Глава двенадцатая. На пути к однопартийной диктатуре, апрель-июнь

Партия конституционных демократов, разогнанная еще до созыва Учредительного собрания, стала первой партией революционного лагеря, принесенной в жертву мировой революции. Весной 1918 года большевики, первоначально вместе с левыми эсерами, начинают широкую кампанию борьбы с оппозиционными социалистическими партиями как на местах, так и в центре. Беспощадно разгонялись и арестовывались, начиная с апреля, оппозиционные большевикам и левым эсерам местные Советы и рабочие конференции, причем в таких масштабах, что на очередном заседании ВЦИК эсеры попробовали включить этот вопрос в повестку дня. В частности, были разгромлены Советы в Ярославле, Тамбове и Златоусте. Свердлов, однако, отказался включить этот пункт в повестку дня, и ВЦИК проголосовал вопроса не обсуждать.

Первой разгромленной партией ВЦИКа стали анархисты. В ночь с 11 на 12 апреля ядро этой партии — 600 человек — были арестованы в Москве силами ЧК и армии[1]1. 18 апреля с докладом о проведенной операции на заседании ВЦИК выступил заместитель Дзержинского по ВЧК левый эсер Загс (Закс). Он обвинил анархистов в захвате зданий (особняков), грабежах, убийствах и намекал на планировавшийся анархистами захват власти[2]2.

31 мая Закс докладывал ВЦИКу о разгроме «Союза защиты родины и свободы» и открыто назвал эсеров и меньшевиков «предателями советской власти»[3]. 4 июня на соединенном заседании ВЦИК и Моссовета Ленин обвинил меньшевиков и эсеров в контрреволюционной деятельности и организации голода в стране и восстаний. В начале июня ЦК РСДРП передал за границу первую сводку о репрессиях: «Почти везде закрыты наши газеты», «арестуют за «контрреволюционную деятельность», за «агитацию против советской власти», «от расстрелов погибло немало социал-демократов». Эсеры и меньшевики были изгнаны из Советов Калуги, Саратова, Екатеринбурга, Кронштадта и ряда других городов[4]. 10 июня в Сормове с применением оружия была разогнана рабочая конференция Нижегородской и части Владимирской губерний. 13 июня разогнана рабочая конференция в Москве. С протестом по этому поводу во ВЦИК 14 июня выступил Мартов:

«Вчера было арестовано несколько десятков рабочих, в том числе эсеров, меньшевиков и беспартийных, выбранных заводами и мастерскими г. Москвы в качестве уполномоченных на конференцию, которая должна была обсудить вопросы голода, безработицы и общеполитические вопросы [...] Попытки рабочих многих заводов направить свои делегации сюда, в ЦИК, чтобы присутствовать на заседании ВЦИК, сегодня разбились о специально отданный приказ не пропускать никого, кроме большевиков и левых эсеров. Эти товарищи-рабочие сейчас стоят на улице».

Но большевики уже были готовы ответить Мартову. На этом последнем заседании ВЦИКа четвертого созыва, за две недели до намечаемого открытия Пятого съезда Советов, они приняли решение исключить меньшевиков и эсеров из ВЦИКа. С заявлением по этому поводу выступил Сосновский. Он назвал соседство большевиков и меньшевиков «парадоксом», требующим «разрешения или устранения». Сосновский назвал меньшевиков и эсеров «агентами буржуазии и помещиков», участвующими «в контрреволюционных заговорах». Лучше иметь их «по ту сторону баррикады», чем в Совете, — добавил Сосновский. После непродолжительных прений ВЦИК постановил исключить из своего состава эсеров и меньшевиков и «предложить всем Советам [...] удалить представителей этих фракций из своей среды». Обе партии тут же и были исключены голосами большевистских депутатов. Левые эсеры выступили против исключения[5]: было ясно, что следующие на очереди — они[6].

Первые репрессии обрушились на ПЛСР в апреле 1918г. 6 апреля по обвинению в сепаратизме и провоцировании войны с немцами был арестован один из виднейших членов партии В. Б. Спиро. По поручению ВЦИК и по договоренности между Лениным, Спиридоновой и Камковым Спиро тремя неделями раньше был командирован в Севастополь и по прибытии туда, 20 марта, назначен главным комиссаром Черноморского флота. По решению Совнаркома Спиро должен был настоять на затоплении части судов Черноморского флота и передаче Турции Батума, Ардагана и Карса, как было предусмотрено Брестским соглашением. Однако в Севастополе отказались подчиниться центральной директиве, и Спиро, нашедший поддержку у советской власти Крыма, изменил свои намерения. Отказавшись от планов выполнения ленинской директивы, он на заседании Севастопольского совета и Центрфлота предложил «отвернуться от гнилого Севера и продолжать войну с Германией» и был поддержан подавляющим большинством.

В Крыму по указанию Спиро был образован так называемый «Южный комитет защиты революции», который запретил вывоз хлеба за пределы Крымского полуострова, объявил мобилизацию и начал конфискацию лошадей для артиллерии. Крымская советская власть издала также приказ об аресте германских военнопленных первой мировой войны и высылке их эшелонами в Сибирь. Наконец, 23 марта Центрофлот принял резолюцию о защите Батума от турок и оказании помощи Закавказскому правительству.

В ответ на это Совнарком потребовал ареста Спиро за нарушение директив центра и предания его суду революционного трибунала. Спиро был арестован, судим и казнен. Его действия, на первый взгляд кажущиеся провокационными, следует, тем не менее, рассматривать в контексте событий тех дней. Идея потопления Черноморского флота встретила неслыханное сопротивление матросов. С директивами потопить Черноморский флот из Москвы в Крым посылались Н. П. Глебов-Авилов, И. И. Вахрамеев, Шляпников и, наконец, наркомфлот Раскольников. Все они, в результате, собрались в Исполкоме Кубанско-Черноморской республики и в бессилии опустили руки. Вахрамеев, прибывший в Новороссийск для замены Спиро, нашел ситуацию столь для себя невыгодной, что долго скрывал от правительства Кубанско-Черноморской республики привезенную им директиву СНК, а когда сообщил о приказе Москвы, получил отказ Крымского правительства, настроенного «в пользу вооруженного сопротивления Черноморского флота немецкому наступлению».

Против потопления флота высказывался Шляпников. Когда же в Новороссийск по личному приказу отчаявшегося уже потопить флот Ленина поехал Раскольников, Сталин в Царицыне предупредил его, что руководители Кубанско-Черноморской республики категорически против ленинского приказа. В Исполкоме Кубанско-Черноморской республики мнения разделились. Вахрамеев считал, что Раскольникова расстреляют на вокзале (самого Вахромеева ловили по всему городу, чтоб расстрелять, но тот сумел скрыться); Шляпников предположил, что Раскольникова сбросят за борт корабля...

Расстрелом Спиро не ограничились репрессии против левых эсеров. 14 мая в Самаре была закрыта большевиками левоэсеровская газета «Знамя труда»; 30 июня у здания ВЦИК чекисты-большевики арестовали секретаря Крестьянской секции ВЦИК левого эсера Турбина. «Нам приходилось отражать крайне жестокие нападки с разных сторон, — заявил в один из тех дней Свердлов. — За последнее время эти нападки имели место не только со стороны безусловно враждебных советской власти партий и групп, но и со стороны советской партии, левых эсеров. Нам пришлось выдерживать с ними упорную борьбу по целому ряду вопросов»[7]. Это было не просто предостережение. Это было сообщение о разрыве блока с ПЛСР.

После разгона Учредительного собрания и Третьего съезда Советов у большевиков и левых эсеров практически не было расхождений[8]. На местах содружество оказывалось часто прочнее, чем в центрах, а местные левоэсеровские организации в ряде случаев шли вместе с большевиками, даже когда это противоречило линии ЦК ПЛСР. Так было и после выхода левых эсеров из Совнаркома[9]. Январь — февраль 1918 года был периодом наиболее тесного сотрудничества[10]. Но и мартовские расхождения левых эсеров и большевиков, вызванные прежде всего заключением Брест-Литовского мирного договора, носили тактический, а не принципиальный характер. Член ЦК ПЛСР Колегаев был совершенно прав, когда писал 19 апреля 1918 года, что левые эсеры могут расходиться с большевиками «лишь тактически», идя вместе «во всех вопросах социальной революции, хотя бы и подчиняясь их большинству»[11].

Выход из советского правительства большинство ЦК левоэсеровской партии считало ошибкой. Впрочем, неуверенность и колебания были присущи главным образом членам ЦК, а не активу ПЛСР в ее среднем звене, левоэсеровским делегатам Четвертого съезда Советов. Большинство их голосовало на заседании фракции против ратификации Брестского мира. Это и предопределило позицию ЦК и выход левых эсеров из Совнаркома. ЦК ПЛСР попробовал переубедить свою партию, но потерпел неудачу. Собравшаяся после съезда Советов Третья городская конференция левых эсеров Петрограда вновь высказалась против ратификации Брестского договора и заявила, что «петроградская организация всемерно будет противодействовать проведению грабительского мира»[12]. Это еще больше насторожило руководство ПЛСР. Все надежды ЦК возлагал теперь на Второй партийный съезд, намеченный на 17-25 апреля.

На съезде присутствовало 59 делегатов от 29 губернских партийных организаций, представлявших 62561 члена ПЛСР. Именно на этом съезде ЦК попытался в последний раз переубедить делегатов. Спиридонова, Колегаев и Трутовский резко выступили против разрыва с большевиками и выхода из состава правительства. Колегаев сказал, что «выйти из состава правительства — значит поставить перед крестьянством вопрос: отойти от власти или отойти от нас». Конечно «трудовое крестьянство предпочитает отой-ги от нас», — заключил Колегаев и предложил «войти в центральную советскую власть», высказав опасение, что в противном случае «революция пройдет мимо»[13].

Колегаева поддержала Спиридонова, указавшая, что уход от власти есть предательство крестьянства и что антибрестская позиция ПЛСР не привела к росту популярности левых эсеров (что было неверно). Большинство, утверждала Спиридонова, все равно осталось за большевиками, которые, «не изменяют социальной революции, а только временно пригнулись вместе с народом, не имея в руках никаких сил и возможностей защищать целиком все наши завоевания». Трутовский продолжил ту же тему, сказав, что из создавшейся ситуации может быть только один выход: «либо совместная работа с большевиками в центральной власти — для осуществления социальной революции», либо «свергать большевиков», т. е. стать «во главе контрреволюции»[14].

Подобная поляризация была проведена выступавшими членами ЦК умышленно и имела целью заставить делегатов поддержать резолюцию с осуждением выхода из СНК (из-за чего даже ряд левых эсеров вышел в знак протеста из партии)[15]. Но несмотря на красноречивые выступления левоэсеровского руководства и приравнивание разрыва с большевиками к контрреволюционному акту, большинством в пять голосов при пяти воздержавшихся съезд одобрил выход левых эсеров из правительства. Резолюция предлагала «в случае изменения политической конъюнктуры принять участие в центральной власти» и указывала, что выход из СНК «ни в какой мере не должен был повести к подрыву как центральных, так и местных органов советской власти», а потому левые эсеры имеют право, согласно постановлению ЦК, остаться «во всех учреждениях и коллегиях комиссариатов и других органов». Одновременно съезд призвал «все партийные организации своим активным участием во всех советских учреждениях и классовым восстанием трудового народа против внутренней контрреволюции и идущего ей на помощь международного империализма, выпрямить общую линию советской политики»[16]. Принятая съездом новая программа ПЛСР предлагала отстаивать «диктатуру трудового народа», 8-часовой рабочий день, социальное страхование и создание инспекций труда и призывала двигаться «через многогранные формы коллективизма от социализации земли к полному осуществлению идеалов социализма»[17].

Для осуществления этой программы в самом начале мая Спиридонова и Карелин от имени ЦК ПЛСР предложили большевикам во избежание партийных междоусобиц по земельным вопросам передать в распоряжение ПЛСР комиссариат земледелия. Но у Ленина были другие планы. 3 мая после совещания с членами коллегии наркомзема Ленин счел соображения левых эсеров «неосновательными и их предложение неприемлемым»[18]. В тот же день на состоявшемся заседании ЦК РКП(б) «притязания левых эсеров на передачу им комиссариата земледелия» были отклонены[19]. Такая реакция большевиков на предложение левых эсеров, еще недавно руководивших наркоматом земледелия и покинувших его добровольно, не была случайной. Ленин готовился к решающему наступлению на деревню.

Продовольственная политика большевиков в первые месяцы советской власти была во многом ключом к большевистской победе. Спазматически меняющаяся, она дала о себе знать уже на следующий день после Октябрьского переворота — 27 октября 1917 года был издан декрет о продовольственном снабжении городов. Этот закон советского правительства официально предоставил местным (городским) Советам право добывать себе продовольствие любыми доступными способами: «на основе организации широкой самодеятельности трудящихся масс». Советам, среди прочего, предоставлялось и право реквизиции частных запасов продовольствия.

За первые недели советской власти в Петрограде большевики смогли набрать и имели в своем распоряжении несколько сот тысяч пудов хлеба. Но эти запасы были каплей в море. 9 ноября вопрос о кризисе с продовольствием пришлось рассматривать во ВЦИК. Докладчик подчеркнул, что «поступает всего 12 с лишком тысяч пудов в день», тогда как даже «при пайке в четверть фунта на человека» городу необходимо «48 тысяч пудов ежедневно». Не лучше обстояло дело и со снабжением армии: «на Северном фронте сухарей осталось всего на 2 дня». 10 ноября для успокоения населения правительство официально объявило в петроградских газетах о прибытии в Кронштадт каравана барж с продовольственными грузами для Петрограда и фронта.

Заготовкой и распределением продовольствия должен был ведать комиссариат по продовольствию. До начала работы комиссариата дело снабжения Петрограда взял в свои руки петроградский ВРК. Уже в ноябре он стал посылать для конфискации продовольствия в хлебных губерниях специально сформированные отряды рабочих и матросов. Практические результаты превзошли самые смелые ожидания: поступление продовольствия в город увеличилось с 86 тысяч пудов в первую неделю ноября 1917 г. до 227-249 тысяч пудов.

Формально считалось, что организация продовольственного дела основывается на принципе товарообмена между городом и деревней. Этот обмен промышленных товаров на хлеб и другие продукты проводился первоначально на местном уровне — отдельными фабриками, заводами или местными органами советской власти. Однако при явно завышенных ценах на промышленные товары, которых не хватало, и заниженных ценах на крестьянский хлеб подобный товарообмен по существу сводился к узаконенному грабежу: «основную часть стоимости заготовленных сельскохозяйственных продуктов крестьяне получили обесцененными денежными знаками. Деньги являлись как бы свидетельством размеров полученной государством ссуды»[20].

Чередование скрытых и явных конфискаций не могло не возмутить крестьянское население, и волна неповиновения в деревне поднялась уже в декабре. Крестьяне повсеместно отказывались продавать зерно. Из-за этого прекратился приток хлеба в промышленные центры страны. Угроза невиданного голода нависла в первую очередь над Петроградом. Катастрофическим было снабжение армии. 14 декабря Ленин объявил вопрос о хлебе важнейшим из стоящих перед советским правительством политических вопросов. 8 января Совнарком поручил одной из своих комиссий разработать практические мероприятия по снабжению промышленных центров и армии продовольствием.

Выход из кризисного положения советское правительство видело не в повышении закупочных цен на хлеб, а в усилении репрессий. Комиссия рекомендовала посылать в деревню вооруженные отряды для принятия «самых революционных мер», для «беспощадной борьбы со спекулянтами». Точную численность таких отрядов, посланных в те месяцы в деревню, установить трудно. Видимо, одних только рабочих в первые полгода советской власти в деревню было послано 50 тысяч. Постепенно заготовительные отряды проникали во все более отдаленные от столиц хлебные районы, даже на юг России, где за сбор продовольствия— с конца декабря 1917 года отвечал Г. К. Орджоникидзе. Он добился определенных результатов: если до 1 марта 1918г. в центр отправлялось ежедневно по 140 вагонов с продовольствием, то с 10 марта — уже по 300 вагонов, а в апреле — по 400. Причина такого резкого увеличения отправок заключалась не столько в увеличивающихся конфискациях крестьянского хлеба, сколько в налаживании транспортной системы, связывающей юг и центр.

Кроме Украины и юга хлеб давала Сибирь. В январе 1918 года погрузка хлеба из Сибири достигла 587,5 тысяч пудов, в феврале — 1867,5 тысяч, в марте — 3304,3 тысяч. Однако в апреле 1918 года, после подписания Лениным Брестского мира, ситуация резко изменилась. Украина была оккупирована немцами. С мая хлеб перестал давать юг. В Сибири началось спровоцированное брестской политикой большевиков восстание чехословацкого корпуса.

Общая политика советского правительства по отношению к крестьянству и продовольственному вопросу способствовала лишь усилению кризиса. «Хлеба было много в стране, — писал экономист-кадет С. Прокопович, — но хлеб этот не доходил до горожан и фабричных рабочих, так как частная торговля в стране преследовалась [...]. Голод 1918 г. был закономерным результатом продовольственной и земельной политики советской власти». Эта политика, по словам советского историка, заключалась в следующем:

«Советская власть не могла решать продовольственный вопрос буржуазными методами, путем развития свободной торговли хлебом, ибо свобода торговли означала спекуляцию и вздутие цен, свободу наживаться для богатых, свободу умирать для бедных. Советская власть должна была организовать заготовку хлеба на началах товарообмена, наладить продовольственное снабжение городов по трудовому принципу: «кто не работает, тот да не ест». Для этого были необходимы, во-первых, государственная хлебная монополия, т.е. безусловное запрещение частной торговли хлебом, обязательная сдача всех излишков хлеба государству по твердой цене и обеспечение деревни промышленными товарами также по твердым ценам; во-вторых, строжайший учет всех излишков хлеба [...] в-третьих, правильное распределение хлеба между гражданами».

Если город в результате такой политики не вымер от голода, то только благодаря «мешочникам», взявшим на себя неблагодарный труд посредников между городом и деревней. Так, до марта 1918 года из Кубани не было вывезено государством ни одного пуда хлеба, а «мешочники» вывезли не менее двух миллионов пудов. Монополия формально оставалась в силе, но она вылилась в замену легальной системы снабжения города— запрещенной. И это, вполне по законам рыночной экономики, которой в целом было отказано в существовании, привело к вздутию цен на продукты, отчего в первую очередь страдали рабочие.

Весной 1918 года советское правительство начало организацию «правильного товарообмена в государственном масштабе»[21] через продовольственные органы советской власти. С апреля организация товарообмена была возложена на наркомат продовольствия. По декрету от 2 апреля отдельные организации и предприятия, не уполномоченные на это наркомпродом, не имели права заниматься самостоятельным обменом товаров на хлеб. Местные продовольственные органы должны быть полностью подчинены наркомпроду. 8 апреля, несмотря на признание наркомпродом критической ситуации, советское правительство заявило, что не откажется от хлебной монополии и было в этом вопросе поддержано во ВЦИК левыми эсерами[22]. Товарообмен между тем производился по классовому признаку. Обменивать продукты на промышленные товары могли лишь деревенские бедняки. Остальные крестьяне, имевшие излишки, обязаны были продавать их государству по твердым ценам, получая взамен обесцененные бумажные деньги. Выдаваемые государством для обмена на хлеб товарные фонды, с целью предотвращения попадания их в руки крепких крестьян, передавались в распоряжение волостных или районных сельских организаций и лишь через эти организации обменивались на хлеб бедняков. Основными промышленными товарами для обмена были ткани, нитки, кожа, обувь, галоши, шорные изделия, чай, сахар, соль, посуда, мыло, керосин, проволока, листовое железо, гвозди, подковы, веревка, сельскохозяйственные машины, орудия и инвентарь.

Подобный товарообмен, из которого исключались все зажиточные слои деревни, конечно же, не мог разрешить продовольственного кризиса. Промышленных товаров не хватало. Город несравнимо больше хотел взять, чем мог дать. При такой системе нельзя было рассчитывать на добровольный принцип.

В мае советское правительство предоставило наркомпроду чрезвычайные полномочия по заготовке и распределению продовольствия. На находящейся под властью Совнаркома территории была установлена «продовольственная диктатура», целью которой было, по словам Ленина, «вести и провести беспощадную и террористическую борьбу и войну против крестьянской и иной буржуазии, удерживающей у себя излишки хлеба». Декрет, изданный ВЦИК 9 мая, подтверждал незыблемость хлебной монополии и твердых цен на хлеб и предписывал жителям сельских районов в недельный срок сдать советской власти все имеющиеся «излишки хлеба». Крестьяне, утаивающие от государства хлеб и отказывающиеся свозить его на ссыпные пункты, объявлялись врагами народа. Результатом этого явилось снижение товарности и общее понижение производительности сельского хозяйства[23].

Кроме хлеба, ввозимого мешочниками, в распоряжении промышленных центров находился урожай «рабочих огородов», внедряемых по указу советского правительства в промышленных центрах. Межведомственная Центральная огородная комиссия при наркомпроде была образована из представителей заинтересованных ведомств, профсоюзов и специалистов в начале 1918 г. В крупных городах, в том числе в Москве и Петрограде, были созданы еще и городские огородные комиссии. Весной они развернули широкую, в возможных для них пределах, деятельность.

Состояние продовольственного снабжения промышленных центров, тем не менее, продолжало оставаться серьезным. В первой половине 1918 года туда предполагалось завезти 230 тысяч вагонов продовольствия, а доставлено было лишь 15,6 тысяч. План снабжения Москвы и Петрограда в январе 1918 года был выполнен на 7,1 %, в феврале — на 16%, в апреле, когда проявились результаты ленинской брестской политики, — на 6,1 %, в мае и того хуже -на 5,7%. Как следствие этого, весной и летом в столицах начался подлинный голод: в Москве и Петрограде даже рабочие иногда не получали хлебных пайков неделями.

Тогда правительство приступило к разработке общегосударственного продовольственного плана на 1918/19 год, в надежде, что так можно будет увеличить государственные хлебозаготовки. В связи с этим Совнарком затребовал от губернских и уездных Советов данные об излишках. Одновременно ЦСУ требовало определить, «сколько излишков хлеба должно быть в каждой волости», «сколько каждая должна дать». Наряды устанавливались ЦСУ по волостям.

Однако закупочные цены на зерно были установлены крайне низкие. Так, по сведениям ЦСУ, в различных районах России себестоимость ржи составляла от 6 руб. 30 коп. до 12 руб. 27 коп. за пуд. Государство же скупало или обменивало у крестьян хлеб по единой для всей страны цене: 4 руб. 20 коп. за пуд, т. е. в полтора-три раза ниже себестоимости. Заготовительные цены на другие продукты в целом устанавливались по такому же принципу. Было очевидно, что при столь низких закупочных ценах хлеб нельзя было получить иначе как силой. Проводником такой политики не могли быть крестьянские Советы, в которых большевики к тому же не пользовались популярностью.

Между тем продовольственное положение Петрограда было столь плохо, что 9 мая Ленин забил тревогу— На места им была послана телеграмма: «хлеба нет», «выдаются населению остатки картофельной муки, сухарей», «столица на краю гибели от голода». «Именем Советской Социалистической Республики требую немедленной помощи Петрограду», — взывал Ленин. В тот же день продовольственное положение в стране обсуждалось на заседании ВЦИК. С докладом выступил нарком продовольствия большевик А. Д. Цюрупа. Он сказал, что Советами на местах и прежде всего крестьянскими съездами закон о хлебной монополии и твердых ценах по существу отменен, собранные или конфискованные для столиц грузы реквизируются по пути то местными властями, то самими железнодорожниками, то просто толпами голодных людей. «Реквизиция идет по всем линиям железных дорог в таких угрожающих размерах, что совершенно изменяет наши планы, и хлеб, уже заготовленный на местах, погруженный на вагоны [...] очень часто не доходит». Мешочничество Цюрупа назвал «бичом», указав, что в Курской губернии имеется 20 тысяч мешочников, в Тамбовской — около 50 тысяч. «Хлебная монополия как целое не осуществлена; это всем известно, в этой области мы натолкнулись на нежелание, упорное нежелание населения [...] сдавать хлеб», — подчеркнул Цюрупа и призвал город организовать продовольственные отряды для «отбирания от держателей запасов хлеба». Цюрупа говорил именно об «отбирании хлеба», предполагая оставлять крестьянам «паек, рассчитанный более, чем на месяц, а иногда на месяц». Этим должны будут заниматься, с одной стороны, деревенская беднота, стимулируемая тем, что получает процент с конфискованного, с другой — продотряды, посылаемые «не только в целях взятия и реквизиции хлеба, но и в тех целях, что появление их должно показать населению, что хлеб будет взят силой». Появление отрядов, по мнению Цюрупы, должно было «стимулировать и побуждать к сдаче хлеба не только в тех местностях, где эти отряды появились, но и в ближайших местностях». Отряды планировалось организовать «в значительном числе»[24].

Цюрупа предложил на утверждение ВЦИК текст соответствующего декрета «О продовольствии». Декрет предусматривал сдачу крестьянами государству по твердым ценам всех «излишков хлеба» в недельный срок с момента публикации постановления. За несдачу или «разбазаривание» хлеба декрет предписывал передавать крестьян «революционному суду, заключать в тюрьму на срок не менее 10-ти лет, подвергать все имущество конфискации и изгонять из общины». Декрет открыто поощрял систему доносительства: «В случае обнаружения у кого-то избытка хлеба [...] хлеб отбирается у него бесплатно, а причитающаяся по твердым ценам стоимость незаявленных излишков выплачивается в половинном размере тому лицу, которое укажет на сокрытые излишки [...] и в половинном размере сельскому обществу».

Лично для себя Цюрупа требовал массу полномочий: право «применять вооруженную силу в случае оказания противодействия отобранию хлеба или иных продовольственных продуктов», право «передавать настоящие полномочия [...] другим лицам и учреждениям на местах», «увольнять, смещать, предавать революционному суду, подвергать аресту должностных лиц и служащих всех ведомств и общественных организаций».

Левые эсеры не выступили во ВЦИК против проекта в целом, но отвергли диктаторские притязания Цюрупы. Карелин по этому поводу сказал, что ПЛСР «так же решительно» возражает «против продовольственной диктатуры» как и «против диктатуры вообще», считая, что «диктатура ничего не даст, кроме поножовщины в деревне». «С декретом в первой части, в основных положениях, мы согласны», — закончил Карелин, — «а вторую часть, относительно создания продовольственного диктатора, наша фракция самым решительным образом отвергает».

В ответ Цюрупа заявил, что большевики предлагают начать «войну против деревенской буржуазии», поскольку из деревни хлеб можно получить «только с оружием в руках». И если Советы созывают съезды, отменяющие хлебную монополию и твердые цены, с такими Советами нужно бороться «вплоть до заключения в тюрьму, до посылки войска, до последних форм, крайних форм гражданской войны».

13 мая декретом ВЦИК и СНК предложенный Цюрупой проект был утвержден в качестве закона[25] и подкреплен обращенной к сельским Советам телеграммой наркома внутренних дел Г. И. Петровского. Петровский указал на проникновение в волостные и уездные Советы «зажиточных и кулацких слоев деревни», предложил Советам «строжайше проводить постановление Всероссийского съезда Советов о полном устранении кулацких слоев от всякой советской работы», а работающих в Советах кулаков «арестовывать и предавать суду за нарушение основ советской конституции».

Речь, разумеется, шла об очистке сельских Советов от тех, кто отказывался проводить антикрестьянскую политику Совнаркома и о подготовке почвы для создания параллельных сельским Советам большевистских крестьянских организаций. К лету 1918 года в 30 губерниях европейской части советской России было всего 400 деревенских большевистских ячеек[26], и влияние их было ничтожно. Новые большевистские организации в деревне кроме продовольственных должны были выполнять и политические функции: вытеснить из сельских Советов левых эсеров. Об этом фактически открыто говорил на заседании ВЦИК 20 мая Свердлов. Он дал понять, что «кулацко-буржуазный элемент», уничтожение которого предстоит, находится и в ПЛСР. «Нам необходимо было создать в деревне такие организации, — сказал Свердлов, — которые в состоянии были бы подавлять в деревне буржуазию». «В волостных Советах руководящая роль принадлежит кулацко-буржуазному элементу», приклеивающему «ярлык левых эсеров» и так осуществляющему «свои кулацкие интересы». Свердлов призывал положить этому конец и ставил «вопрос о расслоении в деревне», «о создании в деревне двух противоположных враждебных сил», о расколе деревни «на два непримиримых враждебных лагеря» для разжигая там гражданской войны, «которая шла не так давно в городах».

«Громадное большинство тех выводов», которые были сделаны Свердловым, Карелин от имени фракции ПЛСР одобрил. Его поддержал Трутовский, указавший, что «в настоящий момент», когда начинается «огромная крестьянская война», «новая жакерия», «странно слышать о прекращении классовой борьбы в деревне»; и левые эсеры являются «крайними сторонниками применения не только классовой борьбы в деревне, но и по возможности уничтожения всех тех элементов в деревне, которые в данном случае будут элементы кулацкие».

Для разжигания в деревне гражданской войны Ленин 24 мая опубликовал в «Правде» статью, уверяющую рабочих в том, что голод в стране является результатом саботажа со стороны крестьянства. Ленин предлагал начать «массовый крестовый поход передовых рабочих во все концы громадной страны [...] ко всякому пункту производства хлеба и топлива, ко всякому важному пункту производства и распределения их». Через два дня на Первом Всероссийском съезде Советов народного хозяйства Трутовский заявил, что перед советской властью стоит теперь «новый огромнейший враг, который до настоящего времени не был тронут» и который скоро «ощетинится»; этот враг — «сельское кулачество».

В тот же день, вечером 26 мая, на очередном заседании ЦК РКП(б) были утверждены написанные Лениным «Тезисы по текущему моменту». Военный комиссариат реорганизовывался в военно-продовольственный комиссариат, его работа на три летних месяца сосредотачивалась на «переделке армии для войны за хлеб и на ведение такой войны». По всей стране объявлялось военное положение, призывались девятнадцатилетние, вводился расстрел «за недисциплину», успех отрядов измерялся «успехами работы по добыче хлеба», вводилась круговая порука всего отряда и расстрел каждого десятого за разграбление отрядом конфискованного хлеба.

Тезисы Ленина не подлежали публикации (и были впервые обнародованы лишь в 1931 году), но на их основании 28 мая Совнарком принял постановление о продовольственной политике и поручил наркомпроду написать соответствующее воззвание. Ленин паниковал. В тот же день он подал записку Шляпникову: «ЦК постановил переправить максимум партийных сил в продовольствие. Ибо мы явно погибнем и погубим всю революцию, если не победим голода в ближайшие месяцы». Была объявлена мобилизация рабочих для «крестового похода в деревню». Еще большую власть получил нарком продовольствия Цюрупа. Параграф шесть проекта декрета ВЦИК «О реорганизации комиссариата продовольствия» предусматривал право «отстранять местных комиссаров продовольствия и требовать выбора новых, отменять постановления местных Совдепов, а в отдельных случаях входить во ВЦИК с предложением предания их суду».

Именно этот параграф возмутил левых эсеров, справедливо усмотревших в нем угрозу своим партийных позициям. Штейнберг от имени ПЛСР заявил, что этот пункт грозит всему строению советской власти, так как «исходит из мысли, что Совет представляет собой безвластное учреждение», которое может быть распущено или арестовано любым комиссаром хозяйства или продовольствия. Тем не менее проект был принят, и 4 июня Троцкий, выступая во ВЦИКе, бросил лозунг: «Да здравствует гражданская война!» Троцкий указал, что «хлеб в стране есть у кулаков, у хищников, у эксплуататоров» и нужно только отнять его «с применением оружия». «Наша партия за гражданскую войну, — закончил Троцкий. — Гражданская война уперлась в хлеб»[27].

С этого времени во всех промышленных центрах советской республики стали интенсивно формироваться продовольственные отряды. Из них под руководством военно-продовольственного бюро ВЦСПС при наркомпроде была сформирована продовольственная армия. К середине июня она насчитывала около трех тысяч человек, в середине июля — более 10 тысяч[28]. Свердлов между тем призвал большевиков сделать следующий шаг: организовать в деревне собственные организации[29]. 11 июня ВЦИК принял решение о создании в сельских местностях параллельных сельским Советам комитетов бедноты, работающих под наблюдением «продовольственных органов» и имеющих право грабить крестьян, передавая «продовольственным органам» советской власти большую часть награбленного и оставляя комитетам бедноты меньшую его долю[30]. Было ясно, что со временем комбеды должны будут «уничтожить сельские и волостные Советы», дабы «в деревне, где живет преимущественно трудовое крестьянство», вместо власти Совета существовала «подотчетная большевикам власть поставленных сверху представителей бедноты». Опираясь на батраков и пришлых, большевики пытались «установить диктатуру своей партии над деревней»[31]. Именно эту задачу ставил перед комбедами Ленин: «чтобы комбеды стали Советами»[32].

Именно поэтому левые эсеры выступили против декрета. «Те полномочия, которые даются комитетам бедноты», указал Карелин, делают из них противовес сельским Советам, а сам закон о комбедах направлен «на упразднение Советов крестьянских депутатов». Фракция ПЛСР отказалась участвовать в голосовании проекта, чтобы «снять с себя полностью ответственность за принятие этого декрета». Когда же декрет был принят большевиками, Карелин заявил, что левые эсеры будут «вести решительную борьбу с теми вредными мерами, которые сегодня приняты ВЦИК»[33].

Заявление Карелина не было пустой фразой. Между Третьим и Четвертым Всероссийскими съездами примерно в 19% всех губернских и уездных Советах большинство принадлежало левым эсерам. В ряде губерний этот процент доходил до 30-45. В июне левые эсеры в двадцать одном губернском исполкоме насчитывали 208 человек из 786, на девяносто шести уездных съездах Советов тридцать одной губернии, состоявшихся между Четвертым и Пятым съездами Советов, ПЛСР имела 24% делегатов, причем на девятнадцати съездах их было больше, чем большевиков, а на тридцати одном — не менее одной трети. В уездных Советах левым эсерам принадлежало 28% мест[34]. На губернском уровне наиболее значительными фракции ПЛСР оставались в рязанском (12 из 25), новгородском (10 из 25) и пермском (11 из 25) губисполкомах. После введения декрета об организации комитетов бедноты позиции левых эсеров усилились. В костромском губернском Совете доля левых эсеров выросла с 25% до 49%, в тверском — с 16 до 31, в саратовском — с 20 до 28, в смоленском — с 9 до 20%[35]. В местных Советах с левыми эсерами все чаще и чаще голосовали и сторонники разрыва Брестского мира, и противники большевистской крестьянской политики. Короче, к ПЛСР, по словам левого эсера Я. М. Фишмана, примыкали теперь «все недовольные большевистской политикой, как к единственной оставшейся советской партии».

Для обсуждения положения, сложившегося перед Пятым съездом Советов, ПЛСР провела в Москве, в Малом зале консерватории, свой Третий партийный съезд. Он работал всего четыре дня, с 28 июня по 1 июля. В это время в рядах ПЛСР числилось около 80 тыс. членов[36]. «Главным вопросом на съезде явится выработка тактической линии поведения партии в целом в виду чрезвычайного роста ее на местах, — писала одна из независимых газет. — В особенности усилилась партия левых эсеров на Украине»[37].

Одновременно падало членство в партии большевиков. Так, из 50 тысяч петроградцев, числившихся в партии в октябре 1917 года, к июню 1918 осталось только 13472[38]. И даже если предположить, что часть убывших переехала в Москву или отправилась на фронт, падение численности в РКП(б) было очевидно. Публично, однако, большевики пытались представить левоэсеровские удачи поражением. Ю.М. Стеклов писал в те дни в «Известиях ВЦИК», что ПЛСР «за последнее время переживает процесс некоторого внутреннего перерождения»[39] и торжествует «по поводу «усиления» своей партии», что именно массовый приток в ее ряды может погубить левых эсеров.[40]

Результаты выборов на Пятый съезд Советов известны еще не были. Большевики и левые эсеры пребывали в состоянии неопределенности. На 30 июня независимым обозревателям казалось, что большевики и левые эсеры на съезде будут «почти в равном количестве». Левые эсеры считали, что вступают «в новую стадию политического продвижения вперед»[41] и на ближайшем съезде станут господствующей партией.

Решение о созыве Пятого съезда Советов ВЦИК принял 10 июня. На обсуждение съезда выносились отчеты ВЦИК и Совнаркома, продовольственный вопрос, вопрос об организации Красной армии, выборы нового ВЦИК и утверждение первой советской конституции. Этот последний пункт был еще одной причиной, толкавшей большевиков на скорое и радикальное решение левоэсеровской проблемы.

Решение о написании конституции было принято на Третьем съезде Советов в январе 1918 года. 1 апреля ВЦИК создал межпартийную комиссию по составлению текста. Комиссия уже утвердила текст «основных начал» конституции[42], когда 28 июня, за несколько дней до открытия съезда, комиссия ЦК РКП(б) под председательством Ленина внесла в проект ряд изменений. 3 июля Свердлов, втайне от левых эсеров, поручил Стеклову и Я.С. Шейнкману составить проект конституции заново. Те провели в запертой комнате «Метрополя», куда усадил их Свердлов, весь день. Ленин, со своей стороны, дал Стеклову и Шейнкману «принципиальные указания насчет формулировки вопроса о «свободах». В тот же день проект конституции был выработан.[43]

Указаний на то, зачем понадобилось менять проект конституции в тайне от левых эсеров и какие именно изменения были внесены в проект, впервые прочитанный на съезде уже после разгрома ПЛСР, мы не имеем. Однако несколько позже Ленин и Бухарин указали, что «истинная сущность советской конституции заключается в статье 33-й, дающей возможность коммунистической партии лишать избирательного права все остальные партии»[44]. В первые дни июля оставалась по существу одна такая партия: левые эсеры.

Несмотря на разгоны небольшевистских Советов, репрессии и террор комбедов, обрушивавшийся часто и на левоэсеровских активистов, ПЛСР сохранила влияние в Советах. На съезде, открывшемся 4 июля, левым эсерам принадлежала почти треть депутатских мест: из 1164 делегатов 773 были большевиками и 353 — левыми эсерами. Между тем соотношение делегатов съезда не отражало влияния партийных функционеров этих партий в местных Советах. Большевики получили на съезде большинство отчасти потому, что предоставили созданным ими комитетам бедноты непропорционально большой процент мест, предназначенных для крестьянских депутатов[45]. Кроме того, городские Советы вообще получали большее количество мест, чем сельские. В этом смысле большевикам было гарантировано большинство мест на съезде даже тогда, когда за ними шло меньшинство советских избирателей.

Левые эсеры это понимали и считали, что «если бы норма представительства была одинакова и для крестьян, и для рабочих», им «принадлежало бы на съезде подавляющее большинство»[46]. Чувствуя за собою большинство советских избирателей, левые эсеры не боялись идти на конфликты с большевиками. Еще до начала работы съезда, 30 июня, на заседании крестьянской секции ВЦИК, Спиридонова обвинила большевиков в том, что во времена голода они по ультимативному требованию Германии отправили туда 36 вагонов с хлебом и готовят отправку мануфактуры на два миллиарда рублей[47]. 1 июля, выступая перед большевистской фракцией съезда[48], Свердлов указал, что «отношения с левыми эсерами испортились с тех пор», как большевики «объявили войну кулакам в деревне», но на вопрос, «правда ли, что 36 вагонов хлеба было отправлено в Германию», ответил утвердительно[49]. Несмотря на это, Ленин назвал заявление Спиридоновой клеветническим, а партию левых эсеров — «окончательно погибшей»[50].

Атмосфера первого дня работы Съезда Советов была крайне напряженной. Еще до утверждения порядка дня съезда слово для приветствия от делегатов Украины взял левый эсер Александров. Он подверг резкой критике заключение Брестского мира и потребовал возобновления войны с Германией. Речь его была эмоциональна и вызвала аплодисменты всего зала. «Речь представителя украинского подполья, — писала на следующий день независимая газета, — та встреча, которая оказана была ей, [...] слово « Брест», которое громко повторялось в зале — все это снова показывало, как бессильна выпутаться из международных осложнений власть, первым делом которой [...] была ликвидация военных сил России»[51].

Справиться с противниками Брестского мира на съезде было не так-то просто ввиду их многочисленности и неуязвимой для критики позиции. Сотрудничество ленинского правительства с немцами зашло, с точки зрения революционеров, очень далеко. «На западной границе в районе Пскова были случаи, когда для усмирения взбунтовавшихся красных частей приглашались германские войска»[52]. Чтобы переломить настроение съезда, Свердлов поспешил предоставить слово для «внеочередного заявления» Троцкому. Последний обвинил противников Брестского мира, прежде всего левых эсеров, в провоцировании пограничных столкновений с немцами (в чем сами большевики были виноваты не меньше левых эсеров)[53]. Умело маневрируя вопросом о пограничных столкновениях, Троцкий прочитал с трибуны заранее заготовленную и ранее в большевистской фракции не обсуждавшуюся резолюцию, более похожую на военный приказ о том, что «решение вопросов о войне и мире принадлежит только» съезду, ВЦИКу и Совнаркому, «кто этому закону противится, тот должен быть стерт с лица земли». Имея в виду противников соблюдения Брестского мира, Троцкий предложил «очистить все красноармейские части от провокаторов и наемников империализма, не останавливаясь перед самыми решительными мерами»[54].

В ответ член ЦК ПЛСР Карелин заявил, что до доклада мандатной комиссии левые эсеры не будут участвовать в голосовании резолюции Троцкого[55]. Кроме того, они усматривают в этом предложении попытку предрешить ряд политических вопросов, нуждающихся в обсуждении[56]. Когда же, несмотря на заявление Карелина, Свердлов поставил резолюцию на голосование, левые эсеры в знак протеста вышли из зала. Большевики ответили одобрительным шумом и аплодисментами[57]. В результате 4 июля «съезд принял единогласное решение по всем вопросам в духе большевиков»[58].

5 июля левые эсеры вернулись в зал заседаний для участия в работе съезда. В этот день с докладом о деятельности ВЦИК выступил Свердлов. Он коснулся более подробно разногласий с ПЛСР. Свердлов, в частности, сказал, что «за последний период все наиболее крупные вопросы, стоящие в повестке дня ЦИК, принимались» голосами большевиков против левых эсеров, эсеров и меньшевиков[59]. Свердлов вновь подчеркнул, что продовольственная политика в деревне, в частности декрет о продовольственной диктатуре и организации комитетов бедноты, легли в основу разногласий с левыми эсерами. Касаться Брестского мира он нашел для себя невыгодным. Между тем 5 июля левоэсеровская газета «Знамя труда», одушевленная многочисленностью оппозиции на съезде, вновь призвала советскую власть покончить с «передышкой», «перебросить огонь восстания за отечественные рубежи» и так расширить революцию, «задыхающуюся в национальных рамках». Того же требовал и орган «крестьянской секции ЦИК» «Голос трудового крестьянства»: «Перебросить огонь социальной революции за пределы нынешней России, оказать активную поддержку разгорающимся восстаниям, принять решительные меры против десантов, осмеливающихся высаживаться в России» и тех, кто грабит «Россию на основании Брестского мира»[60].

Выступивший на съезде Ленин указал, что между большевиками и левыми эсерами теперь происходит «не ссора», а «действительный и бесповоротный разрыв»; партию левых эсеров Ленин несколько раз назвал «плохой»[61]. Речь Ленина вызывала многочисленные реплики зала, особенно правой стороны партера, где располагалась фракция ПЛСР. Судя по стенограмме речи, левые эсеры восприняли ее довольно враждебно[62]. Резко против большевиков выступали они в вопросе крестьянском. Так, член ЦК ПЛСР Черепанов заявил, что левые эсеры распустят комитеты бедноты и выгонят из деревень и сел продотряды, прибывшие туда для конфискации хлеба. Камков же назвал комбеды «комитетами деревенских лодырей» и тоже обещал их выбросить из деревни вместе с продотрядами «вон за шиворот»[63]. Большевики, в свою очередь, просто сорвали речь Спиридоновой, довольно бессвязную[64], но содержащую критику в адрес большевиков[65]. Иными словами, большевики перестали видеть в левых эсерах союзников[66].

С точки зрения большевистского руководства партия левых эсеров уже выполнила свою основную задачу — помогла большевикам захватить власть, удержать ее и уничтожить все оппозиционные партии; другая политическая задача ПЛСР — помощь большевикам в проникновении в сельские Советы — также была выполнена. Для уничтожения левых эсеров весна и лето 1918 года были самым подходящим моментом. Еще не разъярилась деревня, и важно было убрать левых эсеров до начала первых серьезных восстаний. Ослабленная разгоном проэсеровских сельских Советов, скомпрометированная перед другими партиями союзом с большевиками, разгоном Учредительного собрания и оппозиционных социалистических партий, лишенная союзников, ПЛСР осталась с большевиками один на один. Эта единственная легальная социалистическая партия, автоматически становившаяся оппозиционной, виделась Ленину серьезной угрозой. Левоэсеровские резолюции по вопросам внутренней политики могли замедлить темп борьбы с крестьянством, в то время как призыв левых эсеров «разорвать революционным способом гибельный для русской и мировой революции Брестский договор» притягивал к себе часть большевистской партии и грозил созданием блока левых эсеров и левых коммунистов, направленного против Ленина.

Весной 1918 года, после подписания Брестского договора, левыми эсерами был поднят вопрос о создании совместно с левыми коммунистами оппозиционной Ленину партии[67]. Известно об этом стало лишь в 1923 году в связи с внутрипартийной фракционной борьбой, отголоски которой просочились в «Правду». В 1938 году тот же вопрос был поднят на процессе Бухарина[68]. Действительно, левые эсеры в те дни обращались во фракцию левых коммунистов с предложением «арестовать Совет народных комиссаров» во главе с Лениным, объявить войну Германии, немедленно после этого освободить арестованных членов СНК и сформировать новое правительство из сторонников революционной войны. Председателем нового Совнаркома предполагалось назначить Пятакова[69]. Сами левые коммунисты о тех днях сообщали следующее:

«По вопросу о Брестском мире, как известно, одно время положение в ЦК партии было таково, что противники Брестского мира имели в ЦК большинство [...]. Во время заседания ЦИК, происходившего в Таврическом дворце, когда Ленин делал доклад о Бресте, к Пятакову и Бухарину во время речи Ленина подошел левый эсер Камков [и ] [...] полушутя сказал: «Ну, что же вы будете делать, если получите в партии большинство? Ведь Ленин уйдет, и тогда нам с вами придется составлять новый Совнарком. Я думаю, что председателем Совнаркома мы выберем тогда тов. Пятакова» [...]. Уже после заключения Брестского мира. [...] тов. Радек зашел к [...] Прошьяну для отправки по радио какой-то резолюции левых коммунистов. Прошьян смеясь сказал тов. Радеку: «Все вы резолюции пишете. Не проще было бы арестовать на сутки Ленина, объявить войну немцам и после этого снова единодушно избрать тов. Ленина председателем Совнаркома». Прошьян тогда говорил, что, разумеется, Ленин как революционер, будучи поставлен в необходимость защищаться от наступающих немцев, всячески ругая нас и вас (вас — левых коммунистов), тем не менее лучше кого бы то ни было поведет оборонительную войну [...]. Любопытно отметить, что [...] когда после смерти Прошьяна тов. Ленин писал о последнем некролог, тов. Радек рассказывал об этом случае тов. Ленину, и последний хохотал по поводу такого «плана»[70].

Левоэсеровские источники в 1918 году неоднократно писали о близости левых эсеров и левых коммунистов. Так, 28 апреля левый эсер Левин писал в газете «Знамя труда», что считает «нужным более подробно ознакомить [...] читателей с левым течением в нынешнем большевизме, несомненно родственном левым социалистам-революционерам по многим признакам». Согласно другому левоэсеровскому источнику, во время голосования по вопросу о Брестском мире обсуждалась возможность создания блока, который «должен включать все революционные элементы до левых большевиков включительно»[71].

Однако если левые коммунисты оставались частью единой большевистской партии, влияние и деятельность левых эсеров не подлежали контролю Ленина. Политический вес левых эсеров мог возрасти еще больше с первыми признаками тотального голода и крахом германской империи. Именно в этот момент произошло в Москве убийство германского посла графа Мирбаха. В течение последующих двух дней партия левых эсеров, последняя оппозиционная партия, пользовавшаяся огромным влиянием в советском аппарате, была уничтожена.