Книга шестая

Во Франции весь королевский совет, даже сам дофин, высказывались за мир. Один лишь Людовик XV и его любовница настаивали на продолжении этой войны, столь гибельной для государства. Кардинал Берни, которого столь воспетая им некогда Помпадур, точно так же как и король, не хотели слушать, отказался от занимаемой им должности министра иностранных дел, на каковой он за короткое время успел приобрести славу. После его отставки последовала смерть военного министра Бель-Иля и господствующим министром стал Шуазель, который, следуя своим прежним связям с венским двором, с величайшим рвением начал продолжать войну. Первым его делом было заключение нового союзного трактата между Францией и Австрией, происшедшее 30 декабря 1758 года. Новый этот союз был несимпатичен всем беспристрастным французам уже тем, что приносил несомненный вред Франции и не обещал никаких преимуществ. Но министр, от имени короля, приказал Парижской Академии Надписей, чтобы придать договору мнимое значение внешней обстановкой, отчеканить медаль для увековечения его. В том месяце была заключена новая конвенция между Англией и Пруссией, по которой Фридрих должен был получать ежегодно 4 миллиона рейхсталеров субсидии. В четвертом параграфе ее обе державы обязывались, без обоюдного соглашения, не заключать перемирия с врагами. Франции пришлось употребить все свое влияние как в Петербурге, чтобы усилить ненависть императрицы против короля, так и в Константинополе для умиротворения нового султана, который, ко времени истечения срока перемирия с Австрией, вступил на престол Османов[165]. Между Россией, Швецией и Данией был заключен союз, чтобы препятствовать вторжению неприятельского флота в Зунд. Но Дания не получала от этого никаких выгод, поэтому французы должны были купить согласие копенгагенского кабинета. Тогда только успокоились остальные две державы, постоянно опасавшиеся вторжения победоносного английского флота на свои берега.

Фридрих решил в следующей кампании действовать оборонительно со своей главной армией. Надежда на помощь турок побудила его, должно быть, к этому, так как еще в январе писал он генералу Фуке, принадлежащему к числу его немногочисленных поверенных лиц: «Турки начинают двигаться; недолго будут они бездействовать». Но с этой оборонительной системой была связана и деятельная, причем он не упускал случая грозить неприятелю. Еще в эту зиму он дал ему почувствовать всю свою энергию. Польский князь Сулковский, вопреки нейтралитету, соблюдаемому этой республикой, принимал деятельное участие в войне. Он вербовал войска и устраивал магазины для русских. На представления прусского короля он давал самые дерзкие ответы, ссылаясь на свою независимость, на достоинство магната, и удвоил при этом свои старания в пользу русских. Он пребывал в Рейсе, в Польше, довольно далеко от границ Силезии. Здесь у него были собственные солдаты, орудия, кроме того, он считал себя достаточно обеспеченным, благодаря значению своей республики.

Но имя пруссаков, произносимое теперь с бла гоговением самыми могущественными народами земли, не могло безнаказанно быть поругано столь незначи тельным подданным. Фридрих, устранив все политические соображения, выслал в Польшу корпус под начальством генерала Воберснова, который без выстрела овладел Рейсом, взял князя в плен и обезоружил его солдат; причем были разрушены магазины, предназначенные для русских, и орудия, ло шади, повозки и военные припасы увезены в Силезию. Польские солдаты побоями вынуждены были вступить в службу Пруссии, а князь был посажен в крепость Глогау, где сидел до окончания войны. Такова была судьба высокомерного дворянина, который, кичась несколькими деревнями, населенными нищими крестьянами, дерзнул прикинуться союзником сильных монархов и принять участие в войне. Другим союзником такого рода был газетный издатель в Эрлангене, который, в угоду политическим взглядам своего государя, объявлял войну пруссакам на столбцах своей газеты. При этом он печатал беспощадную клевету. Один прусский офицер взялся наказать этого полководца и велел отпустить ему известное число палочных ударов, в получении которых пациент должен был дать формальную квитанцию.

Никогда еще ни одна европейская война не возбуждала такого интереса в отдаленных народах, как эта. Замечательно, что пруссаки везде приобретали приверженцев, частью благодаря восхищению, возбуждаемому приверженцами Фридриха, частью благодаря естественной симпатии к слабому в неравной борьбе. Чувства эти обнаруживались даже в тех странах, которые до того времени знали о существовании Пруссии лишь по географическим картам. Испанцы, несмотря на все богатства своего обширного королевства, никогда не были в состоянии выставить в поле и половины тех сил, которые теперь Фридрих противопоставил врагу из своего небольшого и бедного государства. Потому они с живейшим участием следили за прусской войной, стараясь уяснить себе эту загадку. В Голландии чеканили в адрес врагов Фридриха сатирические памятные медали. В Неаполе до того были поражены неожиданным исходом всякой кампании, даже всякого предприятия против Пруссии, что жители забыли, очевидно, о большом пространстве, отделявшем их от воюющих, об Альпах, словом, обо всех препятствиях, и считали возможным, что война перейдет в Италию, и пруссаки уже мерещились им по соседству с Везувием. Поэтому войска в королевстве были усилены точно так же, как и караулы у столичных стен[166].

Хотя в Риме не опасались такого расширения театра военных действий, тем не менее жители этого города принимали необыкновенно живое участие в удачах и неудачах всех наций, воюющих в Германии, а симпатии их большей частью принадлежали Фридриху. Они горячо желали ему успеха как раз в то время, когда папа старался умалить его престиж торжественными богослужениями и освященными подарками. Вся Венеция была разделена на две партии: Teresiani и Prussiani[167], смертельно ненавидевшие друг друга. Каждая из них посещала свои особые кофейные, в которых одна партия не выносила присутствия приверженцев другой. Это пристрастие распространилось даже между монахами и обнаружилось бурной демонстрацией в монастыре S. Giovanni e Paolo. Живущие в нем монахи подрались в трапезной, причем оружием послужили им тарелки, блюда и кубки. Но в Венеции партия короля все же была сильнейшей; там даже сложилась поговорка: «Chi non e buon Prussiano, non e buon Veneziano» («Кто плохой пруссак, тот и плохой венецианец»). Один торговец мехами выставил в своем магазине портрет Фридриха и для наглядного выражения своего благоговения повесил перед этим изображением зажженную лампаду; этот способ почитания употребляется в Италии и во всех католических странах для особо чтимых святых. В Швейцарии было такое ликование после каждой победы Фридриха, как будто ее одержали швейцарцы[168]. А в Германии не только протестантские вюртембергцы, вынужденные сражаться против Фридриха, от души желали ему удач, но пристрастие доходило до того, что даже католические баварцы, палатинцы, жители Майнца и имперские солдаты, носившие в кармане четки, а через плечо нарамник, весьма неохотно шли против прусского короля.

И во Франции, где нация насчет этой войны была не согласна с двором, Фридрих сделался предметом особого восхищения. Дань уважения его необыкновенным качествам воздавалась ему даже в царских дворцах: этим объясняется ответ маркизы Помпадур, когда герцог Бель-Иль сказал ей полушутя, полусерьезно, что надобно энергично вести войну, иначе Фридрих со своими пруссаками может еще явиться в Париж. Помпадур, зная настроение дворов и свое всемогущее влияние на слабого Людовика, отвечала: «Прекрасно! Тогда я увижу короля».

Несмотря на то, что подвиги Фридриха и его стойкость в неудачах снискали ему стольких приверженцев и почитателей, у него все же было множество личных врагов во всех странах, которые старались всячески вредить ему. И прусские провинции, и Саксония были полны шпионов. Их посылали в Дрезден, переодетых в придворную саксонскую ливрею; там они совещались со знатнейшими лицами, а потом были высылаемы обратно. Но случай открыл важнейшие из заговоров, основанных на шпионстве, которым занимался саксонский министр, граф Вакербарт (несмотря на то, что он находился в крепости Кюстрин). Через месяц его освободили под условием немедленного выезда в Польшу.

В Цербсте находился французский шпион, маркиз Франь, которому покровительствовал тамошний двор и который даже жил в княжеском дворце. Фридрих пошутил над этим неразумным покровительством, велел схватить маркиза и отвезти его в Магдебург. Фельдмаршал Зекендорф, известный своими неудачными кампаниями и столь же неудачными переговорами, до того забыл свой сан и свою глубокую старость, что уже девяностолетним старцем захотел разыгрывать роль шпиона. Он жил в Саксонии, в своем имении Мейзельвиц, под охраной стражи, где пруссаки, по приказу короля, относились к нему снисходительно, даже с почтением. Несмотря на это, он завел тайную переписку с врагами Фридриха. Монарх этот, возмущенный таким известием, велел своим гусарам схватить его в церкви и тоже отвезти в Магдебург. Он тоже был вскоре выпущен, но должен был дать письменное обязательство в том, что во все продолжение войны не будет иметь никаких сношений с врагами прусского короля.

Никогда еще прусские войска не были так деятельны, как в эту зиму. Несмотря на суровое время года, на высокие горы и непроходимые дороги, что для других солдат было бы столькими непреодолимыми препятствиями, Генрих проник в Богемию, взял проходы силой и рассеял неприятельские войска. Гюльзен нашел при Коммотау австрийского генерала Рейнгардта, который окопался на одной горе; он атаковал его и взял в плен весь его корпус, состоявший из 2500 человек, из которых ни одному не удалось бежать. Затем Гюльзен пошел в Заац, а принц Генрих в Будин. Здесь, подобно тому, как было в Ловозице и Лейтмерице, отняты были все магазины, содержавшие 35 000 тонн муки, 137 000 четвериков овса, 86 000 порций сена и 74 000 хлебов. 50-тысячная армия могла бы существовать этим в течение пяти месяцев, а 25-тысячной кавалерии на месяц хватило бы фуража. Весь этот громадный запас был испорчен, уничтожен вновь выстроенный мост и сожжены на Эльбе 150 судов. Австрийцы сами сожгли магазин в Зааце, чтобы он не достался пруссакам[169].

Из Саксонии были также предпринимаемы походы на имперские войска. Сам принц Генрих проник во Франконию и выслал несколько корпусов вперед для разведки. Они отовсюду прогнали экзекуционные войска, составленные из различных пестрых национальностей, военная организация, дисциплина и жалкие подвиги которых в эту обильную происшествиями войну находились в странном противоречии с большими германскими армиями, сосредоточивавшими на себе всемирное внимание. В бегстве своем они отовсюду направлялись в Нюрнберг, где в неприступном лагере находилась их главная армия; бегство это сопровождалось большими потерями, и пленные уводились сотнями; множество багажа, знамен и орудий досталось неприятелю, а магазины их, находившиеся в Бамбергском епископстве и еще во многих других местах, были уничтожены. В городе Бамберге имперские войска сами сожгли магазин. Вскоре после того прибыли сюда пруссаки. Город сдался, и генерал Кноблок собирался овладеть им, но несколько тысяч австрийцев, большей частью кроатов, не хотели уйти оттуда. Завязался бой на улицах с таким ужасным криком, что миролюбивые жители попрятались в погреба. Нигде не видно было никого, весь город словно вымер, потому несколько не запертых галантерейных магазинов были разграблены. Но через несколько часов австрийцы были выгнаны, и беспорядок прекратился. Жители согласились на большую контрибуцию и дали векселя на ту сумму, которой не могли внести наличными деньгами. Хотя король объявил этот их долг несуществующим, жители, опасаясь нового посещения предприимчивых пруссаков, благоразумно уплатили по векселям. Во Франконии находилось много небольших австрийских корпусов; все они были рассеяны. Эрфурт был взят на капитуляцию и уплатил 100 000 рейхсталеров контрибуции.

У Кронаха был взят в плен генерал Ридезель с 2500 человек, а Вюрцбург и другие города по пути пруссаков были обложены контрибуциями. Все венчалось удачами, только не намерение принца Генриха, непременно желавшего вступить в бой с главной армией.

Другой корпус пруссаков вторгся в Мекленбург. Это герцогство было также одним из вспомогательных источников Фридриха. Герцог его, не соразмерив свою слабость с силами могущественного соседа, был настолько неосторожен, что открыто объявил себя врагом ненавистного ему прусского короля на сейме в Регенсбурге и еще до войны дерзко оскорбил Фридриха. Он первый подал голос за то, чтобы поступать с королем как с врагом Империи, и стоял во главе князей, добивавшихся его изгнания, не подумав о последствиях всего этого. Он хотел таким образом проявить свое деятельное участие в войне, так как ни на минуту нельзя было сомневаться в победе могущественных союзников, а придерживаясь партии сильных, он надеялся получить большие преимущества – но дождался лишь разорения своей и без того небогатой страны. Бедные мекленбургцы должны были тяжело расплачиваться за политические промахи своего герцога, так как ни одна из провинций, где пруссаки водружали свои победные знамена, не испытала столь жестоких притеснений, как это Мекленбург-Шверинское герцогство. Сам герцог бежал, предоставив свою страну неприятелю, и люди сотнями покидали города и деревни.

Те же, которые остались из-за земельных владений, по нерешительности или другим причинам, тем тяжелее почувствовали железный гнет войны. Между прочим, страна эта во время всех этих семи разорительных лет, помимо громадного количества фуража и скота, должна была дать 16 000 рекрутов и 42 миллиона рейхсталеров контрибуции. Причем пруссаки поступали с возмутительной суровостью: члены магистрата содержались в заключении на хлебе и воде; в Гюстрове собор был превращен в тюрьму для набранных рекрутов, где они содержались по несколько недель, пока их отводили в армию. Несчастные жители, которым герцог внушил ненависть к пруссакам, неодно кратно обнаруживали ее. Пруссаки стали мстить, причем комиссар, заведующий контрибуционной частью, который, подобно французу Фулону, был посвящен в это дело адскими наущениями, часто говорил, что готов исторгнуть из себя последнюю каплю крови, внушающей его сердцу состраданье. То, что нельзя было унести, разрушали; даже перины бедных жителей были изрезаны и перья пущены по ветру. Трогательное письмо принцессы Шарлотты Мекленбург-Стрелицкой к Фридриху, где она описывала ужасы эти, производившиеся в ее соседстве, положило им предел и было причиной возвышения этой принцессы на британский престол[170].

Пруссаки не упрочивали за собой этой провинции, как они это делали с Саксонией, но зато тем чаще производили вторжения в нее. Теперь они по приказанию Фридриха стали действовать более умеренно; но время было военное, и от врагов нельзя было ждать добра; они взяли Шверин, силою забирая молодых людей в солдаты как в городах, так и в деревнях, и налагая большие контрибуции.

В эту зиму и шведы не были оставлены в покое. Уже в первых числах января из Саксонии явился в Померанию генерал Дона, чтобы вновь прогнать врагов, которые во время отсутствия пруссаков овладели большей частью незащищенных городов. Предприятие это было удачно, благодаря деятельности и мужеству подчиненных Дона, генералов Платена и Мантейфеля. Дамгартен, Вольгаст и другие пункты, занятые шведами, были вскоре отняты у них; города же Анклам и Деммин были взяты осадой. Послед ний держался всего два дня, а первый немного дольше. Из них было вывезено 700 пленных и множество орудий, снарядов и провианта. При этом потери шведов были очень значительны из-за отдаления их от родины и сильных препятствий, которые им пришлось преодолеть в Стокгольме для получения необходимых военных принадлежностей. Многочисленные военные предприятия пруссаков в Померании и полное обратное завоевание занимаемой до сих пор шведами провинции были делом одной недели. Штральзунд вновь был осажден.

Все южногерманские области, мало защищаемые плохими крепостями и лишенные солдат, были открыты для пруссаков после их удачных предприятий во Франконии. Наследный принц Брауншвейгский с 12-тысячным войском из союзной армии подошел к армии принца Генриха и соединился с ним. Имперские войска бежали отовсюду, а их полководец, герцог Цвейбрюккенский, умолял герцога Брольи о помощи. Счастье улыбалось здесь пруссакам; но Генрих, отделенный от короля, своего брата, пространством в 70 миль, должен был прекратить преследование, чтобы прикрыть слабо защищенную Саксонию, куда с большими силами вторглись австрийцы; поэтому он отозвал назад свои победоносные полки.

Русские между тем собрались в Польше и угрожали новым вторжением в прусские провинции. Фридрих отправил навстречу им генерала Дона, которому нечего было уже делать в Померании, чей сильный корпус должен был удержать или затруднить их продвижение. Ему удалось уничтожить неприятельские магазины в Бромберге, Рогосно и Цунине; но главным намерением его было сражение, поэтому он переправился через Варту, а так как здесь ему не удалось склонить неприятеля к битве, то объектом его стремления сделалась Познань, где находился главный русский магазин. Но город этот был окружен хорошими укреплениями и защищен сильным корпусом, на помощь которому шли еще другие войска. В результате намерение это было оставлено[170a]. Во время этого вторжения ярко обнаружилось право сильного: невзирая на нейтралитет этой страны, Дона потребовал доставок из Польши, не уплатив за них. Он были отобраны насильно, множество жителей, подданных республики, уведены рекрутами и распределены по полкам. При этом был опубликован прусский манифест, в котором старались оправдать необходимость подобных мер.

Наконец недостаток припасов вынудил пруссаков к отступлению за Одер. Русские, тоже нуждавшиеся в провианте и желающие, кроме того, соединиться с австрийцами, также направились к этой реке. Фельдмаршал Салтыков заменил Фермора, который просил увольнения от службы главнокомандующим по близорукости[171]. Но он остался при армии и служил под начальством своего заместителя, за что приобрел при дворе славу великого патриота, что упро чило его значение в армии. Его голос по-прежнему преобладал во всех решениях, и он мог отмстить обидевшим его австрийцам, не ответствуя за это. Пруссаки получили также нового вождя. Король, недовольный Дона за то, что он упустил много удобных случаев атаковать русских и обнаружил при этом совершенно не свойственное прусским вождям нерадение, передал начальство генералу Веделю[172]. Полководец этот вручил Дона и остальным генералам королевский приказ, облекающий его неслыханной для прусской армии властью. Фридрих писал: «В этом сане Вы являетесь полным моим заместителем, поэтому Вам следует повиноваться так же, как и мне. Для войск Вы должны быть тем, чем был диктатор во времена римлян».

Ведель прибыл в армию 22 июня. Он не знал ни сильных, ни слабых сторон своих войск, ни неприятеля, ни мест ности. А между тем он получил приказ немедленно атаковать русских, если нельзя иначе препятствовать соединению их с австрийцами. Лаудон именно с этой целью выступил с 30-тысячной армией. Русские спешили ему навстречу, а так как на следующий день по прибытии Веделя, 23 июля, они продолжали идти дальше, то прусский генерал не нашел возможным откладывать далее атаку. Сражение произошло при деревни Кайе, недалеко от Одера, возле бранденбург ских границ. Армии были чрезвычайно неравны; при том позиция русских во время битвы была очень выгодна; пруссакам же мешали при атаке болота, и они не могли выставить достаточное количество орудий. Сражение длилось от часу пополудни до самого захода солнца. Ведель был разбит и должен был отступить, потеряв 5000 человек убитыми, ранеными и пленными[173].

Потеря эта еще увеличи лась смертью генерала Воберснова, талантливого и весь ма уважаемого армией вождя, который сражался как ге рой и пал в битве, которую не советовал. Тогда Ве дель вернулся за Одер, а Салтыков подошел к самому Кроссену, подвергая Берлин сильной опасности.

Ничто не препятствовало более соединению союзных армий. Лаудон разделил свою, оставив Гаддика позади с 12 000 человек, а сам с 18 000 человек, преимущественно кавалерии, 3 августа присоединился к русским. Движения и вообще все действия этих двух австрийских генералов для достижения своей главной цели и для преодоления всех препятствий были образцовыми. Имперская армия, столь мало действовавшая до сих пор, много способствовала теперь осуществлению проекта Лаудона. Она вторглась в Саксонию, и вследствие этого генерал Финк, наблюдавший за Гаддиком, должен был упустить последнего из виду и спешить для защиты Лейпцига и Торгау. Соединенная армия русских и австрийцев, превышавшая 80 000 человек[174], двинулась вперед и окопалась на берегу Одера, недалеко от Франкфурта. Все старания Веделя были теперь направлены к тому, чтобы затруднить неприятелю переправу через реку.

Король ограничился оборонительными действиями в Силезии. Он долго стоял лагерем у Ландсгута, ожидая удобной минуты. Даун находился напротив него с главной армией, тоже ожидая случая сразиться или же двинуться вперед. Чтобы разрушить надежды его и вытеснить австрийцев назад в Богемию, бдительный неприятель их употреблял все средства, чтобы затруднить им подвоз продовольствия, так что в императорском лагере серьезно стали подумывать о перемене позиции. Но приближение русских изменило планы обоих вождей. Даун старался подойти к ним ближе для облегчения их маневров, а Фридрих направил свои действия к воспрепятствованию мерам, предпринимаемым с этой целью.

Злополучное сражение при Кайе и последовавшее за ним соединение неприятельских армий побудили наконец монарха идти поспешно в свои бранденбургские владения. На этот раз поспешность не дозволила ему запастись ни пехотой, ни конницей из своей армии; он уехал лишь в сопровождении небольшого корпуса гусар. Генрих должен был выслать большую часть своих войск из Саксонии для формируемой армии на Одере, а сам отправился в Силезию для командования армией в отсутствие короля; армия эта состояла теперь из 40 000 человек и расположилась у Шмукзейфена на расстоянии двух дней похода от Ландсгута. Напротив нее стоял Даун с 70 000 войск. Отряд Финка тоже получил приказ оставить Саксонию и идти к Одеру, так что в этой области совершенно не было прусских войск. Гарнизоны оставлены были лишь в Дрездене, Лейпциге, Торгау и Виттенберге, причем король полагался преимущественно на испробованную неустрашимость Дрезденского коменданта, генерала Шметтау. Путешествие Фридриха обошлось удачно; высланные вслед за ним войска прибыли без урона; сам он у Губена наткнулся на корпус Гаддика, взял у него несколько орудий и 500 повозок с мукой, увел 600 пленных и тогда беспрепятственно соединился с армией Веделя.

После этого Фридрих решил немедля дать сражение и переправился через Одер[175]. В его армии было 40 000 человек, а в неприятельской – 60 000. Последняя стояла на высотах между Франкфуртом и Кунерсдорфом в укрепленном лагере, защищенном огромной артиллерией. Правое крыло ее прикрывал Одер, а левое – болота и кустарники. Перед фронтом находились глубокие пропасти; на правом крыле русские построили, кроме того, звездный шанец и защитили доступ в свой лагерь засеками. Несмотря на все эти преимущества, король решил приступить к атаке 12 августа. Он выстроил свою армию в лесу пятью линиями, из которых первые три состояли из пехоты, а две задние – из кавалерии. Отсюда пруссаки, выстроенные ступенькообразными линиями[176], с большим ожесточением атаковали левое крыло русских, стоявшее на так называемых Мельничьих горах, а Финк в это время обстреливал с возвышенного пункта русский лагерь. Король намеревался атаковать неприятеля одновременно с фронта, с фланга и с тыла, но, к несчастью, он был плохо знаком с местностью. Встретившиеся по пути большие пруды неожиданно остановили атаку. Были сделаны большие обходы, сильно утомившие войска, причем было потеряно много времени[177]. Тяжелые орудия, которых нельзя было повернуть в лесу, пришлось отпрягать, поворачивать и затем снова запрягать лошадей.

Наконец пруссаки вышли из лесу и подошли к русским укреплениям, которые стали обстреливать из трех батарей. Русские ответили на это пальбой из ста орудий, установленных ими на левом фланге. Тогда король отдал приказ брать приступом неприятельские батареи. Предназначенные для этого гренадеры пробрались через засеки и пропасть и взобрались наконец на эти высоты, находившиеся весьма близко от русских укреплений, поэтому картечи целыми слоями ложились на пруссаков. Но, не теряя мужества, последние удваивали силы и с опущенным оружием добрались до русских батарей; звездный шанец был также взят. Тогда всякое сопротивление прекратилось; неприятель был выбит из всех своих укреплений при ужасном избиении, и все левое крыло русских, спасаясь бегством, направилось к Кунерсдорфскому кладбищу, покинув артиллерию.

Битва началась в полдень, а в 6 часов вечера пруссаки уже овладели всеми батареями этого крыла, 180 орудиями и несколькими тысячами пленных. Победа пруссаков казалась такой же решительной, как и неприятельские при Коллине и Гохкирхе, и уже с места битвы были высланы в Берлин и в Силезию курьеры с этой приятной вестью, как вдруг военное счастье изменило им самым неожиданным образом[178].

Прусская пехота сделала что только было возможно, но победа их была бесполезна, так как прусская кавалерия находилась на другом фланге, где удерживала австрийцев; орудия же не могли так скоро поспеть. Это неудачное стечение обстоятельств было тем досаднее, что местность была настолько же удобна для действий артиллерии, насколько представляла неудобство для пехоты. Наконец несколько орудий появились на высотах, но их было слишком мало для довершения начатого великого дела. Между тем король с другим крылом стал подходить к русским, за ним последовал корпус Финка. Но путь представлял большие препятствия: войскам приходилось либо пробираться между многочисленными прудами, либо проходить по узким мостам. Русские воспользовались этим промежутком времени, чтобы построиться и чтобы по возможности пользоваться еще своими орудиями; Лаудон, не принимавший до сих пор участия в битве, стал тоже двигаться со своими австрийцами после того, как Фридрих отозвал Зейдлица из наблюдательной позиции, которую он занимал. Полководец этот, предугадывая неудачу, весьма неохотно и лишь после многократных приказов короля покинул ее. Его конница выступила, совершила тот же переход прудами, так же выстроилась под огнем неприятельской артиллерии и подошла к врагу; но страшные картечные залпы, валившие на землю целые ряды всадников и лошадей, привели в замешательство эту мужественную кавалерию, которой пришлось отступить.

Между прочим, пруссаки еще ничего не потеряли, напротив того, за ними оставались решительные преимущества. Русские, сбившиеся в кучи по 80 и по 100 человек, образовали на возвышении настоящий хаос, который, впрочем, был защищен 50 орудиями, извергавшими страшный град картечи. Вследствие пятнадцатичасового похода, отчаянной кровавой схватки и жары душного летнего дня пруссаки были до того истощены, что еле переводили дух. Несмотря на это, битва была ими выиграна, и весьма было вероятно, что русские, потерпевшие необыкновенные потери, ночью отступят. Они и теперь охотно уступили бы неприятелю славу этого дня, но полагали себя в большей безопасности за своими укреплениями, нежели во время бегства днем[179]. Но Фридрих считал, что еще ничего не было сделано, если не все было сделано. Он был того мнения, которое при этом случае даже публично выразил, что русскую армию надо не только победить, но совсем уничтожить, чтобы она не возвращалась опять для опустошений. Прусские генералы на все эти доводы приводили лишь одно возражение – истощение войск. Зейдлиц даже сильно подчеркивал это. Представления этого великого полководца, о мужестве которого Фридрих был весьма высокого мнения, казалось, поколебали короля, но тут подошел генерал Ведель, и тот, несмотря на свои военные неудачи, постоянно пользовался расположением короля, который теперь удостоил его вопроса: «Ведель, а вы как думаете?» Ведель, ловкий придворный, совершенно соглашался с королем, и везде пронесся возглас: «Марш!»

У русских была большая батарея на еврейском кладбище, из которой можно было обстреливать все поле битвы; но они покинули ее, испугавшись кавалерийской атаки принца Вюртембергского. Прусская пехота находилась лишь в 800 шагах от этой покинутой батареи и потому спешила овладеть ею. Казалось, ничто не мешало этому предприятию, и оставалось пройти каких-нибудь 150 шагов, как вдруг явился Лаудон, пехота которого овладела батареей и открыла по пруссакам картечный огонь. Все старания подойти ни к чему не повели; увеличивалось лишь замешательство, которым воспользовался Лаудон, окружив пруссаков справа и слева своей конницей, нещадно истреблявшей их.

Победа зависела теперь от завоевания так называемой Острой горы, защищаемой пастбищем длиною в 400 шагов, от 50 до 60 шагов шириною и от 10 до 15 футов высотой, со всех сторон кончавшейся обрывами; там стояли лучшие войска Лаудона[180]. Пруссаки бросились туда, пытаясь взобраться на крутой край, но все их мужество было тщетно; тот, кому с величайшим трудом удавалось взобраться, был тотчас же убит или сброшен назад в пропасть.

Наконец природа вступила в свои права. Все мужество пруссакам не могло заменить недостатка сил. Острая гора была много раз атакована, но взобраться на нее не удалось. Ужасный и непрерывный картечный и ружейный огонь русских и австрийцев падал смертоносным дождем на пруссаков, опрокидывая все. Финк, пытавшийся со своим корпусом штурмовать другие высоты, напрасно употреблял все усилия. Сам Фридрих подвергал себя величайшей опасности; платье его было все прострелено, две лошади под ним убиты и сам он легко ранен. Золотой футляр в кармане спас ему жизнь, удержав пулю, которая сплющила золото и, потеряв силу полета, осталась там же. Подобной же опасности подвергся он, когда падал его смертельно раненный конь. Флигель-адъютант Гец спас короля, предложив ему тотчас же своего. Его умоляли уйти из этого опасного места, но он ответил: «Надо испробовать все, чтобы выиграть битву; я обязан тут быть точно так же, как и вы». Русские дрались с необыкновенным ожесточением; они падали рядами, словно мертвые, на землю, давали пруссакам пройти через себя, тогда вскакивали и палили из ружей вслед им. Все попытки прогнать русских и австрийцев с горы были тщетны.

Тогда прусская кавалерия дерзнула атаковать высоты, но даже кавалерийская тактика Зейдлица оказалась тут бессильной. Эта конница, привыкшая под его командой опрокидывать вдвое и втрое сильнейшую неприятельскую конницу, обращать во всех позициях пехоту в бегство, даже отбивать батареи и преодолевать величайшие затруднения местности, изнемогла тут в невозможной борьбе под высоко стоявшими орудиями русских. Сам храбрый вождь ее был ранен. Та же участь постигла принца Евгения Вюртембергского, пытавшегося атаковать вторично; за ним последовал генерал Путкаммер, бросившийся на врагов во главе белых гусар; но он был убит[181]. Оставшиеся дельные вожди прусской армии, генералы Финк и Гюльзен, были ранены. Все прусские войска, конные и пешие, пришли в величайшее расстройство. В эту критическую минуту Лаудон со свежими войсками напал с фланга и с тыла на совершенно изнемогавшее правое крыло пруссаков. Полководец этот, так часто умевший воспользоваться на войне удачной минутой, привел теперь кавалерию, которая построилась надлежащим образом вдали от битвы и в полном порядке ударила на расстроенные ряды пруссаков. Это обстоятельство решило битву. Казалось, панический страх овладел всей прусской армией, которая бежала в лес и через мосты, где никто не хотел ждать очереди; произошла ужаснейшая давка и неописанное смятение, вследствие чего пруссаки лишились большинства орудий: кроме завоеванных ими в начале дня, осталось на месте 165 прусских. Король сам чуть не попал в плен, так как он был между последними отступавшими с поля битвы, и ему пришлось идти по ущелью. Только необыкновенное мужество и редкое присутствие духа ротмистра Притвица спасло его от столь большой беды. Фридрих считал плен неизбежным и часто повторял: «Притвиц, я погиб». Мужественный офицер этот, имевший с собой лишь сто гусаров для защиты от нескольких тысяч преследовавших их неприятелей, отвечал: «Нет, Ваше Величество, этому не быть, пока мы еще живы». Вместо того чтобы действовать только оборонительно, он постоянно атаковал, производил схватки и не дал возможности неприятелю произвести правильную атаку, а в это время сражающиеся гусары все подвигались вперед. Наконец Фридриху удалось счастливо добраться к остальным войскам, а спаситель его был награжден царскими подарками и высокими военными чинами.

Никогда еще стойкость этого монарха не испытывала столь жестоких ударов, как в этот день. В несколько часов с высоты несомненной победы он низринулся в пропасть полного поражения. Он пробовал все для удержания от бегства пехоты; но ни приказания, ни просьбы короля, к тому же этого короля, имеющие обыкновенно такую силу, ничего не могли тут сделать. Говорят, что в этом отчаянном положении он громко призывал к себе смерть. Живое воображение представило ему в первые минуты ужасные последствия поражения, и с того же поля битвы, откуда он несколько часов тому назад выслал гонцов с известием о победе, теперь были отправлены в Берлин приказания о принятии мер к защите и спасению бегством. Ему казалось, что неприятель уже в его резиденции, опустошает ее, и он не в силах противиться ему. Войска его до того рассеялись, что на другой день после битвы едва можно было собрать в строю 5000 человек; все завоеванные орудия были вновь утеряны вместе с большей частью прусских. Генерал Вунш, командовавший прусским корпусом по ту сторону Одера и намеревавшийся после ожидаемой победы отрезать русским пути к отступлению, к концу сражения пришел во Франкфурт и взял в плен русский гарнизон; но так как последовавшее поражение уничтожало эти преимущества и угрожало ему большой опасностью, то он принужден был покинуть город. Наступившая ночь благоприятствовала королю. Ему удалось собрать свою армию на нескольких высотах, которые неприятель не дерзнул атаковать.

Между тем приказ короля для спасения Берлина был уже отправлен. Король объявлял в нем, что он теперь не в состоянии защищать город, почему все знатные и богатые жители должны постараться уйти. Но, к счастью, курьер подвергся преследованию казаков и только на четвертый день прибыл в Берлин. За это время положение дел значительно изменилось и все немного пришли в себя после первого страха. Члены магистрата обратились к королю с представлениями, которые были охотно приняты им. Но королевская семья должна была все же удалиться из Берлина и поселиться в Магдебурге, куда перенесен был также архив.

Это сражение было настоящей резней; ни одно не было до сих пор столь кровопролитным. Пруссаки считали 8000 убитыми, 15 000 ранеными и 3000 пленными. Почти все прусские генералы и чиновные офицеры были ранены. Русские и австрийцы имели 24 000 убитыми и ранеными[182], и сам Салтыков сознавался в письме своем, извещавшем императрицу об этой битве, ввиду понесенного урона: «Ваше Величество, не изволите этому удивляться, так как прусский король всегда очень дорого продает свои поражения». Полководец этот говорил: «Еще одна такая победа, и мне придется с посохом в руке самому доставить известие о ней в Петербург».

Ночь после сражения Фридрих провел одетый, лежа на соломе в деревне Этшер, в какой-то крестьянской хижине, почти совершенно разрушенной казаками; вокруг него спали его адъютанты на голой земле, а несколько гренадеров сторожили эту группу[183]. На следующий день Фридрих переправился через Одер, собрал беглецов, соединился с Вуншем, вызвал из Померании генерала Клейста с 5000 человек и выписал поспешно орудия из своих арсеналов. Таким образом, имея вечером после битвы лишь 5000 человек, через несколько дней он сно ва был во главе 28-тысячной армии. Русские боялись его, несмотря на свою победу, и окопались. Фридрих снова обратился к своим войскам с речью, вооду шевляя их мужеством, и в несколько недель Берлин был обеспечен, армия его снабжена всем не обходимым и настолько усилена, что не только могла защищать Бранденбургское курфюршество, но Вунш мог даже отделиться со своим корпусом и идти в Саксонию.

Между пруссаками, павшими при Кунерсдорфе, находился также майор Клейст, благородный, достойный почитания человек, бессмертный своими поэтическими творениями. Король игнорировал его произведения, написанные по-немецки, а современники не оценили его; но потомство несомненно должно воздать ему должную славу. В одном из своих стихотворений он говорил, что, может быть, и ему придется умереть за отечество, и, к несчастью, предчувствие его сбылось в этот кровавый день. Клейст повел батальон на неприятеля и взял три батареи. Когда пуля раздробила ему правую руку, он берет шпагу в левую и ведет к четвертой своих солдат, которые любили его как отца. Картечный выстрел опрокидывает его; солдаты выносят его из толпы и оставляют во рву на произвол судьбы, жестоко поступившей с ним. На него напали казаки, похожие на людей по внешности, но во всем остальном настоящие хищные звери из Ливийской пустыни, живущие инстинктом грабежей, убийства и пожара и незнакомые с чувством сострадания. Они сняли с него все, даже напитанную кровью рубаху; и вот герой этот, мудрец, бессмерт ный певец весны, лежал обнаженный, как червь, в болоте. Проезжавшие мимо русские гусары сжалились над ним; они бросили ему старый плащ, немного хлеба и полгульдена. Но пришли другие казаки и отняли у него и эту милостыню. Голый, без перевязок, он должен был всю ночь до утра пролежать в своей крови. Он был тяжело ранен, хотя не смертельно, но ужасное это положение и болотистая вода растравили его раны, и он умер во Франкфурте через несколько дней после битвы в плену у русских, которые с почетом похоронили его. Многие офицеры сопровождали похоронное шествие вместе с членами академии. Один русский офицер, заметив, что на гробе нет шпаги, положил свою. Его опустили в могилу, над которой горевали прусские воины, германские музы, которую воспевали барды и усыпали розами чувствительные девушки[184].

Русские не воспользовались этим драгоценным временем для окончания войны, которого, несомненно, можно было бы добиться энергичными действиями тотчас же после битвы. Сам Фридрих удивлялся их бездеятельности, а Даун осыпал Салтыкова горькими упреками, на которые тот отвечал так: «Я выиграл два сражения и ожидаю теперь от вас известия о двух победах с вашей стороны, чтобы действовать дальше; несправедливо, чтобы действовали одни только войска моей Государыни». Маркиз Монталамбер убеждал его действовать далее, так как в противном случае плоды его побед станут пожинать австрийцы. Русский полководец отвечал: «Я не ревнив. Желаю им от души еще больше удач, а с меня достаточно».

Эти слова были причиной озлобления всех русских генералов, особенно же главнокомандующих, против австрийцев. Венский двор, вместо того чтобы заручиться доверием их и привязать их к общему делу личной пользой, напротив того, сильно жаловался на Апраксина, умершего в тюрьме во время производства его процесса, затем на Фермора и на Бутурлина, возводя подозрения то насчет их усердия, то насчет военных способностей. Вначале и Салтыков в Вене не понравился, и на него жаловались императрице за бездеятельность, за неохотную помощь союзникам и вообще недостаточное усердие к общему делу. Он получил за это выговоры, которые и другие генералы приняли на свой счет и которых они не могли забыть. Вся русская армия вымещала с избытком эти оскорбления на австрийцах, к чему побуждала их особенно бездеятельность, нерешительность и излишняя медлительность Дауна. Сильное отдаление русской армии от двора затрудняло исполнение приказаний и облегчало оправдания в ослушании им.

В Вене слишком поздно заметили вред, происшедший от этих жалоб на главнокомандующих, поэтому они прекратились, и там стали подумывать об иных средствах, которые, впрочем, оказались недействительными, так как отвращение, порожденное личными обидами, не могло уже быть уничтожено подарками и лестными обещаниями. Русские полководцы стали исполнять только свои обязанности и не больше, чтобы только не нести ответственности. Они никогда серьезно не желали соединения с австрийскими войсками, которые ограничивали их действия, затягивали кампании и потому сильно затрудняли и без того очень обременительное содержание армии.

В Петербурге радость по поводу Кунерсдорфской победы была необыкновенна. Салтыков получил звание фельдмаршала, а князь Голицын – генерал{-аншефа}; все генерал-лейтенанты получили орден Андрея Первозванного, а каждый рядовой – шестимесячный оклад жалованья; Лаудон получил от императрицы Елизаветы золотую шпагу, усыпанную алмазами, а каждый австрийский полк, участвовавший в битве, по 5000 рублей. Петербургский двор, давно стыдившийся несуразного хвастовства своих полководцев после Цорндорфского поражения, считал эту победу первой и единственной, одержанной русской армией над Фридрихом, как полководцем, хотя победа была одержана, собственно говоря, не ими, а австрийцами[184a]. Елизавета велела изобразить это событие на памятных медалях, нагрузить ими две повозки и отослать в армию для раздачи их между солдатами.

Хотя в течение трех недель русские выиграли два сражения, но положение короля не особенно пострадало от этого. Потери эти не были для него так вредны[185], как отдаление от Саксонии и Силезии, где неприятель удачно воспользовался его отсутствием, отрезав его от этих областей. Особенно беспокоил его Берлин. Следовало неминуемо ожидать соединения главной русской армии с главной австрийской, стоявшей в Ловозице. По этому поводу Даун и Салтыков съехались для совещаний в Губене. Решено было, чтобы русские остались в прусских провинциях по левую сторону Одера, причем Даун обязался доставлять им хлеб и фураж; после завоевания Дрездена обе армии хотели направиться в Силезию на зимние квартиры, если предполагаемая осада Нейсе кончится успешно. После этого полководцы расстались, а русские, в ожидании судьбы Дрездена, спокойно остались в своем лагере у Фюрстенвальде[186], ограничившись разрушением шлюзов на канале Фридриха Вильгельма, соединявших Одер со Шпрее. Шлюзы эти, служившие памятником величия увековеченного в истории курфюрста Бранденбургского, были совершенно уничтожены варварскими врагами.

Очевидно, Даун, обещая доставку провианта, не взвесил надлежащим образом связанных с этим затруднений: русские употребляли ежедневно 140 000 фунтов хлеба, или 1 400 четвериков, следовательно, ежемесячно 42 000 четвериков; австрийцы же – 220 000 фунтов, следовательно, ежемесячно требовалось 108 000 четвериков для обеих армий. Саксонские области, совершенно истощенные войной, не могли доставить такого необыкновенного количества, особенно в короткий срок, так как зерно надо было сперва вымолотить, а потом перемолоть; другого средства не было, как выписать требуемое из австрийских магазинов в Циттау, Герлице и Лаубане, где запасы всегда пополнялись из Богемии. Для доставки же 42 000 в одном транспорте требовалось 2400 повозок, запряженных четверками. При этом нельзя было рассчитывать на провиантный обоз императорской армии, который и без того ежедневно работал для содержания войск; поэтому повозки приходилось большей частью добывать в Богемии. При величайшей поспешности не удалось бы снарядить этот транспорт раньше трех недель. Это обстоятельство должно было изменить весь план военных действий, и то еще хорошо, если этот транспорт – что было весьма сомнительным – не будет по пути атакован пруссаками и придет к месту своего назначения без урона. Поэтому исполнение обещания Дауна оказалось делом весьма неудобным.

Австрийцы между тем проникли в Силезию. Фуке, прикрывавший со своим корпусом проходы в эту провинцию, благоразумно впустил туда императорского генерала Гарша с многочисленной армией. Гарш заболел, начальство принял генерал Де Вилле, который проник в страну еще глубже, а его легкие войска совершали набеги под самые стены Бреславля. Но позиции и передвижения Фуке, отрезавшего неприятельскую армию от Богемии, вскоре принудили императорского полководца изменить план действий из-за недостатка хлеба. Он должен был поспешно отступить через непроходимые горы, так как главные дороги были заняты неприятелем. Отступление это совершено было через 12 дней после прибытия и сопровождалось все время невыгодными для австрийцев схватками. Таким образом, планы относительно Силезии на этот раз были разрушены; тем удачнее действовал неприятель в Саксонии, которая, не будучи защищаема прусскими войсками, подверглась нападению австрийцев и имперских войск.

Еще за всю эту войну последним не представлялось столь удобного случая для завоеваний, как теперь, благодаря отсутствию прусских войск. Первое предприятие их было направлено на Лейпциг, комендант которого, генерал Гаузен, не мог и помышлять о защите открытого пункта и потому тотчас же сдал город герцогу Цвейбрюккенскому, а сам получил свободный пропуск. Вслед за этим генерал Клеефельд подошел к Торгау; пункт этот не был крепостью, хотя и был окружен валом и стенами. Он потребовал сдачи под необыкновенной угрозой, что при малейшем промедлении прусские города Галле, Гальберштадт и Кведлинбург будут в продолжение трех дней преданы грабежу и пожару. Комендант, полковник Вольферсдорф, отвечал, что будет защищаться до последней крайности и что ему нет дела до остальных городов; но если ему дадут шестидневное перемирие, он пошлет к королю за распоряжениями его по этому поводу. Клеефельд согласился под условием, если и герцог Цвейбрюккенский даст тоже свое согласие. Комендант имел при этом в виду лишь выиграть время, чтобы получить подкрепление, которое действительно явилось из Виттенберга еще до получения отрицательного ответа от герцога, сопровождавшегося {появлением} 6000 солдат, тяжелыми орудиями и мортирами. Осаждающие, под начальством принца Штольберга, подкрепленные австрийскими легкими войсками, пытались овладеть предместьями, но пруссаки отбили их и зажгли последние. Затем по следовали два штурма подряд, которые тоже были отбиты; осаждающие поставили батарею возле Эльбы, но удачная вылазка помешала им и тут. После всех этих неудач коменданту была предложена почетная капитуляция, но он отверг ее. Тогда осаждающие приступили к генеральному приступу, который тоже кончился неудачно, но он был повторен в четвертый раз с удвоенными усилиями. Пока большая часть гарнизона удерживала осаждающих под стенами, Вольферсдорф сделал вылазку с 400 человек, зашел неприятелям с тыла и отбил их, причинив большой урон.

Но комендант не мог ожидать скорого окончания осады, так как на помощь нельзя было надеяться и, что было хуже всего, обнаружилась недостача пороха. Это обстоятельство решило судьбу города. Своей храброй обороной Вольферсдорф спас прусскую честь, а так как принц Штольберг вновь предлагал ему весьма выгодную капитуляцию, то он и согласился на нее. Пруссаки получили свободный пропуск с распущенными знаменами, барабанным боем и в сопровождении всей своей артиллерии; причем было условлено, что ни одна сторона не примет к себе перебежчиков. Но лишь только войска вышли из ворот, где двумя рядами выстроились кроаты, как уже сделана была попытка нарушить капитуляцию. Когда прусский батальон Грольмана, состоявший большей частью из навербованных саксонцев, подошел к тому месту, где почти все неприятель ские генералы собрались смотреть на шествие войск, генерал-адъютант принца Штольберга и другие офицеры громко кричали: «Кто честный саксонец, кто стоит за Империю или был в имперской армии, пусть выйдет, его сиятельство берет вас под свое покровительство!» Это воззвание моментально подействовало, и почти весь батальон разбежался; некоторые попрятались за выстроившимися кроатами, другие же за частоколом, в городском рву или под мостом на Эльбе.

Но решимость Вольферсдорфа положила предел этому позорному инциденту. Он закричал беглецам, чтобы они вернулись в ряды, иначе он велит их перестрелять, причем тут же застрелил одного из них и велел всем своим офицерам, егерям и гусарам последовать его примеру. Остановив остальные войска, он велел им выстроиться в боевой порядок. Принц постарался напугать его угрозами, но Вольферсдорф, с пистолетом в руке, оглушил Штольберга следующими словами: «Так как вы нарушаете капитуляцию, то и я ничем не связан. Потому беру вас в плен со всей вашей свитой, возвращаюсь в город и снова начну защищаться. Вернитесь за шанец, а то я велю стрелять». Действительно, прусские войска уже возвращались, а егеря и гусары стреляли в дезертиров, как в диких зверей. Крик поднялся ужасный, а имперские генералы, не знакомые ни с войной, ни с военными обычаями, не знали, как выйти из этого затруднения, пока императорский генерал Лацинский, вождь кроатов, не подошел и серьезно не заявил принцу Штольбергу, что необходимо сдержать все условия капитуляции. Тогда все перебежчики были выданы; спрятавшихся разыскали, и все они должны были снова занять свои места в строю. Вольферсдорф, воспользовавшись преимуществом, добытым его мужеством, потребовал, чтобы императорские войска, предназначенные для его охраны до Виттенберга, слушались его приказов и во время похода находились на расстоянии двух тысяч шагов от пруссаков. На все это было дано согласие.

Теперь настала очередь Виттенберга, охраняемого тремя батальонами. Два из них составляли один из тех саксонских полков, которые при Пирне были взяты на прусскую службу. Саксонцы эти ожидали лишь удобного случая, чтобы уйти. Третий батальон был так же ненадежен; он состоял из перебежчиков и пленных. Комендант, генерал Горн, считая, что невозможно положиться на такой гарнизон, немедленно принял предложенную капитуляцию и получил с войсками и артиллерией свободный пропуск в Магдебург. Кроме Лейпцига, имперские войска заняли еще города Бельгерн, Штрела, Риза и Мюльберг, благодаря чему овладели Эльбой до Дрездена. Все это случилось в то время, пока Фридрих был занят русскими.

Теперь ждали, что Саксония будет совершенно освобождена, Берлин взят, а Магдебург осажден. Но ничего этого не случилось, и король, полагавшийся на свои удачи и на известную нерешительность неприятельских вождей, когда им следовало извлекать пользу из одержанных побед, был преисполнен надежд уже на следующий день после Кунерсдорфской битвы. За несколько дней до этого герцог Фердинанд прислал ему с одним офицером известие о победе при Миндене. Фридрих велел офицеру подождать, так как он надеется послать в ответ герцогу подобное же известие. Офицер явился на другой день после битвы. «Очень жалею, – сказал король, – что не нашлось лучшего ответа на столь приятную весть. Если же ваш обратный путь совершится благополучно, Даун еще не будет в Берлине, а Контад в Магдебурге, то можете уверить от моего имени герцога Фердинанда, что потеряно не много». Действительно, ничто не могло побудить Салтыкова к возобновлению военных действий: на сей раз тщетно было красноречие Монталамбера, получившего самые положительные приказания от своего двора – погубить во что бы то ни стало прусского короля. В одном из известных государственных писем было сказано: «Надо, чтобы русские пожелали разграбить Берлин и все Бранденбургское маркграфство». Но Салтыков ничего не хотел знать, говоря, что не будет подвергать дальнейшим опасным предприятиям свою истощенную армию. Кроме того, его озлобляла бездеятельность Дауна, повергавшая в изумление всю Европу.

Хотя русские не извлекли почти никакой пользы из своей победы, тем не менее она повлекла за собой целую цепь неудач для короля, которому никогда в жизни не приходилось переживать их столько за один раз. Первым ударом была потеря Дрездена. Австрийцы постоянно стремились овладеть этой столицей, и теперь они рискнули вновь попытаться осадить ее в отсутствие короля. Армия их, по соединении с имперскими войсками, состояла из 30 000 человек. Осадные орудия были доставлены в скором времени из Праги. Генерал Шметтау был готов к обороне. Покинув Новый город, отделенный от Старого Эльбой, он ограничился защитой последнего. Новый город был занят австрийцами. Императорский генерал Гуаско грозил, что будет обстреливать город из 18 батарей; Шметтау обещал ему отвечать из ста орудий. Но вдруг получено было известие о Кунерсдорф ской битве. Пользуясь первым впечатлением, неприятель предостерегал коменданта об его опасном положении при малочисленности гарнизона и на невозможность помощи, причем предлагал ему выгодную капитуляцию. Шметтау всегда был решительным, деятельным и неустрашимым вождем; и теперь он оказался таковым, смеялся надо всеми угрозами, которыми его до тошноты осыпали ежедневно. Герцог Цвейбрюккенский велел ему сказать, что если предместья Дрездена будут сожжены пруссаками, то весь гарнизон будет избит, а осажденный имперцами Галле – разграблен, сожжен, тамошние соляные копи опустошены и все прусские земли до самого основания превращены в пустыню. Шметтау, в ответ на эти любезности, тотчас же сжег предместья. Тогда один посланный следовал за другим, причем генералы Макир и Гуаско сами вступали в переговоры с прусским комендантом. Несмотря на всю безвыходность его положения, следовало ожидать энергичнейшей обороны; но письмо Фридриха изменило положение дел.

Король известил Шметтау о своей неудаче при Кунерсдорфе тотчас же после битвы, говоря, что будет весьма трудно освободить Дрезден и чтобы тот, в случае крайних обстоятельств, добивался лишь выгодной капитуляции и в особенности заботился о сохранении касс. Шметтау был несколько удивлен, но еще не отчаивался. Герцог Цвей брюккенский велел ему передать, что если он только подаст вид, что хочет защищаться, то ни один пруссак не будет пощажен. Такие угрозы не производили никакого впечатления на коменданта, его же угрозы возымели действие. Когда он заявил курфюршескому двору, относившемуся к происходившему совершенно безучастно, что при первом пушечном выстреле, произведенном неприятелем со стороны Нового города, эта красивая часть Дрездена будет сожжена, оттуда атаки не произошло, и Шметтау мог сосредоточить свой гарнизон в одном пункте, отражая наступление на Старый город. Он старался выиграть время, надеясь на помощь или на какое-нибудь известие от короля; но известий не было никаких, и он мало-помалу стал верить импера торским генералам, убеждавшим его в полном бессилии Фридриха.

Меры, принятые для его освобождения, остались ему неизвестными, так как город был совершенно отрезан. Такое положение длилось двадцать семь дней при постоянных атаках, стеснениях и угрозах неприятеля. Тогда все надежды его исчезли. Личное его мужество ничего не могло сделать, точно так же, как решимость и власть прусской дисциплины не могли удержать его недовольных солдат и принудить их к дальнейшей обороне; все его заботы со средоточились теперь на громадной сумме денег, сложенной в городе. Здесь, как в центральном пункте области, находились все доходы ее, контрибуционные суммы и военная касса; иные суммы были также отданы на хранение в это место, считаемое безопасным. Всех денег было более пяти миллионов талеров. Итак, необходимость спасти это сокровище и доставить его в безопасное место, особенно ввиду тогдашнего критического положения Фридриха, руководила решением Шметтау, который знал, что отсутствие денег делает всякую войну невозможной, уничтожая самые храбрые полки. Но он не знал, что вспомогательный корпус уже выслан. Осаждающие же, которым хорошо было известно о вступлении этого корпуса в Саксонию, считая, что Дрезден уже спасен, забыли все свои угрозы и согласились почти на все требования Шметтау. Он капитулировал, получив свободный пропуск со всем своим гарнизоном, обозом, артиллерией, снарядами, понтонами и повозками, нагруженными деньгами, при всех знаках военного отличия. Было также установлено, что все имущество прусских подданных будет вывезено и что императорские войска не примут к себе ни одного перебежчика, причем императорский генерал Макир дал честное слово «исполнить все самым точным образом и без всякого спора». Но магазины были оставлены неприятелю. Одной ржи, пшеницы и овса здесь оказалось 30 000 четвериков, муки – 12 700 центнеров и множество иного продовольствия, благодаря чему австрийцы, уже помышлявшие об отступлении в Богемию из-за недостатка оного, опять были в состоянии удержаться в Саксонии.

Едва капитуляция была заключена, подписана импер ским фельдмаршалом герцогом Цвейбрюккенским и одни ворота уже заняты завоевателями, как в двух милях от Дрездена появился Вунш со своим корпусом, совершившим чрезвычайно усиленные марши. Солдаты его напрягали все силы и в эту минуту не могли продолжать похода, так как, кроме того, должны были два раза отражать император ского генерала Брентано, вышедшего навстречу им со своим корпусом. Вунш, ничего не зная о капитуляции, решил штурмовать Новый город. Приближение его оживило павших духом дрезденских пруссаков, а некоторые офицеры гарнизона были того мнения, что капитуляцию, уже формально подписанную, следует уничтожить и немедля прогнать австрийцев, уже занявших одни ворота. Но Шметтау, все еще опасаясь за свои сокровища, о спасении которых он имел от короля столь серьезные инструкции, не хотел и слышать о такой дерзкой мере, хотя удачный исход ее был вероятен. Впрочем, вице-комендант, полковник Гофман, считая, что должно это сделать и без приказания, сел на лошадь и обратился к главному караулу с приказанием следовать за ним. Но караульный офицер, капитан Сидов, не хотел ему повиноваться. Тогда Гофман обозвал его трусом и выстрелил по нему из пистолета, однако промахнулся. Несколько караульных солдат, чтобы отомстить за своего офицера, сделали залп по Гофману, и храбрый полковник был убит. Исчезли надежды пруссаков; Вунш отступил, и весь Дрезден был занят австрийцами.

Но капитуляция, столь торжественно заключенная, была нарушена почти во всех пунктах, и ав стрийцы обращались самым позорным образом с гарнизоном, признанным ими не пленным, а сво бодным. Императорские офицеры, рядовые, даже ге нералы точно старались превзойти друг друга в неблагородном поведении. Они силой выхватывали из рядов солдат, принуждая их вступить в ав стрийскую службу. Офицеров оскорбляли площадной бранью, били прикладами, палками, ранили, даже убивали. Австрийские офицеры, забывая свое звание или, вернее, чуждые правил чести и благородства, сами были зачинщиками, то есть главными действую щими лицами в этом постыдном деле и постоянно кричали своим солдатам: «Бейте собак! Стреляйте по этим канальям!» Даже главнокомандующие, генералы Макир и Гуаско, были не последними в этом. Забыв данное слово, которое им, как офицерам, полководцам и вождям германских воинов восемнадцатаго столетия, должно было бы быть трижды священно, пример чего был подан их предводителем кроатов, генералом Лацинским при Торгау, они силой отняли у пруссаков торжественно обещанные им капитуляцией оружие, понтоны и военные принадлежности; повозки и суда для транспортов не были им выданы, а на жалобы их отвечали угрозами. Даже определенный в капитуляции срок пребывания в Дрездене был сокращен на два дня. Но, преодолев бесчисленные затруднения, генерал Шметтау, благодаря своему благоразумию и решимости, все же увез деньги и гарнизон, как добычу.

Никогда еще комендант крепости не действовал лучше Шметтау в столь критическом положении. Несмотря на свою неудачу, он заслуживал полного одобрения философа, который, однако, относился хладнокровно даже к таким комендантам, которые отражали все приступы и отстаивали крепости. Не зная о происходившем вне города и не обнадеженный собственным письмом Фридриха, он уступил справедливым опасениям и точно последовал приказаниям своего монарха. Поэтому Фридрих не мог наказать его, как главнокомандующего, но он наказал его своей немилостью и удалением с поприща славы. Предчувствуя тяжелые последствия потери Дрездена и испытав их вскоре, он не мог и не хотел простить генералу его неудачи, хотя тот с таким трудом доставил ему королевскую казну, столь заботливо вверенную его попечению. Ревность Шметтау к службе была несомненна; но на это не обратили внимания, так как удача не от него зависела и он не мог исправить ошибки короля. А ошибки эти были велики, потому что Вунш получил положительный приказ не тотчас же идти на помощь сильно теснимому и содержащему такие сокровища и магазины Дрездену, но пытаться сперва овладеть Виттенбергом и Торгау, где нечего было терять, а тогда уже спешить к столице Саксонии, которую своевременное прибытие его несомненно могло бы спасти. К тому же в течение 27 дней не было сделано попыток снабдить коменданта известиями посредством тайно высланных гонцов.

Вообще ни одна армия в эту войну не была так плохо снабжена лазутчиками, как прусская, потому что король их не вознаграждал, а какой-нибудь червонец, выданный шпиону за удачное известие, нисколько не компенсировал те большие опасности, которым он подвергал свою жизнь. Этот недостаток, происходивший от экономических соображений, разрушил бы многие важные предприятия и совершенно изменил бы ход событий этих кампаний, если бы Фридрих не получал важных сообщений от стольких преданных ему людей всех сословий, особенно же благодаря догадливости, соединенной с неутомимой деятельностью его сторонников и гусарских офицеров; это было пылкое усердие воинов, отчасти заменявших шпионов.

Величайшие вожди признали необходимость пользоваться такого рода людьми; но никто не умел пользоваться ими лучше принца Евгения, который награждал их по-царски, за что они служили ему превосходно[186a]. Многими своими великими подвигами при ограниченных силах обязан он тайным сообщениям своих лазутчиков. Фридрих хотел с этой целью воспользоваться знаменитым разбойником Кезебиром, который сидел в Штеттине в кандалах, приговоренный на пожизненное тюремное заключение. От этого немецкого Картуша, с его мужеством и нахальством, можно было ждать больших услуг в качестве шпиона, поэтому ему даровали свободу с самого начала войны. Но Кезебир, не столько помня помилование, сколько претерпенное наказание, хотя и обещал все, но исчез и не вернулся более.

Между тем принц Генрих пришел с главной армией из Силезии в Саксонию[187], застиг врасплох австрийского генерала Веля при Гойерсверде благодаря необыкновенно форсированному маршу, уложил 600 австрийских солдат и взял самого генерала в плен с 1800 солдатами. Поход этот, один из самых необыкновенных, совершен был на пространстве десяти миль в стране, почти всюду занятой неприятелем, в течение 56 часов, причем за все время ни разу не разбивали лагеря и войска отдыхали только два раза по 3 часа. Остальные 50 часов поход не прерывался ни днем, ни ночью, и план австрийцев был разрушен. Принц Генрих имел при себе прекрасного помощника для всех своих военных операций, в лице своего адъютанта, капитана Калькрейта, человека, одаренного необыкновенными способностями и рожденного быть полководцем[188].

Еще юношей он возбуждал удивление, а позднее, став генералом, был обожаем войсками. Он был неразлучным товарищем Генриха во все время войны.

Русские стояли в это время в Ловозице вместе с Дауном[189]. Генрих не мог вступить в битву вследствие критического положения короля и потому обратился к неприятельским магазинам, причем ему удалось искусно уничтожить самые большие из них. Тут неприятельские войска стали ощущать недостаток в продовольствии. Австрийцам лишь с большим трудом удавалось удовлетворять собственные нужды, и потому они предложили русским, прибывшим в Саксонию, деньги вместо продовольствия. «Мои солдаты не едят денег», – отвечал Салтыков и ушел через Силезию в Польшу. Лаудон последовал за ним, употребляя все усилия побудить его к осаде Глогау. Но план этот был совершенно разрушен, так как союзные армии при Бейтене на Одере наткнулись, к своему удивлению, на прусский лагерь. Здесь стоял король, прикрывая Глогау и решившийся на все, даже на сражение при самых невыгодных условиях, лишь бы спасти эту крепость. Так как он имел всего 24 000 человек и опасался нападения врасплох, то войска его всякий день стояли под ружьем. Однако русские не посмели его атаковать, а, переправившись через Одер, разрушили за собой мост выстрелами из орудий, чтобы избежать погони, и пошли вдоль реки, намереваясь, по-видимому, идти на Бреславль. Но повсюду они встречали пруссаков, занявших проходы[190].

Король еще находился недалеко от русских, когда у него обнаружились сильные приступы подагры. Никогда еще заботы его не были тяжелее, так как следовало ожидать немедленного нападения русских при первом же известии о болезни короля. Не будучи в состоянии командовать, Фридрих принужден был бы среди адских мучений тела и души ждать, лежа в кровати, решения своей участи, которая заранее была ясна. Но русские ничего не узнали об этом безнадежном состоянии, и короля вновь спасли его прежние удачи. Так как он не мог ни сесть на лошадь, ни вынести езду в экипаже, то велел солдатам отнести себя в Кобен, местечко на берегу Одера. Тут он собрал своих генералов, сообщил им свою опасную болезнь, лишающую его возможности находиться при армии, и дал им следующую инструкцию: «Убедите моих храбрых солдат, что, несмотря на многие неудачи этой кампании, я не успокоюсь, пока все не будет восстановлено опять. Скажите им, что я полагаюсь на их мужество и что лишь смерть разлучит меня с моей армией». И тут же, среди ужасных страданий, он продиктовал распоряжение относительно расположения войск на квартиры[191].

Между тем русские продолжали свой опустошительный поход. Гернштадт был пределом их распространения по Силезии. Так как этот открытый, но укрепленный от природы пункт, снабженный гарнизоном в несколько сотен пруссаков, не хотел сдаваться, то они брандкугелями[191a] превратили его в груду пепла и после этого подвига направились в Польшу. Лаудон спрашивал Салтыкова, что ему теперь делать со своим корпусом. Салтыков отвечал: «Делайте что хотите, я иду в Познань». Еще некоторое время Лаудон оставался при русской армии; наконец он ушел, сильно недовольный, и вернулся в Австрию.

В конце октября вся Силезия и Бранденбург были освобождены от русских и австрийцев. 12 горящих деревень и пылающий город Гурау ознаменовали уход первых, помимо иных опустошений, так как убийства и пожары были непременною принадлежностью их походов. Судьба эта постигла также имения графа Козеля на Одере. Он жаловался по этому поводу королю, который отвечал: «Мы имеем дело с варварами, стремящимися стереть с лица земли человечество. Вы видите, любезный граф, что я больше думаю о том, как помочь злу, нежели о том, чтобы жаловаться на него, и то же советую всем моим друзьям». Действительно, озлобление могущественных союзников против короля дошло до того, что оно покрыло позором этот век. Все совершенные ужасы увенчались многократным распоряжением, чтобы австрийские и русские войска при вторжениях своих в Бранденбург и Силезию, согласно императорскому указу, не оставляли прусским подданным ничего, кроме воздуха и земли. К этому странному приказу относится манифест, который был найден 17 ноября 1759 года в Грабе, в Богемии, где вышеприведенные слова находятся в подлиннике.

Деятельность генерала Вунша превзошла все ожидания. Корпус его состоял всего из 5000 человек, с которыми он отправился в Саксонию, чтобы вновь завоевать эту страну, всю наполненную неприятельскими войсками[192]. Лишь только он явился перед Виттенбергом, имевшим 2-тысячный гарнизон, как комендант тотчас же предложил капитуляцию. Вунш, не желая терять времени, согласился дать ему свободный пропуск, а сам поспешил в Торгау. Имперский генерал Клеефельд, командовавший здесь, тоже согласился на сдачу; но его условия не были приняты. Прусский полководец атаковал ночью предместья, выгнал оттуда кроатов и приготовился к штурму. Тогда последовала капитуляция; гарнизон получил свободный пропуск, но должен был оставить артиллерию и снаряды. Тогда Вунш двинулся к Дрездену, где осаждающие приняли его корпус, состоявший из гренадеров, мушкетеров, добровольцев, драгун и гусар, за целую армию. Это обстоятельство облегчило задуманную со стороны озабоченных императорских и имперских генералов капитуляцию, и Вуншу осталось тогда идти обратно в Торгау, который в этот короткий промежуток времени вновь был осажден. Гарнизон его состоял лишь из 500 человек, и генерал Сент-Андре подошел к нему с сильным корпусом имперцев и австрийцев.

Получив это известие, Вунш тотчас же отправился туда со своими легкими войсками, остальным велел следовать за собой и не успокоился до тех пор, пока не приблизился к Торгау, не будучи замечен неприятелем. Тут он велел раздать вина своим истощенным солдатам и стал в боевом порядке. Только тогда имперские войска заметили приближавшихся пруссаков и приготовились к битве, причем так были уверены в победе, что не убрали даже своих палаток. Впрочем, не дав им времени для этого, а бросившись стремительно со своей конницей, он атаковал сразу фронт и фланг и опрокинул уже все, когда пехота еще только собиралась стрелять. Весь 10-тысячный корпус, заключавший 4 кирасирских полка, 2 драгунских, 1200 гренадеров и 2000 кроатов, бежал в лес, покинув лагерь вместе со всеми находившимися там военными принадлежностями.

Эта большая стычка, хотя и не может назваться сражением, сопровождалась преимуществами самой блестящей победы, так как восстановила начинавший уже падать престиж пруссаков, а король снова овладел Саксонией до самого Дрездена. При этом заслуживает внимания благородный поступок одного имперского генерала. В битве некий прусский драгун Плеттенбергского полка, воодушевленный военным пылом, сражался как герой времен рыцарства; он опрокидывал всех перед собой и, не обращая внимания на своих храбрых товарищей, зашел далеко в неприятельские батальоны, сражаясь до тех пор, пока его не ранили и тяжело раненная лошадь не упала вместе с ним. Окружавшие его неприятельские солдаты хотели было убить его, но генерал Сент-Андре остановил их, сказав: «Такого храброго солдата из столь храброго полка надо спасти». Он тотчас же приказал позаботиться о нем, и как только тот выздоровел, отправил того обратно в его полк без выкупа, дав ему деньги и рекомендательное письмо.

Король, зная малочисленность корпуса Вунша, не ждал столь быстрого обратного завоевания Саксонии; он тот час выслал туда генерала Финка с более сильным корпусом. Хотя тот и опоздал для освобождения Дрездена, но не оставался бездеятельным, а, соединившись с Вуншем, ата ковал 21 сентября у Корбитца большой австрийский корпус под командой Гаддика, разбил его после кровопролитного боя, длившегося целый день, и увел 500 человек пленными[193].

Таким образом, ко всеобщему удивлению, большие победоносные союзные войска неприятелей принуждены были действовать оборонительно, а гораздо более слабая, разбитая и разделенная прусская армия стесняла все их движения и разрушала все планы.

Примечания:

1

Речь идет о мирном договоре, заключенном между Францией, Англией и Голландией 30 апреля 1748 г., завершившем войну за Австрийское наследство. В октябре к странам, которые подписали договор, присоединились Испания, Австрия и др. государства, участвовавшие в военных действиях. Фридрих II дважды вступал в эту войну, правда, не столько ради оспаривания прав Марии-Терезии на австрийский престол (претендентом со стороны союзников был курфюрст баварский Карл Альбрехт), сколько ради собственной выгоды. В 1740–1742 гг. он добился округления своих границ за счет присоединения Силезии и Глаца. В 1744–1745 гг. прусские войска снова выступили против Австрии, и Фридрих II добился, что по условиям Дрезденского мира, заключенного 25 декабря 1745 г., Австрия обязывалась не ставить вопроса о возвращении ей Силезии. Для Фридриха II эта война стала первым шагом к всеевропейскому признанию его полководческих способностей. Победы при Мольвице, Чаславе, Гогенфридберге, Зоргау, Хеннерсдорфе и Кессельдорфе сделали прусского короля в глазах Европы опасным противником.

16

Имеется в виду «Memoire raisonne» – брошюра, напечатанная в Берлине и разосланная ко всем европейским дворам. Главным аргументом Герцберга были копии секретных договоров о разделе Пруссии, приложенные к этой брошюре.

17

Имеется в виду жена третьего сына Людовика XV, дофина Людовика, Мария-Йозефа Саксонская, мать будущего короля Людовика XVI (1754–1793).

18

Нет сомнений, что союзники не были готовы к войне в 1756 г., отчего обвинения их в агрессивных замыслах несколько блекнут.

19

В Богемию.

165

Речь идет о султане Мустафе III (правил в 1757–1774), действительно проводившем агрессивную политику по отношению к северным соседям.

166

Нет ничего удивительного во внимании Испании и Королевства Обеих Сицилий к этой войне. Еще десять лет назад оба названных государства участвовали в войне за Австрийское наследство на стороне антиавстрийской коалиции и прекрасно понимали, сколь легко происходящие события могут вовлечь их в свою орбиту.

167

То есть находящиеся на стороне Марии-Терезии и на стороне Пруссии.

168

И Швейцария и Венеция, естественным образом, боялись возрождения могущества Австрийской империи, которое могло бы привести к утере независимости этими республиками.

169

Цель этой и подобных ей экспедиций заключалась в том, чтобы неприятель не имел готовых для довольствования армии магазинов в лежащих поблизости от границы пунктах. И австрийцам, и имперцам, и русским приходилось тратить время на подготовку новых магазинов, начинать кампании позже, чем они планировали, и выделять крупные отряды для охраны своих коммуникаций.

170

В будущем Шарлотта Мекленбург-Стрелицкая стала женой Георга III.

170a

В апреле 1759 г. Фридрих сосредоточил в восточной Померании корпуса Дона, принца Генриха и Воберснова, под общим командованием первого (всего – около 25 000 человек). Их целью было разрушение русских магазинов, а также разгром русской армии, разбросанной на квартирах в нижнем течении Вислы. Однако Фермор успел стянуть свои полки к Познани, и Дона не решился атаковать превосходящие силы противника.

171

На самом деле Фермор был отстранен Конференцией (см. прим. 118) из-за недовольства его медлительностью в прошлую кампанию (хотя еще в январе в Петербурге ему вручали орден Андрея Первозванного). 18 мая на смену Фермору прибыл Петр Семенович Салтыков (1698–1772), чье назначение в армии восприняли с удивлением, поскольку он не имел опыта руководства крупными соединениями.

172

Армия Дона оказалась в стесненном положении из-за активной деятельности казачьих полков, перерезавших ее линии снабжения и мешавших установить точное расположение главных русских сил. Между тем Салтыков имел своей главной задачей выдвинуться к Одеру и маневрировать там, ожидая соединения с австрийским корпусом Лаудона.

173

Сражение при Кайе (в русской военно-исторической литературе – при Пальциге) было неудачной попыткой навязать армии Салтыкова схватку на уничтожение. Ведель атаковал, несмотря на то что русские имели почти двукратное превосходство в силах (около 45 000 человек против 25 000), причем даже имевшиеся войска он не мог развернуть полностью. Ему приходилось выходить из болотистой низины по четырем узким дорогам и атаковать русскую армию, устроившую боевой порядок на высотах к востоку от Пальцига. Трижды Ведель пытался прорвать правое русское крыло и один раз – левое. Самой опасной оказалась последняя, четвертая атака на правом крыле Салтыкова, когда коннице Воберснова удалось прорваться к артиллерийским позициям второй линии русских войск. Однако контратакой русской резервной кавалерии неприятель был отброшен.

174

Оценка Архенгольца завышена. В действительности русско-австрийская армия едва ли превышала 60 000 человек.

175

Фридрих переправился к северу от Франкфурта, занятого русским отрядом, чтобы выйти на пути подвоза армии Салтыкова. Поскольку последний оставался в своем лагере на правом берегу Одера, прусский король решил атаковать неприятеля прямо в его лагере. С севера русско-австрийские войска были прикрыты болотами, поэтому Фридрих совершил обходное движение, оказавшись к юго-востоку от позиций Салтыкова.

176

То есть эшелонами, когда батальоны следовали уступами – один за другим.

177

В результате этой задержки координация атак была нарушена. Отвлекающий удар, предпринятый Шормлером против левого фланга русских с севера, уже был отбит, и русские смогли сосредоточить огонь своих батарей против главных сил короля, действующих с юга.

178

По иронии судьбы, именно в этот момент Фридрих получил от герцога Фердинанда известие о его блестящей победе при Миндене (см. ниже) – и, по некоторым свидетельствам, поспешил ответить, что сам добивает русских под Франкфуртом.

179

Интересно, что в окружении Фермора (среди которого находился и молодой Суворов), командовавшего пехотой правого русского фланга на горе Юденберг, в этот момент считали сражение потерянным.

180

Имеется в виду центр русской позиции, защищавшейся не только австрийской пехотой генерала Кампителли, но и русскими полками центра, а также остатками левофланговой дивизии Голицына.

181

Именно принцу Евгению и Путкаммеру удалось достичь вершины Гросс-Шпицберга, но, поскольку у прусского короля не осталось уже пехотных резервов, обе конные атаки закончились неудачей. Между тем, в случае их успеха, ситуация могла бы повернуться в пользу прусской армии: атака Евгения происходила в момент начала контрнаступления русской и австрийской пехоты, имевшего целью отбить Юденберг; на Гросс-Шпицберге оставалась только артиллерия, прикрытая слабыми пехотными заслонами. Однако положение спасла резервная конница союзников, численно превосходившая атаковавших.

182

По русским и австрийским данным, потери составляли: у пруссаков – 7627 убитыми, около 15 000 раненых, 4542 пленными, 2055 дезертиров; у русских – 2614 убитыми, 10 863 раненых; у австрийцев – 893 убитыми, 1398 раненых.

183

Фридрих опять собирался покончить жизнь самоубийством. Он даже написал нечто вроде завещания, в котором передавал начальствование над разбитой армией генералу Финку, а общее руководство военными силами – принцу Генриху, назначая того генералиссимусом.

184

Речь идет об Эвальде Христиане Клейсте (1715–1759), одном из самых талантливых немецких лирических поэтов XVIII столетия.

184a

Архенгольц имеет в виду участие корпуса Лаудона в решающий, вечерний период сражения. Впрочем, наш автор был не одинок в стремлении преуменьшить вклад русского оружия в успехи союзников во время Семилетней войны. Общим настроением среди европейских дворов оставалось недовольство появлением на центральноевропейской арене нового активного деятеля – русской армии. Ее терпели лишь как военную необходимость и крайне ревниво относились к росту военного престижа русских.

185

Архенгольц здесь не прав, так как в сражениях при Цорндорфе, Гохкирхе, а теперь – при Кайе и Кунерсдорфе прусский король потерял целое поколение ветеранов, наиболее обученные свои полки. Это стало одной из причин того, почему в последующие кампании Фридрих старался не прибегать к сражению – при недостаточной выучке войск никакие тактические открытия не могли компенсировать численного превосходства союзников.

186

На левом берегу Одера.

186a

Речь идет о Евгении Савойском (1663–1736), австрийском генералиссимусе, особенно прославившемся в войнах против французов и турок. Он действительно неоднократно использовал в своих целях шпионов. Так, в 1702 г. именно австрийский шпион аббат Козоли помог Евгению Савойскому овладеть Кремоной и захватить в плен французского командующего в Италии маршала Виллеруа.

187

Этот марш совершался по приказу Фридриха, рассчитывавшего сосредоточением в Саксонии корпусов Вунша и Генриха избавить Дрезден от опасности.

188

Речь идет о будущем фельдмаршале, особенно прославившемся во время Наполеоновских войн упорной обороной Данцига (1807 г.).

189

Видимо, речь идет о встрече Салтыкова с Дауном, которая имела место 11 августа в Губене. Было решено объединить армии и, дождавшись взятия Дрездена, двинуться в Верхнюю Силезию или напасть на Фридриха.

190

Порядок событий был таков. Соединенная армия после известия о взятии Дрездена собиралась напасть на армию Фридриха, находившуюся южнее Кюстрина. Однако принц Генрих совершил марш-бросок по австрийским тылам, захватил склады армии Дауна в северной Богемии и направился в Саксонию, угрожая находящимся там союзным корпусам. Тогда Даун, оставив в помощь Салтыкову лишь 12-тысячный корпус, устремился за ним. Русский командующий принял предложение австрийцев захватить Глогау, один из крупнейших силезских городов, и двинулся вверх по течению Одера (по-прежнему по левому его берегу). Однако Фридрих сумел опередить русских, заняв дороги к северу от Глогау. Несмотря на более чем двукратное превосходство союзников над его армией, Салтыков, обиженный образом действий Дауна, не решился на наступательное сражение и ушел за Одер.

191

Именно во время этой болезни Фридрих написал сочинение «Рассуждения о характере и дарованиях Карла XII».

191a

Брандкугель – зажигательная бомба (пустотелое ядро, наполненное зажигательной смесью).

192

Речь идет о походе Вунша, предшествовавшем его появлению под Дрезденом и капитуляции Шметтау.

193

Австрийские источники сообщают об этом сражении как о нерешительной и вялой стычке.