ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Еще один добрый напор, еще, казалось, немного усилий, и победа будет полной, блистательной!.. Ведь вот совсем уже близко, рукой подать – Болотница, Рамцы, Вериговщина и Монастырская Пустынь… Только взять Любань!.. Какой-нибудь десяток километров до встречи с федюнинцами. Ведь 54-я с таким же напряжением наступает! Встретиться с ними – значит вся немецкая группировка будет окружена: десятки тысяч сдадутся в плен, а ктс не захочет сдаваться – будет истреблен, до последнего!

Как речная старица, прихотливо вьется линия фронта, – порой не поймешь, где наши, где немцы в этих болотных лесах, набухших от только что стаявшего снега, искрошенных рваным металлом, дымящихся, полусожженных. Любань даже летчики наши опасаются бомбить: не свои ли воины уже там?..

Но получилось все иначе!.. Приказу об отступлении к Волхову сначала никто не хотел поверить. Неужели мы можем быть окружены сами, как нам это угрожало в марте? Но тогда коммуникации удалось восстановить, и приказов об «отходе на исходное положение» не было, и все дрались опять с прежним ожесточением, наступая: вот-вот еще километр, еще два, три – немного их уже оставалось до цели.

А теперь сомнений нет: приказ читали в частях, ею слушали молча, угрюмо…

… Две недели усталые, полуголодные войска 2-й Ударной тянулись обратно к Мясному Бору, ожесточенно отбиваясь от наседающих гитлеровцев. Можно было оглохнуть от треска ломающихся горящих деревьев, от грома и грохота непрерывных бомбежек и артогня, от адской чечетки пулеметных очередей и надрывного хлопанья мин.

На каждом шагу под ногой – железо: мины, пулеметные ленты, уже заржавленные немецкие винтовки и автоматы, и диски, и нерасстрелянные патроны, и траки разбитых танков, и цепкое кружево колючей проволоки… Раздавленные, взорванные, разбитые дзоты. Ни деревень, ни дорог, – только обломки утонувших в болоте стланей. И трупы, трупы везде, накопившиеся в лесах и болотах за все пять месяцев непрерывных боев: каски, амуниция, котелки, фляги – все искореженное, простреленное, раздавленное…

Никто не знал точно, когда именно армия оказалась отрезанной, окруженной. Об этом узнали потом, а тогда – весь июнь, – натыкаясь повсюду на галдящих, стреляющих гитлеровцев, шли на них, пробиваясь напролом, или все еще искали где-либо свободный проход. Потерявшие всякую связь с соседями, направлялись кто куда: и к Мясному Бору, и в районы действий 54-й и 8-й армий, – в сторону Гайтолова, и в сторону Посадникова Острова, Веняголова, Погостья… Посланные отовсюду в немецкий тыл наши разведчики, разыскивая заблудившиеся там группы, выводили их через линию фронта к нам…

… Одни навеки остались лежать в болотах. Другие – истратившие все боеприпасы обессиленные, раненые – были захвачены в плен. А третьи, наконец, выходили из окружения – так, как это было в, сорок первом году, – мелкими группами, истерзанные голодом и лишениями…

А этих вот нескольких человек вывел старший лейтенант Чоботов – и сейчас, раненый, под белой простыней он лежит в госпитале, рядом со своими товарищами… Зеленовато-серые спокойные его глаза загораются гневом, когда он рассказывает о гитлеровцах, и совсем уже бешеной ненавистью закипают, когда кто-нибудь при нем упомянет имя изменника Родины Власова… А ведь как верили этому богатырского сложения генералу, ругателю, прибаутчику, краснословцу! Командующий армией оказался презренным трусом, предал всех, кто, не щадя жизни, шел по его приказу в бой – и в один бой, и в следующий, и во все бои этих месяцев!

Мужественное лицо бывшего донбассовского забойщика Александра Давыдовича Чоботова, опытного лихого кавалериста, бледно. Но оно от волнения покрывается красными пятнами, выделяющиеся скулы, кажется, ходят: глубоко запавшие в орбитах глаза горят мрачным блеском. Он потирает грубоватой ладонью свои торчащие ежиком волосы… Он рассказывает, а те, кто лежат рядом с ним, кого он выводил из окружения и с которыми встретился вновь только здесь, в огромной госпитальной палатке, выверяют на слух каждое его слово, и подтверждают его рассказ, и изредка вставляют свои короткие замечания.

Его 244-й кавалерийский полк 87-й кавдивизии засел в порубленном и разбитом лесу возле Мясного Бора, встречая разрозненные подразделения из 2-й Ударной. Командир полка полковник Крикунов поставил задачу: «Выйти в район землянок и принимать выходящие части». 19 июня – ширина прохода была еще километра три, в этот день полк занял исходное положение. 20 июня Крикунов с комиссаром полка пошел проверить тылы и артиллерийские подразделения. Чоботов остался командовать эскадронами – они давно уже были спешенными: лошади погибли под Новгородом. На НП – в немецком четырехнакатном блиндаже, где находился Чоботов, набилось человек до тридцати командиров: повсюду вокруг рвались снаряды, вся изрытая местность обстреливалась густым минометным и пулеметным огнем. Обстановка была тяжелой.

– Я старался выяснить, кто где находится. Спросил у Одного старшого лейтенанта: «Где ваши боевые порядки?» Он: «Трое суток не имею связи… Да и было их там два-три десятка!» У другого, капитана, спросил. Тот: «За узкоколейкой!» Послал я разведку, она там никого не обнаружила. Не знал командирский состав ни черта, впереди не оказалось наших частей, и противник силами до батальона перешел в контратаку в направлении от ручья, пересекающего узкоколейку. Второй, третий наши эскадроны дрогнули, побежали (людей в них уже оставалось мало) группы пехоты неизвестных частей. Положение стало трудным.

В блиндаж не захожу. Увидел: бойцы бегут с искаженными лицами, даже допытаться нельзя, почему и куда бегут! Из средних командиров увидел младшего лейтенанта Зыкова, он бежал впереди. Я приказал Зыкову навести порядок. Зыков сам остановился, опомнились его бойцы, за ними овладели собой другие, и залегли, лицом в тыл, и смотрят на меня, как перепуганные звери. Тут с автоматом па шее, с пистолетом в руке бегал я. Команды мои плохо слышны, потому что артиллерия сильно била, разрывы, и немецкие автоматы косили кругом – трупов много наваливалось.

Пришлось выйти вперед, в направлении к противнику, и тут, жестами, криками «Братцы, за мной, вперед!» подействовал: бойцы, лежа, повернулись лицом в сторону противника. Немцы сквозь чащу видны всюду, метров семидесяти не доходят до наших подбитых и застрявших в болоте танков, бьют из автоматов. Я скомандовал: «Огонь из всех видов оружия!»

Бойцы открыли бешеный огонь, уже после прекратить было нельзя, пока патроны не вышли!.. Тут уже смешно мне стало: противник валится, перебит, а бойцы все бьют – дух поднялся!

И как раз подходит исправный танк с тыла, подошел вплотную к увязшему тапку борт о борт, так, что уже повернуться нельзя – застрял бы. Командир танка открывает люк, видит меня, спрашивает: «Товарищ старший лейтенант, где немцы?» Я ему: «Смотри, ты ж видишь, кот они!» (А они уже назад катятся.) Он попросил меня корректирована «Товарищ старший лейтенант, вы смотрите, я буду бить, а вы поправляйте!»

Танкист оказался замечательным: термитными– в самую гущу. Немцы сбивались все больше влево; я подошел к танку, за гусеницу держусь левой рукой, кричу: «Левее!» Он повернул башню и бил все левее и левее. Ну, после, когда уже стрелки и танк такой огонь дали, я вылез на броню тапка и наблюдал стрельбу эту и эту катастрофу для немца, видел, что от немецкого батальона уже никого не осталось, одни трупы.

Один лейтенант подошел с двумя пулеметчиками, спрашивает: «Товарищ старший лейтенант, где пулемет установить?» Я ему: «Ставь на танк! И бей б…!» Он – на броню и чешет!

Противник, очевидно, обнаружил стрельбу танка и этого пулемета, начал бить тяжелыми снарядами по тапку. Рвалось кругом много. Я все командовал. А потом одним снарядом он ударил прямо возле танка. Я слетел, закрутился, стал пробовать руки и ноги. Ноги и руки – на песте, но пробиты обе ноги, левая рука и правое плечо; сознание не терял.

Ко мне подползли два бойца, начали тащить. Я им: «Обождать! Товарищи бойцы, стойте, найдите мне кого-нибудь из командиров!» Тут как раз шел политрук Катренко (из третьего эскадрона), я и отдал ему приказание. Он: «Ранен, товарищ старший лейтенант?» – «Ранен. Передайте Воинову, пусть найдет остатки первого эскадрона и командует пока всем полком!» После чего бойцы меня потащили, – я им велел на КП, к командиру группы.

Притащили волоком, больно было, но сознания все не терял. Там выскочили из землянки командир и комиссар полка. Я коротко – обстановку. Командир: «Сможешь ли ты доложить обстановку командиру группы» (полковнику)? Я: «Смогу, только лежа!» Полковник вышел, я ему доложил, что было и что положение восстановлено, но мол, туда нужно сильного командира для руководства Полковник выслушал меня, приказал сделать перевязку. Уложили на ручную тележку, что ходила по узкоколейке (под бомбежкой, – самолеты беспрестанно бомбили), и когда меня повезли, в двухстах метрах бомба перебила узкоколейку. Но наш начальник санслужбы узнал о моем ранении и выслал встречу, – на руках понесли, и доктор Абросимов сопровождал меня до самой санчасти…

А. Г. Чоботов родился в Ростовской области, па хуторе Чеботовка, Тарасовского района. Он – комсомолец с 1933 года. Семья его находится в оккупации, на Донбассе. Брат Яков – моряк Черноморского флота, другой брат – Федор, воюет в Севастополе. А. Г. Чоботов работал забойщиком на руднике Сорокино, его не раз засыпало углем, к трудностям и опасностям он привычен. До войны был он в 1-м кавкорпусе червонного казачества потом стал инструктором конного дела в Киевском военном училище связи. Недавно, в разгаре боев вступил в партию…

15 июня. Лес у деревни Городище

На позициях 8-й армии – тишь. Никаких решительно боевых действий, никакой активизации ни с пашей стороны, ни со стороны немцев. Однако в последнее время, когда немцы стали стягивать к нашему участку фронта все больше резервов, стало чувствоваться, что они готовятся к новой отчаянной попытке взять Ленинград. Неясно: предполагают ли они ударить по Ленинграду в лоб, или замыслили затянуть наглухо петлю блокады, кинув свои войска нa тот участок фронта, который оберегается нашей 8-й армией, то есть полезут сюда, на Жихарево, Лаврово, Кобону, чтоб придавить 8-ю армию к Ладожскому озеру, охватить ее дугой большого радиуса и перервать таким способом всякое сообщение Ленинграда с внешним миром, поддерживаемое ныне через Ладожское озеро.

Все данные за то, что последнее предположение более правильно. Немцы сконцентрировали на фронте против нашего участка много пехоты, артиллерии, до трехсот танков. И потому 8-я армия стала деятельно готовиться к обороне. За прошедшие полтора месяца значительно усилилась артиллерийская оснащенность армии; минометы, противотанковые ружья, пехота пополняют армию с каждым днем. Создан второй оборонительный пояс укреплений. Штабы, их отделы, все тыловые учреждения армии оттянуты в более глубокий тыл. Около двух недель назад началась подготовка к оттягиванию второго эшелона еще далее в тыл, 9 июня должна была переезжать в глубь лесов и редакция, а ряд отделов к этому дню провел там подготовительную работу. Но распоряжение о перемене дислокации второго эшелона было отменено, по соображениям мне неизвестным А подкрепления к нам все подходят, в состав 8-и армии вступил и гвардейский корпус Гагена, снятый с позиций, которые он занимал в 54-й армии…

Во всяком случае, ясно: очень скоро, может быть в самые ближайшие дни, район, занимаемый нашей армией, станет ареною ожесточенных боев, большого сражения за участь Ленинграда, которая, весьма возможно, будет решаться именно здесь…[21]

Потому у всех – напряженность ожидания и мысли о том все ли сделано для достойной встречи врага, все ли сделано для того, чтоб он раскроил себе лоб, сунувшись на нашу армию? Мы не знаем многого, не знаем, конечно, расчетов командования, – мы, маленькие люди войны, можем судить только на основании собственных наблюдений…

Вот так обстоит дело здесь, в Приладожье. А еще из английской радиосводки нам с неделю назад стало известно, что Гитлер имел свидание с Маннергеймом, – неспроста, конечно, имел его! Наступление, котоpoe хотят начать немцы, будет, иметь целью, paздавив нашу армию, сомкнуться с финнами. Другое дело, что из этого у врагов выйдет! Думаю, они будут крепко проучены здесь: ведь мы, конечно, не повторим тех тактических ошибок, какие, примерно в аналогичной обстановке, привели к падению Керчи – событию горестному и печальному, уже имеющему своим последствием новую начавшуюся волну фашистского наступления на Севастополь, о чем Информбюро сообщило впервые 8 июня.

Судьба Севастополя крайне волнует всех нас. Стоически обороняющийся уже столько месяцев подряд, выдержит ли он этот новый, последний, жестокий удар? Нам нужно сделать все, чтоб не отдать Севастополя. Нам нужно во что бы то ни стало не допустить господства фашистов в Черном море, к чему могло бы привести падение Севастополя. Нам необходимо не допустить развязывания германских сил, сконцентрированных сейчас на Крымском фронтe, не допустить, чтобы они могли быть переброшены, как мощное подкрепление, па направление Харьков – Ростов.

Ближайшие дни покажут нам судьбу Севастополя. Хочется верить что героизм защитников Севастополя не пропадет зря!..

Общее удовлетворение вызывают сейчас необыкновенные по своей массовости и разрушительности налеты английской авиации на Германию. Начав крушить германские центры промышленности нападениями тысячи самолетов (одновременно!), Англия, безусловно, не остановится. Эффект от бомбежки Кельна и Эссена очень велик. Эти бомбежки – первая существенная помощь нам, за которой должно последовать открытие союзниками Второго фронта. Что может противопоставить тогда общим нашим усилиям Германия? Думаю, уже ничего. Думаю, теперь она побоится даже применить газы и бактериологию, ибо получила бы то же самое сдачи, в десятикратном размере.

Советскому народу, несущему весь груз войны на своих плечах, надо вытерпеть еще недолго, до этой последней, самой решающей битвы. Если б не Советский Союз, если б не беспримерный героизм его населения и Красной Армии, никогда не удалось бы Англии получить ту передышку, какая понадобилась ей, чтоб окрепнуть и создать вступившие теперь в действие воздушные флоты.

22 июня. Лес

Итак – год. Откровенно говоря, я все эти дни думал, что утром 22-го могут с новой силой загреметь, загрохотать танки, вся наша армия всколыхнется чтоб отразить наносимый нам в этот день удар… Да и не только я один думал так – в нашей армии поговаривали об этом многие. Судя по разным признакам, командование тоже учитывало возможность этого… Но вот утро 22-го. Все тихо, так же тихо, как вчера и позавчера, и месяц, и два назад. Весь день вчера шел проливной дождь (мокрый до нитки, я вернулся вчера к ночи из Сирокаски и Городища в лес, где расположена редакция, и сижу мокрый сейчас – негде обсушиться).

А может быть, немцы и начали бы наступать, да помешал дождь?

Нет, не дождь причиной такой тишины и не забвение Гитлером этого дня. Причина, конечно, другая. Причина – в слабости врага, в том, что он и хотел бы, да не может сегодня ничего предпринять. Обескровленные, измотанные войной, изверившиеся в победе, гитлеровские войска, в количестве безусловно недостаточном для перехода в наступление, сидят вокруг Ленинграда, зарывшись в землю, стремясь только удержать завоеванное, дотянуть до тех дней, когда Гитлеру удастся оттянуть свои войска с других направлений, чтоб сконцентрировать их здесь, и в последней, отчаянной попытке рвануться на Ленинград. Но удастся ли Гитлеру где-либо на другом участке фронта нанести нам такой удар, чтоб освободить часть своих войск для подкрепления армии, окопавшихся под Ленинградом?.. Будущее покажет. Думаю, теперь уже нет. Не удастся. Не выйдет. Потому что никакой частичный успех на любом другом участке фронта не даст Гитлеру возможности спять с того участка свои войска, ибо нигде Красная Армия уже не отступит так, как отступала год назад. Красная Армия за этот год стала несломимой, тугой пружиной, сила ее сопротивления лишь увеличивается от нажима на нее, и Гитлер знает: стоит ему ослабить нажим – пружина Красной Армии разовьется столь стремительно, что удара ее не выдержит вся фашистская Германия в целом…

Так оно и будет, конечно. Скоро ли?.. Чувствую, скоро. В сентябре? В октябре? В ноябре?

Ну что ж, подождем! Подождем еще, не жалуясь на тяготы войны, на переносимые нами беды, на усталость, на горькие думы, которыми полон каждый из нас, мыслящих. Подождем и будем держаться. Разве я слышал за все эти месяцы, хотя бы от одного человека, высказывание каких-либо малейших сомнений в том, что победим мы? Положа руку на сердце утверждаю: не слышал. Ни намека. Ни даже молчания, в котором подобный намек остался бы невысказанным… Нет. Налицо – другое: полная, безграничная, беспредельная, неколебимая вера в победу. Чуть ли не каждый день слышишь вокруг разговоры: «Когда мы снова будем в Риге…» – или в Киеве, Одессе, Пскове – любом городе из тех, что оккупированы фашистами. «Сколько трудов придется нам положить на восстановление?..» – говорят люди, и опять следует название того или иного пункта, той или иной территории из числа оккупированных врагом. Короче говоря, тема возвращения в родные, ныне захваченные врагом места, тема восстановления их мирной послевоенной жизни, воссоединения рассеянных ныне родных людей, семейств, товарищеских коллективов не сходит с языка всех окружающих меня здесь, в армии.

Все это говорится без аффектации, без расчета на особое внимание слушающих, – нет, гораздо органичнее: просто, постоянно, как-то интимно, Как нечто само собой подразумевающееся.

Много дал бы Гитлер, чтоб иметь в своих войсках хоть сотую долю такой органической веры в победу!

Эта разница между духом – двух сражавшихся сторон сама по себе уже есть наша победа.

Поистине время работает за нас. И само время несет нам победу!

23 июня. Передний край

Болото, болото… Порубанный, пострелянный березнячок, и прямо на хлюпающем мху – палатка. Командир разведроты горнострелковой бригады – в отсутствии. Его замещает военком – молодой политрук Иван Семенович Семенов. Голова политрука забинтована. Он сидит на краешке нар, перед ним чемодан, заменяющий стол.

– Одиннадцатого, – бормочет он, задержав карандаш на одной из клеточек разграфленной бумаги, – ротой уничтожено шестьдесят фашистов…

И аккуратно вписывает: «60».

– Двенадцатого…

И в следующей графе появляется цифра – «30».

Тут раздается голос из-за палатки:

– Товарищ военком, разрешите войти?

И, приподняв полог, в палатку протягивается рука:

– Вам письмо!

– Три месяца письма не было! – отрывается от своей работы политрук, внимательными глазами вглядывается в почерк, вертит конверт в руках, откладывает…

– Вы что же? – говорю я, сидя с ним рядом на нарах. – Почему не читаете?

– Ничего… Работу с вами прежде сделаем!

Но в ясных глазах Семенова подавленное желание, и я предлагаю ему не стесняться, прочесть письмо.

Семенов неторопливо разрывает конверт, читает письмо, все ниже склоняет голову. Что-то неопределимое происходит с его лицом, за минуту до этого простым и спокойным; он отворачивается, он не хочет, чтоб его видели, но я улавливаю дрожание ресниц; глаза политрука щурятся, в них, опущенных, странный блеск!..

Спросить его или нет?

– Из дома?

– Да… Из… из Ленинграда… – В глазах политрука слезы, голос его срывается, но человек он крепкий, он сдерживается, он говорит через силу спокойно: – Сын умер… Пять лет ему… Двое у меня было… Маленький все болел… А выдержал… А этот богатырь…

Семенов больше ничего не может сказать… Молчит. Резким движением руки вынимает из нагрудного кармана любительскую, бледно отпечатанную фотографию. Разглядываю ее: на скамеечке в цветущем саду простоволосая женщина в белой открытой кофточке; на ее коленях худенький, с капризными губами ребенок. У колена – круглощекий, отменной важности мальчуган.

– За Выборгом это… В Антреа… Как раз перед самой войной!

Преувеличенно долго вглядываюсь я в эту карточку:

– А еще есть?

– Нет… Единственная…

Снова мучительная пауза, и я медленно возвращаю фотоснимок политруку, ищу слов ободрения, хочу что-то сказать, и слова не находятся. Семенов понимает это, лицо его опять спокойно.

– Ничего… Это на меня повлиять не может… И… мы, кажется, отвлеклись от темы… Сейчас подборку доделаем…

И быстро-быстро начинает перебирать бумаги, ищет ту, нужную, и нужная бумажка никак не попадается под руку, – он уже раза три дотронулся до нее, но не замечает ее.

– Вот черт! – словно желая оправдаться, серди-

то бормочет он. – После этою ранения памяти у меня нет!

Что, наверное, были контужены? – осведомляюсь я.

Да, и контузило малость, конечно!.. Позавчера… Ничего, осколком мины только зацепило затылок – это пустяк…

Снова ищет бумажку и – неожиданно:

– А мать у меня в плену с июня у немцев! – Наконец выдергивает нужную ему бумажку. – Вот она а я-то ее ищу… Так вот, в комсомол принято…

И тут опять голос из-за палатки:

Товарищ военком, вы доложить приказали… Готовы все!

Ага, готовы… хорошо, я сейчас! – И, обращаясь ко мне: – Группа у меня в тыл фашистский уходит… Разрешите?

Я первый раз в этой роте. Выхожу на болотные кочки, смотрю, слушаю… На хлюпающую грязью тропинку торопливо выходят бойцы, строятся в полном боевом снаряжении.

Политрук быстро обходит другие палатки; голос его раздается то здесь, то там:

– А ну, бегом в строй! А где там Кучуков?.. Кучуков! Давайте бегом! А Калинин, что так долго справляется?.. Узоров, строй людей сразу!..

В ватных куртках с автоматами ППД, с заплечными мешками со свернутыми плащ-палатками, с гранатами, подвешенными у пояса, бойцы – рослые, дюжие, краснощекие парни – строятся на тропинке, среди тонких белых берез.

– Смирно! – командует старший сержант Узоров.

Семенов обходит шеренгу выстроенных бойцов: десять разведчиков, два приданных из соседнего подразделения сапера.

– Ну как, здоровы все?

– Все! – отвечают бойцы.

– Задача всем ясна?

– Нет! – отвечает один из саперов. – Почему?

Разведка уходит в тыл врага. Лето 1942 года.

– Не объяснили мне всего!

– Вообще-то вы знаете, что идете в тыл к противнику?

– Знаю.

– Свои обязанности знаете?

– Знаю! Разминировать поля противника, удалить проволочные заграждения, если встретятся.

– Правильно! – говорит военком. – Задача – Действовать вместе. Они не бросят вас, вы не бросайтe их… Товарищ Узоров, карта, компас, бинокль есть?

– Есть!

– Гранат у кого меньше двух?

– У всех по две!

– Патроны?

– По двести, триста штук!

– Продукты на пять дней у всех есть?

– У всех!

– Оружие проверено?

– Да!

– ППД у всех работают хорошо?

– У всех!

– Плащ-палатки?

– У меня нет! – произносит левофланговый.

– Товарищ Узоров, дать! К выполнению задачи готовы?

– Готовы! – враз отвечают бойцы.

Я пожелаю только одного: выполнить задачу полностью и с честью! Действуйте вместе, тихо, скрытно, аккуратно, чтоб вы видели все, а вас не видел никто. И чтоб всем вернуться вместе… Товарищ старшина, выдайте всем дополнительно по две «лимонки».

Старшина спешит бегом к складу боеприпасов, а военком продолжает:

– Ну, пожелаю всего хорошего. Не оставим без внимания. Душой болеть будем…

И, медленно обходя строй, жмет руку каждому из бойцов, и один из них говорит:

Товарищ военком! Прикажите листовок дать – приказ командующего.

Правильно! – Военком оборачивается к вернувшемуся с гранатами старшине: – Дайте пачку– штук двести!

И отходит на два шага и вновь обращается к строю:

– Действуйте все за одного и один за всех. Ни одного раненого, ни убитого чтоб не было. Убитого я даже не представляю себе!

Бойцы улыбаются:

– Не беспокойтесь, товарищ военком… Не в первый раз!

Еще раз окидывает Семенов веселые, здоровые лица. Все готово. Больше говорить нечего.

[*] Артисты Тамара Птицына и Леонид Маслюков в 8-й армии. Май 1942 года.

– Нале-во!

Цепочка бойцов уходит, топая по грязи. Цепочка исчезает в белоствольной чаще березок.

И я захожу вместе с политруком в палатку, где на маленькой печурке подогревается остывший в котелке суп…

25 июня. Деревня Сассары

В 8-й армии работает бригада артистов Ленгосэстрады, ныне называемая «Агитбригадой артистов ДКА имени Кирова». В частности, работают артисты Ленинградского цирка Тамара Птицына и Леонид Маслюков. Я видел их одну, неизменную программу раза четыре – в разных воинских частях и подразделениях, и в тылу, и на передовой линии. Работают они честно и всегда с огромным успехом. Миниатюрная, тоненькая, изящная Тамара Птицына не боится в легком трико выступать под проливным дождем. Не боится она и обстрелов, бомбежек… Вместе с партнером Маслюковым неся своими выступлениями радость бойцам, она храбро, с приветливой улыбкой выполняет свой долг. За три месяца эта пара выступала больше ста раз. К ней привыкли в армии, как привыкли и ко всем артистам агитбригады, безотказно и без отдыха работающим на Ленинградском фронте с самого начала войны. В день бомбежки Кобоны, 28 мая, бригада выступала у зенитчиков, возле деревни Шум. После выступления артистов командир батареи сказал им: «Этот сбитый нами самолет я считаю вашим: сбили мы его сразу после вашего концерта, вы так воодушевили людей, что они работали, как никогда прежде!..»

Руководит бригадой Беатриса Абрамовна Велина, с которой я впервые встретился в блиндаже батальона морской пехоты под Белоостровом в ноябре 1941 года. Тогда она руководила другой бригадой.

В зимнюю пору эти артисты обслуживали все участки Ладожской ледовой трассы, в начале войны пережили отступление из Новгорода, чуть не были захвачены немцами в ночь на 8 сентября 1941 года в Шлиссельбурге; теперь привычные ко всему, закаленные, не унывают в этих лесах и болотах…

30 июня. Лес у Городища

В политотделе армии я прочел короткое донесение:

«Разведкой старшего сержанта Узорова в тылу противника уничтожено одиннадцать фашистских солдат и один офицер. Захвачены оружие и ценные документы. Потерь в группе нет…»

Это те разведчики, которых провожал в тыл врага несколько дней назад политрук Семенов.

И вспомнилось мне круглощекое лицо парнишки – того, серьезного, важного мальчугана с бледной фотографической карточки, который, как и тысячи других детей, погиб в Ленинграде от голода… Между живыми глазками мальчугана и прочитанным мною донесением я почуял какую-то, почти неуловимую связь…

Стоит мой лес беззвучен. Чуть слышно ударяются о полог палатки редкие дождевые капли. Собиралась, грохотала громами, но так и прошла стороною гроза. Чистая прохлада дождя сменила жару последней недели, наконец-то наступившего неподдельного лета.

В душе у меня – томление, острое, непроходящее. Последнее время это томление не дает покоя ни ночами – вновь бессонными, ни в дневные часы, когда, преодолевая свое душевное состояние, я работаю.

В окружающем меня мире – тишина. Все та же проклятая тишина ожидания!

1 июля. Лес у Городища

После ночного дежурства я спал – спал недолго, в своем спальном мешке, разложенном на грязных, вывезенных в лес из деревни воротах, в захламленной палатке.

Сейчас я резал бумагу. Это делаем мы все по очереди, выкатывая огромный рулон на лесную траву. А перед тем изучал карту окрестностей Ленинграда. Я часто всматриваюсь в эту карту, как во всю свою жизнь. Разглядывая печальные мертвые ветви деревьев зимою, всегда представляешь себе ту нежную зелень, какая оживит их весною. Зимняя голизна деревьев – явление законное. Но невероятным нарушением естественных законов природы представляется то, что я читаю теперь в тягостно томящей сознание карте. Стрельна, Урицк, Пушкин на этой подробной карте «километровке» почти срослись с Ленинградом. А в них стоят орудия врага. Я вижу, как рыжеволосый гитлеровец жирным пальцем водит по черным квадратикам ленинградских кварталов, по белым линиям улиц, выбирая, куда на сей раз пустить залп смертоносных снарядов. От ленивой, преступной его фантазии зависит в эту минуту жизнь тех или иных ленинградцев, существование архитектурных ансамблей. Что выберет он? В какую точку ударит сейчас снаряд? Какие женщины, только что входившие в магазин за пудрой, в женском неугомонном стремлении скрыть от своих друзей и попросту от прохожих следы страшной зимы на своем молодом лице, – какие женщины через минуту погибнут на взрытом асфальте, искромсанные рваным металлом?

Как могло все это случиться? – Ведь это же не бред, рожденный мучительными кошмарами, распаленным мозгом умалишенного. Это действительность, день, в котором я живу, та минута, в какую веду эту вот запись моего дневника!..

Сегодня ночью, когда, дежуря, я бродил вокруг палаток, голос диктора разносил над притихшим лесом тяжелые новости очередной сводки: об ожесточенных, но отбитых нами атаках па Севастополь, об уничтоженных на Курском направлении ста пятидесяти танках… Никаких подробностей!

Три дня назад немцы восточнее Курска начали повое наступление. После неудачи майского наступления Юго-Западного фронта и прорыва немецких танков в тыл войск этого фронта, а затем поражения советских войск под Харьковом положение наше на юге весьма тревожно.

Каждый следующий день теперь грозит нам потерей Севастополя, сражающегося с поразительным героизмом, но уже разрушенного полностью и, кажется, обреченного…

Газетные сообщения скупы, лаконичны. Но если внимательно вглядеться в карту, то… захваченный немцами наш плацдарм в районе Лозовой и Барвенкова… Северный Донец… Направление на Воронеж…

Словом, летняя кампания Гитлера в этом году началась на юге. И опасность там нарастает!..

3 июля Лес у Городища

Просыпаюсь. Все мокро – дождь и вчера и ночью. Спать хоть и в мешке, но на шинели, подложенной под бок, было неудобно. Кто-то кусал, – кусают теперь муравьи, комары, клещи и кое-когда появляющиеся (например, в чистом белье, после прачки) вши…

Проснувшись, скручиваю цигарку и смотрю па Всеволода Рождественского. Он спит рядом, под шинелью и одеялом, с нахлобученной на голову, как колпак, пилоткой.

И потом смотрю на фотокорреспондента ТАСС Чертова: он спит на двух сдвинутых рулонах бумаги, подложив под себя истрепанную карту мира, накрывшись шинелью и грязным брезентом, в меховой шапке и сапогах.

Чиркаю спичкой. Курю.

– Да… – пробудившись, произносит Всеволод Рождественский. – Началась агония Севастополя…

Пауза. Долгое молчание. Все курят.

– Да… – говорит Григорий Чертов. – Теперь несколько дней в сводках будут опубликовывать: Продолжаются уличные бои…

Пауза. Долгое молчание. Все курят, и Чертов добавляет:

– Летнее наступление Гитлера началось… И снова молчание. И наконец Всеволод:

– Как это бесконечно далеко от наших фанфар предвоенной поры – тридцать седьмого тридцать восьмого тридцать девятого года…

Что-то думает и добавляет:

– Песня: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы…»

Чертов:

– За эту песню человек получил орден. Всеволод:

– Эту песню никто впоследствии не мог слышать без болезненного содрогания…

Опять молчание. По тенту палатки стучат капли дождя. И Всеволод говорит:

– Если англичане и будут вытаскивать, то только чтобы всю славу приписать себе.

– Спасти Севастополь, – говорю я, – сейчас могло бы только: или необычайной силы наш удар от Ростова, или налеты тысячи американских самолетов па немцев, штурмующих город…

Всеволод:

– Мы ничего не знаем, что делается в мире. Мировая политика дело темное, разберись в буржуазных душах! Все они одинаковы: друзья и враги!

Разговор о Египте, где англичан бьют. Рассуждаем: если немцы перережут Суэцкий канал, то, быть может, англичане тогда возьмутся за ум, немедленно откроют Второй фронт, боясь уже не справиться потом с немцами, ежели те не будут немедленно разбиты па полях Советского Союза.

И опять молчание. Всеволод:

– Есть только один несомненный факт. Под Москвою зимой мы немцев остановили, мы сами, – никто нам не помогал. Нужно второе такое же чудо. И тогда наши тайные недоброжелатели станут нашими друзьями.

Чертов:

– Если что?..

– Если мы опять остановим немцев.

Беседуем о несравненном героизме защитников Севастополя. Этот героизм будет вспоминаться столетиями.

Мысли о Севастополе не дают мне покоя все последние дни. Значение Севастополя огромно, – может быть, больше Киева и Харькова… Но что еще может спасти чудесный город? Больно представить себе судьбу героев – его защитников, если Севастополь падет. Моряки – разве это не храбрейшие паши люди? Они да летчики, саперы, танкисты…

И опять, опять опять мысли о Ленинграде и о всех возможных вариантах событий, которые должны наступить здесь: неизменность того, что есть, и приход осени, и вторая зима – такая же? Или попытка немцев задушить город и, собрав все силы, взять его?

Все зависит от положения на других фронтах. Если там в ближайшее время мы гитлеровцев погоним, то они здесь не только не смогут предпринять никакой попытки наступления, но их сравнительно нетрудно будет погнать отсюда наличествующими нашими силами. В противном случае – битва здесь предстоит жесточайшая…

4 июля. Утро Лес у Городища

И вот утром сообщение: наши войска оставили Севастополь. Об этом так трудно, так больно думать, что здесь и записывать ничего не могу… За завтраком в столовой – общее молчание. Всякий смех все «постороннее» воспринимается как нечто чудовищно нетактичное как резкий удар бича.

Но говорить о Севастополе – всякий понимает – нe следует, не следует потому что любой разговор об этом может только усугубить тяжелое настроение, а дух дух армии и мой собственный, как одного – пусть мельчайшего – из ее элементов, должен быть бодр.

И потому молчаливы и сосредоточенны все вообще.

4 июля Вечер. Деревня Сирокаска Политотдел армии

Лес у деревни Сирокаски. Шлагбаум при выезде на большую дорогу. Бронемашины и бойцы с них. Столик, срезы березок. День сегодня был жарким.

Сложилось стихотворение, оно начинается строками:

Где немало роковых пожарищ
Па нашем, кровью залитом пути.

И заканчивается так:

… Отстроим вновь мы гордый Севастополь,
В Одессе наши будут корабли.

Десять тысяч снарядов легло на участок, занимаемый одной ротой, в Севастополе. Десять тысяч снарядов! Это невозможно даже представить себе! А рота не побежала!

… Севастополь! Остались одни развалины, – об этом сообщает Информбюро. Я знаю этот город, люблю его. Я понимаю все значение его потери. И… больше не могу говорить об этом…

А у нас?.. Из окруженной 2-й Ударной армии все выходят – прорвавшись с боями или проскользнув сквозь линию фронта – мелкие подразделения и маленькие группы.

С горечью рассказывал мне об их потерях и бедах заместитель начальника политотдела батальонный комиссар Ватолин…

Я решил ехать опять в Ленинград – не могу жить без родного города, в котором и родных-то у меня уже не осталось. Но сам город ощущается мною как живое, бесконечно близкое мне существо…

Выправил в политотделе необходимые документы…