Глава шестая. Проблема революционной войны

В вопросе о переговорах с Германией большевистская партия не была едина даже тогда, когда под переговорами подразумевались подписание мира без аннексий и контрибуций, ведение революционной пропаганды или оттяжка времени при одновременной подготовке к революционной войне. Сторонники немедленной революционной войны (со временем их стали называть «левыми коммунистами») первоначально доминировали в двух столичных партийных организациях. Левым коммунистам принадлежало большинство на Втором московском областном съезде Советов, проходившем с 10 по 16 декабря 1917 года в Москве. Из 400 членов большевистской фракции Моссовета только 13 поддержали предложение Ленина подписать сепаратный мир с Германией. Остальные 387 голосовали за революционную войну[1].

28 декабря пленум Московского областного бюро принял резолюцию с требованием прекратить мирные переговоры с Германией и разорвать дипломатические отношения со всеми капиталистическими государствами. В тот же день против германских условий мира высказалось большинство Петроградского комитета партии[2]. Обе столичные организации потребовали созыва партийной конференции для обсуждения линии ЦК в вопросе о мирных переговорах[3]. Поскольку делегации на такую конференцию формировали сами комитеты, а не местные организации РСДРП (б), левым коммунистам было бы обеспечено большинство. И Ленин, во избежание поражения, стал оттягивать созыв конференции.

Собравшийся в Петрограде 15 (28) декабря общеармейский съезд по демобилизации армии, работавший до 3(16) января 1918 г., также выступил против ленинской политики. 17 (30) декабря Ленин составил для этого съезда специальную анкету. Делегаты должны были ответить на 10 вопросов о состоянии армии и ее способности вести революционную войну с Германией. Ленин спрашивал, возможно ли наступление германской армии в зимних условиях, способны ли немецкие войска занять Петроград, сможет ли русская армия удержать фронт, следует ли затягивать мирные переговоры или же нужно обрывать их и начинать революционную войну. Самым важным вопросом был последний:

«Если бы армия могла голосовать, высказалась ли бы она за немедленный мир на аннексионических (потеря всех занятых [Германией] областей) и экономически крайне трудных для России условиях или за крайнее напряжение сил для революционной войны, т. е. за отпор немцам?»[4]

Ленин надеялся заручиться согласием съезда на ведение переговоров. Но делегаты высказались за революционную войну[5]. В течение двух дней, 17 и 18 (30 и 31) декабря Совнарком обсуждал состояние армии и фронта. У советской делегации в Бресте 17 (30) декабря был запрошен «в спешном порядке» точный текст немецких условий[6], а на следующий день, после доклада Крыленко, основанного на собранных у делегатов съезда анкетах, Совнарком постановил «результаты анкеты признать исчерпывающими» в вопросе о состоянии армии и принять резолюцию, предложенную Лениным[7].

Совнарком действительно принял в тот день ленинскую резолюцию, только Ленин, не желая проигрывать сражение, высказался за революционную войну (на уровне агитации), а не за разрыв переговоров: резолюция СНК предлагала проводить усиленную пропаганду против аннексионистского мира, настаивать на перенесении переговоров в Стокгольм, «затягивать мирные переговоры»[8], проводить все необходимые мероприятия для реорганизации армии и обороны Петрограда и вести пропаганду и агитацию за неизбежность революционной войны[9]. Резолюция не подлежала публикации[10]. Ленин отступил на бумаге, но отстоял ведение переговоров — в Бресте.

Против Ленина тем временем выступили возглавляемые левыми коммунистами Московский окружной и Московский городской комитеты партии, а также ряд крупнейших партийных комитетов — Урала, Украины и Сибири. По существу, Ленин терял над партией контроль. Его авторитет стремительно падал. Вопрос о мире постепенно перерастал в вопрос о власти Ленина в партии большевиков, о месте его в правительстве советской России. И Ленин развернул отчаянную кампанию против своих оппонентов за подписание мира, за руководство в партии, за власть.

Не приходится удивляться, что при общем революционном подъеме Ленин оказывался в меньшинстве. Большинство партийного актива выступило против германских требований, за разрыв переговоров и объявление революционной войны германскому империализму с целью установления коммунистического режима в Европе. К тому же докладывавший 7 (20) января в Совнаркоме Троцкий не оставил сомнений в том, что на мир без аннексий Германия не согласна. Но на аннексионистский мир, казалось, не должны были согласиться лидеры русской революции. Однако неожиданно для всей партии глава советского правительства Ленин снова выступил «за» — теперь уже за принятие германских аннексионистских условий. Свою точку фения он изложил в написанных в тот же день «Тезисах по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира». Тезисы обсуждались на специальном партийном совещании 8 (21) января 1918 г., где присутствовало 63 человека, в основном делегаты Третьего съезда Советов, который должен был открыться через два дня. Ленин пытался убедить слушателей в том, что без заключения немедленного мира большевистское правительство падет под нажимом крестьянской армии:

«Крестьянская армия, невыносимо истомленная войной, после первых же поражений — вероятно, даже не через месяцы, а через недели — свергнет социалистическое рабочее правительство [...]. Так рисковать мы не имеем права [...]. Нет сомнения, что наша армия в данный момент [...] абсолютно не в состоянии успешно отразить немецкое наступление [...]. Сильнейшие поражения заставят Россию заключить еще более невыгодный сепаратный мир, причем мир этот будет заключен не социалистическим правительством, а каким-либо другим»[11].

Этот отрывок из речи Ленина нуждается в анализе, поскольку в нем, очевидно, не сходятся концы. Если угроза большевикам исходила от крестьянской армии, то тогда ее нужно было поскорее распустить, а не оставлять под ружьем, как пытался сделать Ленин и до и после подписания мира. Если армия была никуда не годной, ее нужно было немедленно демобилизовать, как предлагал сделать Троцкий. Если Ленин боялся свержения большевиков русской армией в январе 1918, когда армия была так слаба, что не могла, по словам того же Ленина, хоть как-то сопротивляться Германии, почему Ленин отважился брать власть в октябре 1917, когда армия Временного правительства была намного сильнее нынешней, а большевистское правительство даже еще не сформировано. Фраза Ленина о том, что в случае отказа большевиков подписать мир немцы подпишут его с другим правительством, вряд ли была откровенной. Ленин должен был понимать, что никакое иное правительство не пойдет на подписание с Германией сепаратного аннексионистского мира, как не пойдет и на разрыв с Антантой (а потому у Германии не может быть лучшего, чем Ленин, союзника).

В первый период Брестских переговоров поддержку Ленину в этом вопросе оказывал Троцкий. Британский дипломат Джордж Бьюкенен склонен был объяснять это слабостью русской армии: «Троцкий знает очень хорошо, что русская армия воевать не в состоянии», — записал он в своем дневнике[12]. Но день ото дня русская армия становилась только слабее. Между тем позиция Троцкого стала иной. Троцкий был за мир до тех пор, пока речь шла о мире «без аннексий и контрибуций». И стал против него, когда выяснилось, что придется подписывать аннексионистское соглашение. Троцкому с первого до последнего дня переговоров было очевидно, что советская власть не в состоянии вести революционную войну. В этом у него с Лениным не было разногласий. Троцкий, однако считал, что немцы не смогут «наступать на революцию, которая заявит прекращении войны»[13]. И здесь он с Лениным расходился. Ленин делал ставку на соглашение с Германией и готов был капитулировать перед немцами при одном условии: если немцы не будут требовать ухода ленинского правительства. Троцкий делал ставку на революции в Германии и Австро-Венгрии.

В начале 1918 года казалось, что расчеты Троцкого правильны. Под влиянием затягивающихся переговоров о мире и из-за ухудшения продовольственной ситуации в Германии и Австро-Венгрии резко возросло забастовочное движение, переросшее в Австро-Венгрии во всеобщую забастовку. По русской модели в ряде районов были образованы Советы. 9 (22) января, после того, как правительство дало обещания подписать мир с Россией и улучшить продовольственную ситуацию, стачечники возобновили работу. Через неделю, 15 (28) января, забастовки парализовали берлинскую оборонную промышленность, быстро охватили другие отрасли производства и распространилась по всей стране. Центром стачечного движения был Берлин, где, согласно официальным сообщениям, бастовало около полумиллиона рабочих. Как и в Австро-Венгрии, в Германии были образованы Советы, требовавшие в первую очередь заключения мира и установления республики[14]. В контексте этих событий Троцкий и ставил вопрос о том, «не нужно ли попытаться поставить немецкий рабочий класс и немецкую армию перед испытанием: с одной стороны — рабочая революция, объявляющая войну прекращенной; с другой стороны — гогенцоллернское правительство, приказывающее на эту революцию наступать»[15].

Ленин считал, что план Троцкого «заманчив», но рискован, так как немцы могут перейти в наступления. Рисковать же, по мнению Ленина, было нельзя, поскольку не было «ничего важнее» русской революции[16]. Здесь Ленин снова расходился и с Троцким, и с левыми коммунистами, и с левыми эсерами[17], которые считали, что только победа революции в Германии гарантирует удержание власти Советами в отсталой сельскохозяйственной России. Ленин же верил в успех только тех дел, во главе которых стоял сам, и поэтому революция в России была для него куда важнее шанса на победу революции в Германии. Риск в формуле Троцкого состоял не в том, что немцы начнут наступать, а в том, что при формальном подписании мира с Германией Ленин оставался у власти, в то время как без формального соглашения немцев Ленин мог эту власть потерять. Судьба мировой революции волновала Ленина постольку, поскольку у власти в России оставался он.

К этому времени уже было разогнано Учредительное собрание, что рассматривалось немцами как «очевидная готовность» большевиков «к прекращению войны какой угодно ценой»[18] (Германия опасалась, что советское правительство пойдет на соглашение с большинством Собрания и по воле этого большинства прервет мирные переговоры). Тон Кюльмана в Бресте после разгона Собрания «сразу же стал наглее»[19]. Тем не менее на партийном совещании 21 января, посвященном проблеме мира с Германией, Ленин потерпел поражение. Его тезисы, написанные 7 января, одобрены не были, несмотря на то, что в день совещания Ленин дополнил их еще одним пунктом, призывавшим затягивать подписание мира[20]. Протокольная запись совещания оказалась «не сохранившейся»[21]. Сами тезисы, видимо, запретили печатать[22]. При итоговом голосовании за предложение Ленина подписать сепаратный мир голосовало только 15 человек, в то время как 32 поддержали левых коммунистов, а 16 — Троцкого, впервые предложившего в тот день не подписывать формального мира и во всеуслышание заявить, что Россия не будет вести войну и демобилизует армию[23].

Известная как формула «ни война, ни мир», установка Троцкого вызвала с тех пор много споров и нареканий. Чаще всего она преподносится как что-то несуразное или демагогическое. Между тем формула Троцкого имела вполне конкретный практический смысл. Она, с одной стороны, исходила из того, что Германия не в состоянии вести крупные наступательные действия на русском фронте (иначе бы немцы не сели за стол переговоров), а с другой — имела то преимущество, что большевики «в моральном смысле» оставались «чисты перед рабочим классом всех стран»[24]. Кроме того, важно было опровергнуть всеобщее убеждение, что большевики просто подкуплены немцами и все происходящее в Брест-Литовске — не более как хорошо разыгранная комедия, в которой уже давно распределены роли[25]. По этим причинам Троцкий предлагал теперь прибегнуть к политической демонстрации — прекратить военные действия за невозможностью далее вести их, но мира с Четверным союзом не подписывать[26]. Безусловным плюсом для революционеров являлось то, что формула Троцкого не связывала их в вопросе об объявлении революционной войны. Вот что писал об этом сам Троцкий по прошествии многих лет, уже в эмиграции:

«Многие умники по каждому подходящему поводу изощряются насчет лозунга «ни мира, ни войны». Он кажется им, по-видимому, противоречащим самой природе вещей. Между тем [...] несколько месяцев спустя после Бреста, когда революционная ситуация в Германии определилась полностью, мы объявили Брестский мир расторгнутым, отнюдь не открывая войны с Германией»[27].

Однако, расторгнув Брестский мир и не объявив войны, Красная армия повела в те дни (и притом успешно) наступление на Запад. Если именно это — ведение войны без ее объявления — и называлось «средней линией Троцкого» — «ни война, ни мир», понятно, что за нее со временем стало голосовать большинство партийного актива. Левые коммунисты предлагали вести войну по-джентльменски, заблаговременно объявив о ней. Троцкий предлагал объявить о мире, выжидать до тех пор, пока появятся силы (т. е. проводить на этом отрезке ленинскую политику «передышки»), а затем перейти к войне, никому о том не говоря.

Традиционно война рассматривалась человечеством с точки зрения потери или приобретения территорий. Поражение в войне означало потерю их. Победа — приобретение. Этот старинный подход, конечно же, был отвергнут революционерами. Ни Ленин, ни Троцкий, ни Бухарин не смотрели на потерю или приобретение земель как на ценность в себе, тем более, что большевики всегда выступали за раскол Российской империи и самоопределение народов. Левым коммунистам было важнее сохранить чистоту коммунистического принципа бескомпромиссности с империалистами, даже если за это нужно было заплатить поражением революции в России. Троцкий нашел более спокойный выход, не поступался принципами, но и не рисковал с провозглашением революционной войны, не оставляющим Германии иного выхода, как свалить советское правительство.

Только Ленин упрямо настаивал на сепаратном соглашении с немцами на условиях, продиктованных Германией. На заседании ЦК 11 (24) января он выступил с тезисами о заключении мира, но потерпел поражение. Бухарин, подвергнув речь Ленина острой критике, заявил, что «самая правильная» позиция — это позиция Троцкого:

«Корнилова мы одолели разложением его армии, т. е. именно политической демонстрацией, — сказал Бухарин. — Тот же метод мы хотим применить и к немецкой армии. Пусть немцы нас побьют, пусть продвинутся еще на сто верст, мы заинтересованы в том, как это отразится на международном движении [...]. Подписывая мир, мы срываем эту борьбу. Сохраняя свою социалистическую республику, мы проигрываем шансы международного движения».

Бухарина поддержал Урицкий, указавший, что Ленин «смотрит на дело с точки зрения России, а не с точки зрения международной [...]. Вся политика народного комиссариата иностранных дел была не чем иным, как политической демонстрацией». От имени Петроградского комитета партии против предложения Ленина подписать мир протестовал С. В. Косиор. А Дзержинский указал, что Ленин «делает в скрытом виде то, что в октябре делали Зиновьев и Каменев» (когда выступили против переворота).

При такой оппозиции — и Ленин это понимал — его не спасала поддержка Сталина, Ф. А. Артема и, с оговорками, Зиновьева, подчеркнувшего, что заключение мира ослабит пролетарское движение на Западе. Формула Троцкого «войну прекращаем, мира не заключаем, армию демобилизуем» была принята 9 голосами против 7. Вместе с тем 12 голосами против одного было принято внесенное Лениным (для спасения своего лица) предложение «всячески затягивать подписание мира»: Ленин предлагал проголосовать за очевидную для всех истину, чтобы формально именно его, Ленина, резолюция получила большинство голосов. Вопрос о подписании мира в тот день Ленин не осмелился поставить на голосование. С другой стороны, 11 голосами против двух при одном воздержавшемся была отклонена резолюция левых коммунистов, призывавшая к революционной войне[28]. Собравшееся на следующий день объединенное заседание центральных комитетов РСДРП(б) и ПЛСР также высказалось в своем большинстве за формулу Троцкого[29]. Большинство шло за Троцким. Вторично за короткую историю русской революции судьба Ленина находилась в руках этого счастливчика, которому все очень легко давалось и который поэтому так никогда и не научился ценить власти. Троцкий был слишком увлеченным революционером и столь же негодным тактиком. Ничего этого не видя, не подозревая, что распоряжается еще и личною властью Ленина, без труда отстояв в партии проведение своей политической линии — «ни война, ни мир», он выехал в Брест — чтобы разорвать мирные переговоры.

Общепринято мнение, что, возвратившись в Брест для возобновления переговоров в конце января по н. ст., Троцкий имел директиву советского правительства подписать мир. Эта легенда основывается на заявлении Ленина, сделанном на Седьмом партийном съезде: «Было условлено, что мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем»[30]. Поскольку никаких официальных партийных документов о договоренности с Троцким не существовало, оставалось предполагать, что Ленин и Троцкий сговорились о чем-то за спиною ЦК в личном порядке, и Троцкий, не подписав германский ультиматум, нарушил данное Ленину слово.

Есть, однако основания полагать, что Ленин оклеветал Троцкого, пытаясь свалить на него вину за срыв мира и начало германского наступления. За это говорит и отсутствие документов, подтверждающих слова Ленина, и наличие материалов, их опровергающих. Так, в воспоминаниях Троцкого о Ленине, опубликованных в 1924 году сначала в «Правде», а затем отдельной книгой, имеется отрывок, который трудно трактовать иначе, как описание того самого разговора-сговора, на который намекал Ленин с трибуны съезда. Вот как пересказывал состоявшийся диалог Троцкий:

Ленин: — Допустим, что принят ваш план. Мы отказались подписать мир, а немцы после этого переходят в наступление. Что вы тогда делаете?

Троцкий: — Подписываем мир под штыками. Тогда картина ясна рабочему классу всего мира.

— А вы не поддержите тогда лозунг революционной войны?

— Ни в коем случае.

— При такой постановке опыт может оказаться не столь уж опасным. Мы рискуем потерять Эстонию или Латвию [...]. Очень будет жаль пожертвовать социалистической Эстонией, — шутил Ленин,— но уж придется, пожалуй, для доброго мира пойти на этот компромисс[31].

— А в случае немедленного подписания мира разве исключена возможность немецкой военной интервенции в Эстонии или Латвии?

— Положим, что так, но там только возможность, а здесь почти наверняка»[32].

Таким образом Троцкий и Ленин действительно договорились о том, что мир будет подписан, но не после предъявления ультиматума, а после начала наступления германских войск.

Сам Троцкий лишь однажды коснулся этого вопроса, причем в статье, оставшейся неопубликованной. В ноябре 1924 года, отвечая на критику по поводу издания им «Уроков Октября», Троцкий написал статью «Наши разногласия», где касательно Брест-Литовских переговоров указал:

«Не могу, однако, здесь не отметить совершенно безобразных извращений Брест-Литовской истории, допущенных Куусиненом. У него выходит так: уехав в Брест-Литовск с партийной инструкцией в случае ультиматума — подписать договор, я самовольно нарушил эту инструкцию и отказался дать свою подпись. Эта ложь переходит уже всякие пределы. Я уехал в Брест-Литовск с единственной инструкцией: затягивать переговоры как можно дольше, а в случае ультиматума выторговать отсрочку и приехать в Москву для участия в решении ЦК. Один лишь тов. Зиновьев предлагал дать мне инструкцию о немедленном подписании договора[33]. Но это было отвергнуто всеми остальными голосами, в том числе и голосом Ленина. Все соглашались, разумеется, что дальнейшая затяжка переговоров будет ухудшать условия договора, но считали, что этот минус перевешивается агитационным плюсом. Как я поступил в Брест-Литовске? Когда дело дошло до ультиматума, я сторговался насчет перерыва, вернулся в Москву и вопрос решался в ЦК. Не я самолично, а большинство ЦК, по моему предложению решило мира не подписывать. Таково же было решение большинства всероссийского партийного совещания. В Брест-Литовск я уехал в последний раз с совершенно определенным решением партии: договора не подписывать. Все это можно без труда проверить по протоколам ЦК»[34].

То же самое следует из текста директив, переданных в Брест по поручению ЦК Лениным и предусматривающих разрыв переговоров в случае, если немцы к уже известным пунктам соглашения прибавят еще один — признание независимости Украины под управлением «буржуазной» Рады.

15 (28) января Чернин вернулся в Брест. Днем позже гуда прибыл Троцкий. 17 (30) января состоялось первое в этой сессии пленарное заседание. Под влиянием событий на Западе советские делегаты намерены были тянуть время в надежде на то, что «в ближайшие недели» мировая революция разразится[35]. Это не осталось незамеченным для делегаций Четверного союза[36]; и 19 января (1 февраля) они сделали пробный шаг на пути к сепаратному соглашению с Украиной: подтвердили Троцкому, что считают Украину под управлением Украинской народной Рады независимым государством[37].

Советско-украинские отношения к этому времени вполне определились. «С тех пор, как большевистское правительство в Петербурге узнало, что между Центральными державами, с одной стороны, и финнами и украинцами, с другой, может состояться заключение мира, оно сконцентрировало все свои усилия на том, чтобы хитростью и силой свергнуть самостоятельные правительства обеих стран», — телеграфировал канцлеру Гертлингу статс-секретарь по иностранным делам Кюльман. Большевики открыли военные действия против правительства в Киеве, пытались сформировать в Харькове украинское советское правительство и в Брест привезли представителей харьковской Рады, должных представлять интересы украинской советской власти и вести общую политику с советской делегацией из Петербурга. Троцкий отказывался теперь признавать право украинцев самостоятельно вести переговоры с Четверным союзом, утверждая, что киевская Рада падет со дня на день. Немцы и австрийцы в Бресте были в некотором замешательстве, понимая, что положение Рады действительно сложное. Тем не менее, во избежание разрыва переговоров, они решили пойти на заключение сепаратного мира с Украиной, практически во всем уступив украинцам, хотя и считали, что «о реальной ценности такого договора не стоит питать больших иллюзий»[38].

Большевики в вопросе о киевской Раде не склонны были уступать и, в случае отказа германской и австро-венгерской делегации признать новое украинское руководство в Харькове правомочным вести переговоры, предполагали разорвать переговоры в Бресте. Так, 5 февраля по н. ст. 1918 года посол Франции в России Ж. Нуланс телеграфировал в Париж о разговоре Ленина с капитаном Садулем, служившим посредником между советским и французским правительствами. Ленин, по словам Ж. Садуля, сказал, что «сторонников мира любой ценой среди большевиков весьма мало» и мир будет подписан лишь в том случае, если «будут соблюдены принципы демократического мира»[39]. Аналогичное мнение высказал осведомленный о состоянии дел в Бресте Л. Б. Красин[40]. Под «демократическими принципами» мог пониматься мир без аннексий и контрибуций или же принцип самоопределения народов. Но в рамках «самоопределения народов» уступить немцам Украину большинство ЦК отказалось (поскольку было ясно, что сепаратный украино-германский мир фактически отдаст Украину под германскую оккупацию).

5 февраля по н. ст. Троцкий встретился с Черниным. Глава советской делегации в Бресте был готов к разрыву и в общем провоцировал немцев и австрийцев на предъявление требований, которые позволили бы Советам разорвать переговоры. «Пусть германцы заявят коротко и ясно, каковы границы, которых они требуют», — сказал Троцкий, — и советское правительство объявит всей Европе, что «совершается грубая аннексия, но что Россия слишком слаба для того, чтобы защищаться» и уступает силе. Поскольку Троцкий вместе с этим заявлял, что «никогда не согласится», чтобы страны Четверного союза заключили «отдельный мирный договор с Украиной», разрыв был неизбежен.

Немцы начали платить большевикам тем же. 5 февраля по н. ст. на совещании в Берлине под председательством канцлера Гертлинга и с участием Людендорфа было принято решение «достичь мира с Украиной, а затем свести к концу переговоры с Троцким независимо от того, положительным или отрицательным будет результат». Форма разрыва (ультимативная или нет) оставлялась на усмотрение делегации в Бресте.

Было очевидно, что на таком решении вопроса настаивали германские военные. Совещание потребовало «ясности» в Бресте именно «по военным соображениям», причем Людендорф указал, что на случай разрыва с Троцким у него имеется план «быстрой военной акции»[41]. В тот же день состоявший при советской делегации представителем русского командования генерал А. А. Самойло телеграфировал по поручению Троцкого в штаб Западного фронта о том, что в ближайшие дни перемирие может быть прервано, а гермайское наступление возобновлено. Троцкий в связи с этим требовал «провести самым ускоренным образом меры по вывозу в тыл» материальной части армий. Через два дня штаб Западного фронта ответил, что «все меры к ускорению вывоза в тыл артиллерии и материальной части» приняты[42].

Кюльман и Чернин, очевидно, не разделяли воинственности Людендорфа. Но им трудно было отрицать тот факт, что прогресса в переговорах с большевиками нет. Позиция их поэтому была слабой. И на очередном заседании, 7 февраля по н. ст., они решили «взять более ясный и угрожающий тон по отношению к Троцкому»[43], который пытался не допустить германо-австрийского соглашения с Украиной. Предварительно Чернин добился согласия императора на то, чтобы еще раз попробовать убедить Троцкого в необходимости подписать мир. А Кюльман в письме канцлеру составил свой проект соглашения, по которому Германия отказывалась от оккупации Эстляндии и Лифляндии и военной поддержки Финляндии и грозил отставкой в случае отклонения этого плана. Кюльман указывал, что в случае возобновления военных действий, как то предлагали Людендорф и Гофман, для Германии война «примет характер интервенции в пользу консервативных интересов России против радикальных тенденций левых партий», что «придется по душе очень многим людям» в Германии и в Австрии, но возбудит в этих странах «левую оппозицию», а это «весьма опасно». К тому же оккупация Эстляндии и Курляндии навсегда сделает будущую Россию врагом Германии[44].

27 января (9 февраля), открывая утреннее заседание, Кюльман, а затем и Чернин предложили советской делегации подписать мир. Тогда же на заседании политической комиссии представители Четверного союза объявили о подписании ими сепаратного договора с Украинской республикой[45]. Согласно договору, Рада признавалась единственным законным правительством Украины, причем Германия обязалась оказать Украине военную и политическую помощь для стабилизации режима страны. Правительство Рады, со своей стороны, обязалось продать Германии и Австро-Венгрии до 31 июля 1918 года 1 млн. тонн хлеба, до 500 тыс. тонн мяса, 400 млн. штук яиц и другие виды продовольствия и сырья[46]. Договор о поставках одного миллиона тонн зерна считался секретным. Предусматривалось также, что договор не будет ратифицирован германским правительством, если Украина нарушит соглашение о поставках[47].

Вечером 27 января (9 февраля) Троцкий доносил из Брест-Литовска в Смольный, что Кюльман и Чернин «предложили завтра окончательно решить основной вопрос». Историк А. О. Чубарьян расшифровывает, что в этой телеграмме Троцкого речь шла о подписании мирного договора между Германией и Австро-Венгрией, с одной стороны, и Украиной — с другой. «Таким образом, повторяю, — продолжал Троцкий, — окончательное решение будет вынесено завтра вечером». Тем временем в Киеве большевиками предпринимались судорожные попытки организовать власть. «Если мы до пяти часов вечера получим от вас точное и проверенное сообщение, что Киев в руках советского народа,— телеграфировал в Петроград Троцкий,— это может иметь крупное значение для переговоров»[48]. Через несколько часов просьба Троцкого была уважена и ему телеграфировали из Петрограда о победе в Киеве советской власти[49]. Троцкий уведомил об этом делегации Четверного союза. Но очевидно, что даже в том случае, если бы Троцкий говорил правду[50], немцы и австрийцы не собирались следовать его совету и отказываться от соглашения, которое было нужно еще и как средство давления на большевиков.

Видимо, окончательный обмен мнениями по украинскому вопросу был назначен на 6 часов вечера 28 января (10 февраля). «Сегодня около 6 часов нами будет дан окончательный ответ, — телеграфировал в этот день в Петроград Троцкий. — Необходимо, чтобы он в существе своем стал известен всему миру. Примите необходимые к тому меры»[51]. Историк С. М. Майоров комментирует:

«Однако, ни в первом, ни во втором донесении Троцкий не сообщал, в чем же будет состоять существо того ответа, который он собирался дать на ультиматум германской делегации [...]. Ему даны были совершенно точные инструкции, как поступить в случае предъявления ультиматума с немецкой стороны. [...] Троцкий должен был, руководствуясь этими инструкциями, принять предложенные немецкими империалистами условия мира»[52].

Такой вывод безоснователен. Майоров ошибочно считает, что «28 января (10 февраля) В. И. Ленин и И. В. Сталин[53] от имени ЦК партии, еще раз подтверждая неизменность указаний партии и правительства о необходимости заключения мира, телеграфировали в Брест-Литовск Троцкому [...]. Но Троцкий [...] нарушил директиву партии и правительства и совершил акт величайшего предательства»[54].

В телеграмме, посланной Троцкому в 6.30 утра в ответ на запрос Троцкого, Ленин писал:

«Наша точка зрения Вам известна; она только укрепилась за последнее время[55] и особенно после письма Иоффе. Повторяем еще раз, что от киевской Рады ничего не осталось и что немцы вынуждены будут признать факт, если они еще не признали его. Информируйте нас почаще»[56].

О мире Ленин ничего не писал. Между тем, если бы известной Троцкому «точкой зрения» было согласие на германский ультиматум и подписание мирного договора, Ленину не нужно было бы выражаться эзоповым языком. Можно было дать открытым текстом директиву подписать мир. Разгадка, конечно же, находится там, где оборвал цитирование ленинской телеграммы Майоров: в письме Иоффе. Касалось оно не мира, а попытки советского правительства добиться от Германии признания в качестве полноправной участницы переговоров советской украинской делегации. Именно по этому вопросу известна была Троцкому точка зрения ЦК: никаких уступок, отказ от признания киевской «буржуазной» Рады, в случае упорства немцев — разрыв мирных переговоров. В этот решающий для судеб украинской коммунистической революции момент советское правительство не могло признать Украинскую Раду даже ради сепаратного мира с Германией[57], даже если на этом настаивал Ленин.

Однако разногласия по вопросу о мире в те дни захватили не только большевиков, но и немцев. 9 февраля по н. ст. в Берлине было перехвачено воззвание, призывающее германских солдат «убить императора и генералов и побрататься с советскими войсками»[58]. В ответ император Вильгельм послал в Брест Кюльману телеграмму с директивой завершить переговоры в 24 часа на очевидно неприемлемых для большевиков условиях. Вильгельм писал:

«Сегодня большевистское правительство напрямую обратилось к моим войскам с открытым радиообращением, призывающим к восстанию и неповиновению своим высшим командирам. Ни я, ни фельдмаршал фон Гинденбург больше не можем терпеть такое положение вещей. [...] Троцкий должен к завтрашнему вечеру [...] подписать мир с отдачей Прибалтики до линии Нарва — Плескау — Дюнабург включительно, без самоопределения и с признанием компенсации всем затронутым сторонам. В случае отказа или при попытках затягивания переговоров и увертках переговоры будут разорваны в 8 часов вечера завтрашнего дня, а перемирие расторжено. При этом верховное главнокомандование армий Восточного фронта должно вывести войска на указанную линию». Гинденбург в собственноручной телеграмме добавил, что Германия не может допускать такого рода вмешательства в свои внутренние дела и даже в случае заключения мира с Россией ответит на подобного рода акции «повторным объявлением войны»[59].

Кюльман торговался. В телеграмме канцлеру он указал, что положение должно полностью разъясниться 10 февраля по н. ст., на воскресном заседании, где советская делегация должна будет принять или отвергнуть германские условия. Если случится второе — переговоры будут разорваны в 24 часа; затем будет разорвано и перемирие. Если же Троцкий примет германские условия, срывать мир из-за вопроса об освобождении Советами Эстляндии и Лифляндии будет крайне неразумно, так как это приведет к конфликту с Австро-Венгрией и к беспорядкам в Германии. «Я готов потребовать освобождения этих областей, — писал Кюльман, — но не готов включить этот пункт в ультиматум или, в связи с отказом русских, провалить мир в том случае, если все наши прочие требования будут удовлетворены». Требования Вильгельма Кюльман назвал «неприемлемыми ни с точки зрения политики, ни с позиции прав народов», указав к тому же, что будет абсолютно невозможно привлечь союзников Германии к защите этих требований. «К сожалению, я по политическим причинам не в состоянии выполнить августейшего указания, — продолжал Кюльман. — [...] Я не могу отделаться от впечатления, что со стороны верховного главнокомандования в последние дни делается все, чтобы склонить Его величество решить в пользу войны против большевиков, которая, по-моему, перед лицом теперешнего политического положения, невозможна»[60].

10 февраля Кюльман обсуждал возникшие сложности с Черниным, который полностью поддержал германского министра иностранных дел и указал, что в случае изменения Германией курса на достижение мира с большевиками Австро-Венгрия не сможет поддержать своего союзника и пойдет своей дорогой. Кюльман, со своей стороны, добавил, что проведение им нового жесткого курса «совершенно невозможно»[61] и если Берлин намерен настаивать на ультиматуме Троцкому, то Кюльману остается только уйти в отставку. Для ответа он предоставил императору и канцлеру четыре часа: если ответа не последует, Кюльман останется на своем посту и ультиматума Троцкому предъявлять не будет. Прошло четыре часа. Ответа от императора не последовало. Кюльман остался в должности. Переговоры были продолжены[62].

Вечером 28 января (10 февраля), в ответ на вновь повторенное требование Германии «обсуждать только пункты, дающие возможность придти к определенным результатам», в соответствии с директивами ЦК РСДРП(б), ЦК ПЛСР[63] и телеграммой Ленина, Троцкий от имени советской делегации заявил о разрыве переговоров: «Мы выходим из войны, но вынуждены отказаться от подписания мирного договора»[64].

Генерал Гофман вспоминает, что после заявления Троцкого в зале заседаний воцарилось молчание. «Смущение было всеобщее». В тот же вечер между австро-венгерскими и германскими дипломатами состоялось совещание, на которое был приглашен Гофман. Кюльман считал, что предложение генерала Гофмана о разрыве переговоров и объявлении войны — «совершенно неприемлемо» и намного разумнее, как и предложил Троцкий, «сохранять состояние войны, не прерывая перемирия». «Мы можем при удачном стечении обстоятельств, — указал Кюльман, — [...] в течение нескольких месяцев продвинуться до окрестностей Петербурга. Однако я думаю, что это ничего не даст. Ничто не помешает тому, чтобы [новое] революционное правительство, которое, может быть, сменит к тому времени большевиков, переместилось в другой город или даже за Урал. [...] При столь огромных размерах России мы можем очень долго вести кампанию против нее [...], но при этом не добьемся своей цели, т. е. не усадим людей за стол переговоров и не заставим их подписать договор. Степень военного давления, которая воздействует на людей, т.е. максимальная степень [...] уже достигнута. Дальнейшая война не имеет более какой-либо высокой цели, чем простое уничтожение военных сил противника. Мы знаем на примере малых стран, в частности Сербии, что даже после оккупации всей территории государства находящееся в эмиграции правительство [...] продолжает являться правительством страны. При этом никакая степень военного давления (увеличение этой степени уже невозможно, так как все, что можно было оккупировать, уже оккупировано) не в состоянии заставить людей подписать мир. [...] Война не может быть признана пригодным средством для того, чтобы достичь желаемого нами подписания мирного договора»[65].

После речи Кюльмана дипломаты Германии и Австро-Венгрии, Турции и Болгарии единогласно заявили, что принимают предложение Троцкого: «Хотя декларацией мир и не заключен, но все же восстановлено состояние мира между обеими сторонами». Гофман остался в полном одиночестве: «Мне не удалось убедить дипломатов в правильности моего мнения», — пишет он. Формула Троцкого «ни мира, ни войны» была принята конференцией, констатирует Чернин[66]. И австрийская делегация первой поспешила телеграфировать в Вену, что «мир с Россией уже заключен»[67].

Гофман не остался пассивен, а немедленно сообщил о результатах совещания в Ставку. Германское главнокомандование, давно искавшее повода для новых конфликтом с МИДом, решило поддержать Гофмана против Кюльмана. Почувствовав за собой силу, Гофман начал настаивать, что на заявление Троцкого необходимо ответить прекращением перемирия, походом на Петербург и открытой поддержкой Украины против России. Но 10-11 февраля по новому стилю требование Гофмана было проигнорировано. И в торжественном заключительном заседании 11 февраля по н. ст. Кюльман «встал полностью на точку зрения, выраженную большинством мирных делегаций, и поддержал ее в очень внушительной речи»[68]. Троцкий победил. Его расчет Оказался верен. Состояние «ни мира, ни войны» стало фактом. Оставалось только распустить армию. И Троцкий дал указание о демобилизации.

В это время в Берлине проходили события, судьбоносные для германской истории. Канцлер Гертлинг, в целом поддерживавший верховное главнокомандование, обратился к Вильгельму, настаивая на том, что заявление Троцкого — это «фактический разрыв перемирия». Правда, Гертлинг, в отличие от Гофмана, не предполагал объявлять о возобновлении войны, но он намеревался сделать заявление о прекращении 10 февраля действия перемирия (по условиям соглашения о перемирии это дало бы Германии с 18 февраля свободу рук)[69]. И хотя Гертлинг еще не объявлял о начале военных действий против России, было очевидно, что он клонит именно к этому.

МИД, как и прежде, выступал против, выдвигая теперь на первый план соображения внутриполитического характера. Германских «социал-демократов до сих пор удавалось удерживать в руках только благодаря тому, что они в некоторой степени убедились в том, что политика правительства направлена на достижение не завоевательного, а братского и равноправного мира, — писал 12 февраля по н. ст. в официальной записке один из заместителей Р. Кюльмана Г. Бусше. — Последние недели показали, сколь большая опасность возникнет в том случае, если в массах рабочих укрепится мысль, что правительство хоть сколько-нибудь пытается затормозить продвижение к миру или ставит препятствия на его пути. Последняя забастовка [...] была вызвана [...] все возрастающей потребностью в мире среди широких слоев народа, а также недоверием к мирной политике правительства. [...] Говорить о спокойствии рабочих масс никак нельзя. Состояние, как и прежде, весьма неустойчивое. При любом внешнем поводе, который даст агитаторам материал для новых предположений о недостаточном стремлении правительства к миру, следует ожидать возобновления забастовки, причем во много большем масштабе. [...] Троцкий своим заявлением о том, что война закончена де-факто, дает нам фактическую возможность ликвидировать состояние войны на Востоке, а также практическую свободу рук в проведении на занятых нами территориях тех предупредительных мероприятий, которые необходимы для нашего будущего»[70].

Тем не менее 13 февраля на состоявшемся рано утром в Гамбурге Коронном совете под председательством кайзера было окончательно решено продолжать военные действия против России[71] и считать заявление Троцкого фактическим разрывом перемирия с 17 февраля (поскольку Троцкий делал заявление 10-го). Предполагалось, что официальное заявление о разрыве будет сделано германским правительством сразу же после того, как пределы советской России покинет находившаяся в Петрограде германская дипломатическая миссия во главе с графом В. Мирбахом[72].