|
||||
|
|
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ПЕРЕД ПРОРЫВОМ СНОВА В 67-й АРМИИ. «КОГДА Я В НАСТРОЕНИИ». ДЕСЯТЬ ДНЕЙ В ГОРОДЕ. В ПИСКАРЕВКЕ И КУШЕЛЕВКЕ. ПУЛЕМЕТЫ ИДУТ НА ФРОНТ ДА ЗДРАВСТВУЕТ НОВЫЙ ГОД! УТРО НОВОГО ГОДА. ДНИ ПЕРЕД ВЫЕЗДОМ. НА ВЫНОСНОМ КОМАНДНОМ ПУНКТЕ. СПЕЦВОЕНКОРЫ СТРЕМЯТСЯ ВПЕРЕД (Ленинград и 67-я армия. 30 ноября 1942- 13 января 1943 года) Снова в 67-й армии 30 ноября Вчера И. А. Потифоров довез меня на машине из 55-й армии до деревни Мурзинки, разобранной на дрова, а от завода «Большевик» я доехал до города на трамвае – «семерке». Сегодня был на Заневском проспекте, во вторых эшелонах 42-й армии, а оттуда – путь в 67-ю, такой же трудный, как в прошлый раз. Трамвай, грузовик, сани, а больше всего пешком – через Пороховые, Колтуши, Всеволожскую, в деревню Сельцы. Политотдел армии теперь здесь. В 67-й, как и в 42-й, никаких существенных изменений за последние дни нет. Части 67-й – учатся. Много интересного, но военная тайна строга, и потому записывать об этом пока не следует. Запишу лучше впечатление о городе… На Володарском проспекте, над магазинами – разбитые стеклянные вывески. Недостающие буквы криво дописаны краской: «Академическ… ая книга»… Долгие очереди у трамваев. Старик, которого два краснофлотца угостили половиной цигарки, закурив, покачнулся, как пьяный, и отошел шатаясь, глубокомысленно приговаривая: «М-да… М-да!..» Передние площадки трамвайных вагонов переполнены женщинами с дровами – ломом от разобранных домов. Баррикады на набережной, на Мало-Охтенском. Совершенно разрушенный участок города: кварталы домов полностью разобраны на дрова. Кое-где уцелели кирпичные половинки этих домов. Где – белые камни, нишей висящие в воздухе, где – умывальник, единственное выпирающее в отвесе срезанной стены. Огромные корпуса на Заневском – военный городок второго эшелона 42-й армии. Марширующие повзводно, поротно, красноармейцы на Дальневосточном проспекте. Один взвод хором поет: «Уж мы пойдем ломить стеною, уж постоим мы головою за родину свою!». Впервые слышу эти хорошие слова, распеваемые марширующими красноармейцами. А впереди идет командир – казах, старший лейтенант. Желтый сморщенный листок, неведомо как оказавшийся не под снегам, а на снегу. Прохожий нагнулся, взял его, жадно стал изучать с точки зрения курительных качеств: табачный голод в городе – острый, все друг у друга клянчат, все готовы отдать хлеб за табак! 2 декабря. Сельцы. Политотдел 67-й армии Метель, свирепая. Холодная казарма. Собираю информационный материал по отделам штаба. С 17 по 26 ноября на «пятачке» немцы предприняли несколько контратак. Там находится подразделение капитана Феофилова и старшего лейтенанта Лукина. Феофилов тяжело ранен. Большую атаку 17-го вечером красноармейцам удалось отбить. В ночь на 19-е была новая сильная атака – полтора полка немцев с участием десяти танков и усиленной роты автоматчиков. Наши – отбили, уложили на поле боя четыреста немцев, захватили десять станковых и ручных пулеметов, автоматы, взяли пленных. Не oтстyпили ни на шаг, хотя немцев было во много раз больше. Чуть было вклинившиеся немцы были контратакованы подразделением Лукина и при поддержке артиллеристов полковника Фострицкого выбиты. При этом немцы в своей информации лживо расхвастались. 23 или 24 ноября Ставка их верховного командования опубликовала в своей сводке вторым пунктом сообщение о кровопролитных боях на реке Нева, в котором говорится, что «доблестные немецкие войска перешли в наступление на Ленинградском фронте и имеют огромный успех пехоты, танков и артиллерии. Уничтожено много русских солдат, разрушено свыше пятидесяти дзотов, и по окончании боя ни одного русского солдата на участке наступления не осталось». А в действительности подразделение Лукина и до сих пор там! Я записал имена наиболее отличившихся (это замполит старший лейтенант Федорец, лейтенант Сырцов, красноармейцы Савин, Флотский, Климов, Соловьев, командир отделения комсомолец сержант Мохов) и эпизоды, их характеризующие. Лейтенант Лукин на днях погиб из-за нелепой случайности, нечаянно подорвав сам себя. «Когда я в настроении» Немцы придают Невскому «пятачку» очень большое значение, он как болезненная мозоль, и «если Гитлер узнает о том, что его генералы ему врут, им влетит!». В 7-м отделе я сделал выписки из записной книжки немецкого офицера-артиллериста, убитого под «пятачком», на участке 399-го полка 170-й пехотной дивизии. На обложке тетради ни имени, ни фамилии этого немца нет, а есть только заглавие: «Когда я в настроении». Что же записывает он, предусмотрительно пожелавший остаться инкогнито, немец? «… Когда я буду в настроении, все равно в хорошем или в плохом, и буду располагать временем, а главное – возможностью, я сяду и запишу кое-что для памяти – опишу свое настроение, свое душевное состояние, свои мысли. Плохое в жизни забывается легко, а хорошее сохраняется. Однако зачем забывать плохое и зачем до небес превозносить память о хорошем? Нет, когда я буду в настроении, я запишу без прикрас, чтобы не забыть потом, повседневные впечатления, виденное и пережитое, даже и то, чего я, может быть, не сказал бы другим людям. … Возвращались из отпуска. Настроение в вагине было совсем кислое-кислое. Что толку вешать голову? А все же никто в вагоне не мог подавить тоску. В проклятиях и ругани каждый искал облегчение… … Когда мы в Вержболове переехали границу и с каждым поворотом колеса стали все больше отдаляться от Германии, начались жалобы. Куда? Куда?.. А где окончился последний этап этого (путешествия на грузовиках, на телегах, пешком, по грязи? В лесу, па берегу Невы, па одном из участков фронта под блокированным Ленинградом. Благодарю покорно!.. .. Огромная система окопов сетью раскинулась у переднего края: траншеи, ходы сообщения, стрелковые ячейки полного профиля. Здесь можно и заблудиться – так обширны все эти сооружения. И многие сотни немецких пехотинцев врыты в них. Здесь со стены окопа свешивается нога, там выглядывают рука, или голова, или целое туловище, все это – самых разнообразных оттенков, тут и мясо, и грязь, и остатки материи – и волосы, и кровь, и черви Леса больше нет, и только пни указывают место, где он был. Лес стал полем, и это поле сражения, каким могло быть только поле сражения под Верденом, на Сомме. Число танков, орудии, трупов, рогаток, всякого оружия, касок, снаряжения, которые разбросаны тут кругом, огромно, и все это свидетели тех ожесточенных боев, о каких лишь несколькими словами упоминалось в сообщениях Верховного Командования… … 28-ю прошлого месяца (сентября. – П. Л.) по нашим позициям был открыт такой ураганный огонь, что солдаты на Ладожском озере думали, будто начинается наступление на Ленинград, но нет, это наступали русские… Завтра мне опять надо отправиться выбирать место для нового наблюдательного пункта. Я пойду по «Дороге отпускников», по «Дороге Роммеля» и по «Негритянской тропе», чтобы потом спуститься в окопы. … Сегодня утром я, поднявшись с постели, смог вымыться весь горячей водой, сменить рубашку, побриться… Всеми средствами ведется борьба против вшей… … А в двух километрах отсюда, на передовой, нельзя и высунуться из окопа, там то, о чем так часто рассказывали наши отцы, – позиционная война. Сколько уже людей – на Украине, в Крыму, здесь – отправлено на тот свет этой стрельбой!.. Запись следующего дня, 31 октября, передает впечатление сего артиллериста от прогулки на эту самую передовую линию: «Только что вернулся с поста «Северный». В ушах, в карманах, всюду у меня песок, а сапоги мои из болотной грязи. В примитивной землянке там живут солдаты. Один из них играл на губной гармонике песни, порою фальшивя. Сердце щемило от этих жидких звуков, а кругом полусонные парни с застывшим взглядом, небритые; а снаружи ночь, от времени до времени трескотня пулемета, шорох снующих крыс величиной с хорошего кота. Пища у них в изобилии, ведь многие сотни трупов лежат на поле сражения, висят на колючей проволоке, в окопах, отравляя воздух. И ко всему этому – жиденькая плохая музыка губной гармоники, чад в землянке, дымящая печь и безмолвные немецкие солдаты. Да и что им было говорить? В моей голове кружили все те же мысли: не то ли это, о чем нам всегда рассказывали наши отцы, – позиционная война, жизнь как у кротов, прозябание без всякого разнообразия, без приключений и радости, словно мы животные… «Если бы наши жены увидели нас, – сказал музыкант, прерывая свою игру, – они бы только плакали, плакали бы и выли!..» И в последнюю ночь своей жизни, 2 ноября, немец записал: «… Нахожусь в качестве передового наблюдателя на переднем крае с пехотинцами, примерно в ста метрах от русских. Как это возможно, что этот участок еще в руках русских? Почему не сровняют все с землей с помощью пикирующих бомбардировщиков? Жутко бывает здесь ночью, особенно когда ни зги не видать. Тут страдаешь от галлюцинаций, какой-нибудь пень принимаешь за русского, солдаты нервничают, выпускают ракеты, стреляют из пулеметов. Чтобы по-настоящему помочь пехоте в этом трудном месте, я и орудую здесь, на переднем крае… Опять тревога, слышны голоса русских. Что бы это значило? Перебежчики?..» На этом слове запись гитлеровского артиллеристанаблюдателя обрывается. Русские, ворвавшиеся во вражеские окопы, прикончили и его, и всех, кто, льстясь на Ленинград, сидел в этих окопах перед нашим «пятачком». И любой гитлеровец под Ленинградом может записать в своем дневнике: «Когда я в настроении или когда я не в настроении, мой удел все то ж: смерть'" 2 декабря Вечер. Ленинград Выйдя во двор, я увидел чей-то легковой «газик». Оказалось: начальник ветеринарной службы катит в Ленинград. Взял меня с собой и домчал до Ленинграда за час! Хорошо и легко – сквозь скользь, снег, метель… И говорили – о лошадях. Приехал в ДКА, – здесь все по-прежнему. 4 декабря. Ленинград. Главный штаб Фронтовая газета «На страже Родины» выходит на казахском языке: в армиях Ленинградского фронта сейчас много бойцов-казахов. Называется газета «Отанды Коргауда», ее редактор – капитан Аба Муслим Мадалиев, из 55-й армии. Он из Алма-атинской области, учился на Ленинских курсах в Ленинграде, курсант, был секретарем райкома партии в Казахстане. С начала войны – в действующей армии: на Западном, на Волховском, а теперь на Ленинградском фронте. Переводчиков в редакции двое: курсант Военнополитического училища Туймебай Ашимбаев и кадровик, лейтенант Акмукан Сыздыкбеков, награжденный медалью «За боевые заслуги». Газета выходит два раза в неделю. Первый номер вышел б ноября этою года. Завтра выпускается восьмой номер. Газета доставляется на передовые в день выхода. В газете участвуют своими письмами, отзывами, статьями многие красноармейцы-казахи уже создается военкоровский актив Сотрудничает Н. Тихонов, была помещена статья И. Эренбурга. Седьмой номер газеты (от 2 декабря) был посвящен С М. Кирову. Популяризируются казахи-снайперы, красноармейцы, отличившиеся в боях… Вечером, возвращаясь из штаба в ДКА, наблюдал частые вспышки над городом, будто от трамвайных дуг. Но откуда быть стольким трамваям? Понял: идет бой, хоть звуков артиллерийской стрельбы и не было слышно. Это шел бой па участке 42-й армии… 6 декабря. ДКА Оказывается, два дня назад 42-я армия взяла Койроло. Но закрепиться нашим частям не удалось, вчера сдали его обратно. Несколько вечеров подряд напряженно ждем сообщении «В последний час» – вестей о боях на юге и в районе Ржева. Ждем, включая радио, до двенадцати, до часу ночи. Но слышен только метроном, и ничего больше. 11 декабря. ДКА Сильный обстрел… Видел только что вышедший номер детского журнала «Костер». В Союзе писателей выданы карточки на дополнительное питание в столовой. В списке – девяносто три человека. Меня – нет. А у меня опять лихие трудности и волокита с питанием: я– в кадрах армии, но… «в чьих штатах?». Эти дни – работал: брошюра для Политуправления, рассказы и очерки для «Звезды», «Ленинграда», «Ленинградского альманаха» и, конечно, корреспонденции. Бытовыми делами заниматься некогда. 12 декабря. ДКА Вчерашний вечер провел так. Было 6 часов 30 минут, когда я вышел из Радиокомитета (где за последний месяц прошло пять моих передач). Я окунулся в давно не бывалую кромешную тьму, потому что из-за внезапной оттепели снег стаял: улицы были черны, а небо – в густых тучах. На шаг от себя ничего не видно. Только отошел за угол – два тяжелых снаряда пролетели над головой в направлении к Фонтанке, не свистя, а наполняя воздух неким тяжким звуком колыхания. Невольно шарахнулся от неожиданности к дому, но тут же велел себе идти дальше. И пошел, увязая в кучах талого снега, разбрызгивая лужи, неторопливо нащупывая дорогу. Шел к цирку и по Моховой. Каждые минуту-полторы – снова снаряды, пачками: два легких, один тяжелый. Идут, как и я, прохожие. Просвистел автомобиль скорой помощи, если можно так выразиться, – медленно торопящийся (из-за тьмы!). Свернув на Моховую, найдя ее чуть ли нe ощупью (хоть и был с собой плохонький электрический фонарик), увидел в конце Моховой яркий свет. Туда упал зажигательный снаряд. Но когда я подошел к этому месту, уже не было ничего, кроме мрака и ругающих тьму прохожих. Звуки рассекаемого снарядами воздуха продолжались – снаряды падали где-то дальше, неподалеку. Вошел в ДКА, поднялся в эту комнату. Тут П. Никитич, что-то пишет. Сняв полушубок, я пошел вниз ужинать. Обстрел гулко отзывался на дребезжащих стенах, – он длился еще с час, а начался, говорят, до шести часов вечера, только я, находясь в Радиокомитете, не слышал. Наверху, в зале, был до обстрела какой-то вечер, его прекратили, приказали всем уйти вниз. За столиками – полно, все ужинают. За одним из них – Тихонов, Саянов, Лихарев, за другим – Дымшиц. Ужинаем, как всегда, в разговорах. Прозвучало по радио объявление: «Артиллерийский обстрел района прекратился. Нормальное движение на улицах восстанавливается…» Вчерашний обстрел был сильнее и дольше обычного, обошел полукольцом город. Много жертв. Убита жена умершего в блока те писателя – Тамара Лаганская. Сообщил телеграммой заведующему отделом фронтовой информации ТАСС Лезину, что 15 декабря истекает срок действия фронтового пропуска ПУРККА, и потому прошу принять меры. 13 декабря Послал в ТАСС еще три очерка. Хотел опять уехать на фронт, но подумал: не могу, потому что срок пропуска кончается послезавтра. Без продления – задержат и на фронте и в городе. А продлить в Политуправлении отказываются без телеграммы из Москвы от ПУРККА, и в том – правы. 14 декабря Поутру вышел из ДКА. Пока ждал трамвая, в киоске появились газеты. Купил и вдруг вижу: в списке новых генералов – фамилия моего отца. Обрадовался за него несказанно. Позже поздравил его телеграммой и в письме. О генералах нашего времени будут вспоминать всегда как о защитниках Родины в грозные годы Отечественной войны. Смольный. Добиваюсь приема у начальника Политуправления Ленфронта Кулика и у его заместителя Фомиченко. К. П. Кулик своей властью продлил пропуск ГлавПУРККА на две недели – до 31 декабря. Вчера ночью по радио передавались великолепные, радостные вести со Сталинградского и Центрального фронтов о результатах боев за последнее время. Потери немцев и их союзников на Сталинградском фронте только убитыми – сто тысяч, на Центральном – семьдесят пять тысяч. Это значит: считая с пленными и ранеными, разбита наполеоновская армия. Но ведь сейчас речь идет только о двух из многих участков повсюду ведущегося боя! К. П. Кулик выразил удовольствие по поводу моей работы в журналах Предлагает перейти в опергруппу писателей. Но как это оформить? Его заместитель Фомиченко – уже не бригадный комиссар, а генерал-майор. Список политработников. Три дня провел на передовых позициях 67-й армии, у Черной речки, в отдельном батальоне автоматчиков 11-й стрелковой бригады. Работал под непрерывным минометным обстрелом. Комбат, старший лейтенант И. В. Максимов и замполит капитан Н. И. Куценко помогли мне собрать интереснейший материал, но для изложения моих записей здесь понадобилась бы отдельная глава, для нее в книге нет места! Передал в ТАСС корреспонденции (а всего за сорок дней отправил их больше двадцати!). Получил от них телеграмму: «Сообщите, когда истекает срок действия удостоверения ТАСС». Будто не знают! Сообщил: «31 декабря». 19 декабря. Батарея Платова Выехал к зенитчикам в Пискаревку. В 13-й батарее Платова приняли замечательно. Над белым кругом снежных пространств – серая чаша небес. По одной половине ее ободок – темная каемочка леса. По другой – окраинные дома Ленинграда. А в самом центре – четыре устремленных в небо ствола. Таких батарей вокруг Ленинграда много, и немцы боятся их. Прошли те времена, когда воздушные пираты буравили наше небо во всех направлениях, неся к городу Ленина сотни тяжелых бомб. В ту пору ленинградское небо было поистине горькой чашей, мы все испили ее. Нынче времена Отечественной войны стали иными повсюду. Об этом знают Волга, и Дон, и Нальчик, и Ржев, и Великие Луки, и не только наша страна – об этом знает весь мир. Отдельный, воровски проникший к Ленинграду фашистский самолет стал теперь редкостью, и каждый такой случай обсуждается зенитчиками как чрезвычайное происшествие. Кто из наблюдателей виноват? Какие из пунктов ВНОС прозевали врага?.. «… Несколько постов наблюдения из подразделения Ставровского не сумели обнаружить шедшую через их зону цель. Позорный случай!..» Так говорит в своей передовице газета виосовцев и зенитчиков. Ибо ныне фашистский бомбардировщик уже не разбойная гроза, а только неускользающая долгожданная цель для таких батарей, как зенитная батарея Платова. Четыре тонких, устремленных в небо ствола… Но если, миновав колючую проволоку, подойти к батарее вплотную, то увидишь подобие крепко сложенного форта. В бетонных котлованах – умные приборы, способные к мгновенной и точной наводке, автоматически преследующие цель. Едва разведчик-наблюдатель ударит в гильзу и медный клич воздушной тревоги разнесется по батарее, из глубоких землянок стремглав выбегут орудийщики и девушки-прибористки. Командир батареи Платов, как на капитанском мостике, встанет у бинокулярного искателя. Все четыре пушки на секунду опустятся, чтобы скинуть свои чехлы, опять, спокойно нацеливаясь, устремятся в небо, и от каждой из них прозвучат голоса: Первая готова! Третья готова! Вторая… Прошло только двадцать секунд! Командир батареи резко, отрывисто скомандует: Над первым! Темп пять! – И услышит четыре ответа: Цель поймана! Под током уже работают синхронные кабели; высотомер считывает изменения высоты; на планшетепостроителе откладывается скорость цели; получив отсчеты высоты и от командира взвода поправку на баллистические, метеорологические и топографические условия: «Больше 180!», командир батареи Платов коротко произносит: – Высота сорок шесть – сорок! Тогда командир огневого взвода, высчитав по логарифмической линейке действительную скорость цели, докладывает: Скорость сто восемнадцать! И командир батареи утвердит: Скорость сто восемнадцать! И как только вражеский самолет влетит в зону обстрела, сосредоточенная кудрявая девушка, олицетворяющая собой первый номер планшета-построителя, совместив стрелками разное время полета снаряда и цели, доложит: Есть совмещение! Платов скомандует: Огонь! А на всю эту истонченную технику, предваряющую команду «огонь», уйдет только пяток секунд. Ибо секунда промедления батарейцев была бы торжеством врага. Но все полтора года войны торжествует не враг, а Платов, и это потому, что никто из его людей ни разу нужной секунды не потерял. 20 декабря. Вечер. Кушелевка К вечеру вместе с группой зенитчиков отправляюсь поездом, а затем пешком в штаб 189-го зенитного полка, на торжественный вечер пятилетия полка и вручения орденов. Небывалая в эту пору оттепель. Самые короткие в году дни затягиваются сумерками вскоре после полудня. Перебравшись по неверному льду речки, идем полем, разбрызгивая лужи и мятый снег, – в шинелях, в полном боевом снаряжении. Впереди всех шагают старший лейтенант Платов и замполит батареи лейтенант Серпиков. Приближаемся к темнеющему впереди, размалеванному пятнами маскировки дому. Это – село Кушелевка. В ярко освещенном чале вставший из-за стола президиума генерал вручает Платову за бои на Неве орден Красного Знамени. И Платов, тая волнение, лаконично отвечает: – Служу Советскому Союзу! Командир полка подполковник Зенгбуш вызывает лейтенанта Серпикова, и этот никогда не терявший самообладания богатырь спотыкается, входя на трибуну, и веселые люди в переполненном зале шумно ободряют его. Все видят, что, приняв орден Красной Звезды, Серпиков, тут же горячо расцелованный Зенгбушем, волнуется так, что губы его дрожат. Он начинает говорить, но, запнувшись на словах: «И обещаю еще сильнее…», молчит, чуть не плачет с досады, что нужные слова вдруг исчезли. Сердится «а себя и, рубанув воздух кулаком, резко поворачивается к генералу, срывающимся голосом заканчивает: «… громить немецких захватчиков!» Генерал улыбается, зал рукоплещет, и Серпиков, спрыгнув с трибуны, спешит спрятаться за шинели сгрудившихся у стены бойцов. Орден Отечественной войны II степени вызывает у всех тайную, но добрую зависть к старшему сержанту Байширу – командиру орудия. Медалью «За боевые заслуги» награждены младшие командиры Пилипчик, Исаенко и Конопатский. Радость их – праздник всей батареи, сегодня и завтра, так же как и вчера, ежеминутно готовой встретить неумолимыми снарядами всякого, на любой высоте летящего к Ленинграду врага. 21 декабря К утру я вернулся в Ленинград на быстром «пикапе»… Н. Тихонов в ДКА перелистывает где-то добытую старинную книгу «О баталиях Петра у Шлиссельбурга и Выборга», «Юрнал об атаке города Риги», «Реляция о действиях Голштинии»… Все раскисло, размякло. Идет дождь, снег растаял. Удивительная и пренеприятная оттепель – вторая уже в декабре. Для блокированного Ленинграда – плохая погода. Ладога не замерзает. Трассы нет. Город живет запасами. Чем это угрожает при продолжении такой же погоды – попятно! 26 декабря Пять дней подряд упорно работал над фронтовыми очерками и отправлял их в ТАСС. Написал брошюру для Политуправления фронта. Сдал. Получил из Ярославля авторский экземпляр изданного там небольшого сборника моих фронтовых рассказов и очерков и номер «Ярославского альманаха» с моими фронтовыми записями. 28 декабря. ДКА Вчера провел день на одном из оборонных заводов. … Прохожу в заводские ворота под двойным покровом – военной тайны и темной декабрьской ночи. Слепит глаза яркий электрический свет, герметически запертый в залах высоких цехов. Жужжание моторов и ритмический грохот станков сопровождают меня по всем коридорам. Вхожу в ту конторку, где за маленьким столиком сидит спокойная и властная ленинградская женщина – начальник цеха конвейерной сборки. Против ее столика на бетонном полу стоят в ряд, как выстроенные готовые к походу солдаты, строгие металлические тела только что отвороненных новеньких пулеметов. Их кожухи свеже крашены белой краской – зима!.. На столике начальницы цеха табак «Золотое руно» – подарок наркома лучшим производственникам завода, доставленный из Москвы самолетом. – Товарищ Романова, можно у вас завернуть? И юноша в растопыренной шапке-ушанке, в синем пиджачке хитро щурится на дразнящую его нюх желтенькую коробку. А сколько сегодня собрал? – вскидывает на него темные глаза женщина. Одиннадцать… А должен был? Ну уж дайте свернуть авансом… За двенадцатым-то дело не станет! – Смотри!.. Накурившись сладкого табака, юноша спешит из конторки в соседний цех. Р. М. Романова, оставшись одна с полусотней пулеметов, пристально смотрит на них. О чем она думает? О своих родителях, погибших в Ленинграде от голода? Или об этих мальчиках, спасенных работой в цехе? А в моем воображении на миг возникает поле ночного сражения и пятьдесят дуг трассирующих очередей. Доносящийся из соседнего цеха грохот помогает представить себе шум боя. Сколько гитлеровцев полягут на белом снегу, когда эта полусотня пулеметов пропустит свои первые боевые ленты?.. Эти пулеметы сейчас будут увезены прямиком на фронт. На бетонном полу тотчас же выстроятся другие. Больше бы, еще больше бы их, так, чтоб горечь души сменилась удовлетворением. … Смех, шум, возня, звонкие голоса, борьба. Такой ералаш бывает в школьном коридоре, в десятиминутном перерыве между двумя уроками… Неиссякаема энергия молодежи! Чем напряженнее школьник только что вчитывался в учебник, тем непринужденней и беззастенчивей эта возня, в несколько минут разряжающая усталость. В дверях цеха, с десятком пулеметных замков в руках, появляется долговязый «дядя Ваня». – По местам, ребята! – строго говорит он. – Передохнули. Хватит! Еще минута, и у своих рабочих мест, вдоль всей ленты конвейерной сборки, стоят мастера слесарного дела – внимательные, сосредоточенные, молчаливые. Они уже не ученики ремесленного училища. Они – рабочие оборонной промышленности, суровые, неутомимые ленинградцы. В их руках, накрепко срастаясь, металлические детали приобретают формы боевого оружия. Бригада Василия Швыгина снимает с верстаков, ставит на стеллажи готовые станковые пулеметы марки ПМ – Л1 /1 («пулемет максим – ленинградец один-один»). В цехе не бывает ни промедления в работе, ни брака. За это отвечают бригады Родионова и Комарова, вся комсомольская молодежь. Об этом напоминает широкий, во всю стену плакат: «Добился успеха, закрепи его, непрестанно усиливай помощь родной Красной Армии». Высокорослый, худощавый, в куртке и кепке человек с бледным лицом, Иван Иванович Морозов, знает все тайники души этих юношей, почтительно влюбленных в него, знает их труд и их шалости, их горести, большие и малые, их надежды и мечты Он говорит мне, что маленький Ваня Головин ни на сотую долю миллиметра не ошибается, подтачивая деталь, потому что Ваня Головин был недавно на фронте, вместе с другими делегатами возил туда образцовый свой пулемет и сам стрелял из него по мишени. Стояли вокруг взыскательные, строгие командиры. А Ваня Головин, годный каждому из них в сыновья, умело и спокойно целился в спичечный коробок Не умел еще Ваня придать своим словам внушительность, его голос еще слишком звонок Но, принимая от него только что выверенный и отстрелянный пулемет, бойцы и командиры разговаривали с Ваней так уважительно, с такой душевной теплотой, что взрослое сердце юного мастера переполнилось гордостью и страстью к дальнейшей работе. И как мог бы Головин после этого «подвести» в труде дядю Ваню, который воспитал его, обучил его страшному для врагов родины мастерству? В полном лишений декабре прошлого года немногие оставшиеся на заводе рабочие, под руководством заместителя начальника цеха и начальника сборки Морозова, изготовили первый свой пулемет и назвали его «ленинградец». Сделали его, как Морозов говорит, «по чутью», не ведая технологического процесса, потому что связи с Большой землей, с пулеметными заводами страны не было Пригласили специалистов – боевых командиров, инженеров, опытных мастеров, повезли первый экземпляр своего изделия на отстрел. «Король пулеметов», отладчик Микешин, тридцать пять лет проработавший на лучших оружейных заводах страны, не поверил Морозову, что этот пулемет целиком изготовлен здесь, в подобных условиях. – Зачистили чужие клейма, – оказал он, – и выдаете за свой! И, не слушая никаких убеждений, разобрал пулемет и начал с пристрастием исследовать все до последней детали. Все, однако, было сделано честно, а некоторые из деталей оказались Микешину незнакомыми Он удивился Собрал пулемет, выпустил из него несколько очередей и наконец сдался: – Ваша правда, ребята! И от этой правды немцам не поздоровится. Поеду-ка я к вам на завод посмотреть, как вы эту работку сварганили! Через несколько дней завод приступил к изготовлению первой серии. … Как ни крепился Морозов, через силу трудясь в холодном и темном цеху, а все же не выдержал. Но даже в болезни не пожелал покинуть стены завода С тяжелым плевритом лежал в одной из проледенелых комнат конторы, рядом с другим, таким же как он, энтузиастом, начальником цеха Шнейеровым. Не мог больше ни возить на саночках воду от реки, ни колоть и носить на своей спине сырые дрова, ни держать в руках на морозе обжигающий пальцы инструмент. Но советы и указания приходившим к нему из цеха товарищам давать он по-прежнему мог и потому бессонничал В первые дни болезни ухаживала за больными уборщица Орлова Затем они были переведены в организованный тут же на заводе стационар. Директор завода добился для больных дополнительного питания, – это было не просто. 1 марта, едва найдя в себе силы встать, Морозов вернулся в цех и с тех пор опять работает в нем, не выходя за стены завода. Раз только в апреле отправился он пешочком через город туда, где жила его мать Но опоздал – мать лежала в постели мертвая Похоронив ее и возвращаясь на завод, Морозов плакал. В тот же день взялся за работу опять и больше уже не говорил никому об этом своем горе. Он вложил его в любовь к юношам-ремесленникам, пришедшим на завод, чтобы изготовлять пулеметы, вложил в эти самые боевые машины, каждая из которых прошла через его рабочие руки. Он претворил своеток повсюду. Вдруг, среди тревоги, включают. Взято Котельниково. Хорошо!.. И сразу опять метроном, тревога, грохот зениток… Утром разбужен телефонным звонкам. Звонят Никитичу знакомые, живущие на улице Некрасова, говорят, что две крупные бомбы попали в два соседних дома, а у них выбиты стекла, рамы, двери. В разрушенных домах «многое еще надо разобрать и многое найти…». Никитич быстро одевается, уходит туда… … Мне сказали, что в Ленинград приехал Ворошилов. Думаю, скоро начнутся большие события на нашем фронте. Оснований для таких предположений очень много… Все оттепель. Ладожская трасса почти не работает. Кормить стали опять отвратно, все дни хочется есть. Город уже долго живет запасами, сделанными летом и осенью. Оттепель для Ленинграда – обстоятельство угрожающее… Весь день грохочут зенитки. Немцы из кожи лезут, чтобы напакостить нам к Новому году хоть чем-нибудь… 31 декабря. ДКА Оглядываюсь на прошедший год, думаю о предстоящем. Перечитываю мои дневники. Многое в них не записано, а записать следовало бы. Прежде всего – о действиях Балтийского флота и Ладожской военной флотилии, в частности о великолепном подвиге маленького (сотня моряков под командованием старшего лейтенанта И. К. Гусева с батареей в три пушки и несколькими пулеметами) гарнизона островка Сухо, оберегающего Ладожскую трассу. 22 октября тридцать восемь вражеских десантных судов и вооруженных катеров, вышедших из Сортанлахти, пытались захватить островок с его маяком и тем перерезать Ладожскую трассу. Открыв огонь из двадцати 88-миллиметровых орудий и сотни 20-миллиметровых автоматических пушек, они перед рассветом внезапно напали на гарнизон, высадили десант. Гарнизон принял неравный бой и с помощью одинокого патрульного тральщика ТЩ-100 (под командованием старшего лейтенанта П. К. Каргина), кинувшегося на армаду судов противника, с ходу потопившего головной катер и баржу с автоматчиками, отбили нападение. Рукопашная схватка на островке длилась два часа. Гусев, получив пять ранений, продолжал командовать, пушки были подбиты, и большинство защитников островка геройски погибло. Но помощь подоспела вовремя: с начала боя – сторожевой катер МО-171 под командованием старшего лейтенанта В. И. Ковалевского, потом – высланные командующим Ладожской флотилией капитаном первого ранга В. С. Чероковым из Морье и Новой Ладоги канонерки, тральщики и быстроходные катера, и, наконец, пробивая туман, – авиация. Весь бой и преследование разгромленного противника продолжались двенадцать часов, потоплено было тринадцать десантных барж-паромов и шесть катеров врага, сбито четырнадцать вражеских самолетов. Ладожская трасса была сбережена. Об этом удивительном подвиге писали в октябре все наши газеты. В «Ленинградской правде» 7 ноября опубликована статья командующего КБФ вице-адмирала В. Ф. Трибуца. Он сообщил, что за весну, лето и осень этого года наши подводные лодки потопили в Балтийском море до пятидесяти транспортов и танкеров противника общим водоизмещением в четыреста тысяч тонн, а летчики Балтики за пятнадцать месяцев войны уничтожили восемьсот шестьдесят самолетов противника, одиннадцать миноносцев, пять тральщиков и сторожевиков, пятьдесят девять транспортов и танкеров, шестнадцать катеров и восемь других судов. Бомбардировщики Героев Советского Союза Преображенского и Челнокова нанесли триста один бомбовый удар по Берлину, Кенигсбергу, Штеттину, Данцигу и другим базам врага. Моряки-артиллеристы с начала войны по 1 октября 1942 года подавили батареи немцев в двух тысячах восьмистах случаях. На всех участках фронта дралась морская пехота… Надо было бы рассказать о многом еще! О партизанах, которые в начале весны привезли обоз c продовольствием в Ленинград и здесь были восторженно приняты. О шести тысячах разобранных на дрова деревянных домов Ленинграда. О более чем трехстах спектаклях, которыми обслужено в Ленинграде четыреста тысяч человек. О прокладке трубопровода по дну Ладожского озера для доставки бензина и нефти в Ленинград. Этот трубопровод стал действовать 19 июня, и с тех пор горючим город и фронт обеспечены, и немцы ничего тут поделать не могут – ни глубинными бомбами, «и снарядами трубопровод не возьмешь! О всенародной помощи Ленинграду продовольствием – о делегациях областей РСФСР и союзных республик, доставивших многие тысячи тонн подарков. Таджикистан, Киргизия, Узбекистан, Сибирь, Урал, Дальний Восток, – кто только не слал поезда с подарками! Продовольствие разгружали на восточном берегу Ладоги, везли в Ленинград по Ладожской трассе – зимой автомашинами, летом – в баржах. Об удивительной работе нашей городской промышленности, крупных заводов, которые в этом году дали фронту огромное количество вооружения и боеприпасов. И все это – в каких условиях!.. А сегодня в «Ленинградской Правде» статья: «Самоотверженным трудом поддержим наступление Красной Армии!» Многозначительно это слово «наступление» в заголовке! Победа – близка! Да здравствует Новый год! Поздравляю тебя с Новым годом, мой родной город!.. Утро нового года На четырех страничках моей полевой тетради в колонку выстроились номера частей, трех– четырех– и пятизначные цифры уничтоженных гитлеровцев, захваченных самолетов, танков, орудий, автомобилей, минометов, пулеметов и прочего… 1 января 6 часов утра. Ленинград. ДКЛ В комнате ДКА один, слушаю радио. Волнуясь, торопливо записываю' «… Разгромлены… уничтожены. захвачено» Наши войска продвинулись на 70-150 километров, захватили 213 населенных пунктов, окружили, разгромили, уничтожили десятки вражеских дивизий… Первый этап – северо-западней и юго-западней Сталинграда. Второй этап – в районе Среднего Дона Третий этап – южнее Сталинграда. «… Так осуществлен план окружения и разгрома немецких войск. Всего, в ходе шестинедельных боев, освобождено 1589 населенных пунктов, окружено плотным кольцом 22 дивизии. Разгромлено 36 дивизий, из них шесть танковых, и крупные потери нанесены 7 дивизиям. Немецкие войска… убитых 175 тысяч… в плен 137 650… захвачено самолетов 542, танков 2064, орудий 4451, минометов 2734, пулеметов 8161, автоматов 15 954, ПТР 3704, винтовок 137 850, снарядов более 5 миллионов, патронов более 50 миллионов, вагонов 2120, паровозов 46, складов 434, автомашин 15049, лошадей 15783, мотоциклов 3228… Уничтожено самолетов 1249, танков 1187, орудий 1459… И еще много таких же ошеломляющих цифр!.. Перечислены командующие четырьмя фронтами: Ватутин, Еременко, Рокосовский, Голиков… Отличились войска Лелюшенко, Малиновского… … И дальше я от волнения и радости не в состоянии записывать. Какой небывалый за все времена истории разгром! Поразительная победа! Это крутой поворот войны. Это вздернутый единым порывом занавес перед последним актом Отечественной войны, это уже явная для всех, непререкаемо безусловная гибель гитлеровской Германии! Я один в комнате, и – не стыжусь сказать! – слезы подступили к моим глазам. Но надо успокоиться, – ведь это слышу не я один, это слышит сейчас весь мир! Блестящий подарок к Новому году всему цивилизованному человечеству! Еще раз: да здравствует Новый год!.. И вот все тихо. Пауза. И голос радио, вдруг спокойный, будничный: «… Температура воздуха сейчас минус четыре градуса…» И это для нас тоже радость, после той оттепели… Падает легкий снежок. Еще не светает, но уже и не сплошная тьма. Тихо. Все ждали ночью артиллерийского обстрела, а его не было. Нет и сейчас. Гитлеровцы подавлены!.. На улицах скользко, легкий снежок еще только чуть закрыл лед – гололедица. … Вместо ожидавшихся населением выдач к Новому году было выдано лишь по бутылке пива, – виновата оттепель, регулярное автомобильное движение по Ладожской ледовой трассе открылось только 24 декабря, и хотя навигация сквозь торосистые то разрывающиеся, то смыкающиеся льды продолжается и сейчас, но пробиваться с величайшим трудом и риском удается только отдельным кораблям… 23 декабря от Восточного берега к Западному удалось пройти и колонне автомашин с пушками на прицепах. Новый год проходит под знаком ожидающегося наступления нашего на Ленинградском фронте. Об этом говорят уже все, весь город. Об этом пишут стихи, об этом хотели упомянуть в речах и выступлениях по радио, и только в последнюю минуту это было запрещено. Есть ли смысл в таком небрежении к тому, что всегда должно быть облечено строгой военной тайной? Снова и снова в разговорах ответственных лиц волна намеков и прямых высказываний о том, что в ближайшее время блокада будет прорвана. Это суждение волной растекается по армии и по городу, вновь возбуждает надежды на близкое освобождение Ленинграда от кольца блокады… Сколько таких волн прокатилось зря? Но везде разговоры: «На этот раз получится!..» Как рубильники, включились в наступление один за другим участки фронта на юге. И каждому в Ленинграде, от генералов до дворничих, хочется, чтобы и наш участок двинул вперед войска. Каждый спрашивает себя и других: «А что же мы? Скоро ли? Пора и нам наступать!» Я слышал, так же хочется наступать и Говорову, и он отвечает задающим ему вопросы: «Хотим. Пора. Сегодня ж пошли бы в наступление, да пока не разрешают!..» Многое я знаю довольно точно. Но молчу. И ничего не могу записывать. Военная тайна должна быть свята. О том, что наш фронт собирается наступать, немцы, конечно, догадываются, – не дураки. Но мы пытались уже не раз, и они привыкли к тому, что нам развить успеха не удавалось. Пусть их «привычка» действует и на этот раз, их успокаивает. А больше ничего знать им не следует, никакая небрежность или случайность не должна им помочь. Ни в чем! Дух, выдержка, мужество нашего народа – победили. … Огромная комната – пять коек по стенам, канцелярские столы, казармы, свет из-под потолка. Все сожители мои отсутствуют. Радио вновь передает сообщение об итогах боев. Восьмой час утра… 5 часов утра Девяносто девять процентов горожан спят, многие из них не встречали Нового года вовсе. И нечем было, и не с кем, или была работа. А перед сном везде и всюду шли разговоры. О чем сейчас говорит Ленинград? Об успехах на южных фронтах, о том, «скоро ли, скоро ли?»; о далеких родных людях; о питании и всяких обменных операциях; об артиллерийских обстрелах; об умерших и погибших; конечно, о прошлой зиме и о том, что нынешняя проходит легче. И о мужестве, о героизме своем, – это говорится с гордостью, с сознанием своего превосходства над другими, «ничего не понимающими» людьми других городов. О дровах и о разбитых стеклах. И о последних бомбежках с воздуха (как о чем-то скучном и надоедливом, от чего можно бы отмахнуться, – так, как говорили в прежнее время о скверной погоде, – столь же спокойно и почти равнодушно). О будущем… Самые большие, самые острые разговоры всегда о будущем: о надеждах своих и мечтах и желаниях. Все хорошее впереди, – только впереди! Ради этого хорошего столько перенесено, перетерплено… Скорей бы, скорей!.. Все придется тогда строить заново. И тот, кто думает глубже, понимает порой, что даже если у тебя (там, вдали, на Большой земле) – семья, то все ж и семью придется, может быть, строить заново… Вера и надежда, только они оправданье всего! Да еще вот гордость у тех, кто доволен своим поведением, своей стойкостью в этот год. Будут бои… Двух мнений нет. Есть только такие два мнения: либо скоро в боях мы сами прорвем блокаду, либо немцы, блокирующие Ленинград, будут окружены тогда, когда общие успехи на фронтах позволят взять Псков, выйти к морю. … Если выстроить взятые и уничтоженные нами автомашины в цепочку, то линия машин протянется на сто километров. Линия танков – на пятнадцать километров. Какая колоссальная техника! Дни перед выездом 2 января Послал руководителю ТАСС Хавинсону телеграмму: «Тассовские документы на 1943 год так же пропуск ПУРККА не получены. Не могу выйти на улицу». Тем не менее выхожу на улицу, старательно обходя патрули. Со вчерашнего дня я неправомочен ни в чем. Любой патруль может забрать меня в комендатуру. В такие-то дни! … Вчера к ночи лаконическая отличная сводка: «Наши войска овладели городом Великие Луки. Ввиду отказа немецкого гарнизона сложить оружие, он полностью истреблен». Дальше поименованы три других фронта и для каждого – город, коим овладели наши войска. Взята Элиста. 3 января. ДКА Звонок из «Астории»: «Вам телеграмма из Москвы!» Попросил вскрыть, прочесть. Услышал: «По предложению руководства ТАСС немедленно выезжайте в Москву. Лезин». Как обухом по голове! Сижу в растерянности. Никуда из Ленинграда уезжать не хочу. Скоро здесь начнутся события… Да и как ехать? У меня же нет документов! Размышляю. Соображаю. И вдруг, как луч света: эге, да у меня же нет документов. Значит, я пока могу не ехать, ибо не могу ехать. Пока пришлют! А за это время… Так и будет! Но зачем меня вызывают? Вернее всего, хотят послать на другой какой-нибудь фронт. Пытаюсь связаться с ТАСС по телефону, чтобы сообщить о нерациональности выезда и получить либо подтверждение приказания выехать (и тогда придется все-таки выезжать!), либо отмену его. Даю телеграмму Лезину: объясняю экивоками, что я д о л ж е н, обязан быть здесь… А вечером телеграмма из ТАСС: «Обязательно захватите военному корреспонденту Жданову у военного корреспондента «Красного флота» Александра Штейна обмундирование, сапоги тчк Вы вызываетесь для поездки другой участок. ТАСС. Лезин». Боевая, оперативная задача! 4 января Радио: взят Моздок. Хорошо. Вчера к ночи – воздушная тревога и обстрел одновременно. Продолжались недолго. А в 9 часов вечера, когда шел в ДКА, зарево большого пожара впереди, то есть в направлении Смольного либо выше, вверх по Неве. По Ладожскому озеру ходят одновременно пароходы и автомобили. Взаимодействие! Вчера ходил по улицам, тщательно сторонясь патрулей, во избежание отвода в комендатуру и неприятностей. Сегодня был в Смольном – в Политуправлении. Отдал просроченный пропуск сотруднику его – Литвинову. Тот обещал добиться у Кулика продления хотя бы до 15 января. Теперь я вовсе бездокументный. В осажденном городе! Был в Союзе писателей. В Красной гостиной – «Устный альманах». Тепло. Елка с украшениями и электрическими лампочками. Светло. Все без верхней одежды. Как не похоже это на прошлую зиму! Присутствуют человек пятьдесят. У Вс. Вишневского на кителе широкие золотые полосы бригадного комиссара, три ордена и медаль, огромный пистолет. Об «альманахе» было сообщение по радио. В полночь сообщение Информбюро: взято два миллиона снарядов, полмиллиона авиабомб – на станции, названия которой не расслышал. Какие цифры! Сегодня снегопад, мягкий, крупный, пушистый снег. 5 января В отделении ТАСС весь день добивался прямого провода. Дважды (прерывали!) разговаривал с Москвой. Отмена поездки в Москву! Ура! А пропуск ПУРККА продлен Куликом до 15-го. Я опять полноправный корреспондент! В ДКА добирался в темноте, под обстрелом, пешком. Здесь Н. Тихонов честил Е. Рывину за плохие стихи о погибшем комиссаре Журбе. Я принял участие в том же. Прекрасный «В последний час»: взяты Нальчик, Прохладное и др. Ясно: немцам надо немедленно убираться с Северного Кавказа, либо будут и здесь окружены, истреблены. 6 января Работа в ДКА. Вечером воздушная тревога. Вести: взяты Баксан и пр. Большие трофеи. Весело! На выносном командном пункте 7 января Мороз – 15 градусов. Солнце. Началась настоящая зима. Значит: наступать можно! Добирался до армии прежними способами. Сегодня наблюдал: чертящие белыми полосами небо фашистские разведчики и белые клубки разрывов наших зенитных над городом. Но тревоги не объявлялось. 8 января Мороз – 23 градуса, солнечный день, жесткий дым из труб, крепкая зима!.. Ночь была звездная. Трассирующие пулеметные очереди в небо: неподалеку наши части учатся на льду ночному штурму. А подальше, на обводе небосклона – непрерывные вспышки ракет, там война не учебная, настоящая. Ехал, потом шел километров пять, но идти было жарко. Снега, порубленный лес, остались только пни на большом пространстве. Рощица, дымящиеся землянки. Ели высокие – естественные, и маленькие – искусственные. И те и другие завалены снегом. Тропиночки, посыпанные песком. Все привычно на фронте! Землянка No 15, а где и какая, как дети говорят: «Не окажу». Потом землянка No 31. Потом за колючей проволокой командный пункт: несколько просторных, в семь накатов, землянок. В одной из них – командующий, в другой генерал-майор, политработник. В ожидании читаю «Хмурое утро» А. Толстого. Потом иду к начальнику связи. Надо все подготовить так, чтобы в нужный момент, когда начнется «концерт», когда вся «машина» стремительно заработает, заработать напряженно и самому. Странное это затишье! Глубоко проникаешь мыслью в смысл этих слов: «затишье перед боем…» Сейчас часов шесть, темно, но здесь в землянках электрический свет. Топится печка-времяночка, топит ее мой знакомый штабной работник. «Связных» бойцов на это дело здесь нет. Я еще не сориентировался в обстановке, делается это не сразу, не обо всем удобно расспрашивать. 9 января. Утро Лежу на грязном полу просторной, освещенной электричеством землянки в валенках, полушубке, шапке. Так спал, подстелив под себя только газеты. С пола нещадно дует. Ноги мои – под столом. Хозяин землянки – начальник информации, капитан, спит на койке, раздевшись, под одеялом. Никаких признаков гостеприимства в нем мне обнаружить не удалось. Напротив, он всячески отваживал меня от ночевки у него, хотя и знал, что больше мне решительно негде переночевать, и хотя его обо мне просил заместитель генерала. Но все это – пустое! Все опят. Лежу на полу, сочиняю стихи: … В этот край, неведомый нам, День День провожу в работе, узнаю много важного, нужного, интересного, но ничего не записываю. Мне доверяют, а доверие надо оправдывать! 10 января Землянка No 15. День провожу так же, как и вчера. Вокруг великое столпотворение землянок, старых и только что сооруженных. Подготовка кипит ключом. Десятки машин приезжают и уезжают. Много генералов уже собралось здесь, у каждого своя землянка. Оборудованы на прок, отлично. Вчера генерал-майop С.[52] принял меня вечером, был любезен, корректен, благожелателен. Приехал он накануне и был сегодня у командующего (а потом ходил в баню – хорошую!). Землянка его – три комнаты. В первой адъютант и шофер спят посменно на одной койке. Приемная: хороший письменный стол, ковры, глубокое мягкое кожаное кресло. Третья комната – спальня. В центре лесочка, за колючей проволокой, землянки высшего командования. Все устроены так же комфортабельно. И здесь под высокими настоящими елками насажен лес маленьких, воткнутых в снег. Часовой у каждой землянки. Электричество везде: работает несколько движков. Генеральская кухня, – обеды из нее разносят по землянкам. Но есть и общая столовая в три подземные комнаты. Обедаю в одной из них, которая для начальников отделов. Тут холодно и тесно, не рассчитана на такой наплыв людей, а дрова – сырые. Хоть все землянки перенумерованы, но ориентироваться среди них в этом лесочке сразу так трудно, что вчера я постоянно крутился, теряя направление, ища ту, которая мне нужна. Вечером, в темноте, без провожатого ходить почти невозможно, только на вторые сутки я начал разбираться в ходах и переходах этого подземного города. На ночь я устроен в землянке No 66. Встретил в ней знакомых штабистов. Сроки начала сгущаются, со дня на день можно ожидать начала, и становится все интереснее. Но мне пока выбрать часть трудно, до начала операций никто не должен знать, «акая часть начнет действия. И только после, когда определится, какая достигнет наибольшего успеха, – в ту и надо будет отправиться. Думаю, сама обстановка покажет мне, как действовать дальше. Работа моя чрезвычайно затруднена отсутствием транспорта, особенно при здешних расстояниях и трудности найти ту или иную часть! Но даже не за всеми генералами закреплены машины. Генерал, у которого я был, обещал только дать указание своему заместителю, чтоб меня брали во все попутные машины оперативного отдела, который вчера тоже перебрался сюда… Хотел вчера пройти пешком в хорошо известную мне дивизию, но узнал, что она уже вышла на исходный рубеж, – теперь далеко, пешком не нагонишь. Вчера звонил в город. Получена телеграмма о том, что мне из Москвы высланы пропуск ГлавПУРККА и удостоверение и что до получения оных Политуправлению фронта дано указание продлить мне старые. Спасибо Кириллу Панкратьевичу Кулику, это уже сделано… Предстоящие операции меня захватывают, настроение бодрое, хорошее, я полон энергии, хочется сделать все от меня зависящее как можно лучше!.. Вечер Был у полковника С-а[53]. Объяснил ему все свои рабочие намерения, просил содействия. Все это он мне обещал, но… «потом, когда будет команда о том, что военные корреспонденты могут приступить к работе». А пока: – Получено указание: ни один корреспондент не должен пока здесь находиться! Словам, очень вежливо, по-товарищески, но определенно дал мне понять, что никто из корреспондентов теперь не будет сюда допущен, и что мне следует уехать отсюда до тех пор, «пока мы не позовем вас сами!..» Это – приказ. И я должен его исполнить. Жаль! Но, в конце концов, в глубине души, я согласен с таким приказом: корреспонденты бывают и болтливые! А военная тайна должна быть соблюдена! Решил немедленно ехать отсюда[54] в Ленинград, чтоб добиться приема у Кулика и получить от него необходимые указания. Спецвоенкоры стремятся вперед. 12 января. Ленинград Через полчаса после того разговора (приказание, оказывается, исходит от А. А. Жданова) я сидел в грузовике АХО, ехавшем на базу за тарой для капусты, а оттуда в Ленинград на овощекомбинат. Здесь – мои звонки в Смольный, добиваюсь Кулика, его нет. Вчера утром он обещал назначить совещание военных корреспондентов на сегодня. В 19 часов 30 минут приедет для этого в ДКА. К назначенному часу я был в ДКА, но «Кулик уехал на фронт, вернется завтра». Сегодня, знаю, «там» – началось! Началось широко! И воздушные тревоги в городе поэтому усиленные. А я все еще здесь!.. Кулику, конечно, сейчас не до нас, понятно! Поеду завтра в Смольный, а оттуда прямо на фронт, думаю, – теперь уже нет оснований для «неприсутствия» военных корреспондентов на фронте!.. Учащенно грохочут зенитки. К вечеру выяснилось: Военный совет разрешил выехать на фронт только военным корреспондентам фронтовой газеты «На страже Родины», и девять человек из этой газеты немедленно выехали[55]. Все корреспонденты центральной прессы и все писатели пока в городе, запрещение для них не снято. На днях со всем соблюдением военной тайны уехал на Волховский фронт только А. Прокофьев. Тихонову Кулик оказал: группе писателей быть наготове, команда будет дана в нужный момент. Из писателей сейчас на фронте есть несколько человек: например, А. Дымшиц, который со своей «говорильной машиной» на переднем крае должен «агитировать» немцев в радиорупор; К. Ванин, работающий в газете 67-й армии; М. Дуди» – у ханковцев, сотрудники газет тех дивизий, которые принимают участие в бою, да два-три человека, занимающих в частях командные должности… Но они все, во всяком случае, останутся там до конца событий, все не будут, не могут пока корреспондировать ни в центральную печать, пи даже во фронтовую. Вчера сообщение «В последний час» было исключительно радостным: взяты Минеральные Воды, Кисловодск, Георгиевск, Буденовск и ряд других пунктов. Это колоссальный успех! «Хочется жить и работать больше!» – сказала служащая Политуправления, услышав сообщение. В таком настроении все, весь город и, конечно, вся страна! А у нас? Даже не верится, что началось и у нас! Как волнующе ожидание! 13 января. Полдень Жду в Смольном подписи на пропуске ПУРККА: «Через полчаса приедет Кулик и подпишет!..» А ночью мне звонил спецвоенкор «Комсомольской лравды» Р. Июльский, предлагал место в своей машине, чтоб ехать вместе в два часа дня. Успею ли? Да и каковы будут указания Кулика? В городе все обычно, тихо, мороз небольшой, и странно думать об этой тишине и о том, что сейчас уже идет начавшийся вчера решительный бой за Ленинград, за освобождение его от кольца блокады! Это волнует, думаешь только об этом! Вчера я звонил Маханову, тот сказал, что волноваться и торопиться не следует – все будет разрешено в свое время, написать обо всем я еще успею. Ну хорошо, – не писать сейчас, но находиться в частях, чтобы пока своими глазами наблюдать все? Ведь вся страна, весь мир узнают подробности боев только из наших корреспонденций и очерков, а нас, спецкоров центральной прессы, всего шесть-семь человек! … И все же представление о происходящих событиях, хоть и приблизительное, я уже получил. Впрочем, полная ясность мало у кого есть! Положение мне рисуется примерно так: участок Невы от Шлиссельбурга до Дубровки форсирован. Знаю, какими дивизиями. Взяты в первый же день, с ходу, Марьино и Пильня Мельница, мы приближаемся к поселкам No 1 и No 2 и к Шлиссельбургу. Движение затруднено тем, что наши танки не могут взобраться на крутой, намеренно обледененный немцами берег Невы. Сложнее обстоит дело на правом фланге (наступления, против 8-й ГЭС, которая не взята. Этот участок брала гвардейская дивизия Краснова, Неву она прошла, заняла три линии траншей, тут подверглась бешеному огню немецкой артиллерии, корректируемой с 8-й ГЭС, которую долбят и наши самолеты и наша артиллерия. Дивизия понесла большие потери, но держится. Совершенно достоверно, что случаев дезертирства, малодушия даже в самый разгар вражеского огня не было ни одного! Так же и в соседних дивизиях! Велики потери у немцев. Наиболее яростное сопротивление оказывает много раз пополненная 170-я немецкая «гренадерская» дивизия, бравшая Одессу, Севастополь, Керчь и печально прославившаяся своими зверствами. О движении Волховского фронта не имею сведений. О начавшемся на нашем фронте наступлении население Ленинграда еще ничего не знает. Это держится в строгой тайне ото всех. Многие знают только, что «вот-вот должно начаться!» Не ведают об этом и писатели оперативной группы – ни Лихарев, ни Федоров, ни другие. Спрашивают меня, что известно мне, а я не имею права никому ничего говорить. Вот наступит час – и как радостно будет всем с гордостью все рассказывать! 3 часа дня ….Пропуск подписан, сижу в машине с Июльским, шофер включил мотор, – выезжаем на фронт! |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх |
||||
|
|
||||
