры», зенитки грохочут. Самолеты кружат. Одного «томагавка» подбили? Клюнул вниз… Нет, это ловкий маневр, выпрямился, опять пошел в бой! Стою на крыльце. Две девушки спокойно идут по улице. Напротив, под крылечком, среди группы красноармейцев – женщина с мальчиком, наблюдают. Мне с Померанцевым мешают видеть чистое небо раскинувшиеся, густолиственные ветви берез; эти березы составляют аллею, окаймляющую улицу, и вся улица испятнана маленькими тенями. «Томагавки» прогнали немцев, превосходящих численностью, и сейчас кружат мелкими кругами над нами. Померанцев вскочил на велосипед, поехал по улице, а я подсел на скамеечку, к парторгу эскадрильи Гандельману, который не обедал, наблюдая весь процесс боя. – Судя по нахальству, – говорит парторг, – это настоящие фашистские асы. И все-таки никаких результатов!.. Хороший переворот сделал Лукин, ушел от фашиста. Асы атаковали наших раз пятнадцать, но наши разорвали их на две части и контратаковали, и асы ушли. 3 часа 45 минут дня «Томагавки» продолжают кружиться низко, на высоте сто пятьдесят – двести метров над нами. – Да, – продолжает парторг, – видимо, немцы подбросили авиации сюда, стараются вывести из строя истребителей. Фашистская молодежь, у которой стаж полтора-два года службы, никогда не решилась бы нападать… А эти асы – их гордость заедает, наскакивают! Их отряд специально сюда направлен, чтобы уничтожить наших. Не вышло ни хрена!.. Хорошо наши выручали друг друга, взаимодействовали хорошо! Пошли на посадку – Щуров, за ним Кудряшев, за ними идут на посадку с выпущенными шасси Лукин и Рощупкин. Померанцев вернулся, сел рядом со мною: – А тройку «восемьдесят седьмых» все-таки наши гробанули сегодня! Заухала зенитка. – Опять идут где-то, гады!.. А станция, что рядом с деревней, все еще дымится с утра, после утренней бомбежки. Отдельные взрывы снарядов сожженного поезда с боеприпасами слышались еще часа полтора-два назад. Сейчас там все тихо. Вечер Бой кончился. Воцарилась полная тишина. Я пошел в штаб истребительного полка, сел писать статью в ТАСС, передал по телефону краткую информацию в «Ленинский путь» – в общем, провозился до десяти часов вечера, затем вернулся в «свою» избу к летчикам эскадрильи связи. Здесь нет света, кроме света белой ночи, летчики слушают патефон. Его сменяет баян, на котором тихо и хорошо играет Мацулевич. – Я, – говорит, – патефона не люблю. Тут (на баяне) хоть соврешь иногда! А играет – не врет. Летчикам заказ: отвезти генерал-майора Белякова и какого-то полковника в Малую Вишеру. Улетели Померанцев и кто-то еще – на двух машинах. Некий летчик, старший лейтенант, сидит в гостях «пролетом». Рассказывает: сегодня был бой над немецкой территорией, наши – штук шесть истребителей – врезались в гущу немцев (их было шестьдесят четыре самолета), сбили немало, сами целы. Этот летчик – из Ленинграда и говорит, что там идет сплошь артобстрел, но что бомбардировщики прорваться к Ленинграду не могут. 30 мая. Вечер Вечер после дождя был прохладен и ясен. Через час ему предстояло сгуститься в сумерки, а еще через час эти сумерки должны были раствориться в белой светлой ночи. Только вот этим коротким наплывом сумерек и могли теперь пользоваться летчики эскадрильи связи, чтобы выйти в полет над территорией, где наземные части ведут бои. Штурман Александр Семенович Борисовец, исхудалый после трех месяцев госпиталя, лежит на кровати в штанах, в рубашке, с забинтованной ногой – только торчат пальцы. Лицо у него резкое, экспрессивное. Он глядит своими серыми глазами на Горлова. Штурман лейтенант Павел Горлов, выполняющий в эскадрилье партийно-учетную работу, сидит за столом. На столе в глиняной вазочке ветка черемухи. Горлов, написав две-три фразы, трогает веточку, то и дело принюхивается к ней. – … Так, значит. Родился ты в девятом году, пятого февраля. Слуцкий район, Западная область, Серажский сельсовет, деревня Браново или совхоз Куйбышев. Белорус. До поступления в Красную Армию – колхозник, занятие родителей – крестьянство. После семнадцатого года – тоже крестьянство… Это я вписал. Дальше… Ну, тут либо да, либо нет: лишен избирательных прав? Нет. Судимость? Нет. Женат? Вот это – да. Борисовец Евгения, сыновья Геннадий и Александр… Сам-то что кончал? Рабфак, два курса. Годы? (Пишет.)… Так… Окончил курсы летчиковнаблюдателей в тридцать девятом году в Ленинграде. Так… В комсомоле не состоял? Беспартийный? – Я сразу в партию поступаю! – А родственники за границей имеются? – Нет. – А на территории белых… – Не был. – Ну, когда ты стал работать? Детей-то ведь наделал? Кормить их надо было? – С тридцатого в колхозе, по тридцать первый… – Кем? – Колхозником. – Так. Дальше? – В армии, по тридцать седьмой год. – Какая часть? – Первая… – Как – первая? – Моя первая. Шестой стрелковый полк. Второй белорусской дивизии. Минск. – Кем? – Красноармейцем. – Так. А потом что? – Знаешь, летать легче, чем все это писать! – Так не ты же пишешь, я за тебя пишу. Как за раненого. – Я и есть раненый. Слушай же. С тридцать третьего – срочная служба по тридцать седьмой, второй батальон ВНОС, вот тебе и все. На должности помкомвзвода был. Потом демобилизовался. – Работал или бегал? – В домоуправления по тридцать девятый, инспектор жилуправления. Город Красногвардейск. Потом по сорок первый там же, райпищепром. – Значит, конфетки там воровал? – Не нужно было, – бери сколько хочешь. – Кем? – Завхозом… Все? – Нет, не все еще… Входит сержант: – Товарищ лейтенант Горлов! Вас две девушки убедительно просят выйти. – Ну? Все смеются: – Значит, хвост дудкой, понеслась!.. – Ну, последнее, о ранении? – Ранен шестнадцатого января тысяча девятьсот сорок второго, в девять двадцать, при исполнении задания Пятьдесят четвертой армии. – Наград не имеешь? – Картофельную медаль запиши! Горлов сует анкету в ящик стола и поспешно в красной своей майке выходит… Борисовец встает, осторожно ступая на раненую ногу, ставит на подоконник патефон, выглянув в окно, зазывает в избу двух сидящих в палисаднике под пышной черемухой девушек. Они с ним здороваются почтительно: «Александр Семенович!» – и, войдя в комнату, обвешанную по стенам амуницией летчиков да портретами выехавших из деревни прежних владельцев избы – колхозников, чинно присаживаются на табуретки. Входит и Горлов, а за ним входит с третьей девушкой летчик Мацулевич, огромный верзила, добродушный, представительный, – он в своем сером комбинезоне, в коричневом шлеме, туго застегнутом под подбородком… Его лицо словно вырублено из хорошего дерева – массивно, крепко скроено, тяжеловато. А переносица – припухшая, со свежим рубцом. Девушки только что, в этот самый белесый вечер, вернулись с поля, где они вместе с другими колхозницами запахивали воронки от бомб и снарядов, сыпавшихся вокруг этой деревни. Каждая из девушек посадила за эти дни овощей больше, чем сажала год назад, в мирное время, – ведь овощи нужны Ленинграду, а девушки хотят помочь ему не меньше, чем помогают ему летчики и бойцы Красной Армии, дерущиеся нынче вечером с врагом в лесах и болотах Приладожья. Одна из девушек – в ситцевом платье, в серой жакетке, губы подкрашены, курносая, краснощекая, деревенски красива, у нее отличные зубы, хороший рот. Сидит, молчит, посмеивается какой-то разухабистой пластинке, пристукивая носком черной лакированной туфли. – Эх, станцевал бы, Шура, с тобой я этот фокстрот! – подкрутив пружину патефона, весело говорит Борисовец и тянется к комоду, на котором стопочкой лежат книги: Маяковский, и «Пятнадцатилетний капитан» Жюля Верна, и «Хаджи-Мурат» Толстого… Тянется, берет плоскую коробку цветных карандашей. – Ну, танцуй фокстрот с Мацулевичем, а от меня возьми хоть вот это! – Не надо! – смеется Шура, но Борисовец уговаривает: – Ну возьми, ну возьми, на память возьми, выбери, какой тебе нравится! Шура выбирает карандаш, а голубоглазая тоненькая Аня – в красном джемпере, в простенькой ситцевой юбке – уже кружит по комнате с добродушным исполином, в прошлом – биохимиком, а ныне штурманом Николаем Мацулевичем, который кажется еще выше ростом под низким потолком избы. Через несколько минут Мацулевичу пора в очередной полет. Там будут бить зенитки врага, там «мессершмитты» будут рыскать по облакам, хищно высматривая, не появится ли над самым лесом внизу беззащитная учебная машина русских летчиков связи… Весело Мацулевичу, – девушка, танцующая с ним, в его руках как былинка, он со снисходительным добродушием посматривает на ее бархатные туфельки (она их принесла с собой в газетине): как бы не наступить огромным своим сапогом! Он неловок в танце. Он легок и поворотлив только «там» – в воздухе. Впрочем, сегодня перед обедом Мацулевич очень ловко играл с этой Аней в волейбол, без сетки, – оба азартничали и, ничуть не жалея друг друга, старались выбить один у другого мяч, а руки у обоих сильны, и мяч летал как ядро… И вот уже никто не танцует. Аня сидит на кровати в своем красном шерстяном джемпере, с расчесанными русыми волосами, хорошенькая. Две другие сидят чинно на стульях, вполголоса поют песенку. Чувствуется, что у летчиков отношения с этими девушками чисто товарищеские, простые, добрые. Однако пора. И Мацулевич, и Горлов, и неведомо откуда появившийся летчик Репин выходят, им – на аэродром. Борисовец остается один с патефоном да еще со мною, сидящим в углу за столом и пишущим что-то неведомое для летчиков… Часа полтора Борисовцу ждать возвращения друзей, но, облокотясь на подоконник, он совсем не скучает, черемуха дышит пряными запахами, каждая веточка словно выгравирована на фоне белого неба. Вот один за другим за веточками мелькнули и разошлись в разные стороны самолеты У-2, и рокот сразу затих, словно стертый с небес дымкой тумана, стелющегося над лесом. Борисовец проводил их суровым взглядом. Он всегда такой – суховатый, строгий, несдобровать тому, кто насорит в комнате, кто бросит окурок на стол… Эх, полетал бы сейчас и он, да нельзя: расщепленная пяточная кость – не шутка, нога еще ноет, болит. Но, впрочем, пусть болит, проклятая, теперь уже ждать недолго, самое главное – удалось отбиться от врачей, которые настаивали на эвакуации в глубокий тыл. Загнали б туда, вот там пришлось бы поскучать, а здесь ничего, – хоть сам не летаешь, да все среди своих, наблюдаешь за их полетами, словно бы и участвуешь в них. А как же, улетели вот, сиди у окна, жди их, волнуйся, рассчитывай, где они в данное мгновенье, от какой опасности избавляются опытностью, бесстрашием, сообразительностью. Ничего, прилетят!.. Вот ведь и с ним самим было так… Я не сомневаюсь, что, облокотившись на подоконник и глядя сквозь ветви черемухи в просторную белую ночь, Борисовец опять вспоминает тот свой последний полет в зимний день 16 января, о котором сегодня рассказал мне. … Летели в немецкий тыл отсюда, из Шума, с заданием от Федюнинского: найти штаб нашей 311-й стрелковой дивизии – с нею не было связи, и надлежало передать им питательные батареи к радиостанции. Эта дивизия, под командованием решительного и смелого полковника Биякова, по приказу командующего армии 4 января 1942 года проникла в тыл врага, за железную дорогу Кириши – Мга, заняла там в районе деревни Драчево круговую позицию, стала громить немецкие резервы, нападать на опорные пункты, резать и портить коммуникации, партизанским способом уничтожать штабы и технику немцев… Младший лейтенант Константин Андреевич Семенов вел машину, Борисовец был штурманом. Вылетели в 8. 45, погода была дымчатой, морозной, видимость то двести, то триста метров. Шли на Оломну, по этому курсу впервые, летели над лесом так низко, что едва не цеплялись за верхушки сосен. Сверху машину было трудно заметить. На воздушных высотах происходил бой: «ястребки» кидались в лобовые атаки на «мессершмиттов». Плохо пришлось бы маленькой У-2, если б какой-либо из этих «мессеров», удирая от «ястребка», заметил пробирающуюся почти между соснами учебную маленькую машину. Ну а внизу… внизу тоже шел бой, наши части наступали, штурмуя ту насыпь железной дороги у разъезда Жарок, в которой немцы понастроили свои дзоты и блиндажи. На высоте семьдесят метров прошли в километре левее разъезда Жарок. Тут бы должны были быть «ворота прорыва» – спокойная зона, но оказалось, что эти «ворота» закрыты немцами; каким только огнем ни обстреляли они самолет с насыпи железной дороги! Пулеметы, автоматы, даже пушки буравили лес в те секунды, когда У-2 (только б не зацепиться за елки!) пролетала. Вышли из полосы огня благополучно, Борисовец взял курс на высоту 31, 6, к пункту Сараи, перешли грунтовую дорогу, в четырех километрах от деревни Мягры нашли штаб дивизии, сделали вираж, обошли, сбросили специально упакованный груз, сделали второй вираж, чтоб убедиться: груз принят. И едва отошли к западу, попали под сильный пулеметный обстрел. Костя Семенов, ускользнув из зоны обстрела, не знал, что Борисовец ранен, что кровь хлещет из его ноги и дымится на стенках фюзеляжа… Ведь если б сказать летчику, он взволновался бы за своего товарища, он наддал бы газу, он заторопился бы, внимание его могло бы рассеяться, а нужно было еще раз пересечь линию фронта, найти подходящий проход меж деревьями, неожиданно напугать шумом мотора фашистов, теперь уже ожидающих самолет, и исчезнуть в то же мгновенье… Больно ли было? Да, конечно, и больно! Борисовец сразу понял, что разбита кость, но главное – темнело в глазах, а глаза его должны были быть штурмански зорки. Сила воли сгоняла с глаз эти темные пятна. Машина шла ритмично, жужжа мотором… Конечно, возле штаба 311-й можно было сесть – ведь едва отошли от него. В дивизии к услугам раненого нашлось бы достаточно докторов. Но его оставили бы там, конечно оставили бы, а Косте Семенову пришлось бы лететь домой одному, а он еще молодой летчик, мало ли что с ним может случиться без штурмана? «Выдержу! – думалось тогда Борисовцу. – Выдержу!» И он дал обратный курс летчику на разъезд Жарок, потому что на Кириши, идти в обход, было бы далеко, да и кто-нибудь мог напасть с воздуха. Еще за триста метров до железной дороги увидел забегавших по насыпи немцев, на насыпи не было ни рельсов, ни шпал, из снежных ям торчали – стволами в зенит – готовые к встрече самолета немецкие пулеметы. – Вот железная дорога! – крикнул Борисовец. – Давай ниже! И самолет, почти приникнув к снежной поляне, скользнул между елок, круто перепрыгнул насыпь, нырнул в нашу лесную просеку, взвился, не задетый ни одной пулей, пошел над лесом, оставив под собой радостно махавших красноармейцев. Борисовцу казалось, что, провалившись сквозь фюзеляж, он падает, падает. Боль ломала уже все тело. Сил взглянуть на часы уже не было, но Борисовец знал, что до Оломны лететь еще минут семь… Сознание, однако, терялось, – что ж, теперь можно сказать. – Костя! – разжав зубы и смахнув рукавицей с закушенной губы кровь, наклонился Борисовец к разговорной трубке. – Поверни машину под ноль градусов, до Оломны и так же дальше – прямо к железной дороге, на Шум, и больше не слушай меня, я крепко ранен! И хоть в глазах темно было, на хвост Борисовец все же оглядывался: «чтобы не долбанули с воздуха!» Конечно, Борисовец был прав, что молчал о ранении до перехода через линию фронта: Как взялся Костя за газ! Шли сто сорок, тут сто сорок пять, сто пятьдесят – дал сто шестьдесят! Машина вся трясется! – Костя, что ты делаешь?! Но Костя, который всегда берег машину, не счел нужным даже ответить, по самую железку нажал от волнения, проскочил Шум (аж до Жихарева догнал!), повернул обратно, сел, обернулся: – Сашка, что ж с тобой делать? И я, в полусознании, ответил: – Что? Выруливай! Семенов дал газ, запрыгал по кочкам, вырулил. И опять придя от толчков в сознание, когда Семенов уже приник ко мне лицом к лицу, я пробормотал: – Костя, в воздухе не угробили, тут угробишь!.. Беги за «санитаркой». И попытался было сам вылезти из самолета… – Много ли крови потерял? – спросил я у Борисовца. – Крови? Целый месяц витаминами кормили, чтобы крови нагнать. Полчаса ведь летели! Оказалось, раздроблена и оторвана пулей одна треть пяточной кости. Был отправлен в лазарет 45-го бао, здесь в Шуме, где хирург Иванов сделал операцию. И пролежал здесь три месяца. А в Ленинград ездил – на просвечивание. – Ох, Костя был мировой хлопец! – закончил сегодня свой рассказ штурман Борисовец. Сказал «был» и замолк. Потому что Костя Семенов на пути в ту же Оломну, в том же месяце, через двенадцать дней – 28 января 1942 года погиб. Пилоты и штурманы ввалились в избу ватагой – Мацулевич и Горлов, Миронов и Репин. Последним переступил порог детина огромного роста и прекрасного физического сложения, сероглазый спокойный Алексей Шувалов, только несколько дней назад пришедший в эту эскадрилью, – летчик без самолета, человек незавидной судьбы, неудачливый и потому тоскующий… Но о нем потом. А сейчас я заговорил о Константине Семенове, и откликнулись сразу все, он люб и памятен всем. Занявшись вместе с Мацулевичем и Мироновым пришиваньем к своим гимнастеркам свежих воротничков, первым заговорил Павел Горлов: – Что ж сказать? Народу гибнет у нас немало. Война! Вот, например, старший лейтенант Омельянович со штурманом младшим лейтенантом Богдановым первого декабря погибли на Ладоге. Семь «мистеров» налетели и сожгли в воздухе. Видели это пограничники на острове Зеленец, и видел летчик-истребитель, который участвовал в бою и тоже был сбит. Он спрыгнул на парашюте и подошел к месту падения сожженного самолета, осмотрел сгоревших людей, узнал по оружию, по нагану, что наши. Выбрал из остатков машины часть обгоревших пакетов, взвалил на спину, побрел к берегу, там доставил по назначению. – Ну и что же, что гибнем? А работаем как часы. На Западном фронте родственные нам эскадрильи есть уже гвардейские… А Двадцать шестой полк связи, наземный, который на машинах доставляет нам в Янино корреспонденцию, заявил нам, что постарается раньше нас добиться гвардейского знамени. – Тебя о Косте Семенове просят сказать, – внушительно заметил Мацулевич, – а ты нам о соцсоревновании. – С Костей-то я штурманом еще в сентябре летал! – Доштурманился до того, что в лес ткнулись! – А ты никогда в лес не тыкался? – обиделся Горлов и, обернувшись ко мне, заговорил с горячностью: – Туман, непогода с половины озера началась. В Шоссейную мы от Городища летели с пакетами. А когда прошли озеро, туман так сгустился, что хвоста своего мне не видно. Решили мы эту муть обойти, пошли в район Токсова по болотистой полосе, по лощинке, – километров восемь она была. Подходим к Токсову – все тот же туман, а горючего нет, до Ленинграда уже не дотянешься. Надо выбрать площадку, сесть. Стали снижаться в тумане, наткнулись на сосны – в воздухе. Сразу плоскость отлетела, и мы – вниз! Семенов сломал руку, разбил нижнюю губу, а я повредил грудную клетку и покорябал лицо, эти шрамы у меня с тех пор, да потом к ним еще с тобой добавлял, Мурзинский!.. Ну-ка, Сергей Дмитриевич, или забыл, может, как на Ладоге у тебя горизонт видимости слился со льдом и при развороте ты левой плоскостью в лед врезался? – Ладно уж, не забыл, – усмехнулся Мурзинский, – пять часов потом шли к деревне Бугры, к своим, шли да ложились, потому что немцы били из минометов по маяку и по переднему краю наших, что были в лесочке… И почту на себе принесли, и сумки… Ничего я не забываю. Даже что ты тут на Аню мою заглядываешься! – Такая же она твоя, как и моя, не порочил бы хоть девчонку! И помолчи, а то не стану рассказывать! Я было потерял сознание, очнулся – у меня затек левый глаз (а щека и сейчас нечувствительна). Нас подобрал медсанбат, который находился неподалеку от Токсова. Сразу перевязку и отправили поездом в больницу Мечникова, меня – на носилках. Оттуда в госпиталь на улице Плеханова у Демидова переулка. В этом госпитале я угодил под бомбежку, чуть не оторвало правую руку. Две бомбы попали в палату, две – в общежитие. Ударили в стену, пробили потолок и взорвались в первом этаже. Я перед тем по тревоге пошел в бомбоубежище, да не дошел – стукнуло, успел только в уголочек присесть – не задело. Сестре на моих глазах дверью голову оторвало. В общежитии трех сестер убило. Одна – военфельдшер второго ранга Дуся, такая хорошая девушка, ночью дежурила и в общежитие пошла отдыхать. А сколько погибло раненых. Это было часов в одиннадцать утра двадцать пятого или двадцать шестого сентября… И сразу нас на Седьмую красногвардейскую перевезли, дом двенадцать, мы там долеживали… – А в лед, двадцать первого февраля, врезались мы с ним тоже из-за тумана, – задумчиво добавил Мурзинский – Переносицу мне тогда и переломило. Месяц лежал здесь в Шуме, думали – менингит! А все же Пашка Горлов меня тогда из обломков вытащил… Как вспомню, все тебе готов простить, Паша! Пожалуй, танцуй с Аней, если пойдет с тобой. Куда мне с таким переносьем за Анечками ухаживать… – А ты, Сергей Дмитриевич, не грусти, – сказал Горлов. – Считаться не приходится, время такое – и сами мы клееные, и машины у нас сборные из хлама, что валялся на комендантском аэродроме… Поверите ли, – опять обернулся ко мне Горлов, – компаса врут на двадцать градусов! А между тем срывов выполнения задания не было. Один только раз на два дня задержали секретную корреспонденцию. Ну, это мы с морячками тогда загуляли… – Как так загуляли? – спросил молча слушавший Репин – В буквальном смысле? – Конечно, в буквальном смысле! – усмехнулся Горлов. – В феврале при тридцатипятиградусном морозе мы шли вдвоем – Мурзинский и я. Дошли до озера, – пурга, ничего не видать Дальше лететь нельзя, решили сесть на озеро, к этим морячкам (они на кораблях в лед вмерзли). Приютили, согрели нас, часовых поставили, и мы там два дня не могли завести машину: как ниже двадцати пяти градусов, то и не заводится! И завели, только когда потеплело! Двадцать седьмого февраля взлетели и перелетели сюда, в Шум, вечером. – С морячками неплохо! – заметил Борисовец. – Народ гостеприимный! – А вот правильно, Александр Семенович, ты все только слушаешь, – расскажи, как с Макаровым в октябре ты летал и мотор на середине озера у вас стал отказывать!.. Льда еще не было, Макаров на шприце – давай, давай – дотянул до берега… – Я ему кричу, – усмехнулся Борисовец. – А ну попробуй на лес! Он взял на лес Мотор заглох, палка встала, он планирует, машина сыплется комком, он повел ее на болото, оглянулся, смеется: «Посадим!» И в эту минуту машина садится в болото, сквозь сосны, вот смерть в глаза летела!.. Влипли в болото, но ничего не сломали, встала на девяносто градусов, потом наклонилась на шестьдесят. Макаров кричит: «Вылезай!» А я не могу, труба прижала, сапог разрезала, вишу – руки вниз, голова вверх, Иисусиком. «Доставай!» Он полез, ногу мне вытащил, я в болото и полетел – вот ей-богу, – весь мокрый! Ах ты, жизнь летная! – Борисовец рассмеялся. – Чтоб ты провалилась! И завидуют же ей!.. Ко мне два краснофлотца. А почта у нас секретная. Я за наган «Стой! Застрелю! Вы кто? Вот я вам, товарищи краснофлотцы, приказываю: доложите комиссару вашему, что машина У-2 терпит аварию, чтоб прислал двадцать пять человек с веревками!. " Ждем. Приходит комиссар с людьми. Краснофлотец докладывает: «Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено!» Вытащили машину, откопали, отчистили, перевернули в нормальное положение. Удивительно даже, но винт оказался цел. И, проклятая, завелась, мотор заработал! Но потом заглохла (было заклинение, минут двадцать работал, потом заглох мотор). Туда техники на автомашине приезжали, сменили четвертый цилиндр. Вырубили просеку на расстоянии ста метров, раскорчевали пни, Макаров взлетел… Перед тем нас ночевать пригласили, вина дали, – молодцы краснофлотцы. Вот это был комиссар! И охрану машине поставили!.. Ну, если рассказывать все истории!.. Вам, товарищ писатель, тут месяц жить тогда! – А вы все-таки, товарищи, про Костю Семенова расскажите! – А про Семенова… Про Костю Семенова, – задумчиво повторил штурман звена лейтенант Иван Семенович Миронов, – расскажу я… Из ста четырнадцати моих вылетов расскажу об одном… О том, после которого Костя Семенов уже не летает с нами. Аккуратный, всегда чисто одетый, всегда спокойный и вежливый, Иван Семенович Миронов молча оглядел присутствующих своими темно-карими глазами. Все с почтительным вниманием приготовились его слушать. Он внушал к себе общее уважение не только своей технической образованностью. Еще в 1932 году окончив автомобильный техникум, он не ограничился им, пошел дальше, – через четыре года экстерном, работая на заводе, окончил Ленинградский институт инженеров промышленного транспорта, приобрел специальность инженера-механика, вскоре стал главным инженером Кранстроя, был им до первого дня войны, а на второй день стал начальником связи 121-й эскадрильи, потому что еще задолго до войны сумел пройти курсы летчиков-наблюдателей… Всех в эскадрилье пленяла его хорошая, интеллигентская благовоспитанность, его спокойная веселая улыбка, открывавшая хорошие зубы, его сдержанность и товарищеская доброжелательность. Опытный, смелый, готовый летать хоть круглые сутки, он, так же как Борисовец, был любим и уважаем всей эскадрильей связи. Сейчас он не улыбался. Он провел ладонью по темным своим волосам, подумал и тогда только заговорил… – Двадцать восьмого января день выдался солнечный, а мороз был тридцать пять градусов. В открытой машине лететь, надо сказать, не жарко. Но младший лейтенант Константин Андреевич Семенов и я получили задание: вылететь из Шума в Оломну, доставить секретный пакет. Вылетели мы в одиннадцать часов дня. Пролетели всего три-четыре минуты, на нас – со стороны солнца – напали два «мессершмитта – сто девять», немецкие асы-охотники, которые, как я позже узнал, в тот день сбили пять наших «томагавков». Я сказал – против солнца. Это значит, их не было видно. Мы заметили их только тогда, когда они спикировали на нас. Зашли с двух сторон, при первом же заходе сразу дали пушечные очереди. От самолета полетели щепки, черт его знает, куда попали! Я Семенову: «Смотри ниже!» Он резко пошел на снижение. Посыпались еще очереди, и самолет был сбит. Мы сковырнулись с высоты метров пятьдесят в болото, в глубокий снег. Машина стукнулась раз, отскочила как мячик, опять стукнулась. «… Машина сыплется комком»… «Отскочила как мячик»… Это, конечно, шуточный тон! И вообще в рассказах Миронова да и других летчиков я иной раз улавливаю такие, диктуемые чувством юмора, подробности, какие могли бы вызвать у неискушенного слушателя сомнение в технической точности описаний. Но ведь у человека любой профессии есть свой язык, иногда очень образный, – и летчики хорошо, с полуслова понимали друг друга, улавливая в таких отступлениях от скрупулезной точности легкий юмор, за которым скрыты истинные чувства человека, не желающего показаться сентиментальным… – Семенов, – продолжал свой рассказ Миронов, – оказался вниз головой в снегу, а ноги зажаты педалью управления, а я со своей кабиной набоку. Высовываю голову: атакуют или нет? Вижу, зенитки начали бить. Смотрю: где Семенов? Но и мотора нет. Вижу две ноги «Костя, Костя!..» Начал ногу тащить. Костя молчит. Когда одну ногу вытащил, вторую попытался вытаскивать – она зажата под моторной рамой, – он закричал: «Замерзаю!» – еще живой был. Все мои попытки вытащить не увенчались успехом, левая рука у меня уже ослабла (а я сразу почувствовал, что мне спину и руку жжет, понял – ранило, и все лицо в крови, – трогаю, трогаю, – поцарапаны нос, лоб)… Я решил оказать ему помощь, добежать километра два до деревни Падрило. Побежал, потом опомнился: где у меня планшет? Вернулся, он валяется в кабине, и осколком перебитый ремень. Взял из Костиной простреленной сумки карты и фотографии, пошел – а снегу по пояс – по территории, где были мины, оставшиеся от немцев. Подвезло, – вижу, у леса след человека – значит, безопасно. Пошел по этому следу, уже не так проваливаешься, а дальше санный след, и я уже не стал проваливаться. Только вхожу на край деревни – идут три бойца. Я им сказал: «Необходимо спасти летчика, идемте со мной, его не вытащить». Они: «Вы сами весь в крови! Идите в этот дом, а мы без вас пойдем его вытаскивать». Там, в этом доме, в Падриле была зенитная точка, командиру ее, сержанту, я сказал: «Захвати санки!» Он взял санки, прикрепил к лыжам и с двумя бойцами вслед за первыми тремя пошел. Я стал звонить по телефону в Шум, Макарову, тогда еще старшему лейтенанту. Звоню, вижу: к месту аварии на посадку пошел наш самолет (это были лейтенант Никитин и штурман Мацулевич, которые все видели с аэродрома). В том же домике, где телефон, я разделся – мокрый был, просушился, бойцы моим индивидуальным пакетом перевязали раны на руке и на спине – осколочные от снаряда ранения были. Сержант: «У вас унты пробиты и комбинезон!..» Но эти осколки проходом прошли, тела не задели… Портсигар разбит, ремень пробит – в жилетке металл застрял… Привезли Семенова, – он уже мертвым был, ему в голову попало, и всю шею и весь бок залепило осколками… Приехали на машине к моему домику старший лейтенант, ныне капитан, Хомяков с военврачом третьего ранга Кораблевой из Сорок пятого бао. Врач меня снова перебинтовала Привезли в санчасть, оперировали, из руки осколок сразу вынули, а из спины нельзя было: «уперся в позвоночник», – сказал хирург. Оставили временно, а на тридцать пятый день он сам вышел… Самолет Никитина забрал почту, поврежденную, и в тот же день доставил по назначению. – Да! – подавив вздох, произнес Мацулевич, порывисто встал, подошел к патефону, поставил иглу на виток, пустил ее… Штраусовский вальс прорвал воцарившуюся в избе тишину. Все молча и терпеливо, не шелохнувшись, выслушали вальс. Игла выскочила на эбонитовый центр пластинки, взвизгнула. Мацулевич снова встал, скинул мембрану с пластинки и, обращаясь к ветке черемухи, склонившейся над окном и распространяющей пряный запах, сказал: – А что можно сделать на невооруженной учебной машине при встрече с двумя «мессершмиттами»?.. – Что можно сделать на невооруженной учебной машине при встрече с двумя «мессершмиттами»? Гроб? Ничего подобного! – прервав общую долгую паузу, раздумчиво сказал Иван Семенович Миронов. – Прежде всего как это так: невооруженная? Конечно, ни бомбить врага[16], ни сражаться с его истребителями нам не положено и по штату. Наше дело доставить срочный пакет, сбросить радиостанцию или продукты части, действующей во вражеском тылу, или вот бережно перенести по воздуху какого-нибудь командира, чье донесение может быть передано только из уст в уста… А все прочее, происходящее на воде, в воздухе или на суше, нас не касается, вернее, мы сами не должны касаться его… А вооружение наше – камуфляж, птичья изворотливость и спокойствие. Так? – Так! – согласился лейтенант Мацулевич. – А только скажи, было у тебя спокойствие, когда ты с елкой в плоскостях на аэродром приехал? Мы смотрим снизу, не понимаем, что за диво, что за машина такая? – У меня? – засмеялся Миронов – Это-то я знаю сам, а вот у пилота моего тогдашнего, у лейтенанта Кобешевидзе, спокойствие было. Понимаешь, когда мы наскочили на одинокую елку, верхушка ее отлетела, низ остался стоять на земле, а середина так и поехала, стоя между двумя плоскостями; я думаю: «Ну, гробанулись!», – на сорок пять градусов вправо повернуло нас, крепко рубанул Гриша эту елку плоскостью! Повернулись мы вокруг нее… … На этот раз я было не поверил Миронову. Но он не шутил, он тут же, очень деловито, вырисовал в моей полевой тетради и эту елку и самолет, а точность его рассказа мне подтвердили другие летчики. … – Летели мы в тот раз в Шоссейное из Любани, на бреющем полете – метров десять, пятнадцать над болотом. В августе это было… – В июле это было! – перебил Горлов. – Когда немцы занимали Любань, уже заняли. А наш аэродром в трех километрах был, мы кто на автомашинах утекать стали – в Поречье, к Рыбинской железной дороге, а кто – на самолетах, впрочем, задания выполняя… В Поречье дней восемь стояли мы, – вмешался Мацулевич. – Сорок восьмая армия драпала, а мы дожили до того, что немецкие мотоциклисты уже в Поречье, а мы еще и самолеты – на аэродроме, а технический состав и прочее на другом конце деревни. Мы ушли вечером, а самолеты уже в четыре часа утра перелетели. И мы с Поречья на Назию, Путилово, Шум – пешком. В Шуме остановились… – В августе это было! – спокойно утвердил Миронов, – К Любани немцы подошли двадцать шестого августа, а вы, лейтенант Горлов, хоть и поправляете меня, а память, извините, у вас неважная… Так вот, сделав разворот на сорок пять градусов, самолет полетел дальше. А Кобешевидзе после удара только усмехнулся и – в трубку мне: «Ваня! Хорошая у нас теперь маскировка?» Я ему: «Гриша, попилотируй как следует, – отвалятся плоскости, так надо садиться, не отвалятся – полетим на аэродром!» Ну, и прилетели, только с перкалием продырявленным да с тремя поломанными нервюрами. Летели, конечно, с креном, но зато «хорошая маскировка»!.. А помните, чей-то чужой У-2 прилетел к нам однажды в Шум с двумя отрезанными плоскостями? – При мне это было! – заговорил штурман второго звена Репин, до этого не вмешивавшийся в общую беседу. – Это ему отрезали зенитки противника. Прилетел, сделал нормальную посадку. А когда летел, мы смотрели: что такое за самолет? И летчика, представьте себе, не ранило. А почту, находившуюся в горгроте, в пух разбило!.. А вот тут Миронов, конечно, шутит. С двумя отрезанными плоскостями – не прилетают, а гибнут сразу. Но никто и не подумал здесь понимать Миронова буквально, – оторваны были, вероятно, только концы плоскостей. Мне, однако, не хочется прерывать рассказчика, уж очень жива и интересна наша беседа. Я приглядываюсь к штурману Мурзинского Репину – загорелому, сероглазому, красивому парню, с правильными чертами лица. Небольшого роста, торопливый в движениях, он всегда держится скромно, старается услужить товарищам: то папиросы принесет, то сходит на кухню за чайником. Сейчас он сидит в защитной гимнастерке с голубыми петлицами, в синей суконной пилотке и курит – больше всех курит… – Что такое горгрот? – спрашиваю его. – Часть фюзеляжа за кабиной, – отвечает Репин и обращается к Шувалову, только несколько дней назад переведенному в эскадрилью связи. – Слушай, Шувалов! Миронову уже надоело об этом рассказывать, я тебе расскажу о нем. Можно, Иван Семенович? – Давай! – миролюбиво соглашается Миронов. – Летел он с капитаном Макаровым! – торопливо заговаривает Репин. – Сергеем Михайловичем. Сам спокойный, а Макаров еще в десять раз спокойней его. Пакет срочный, доставка из Янина в Плеханово немедленная. Октябрь. Число, если не ошибаюсь, двадцать второе. Десять утра. Погода пасмурная, облачность – метров четыреста. Только пересекли озеро, видят: сзади два самолета. В низких облаках их чуть видно. Сначала думали: «миги»… Я еще говорю Макарову, – кладет ладонь на плечо Репину Миронов, – смотри, нас «миги» сопровождать будут. А эти, так сказать, «миги» вдруг разворачиваются да заходят с хвоста… – И ты крикнул ему, – не удерживается Репин: – «Сережа! Не наши!» А он тебе: «Ну давай тогда пристегнемся ремнями!» И спокойно подпускает «мессеров» на триста метров, с этой дистанции те обычно начинают стрелять… Затем сразу – резкий поворот влево со скольжением на плоскость и пикированием метров до четырех над болотом. «Мессеры – сто девятые» с ярко накрашенными крестами, тарахтя пулеметными очередями, пронеслись мимо один за другим: на таком ходу им «не успеть» задержаться… Что ты сказал тогда, Миронов? – Я сказал в трубку: «Вот так «миги»!» А Макаров – я даже удивился тогда – повернулся ко мне и смеется! – Он такой. Ему все нипочем! – продолжает Репин. – «Мессеры» стали заходит в лоб. Для лучшего маневра Макаров набрал высоту до стапятидесяти метров и пошел на таран – для обмана. Только сблизились на дистанцию огня, Макаров ласточкой вниз: резкий разворот, скольжение на крыло и пике. И опять «мессеры» мимо, с длинными очередями… – Неприятно! – замечает Миронов. – Мы даже головы наклоняли! Макаров опять смеется, кружа на болотной прогалинке между лесом: «Ваня, не задело тебя?» – «Нет, а тебя?» – «И меня – нет! Давай еще раз, смотри – снова заходят!..» – И так, понимаете, – перебив Миронова, обращается ко мне Репин, – Макаров с Иваном Семеновичем до трех раз, пока не нырнули в глубокий овраг реки Лавы, у Городища, завиляли по оврагу, и «мессеры» их потеряли из виду… Ну, и полетели на аэродром… Так? – Точно рассказал! – улыбается Миронов. – Так и было. В пути я Макарова спрашиваю: «Неужели никакого ощущения, что смеялся так?» А Макаров отвечает: «Подожди, когда домой прилетим, тогда, наверное, будет и «ощущение»!..» Ну, и в самом деле, когда стали в Плеханове машину осматривать – шестнадцать пробоин в хвостовом оперении, две – в фюзеляже, между кабинами штурмана и пилота – одна и за кабиной штурмана – одна, в десяти сантиметрах от спины. Была перебита одна стойка разрывной пулей. Сдали мы пакеты, получили новые и пошли обратно в Ленинград… Кто скажет, что мы не выиграли бой? А тут кто-то доказывал: невооруженная! – Наше дело пакет доставить! – обратился Репин ко мне. – Задание выполнить! И не было случая, чтобы мы не выполнили его! – Ну, это, положим! – степенно возразил Миронов. – Не надо, дорогой Репин, преувеличивать! Бывает, и не выполняем задания… – А когда это было? – горячо воскликнул Репин. – Не знаю такого случая, если, конечно, возвращались живыми! – А я знаю, – хладнокровно произнес Миронов. – Было и со мной такое, а как видите, я живой. И уж позвольте, напоследок я про этот случай напомню вам. Все охотно согласились послушать, и вот что «напоследок» рассказал Миронов: – Девятнадцатого декабря мы получили задание вылететь парой из Янина в Выстав, в распоряжение начальника штаба Пятьдесят четвертой армии генерал-майора Сухомлина. На одной машине вылетели Николай Фролович Никитин, тогда еще младший лейтенант, и я. На второй – младший лейтенант Константин Андреевич Семенов и вот сидящий здесь с нами Александр Семенович Борисовец… В Выставе нашему экипажу – Никитину и мне – было передано приказание лететь одним самолетом в район деревни Гороховец, где должна была находиться дивизия Грибова, произвести там посадку. Задание у нас было устное: узнать, что делает эта дивизия, имеет ли связь со стрелковой дивизией Крюкова, дать им указание, чтобы стянули в одно место все радиостанции и чтобы начальники штабов от раций не отходили, потому что штаб армии сделает попытку с ними связаться. Ну, и привезти от этих дивизий обстановку… Летя туда, мы встретили колонну пехоты. Не долетев десяти – пятнадцати километров до Гороховца, увидели внизу другую колонну, двигавшуюся в направлении к Гороховцу. Мы шли на высоте пятьдесят – шестьдесят метров. Заметив нас, колонна сразу залегла в снег, зарылась. Мы с Никитиным подумали: а не противник ли это? Или, может быть, наши от испуга спрятались? Погода была морозная, ясная, была середина дня (мы вылетели из Выстава в тринадцать тридцать), и наши опознавательные знаки пехота отлично видела, и странно нам показалось: что за стремление к скрытности, если свои?.. Чуть дальше на дороге мы увидели двух громадных лосей, один не изволил подняться, второй поднялся, повертел рогами, как бы признав в нас друзей. Мы шли своим курсом… Подходя к Гороховцу, мы увидели вокруг деревни землянки и окопы, а в самой деревне – движение людей. Чтобы сесть поближе к деревне, мы решили пройти сначала над ней, сделав круг, высмотреть площадку. Только начали делать разворот, из всех землянок по нас – пулеметный и ружейный огонь. Одна из разрывных пуль попала в бензинный бак, сделала дыру с ладонь, к счастью, в верхней его половине – бензин не потек, потому что часть бензина уже выработалась, дыра пришлась выше его уровня. Ну, такая встреча, понимаете сами… Конечно, мы решили, что это не наши, рванулись к лесу. Лететь, пока хватит бензина! Летим, ругаемся, что нам дают неточные сведения. Все же благополучно добрались до Выстава, произнесли там несколько не очень любезных слов. Через некоторое время приезжает за нами на машине майор из штаба армии, везет на доклад к генерал-майору Сухомлину. Мы докладываем, что задание не выполнено, так как при попытке сесть нас обстреляли немцы. Сухомлин крепко жмет руки: «Я рад, что вы вернулись! Мы уже установили связь, в Гороховце не дивизия Грибова, а немцы!» Вызвал адъютанта: «Вот этих летчиков как следует накормить и доставить обратно в Выстав!» Через несколько дней мы в газетах читаем, что стрелковые дивизии Грибова и Крюкова зашли в тыл врага и при разгроме немцев в районе совхоза «Красный Октябрь» и Войбокалы нанесли им крепкий удар… Вот вам и вся история. А ты, Репин, утверждаешь, что не бывает у нас невыполнения заданий!.. На войне чего только не бывает!… 31 мая. Вечер. Шум Погода великолепная, жаркая, летняя. Луга и леса вокруг зелены яркой свежей зеленью. За те несколько дней, что я здесь, летчики-истребители 159-го полка сбили около десятка фашистских самолетов, а сами не потеряли ни одного. Я был свидетелем нескольких воздушных боев, происходивших над моей головой, и восхищался мастерством наших соколов… И опять вечер в избе у летчиков. Танцевали с девушками, пели. Борисовец заводил патефон, потом я читал стихи Маяковского. А сейчас Борисовец о чем-то задумался, сидит у окна, подчеркнуто опрятный, с накрахмаленным воротничком под воротом своей синей гимнастерки, с тремя кубарями на защитных петлицах. Он сегодня отправляется в госпиталь – нога не дает ему покоя. Остальные все ушли на аэродром: Померанцев, слетав ночью дважды в Ленинград и обратно, поспав с шести утра до трех дня, опять летит в Малую Вишеру. Туда же летит и Мурзинский, оба – без штурманов, потому что везут радиоаппаратуру. Миронов, летавший ночью с Померанцевым и не спавший весь день, ушел провожать в воздух товарищей. Скучно без газет, их сегодня почему-то нет. По радио – сообщение Информбюро о девяноста тысячах немцев и пятистах немецких танках, уничтоженных на Харьковском направлении, и о пяти тысячах убитых, семидесяти тысячах пропавших без вести бойцах Красной Армии и о четырехстах потерянных нами танках. Какие масштабы событий, происходящих там! Но в чем их суть, пока разобраться трудно!.. 1 июня. 5 часов дня. Шум Вчера в десять вечера, после дождя, я пошел на аэродром по мокрой траве. Прошел его весь. Когда подходил к нему, поднялись три У-2: один ленинградский – к себе в Ленинград, а два наших – в Малую Вишеру. Я пересек с угла на угол весь аэродром, долго искал замаскированное место стоянки самолетов связи, – была уже белая ночь, над аэродромом поднялась дымка. Из туч вынырнул один У-2, сел, долго рулил к своему укрытию. Это в Оломну летали Шувалов с Мацулевичем, их дожидался Миронов. Все вместе мы зашли в бао, потом побрели домой, отмахиваясь ветками от нещадно кусавших комаров и обсуждая полет Шувалова, происходивший в трудных метеорологических условиях. Старшему лейтенанту Алексею Тихоновичу Шувалову действительно даже в мелочах «не везет». А уж в крупном… Было у него шесть братьев и две сестры. Их судьбы: один брат маленьким погиб, упав из окна. В детском возрасте умерли другой его брат и сестра. Третий брат, пятнадцатилетний Женя, умер от голода в Ленинграде, едва окончив школу. Четвертый – в марте из Омской военной школы отправился на фронт и пропал без вести. Еще один брат был командиром роты в 7-й бригаде морской пехоты, прислал письмо, что трижды ходил в атаку, штурмуя Пушкин, и невредим. А затем вестей не стало. На письменный запрос командование ответило: либо погиб, либо тяжело ранен, вестей нет. Последний брат, командир-зенитчик, воевал, тяжело ранен, лежал много месяцев, сейчас инвалид второй группы, где-то на Кавказе. Отец и мать умерли давно. Жена и ребенок бежали из Луги, бросили все, уехали куда-то под Чухлому, – вероятно, попали под бомбежку, потому что вестей с осени нет. И осталась у Алексея Шувалова только сестра, работает в Ленинграде фрезеровщицей на заводе, – счастье будет, если не умрет с голоду. Сам Шувалов в крайней степени истощения лежал в Ленинграде в больнице тридцать восемь дней, оправился, попросился летать, устроили на У-2, потому что на другие самолеты не годился – и сердце уже не то, и воспаление среднего уха было. И если в финскую войну, работая при штабе в авиации связи, сделал благополучно больше пятисот вылетов, то теперь при первом же вылете при взлете разбил самолет (заглох мотор), пролежал в госпитале двое суток. В авиации он давно, в летных частях – семь лет, и никогда прежде аварий не было. И настроение у него, естественно, невеселое… Но в его серых глазах – спокойствие. Неторопливый, немногословный, крепко физически сложенный, держится он прекрасно. И только хочет летать, летать!.. … Наши истребители вчера улетели с аэродрома и не вернулись, оставшись на несколько дней для выполнения задания на каком-то другом аэродроме. Думаю, они улетели в район 2-й Ударной армии: там, слышал я, что-то очень тяжелое произошло. Их нет, и поэтому на нашем аэродроме, здесь, – тишина. 1 июня. Вечер. В штабе 159-го иап Зайдя в штаб истребительного полка, я застал здесь его начальника – капитана Мичованова, простецкого человека с грубокожим лицом и нежной, мягкой душой. Он сидел в кабинете один и писал письмо. Это был его ответ матери недавно погибшего летчика Прудникова. Вот они – письмо матери летчика и ответ Милованова: «Письмо капитану Милованову, н-ку штаба 159-го иап Тов. капитан! Просим Вас, напишите хоть еще одно письмо, пусть Вас это не затруднит. Как мой дорогой сын был сбит с самолетом или сгорел? В каком виде его похоронили? Просим очень и очень, опишите все о нем, как его схоронили и в каком виде. Был ли он еще хоть немного живым или сразу его убило? В общем, дорогие товарищи, напишите мне в последний раз еще письмо. Я как от сына буду ждать ваше письмо. С просьбой Прудникова Елизавета Митрофановна. В настоящее время я переменила место жительства по несчастному случаю. Сейчас живу – Ново-Сибирская область, Купинский район, с. Купино, ул. Розы Люксембург, No 38. Прудникова Е. М. 17 мая 1942 г.» Ответ Милованова: «1 июня 1942 года. Ленинградский фронт. Мамаша! Я получил Ваше письмо 1 июня 1942 года и спешу ответить Вам на те вопросы, которые Вас интересуют, как мать, потерявшую самое дорогое в своей жизни. Мамашенька! Я и все его боевые друзья переживают и скорбят великой утратой своего верного друга и боевого товарища. Мамашенька! Ваш сын Ваня погиб смертью храбрых воинов, защищающих свободу и независимость советского народа от черной и поганой силы немецкого фашизма. Ваш сын Ваня был великой грозой для воздушных пиратов, посягавших на нашу независимость. Он не одного фашистского мерзавца отправил на тот свет, который своей черной и грязной ногой пытался топтать нашу священную землю. 28 марта он вместе с двумя другими боевыми товарищами выполнял боевое задание. При выполнении задания отважная тройка встретила 12 вражеских самолетов. И в этом неравном бою Ваш сын был подбит и сел на лес, и при посадке был убит вражеской пулей атаковавшего самолета. Похороны тела тов. Прудникова состоялись 30 марта. Он похоронен на кладбище со всеми достоинствами великого воина и славного боевого товарища. Тело его одето в форму воина и положено в деревянный гроб, и зарыто в одиночную могилу, на могиле положен венок и оборудован небольшой памятничек с надписью, что здесь похоронено тело летчика – Героя Отечественной войны. Мамашенька! Велика утрата у Вас и для родины. Но родина воспитала тысячи таких героев, которые для защиты ее независимости отдают свою жизнь. И родина благодарит тех матерей, которые воспитали таких сыновей, как Ваш Ваня. Мамаша! Мужайся. Мы, верные боевые друзья Вашего сына, отомстим за его смерть и за Ваши страдания. Мамашенька! С боевым приветом к Вам. Капитан Милованов. Может быть, в последний раз Вы читаете мои слова! Мне кажется, я ответил на все интересующие Вас вопросы. Я никогда не откажу Вам написать еще подобное письмо и ответить на вопросы, которые вас будут интересовать. Со своей стороны прошу, когда мое письмо получите, прошу написать о его получении. Задать мне вопросы для следующего ответа. Еще прошу сообщить, какая Вам назначена пенсия и назначена ли она? Если не назначена, то почему? И куда Вы обращались с ходатайством. Все документы для назначения Вам пенсии отправлены в Татарский райвоенкомат вместе с Вашей справкой. Еще убедительно прошу сообщить, сколько Вы получите денег по переводу из нашей финансовой части. Эти деньги принадлежали Вашему сыну, а теперь направляются Вам. До свидания. Жму Вашу руку и сожалею материнское сердце, скорбящее об утрате своего сына. Капитан М и л о в а н о в. 1. 6. 42». Переписав это письмо, я беседовал с Миловановым о летчиках его истребительного полка. О капитане Сергее Николаевиче Власове, который однажды, сопровождая бомбардировщик, был подожжен, выбросился на парашюте и долго выходил из немецкого тыла. – Если поведет группу, – рассказывает Милованов, – то все уверены! Сколько ни водил групп, не потерял ни одного летчика. Провел за войну пятьдесят один бой, имеет семь сбитых в группе кроме семи личных самолетов врага… Двенадцатого мая он дрался вдвоем: два «томагавка» против четырех «мессершмиттов – сто девять», сбил каждый по одному. За сто боевых вылетов на «томагавке» у Власова ни единой аварии и нет случая потери ориентировки! И о капитане Александре Дмитриевиче Булаеве, который сбил уже одиннадцать самолетов лично и шесть – в группе… И о других летчиках 159-го истребительного авиаполка – о живых и погибших, о раненых и вернувшихся в строй. Об их самолетах, об их орденах, об их семьях и о многом другом, чем полны наши души в этот первый вечер июня, вплотную приблизившего к нам годовщину Отечественной войны… Сегодня – сообщение Информбюро о налете тысячи американских самолетов на Кельн и о десяти тысячах тонн бомб, сброшенных ими. Наконец-то и американцы взялись за дело! Если они будут действовать в таких масштабах и дальше, то это существенно отразится на военной промышленности Германии! В воинские части Ленинградского фронта сегодня доставлены экземпляры газеты «Красное знамя» – органа Приморского краевого и Владивостокского городского комитетов ВКП(б) и Приморского краевого Совета депутатов трудящихся от 22 марта 1942 года No 70 (7190), целиком посвященной Ленинградскому фронту. Номер подготовлен к печати специальным корреспондентом газеты «Красное знамя» А. Узилевским, ездившим на фронт в составе делегации от трудящихся Приморья. В передовой «Великий пример защитников Ленинграда» рассказывается о великом единстве фронта и тыла, о том, что промышленность и колхозы Приморья работают с удвоенной и утроенной энергией, чтобы обеспечить все нужды фронта. В газете опубликовано постановление бюро Приморского крайкома ВКП(б) и крайисполкома о соревновании за фронтовое красное знамя, врученное трудящимся Приморского края частями генерала Федюнинского. Пункт первый этого постановления гласит: «Полученное от бойцов и политработников частей генерала Федюнинского боевое красное знамя установить как переходящее красное знамя и присуждать его предприятию, совхозу или колхозу, добившемуся самых высоких показателей в своей работе…» В газете опубликованы письма бойцов и командиров – защитников Ленинграда и их приветствие трудящимся Советского Приморья и личному составу Тихоокеанского флота. 2 июня. Полдень Шум Вчера в основном закончил работу с летчиками связи. Договорился: полечу в Ленинград на штурманском месте, с командиром звена летчиком Померанцевым. Старший лейтенант Георгий Дмитриевич Померанцев, пожалуй, лучший пилот эскадрильи. Родился он в 1915 году в Воронежской области, был слесареминструментальщиком, потом проучился год на геологическом отделении Воронежского университета, в 1934-м, уйдя в армию, по спецнабору попал в летную школу, окончил ее, участвовал в финской войне, летал в звене связи 16-й стрелковой дивизии, был награжден орденом Красной Звезды. Опыт у Померанцева огромный В начале Отечественной войны, вывозя личный состав техников и летчиков с пяти осажденных противником на Карельском перешейке аэродромов, – спас больше сорока человек, в напряженные, опасные моменты брал на борт по два человека, перегружая самолет вдвое против дозволенного, – рисковал всем! Вывозил людей в сумерках, под обстрелом. С начала войны, работая в составе 23-й армии, сделал тысячу восемь вылетов – был в воздухе триста сорок один час и сорок семь минут. За это награжден медалью «За отвагу». Перечислить все эпизоды, когда Померанцев «перебарывал свою смерть», – немыслимо. Последнее время летал из Янина, а в 121-й эскадрилье связи летает с 18 мая, но уже совершил сорок девять вылетов (притом, летая из Янина и из Шума, пересек линию фронта двадцать два раза!). На каждые сутки приходится от двух до пяти полетов. Померанцев рассказывал мне о трудностях перелетов в Ленинград. Проходишь в трех километрах от немцев и на высоте два-три-пять метров над поверхностью озера. Ориентироваться на бреющем полете трудно. Скорость – малая, ветерок сносит, летишь над озером минут семь, немцам (особенно когда ветер с севера) хорошо слышен шум мотора, они бьют артиллерией. Часто бывает внезапный туман, – если потеряешь ориентировку, уклонишься хоть на два километра в сторону, попадешь к немцам. Таких случаев, правда, не было, в эскадрилье никто не терял ориентировку. Летя без штурмана, с пассажиром, не знаешь, что делается в воздухе, самому невозможно смотреть вокруг… Моторы капризны, технический состав перебирает моторы сам, в полевых условиях, и хотя авиамеханики работают самоотверженно и случаев отказа материальной части по вине техника не было, – на моторы слишком полагаться нельзя, потому что машины старые, в мирное время половина их была бы забракована… Померанцев хорош собою: ростом высок, волосы у него светлые, глаза – чистые, внимательные, спокойные. Человек он здоровый, но в его правильно очерченном лице заметна усталость. Да и не мудрено! Вот, для примера, что я кратко записал вчера о работе его звена только за последние шесть дней. 27 мая – десять полетов (три часа пятьдесят одна минута в воздухе), 28 мая – четыре полета, 29 мая – четыре, 30 мая – десять полетов (четыре часа двадцать шесть минут в воздухе), 31 мая – шесть, а 1 июня уже к пятнадцати часам – два полета. А если говорить о личных полетах Померанцева, да притом с посадками в полевых условиях, то получается такое перечисление: 27 мая: Шум-Кипуя 11. 53-12. 05 Кипуя-Ладожское озеро и обратно 14. 30-15. 06 Кипуя-Шум 15. 33-15. 45 Шум-Янино 21. 12-21. 52 Янино-Шум 22. 00-22. 37 29 мая: Шум-Будогощь-Малая Вишера… 22. 10-23. 25 30 мая: Обратно 1. 45– 2. 50 Шум-Оломна 3. 10-: 3. 29 Обратно 3. 31– 3. 51 Шум-Плеханово 22. 30-22. 45 Обратно 22. 50-23. 06 31 мая: Шум-Янино 2. 20– 2. 55 Обратно 3. 23– 4. 00 А сейчас Померанцев и Миронов спят – летали ночью в Оломну и обратно, затем – в Ленинград, из Ленинграда – в Колосарь, из Колосаря – сюда. Позавчера, 31 мая, немцы бомбили и штурмовали деревню Колосарь, налетело семь штук, сбросили несколько пятисоткилограммовых бомб. Повреждений абсолютно никаких, ранен при обстреле из пулемета один из купавшихся в речке штурманов. Сергей Мурзинский, улетевший вчера вечером с Репиным в Малую Вишеру, не вернулся, – пока о них особенно не беспокоятся. Вообще о Мурзинском говорили, что он «летает до случая», очень неспокойно и нервно. Вчера утром Мурзинский, вернувшись из ночного полета в Будогощь (летал без штурмана, возил рации), рассказывал, как шел туда и обратно в очень сложных метеорологических условиях. Облачность до самой Будогощи была семьдесят пять метров, а местами и на бреющем самолет зарывался в волны облаков. Ориентиров нет: лес и болота. Вылетали поздно. Над землей дымка, туман, требовалось держать курс исключительно по компасу. Почувствовал, что уклонились, поэтому взял провес, угадал точно: внизу увидел Малую Вишеру, но едва разглядел ее. В Будогощи (узнал где сесть только по ракетам) садился в темноте, без ночного оборудования самолета на очень ограниченной площадке. Едва успел сесть – налет одинокого Ю-88, сбросил бомбы. Но его удачно поймал прожектор, открыли огонь зенитки, он ускользнул в облака… В таких же условиях Мурзинский возвращался в Шум… Ночь на 3 июня. Янино Итак, от большого зеленого поля, разбрызгав росу, отрывается маленькая, ничем, кроме смелости летчика, не вооруженная У-2. Командир первого звена связи старший лейтенант Померанцев отправился в свой тысяча пятьдесят восьмой за эту войну полет. На борту машины – пассажир, которому сказано, как и когда он должен выпустить белые и зеленые ракеты, ибо самому летчику этим в пути заниматься некогда. Над самолетом – белая, похожая на день, ночь; внизу – в пяти метрах под неподвижно висящими колесами – верхушки сине-лиловых сосен, лунки болотных прогалин, а впереди по заданному курсу – «Большая деревня», которую все, кроме летчиков эскадрильи связи, зовут Ленинградом. У-2 летит, и характерный, знакомый всем наземным частям, замаскированным в этих лесах, звук мотора предупреждает зенитчиков: «Не стреляйте, свои!..» Переменчивым рокотом разносится этот звук по лесам, но никто ни в небесах, ни на земле не видит распростертой над кронами деревьев в медленном, неторопливом полете легкой, совсем не военной машины: только на секунду закроет она своим абрисом небо от устремившего взоры вверх часового и исчезнет, словно накрытая ветвями, четким силуэтом, врезанным в белую ночь. Вот и озеро – белесая падь. Машина скользит над ним, как жучок-плавунец. В поверхности озера, как в зеркале, отражается внимательное лицо глядящего вперед летчика… Вот немцы, видны их окопы, их зенитные батареи… Ежели ветерок в их сторону, они начинают стрелять. Видны огненные шары трассирующих снарядов, Померанцев рассчитывает: этот вот пройдет выше, этот – потухнет, врезав в воду свою коротенькую дугу далеко от машины влево, а этот… огненный шар стремительно мчится прямо к машине, еще секунда – и пути их пересекутся… Но маленький самолет, припавший к самой воде, пропускает смертоносный шар в метре над своими свистящими крыльями… Пассажир отирает ладонью внезапно вспотевшие щеки, а Померанцев, обернувшись на миг к нему, улыбается. В переговорной трубке слышен его здоровый, счастливый голос: «Ну, как? Красиво горел?» И самолет вновь вздымается на маршрутный предел своей высоты – три метра над поверхностью озера, чтобы никакой «мессершмитт», кружащийся коршуном в облаках, не увидел… Пока пассажир все еще раздумывает о своем пилоте: «Неужели он каждую ночь, да еще несколько раз так летает?» – У-2 уже бежит по росистой свежей траве ленинградской земли. Припечатанный пятью сургучными бляхами пакет («Серия Г. Весьма срочно и совершенно секретно») для командующего Ленфронтом вручен затормозившему мотоциклисту, а пассажир шагает к гостеприимно раскрывшей черную дверцу «эмочке». И, отъезжая, видит: самолет уже истаивает в предутреннем белом небе. Померанцев спешит до зари вернуться домой – к недопитому стакану чая и букету черемухи, к разговору со своим штурманом Мироновым о «Севастопольских рассказах» Льва Николаевича Толстого… Ну а мне, пассажиру воздушного связиста, надо денька хоть на два – в Ленинград. Сдам материалы в ТАСС, «отпишусь», похожу по городу, посмотрю, как он дышит сейчас, и – по воздуху, по воде ли – обратно, в лесную армию! |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх |
||||
|
|
||||
