В предыдущей главе мы описали подъем пассионарности, но не ответили на вопрос: а почему этот подъем кончается? Казалось бы, если пассионарность как признак появилась и переносится обычным половым путем, передачей соответственного гена потомству, а пассионарии в силу своей повышенной тяги к действительности, естественно, оставляют большое потомство, не всегда законное и часто самое разнообразное, то, казалось бы, количество пассионариев должно в данном регионе накапливаться и накапливаться, пока они не сделают великие, прогрессивные дела.

Однако ничего подобного не получается. После определенного момента, некой красной черты, пассионарии ломают первоначальный императив поведения. Они перестают работать на общее дело и начинают бороться каждый сам за себя. Причем сначала, скажем, феодалы или какие-нибудь византийские купцы, или арабские завоеватели мотивируют это так: «Мы выполняем все обязательства по отношению к нашей общественной форме (Халифату ли, империи ли Византийской, к французскому или английскому королевству). Мы делаем все, что от нас требуется, а силы у нас остаются». Поэтому императив меняет свое назначение. Он звучит уже так: «Не будь тем, кем ты должен быть, но будь самим собой!» Это значит, что какой-нибудь дружинник — копьеносец, оруженосец, хочет уже быть не только оруженосцем или копьеносцем своего графа или герцога, но еще Ромуальдом или каким-нибудь Ангерраном, он хочет иметь имя и прославить именно его! Художник начинает ставить свою подпись под картинами — «Это сделал я, а не кто-то». Да, конечно, все это идет на общую пользу, украшает город замечательной скульптурой, но «уважайте и меня!» Проповедник не только пересказывает слова Библии или Аристотеля без сносок, перевирая как попало, не утверждая, что это чужие святые слова: нет, он говорит: «А я по этому поводу думаю так-то», и сразу становится известно его имя. И так как таких людей оказывается весьма большое число, то они, естественно, начинают мешать друг другу. Они начинают толкаться, толпиться, раздвигать друг друга локтями во все стороны и требовать каждый себе побольше места.

Поэтому повышенная пассионарность этнической, а тем более суперэтнической системы дает положительный результат, иначе говоря, успех, только при наличии социально-культурной доминанты-символа, ради которого стоит страдать и умирать. При этом желательно, чтобы доминанта была только одна, если их две или три, то они накладываются друг на друга и тем гасят пассионарные порывы, разнонаправленные так, как бывает при алгебраическом сложении разных векторов. Но даже без такой интерференции может возникнуть анархия за счет эгоистических действий сильно пассионарных особей. Усмирить или запугать их очень трудно; подчас легче просто убить.

Карта. Европа и Восток

Уместно здесь обратиться и к роли субпассионариев, которым при первой фазе этногенеза, собственно, не было места в системе. В любые времена есть люди, которые ни к чему не стремятся, хотят только выпить и закусить, поспать где-нибудь на досках за забором и считают это целью своей жизни. В первый период этногенеза они почти никому не нужны, потому что в системе, которая ставит перед собой огромные цели, стремится к идеалу, понимая под ним далекий прогноз, — зачем такие люди? На них никакой начальник не может положиться. Они могут в любой момент предать или просто не выполнить приказания. Они не ценятся, и их не берегут. Так и было в жестокое, хотя и созидательное время подъема. А тут, когда возникает в одной системе несколько центров, борющихся между собой за преобразование, то каждому из инициативных пассионариев становится нужна своя особая банда. И он находит возможность использовать субпассионариев в качестве слуг, наложниц, наемников и, наконец, бродячих солдат — ландскнехтов. Набирают их самым простым способом — дают прохвосту золотую монету и говорят: «Милейший, возьми это, иди и говори всем, что наш герцог — добрый герцог». И этого оказывается достаточно для того, чтобы данный добрый герцог мог собрать себе такое количество сторонников, чтобы устроить великую кровавую смуту.

Конечно, это плохие солдаты, а где взять хороших? Все пассионарии или уже прилепились к кому-то, или сами выставили свою персону в кандидаты на высокое место; пассионарии находили себе применение как воины-профессионалы князей, графов, эмиров и султанов. Субпассионарии же выступали прежде всего как их вооруженная обслуга. И субпассионариям это было даже выгоднее, потому что жизнью-то они не очень рисковали, а после битвы помародерствовать, побегать, поискать в карманах у убитых что-нибудь или ограбить мирное население — это они могли, как могли быть, ворами, нищими, наемными солдатами или бродягами. В акматической фазе таких людей настолько не ценят, что дают им умирать с голоду, если не вешают «высоко и коротко» (французская средневековая юридическая формулировка). Однако эти операции оттягивают у этносоциальных систем те силы, которые можно было бы употребить на решение насущных задач.

Изменение отношения к субпассионариям со стороны коллектива показывает один из примеров того, как меняется коллективное поведение в этносе от фазы к фазе — модуляция биосферы.

И, с точки зрения географии, нам важны не способы эксплуатации крестьян, а именно характер поведения всего коллективa этноса.

И тут нужно сказать несколько слов об этике. Этика рассматривает отношение сущего к должному, поэтому особая форма ее вырабатывается при каждой фазе этногенеза. Существуют, конечно, социальная этика и социальная мораль — это всем известно, но мы сейчас будем говорить не об этом, а о влиянии фаз этногенеза на этические системы. В фазе подъема, когда в силе был императив: «Будь тем, кем ты должен быть!» — этика заключалась в безусловном подчинении индивидуума принципам системы. Нарушение принципов системы рассматривалось как преступление, наказуемое безоговорочно. Хорошо значит выполнить то, что положено; плохо — значит не выполнить.

При акматической фазе, когда каждый говорил: «Я хочу быть самим собой! Я выполняю то, что положено; государству служу 40 дней в году на войне, а в остальные дни волен делать все, что мне вздумается, у меня есть своя фантазия!» — тут возникла другая этика.

Чтобы осуществлять собственные фантазии какому-нибудь, например, барону, требовалась мощная поддержка собственного окружения. Это значило, что он старался набрать побольше людей, которые зависели бы лично от него. Но ведь и он в не меньшей степени зависел от них. Если он нанимал на службу каких-то лакеев, ландскнехтов, стрелков для охраны своего дома, каких-нибудь копьеносцев для атак на противника, — то все они, конечно, зависели от него, делали что им прикажут, потому что он им платил, но он-то зависел от того, как добросовестно они будут выполнять свои обязанности, не предадут ли они его, не убегут ли в решительный момент, не откроют ли они ворота замка противнику.

Возникла система взаимообязанности и взаимовыручки, круговой коллективной ответственности. Каждый отвечал за свой маленький коллектив, в который он непосредственно входил, и за большой, в который он входил опосредованно, как член малого коллектива; таким образом он отвечал и за себя, и за своего барона, и за свое герцогство, и за свою страну. И точно так же король, герцог, граф или барон был обязан заботиться о своих вассалах. Конечно, не всегда это соблюдалось, но ведь в таких случаях разрешалось нарушить вассальную присягу. Если сеньор относился к своему вассалу недостаточно внимательно, то вассал имел право уйти от него. Обязанности были взаимные.

Было только одно законодательство, в котором эта этика записана и уцелела, — это яса Чингисхана. Она сохранилась, переведена с персидского языка на русский. Там примерно три четверти законов направлены на наказание людей, не оказывающих помощи товарищу. Например, если монгол едет по степи и встречает того, кто хочет пить, и не даст ему напиться, — смертная казнь; если он едет в строю и товарищ, едущий впереди, случайно уронил колчан со стрелами, а задний не поднял и отдал, — смертная казнь; в мягких случаях ссылка в Сибирь (монголы тоже ссылали в Сибирь).[59]

Эта этика существует и по сие время в качестве реликтовых форм. Например, никакая экспедиция в тяжелых условиях без такой этики, основанной на взаимовыручке, работать не сможет. Вот мне приходилось читать в газетах, что какие-то туристы переходили на Алтае речку и один, свалившись в воду, утонул, а остальные его не вытащили, потому что каждый думал: «Ведь это же он свалился, а не я, зачем же я полезу, я же не обязан». Так вот это тоже этика, но уже совсем другого типа. По этике ясы человек был обязан лезть в реку и выручать, а если бы не полез, то его бы судили не в 24 часа, а в полчаса, и казнили бы за неоказание помощи товарищу. Не во всех законах сохранилась эта форма этики, хотя она присутствовала и в разбойничьей банде, и в каком-нибудь полку, кавалерийском или пехотном, в экспедиции, как я уже говорил, — везде и всегда там, где людей подстерегает опасность. Это единственная спасительная форма поведения, при которой можно как-то уцелеть.

Наличие такой этики играло особую роль в акматической фазе. Оно в значительной степени обусловливало приток свежих сил молодого поколения пассионариев в уже имеющиеся консорции и субэтносы.

В условиях, когда война была повседневна, каждый, кто стремился жить не только чем-то, но и ради чего-то (а таких хватало), нуждался в соратниках и хотел быть уверен, что его не предадут. Поэтому-то и приходилось делать выбор. Конечно, в выборе сторонников определенное значение имел и социальный момент. Но вряд ли его можно считать решающим, поскольку в акматической фазе наследственность чинов и званий была очень условной. Так, в Европе, чтобы войти в класс феодалов, стать дворянином, даже иметь титул, надо было совершить какой-то подвиг. Конечно, можно было бы поручить это звание и по наследству — дети графов, естественно, становились графами, но если, скажем, у графа одно графство и пятеро детей, то один получал наследство, а остальные-то не получали, и они назывались виконтами, т. е. второсортными графами. Но это их не устраивало, потому что никаких материальных преимуществ они при этом не имели. А кроме того, представьте себе пассионария из народа. Пассионарность — это признак природный, передающийся генетически, а во всех слоях населения есть очень симпатичные дамы. Пассионарии, занявшие высокое положение, везде оставляют потомство. Появляются пассионарии во всех слоях населения, и среди горожан, и среди крестьян, и среди невольников, даже — рабов. Они не удовлетворяются своим социальным положением, они ищут выхода. Так вот, во Франции, например, этот выход существовал вплоть до XVII в., до Ришелье, который велел все-таки пересчитать, кто дворяне, а кто нет, потому что дворянином заявлял себя каждый, кто хотел поступить на королевскую службу и делать там свою карьеру. Никто его не проверял, потому что некогда было да и незачем; считалось — раз человек хочет, ну почему его не признать дворянином, какая разница? Да, конечно, налог с него уже брать нельзя, но он же служит. А потом его, вероятно, скоро убьют, потому что служба-то в основном военная, так тогда вообще незачем огород городить. Любой пассионарии мог объявить себя дворянином, и число «феодалов» выросло колоссально. Это вызвало совершеннейшее броуновское движение, которое называется феодальной раздробленностью.

Сам принцип феодализма, экономический принцип, вовсе не предполагает огромного количества безобразий. Они могут быть и не быть, это не связано с экономическими условиями. А вот откуда стремление, например, дать по физиономии соседу, а потом убить его на дуэли? Пользы от этого никакой нет, риск большой, потому что сосед тоже может вас убить. Но желающие рисковать в Европе XI–XIV вв. находились слишком часто. Результаты уже к XII в. были следующие.

В Германии служилые латники превратились в бургграфов рыцарей-разбойников. Фридриху Барбароссе пришлось их вешать.

Во Франции королю отказывали в подчинении Бретань, Нормандия, Анжу, Мэн, Аквитания, Тулуза, Лангедок и Фландрия, не говоря о Бургундии и Лотарингии. А в Провансе не признавали даже католической церкви, так как там очень боялись альбигойцев (о них подробнее чуть ниже).

В Англии шла постоянная война с кельтами, а англосаксонское население убегало за пределы острова от королей-французов (Плантагенетов) и их феодальной армии.

В Италии Венеция воевала с Генуей, Флоренция с Пизой, Милан с Романьей и, что хуже всего, папы с императорами.

В условиях растущей феодальной анархии правители нашли главную доминанту. Они предложили направить энергию системы вовне, на Святую Землю.

Стихийные крестовые походы 1095–1099 гг. имели «прелюдию» в Испании в 1063–1064 гг., куда направились рыцари герцогства Аквитанского и графства Тулузского, а потом туда же ринулись бургундские и нормандские рыцари.

Лозунгом первой колониальной экспансии стало «Освобождение Гроба Господня». Лозунг, конечно, мог бы быть выбран удачнее для того времени. Но папа провозгласил, что нужно спасти из рук неверных Палестину — Святую Землю. Все закричали: «Так хочет Бог!» — и пошли. Но ведь это был только лозунг. Они пошли, потому что хотели идти. И пошли бы в другое место, с любым другим лозунгом, потому что у них был большой запас внутренней энергии.

Доказательство тому — завоевание Сицилии нормандцами в 1072 г. и их вторжение в православный Эпир в 1081 г., закончившееся поражением в 1085 г. Но самое показательное — и тоже с благословения папы — завоевание Англии в 1066 г. нормандским герцогом Вильгельмом. Ведь Английское королевство, хотя и христианское, было реликтом эпохи Великого переселения народов и не входило в европейский суперэтнос. Вот они его и завоевали.

Начались крестовые походы, во-первых, с массовых погромов евреев в прирейнских областях. Это не оказало никакого влияния на дальнейшие успехи или неудачи военных действий в Палестине. Затем такой же разгром хотели устроить в Константинополе, когда туда явились крестоносцы Первого крестового похода. Император Алексей Комнин, который там командовал в это время, был человеком очень деловым. Он окружил крестоносцев наемными печенежскими отрядами и лишил их возможности получать провиант. В результате крестоносцы согласились подчиниться императору и принести ему ленную вассальную присягу, только чтобы он их кормил и не обижал. Император переправил всех крестоносцев в Малую Азию, говоря: «Вы пришли с мусульманами воевать, ну и воюйте там с турками».

Первый удар крестоносцев был такой, что они одолели сельджукскую конницу. И так как мусульмане меньше всего ожидали такого удара, то крестоносному войску удалось достигнуть Иерусалима и даже взять его. Однако из 110 тысяч европейцев, переправившихся через Геллеспонт, до Иерусалима дошло около 20 тысяч. Таковы были потери. К тому же велики были и, так сказать, «непроизводительные расходы» Первого крестового похода. И удался он крестоносцам только потому, что для мусульман, живших в Палестине, был неожиданным. Те недоумевали: в чем они провинились? Ведь они не мешали христианским паломникам-пилигримам посещать Гроб Господень и молиться. Наоборот, они их охраняли, они их очень уважали. Иисус и Мариам у них считались пророками, равными Мухаммеду. И Инджиль шериф — Святое Евангелие, и Коран шериф — Святой Коран считались равноценными книгами. Никакого преследования за веру не было…

Добавим от себя: действительно, никакого повода для такого вторжения христиан не было, кроме внутреннего процесса пассионарного перегрева, который охватил Западную Европу в XI–XIV веках.

Феодальная Европа сто лет (1093–1192) бросала в Палестину храбрейших рыцарей, лучший флот, самых надежных союзников — армян и даже заключала союзы с исмаилитами, но тщетно: даже отбитый у Фатимидов Иерусалим был снова захвачен курдом Салах ад-Дином, под предводительством которого сражались тюрки, как купленные на базаре, так и прикочевавшие со своими семьями и стадами. Персидский историк Раванди писал в сочинении, посвященном султану Рума (Малой Азии) Гийас ад-Дину Кай Хусрау (1192–1196): «Слава Аллаху в землях арабов, персов, византийцев и русов слово принадлежит тюркам, страх перед саблями которых прочно живет в сердцах».[60]

Итоги крестовых походов были очень неутешительными. В 1144 г. пала Эдесса и, восстав, она снова была взята в 1146 г. Вторжения крестоносцев в Египет в 1163 и 1167 гг. были отбиты. Второй и третий крестовые походы в 1147–1149 и 1189–1192 гг. захлебнулись. Лучшие рыцари Европы спасовали перед туркменами-сельджуками. Города Палестины и Ливана перешли к обороне. Гарнизоны крестоносцев держались в них лишь благодаря тому, что венецианцы и генуэзцы морем поставляли им оружие и провиант.

И в Магрибе, на западе арабского мира, было то же самое. При Аларкосе в 1195 г. берберы-альмохады сокрушили рыцарское воинство Кастилии, куда стеклись рыцари со всех стран Европы. Эта коллизия описана Л. Фейхтвангером в романе «Испанская баллада», и там устами арабского историка Мусы (персона вымышленная, но мысли Ибн Хальдуна) дан прогноз: христианский мир молод и может позволить себе роскошь потерпеть отдельные поражения, а мусульманский мир стар и только продляет свое существование. Арабы уже потеряли к концу XII в. пыл молодости.

Не нужно думать, что избыток пассионарности гарантирует военный успех. Вспомним, что он ведет к дезорганизации, происходящей от развития индивидуализма. Когда каждый хочет быть самим собой, то организовать значительную массу таких людей практически невозможно.

Приведем пример. Когда в 1204 г. крестоносцы взяли и разграбили Константинополь, а потом бросились на Болгарию, то половцы (куманы) в 1205 г. напали на лагерь латинян у Адрианополя, притворным бегством увлекли императора Балдуина в засаду и взяли его в плен, перебив много отважных рыцарей. Болгарский царь посадил латинского императора в башню в Тырнове, где тот и умер. Наступление латинян на православие было так же остановлено тюрками, как и нажим их на ислам, хотя тюрки ни христианами, ни мусульманами не были. Зато там, где тюрок не было, — в бассейне Балтики, немцы, датчане и шведы имели полный успех. Сопротивление полабских славян было сломлено немцами, в устье Двины построена крепость Рига (1201); Эстляндию захватили датчане, Финляндию — шведы. На очереди были пруссы, литовцы и русские, но эти «успехи» пришли уже в XIII в., когда расстановка сил изменилась.

Странно! Ведь половцы находились в фазе гомеостаза, а феодальная Западная Европа — в акматической фазе. Казалось бы, европейцы должны были идти от победы к победе, а половцы погибать, в лучшем случае героически, как дакоты, семинолы и команчи. А случилось обратное. Почему?

Беда Европы была в том, что эта новая доминанта — крестовые походы наложилась на старую — спор между папами и императорами, причем нельзя сказать, какая из сторон была хуже. Папа Иоанн XII был сатанистом,[61] император Генрих IV — тоже.[62] Произвол императорских чиновников не уступал взяточничеству и кощунству прелатов. Гонения на еретиков те и другие проводили одинаково. И однако до конца XIII в. взаимная резня не прекращалась: гвельфы сражались с гибеллинами, Капетинги — с Плантагенетами, альбигойцы — с католиками, города — с феодалами. Постоянная война в тылу гибельно влияла на успехи на фронтах. Избыток пассионарности так же вреден, как и недостаток ее. А избыток энергии столь велик, что современник крестовых походов Усама ибн Мункыз писал в «Книге Назидания»: «У франков, да покинет их Аллах, нет ни одного из достоинств, присущих людям, кроме храбрости». Правда, тот же Ибн Мункыз считал, что львы не менее храбры, но они звери.[63]

Итак, крестовые походы захлебнулись вследствие «пассионарного перегрева» этносоциальной системы, при котором неосуществима целенаправленная координация сил.

Предлагаемое мной объяснение причин возникновения крестовых походов и их неудачи оригинально. Но ведь оригинален и сам подход к этнической истории как к закономерному феномену становления биосферы.

Крестовые походы католические историки считали результатом религиозного энтузиазма, протестантские — папского своекорыстия, просветители — безумием необразованных людей, экономисты — результатом кризиса феодального хозяйства Западной Европы.

Все перечисленные подходы к предмету изучения — по отдельности и даже взятые обобщенно — очевидны, правомочны и должны приниматься во внимание, но недостаточны, на мой взгляд, для объяснения явления по одной весьма простой причине. Европейские историки рассматривают крестовые походы как явление уникальное, а это-то и неверно. Если мы сравним известные нам фазы этногенезов, то обнаружим, что при переходе фазы подъема пассионарности в акматическую стремление к расширению ареала наступает столь же неуклонно, как закипание воды при 100^oС и нормальном давлении.

А что же произошло после этого в Западной Европе? Оказалось, что когда избыток пассионариев (этих свободных атомов, создающих своего рода броуновское движение) был убран и исчез, то выделились лишь те пассионарии, которые остались на месте и которые быстро начали укреплять свои позиции. Тут им понадобились лозунги, вокруг которых они могли бы объединять своих приверженцев, а для этого стали нужны идеологи, которые сами были пассионарны и готовы были поддержать любого герцога, барона или короля, если он давал им возможность высказывать свои идеи. Речь шла уже не о том, чтобы просто толковать Священное Писание, но о том, чтобы выступать со своими точками зрения. Эти идеологи назывались либо схоластами (если они преподавали в университетах и начальство на них не сердилось), либо ересиархами — основателями ереси (если их из университета выгоняли и начальство на них почему-либо гневалось). Таким образом, разница между ними была чисто административная, потому что каждый из этих представителей средневековой мысли высказывал все, что он хотел, ссылаясь, конечно, при этом на Библию, но ведь она многозначна — всегда можно подобрать соответствующую цитату.

Надо сказать, что в те времена цитаты не всегда указывались в схоластических или еретических сочинениях. Просто говорилось, что в Библии, мол, сказано так-то, а затем проповедник говорил свое, все, что ему вздумается. Заслуга университетской схоластики в том, что она ввела систему сносок, которой мы пользуемся и сейчас. Если ты ссылаешься на Библию, так укажи номер главы и стиха, иначе ссылку не принимали во внимание.

В результате деятельности идеологов характер столкновений в Западной Европе изменился чрезвычайно. Возникли различные программы: и такие, которые могли бы быть понятны тем субпассионариям, которые примыкали к своим вождям, и тем пассионариям, которые примыкали к разным королям или принцам, или тем гармоничным натурам, которые находили выгодным поддержать то или иное движение. Программы были самые разнообразные. Иногда это были программы религиозные, иногда социальные, иногда династические, но все находили своих приверженцев, пассионариев, искавших применения своей избыточной энергии. Так очередной крестовый поход возник внутри самой Франции. В XI–XII вв. во Франции и Италии возникло антипапское движение (даже не христианское) движение альбигойцев, или катаров. Эта идеологическая доктрина была дуалистична, строилась на неприятии жизни как таковой и находилась в религиозном смысле за рамками католичества. На этой идейной почве и возникло первое могучее столкновение на территории Франции. Альбигойцы повели себя настолько вызывающе, что против них был организован крестовый поход. Огонь на себя они вызвали убийством папского легата — посла Петро де Кастельно. Посол был прислан из Рима в Тулузу, не договорился, и на обратном пути его зарезали. Ну а после того, как потекла кровь, все рыцарство северной Франции, мечтавшее найти себе какое-нибудь дело, но не уехавшее в Палестину, потому что, во-первых, дорог проезд, а во-вторых, там оно уже не требовалось, бросилось истреблять альбигойцев.[64]

Альбигойцы же были невероятно перемешаны на юге Франции с местными католиками. Причем, поскольку они считали, что весь сотворенный мир — зло, а против зла все средства дозволены, в том числе и ложь, то они могли спокойно лгать, будто они самые правоверные католики, а на самом деле тайно соблюдали свои альбигойские обряды. И отличить их было невозможно. Но это не помешало войне, потому что по существу произошло столкновение между северной Францией и южной.

Глава северной Франции, парижский король Филипп Август, официально в крестовом походе против альбигойцев не участвовал, ибо был отлучен от церкви за грехи (а грехи у него были действительно омерзительные[65]); сам он не мог надеть крест и идти в крестовый поход, но деньги на него давал.

Его соперник граф Раймунд Тулузский был просто граф, но владений имел не меньше, чем французский король, а богатств значительно больше, и был он при этом католик, а вовсе не альбигоец. Тем не менее отлученный грешник поддерживал крестоносцев, а католик поддерживал еретиков. Как видите, дело было не в лозунгах, а в стремлении победить друг друга.

А зачем, спрашивается? Почему религиозный момент, который мог бы обсуждаться в кабинетных условиях или вовсе не обсуждаться, — дело совести вдруг стал главным? Очевидно, была такая тяга к действию, что могла выплеснуться по любому поводу, и вылилась — в формах религиозной войны.

Победил север. Тулуза была разрушена, Лион оккупирован, все замки альбигойцев, большая часть которых были феодалами, — взяты и уничтожены. Культура, богатая провансальская культура, была растоптана северными рыцарями, которые насаждали грубые нравы парижан (Париж тогда был диким городом, по сравнению с Тулузой, Марселем, Лионом).

В начале XIV в. закончилась прямая династия Капетингов во Франции. У короля Филиппа IV Красивого умерли все три сына и осталась одна внучка дочка старшего сына — Жанна. Ее выдали замуж за короля Наваррского, и она оказалась наследницей французского престола. Но французские пэры сказали: «Негоже лилиям прясть», т. е. не годиться иметь женщину на престоле, и избрали ближайшего родственника короля по мужской линии — Филиппа Валуа. Ну какое нам, казалось бы, до этого дело? Однако есть! Вопрос о престолонаследии явился поводом для Столетней войны. Потому что у этих самых умерших трех братьев была сестрица Изабелла, которую французский король выдал замуж за английского короля Эдуарда II Плантагенета (Плантагенет фамилия французская, происходит из западной Франции, из Анжера). Их сын Эдуард III в потенции был королем Франции и Англии одновременно. Поэтому он заявил: «А ведь я являюсь наследником французской короны, дайте мне эту корону!»

В это время в Англии уже существовал парламент, который очень скупо давал деньги на королевские мероприятия. Без денег воевать нельзя. Но тут парламент почему-то ассигновал большие суммы на совершенно, казалось бы, безнадежную войну. Дело в том, что в Англии в это время было 3 миллиона человек населения, а во Франции — 22 миллиона. Франция была гораздо богаче, и французы были ничуть не слабее англичан, организация и культура у них были даже выше, чем в Англии, и, однако, война все-таки началась, и тянулась она больше ста лет, почему она и называется «Столетней».

Давайте поищем причины этой войны. Экономические? — Ну, допустим, они были. Англичане хотели сбывать свою шерсть фламандским купцам, а фламандские купцы — покупать ее беспошлинно. Ну, хорошо, все это правильно, но зачем тогда воевать тем, кто никакой шерсти не продавал и доходов от этой шерсти не имел: каким-нибудь стрелкам на границе Англии и Уэльса?

Давайте разберемся в традициях, которые определили характер этой войны. Англия была завоевана в VI в. англосаксами, до этого она называлась Британией. Англосаксы захватили восточную часть острова, а в Валиссе, который ныне называют Уэльсом, и в Корнвалиссе остались кельты. Часть ирландских кельтов перебралась в Шотландию и захватила северную часть английских владений — так называемый Лотиан, т. е. тут уже было столкновение двух этносов, двух культур и двух религиозных систем, потому что англосаксы были язычниками, кельты — православными, принявшими христианство еще из Египта. Потом, когда англосаксы приняли христианство из Рима, т. е. в противоположность православным кельтам стали католиками, война все равно продолжалась. И добавилось еще к этому вторжение норвежских и датских викингов, которые захватывали Англию, пытались ее удержать и жестоко обижали англосаксов.

Кончилось это все в 1066 г., когда Вильгельм Завоеватель подчинил себе Англию, а был он по происхождению норвежец, но его предки уже сто лет жили в северной Франции. Он забыл свой норвежский язык и говорил по-французски. Привел он с собой очень много французских рыцарей и устроил им доходные места при дворе и в управлении. Ведь этнический момент проявляется не в форме особых социальных порядков или установления новых социальных институтов, а в том, кто кому при данных порядках поможет хорошо устроиться… Так вот, Вильгельм и его потомки нормандской династии помогали французам. А когда династия пресеклась в XII в., королем Англии стал француз Анри Плантажене — Генрих Плантагенет. Уж этот-то был натуральный француз, но стал английским королем и всюду протаскивал своих французов, и потомки его тоже. Можно себе представить, как англичане лютой ненавистью возненавидели французов! И когда англичанам те же самые Плантагенеты предложили идти бить французов, англичане с восторгом пошли.

Английская армия оказалась сильной еще за счет другой этнической коллизии. Я уже говорил об уэльских кельтах. Сопротивлялись они англосаксам отчаянно, потому что англосаксы, пришедшие еще с волной Великого переселения народов, с кельтами вели себя исключительно жестоко, и те возненавидели их, причем было за что. И когда англосаксов победили французы, кельты сказали: «Эти, пожалуй, получше. Впрочем, кто бы ни давил англосаксов, все равно мы будем их уважать». С приходом французов война между кельтами и англосаксами не кончилась, но стала как-то ослабевать и к концу XIII в. совсем приостановилась. Эдуард 1 вошел в Валлис, чтобы подчинить его себе.

Это было предприятие совершенно неосуществимое, потому что тяжелая рыцарская конница английского короля побеждала во всех открытых столкновениях, но валлийцы выкопали себе ямки-бункера под мхом. Там много холмов, покрытых мхом и вереском. Они делали тайные лазы, целый день сидели в этих ямах и найти их не было никакой возможности. Потом, когда англичане, утомленные дневными поисками, ставили палатки и ложились спать, выспавшиеся за день валлийцы вылезали и стреляли из своих длинных луков по палаткам и убивали спящих англичан. Те, конечно, старались побить валлийцев, но валлийцы убегали, за исключением тех, кого удавалось поймать.

Такая война могла тянуться бесконечно. В конце концов, она надоела обеим сторонам и был предложен компромисс. Валлийцы сказали Эдуарду: «Мы примем от тебя государя (по феодальному праву он должен был дать им государя, который бы ему сам подчинялся), но он должен родиться в Валлисе, быть знатного рода и не знать ни слова ни по-английски, ни по-французски». Король велел вождям кланов явиться к нему. Те пришли. Он вынес своего двухнедельного сына и говорит: «Вот вам, пожалуйста. Он родился в Валлисе две недели тому назад; он знатного рода — мой сын; и он не знает ни слова ни по-английски, ни по-французски». Валлийцы согласились его принять. Это пошло на пользу и тем и другим, потому что свои этнические особенности, даже язык, валлийцы сохранили до нашего времени.[66]

А валлийцы обладали искусством, которого не знал никто в Европе: они стреляли из длинных луков — составных, клееных, очень тугих. Они умели стрелять так, что стрела летела на 450 метров и имела хорошую убойную силу. И они этому подучили стрелков англосаксонских, но самые лучшие стрелки в английской армии были валлийские. Они достигли почти половины уровня военной техники Восточной Азии, потому что из монгольского лука стрела летела на 700 метров, а на расстоянии 450 метров пробивала насквозь любой доспех. Ну все-таки Европа как-то за Азией уже тянулась и ее догоняла. Кроме того, валлийцы получили возможность отправить своих юношей, желавших славы и добычи, на очень выгодную французскую войну. А английские короли получили пехоту, да еще такую хорошую, как лучники, которые стреляли в три раза быстрее, чем французские арбалетчики (арбалет — это туго заряжаемый механизм). Когда война началась, то, к общему удивлению, англичане имели грандиозные успехи, захватив часть западной Франции и даже Бретань. Как мы видим, повод к Столетней войне был чисто фиктивный, надуманный. Казалось бы, французам ничего не стоило сказать: «Ты — внук нашего Железного Короля, садись на наш престол в Париже и управляй». Тем более что родной язык Эдуарда III был французский. Жена у него тоже была не англичанка, а фламандка. Он мог бы управлять из Парижа обеими странами. Ничего подобного! Французы и англичане хотели воевать друг с другом, и поводы, как мы видим, у них нашлись. Кроме того, отобрав у Плантагенетов почти всю юго-западную Францию, французские короли не сумели занять полоску вдоль Бискайского залива с городом Бордо, который долгое время был столицей английских королей, вернее, их резиденцией: они предпочитали жить в Бордо, а не в Лондоне.

В Лондоне, по уставу лондонской коммуны, т. е. городской общины, ни один дворянин не имел права ночевать в городе, даже король, который, приезжая в свою собственную столицу, должен был до заката солнца решить все дела, после чего он отправлялся в загородный дворец, специально для этого построенный, он же был дворянином. Король не имел права ночевать в своей собственной столице. Вот такие были обычаи. А Бордо — это множественное число от слова «бордель». Там жить было веселее, и поэтому английские короли предпочитали жить в Бордо.

Но удавалось им это только потому, что эта часть современной Франции вдоль берегов Гаронны и до Пиренеев была заселена не французами, а гасконцами — басками, которые по-французски ни слова не знали и ненавидели французов. Относились к ним так же, как кельты к англосаксам, и поэтому были готовы с удовольствием помогать англичанам. Не потому, что они любили англичан, а потому, что с их помощью можно было ударить по французам; и они действовали. Точно так же на хвосте у английского короля висела Шотландия. Шотландские кельты, как я уже говорил, захватили Лотиан, заселенный отчасти норманнами, отчасти даже северными саксами и ютами.

Образовался сложносоставной этнос, который очень ссорился с англичанами. Терпеть они друг друга не могли и считали, что, вообще говоря, надо только улучить хороший момент: англичанам — чтобы захватить Шотландию, а шотландцам — чтобы разграбить северную Англию. Последнее шотландцы делали часто и очень быстро, хотя конницы у них не было, но пехота в юбках делала сверхбыстрые марши и грабила беспощадно. Конечно, юбка не повышала их боевых качеств, но во всяком случае давала стимул для того, чтобы получить больше материи, чем у них было. Единственным материалом для одежды у них была овечья шерсть. Шотландцы — скотоводческий народ, а не земледельческий. А на тех вересковых холмах много овец не разведешь, и поэтому страна была очень бедна и нуждалась в грабеже, как промысле.

Как мы видим, все пассионарные народы в этот период, период пассионарного перегрева, оказались уже не поборниками тех своих положительных идеалов, которые у них были до этого, а противниками своих соседей, и действовали они со страшной энергией, но уже под лозунгом не «за что», а «против чего». При этом этнический момент играл первостепенную роль.

Карта. Франция в XII-начале XIV в.

Действительно, как можно было объединиться французским феодалам с английскими феодалами? Да никак! Они и воевали друг с другом. Может быть, с испанскими? Попробовал Черный принц помочь Педро Жестокому занять престол Кастилии — половина испанских феодалов оказалась на стороне английского Черного принца, а другая половина — на стороне французского коннетабля дю Геклена и победила. Они все боролись друг с другом, даже сами кастильские феодалы. Арагон — тоже феодальная страна. Подчиненные арагонским королям каталонцы соперничали с французскими феодалами за право грабежей в западной части Средиземного моря.

Германское королевство к XIV в. распалось, немцы убивали исключительно друг друга и поэтому в XIII–XIV вв. опасности для соседей не представляли. Благодаря этому французским королям удалось оттягать у них Бургундию (тогда еще она считалась Германией). Что касается провансальцев то они, хоть и подчинились французскому королю, но когда Людовик Святой попал в плен к мусульманам во время крестового похода, то в Марселе звонили в колокола, служили торжественные обедни и пели «Те Deum laudamus» — «Тебя Бога хвалим», радуясь, что этого французского короля кто-то, наконец, захватил в плен.

Как мы видим, сменился вектор, сменилось направление деятельности. Повышенный индивидуализм в странах Западной Европы привел к тому, что каждый смог, используя «пассионариев», к нему примыкавших, составить тот или иной отряд и бороться за себя, включая королей английского и французского.

Но тут, конечно, мне могут возразить: все-таки англичане — нация, французы — нация, в это время они уже сложились, они боролись друг против друга. Гасконцы, бретонцы, провансальцы боролись за свои национальные права, шотландцы тоже. Но когда кончилась эта Столетняя война и английских феодалов сбросили в море, а англичане оказались у себя дома, вы думаете, они успокоились? Нет, они сразу же затеяли новую войну на 30 лет — войну Алой и Белой розы.

Одни феодалы повесили у себя на щите белую розу — это были графы Йорки и Невилли, другие алую розу — это были Суффолки и Ланкастеры, и начали убивать друг друга, привлекая к себе стрелков, копьеносцев, добровольцев, охотников. А те шли и убивали друг друга так, что Англия, в общем, опустела. Причем характер этой войны был понятен людям того времени — в последней решающей битве, когда Белая роза победила Алую розу при Тьюксбери, будущий король Англии Эдуард IV кричал своим воинам: «Щадите простолюдинов, бейте знать!»[67] Почему? Да потому что уже все «пассионарные люди» сумели обзавестись гербами и объявили себя знатными, а ему нужно было снизить, как мы бы сказали, их количество. Иначе он управлять ими не мог, потому что каждый знатный господин уже работал только на себя. Таково было положение дел в Западной Европе, и длилось это довольно долго.

Францию спасла Жанна д'Арк. Так все французы считают, и это справедливо. Но чем она ее спасла? Дело в том, что французы тогда делились на два сорта. Объединенная Франция (примерно в современных границах) вмещала в себя два французских этноса — северо-восточный и юго-западный. Сначала (в первую половину Столетней войны) юго-западные жители (жители Аквитании между Луарой и Пиренеями) поддерживали Плантагенетов, т. е. англичан, против ненавистных парижан. А северо-восточная Франция поддерживала Париж и национальное знамя Карла Мудрого против англичан и изменников аквитанцев. Во второй период войны было наоборот. Жанна д'Арк произнесла слова: «Прекрасная Франция» — и победила. Но даже в первый период войны Франция одержала победу, потому что у французского короля оказался гениальный полководец Бертран дю Геклен, а он был не южный и не северный француз, а бретонец, кельт. Он был мастером партизанской войны. Два раза он попадал к англичанам в плен и два раза его освобождали за выкуп, равный королевскому. Собирали деньги и выкупали. Исключительной храбрости был человек.

Вы скажете, что это был изменник своего народа, отщепенец, который перешел к французскому королю служить (мог бы и к английскому). Нет, он был бретонец и остался бретонцем. Когда после победы над англичанами Бертран дю Геклен стал коннетаблем Франции, т. е. вторым лицом после короля, и получил вдруг приказ подавить восстание своих земляков, бретонцев, он отказался. Король заявил, что если он отказывается выполнять миссии, на него возложенные, то будет лишен звания коннетабля. Дю Геклен бросил меч коннетабля — знак своего достоинства, сел на коня и уехал в Испанию. За ним побежали вслед, чтобы упросить остаться. Ведь это был национальный герой Франции! Но вернуть его не успели, потому что по дороге он схлестнулся с какими-то разбойниками и разбил их, но они его убили в стычке. Этнический принцип, как видите, соблюдается и тут.

Бретань занимала промежуточное положение между Англией и Францией. Там были партии проанглийская и профранцузская, а точнее — антианглийская и антифранцузская, потому что и те и другие воевали за свою Бретань и за своих бретонцев, а не за англичан и не за французов. Блуа были противниками англичан, Монфоры — противниками французов, причем, хотя и те и другие были французского происхождения, войска их состояли из бретонцев, потому что бретонцы в это время были тоже весьма пассионарным этносом.

Акматическая фаза продолжалась во Франции до конца XIV в. Последовавший затем спад пассионарности был неизбежен, поскольку убыль пассионариев в ходе кровопролитий уже не восполнялась естественным приростом. Итог этого периода был подведен в XV в.: Франция была объединена Людовиком XI, который уничтожил всех феодальных вождей, снова подчинил себе Бургундию и создал единое королевство, в котором, как говорили после него: «Одна вера, один закон, один король».

Несколько иначе сложилась ситуация в Византии. Там пассионарный перегрев не сопровождался территориальной дивергенцией. Территориальное распадение сменилось идеологическим. Произошло это следующим образом. Своим декретом римский император Константин объявил христианство официальной религией. Цель многолетней борьбы была достигнута, гонения с христиан перенеслись на язычников.

Но пассионарность продолжала расти, пассионарии стремились действовать, а действовать стало негде и незачем. Поэтому признак этот стал проявляться в весьма уродливых формах. Началось это еще во время правления Константина. Константин заявил, что, конечно, церковь он допускает. Допускает, чтобы соборы собирались, все обсуждали, но он как император желает присутствовать на этих соборах, чтобы не было какого-нибудь государственного беспорядка. А он же был язычником, его нельзя было допустить. Тогда ему присвоили чин дьякона, самый младший чин церковной иерархии, чтобы на этом основании император всей империи Римской имел право быть допущенным на собор. Константин был человек практичный, он не обиделся. Но африканские христиане, наиболее горячие, заявили: «Какое дело императору до церкви? В гражданских делах мы ему подчиняемся, а в церковные пусть не лезет». Так кричал дьякон карфагенской церкви Донат, поэтому его последователи назывались донатисты. Так как умеренные были, как всегда, в большинстве, то программа Доната не прошла и создала первый раскол в христианской церкви. Донатисты заявили, что новый слишком благополучный порядок их не устраивает — мученической смерти-то уже нет, значит затруднено спасение в загробной жизни, поэтому они создали свои группы, которые ходили по дорогам близ Карфагена, ловили какого-нибудь путника, окружали его и говорили: «Убей нас во имя Христа». Тот говорил: «Да вы что! С ума, что ли, спятили, я мухи не обижу, я курицу зарезать не могу. А вы хотите, чтобы я людей убивал, уйдите от меня». «Э-э-э, — доверили ему, — тебе же плохо будет, мы из тебя сейчас котлету делаем, если ты нас не убьешь во имя Христа!» И тому ничего не оставалось, как брать у них из рук дубину и бить их по темени, и они покорно падали и умирали, считая, что идут в рай.

Менее трагические уродливые формы эта повышенная пассионарность, при определенной конфессиональной доминанте, приняла в Египте. Там, правда, не требовали, чтобы их убивали, но говорили: «Нет, мы откажемся от всей жизни, которая нас привлекает. Мы всего хотим. Мы хотим эти вкусные финики, мы хотим это сладкое вино, мы хотим этих милых женщин, мы хотим наслаждаться поэзией, а ведь это же все грешно! Все! Уходим в пустыню!» Уходили в Фиваиду, в Верхний Египет и сидели там на крайне постной пище — кусок хлеба и немножко воды, дабы убить свою плоть, подавить желания. Даже сами себя наполовину в землю закапывали, чтобы избежать соблазнов, если те случались. Так родилось монашество и аскеза. Было ли это плохо или хорошо? Я бы сказал, с точки зрения нашей, географической, т. е. с точки зрения охраны природы, это было очень хорошо, потому что если бы этих страшных оголтелых пассионариев да выпустить на природу или на людей напустить, так они бы столько дров наломали, что и подумать страшно! И это-то реальное ослабление пассионарности всей системы спасло Византию от полного распада, хотя от неполного не спасло. Пассионарный взлет увел у Византии Закавказье, которое ей принадлежало, Сирию с Месопотамией, всю Африку и Сицилию. Удержать эти земли оказалось невозможно, удержалась только Малая Азия и южная часть Балканского полуострова (северную часть захватили славяне). Южная часть Балканского полуострова — относительно маленькая территория, имевшая, естественно, меньше пассионариев, могла организовать их в систему защиты.

Те, кто не сидел в Фиваиде, немедленно развивали бурную деятельность, которая отнюдь не пошла на пользу ни им, ни церкви, ни Византийской империи — вообще никому. Они начали проповедовать разные учения. Вот, например, в Александрии появился один пресвитер, священник Арий, очень образованный человек, который сказал, что есть в Троице Бог-отец и Бог-сын, значит, отец раньше, сын позже, сын меньше, чем отец. «А-а-а! — сказали ему. — Ты что? Хулишь Господа Бога нашего? Отец и Сын — это просто названия, которые мы на нашем бедном языке даем, а они равны». Ну, казалось бы, поспорили и разошлись. Нет! Дикая свалка, междоусобная война, аресты, доносы, наушничество. Первых императоров обратили в арианство, они начали преследовать противников Ария. Потом император Феодосии оказался связан с противниками Ария, поддержал православных, которые победили ариан. Но арианство распространилось среди готов, вандалов, бургундов — вообще германских племен, т. е. германцы и римляне оказались разной веры, и все из-за абстрактного спора.

Но когда с арианами покончили, казалось бы, можно успокоиться. Ничего подобного! Возник спор о том, имеет ли Христос одно тело или два: божественное и человеческое или только одно божественное? О том, что у Христа тело только одно, человеческое — об этом и разговора быть не могло. Была в III в. такая идея у Павла Самосатского, но о ней не стали разговаривать. А тут еще начался спор: дева Мария, она кто — Богородица или Христородица? Созвали собор в Эфесе в 431 г. Большинство стояло за то, что у Христа два тела и вообще нечего шум поднимать, но в 449 г. в Эфес приехали египетские монахи, анахореты в рясах из верблюжьей шерсти, надетых на голое тело, подпоясанных веревками, а за поясом большие топоры; они бегали по Эфесу и кричали: «Надвое рассеките признающих два естества!»[68] Этот собор был назван «Эфесским разбоем».

Началось заседание собора, монахи ворвались туда, переломали писцам пальцы, митрополита загнали под стол и забили ногами, стражу разогнали. Создался такой кошмар, что пришлось перестраивать весь собор и переносить его поближе к столице, в Халкидон, отбирать депутатов специально по спискам, окружить здание войсками. Собор этот принял решение, которое и сейчас лежит в основе христианской церкви, но это решение вызвало отпадение Египта и Сирии, которые передались арабам в VII в. Была ли кому-нибудь от этого польза? Все это издержки пассионарного подъема. О «пользе» и речи не было.

В то же время западная Римская империя, где не было такого подъема, не было и издержек, стала легкой добычей варваров, повторяю — потрясающе легкой. Восточная, включавшая в себя Балканский полуостров, Малую Азию и Сирию с Египтом, держалась, сохранила большую часть своих границ, потеряв только Сирию, Египет и Африку, но зато и там христианская церковь получила все права под властью арабских халифов. Халифы вынуждены были терпеть самостоятельность этой церкви, ибо она была монофизитская, т. е. признавала единое тело в Христе и поэтому не зависела от врага арабов Константинополя.

Итак, самое главное — это понять, что в истории этносов, в отличие от истории социальной, государственный вред и польза не имеют никакого значения. Эти понятия вообще не фигурируют, так же как в физике понятия положительного и отрицательного зарядов вовсе не означают, что один лучше, а другой хуже. Этногенезы — явления природы, которые мы наблюдаем, исследуя историю как статистический процесс. А ведь при всех этих религиозных спорах если кто-то и выиграл, так только языческие философы, которых христиане, боровшиеся между собой, оставили в Афинах без внимания. Там спокойно обучали философии Платона и Аристотеля, пока у христиан горели страсти. Эти страсти начали утихать в VI в., уже при Юстиниане, и когда Юстиниан навел «порядок» (выгнал несториан, договорился с монофизитами, поскольку их поддерживала его собственная жена Феодора), он расправился и с греческими философами, «прикончил» античную языческую мудрость и закрыл афинскую академию. Как видите, спад пассионарности для культуры сыграл роль весьма прискорбную.

Посмотрим вкратце, каковы были итоги акматической фазы в Арабском халифате, раскинувшемся от Памира до Пиренеев. Там наследственного феодализма вообще не было, там был феодализм должностной — какую человек занимал должность, тем он и считался. Самая высокая должность, которой мог достигнуть любой человек, не принадлежащий к роду пророка или халифа, это эмир, а эмиром мог стать любой мусульманин, вне зависимости от своего происхождения.

Мало того, ведь в гаремах было совсем уж все перепутано, и никто не знал своих бабушек и дедушек — представления не имели, кто есть кто. Но поскольку они рождались в арабских гаремах, то считались арабами и имели все права. Но и, кроме того, каждый перс, туркмен, армянин, сириец, бербер, курд, заявивший, что он хочет принять веру ислама, тем самым получал и право занять любую должность, до какой он дослужится, и, естественно, все стремились стать эмирами. Результат был сначала довольно положительный. Все огромное мусульманское государство, от Аравии до Памира на востоке и до Луары на западе, управлялось эмирами, которых назначал халиф. А эмиры, естественно, каждый старался обеспечить себе максимум самостоятельности, согласно императиву — «Будь самим собой!» Следовательно, каждый старался уже быть не просто уполномоченным халифа, но и Абубекром, Абдурахманом, Саидом или кем-нибудь еще. Поэтому колоссальная страна, завоеванная первыми халифами в период этногенеза, уже во второй половине VIII в. стала быстро дробиться на части, ибо эмиры, вовсе не нарушая ни присяги, ни уважения к халифу, просто не давали ему денег, которые собирали со своей области, а оставляли себе. А потом они заставляли читать хутбу, т. е. моления за правителя в мечети, не на имя халифа, сидевшего в Багдаде, а на свое, и должности свои ухитрялись передавать своим близким. Самые близкие — дети, а детей у них было много, потому что раз они занимали такие должности, у них были гаремы, так что всегда можно было выбрать подходящего ребеночка и осчастливить его. Так возникли в Магрибе (на западе) государства Аглабидов, Идрисидов и Фатимидов, Омейядов в Испании; так возникли на востоке Тахириды, Сафариды, Саманиды, Гуриды и т. д. Сирия и Египет — такие, казалось бы, близкие к столице области, тоже отделились.

Итак, пассионарность арабов сначала создала, а потом взорвала социально-политическую систему Халифата. Вместо того чтобы укрепить свое государство, пассионарный перегрев стимулировал внутренние войны, в которых пассионарии гибли так же, как в завоевательных походах. В итоге уже в Х в. арабы на своей родине превратились в угнетенный этнос, а подлинными хозяевами страны стали на востоке туркмены, на западе — берберы и туареги.

Примечания:

5

Шпенглер О. Закат Европы. Пг., 1922.

6

Гумилев Л. Н. Хунну. М., 1960; Хунны в Китае. М., 1974; Древние тюрки. М., 1967; Поиски вымышленного царства. М., 1970.

59

Вернадский Г. В. О составе Великой Ясы Чингисхана //Исследования и материалы по истории России и Востока. Брюссель, 1939. Вып. 1.

60

Цит. по: Босеорт К. Э. Нашествие варваров //Мусульманский мир: (905— 1150). М., 1951. С. 33.

61

Папа Иоанн XII, в юношестве Октавиан, сын «сенатора Рима» (т. е. правителя), был избран на престол в 955 г. шестнадцати лет от роду. Ватиканский двор стал вертепом продажных женщин. То, что папа охотился, играл в кости, волочился и пьянствовал, куда ни шло. Но он давал пиры с возлияниями в честь древних богов и предлагал гостям пить в честь сатаны! Это шокировало римлян даже больше, чем связь папы с наложницей своего отца, с ее сестрой и ее племянницей. Иоанн XII был отрешен в 963 г., но боролся за власть, мучил пленных и умер в 964 г. от паралича в доме одной из своих дам (Вебер Г. Всеобщая история. М., 1893. Т. 6. С. 79–85).

62

Императора Генриха IV погубила откровенность его жены — Евпраксии Всеволодовны, которую Генрих принуждал к участию в тайных оргиях — «черных обеднях». Русская женщина не стерпела немецкого кощунственного разврата и убежала в Каноссу, откуда папа (зафиксировав ее показания и дав отпущение) отправил княжну под надежным конвоем домой в Чернигов. Там она постриглась в монахини и скончалась 9 июля 1109 г. (Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968. С. 126–127).

63

Усама ибн Мункыз. Книга назидания. М., 1958. С. 208.

64

Осокин Н. Первая инквизиция и завоевание Лангедока французами. Казань, 1872.

65

Филипп Август женился на датской принцессе Ингеборг. Когда же она с богатым приданым приехала в Париж, он прогнал ее под предлогом «непреодолимого отвращения», но имущество ее присвоил. Короля осудили и папа, и народ. В конце концов ему пришлось стать мужем датчанки, фактически или формально.

66

Это легендарная версия, но она точнее отражает характер создавшейся коллизии, чем фактическая история покорения свободных кельтов и казни их вождей в 1282–1283 гг. Эдуард II родился в Уэльсе и получил от отца титул принца Уэльского, но восстания кельтов продолжались до 1295 г.

67

См.: Вебер Г. Указ. соч. М., 1894. Т. 8. С. 839.

68

См.: История Византии. М., 1967. Т. I. С. 195.