Колониальный период достиг своего апогея в национальной революции. Совершенно очевидно, что необходимой предпосылкой такой революции являлось существование нации; в данном случае новой нацией, утверждавшей свое право на самоопределение, была американская нация.

По сей день, однако, имеется ряд выдающихся мыслителей, в том числе и американских, которые придерживаются мнения, что Соединенные Штаты не являются нацией. Например, Джон Герман Рэндол в своей статье «Дух американской философии», опубликованной в коллективном сборнике «Источники американского духа» (1948 год), настаивает на том, что Соединенные Штаты «являются континентом, а не нацией» и что поэтому «истинную сущность нашей истории» составляют региональные и групповые противоречия и конфликты, а вовсе не какая-то национальная ткань, в которой можно проследить отдельные образующие ее нити и различить узор.

На мой взгляд, те, кто придерживается подобного мнения, заблуждаются; они смешивают сложное, специфическое и многообразное с коренными противоречиями (хотя нельзя отрицать, что групповые противоречия играли весьма значительную роль в истории США). Дело не только в том, что Соединенные Штаты представляют собой нацию в середине XX столетия; основа американской национальности была заложена тринадцатью колониями уже к середине XVIII столетия, а по прошествии двадцати последующих лет своего созревания они смогли уже объединиться и утвердить свое право на национальное существование на поле брани.

Процесс складывания американской нации покоился на двух столетиях общего и неповторимого опыта. Эта нация явилась плодом двух столетий совместной жизни и деятельности, покорения природы, тесного общения на американской почве и резкой обособленности от Европы, существования в условиях новой фауны, флоры и климата, борьбы с индейцами, колониального статуса и крепнущего противодействия этому статусу, непрестанного покорения диких мест, — что в свою очередь еще более отдаляло многих американцев (таково было их особое и общее наименование уже к концу XVII столетия) от Европы и в еще большей мере приковывало их внимание к проблемам и условиям, специфическим для них самих.

Процесс отчуждения от Европы носил диалектический характер. Дело не ограничивалось тем, что американцы испытывали чувство единства между собой, проистекавшее из их удаленности от Европы; играл роль и тот факт, что англичане в свою очередь считали Америку чуть ли не другой планетой. Такие люди, как Босуэлл и Джонсон, признавались друг другу в конце 1760?х годов, что они ровным счетом ничего не знали об Америке, а Джонсон выдал свое невежество, заявив что Америка — это обитель «варварства». Даже англичане, профессионально занятые Америкой, и те обнаруживали ужасающее невежество в том, что касалось Нового света. К примеру, Торговая палата — главный административный орган по делам колоний — вследствие своих ошибочных представлений сама вносила в разные времена немалую путаницу в издаваемые ею распоряжения; так, например, она полагала, что Перт-Амбой находится не в Нью-Джерси, а в Вест-Индии, что Виргиния представляет собой остров или что конфедерация индейских племен, известная под названием «Шести народов», обитала в Вест-Индии. Больше того — в Англии вообще считали обычно, что тринадцать колоний составляют часть Вест-Индии, и один учебник географии¹, выпущенный Оксфордским университетским издательством (и, как гласил его подзаголовок, «предназначенный для употребления юными студентами в университетах»), содержал главу, так и озаглавленную — «Об Америке, или Вест-Индии».

Не удивительно, что колонии постоянно испытывали нужду в представителях, имевших более или менее постоянную резиденцию в Англии, так что к 1760?м годам такой представитель, как Бенджамин Франклин, приобрел все отличительные черты посла, представляющего одну страну в другой.

Осознание наличия коренного расхождения интересов между самими колонистами и английскими правителями, владычествовавшими над колониями, очень рано привело к подозрениям, предостережениям и страхам, что с развитием колоний колонисты вырвутся на свободу и утвердят свою независимость. Джеймс Гаррингтон в своем весьма влиятельном произведении «Республике Осеана» («Commonwealth of Oceana»), опубликованном в 1656 году, писал, что американские колонии — «пока еще младенцы, неспособные жить без того, чтобы сосать грудь городов своей матери-метрополии, но я не сомневаюсь, что по достижении совершеннолетия они сами оторвут себя от этой груди».

Та же мысль и даже тот же образ многократно возникают и в позднейшей английской литературе. Так, один памфлет, датированный 1707 годом (автором его был выдающийся ботаник Неемия Грю), предостерегал, что «когда население колоний станет многочисленным, а развитие в них ремесел и наук сделает их сильными», то они, «забыв о своем родстве с метрополией, [могут] объединиться в союз и помышлять только о том, какими средствами им поддержать свое честолюбивое стремление стоять на собственных ногах». Та же мысль содержится и в одном из пользовавшихся большой популярностью «Писем Катона» 1722 года: «Ни один звереныш не сосет сосков своей матери дольше, чем он может извлекать из них молоко… Так и ни одна страна не станет хранить покорность другой только оттого, что их бабушки были знакомы между собой».

Сэмюэль Джонсон писал в 1756 году на страницах «Литерари мэгезин» о «страхе, что американские колонии покончат со своей зависимостью от Англии», хотя дальше он выдал свое невежество, развеяв этот страх как «химерический и суетный».

Оливер Голдсмит в «Гражданине мира» (1762 год) предостерегал, что колонии становятся настолько многолюдными и настолько могущественными, что сохранение их подчинения Англии маловероятно, ибо: «Колонии должны всегда быть строго соразмерны своей метрополии; когда же они становятся многолюдными, они становятся и могущественными, а становясь могущественными, они становятся также независимыми; таким-то образом подчинению приходит конец». Сходным образом один француз, посетивший колонии в 1765 году, уже в ту пору писал о них как о чем-то едином и выражал уверенность, что «эта страна не может долго оставаться подчиненной ни Великобритании, ни какой-либо другой отдаленной державе». Это он считал совершенно очевидным, ибо «размеры страны столь велики, каждодневный прирост ее населения столь значителен (и она обладает всем необходимым для собственной защиты и даже больше, чем для защиты), что нет ни одной нации, которая казалась бы более предназначенной для независимости».

В подобном духе писал два года спустя Бенджамин Франклин, проживавший тогда в Англии, обращаясь к лорду Кеймсу. В письме этом ясно различимо также острое национальное чувство, получившее выражение и в гневном обличении английского высокомерия по отношению к колониям и в нескрываемой гордости, с какой Франклин говорил об отличительных чертах своей родной страны.

«В Англии, видимо, каждый считает себя носителем ее суверенитета над Америкой [писал Франклин] — никак не меньше; кажется, что он хотел бы втиснуться на трон и сесть там рядом с королем, когда он толкует о наших подданных в колониях… Но Америка, эта громадная территория, щедро наделенная природой всеми преимуществами климата, почв, великих судоходных рек, озер и т. д., непременно станет великой и могучей страной с многочисленным населением; и гораздо раньше, чем обычно предполагают, она сможет скинуть с себя любые оковы, а возможно, и заключить в оковы тех, кто сейчас ее в них держит».

Больше того, еще в 1755 году 20?летний Джон Адамс писал одному своему другу, что, вероятно, «главный центр империи» переместится-таки в Америку. «Это представляется мне весьма правдоподобным», — заявил он, — стоит лишь нам избавиться от французской угрозы, ибо очевидно, что «наш народ… в следующем столетии превзойдет по численности самое Англию. А если дело обернется таким образом, — продолжал он, — то, поскольку в наших руках, я вправе утверждать, находятся все материалы, необходимые для оснащения флота нации, нам легко будет добиться владычества на море; а тогда уже объединенные силы всей Европы не смогут нас покорить». И юный Адамс писал далее в своем замечательном письме: «Единственный способ помешать нам подняться в свою защиту, так это разъединить нас. Divide et impera[26]. Держать нас в обособленных колониях…»

И надо сказать, что именно такое наставление давали наиболее проницательные деятели английской колониальной администрации. Так, Томас Паунэлл, который в 1750 году занимал пост секретаря губернатора Нью-Йорка и сам был губернатором Массачусетса, а затем Южной Каролины, утверждал в своем основном труде «Управление колониями» (1764 год), что «для сохранения империи необходимо держать их [колонии] разобщенными и независимыми друг от друга».

И в то же самое время ряд административных проблем толкал Англию на путь попыток объединения аппарата колониального управления. Усилия эти предпринимались с целью урезать местную автономию, склонную поощрять сепаратизм и мягкое применение законов; в то же время они представляли собой откровенную попытку сделать свое господство над колониями и более действенным и экономически более выгодным. Первые шаги в этом направлении восходят еще к XVII столетию — здесь следует назвать попытку объединения, предпринятую в правление Андроса, — и тянутся по крайней мере до конгресса в Олбани 1754 года, где, однако, налицо уже явные признаки большей инициативы со стороны самих колоний.

Дело в том, что в данном вопросе был переплетен целый комплекс мотивов и чувств. Колонии склонны были отвергать любую попытку объединения, которая казалась подсказанной английскими интересами, из страха, что усиление централизации будет означать и усиление тирании. В то же время ряд общих интересов связывал колонистов воедино, на почве чего многократно выдвигались предложения организационного единства (выдающимся примером этого рода являются взгляды Бенджамина Франклина), но тут уже англичане, несмотря на то что они, казалось, выступали в пользу централизации и даже настаивали на ней, обычно занимали враждебную позицию. Во всех случаях решает сущность, а не форма.

На протяжении всей колониальной истории, несмотря на ревностное стремление колоний к самостоятельности, существовала также постоянная тенденция к единству и сотрудничеству, являющаяся одновременно и проявлением и источником процесса роста нации. Особенно справедливо это, как мы уже отмечали, в отношении массовых революционных и повстанческих движений колониального периода. Факт этот настолько поразителен, что Чарлз М. Эндрюс во введении к своей бесценной коллекции — «Рассказы о восстаниях» — заметил: «Нельзя изучать восстания как нечто целое, не подметив взаимной зависимости одной колонии от другой». Так, в беспорядках, происходивших на территории Северной Каролины (в Олбемарле) принимали участи жители Новой Англии; в рядах участников движения Бэкона мы видим колонистов из Северной Каролины; волнения в Виргинии и Мэриленде во всех своих проявлениях характеризовались совместной активностью населения обеих колоний; восстание Лейслера вызвало переписку и взаимное общение его сторонников с жителями Массачусетса, Мэриленда и Коннектикута; и именно бостонские приверженцы Лейслера добились от парламента снятия с него обвинения в государственной измене.

С ростом колоний развилось крепнущее чувство не только самостоятельности, но и независимости. Появились дороги, связывавшие вместе колонии, а к 1739 году отличные почтовые тракты шли от Портсмута (Нью-Гэмпшир) до Чарлстона (Южная Каролина). Было очень много случаев взаимных посещений и даже взаимных браков жителей различных колоний; имели место также многочисленные случаи переезда из одной колонии в другую, так что вовсе не считалось чем-то необычным, когда члены той или иной семьи в течение одного лишь десятилетия проживали в двух или даже трех колониях и все-таки чувствовали себя жителями чего-то, являвшегося действительно единым — являвшегося американским.

Начиная с Гарвардского университета, основанного в 1636 году, и колледжа Вильгельма и Марии, открытого в 1693 году, во всех колониях возникли университетские колледжи, построенные по образцу английских; однако в силу условий, специфических для колоний, «уже к середине XVIII столетия, — пишет Ричард Гофштадтер, — сложилась американская система университетского образования, отличная не только от английских образцов, с которыми американцы были лучше всего знакомы, но и от всех иных существовавших где-либо в мире»².

К этому времени в колониях действовал уже ряд других университетских колледжей, помимо двух первых ласточек; среди них надо назвать Иейльский (1701 год), Принстонский (1746 год), колледж короля (1754 год, позднее Колумбийский), Филадельфийский (1755 год, позднее Пенсильванский университет), Браунский (1764 год), колледж королевы (1766 год, позднее Ратгерзский) и Дартмутский (1769 год). В каждое из этих заведений стекались студенты не только из непосредственной округи, но и из соседних и даже отдаленных колоний, так что растущие слои американской интеллигенции с первых шагов своей учебы опирались не только на местный опыт.

Был основан ряд профессиональных и культурных организаций, вроде Американского философского общества и Американского медицинского общества. Оба они объединяли активных членов, рассеянных от Джорджии до Новой Англии, которые переписывались между собой и посещали друг друга³.

Необходимо также помнить, что новизна Америки проистекала не только из того факта, что она была новой — Новым светом, — но и из факта (который, кстати, подразумевался в самом представлении об Америке как Новом свете), что многие приезжали сюда с обдуманным намерением создать нечто новое по сравнению с условиями, существовавшими в Европе. При этом речь шла не только о том, чтобы начать жизнь сызнова или попытать счастья, — соображения, игравшие достаточно значительную роль. Речь шла также о сознательном планировании и организации, об обдуманном стремлении создать отличный образ жизни, что было справедливо, например, в отношении основателей Массачусетса, Род-Айленда, Пенсильвании и Джорджии.

И даже старое приобретало здесь новый смысл и новый характер — именно потому, что оно оказывалось здесь. Так, в некоторых колониях была утверждена англиканская церковь, но ни в одной из них не было епископов, и хотя Лондон желал американского епископата, колонисты не желали и не ввели его. Факт этот отражал бо?льшую независимость и автономность англиканской церкви в колониях по сравнению с «такой же» церковью в Англии. А приходские общины, особенно в Виргинии, коренным образом отличались от аналогичных организаций в метрополии и обладали большей властью, нежели они.

В Новом свете, как и в Англии, для того чтобы стать избирателем, требовалось владеть земельной собственностью, но в Англии это требование означало гораздо бо?льшие ограничения, нежели в колониях, и это различие оказывало огромное воздействие на характер политической жизни в колониях, который уже поэтому стал во многом отличаться от характера политической жизни в Англии. Сходным образом в условиях Нового света (где в связи с постоянным стремлением колонистов к территориальной сплоченности, а также в связи с тем, что соседская близость была необходимым условием существования) никогда не развилось ничего подобного «закулисному» представительству в различных органах управления — обыденному явлению в Англии. В колониях от имени той или иной области говорили те, кто проживал в ней, и это стало неотъемлемым элементом американской политической жизни — картина, совершенно отличная от того, что было в Англии.

Надо еще отметить, что при изобилии земли в колониях утвердился обычай не передавать ее полностью старшему сыну, даже если землевладелец умирал, не оставляя завещания. Так было не во всех колониях — в Виргинии, например, действовало право первородства, — но так было в большинстве колоний и на протяжении большей части времени, и этот порядок коренным образом отличался от порядков, существовавших в Англии.

Общий склад местной жизни в колониях, помимо уже отмеченного изменения характера виргинских церковных общин, также отличался от того, что имело место в Англии; в общем и целом он отличался большей демократичностью, большей отзывчивостью на подлинное волеизъявление многих жителей. Выдающимся примером этого рода был институт городских собраний Новой Англии. Он составлял столь значительную черту колониальной жизни, по крайней мере в одной территориальной области, и оказал столь длительное воздействие на развитие системы местного управления в других областях Соединенных Штатов, в первую очередь Среднего Запада, что заслуживает более подробного разбора.

Обращаясь к Новому свету, мы видим, что территориальная сплоченность была здесь вопросом жизни и смерти, а конгрегациональная организация представляла собой основу всего пуританского движения. Колонисты приезжали группами, причем семьи прибывали в полном составе. В результате исконным и основополагающим способом заселения колонии Массачусетс-Бей и других колоний Новой Англии явилось поселение городами. И если в системе управления округов порядки, установившиеся в Новой Англии, не очень резко отличались от порядков управления графств старой Англии, то в системе городского управления, напротив, разница была весьма существенной. Органы городского управления Новой Англии начиная уже с 1630?х годов обладали большей свободой и властью в регулировании местных дел и оказывали большее влияние на определение политики в области центрального управления, нежели их двойники в Англии.

Надо еще отметить, что в общем и целом по мере роста движения против теократической олигархии центр тяжести политической власти перемещался от церковных собраний к городским собраниям. Кроме того, на протяжении всего колониального периода среди колонистов крепло стремление к увеличению круга активных участников городских собраний и расширению полномочий этих собраний. Напротив, английские власти, как и надо ожидать, всегда с подозрением взирали на эти собрания как на «притоны бунта» и время от времени предпринимали попытки уре?зать их права.

Городские собрания и выборы чиновников городского управления, особенно членов городских управлений, превратились в арену решительных политических битв — в школу, где появились и росли зачатки политических партий и сложились взгляды таких крупных политических деятелей, как Адамсы, Хэнкоки и Отисы. Джон Адамс, отличавшийся величайшей честностью и добросердечностью, занимал за всю свою долгую жизнь много постов; ни один из них не доставлял ему больших забот, нежели пост члена городского управления Бостона. В своем дневнике, под датой 3 марта 1766 года, он заметил, что недавнее избрание «навлекло на меня множество новых забот». Названные им четыре из них — просвещение, «вспомоществование бедным, налоговое обложение, строительство и содержание дорог — служат показателем широких полномочий членов городских управлений и значительной местной автономии органов городского управления Новой Англии.

В Новой Англии именно город избирал представителей в Генеральный двор или ассамблею, и квоты налогов, которыми были обложены колонии, устанавливались для каждого города, после чего города сами обеспечивали поступление причитающейся с них суммы. Напротив, в области юриспруденции города были жестко подчинены колониальной ассамблее и в конечном счете — английской власти; и все-таки развитие местной автономии содействовало превращению городских собраний в орудие открытого неповиновения этой далекой власти. Хотя по степени развития органов местной власти Новая Англия превосходила все другие районы, важно отметить, что в области органов управления округов преимущество было на стороне среднеатлантических колоний и в первую очередь Нью-Йорка и Пенсильвании. Здесь они обладали большими полномочиями и больше откликались на общественное давление, нежели их двойники в Англии.

В связи с малой плотностью населения в колониях уголовный кодекс здесь применялся в целом не столь сурово, как в Англии, так что кара повешением распространялась на меньшее число преступлений. Кроме того, здесь быстрее развивалась на практике относительная свобода печати, собраний и религии. При притоке людей из десятков различных стран, исповедовавших десятки религий (или вообще не исповедовавших никакой религии), при бесконечных отличиях в историческом прошлом и обычаях, общество просто не смогло бы выжить, если бы оно не допускало сосуществования. Ослабление традиционных уз произошло не само собой; оно явилось результатом организованных усилий, но в основе успеха таких усилий лежало изменение объективных условий существования в Новом свете.

Среди конгломерата людей разных наций, смешивавшихся между собой в колониях, были и отличавшиеся особой ненавистью к Англии. Это относилось к части шотландцев, но особенно, конечно, к выходцам из Ирландии; десятки тысяч последних прибыли в колонии на протяжении жизни предреволюционного поколения. Кроме того, сильнейшей приманкой Америки для бедняков Европы было то, что она предоставляла возможность владеть землей — основной критерий общественного положения в Европе и секрет независимости. Как говорили шотландцы: «Тот, кто владеет землей, владеет человеком», — а на незаселенных просторах Америки, казалось, каждый, если только он был белым, имел возможность владеть землей.

Ведь утверждал же Кревекер, француз, проживавший в Пенсильвании, когда он писал в 1770?х годах на тему «Что такое американец?»:

«В этом великом приюте собрались вместе, всяческими способами и в силу разных причин, бедняки всей Европы. К чему им спрашивать друг друга, гражданами какой отчизны они являются? Увы, две трети из них не имеют никакой отчизны. Разве может несчастный бродяга, чей удел — труд и голод, чья жизнь — нескончаемая сцена горестных страданий или гнетущей нужды, — разве может он называть своей отчизной Англию или какое-либо другое королевство? Страну, которая не имела для него хлеба, поля которой не давали ему урожая, где он встречал лишь хмурые взоры богачей, суровость законов, тюрьмы и кары, где ему не принадлежала ни единая пядь из обширных земельных пространств нашей планеты?»

Кревекер сильно преувеличивал благоденствие масс американцев, но, бесспорно, в американских колониях насчитывалось пропорционально больше состоятельных людей, чем в любой стране Европы, откуда они прибыли. Верно и то, что среди американского населения был значительно более высокий процент землевладельцев, чем среди англичан. И именно возможность владения землей побуждала колонистов, стоило им оказаться на американской почве, постоянно двигаться на запад; а это не только еще более отдаляло их и в психологическом, и в физическом отношении от Англии, но и порождало в них кровную заинтересованность в этом обществе и делало их влюбленными в Америку, делало их американцами.

Тем временем материальное развитие колоний неуклонно шло вперед. К 1770 году при общей численности населения Англии и Уэльса, вероятно, в 7 миллионов человек, колонии насчитывали около двух с половиной миллионов жителей. Классовое расслоение в колониях стало очень глубоким; стало очевидным и быстрое развитие экономической системы. Задолго до Американской революции текстильное производство вышло за пределы местного рынка; это же было справедливо и в отношении производства обуви и пиломатериалов. Мукомольные мельницы простирали свои щупальца на межколониальный — и даже на еще более широкий — рынок; а по производству чугуна и железного проката колонии к 1775 году превзошли Англию и Уэльс, вместе взятые.

В то же время внутри самих колоний появился (как выразился автор одного исследования⁴) «могучий стимул к развитию национальной экономики», состоящий в том, что к 1760?м годам установилось единообразие цен, коммерческого права, а также условий и обычаев коммерческой деятельности.

Результатом всех этих процессов явилась единственная в своем роде история; это была совокупность опыта, проблем и битв, связывавших колонистов воедино и уже в ту пору создававших зачатки тех «таинственных струн», заставить зазвучать которые удалось столетием позже Линкольну. Все колонисты были сыновьями одной общей «матери-родины», в силу этого у них были сходные узы, проблемы, требования и ограничения, а это весьма значительно содействовало их единению.

И хотя вплоть до Американской революции Англия была для многих колонистов «матерью-родиной», тем не менее уже около 1765 года в колониальной прессе англичан часто называли «иностранцами».

Развивавшаяся американская культура способствовала зарождению общих интересов, самопроявлению их и возникновению у колонистов сознания своего единства. Во всех колониях появились газеты, и круг читателей некоторых из них выходил за пределы провинциальных границ. Появились журналы «для всех колоний», как объявил один из них. В 1741 году в Филадельфии появился «Америкен мэгезин» [«Американский журнал»] и в том же году, в том же городе — франклинов «Дженерал мэгезин» [«Всеобщий журнал»]. Появился и ряд других журналов, носивших название «Америкен мэгезин», в Бостоне (1744 год) и снова в Филадельфии (1755 год), причем последний возвестил в своем первом номере, что одной из главных его целей являлось «дать одной колонии представление об общественном состоянии другой».

В этих органах, а также в отдельных публикациях родилась на свет американская поэзия, достигшая своей высшей точки в «Поэме о растущей славе Америки» Филиппа Френо, которая была прочитана в 1771 году в Принстоне во время актовой церемонии. Здесь поэт, перед взором которого открывалась растущая слава отчизны, видел, как

…предстает когорта, славная когорта
Патриотов, осененных равной славой с теми,
Кто доблестно пал за Афины, за Рим.

Уже в колониальный период приобрели известность такие американские художники, как Роберт Фик, Чарлз Пил, Джон Копли. В их творчестве явственно проявились национальные черты, оно вызвало горячие одобрительные отклики, в которых нельзя не почувствовать патриотического и национального звучания. Выдвинулись такие историки колоний (которые не только жили, но и писали и публиковали в колониях свои труды, касавшиеся отдельных областей), как Берд, писавший о Виргинии, Принс — о Нью-Йорке, Хатчинсон — о Массачусетсе; Уильям Дуглас излагал историю колоний как единого целого.

Тем временем весь облик американца, его манера поведения и интересы делали его отличимым, когда он попадал за границу, от англичанина; отличительные особенности приобретал и самый его язык — акцент и интонация. Так, по свидетельству Босуэлла, один лондонский лавочник сразу же узнал американца, ибо, заявил он: «Вы говорите не по-английски, не по-шотландски, а на каком-то языке, который отличается от них обоих и является — я прихожу к такому выводу — языком Америки». Различие заключалось не только в акценте и интонации; новые слова, заимствованные из языков индейских и африканских, голландского и шведского, немецкого и французского, прокладывали свой путь в повседневную американскую речь.

И когда по окончании Семилетней войны Англия направила свои усилия на разработку такой системы господства и эксплуатации, которая могла бы быть сразу и единообразно применена во всех колониях, она тем самым реагировала не только на свои собственные нужды, но и на растущее фактическое единство своих тринадцати колоний. Только этим можно объяснить единство противодействия указанной политике, мгновенность, с какой смог появиться на свет «конгресс по поводу акта о гербовом сборе», и фразу, брошенную этому конгрессу делегатом от Чарлстона — Кристофером Гадсденом: «На нашем континенте не должно быть ни новоангличан, ни нью-йоркцев и т. д.; все мы должны быть американцами». Фраза эта выражала в условной форме то же самое, что Патрик Генри утверждал категорически и с некоторым преувеличением в своем знаменитом заявлении, сделанном десять лет спустя: «Различия между виргинцами, пенсильванцами, нью-йоркцами и новоангличанами более не существует. Я не виргинец, а американец».

Подобного рода высказывания, а также чувства и настроения, которые они отражали, и исторически сложившаяся действительность, лежавшая в основе самих этих чувств, вводят нас в новую эпоху — эпоху Американской революции. Этой эпохе посвящена, разумеется, колоссальная литература. И все же, полагая вместе с Миллем, что «по каждой из всех великих тем многое еще не сказано», автор данных строк надеется, что он, возможно, будет извинен, если в следующем томе добавит к этой литературе несколько собственных страниц.

Примечания:

2

Уменьшительное от имени английской королевы Елизаветы I. — Прим. перев.

26

Разделяй и властвуй (лат.). — Прим. перев.