Кампания «охоты за ведьмами» явилась, как мы уже говорили, актом отчаяния со стороны клонившегося к упадку правящего «цвета общества». Она провалилась, правда, после того, как вызвала ужасающую трагедию и отняла много жизней. Провал этой кампании, оказавшейся бумерангом для ее зачинщиков, способствовал устранению теологической тирании в Массачусетсе.

В 1690 году ведущие бостонские священники предприняли новую попытку вернуть себе ускользающую власть; с этой целью они начали подвергать критике конгрегациональную организацию своей церкви. То, что являлось фундаментом их пуританского движения, теперь, в дни заката олигархии, становилось все более и более нестерпимым. Мезер и другие начали домогаться установления пресвитерианского типа организации, то есть такого, при котором автономия каждой конгрегации[19] оказалась бы сведенной на нет, был бы утвержден более тесный союз церквей и установлен бо?льший контроль над отдельными церквами со стороны священнической ассоциации, где, очевидно, господствующие позиции должен был занять бостонский «цвет общества».

При этом сущность первоначального пуританизма была умело использована как оружие, призванное помочь уничтожению пуританской олигархии. Это делалось не только в организационном отношении (замена конгрегациональной структуры церкви пресвитерианской), но, конечно, и в идеологической области. Ведь именно в доктрине первоначального пуританизма бог сотворил человека разумным существом и предназначил человеку пользоваться этим разумом в поисках истины; следовательно, это была опасная доктрина с явно опасными для любой авторитарной группы обертонами и вместе с тем доктрина, поддерживавшая естественную религию[20], а не религию божественного откровения.

Кроме того, пуританская идея религиозного «ковенанта» была, очевидно, применима и к социальной арене действия. Если уж господь домогался согласия людей, прежде чем требовать от них послушания своим законам, то, понятно, ни один светский правитель не был вправе требовать слепого и безоговорочного подчинения своей воле. Тут пуританская доктрина опять-таки легко могла быть обращена против политики тирании и угнетения.

Кристаллизация указанных противоречий была связана с выдвижением в 1705 году ведущими бостонскими священниками «Шестнадцати предложений», выдвинутых с целью объединения церквей провинции и подчинения их контролю священнической ассоциации. Это вызвало широкое обсуждение и движение протеста народных масс, которое снова возглавил преподобный Джон Уайз из Ипсвича.

Джон Уайз, сын кабального слуги, стал народным героем благодаря своему открытому неповиновению деспотической налоговой политике, проводившейся губернатором Андросом в конце 1680?х годов. Арестованный за то, что он «сеял смуту и возбуждал подданных его величества к непокорности и неповиновению, попирая и полностью игнорируя законы его величества и установленные здесь власти», Уайз заявил лизоблюдам губернатора, что его действия не были преступлением; что, напротив, утверждал он, «мы слишком смело старались убедить себя, что являемся англичанами и находимся под защитой привилегий».

Уайз был брошен в тюрьму, причем было отказано в выдаче его на поруки. Подтасованная коллегия присяжных признала его виновным, после того как судья хитроумно напутствовал их следующими словами: «Я испытываю радость, когда вижу среди присяжных столько достойных джентльменов, столь способных служить королю, и мы ожидаем от вас хорошего вердикта, поскольку вина обвиняемого в ходе разбора этого дела была достаточно ясно установлена».

Уайз в течение нескольких недель испытал на себе прелести тюремной жизни и затем был подвергнут крупному штрафу (плюс еще более тяжелые судебные издержки), но с помощью своих сограждан был выпущен на свободу. Хотя в течение месяца ему был прегражден доступ к церковной кафедре, позднее он возвратился к религиозной службе среди населения округи, которое любило его, а после свержения Андроса город полностью возместил денежные потери преподобного Джона Уайза.

«Шестнадцать предложений» широко дебатировались и обсуждались, и Уайз не пытался издавать свой ответ на них вплоть до 1710 года. Книга его, написанная в форме сатиры, была озаглавлена «Разоблаченная ссора церквей» и отстаивала тот основной тезис, что полная автономия отдельных конгрегации являлась важнейшей чертой пуританизма и была подтверждена уже в недавнее время синодом 1662 года. Уайз утверждал, что такая позиция находится в наибольшем соответствии с глубокими и искренними религиозными убеждениями, и потому пресвитерианство должно быть отвергнуто.

Книга получила широкую известность и в 1715 году вышла вторым изданием. А два года спустя за ней последовал новый трактат, еще более глубоко разрабатывавший ту же тему; он был озаглавлен «Защита системы управления церквей Новой Англии». Здесь Уайз выступил с политической защитой религиозной независимости и автономии. Уайз считал, что система управления всегда создается не богом, а людьми и потому может изменяться ими; цель же управления он видел в благоденствии человека. Уайз держался взгляда, что свобода является естественным достоянием и что система управления должна ограничивать свободу лишь в самой минимальной степени — насколько это совместимо с социальным миром; он держался взгляда, что в человеке — во всех людях, всех сословий и званий — заключено неотъемлемое достоинство, откуда вытекал принцип естественного равенства всех людей. Таким образом, наставление Петра — «чти всех людей» — Уайз воспринимал как средство обеспечения справедливого и мирного социального порядка.

Затем Уайз переходит к рассмотрению, в классическом порядке, каждой из трех возможных форм правления — абсолютной монархии, олигархии, демократии — и приходит, совсем не классически, к заключению, что лучшей из трех является демократия. Это, утверждал он, «форма правления, которую практический разум действительно высоко ценит и к которой он часто обращается как к форме, наиболее соответствующей достойным и естественным правам человеческих существ».

Демократическая форма позволяет людям печься о собственном благоденствии, и именно народ является подлинным сувереном. Если правят немногие, то они станут править во имя собственной выгоды и в ущерб многим и придумают разные искусные оправдания: «Разве есть такие утверждения, которые хитроумные и ученые мужи не могли бы выдать миру за свой символ веры, раз они облечены неограниченной властью и призваны играть роль постоянных истцов к человечеству в делах веры и послушания».

Цель «всякого доброго правительства заключается в том, чтобы развивать человечность и содействовать счастью всех и благу каждого отдельного человека во всех его правах, его жизни, свободе, достоянии, чести и т. д. без урона или злоупотребления для кого-либо». Следовательно, «защита системы управления церквей Новой Англии» заключается как раз в их автономии и верховном праве каждой конгрегации определять характер и деятельность своей церкви. Следовательно, также мы должны отвергнуть «Шестнадцать предложений» бостонской горстки и по-прежнему держаться нашей автономии.

Идеи Уайза принадлежали не ему одному, и именно в этом заключается их величайшее значение. Они были идеями членов его конгрегации и большинства населения Новой Англии, которое поддержало позицию Уайза и отвергло позицию ученейшей и оказавшейся под серьезнейшей угрозой олигархии. Сочинения Уайза оказали длительное воздействие и, перепечатанные в 1772 году, сыграли роль в утверждении независимости в более великом деле, нежели деревенская церквушка в Ипсвиче¹.

Решающий удар пуританской олигархии был нанесен в связи с «Великим пробуждением», которое разбило ее вдребезги и в идеологическом и в организационном отношении. Однако это явилось лишь одним из результатов данного грозного явления, потрясавшего Англию и все ее колонии на протяжении почти 50 лет начиная с 1720?х годов.

Движение прорвалось через сектантские границы, охватив кальвинистов, вроде Джонатана Эдвардса из Массачусетса и Джорджа Уайтфилда в Англии, англиканских противников Кальвина, вроде Чарлза и Джона Уэсли, Теодора Фрелингуйзена — представителя голландской реформистской церкви в Нью-Джерси, и Гилберта Теннента и Сэмюэля Дэвиса — представителей пресвитерианской церкви в Нью-Джерси и Виргинии. Его воздействие ощущалось в Америке от Коннектикута до Каролин.

Несмотря на наличие значительных внутренних расхождений, «Великому пробуждению» были присущи некоторые общие черты. Это было прежде всего массовое движение, и такие проповедники, как Джон Уэсли и Джордж Уайтфилд, обращались на митингах под открытым небом к десяткам тысяч рабочих, рудокопов, фермеров, слуг и даже рабов. Это было, во-вторых, движение за спасение рядового человека, и притом такое, в котором он и сам мог участвовать; оно дышало равенством и заботой о спасении всех. «Великое пробуждение» превращало религию в глубокий личный опыт, который тем не менее должен был получить коллективное выражение; оно бросало вызов «цвету общества» и эрудитам.

В то же время многое в «Великом пробуждении» носило фундаменталистский[21] характер и питалось протестом против деизма, становившегося все более модным — в первую очередь среди состоятельных кругов. И все-таки социальная база деистических течений была неоднородной, ибо мы располагаем свидетельствами того, что агностицизм и даже атеизм начали проникать в среду бедноты и вызывать беспокойство хранителей статус-кво. Даже весьма либеральный Бенджамин Франклин, сам ставший деистом в 1730?х годах, предостерегал, что «толковать о религии — значит спускать с цепи тигра; зверь же, выпущенный на свободу, может наброситься на своего освободителя». Нельзя также забывать, что перенаселенность городов Европы, страшная скученность живших в них масс тружеников, подвергавшихся бесчеловечной эксплуатации, превращались для правящего класса в ужасающую проблему поддержания порядка, и поэтому пылкое стремление к религиозному обновлению с налетом социального реформизма могло оказаться здесь весьма полезным.

В американских колониях «Пробуждение» в известных своих направлениях приняло форму нападок на образование per se[22] (ибо образованными были богачи и люди, стоявшие у кормила государства и церкви), подобно тому как некоторые из первых пролетариев стремились разрушать машины, вместо того чтобы взять их в свои руки, но по своему основному содержанию это движение и в социальном и в интеллектуальном отношении носило вдохновляющий и освободительный характер. Что же касается классовых линий, то в «Пробуждении» они были видны как на ладони и тесно связаны с развивающимися классовыми столкновениями и процессами поляризации.

«Чернь повсюду склонна к энтузиазму», — заметил один из клириков «старого просвещения». Выскочки были «людьми всякого рода занятий… юнцы… женщины и девушки; даже негры и те взялись за дело проповедничества». В Коннектикуте Генеральная ассоциация священников предостерегала, что «пробудившиеся» принадлежали «преимущественно к низшему сословию и молодежи». По ее утверждению, они были «ворчунами и жалобщиками.., презирающими власти», «свирепыми и лютыми» людьми, дерзающими критиковать «своих правителей и наставников», «правительственных чиновников и главных джентльменов».

Обвинения в богохульстве и потрясении основ посыпались как из рога изобилия; многие священники были отрешены от должности, студенты исключены из учебных заведений, рядовые участники движения оштрафованы и брошены в тюрьму. И во всех колониях наблюдалась органическая связь между формированием различных народных партий, которые возглавили борьбу против английских ограничений, притязаний англиканской церкви и против действий консервативных кругов в области местной политики.

«Великое пробуждение» полностью уничтожило господствующее положение старых официальных церквей и дало жизнь народной религии. Оно влило новые силы в демократические действия и мысль, стимулировало эгалитарные идеи, включая идеи, враждебные рабству и даже (в отдельных случаях) расизму.

«Великое пробуждение» создало благодаря своим массовым митингам и организационным результатам — в первую очередь основанию методистской и баптистской церквей — нечто приближавшееся к подлинно народным коллективным организациям. Оно привело к умножению усилий в области образования, несмотря на известного рода предубеждение против знания, и имело своим результатом основание, например, голландско-реформистского Ратгерзского, пресвитерианского Принстонского, баптистского Браунского и конгрегационалистского Дартмутского университетов. И поскольку это было межколониальное движение подлинно народного размаха, оно сыграло громадную роль в расшатывании провинциализма в колониях и развитии чувства единства, чувства монолитности американской национальности.

Искусство книгопечатания делает возможным значительное возрастание силы общественного мнения; вот почему тираны всегда смотрели искоса на печать. Если бы они могли воспрепятствовать его открытию, они, конечно, так и поступили бы; поставленные же перед совершившимся фактом, угнетательские правящие классы на первых порах решили использовать новую машину в своих интересах, запретив пользоваться ею кому-либо, кроме своих облеченных доверием агентов. Когда запрет этот больше нельзя было удерживать, правители перешли к строжайшей цензуре и законам о подстрекательстве к мятежу и о преступной клевете, объявлявших печатников ответственными за любые — истинно или мнимо — подрывные материалы, которые могли увидеть свет среди их публикаций.

А в XVII столетии английское законодательство придерживалось весьма жесткого понятия насчет того, что? действительно могло быть подрывным. По существу, единственный, настоящий безопасный путь для печатника заключался в том, чтобы в своей печатной продукции вообще не пускаться в обсуждение вопросов, касавшихся политики или правительственных дел. Так, в 1679 году, когда некий Генри Карр был предан суду за некоторые материалы, опубликованные им в еженедельной газете, главный судья на основе обычного права объявил уголовным преступлением «писать на темы, касающиеся правительства, все равно в похвалу или хулу; ибо никто не имеет права говорить что бы то ни было о правительстве».

Вскоре было объявлено уголовным преступлением печатание каких-либо материалов, в отношении которых установлено, что они содержат критику правительства или правителей. Поэтому первая газета, появившаяся в Английской Америке — «Бостон паблик оккеренсиз», основанная в 1690 году Бенджамином Харрисом, — прекратила свое существование сразу после выхода первого номера; так как в этом номере критиковались действия правительства в шедшей тогда войне, правительство запретило дальнейший выход газеты.

Первой колониальной газетой, просуществовавшей некоторое время, была «Бостон ньюс-леттер», появившаяся в 1704 году. Большинство колониальных газет представляли собой более или менее официальные органы правящих клик и поэтому выходили, не тревожимые законами, но о некоторых газетах этого нельзя сказать.

Обращаясь к фактам, мы видим, что вообще говоря эти газеты имели особое значение для купцов, а также для юристов и других лиц свободных профессий, поскольку они содержали новости, имевшие непосредственное отношение к их деятельности, и по мере того как эти классы все сильнее чувствовали на себе гнет английского колониализма, газеты все более проникались оппозиционным духом. И когда классовое расслоение приобрело зримые формы, а колониальная экономика достигла зрелости, газеты стали все более отождествляться с возникшими на этой основе политическими партиями и группировками.

В Массачусетсе, как мы уже видели, по мере того как XVII столетие уходило в прошлое и начиналось новое столетие, купцы и другие элементы населения становились все более смелыми в своей враждебности теократии. На правящую клику обрушивались удар за ударом, и в конце концов даже в самом Бостоне оппозиция настолько осмелела, что в 1721 году предприняла издание собственной газеты — «Нью-Инглэнд курант», выпускавшейся Джеймсом Франклином, старшим сводным братом Бенджамина.

Бостонские власти, подвергавшиеся нападкам этой газеты, стали проявлять беспокойство, особенно когда в ее адрес начали поступать письма читателей, выражавших одобрение ее точке зрения. Не прошло и года, как Коттон Мезер доверительно сообщал своему дневнику:

«Надо предостеречь мерзкого печатника и его сообщников, каждодневно публикующих подлую газетенку, где они тщатся умалить и очернить священников города и свести на нет их старания. Мерзость, равной которой никогда еще не бывало на земле».

В 1722 году Джеймса Франклина арестовали за подстрекательство к бунту, продержали в тюрьме в течение нескольких недель, а потом освободили под залог. Однако его газета продолжала обличать власти, и в 1723 году они приказали ему прекратить ее издание. Джеймс Франклин отказался внять этому приказу, и шерифу было предписано подвергнуть его аресту. Тем временем в течение двух недель «Нью-Инглэнд курант» выходила уже с именем молодого Бенджамина Франклина в качестве печатника; тем самым формально приказ властей был выполнен.

Когда миновал короткий период преследований Джеймса Франклина как политического беглеца, власти попытались добиться от следственной коллегии присяжных предания его суду по обвинению в бунте, но орган этот ответил отказом. В итоге преследование прекратилось, запрет с «Нью-Инглэнд курант» был снят и она издавалась еще несколько лет.

Десять лет спустя после злоключений Джеймса Франклина произошел еще более значительный случай, и опять в нем был замешан печатник — бедный немецкий иммигрант Джон Питер Зенгер[23] из города Нью-Йорка. Случай этот также является отражением политических битв, развертывавшихся внутри колоний.

Дело Зенгера уходило своими корнями в то движение протеста против господства крупных лендлордов над провинцией[24], которое объединяло купцов, юристов, ремесленников и кустарей растущей столицы — города Нью-Йорка (население его насчитывало в ту пору около 10 тыс. человек, из которых примерно 1700 составляли негры-рабы). Непосредственно оно было вызвано следующими событиями.

В июле 1731 года умер губернатор провинции Монтгомери; его преемником стал в качестве исполняющего обязанности губернатора старший советник, преуспевающий купец Рип Ван Дам. Ван Дам оставался на этом посту тринадцать месяцев, до прибытия королевского губернатора, некоего Уильяма Косби.

Косби был типичным образчиком английского колониального губернатора в его худшем виде. Сын богатого ирландского лендлорда (жившего, однако, не в Ирландии, а в метрополии) и сам полковник Королевского ирландского полка, Косби незадолго перед тем был смещен с поста губернатора острова Минорка за слишком беззастенчивые и крупные финансовые злоупотребления и необычайную непопулярность. Как чиновника его отличали алчность, грубость и жестокость.

Одним из первых его деяний на новом месте явилось выражение величайшего неудовольствия по поводу скудного денежного подношения, вотированного ему нью-йоркской ассамблеей; следующим — захват половины жалованья Ван Дама (как исполняющего обязанности губернатора), а затем требование передать ему и оставшуюся половину. Ван Дам ответил решительным отказом.

Губернатор Косби учредил особый суд справедливости специально с целью преследования Ван Дама. Такой произвольный акт, направленный против старшего должностного лица местной администрации, привел в ярость ассамблею и сплотил оппозицию города против губернатора.

Главный судья провинции Льюис Моррис отказался заседать в новосозданном суде; за это Косби без обиняков поставил под сомнение его честность как юриста, а когда попытка очернить Морриса вызвала публичное негодование, и вовсе отрешил его от должности — после того как он пробыл восемнадцать лет на посту главного судьи. Ведущий адвокат города Джеймс Александер встал на сторону Морриса в качестве его адвоката и вынудил губернатора отказаться от своей явно беззаконной затеи, но уже после того, как этот чиновник объявил Ван Дама бунтовщиком и попытался (правда, безуспешно) конфисковать все его средства.

Тем временем Косби предпринял попытку нанести удар купеческой партии, лишив избирательных прав всех квакеров; одного торжественного обещания, настаивал он, недостаточно для получения права голоса. Вслед за тем он стал так энергично заниматься взяточничеством, что мог бы потягаться с такими губернаторами-ворами, как Флетчер и Корнбери; кроме того, он принялся одаривать сам себя щедрыми земельными пожалованиями.

Результатом этого явилось сплочение оппозиционной политической партии — Народной партии — и учреждение газеты (до тех пор в Нью-Йорке существовала лишь одна газета; она выпускалась правительственным печатником и поэтому была органом губернатора и лендлордов), призванной служить рупором этой оппозиции. Газета эта, издание которой было начато в ноябре 1733 года, называлась «Нью-Йорк уикли джорнэл». Печатал ее Джон Питер Зенгер; главная цель ее, по словам Джеймса Александера, заключалась «преимущественно в том, чтобы разоблачать его» — имелся в виду губернатор Косби.

Новая газета сразу же стала более популярной, чем старая, и часто приходилось выпускать ее несколькими изданиями и даже печатать специальные приложения. Причиной популярности газеты была ее ненависть к губернатору и та энергия, какой дышали ее статьи — среди авторов которых были такие деятели, как Льюис Моррис, Джеймс Александер, Кэдуолледер Колден, Уильям Смит и другие выдающиеся представители колониальной буржуазии. Типичным было следующее разъяснение целей газеты:

«Некоторые утверждают, будто не дело частных лиц соваться в вопросы управления. Поскольку великое предначертание настоящей газеты заключается в поддержании и разъяснении величественных Принципов Свободы и разоблачении коварства тех, кто жаждет очернить или вовсе уничтожить их, я с особым усердием буду раскрывать здесь мерзостность и неразумие вышеприведенного изречения… Утверждать, будто частным лицам нет дела до вопросов управления, все равно, что утверждать, будто частным лицам нет дела до своего собственного счастья и несчастья».

Газета непрерывно обрушивала ураганный огонь нападок на тиранию и коррупцию; она предоставила свои страницы для разоблачений, не останавливавшихся ни перед чем, кроме называния имен, которые — поскольку они были известны всем и каждому — и не было нужды называть. Газета послужила городу главной опорой на выборах 1734 года, где основными вопросами, из-за которых развернулась борьба, были тирания и коррупция Косби. На улицах появились листки-письма кустарей и ремесленников, подписанные «Тимоти Колесник» и «Джон Зубило»; они обличали деспотию и призывали к утверждению «древних свобод». Появились и другие листовки с текстом баллад, переложенных на популярные мотивы, со строфами вроде следующих:

О вас, дерзнувших дать отпор
Тем, кто попрал закон,
Пусть запоет наш громкий хор,
Пусть вас восславит он.

А всех мошенников негодных
(Пусть знают господа!),
Что не дают нам прав свободных,
Изгоним навсегда.

Народная партия одержала на городских выборах сокрушительную победу. Губернатор потребовал, чтобы муниципальный палач сжег бунтовщические баллады, но коллегия присяжных отказалась вынести такое распоряжение. Тогда губернатор попытался принудить ассамблею согласиться на предание суду Джона Питера Зенгера, но со стороны этого органа также натолкнулся на отказ. Губернатор предпринял новую попытку — добиться от следственной коллегии присяжных решения о предании Зенгера суду по обвинению в бунтовщической клевете, но и здесь он потерпел неудачу, после чего Зенгер был все-таки арестован на основе «информации», послужившей материалом для обвинения его Провинциальным советом.

Таким странным, необычным способом — на основе ордера, изданного Советом, хотя его право издавать такие ордера представлялось в высшей степени сомнительным, без приведения доказательств преступления и без предоставления возможностей защиты — печатник был взят под стражу 17 ноября 1734 года «за публикацию ряда бунтовщических клеветнических сочинений… содержащих много такого, что клонится к возбуждению распрей и беспорядков среди народа».

В течение недели Зенгер содержался в строгом одиночном заключении, и ему не разрешалось ни видеться, ни общаться с кем бы то ни было. Залог был установлен в 400 фунтов стерлингов, что, по словам Зенгера, ровно в десять раз превышало все его земное достояние. Печатник оставался в тюрьме.

После первой недели жена Зенгера получила разрешение разговаривать с ним через решетку его камеры, и таким образом этот замечательный человек и его замечательная жена сумели выпускать газету на протяжении всех тех месяцев, пока он находился в заключении и под судом.

Защиту Зенгера взяли на себя Джеймс Александер и Уильям Смит. Они пытались выдвинуть возражения против содержания Зенгера в тюрьме, подчеркивая странность, необычность того способа, каким он был заключен под стражу (о чем речь уже шла выше), но новый главный судья, назначенный Косби, отверг их аргументы. Когда Смит и Александер стали отстаивать свое дело с энергией, пришедшейся не по нраву «его чести»[25], этот сановник признал их виновными в оскорблении суда и лишил права адвокатской практики, а адвокатом Зенгера назначил некоего Джона Чемберса, ничтожество, выслуживавшееся перед губернаторской политической партией.

Александер и Смит обжаловали лишение их права адвокатской практики в ассамблею, и хотя не добились немедленного удовлетворения, они высказали ряд в высшей степени веских и, увы! — по сей день звучащих весьма современно замечаний.

«То, что мы были совершенно невинны и выполняли свой долг в деле Зенгера, не подлежит для нас никакому сомнению… Но даже если бы мы заблуждались, неужели должен человек терять свои средства к жизни из-за невинной ошибки? Неужели надо выбивать ему мозги, оттого что они вылеплены не так, как мозги другого человека?.. Если мы станем терпеть такие вещи… то тяжко придется юристам, которые приносят присягу служить согласно своим знаниям и по своей доброй воле. Ведь при таких порядках нам нельзя будет руководствоваться ни тем, ни другим. Вместо того чтобы справляться в наших книгах законов и делать то, что, на наш взгляд, мы должны делать в соответствии с ними и на благо наших клиентов, мы должны будем выискивать в судебных делах замечательных людей только то, что будет доставлять удовольствие судьям и что будет больше всего льстить власть имущим».

Народная партия отказалась принять адвоката, назначенного судом, и принялась повсюду, и в самом Нью-Йорке и за его пределами, разыскивать такого адвоката, который обладал бы достаточной эрудицией, репутацией и храбростью, чтобы успешно и решительно повести дело. Юрист за юристом отвергали все обращения. Наконец самый выдающийся адвокат колоний, почти 80?летний старец, принял приглашение. Это был Эндрю Гамильтон (не находившийся ни в какой родственной связи с будущим государственным деятелем) из Филадельфии, который занимал посты генерального поверенного Пенсильвании с 1717 по 1726 год, и судьи вице-адмиралтейства и спикера пенсильванской ассамблеи с 1729 по 1739 год. Несмотря на недуги возраста и болезненность, Гамильтон совершил утомительное путешествие в город Нью-Йорк и занялся делом Зенгера, примкнув тем самым к этой когорте бессмертных борцов за человеческую свободу.

Когда был созван суд в помещении городской ратуши, на углу нынешних Нассау-стрит и Уолл-стрит, 4 августа 1735 года в зале, битком набитом зрителями, заключенному было официально предъявлено обвинение в «печатании и публикации лживого, скандального и бунтовщического пасквиля, грубо и несправедливо оклеветавшего его превосходительство губернатора настоящей провинции, непосредственно представляющего здесь особу короля».

Гамильтон сосредоточил свой огонь по слову «лживый» в обвинении и выдвинул довод, шедший вразрез с действовавшим тогда законом, что для ведения защиты следовало бы попытаться убедительно доказать, что опубликованные сочинения не были лживыми. Суд отверг этот аргумент, ибо, как незамедлительно указал королевский прокурор, «закон гласит, что их истинность лишь отягощает преступление».

В таком случае, заявил Гамильтон, раз мне не разрешается доказать их истинность, будет ли предъявлено требование к правительству доказать их «лживость», как утверждается в обвинении? Конечно, нет, заявил судья и добавил в назидание присяжным: «Поносить или оскорблять тех, кто властвует над нами, — это величайшее преступление». Таков закон, заявил судья.

Но закон меняется, возразил Гамильтон. Была пора в английской истории, заявил он, когда людей карали за заявление, что тирании короля можно оказывать противодействие; ныне, после нашей Славной революции, человека могут покарать, если он утверждает, что королевской тирании нельзя оказывать противодействие.

К тому же, доказывал Гамильтон, то, что может служить законом для Англии, вовсе не обязательно служит законом для Америки; и, во всяком случае, то, что применимо лично к его величеству в Англии, вовсе не обязательно применимо к его рядовому слуге, да еще за тысячи миль вдали.

Затем Гамильтон обратился к следственной коллегии присяжных и призвал ее членов быть справедливыми и помнить, что коллегия присяжных — людей, отобранных из ближайшей округи, — для того и существует, что, как предполагается, они смогут правильно судить об истине особенно потому, что истина эта устанавливается в пределах того района, где совершено предполагаемое преступление. Суд настаивает на том, что коллегии присяжных нет дела до истинности или лживости обвинений и что это не имеет никакого отношения к судебному делу. Но разве преступление клеветы не зависит от понимания, разве для признания человека виновным в клевете не следует понять, что он действительно клеветник, и разве не на членах коллегии присяжных лежит заявить, понимают они или нет, что публикации обвиняемого содержат или не содержат клевету?

Суд повторил свое вето и заявил, что коллегия присяжных должна лишь решить, опубликовал или не опубликовал обвиняемый те материалы, о которых идет речь; но, заявил Гамильтон, это мы уже признали, и если бы вопрос действительно заключался лишь в этом, то вся судебная процедура явилась бы фарсом. Коллегия присяжных может ограничиться, если она пожелает, теми пределами, которые установлены «его честью». Но, утверждал Гамильтон, обращаясь к присяжным, она не обязана поступать таким образом; при желании она вправе рассматривать самую сущность дела, предмет жалобы, и на этой основе вынести вердикт о том, был или не был Джон Питер Зенгер повинен в том преступлении, в котором его обвиняют, — в бунтовщической клевете.

Утвердив это как исходный принцип своей защиты, несмотря на то что суд много раз прерывал его и выносил противоположные решения, Гамильтон перешел к своей аргументации. Нет лучшего способа изложить эту аргументацию — кроме, конечно, пространного цитирования, невозможного из-за ограниченности места, — чем предоставить слово самому Гамильтону в тех пунктах, где он развивает свои важнейшие тезисы:

«Высокопарные речи, произносимые в честь правителей, их достоинств и вообще в поддержку власти, — все это не сможет заткнуть рты людям, когда они чувствуют себя угнетенными, — я имею в виду, конечно, при свободной системе правления.

Как в религии существует ересь, так существует она и в праве, и оба эти понятия претерпели весьма сильные изменения; мы отлично знаем, что меньше чем два столетия назад человек был бы сожжен как еретик за суждения в вопросах религии, о которых открыто говорят и пишут в наши дни. Люди того времени, видимо, не были непогрешимыми, и мы вольны не только расходиться с ними в религиозных взглядах, но и осуждать их действия и взгляды… В Нью-Йорке человек может свободно обращаться со своим богом, но должен проявлять особую осторожность, говоря о своем губернаторе.

Кому, даже наименее сведущему в истории права, неведомы те благовидные предлоги, которые часто выдвигались власть имущими с целью установления деспотического правления и уничтожения свобод вольного народа… Долг всех добрых граждан перед своей родиной — охранять ее от пагубного влияния злонамеренных людей, наделенных властью, и особенно против их ставленников и зависимых клевретов, обычно обладающих меньшим достатком и потому более алчных и жестоких.

Люди, притесняющие и угнетающие своим управлением народ, вынуждают его роптать и жаловаться, а потом используют эти жалобы как основание для новых угнетений и притеснений».

Как совершенно ясно видно из этих слов, Гамильтон понимал, что дело, в рассмотрении которого он участвует, носит чисто политический характер; он знал политические настроения народных масс Нью-Йорка. Именно поэтому он и избрал от начала до конца политический, а не формально-юридический способ ведения дела. В том же тоне он и закончил свою речь, обращенную к присяжным, и при этом сам опасно приблизился к «клевете» на достопочтенного губернатора.

«Вопрос, стоящий перед судом и вами, джентльмены-присяжные, не мелкий и не частный. Дело, которое вы рассматриваете, касается не бедного печатника, даже не одного лишь Нью-Йорка. Нет! Оно может повлечь за собой такие последствия, которые затронут каждого свободного человека в Америке, живущего под властью английского правительства. Это исключительно важное дело. Это дело о свободе… о разоблачении и противодействии деспотической власти (в наших частях мира по крайней мере) путем провозглашения истины словом и письмом».

Правительство продолжало настаивать на том, что доводы м?ра Гамильтона не имеют никакого отношения к рассматриваемому делу, и потребовало от коллегии присяжных вынести единственный вердикт, на который она имеет право, — в свете признания обвиняемого, что он действительно печатал те отрывки, о которых шла речь, — а именно вердикт о виновности. Поступив таким образом, коллегия присяжных «поддержит закон и порядок, достоинство короны и спокойствие благостного правления его величества в нашем собственном Нью-Йорке».

Присяжные удалились и вскоре, возвратившись, объявили, что они вынесли свой вердикт. Судебный секретарь обернулся к старшине [председателю] коллегии присяжных Томасу Ханту и спросил: «Повинен ли Джон Питер Зенгер в печатании и публиковании клеветнических заявлений в вышеупомянутой информации?» Старшина тут же ответил: «Не виновен», вслед за чем, рассказывается в одном письменном свидетельстве того времени, «по залу, до отказа заполненному народом, прокатилось троекратное ура».

Когда Гамильтон на следующий день уезжал в Филадельфию, пушки всех торговых кораблей, стоявших в гавани, произвели салют, а в сентябре 1735 года муниципальный совет Нью-Йорка пожаловал ему звание вольного гражданина города. Что же касается самого Зенгера, то в 1737 году он был назначен официальным печатником колонии Нью-Йорк.

За ходом процесса следили с пристальным интересом не только во всех английских колониях, но и в Англии, и во всей Европе. В 1736 году Зенгер издал судебный отчет, и эта книга пользовалась очень широким спросом. Впоследствии вышло еще четыре издания судебных протоколов в Англии, одно — в Бостоне и одно — в Ланкастере (Пенсильвания). Изданный Зенгером отчет был вновь перепечатан в 1770 году, что явилось одним из проявлений революционного подъема того времени; как мы уже видели, в 1770?х годах были переизданы также и сочинения Джона Уайза.

Эндрю Гамильтон, конечно, совершенно правильно оценивал историческое значение оправдательного вердикта. Он утвердил прецедент для принципа, что при судебном преследовании за клевету коллегия присяжных обязана судить не только о фактах, но и о законе, то есть что истина является убедительным опровержением обвинения в клевете. Многозначительная связь этого принципа с той борьбой, которая велась за свободу слова и печати и в целом за демократические порядки против тирании, совершенно очевидна.

Хотя дело Зенгера и послужило прецедентом, само по себе оно, конечно, еще не утвердило такого истолкования закона. Напротив, потребовалось еще несколько поколений, прежде чем перемена оказалась принятой. Только в 1784 году выдающийся английский юрист Томас Эрскин успешно использовал аргументацию Гамильтона в одном деле о клевете; в форму же закона принцип был облечен парламентом лишь в 1792 году, а в Соединенных Штатах, на большей их части, еще позднее.

Примечательным фактом, заслуживающим особого внимания, является то, что еретические и раскольнические — как в религиозном, так и в политическом плане — движения, составляющие столь значительную часть колониальной истории, — Роджер Уильямс, Анна Хатчинсон, Джон Уайз, «ведьмы», квакеры, сторонники «нового просвещения», бунтовщики вроде Зенгера, — все они находили массовую общественную поддержку и многочисленных приверженцев и сочувствующих, несмотря на связанные с этим тяжелые кары².

В этой связи заметим, что профессор Росситер совершенно неправ, когда, хотя и в согласии с взглядом, выраженным в большинстве исторических исследований, посвященных данной теме, он заявляет (во введении к своему труду «Пора посева семян республики»), что «проповедники, купцы, плантаторы и юристы — вот кто олицетворял собой дух колониальной Америки». Перечисленные элементы действительно составляли в целом образованные слои этого общества, но и массы рабов, слуг, рабочих, ремесленников, кустарей и йоменов также являлись духовной силой колоний, их умы были полны идей, и притом таких, которые часто разнились от идей тех, кто стоял «выше» их. Идеи масс находили выражение обычно в формах деятельности, отличных от книгопечатания, но от этого они не становились менее реальными. Больше того, как свидетельствует жизненный путь таких личностей, как Уильямс, Хатчинсон, Уайз, Зенгер, они находили выражение также в поддержке, если не в пробуждении (как это бывало порой), прогрессивных идей, возвещенных представителями революционной интеллигенции данного периода.

Примечания:

1

Статья почетного председателя Коммунистической партии США Уильяма З. Фостера, опубликованная в «Political Affairs» в июне 1959 года. — Прим. ред.

2

Уменьшительное от имени английской королевы Елизаветы I. — Прим. перев.

19

В колониях, где существовала конгрегациональная церковь, конгрегацией называлась самоуправляющаяся религиозная община, объединяющая все население данного церковного прихода или селения. Конгрегационисты в первый период существования этого течения отстаивали церковную автономию местных общин, выступали против какой-либо централизации церкви. — Прим. ред.

20

Речь идет о тех религиозных учениях, в основу которых их авторы стремились положить выводы человеческого разума и опыта, а не чудеса и сверхъестественные «божественные откровения». — Прим. ред.

21

Фундаментализм — одно из течений в американском протестантизме, считающее основой (фундаментом) христианства веру в непогрешимость «священного писания» и в библейские чудеса (непорочное зачатие, воскресение Христа и т. п). — Прим. ред.

22

Само по себе (лат.). — Прим. перев.

23

В немецком произношении — Иоганн Петер Ценгер. — Прим. ред.

24

Голландская колония Новые Нидерланды была в 1664 году захвачена англичанами, переименована в Нью-Йорк и в 1685 году объявлена королевской провинцией (колонией). — Прим. ред.

25

«Ваша честь» — официальная форма обращения к судье. — Прим. ред.