Глава одиннадцатая. Стратегия отчаяния

«Стратегия отчаяния» — это случайное выражение Троцкого правильнее всего определяло целый период советской истории, последовавший после заключения Лениным Брестского договора и завершившийся в ноябре 1918, после его расторжения. Сами большевики в те месяцы считали, что дни их власти сочтены. За исключением столиц, они не имели опоры в стране[1]. К тому же предрешенным казался вопрос о падении советской власти в Петрограде. 22 мая в опубликованном в «Правде» циркулярном письме ЦК признавалось, что большевистская партия переживает «крайне острый критический период», острота которого усугубляется, помимо всего, тяжелым «внутрипартийным состоянием», поскольку из-за ухода в знак протеста против Брестского мира «массы ответственных партийных работников» многие организации ослабли. Одной из основных причин кризиса в партии был откол левого крыла РКП(б), указывали авторы письма ЦК и заключали: «Никогда еще мы не переживали столь тяжелого момента»[2]. Двумя днями позже в статье «О голоде (Письмо питерским рабочим)» Ленин признал, что из-за продовольственных трудностей и охватившего громадные районы страны голода советская власть близка к гибели[3]. Он отказывался, однако, признавать, что и то и другое было результатом его брестской политики.

29 мая ЦК обратился к членам партии с еще более тревожным письмом, вновь указывая, что «кризис», переживаемый партией, «очень и очень силен», число членов уменьшается, одновременно идет упадок качественный, участились случаи внутрипартийных столкновений, «нередки конфликты между партийными организациями и фракциями» партии в Советах и исполнительных комитетах. «Стройность и цельность партийного аппарата нарушены. Нет прежнего единства действий. Дисциплина, всегда столь крепкая», ослабла. «Общий упадок партийной работы, распад в организациях безусловны»[4].

Предсмертное состояние советской власти стало причиной все более усиливающейся в рядах большевиков паники. «Как это ни странно, — вспоминает бывший главнокомандующий И. И. Вацетис, — настроение умов тогда было такое, «что центр советской России сделался театром междоусобной войны и что большевики едва ли удержатся у власти и сделаются жертвой голода и общего недовольства внутри страны». Была не исключена и «возможность движения на Москву германцев, донских казаков и белочехов. Эта последняя версия была в то время распространена особенно широко»[5]. О царившей в рядах большевиков летом 1918 года растерянности писал в своих воспоминаниях близко стоявший к большевикам Г. А. Соломон, доверенный Красина и хороший его знакомый. Соломон указывал, что примерно в эти месяцы один из видных советских дипломатов в Берлине (вероятно, Иоффе) признался в своей уверенности в крахе большевистской революции в России и предложил Соломону поскорее скрыться[6].

Опасения советских руководителей в целом разделялись германскими дипломатами. 4 июня советник миссии в Москве К. Рицлер в пространном коммюнике сообщал следующее:

«За последние две недели положение резко обострилось. На нас надвигается голод, его пытаются задушить террором. Большевистский кулак громит всех подряд. Людей спокойно расстреливают сотнями. Все это само по себе еще не так плохо, но теперь уже не может быть никаких сомнений в том, что материальные ресурсы большевиков на исходе. Запасы горючего для машин иссякают, и даже на латышских солдат, сидящих в грузовиках, больше нельзя полагаться — не говоря уже о рабочих и крестьянах. Большевики страшно нервничают, вероятно, чувствуя приближение конца, и поэтому крысы начинают заблаговременно покидать тонущий корабль. [...] Карахан засунул оригинал Брестского договора в свой письменный стол. Он собирается захватить его с собой в Америку и там продать, заработав огромные деньги на подписи императора. [...] Прошу извинить меня за это лирическое отступление о состоянии хаоса, который, даже со здешней точки зрения, уже совершенно невыносим»[7].

Примерно такое же впечатление вынес советник министерства иностранных дел Траутман, писавший днем позже, что «в ближайшие месяцы может вспыхнуть внутриполитическая борьба. Она даже может привести к падению большевиков». Траутман добавил, что по его сведениям «один или даже два» большевистских руководителя «уже достигли определенной степени отчаяния относительно собственной судьбы».

Вопрос о катастрофическом состоянии дел обсуждался на заседании ВЦИК 4 июня. С речами выступали многие видные большевики, в том числе Ленин и Троцкий. Ленин назвал происходящее одним из «самых трудных, из самых тяжелых и самых критических» периодов, не только «с точки зрения международной», но и внутренней: «приходится испытывать величайшие трудности внутри страны [...] мучительный продовольственный кризис, мучительнейший голод». Троцкий вторил: «Мы входим в два-три наиболее критических месяца русской революции»[8]. За стенами ВЦИКа он был даже более пессимистичен: «Мы уже фактически покойники; теперь дело за гробовщиком»[9].

15 июня на заседании Петроградского совета рабочих и красноармейских депутатов Зиновьев делал сообщение о положении в Западной Сибири, на Урале и на востоке европейской России в связи с наступлением чехословаков. «Мы побеждены, — закончил он, — но не ползаем у ног. Если суждено быть войне, мы предпочитаем, чтобы в крови захлебнулись [и ] наши классовые противники». Присутствовавший там же М. М. Лашевич после речей оппозиции — меньшевиков и эсеров — выступил с ответной речью, во время которой вынул браунинг и закончил выступление словами: «Помните только одно, чтобы ни случилось, может быть нам и суждено погибнуть, но 14 патронов вам, а пятнадцатый себе»[10]. Этих четырнадцати патронов хватило на то, чтобы месяц спустя по приказу Ленина и Свердлова уничтожить российскую императорскую династию[11].

Майско-июньский кризис советской власти[12] привел к усталости советского актива[13]. В советскую власть не верили теперь даже те, кто изначально имел иллюзии[14]. В оппозиционной социалистической прессе особенно резко выступали меньшевики, бывшие когда-то частью единой с большевиками социал-демократической организации, во многом понимавшие Ленина лучше других политических противников[15]. Не отставали и «правые». На одной из конференций того времени оратор-кадет указал, что ему приходится говорить «о международном положении страны, относительно которой неизвестно, находится ли она в состоянии войны или мира», имеющей во главе правительство, признаваемое «только ее врагами». Вопрос «не в подписанном договоре, а в гарантиях его исполнения», — продолжал оратор. И очевидно, «что всякие новые бумажные соглашения с Германией, всякие улучшения Брестского мира» не стеснят Германию «в ее дальнейших захватах», о чем свидетельствуют Украина, Белоруссия, Кавказ, Крым и Черноморский флот, занятые вопреки подписанному с немцами соглашению[16].

Резкой и чувствительной была критика в адрес большевиков левых эсеров, имевших возможность, будучи советской и правящей партией, выступать против брестской политики легально. В 1918 году критике Брестского мира была посвящена целая серия брошюр, написанных видными противниками «передышки». Левые эсеры указывали, что ленинская передышка была не просто изменой делу революции, но ничего не давала советской России практически: «ни хлеба, ни мира, ни возможности продолжать социалистическое строительство»[17]; что Брестский мир принес с собой «угашение», «обессиление, омерзение духа», так как «не в последней решительной схватке и не под занесенным над головой ударом ножа сдалась российская революция», а «без попытки боя»[18]; что из-за подписания мира во внешней политике РСФСР «произошел резкий перелом», поскольку путь принятия германских ультиматумов, путь компромиссов, есть поворот от того прямого пути, которым так победоносно шла революция», что ведет не просто к территориальным и экономическим потерям, но к гибели, поскольку от передышки, «даже потерявши невинность рабоче-крестьянская Россия никакого капитала» не приобрела, а между тем германская армия «все глубже и глубже» проникает на территорию России и «власть буржуазии» теперь восстановлена «больше, чем на одной трети федерации»[19].

Левые эсеры считали, что брестская политика большевиков погубит не только русскую, но и мировую революцию. РСФСР «хочет свои соединенные штаты постепенно расширять и распространять сначала на Европу, потом на Америку, потом на весь мир». Брестский мир «от этой задачи саморасширения оторвал», лишил Россию «помощи и революционного содействия» других стран, а западный мир — «помощи и содействия» советской России[20]. «Все естественные богатства Украины, Дона, Кавказа» попали в распоряжение германского правительства; и этим Совнарком оказал воюющей Германии огромную услугу: «приток свежих естественных продуктов с востока» ослабил «революционную волю» германского населения; «одна из самых страшных угроз» — «угроза голода, истощения, обнищания» — серьезно ослабляется соглашениями о поставках продуктов Германии и Австро-Венгрии[21].

«Таковы последствия Брестского мира», который «нельзя назвать иначе, как миром контрреволюционным», резюмировали левые эсеры; «ясно становится, что его нельзя было подписывать». По прошествии «каких— нибудь трех месяцев со дня его подписания странными и безжизненными кажутся все доводы, которые приводились в пользу его». Говорили о «передышке», об «отдыхе». Но «отдых» оказался «пустой надеждой»: «со всех сторон напирают на советскую Россию ее империалистические враги» и не дают «ни отдыха, ни сроку»[22].

Единственным выходом из сложившейся ситуации левые эсеры считали общенародное восстание против оккупантов. Речь, разумеется, шла о занятых немцами и австрийцами территориях, прежде всего об Украине. «Разлагающей проповеди усталости, бессилья, беспомощности, проповеди неизбежности соглашения с германской буржуазией» левые эсеры предлагали «противопоставить революционную идею восстания и вооруженного сопротивления домогательствам иностранной буржуазии»[23], идею партизанской и гражданской войны против «эксплуататоров и оккупантов», пока не подоспеют революции в Германии, Австрии и других странах[24].

Что касается шансов на успех такого восстания, то, по мнению левых эсеров, «никакое регулярное войско, всегда идущее из-под палки», не сравнялось бы «с самим восставшим народом, когда за каждым кустом, в каждом овраге» грозила бы «пришедшей карательной экспедиции мстящая рука восставших». Только после этого «народ германский, измученный долгой войной и полуголодным существованием, терроризированный партизанской борьбой всего восставшего народа России», поймет, наконец, что «идет на народ, открывший свои границы, вышедший из войны»; и тогда «дула ружей и пушек в конце концов направятся в сторону вдохновителей и вождей карательной экспедиции» — против германского и австро-венгерского правительств[25]. И хотя предложение поджидать противника «за каждым кустом» с военной точки зрения могло показаться наивным, публично отвергать идею восстания летом 1918 года, когда партизанские выступления и саботаж стали фактом на Украине, большевикам было невозможно.

Всей этой критики было бы, вероятно, недостаточно, чтобы считать положение кризисным, если бы ситуация не усугублялась недовольством в партии большевиков. Ленинская политика не обеспечила разрекламированной «передышки»; скомпрометировала русскую революцию в глазах революционеров Запада; отдала под оккупацию Центральных держав огромнейшие пространства; лишила Россию украинского хлеба (подразумевалось, от того Россия и голодала), Бакинской нефти (подразумевалось, от этого и топливный кризис). Она спровоцировала Антанту на интервенцию, а чехословаков — на вооруженное восстание, ставшее первым и самым опасным фронтом гражданской войны в России. Ради подписания мира Ленин расколол партию на два крыла, оттолкнув левых коммунистов; загнал в оппозицию левых эсеров. А поскольку при таком противостоянии Брестскому договору реализация ленинской политики стала практически невозможной, Брестским миром была теперь недовольна страна, ради которой шел на все это Ленин — Брестским миром была неудовлетворена Германия[26].

Неверие немцев в возможность сотрудничества (на германских условиях) с ленинским правительством было чертой, разграничивающей тупик и кризис. Подписывая договор, Германия надеялась иметь в своем тылу «мирно настроенную Россию, из которой изголодавшиеся Центральные державы могли бы извлекать продовольствие и сырье». Реальность оказалась прямо противоположной. «Слухи, шедшие из России, с каждым днем становились все печальнее» — ни спокойствия, ни продовольствия немцы не получили. «Настоящего мира на Восточном фронте не было». Германия, «хотя и со слабыми силами», сохраняла фронт[27]. Германское правительство нервничало не меньше ленинского, не понимая, как добиться выполнения тех или иных ультимативных требований от в общем— то беспомощного Совнаркома. Из-за взаимного неверия в мир военные действия не прекращались[28]. И даже Чичерин, далекий от целей революционный войны, стремящийся наладить рабочие дипломатические отношения с немцами, считал, что Германия осталась главным врагом советской России[29].

Путем постепенных захватов немцы «во многих местах передвинули демаркационную линию к востоку»[30]. 6 мая было созвано экстренное заседание ЦК РКП(б) для обсуждения вопроса о международном положении советской России «в связи с обострением отношений с Германией, а также высадкой английского десанта в Мурманске и японского десанта на Дальнем Востоке»[31]. Обсуждалось, кроме того, положение на Украине после произведенного там немцами переворота. Ленин, видимо, на этом заседании победил. По крайней мере, ЦК принял написанное им постановление:

«Немецкому ультиматуму уступить. Английский ультиматум отклонить. (Ибо война против Германии грозит непосредственно большими потерями и бедствиями, чем против Японии. [...] Направить все силы на защиту уральско-кузнецкого района и территории как от Японии, так и от Германии. С Мирбахом вести переговоры в целях выяснения того, обязуются ли [немцы] заключить мир Финляндии и Украины с Россией и всячески ускорять этот мир, сознавая, что он несет новые аннексии. [...] Начать тотчас эвакуацию на Урал всего вообще и Экспедиции заготовления государственных бумаг в частности»[32].

На самом деле ультиматумов предъявлено не было (Ленин называл «ультиматумом» любое требование «империалистов»). Немцы настаивали на передаче Финляндии форта Ино как условия для заключения советско— финского мирного договора. Антанта, видимо, в первых числах мая пыталась снова предложить советскому правительству помощь в обмен на разрыв Брестского мира. Сами немцы в те недели считали, что с военной точки зрения формальное соблюдение Брестского соглашения или его аннулирование серьезно ничего не меняли. Тем не менее германское правительство решило, что пришло время объявить об окончании военных операций на Восточном фронте: 13 мая Кюльман, Людендорф и заместитель Кюльмана Бусше, принимая во внимание, что «большевики находятся под серьезной угрозой слева, то есть со стороны партии, исповедующей еще более радикальные взгляды, чем большевики» (левых эсеров), нашли нужным в интересах Германии «объявить раз и навсегда, что наши операции в России окончены», «демаркационная линия проведена» и «тем самым наступление завершено».

Если это заявление и дошло до советского правительства, оно, очевидно, не могло быть принято всерьез, тем более, что германское продвижение все-таки продолжалось и после 13 мая. Радек даже в начале июня считал, что соотношение сил, созданное Брестским миром, «угрожает нам дальнейшими глубокими потрясениями и большими экономическими потерями», что «территориальные потери, являющиеся следствием Брестского мира, еще не кончены», что именно в смысле территорий советской власти предстоит «период тяжелой борьбы»[33]. (И действительно, через несколько дней началась эвакуация Курска[34].)

Понятно, что при таком развале Ленина могла согревать лишь мысль о дальнейшем отступлении вглубь России. Когда Троцкий спросил его, что он думает делать, «если немцы будут все же наступать» и «двинутся на Москву», Ленин ответил:

«Отступим дальше, на восток, на Урал [...]. Кузнецкий бассейн богат углем. Создадим Урало-Кузнецкую республику, опираясь на уральскую промышленность и на кузнецкий уголь, на уральский пролетариат и на ту часть московских и питерских рабочих, которых удастся увезти с собой [...]. В случае нужды уйдем еще дальше на восток, за Урал. До Камчатки дойдем, но будем держаться. Международная обстановка будет меняться десятки раз, и мы из пределов Урало-Кузнецкой республики снова расширимся и вернемся в Москву и Петербург».

Троцкий объяснял, что «концепция Урало-Кузнецкой республики» Ленину была «органически необходима», чтобы «укрепить себя и других в убеждении, что ничто еще не потеряно и что для стратегии отчаяния нет и не может быть места»[35]. Да, Ленину было важнее стоять во главе правительства Камчатской республики, чем уступить власть. Но верил ли в Камчатскую советскую республику кто-нибудь, кроме Ленина? Похоже, что нет. Во всяком случае, идея отступления до Камчатки (когда Дальний Восток был под угрозой японской оккупации) никого не вдохновляла. И 10 мая Сокольников на заседании ЦК предложил резолюцию о разрыве Брестского мира:

«ЦК полагает, что государственный переворот на Украине означает создание нового политического положения, характеризующегося союзом русской буржуазии с германским империализмом. В этих условиях война с Германией является неизбежной, передышка — данная Брестским миром — оконченной. Задачей партии является приступить к немедленной открытой и массовой подготовке военных действий и организации сопротивления путем широких мобилизаций. В то же время необходимо заключить военное соглашение с англо-французской коалицией на предмет военной кооперации на определенных условиях[36].»

До апреля 1989 года резолюция эта считалась «ненайденной»[37]. Зато никогда не терялись «Тезисы о современном политическом положении», проект которых написал Ленин для обсуждения в заседании 10 мая:

«Внешняя политика советской власти никоим образом не должна быть изменяема. Нам по-прежнему реальнейшим образом грозит — ив данный момент сильнее и ближе, чем вчера, — движение японских войск с целью отвлечь германские войска продвижением вглубь европейской России, а с другой стороны — движение германских войск против Петрограда и Москвы, в случае победы немецкой военной партии. Нам по-прежнему надо отвечать на эти опасности тактикой отступления, выжидания и лавирования, продолжая самую усиленную военную подготовку»[38].

Но резолюция Сокольникова была провалена. За нее голосовал только сам Сокольников. Сталин воздержался, а Ленин, Свердлов, В. В. Шмидт и М. Ф. Владимирский выступили против[39]. Правда, тезисы Ленина в тот день даже не были поставлены на голосование. Сокольников проиграл. Но и Ленин не вышел победителем. Повторное обсуждение тезисов Ленина произошло на следующем заседании ЦК, 13 мая. Вторично обсуждалась и резолюция Сокольникова, текст которой не сохранился и в бумагах этого заседания[40]. ЦК собрался в том же составе и пришел к мнению, что военная опасность со стороны Германии Лениным сильно преувеличена. Тем не менее тезисы Ленина с некоторыми поправками были приняты. Резолюция Сокольника с предложением разорвать Брестский мир и вести проантан-товскую ориентацию снова не собрала ни одного голоса, кроме голоса автора. Сталин голосовал против Ленина (но Сокольникова не поддержал). Отсутствовавшие на заседании Троцкий и Зиновьев, находившиеся в Петрограде, подали свои голоса за тезисы Ленина.

14 мая Ленин выступил с докладом о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК, Моссовета и Четвертой Московской общегородской конференции партии (проходившей с 14 по 17 мая). Как и ожидалось, Ленин предлагал продолжать политику брестской передышки. Его доклад был подвергнут резкой критике левыми коммунистами, в частности, Ломовым[41]. С ленинскими тезисами, одобренными в ЦК 13 мая, на конференции выступил Свердлов. Он настаивал на правильности внешней политики ЦК и призывал левых коммунистов «подчиняться постановлениям партии», указав, что иначе они ставят себя вне рядов РКП(б): в организации работы они идут нога в ногу с саботажниками; по всем практическим вопросам «мы встречаем сопротивление со стороны меньшевиков, левых эсеров и 'левых коммунистов'. [...] Я не знаю, стоят ли они за защиту советской власти; в принципе они, конечно, — за, но практически...»[42].

Видимо, речь Свердлова делегатов достаточно напугала. По крайней мере, при голосовании 47 человек против 9 согласились принять за основу тезисы ЦК[43]. Сам Свердлов теперь, видимо, не просто заменил Ленина, взяв на себя, будучи председателем ВЦИКа, еще и большую часть партийной работы, а именно оттеснил его. Он часто назначался содокладчиком Ленина, т. е. был приставлен к Ленину комиссаром; был докладчиком от ЦК на Московской общегородской партийной конференции и зачитывал написанные Лениным и утвержденные ЦК 13 мая «Тезисы ЦК о современном политическом положении». В протоколе заседания ЦК от 18 мая Свердлов в списке присутствующих стоит на первом месте. Заседание ЦК 19 мая — полный триумф Свердлова. Ему поручают абсолютно все партийные дела[44]. Ленину на этом заседании дали лишь одно задание: «провести через Совнарком разрешение т. Стеклову на присутствие там»[45].

Проследить дальнейший рост влияния Свердлова (и падение авторитета Ленина) по протоколам ЦК не представляется возможным, так как протоколы за период с 19 мая по 16 сентября 1918 года не обнаружены. О заседаниях того времени имеются лишь отрывочные сведения. Так, 26 июня ЦК обсуждало вопрос о подготовке проекта конституции РСФСР для утверждения его на Пятом съезде Советов. ЦК признал работу по подготовке проекта неудовлетворительной, и Ленин, поддержанный некоторыми другими членами ЦК, предложил «снять этот вопрос с порядка дня съезда Советов». Но Свердлов «настоял на том, чтобы вопрос остался»[46] (т. е. прошел против Ленина и других членов ЦК), и победил.

Очевидно, что протоколы ЦК не сохранились именно потому, что в них в крайне невыгодном свете выглядели позиция и влияние Ленина. Ослаблению его авторитета, видимо, способствовало и то, что в середине лета 1918 года вырисовалась неизбежность поражения Германии в мировой войне: после провала крупного немецкого наступления на Западном фронте и начала массового прибытия американских войск во Францию неизбежность поражения Германии стала очевидной[47]. Нужно было немедленно менять тактику. Но обычно динамичный Ленин на этот раз бездействовал как парализованный. Правда, Ленин, еще совсем недавно (когда это было ему выгодно) указывавший на силу германской армии, теперь все чаще и чаще заговаривал о ее слабости — например, на Пятом съезде Советов в самых первых числах июля:

«Бешеные силы империализма продолжают бороться, находясь уже три месяца, протекшие с предыдущей) съезда, на несколько шагов ближе к пропасти [...]. Эта пропасть за три с половиной месяца [...] несомненно подошла ближе [...]. Державы Запада сделали громадный шаг вперед к той пропасти, в которую империализм падает тем быстрее, чем идет дальше каждая неделя войны [...]. За три с половиной месяца [...] войны империалистические государства приблизились к этой пропасти [...]. У нас этот истекающий зверь [Германия ] оторвал массу кусков живого организма. Наши враги так быстро приближаются к этой пропасти, что если бы им даже было предоставлено больше трех с половиной месяцев и если бы империалистическая бойня нанесла нам снова такие же потери, погибнут они, а не мы, потому что быстрота, с которой падает их сопротивление, быстро ведет их к пропасти».

Но и в этой шизофренической речи с многократным повторением почти одинаковых фраз Ленин умудрился призвать советский актив к тому же, к чему призывал в марте — выжидать, не разрывая Брестского мира, бездействовать: «Наше положение не может быть иное, как дожидаться [...] что эти бешеные группы империалистов, сейчас еще сильные, свалятся в эту пропасть, к которой они подходят — это все видят»[48]. Только трудно было удержаться от вопроса: если Германия оказалась на краю гибели через три с половиной месяца после заключения Брестского мира, ведя боевые действия крупного масштаба лишь на одном фронте, получая продовольственную помощь России и Украины и используя Красную армию в борьбе с чехословацким корпусом, который, не задержи его большевики, давно бы уже воевал в Европе против немцев, как глубоко на дне этой пропасти лежала бы кайзеровская Германия, вынужденная воевать на два фронта? В каком состоянии находились бы теперь страны Четверного союза? Где проходила бы граница коммунистических государств?

Заведенная Лениным в тупик, доведенная до кризиса, расколотая и слабеющая большевистская партия могла ухватиться теперь лишь за соломинку, которую в марте 1918 года протягивал ей Троцкий: «Сколько бы мы ни мудрили, какую бы тактику ни изобрели, спасти нас в полном смысле слова может только европейская революция»[49]. А для ее стимулирования нужно было, во-первых, разорвать Брестский мир, а, во-вторых, сформировать Красную армию. 22 апреля вопрос о создании регулярной армии был поднят Троцким на заседании ВЦИК. Троцкий подчеркнул, что эта новая дисциплинированная и обученная армия необходима «специально для возобновления мировой войны совместно с Францией и Англией против Германии», причем тогда же советским руководством было начато обсуждение с представителями Антанты планов совместных военных действий[50].

Новая армия стала называться «Народной». К лету 1918 года она составляла основное ядро войск Московского гарнизона, была составлена на контрактовых началах, считалась аполитичной и находилась в ведении Высшего военного совет под председательством Троцкого при военном руководителе генштаба М. Д. Бонч-Бруевиче. Непосредственно войска подчинялись Н. И. Муралову, командующему войсками округа. В июне в состав Народной армии приказом Троцкого должны были зачислить латышскую стрелковую дивизию[51].

Вопреки воле Ленина, ЦК готовился расторгнуть брестскую передышку и возобновить войну с Германией как только условия для этого окажутся подходящими. Возможно, начинать войну летом 1918 года было не менее рискованно, чем продолжать ее в марте. Но в июне большевикам уже не из чего было выбирать. Ленинская политика «передышки» была испробована и не дала положительных для революционеров результатов. В июне уже не имело значения, прав ли был Ленин в марте. Революция за три месяца передышки потеряла свой бескомпромиссный динамичный бег. Требовалось предпринять что-то ошеломляюще-грандиозное, чтобы воскресить ее и вылезти из того болота, в которое завел Ленин. Самым естественным решением казался разрыв Брестского мира. Но, видно, были на стороне Ленина еще и никем не понятые силы. В особняке германского посольства днем 6 июля раздались выстрелы террористов. В этот миг было спасено большевистское правительство, а вместе с ним, по еще большей иронии судьбы — ленинская брестская «передышка».