Провал Второго крестового похода не сразу сказался на судьбе христианских колоний Сирии и Палестины; напротив, вначале их действия ознаменовались определенным успехом. Чтобы понять это, следует учитывать общую обстановку, сложившуюся к этому времени на мусульманском Востоке.

Некогда могущественное государство сельджуков давно лежало в руинах. Мелкие турецкие династии, сложившиеся на его развалинах, растворились среди других политических образований, умножавшихся с каждым годом, и не только области, но и города превращались в эмираты, оспаривающие власть друг у друга. Единственным подобием авторитета, признаваемого ими, обладал Багдад. Но это был авторитет чисто моральный, поскольку багдадские халифы Аббасиды считались хранителями чистоты ислама. Все завоеватели-мусульмане, которым благоприятствовали удача и наглость, являлись на поклон в Багдад, но каждый из них вертел халифом на свой лад и в свою пользу до тех пор, пока реальная сила позволяла ему это делать. Подобным завоевателем был и Нуреддин, сын Зенги, овладевший Эдессой накануне Второго крестового похода и сейчас создававший могущественную империю. Что же касается второго халифата, Каирского, то его властители Фатимиды, неуклонно ослабевавшие в течение второй половины XI века, не имели даже морального влияния, поскольку с точки зрения ортодоксальных мусульман являлись еретиками. Этим обстоятельством воспользовался Нуреддин, решивший покорить Египет. Но еще раньше этим же воспользовались короли Иерусалимские, и прежде всего Балдуин III, стремясь реализовать давнишнюю мечту крестоносцев – завоевать Аскалон, остававшийся постоянным форпостом египетских халифов в их борьбе с христианами Палестины.

Аскалон выглядел несокрушимой твердыней. Толстые стены, кругообразно опоясывающие его, опирались на могучие башни. Четыре раза в год египетский флот доставлял в город продовольствие, оружие, воинов; впрочем, воинами были все жители Аскалона – привычка к сражениям закалила их мужество и выносливость. Понимая важность задуманной экспедиции, Балдуин обратился с приглашением ко всем соседним владениям, и призыв его не остался без ответа: под Аскалон съехались бароны, рыцари и многочисленные прелаты из разных частей конфедерации. Сухопутную армию поддержал флот в составе пятнадцати кораблей под управлением Жерара Сидонского. Наконец, в первые же недели осады в лагерь христиан прибыли западные паломники, высадившиеся в гаванях Яффы и Акры.

Пятимесячная осада истощила силы мусульман, но, поддерживаемые регулярной помощью из Египта, они продолжали сопротивляться. Христиане, используя все свои осадные орудия, не давали врагу передышки. Особенный эффект производила высокая деревянная башня необычной конструкции, имевшая вид подвижной крепости с целым гарнизоном. Чтобы уничтожить эту башню, осажденные забросали подступ к ней дровами, облили их маслом и подожгли. Но ветер, дувший с востока, обратил пламя на город, и в результате пожара, длившегося целый день, часть раскаленной стены обрушилась, обеспечив осаждающим беспрепятственный проход в город. Казалось бы, все было кончено; но жадность крестоносцев отсрочила падение Аскалона. Храмовники, решив захватить богатую добычу, первыми бросились в пролом и выставили охрану, не допускавшую остальных следовать за ними. Мусульмане, заметив, что враги заняты грабежом и их мало, ударили по храмовникам и выбили из крепости. Неудача обескуражила осаждающих. Вожди собирались снять осаду, но патриарх и епископы, настроенные более решительно, предложили продолжить сражение хотя бы еще на один день. Этот день и оказался решающим. Битва принесла много жертв с обеих сторон, но Потери мусульман были большими, и они предложили перемирие для погребения убитых. Во время перемирия пришли тревожные вести из Каира. Вожди осажденных, прикинув свои потери и приняв во внимание настроения, господствующие в городе, решили договориться с христианами на возможно более выгодных для себя условиях. Вожди осаждающих, ничего не зная об этом, в свою очередь, вновь стали подумывать о прекращении осады. Каково же было их изумление, когда депутация от осажденных предложила сдать город при условии свободного выхода жителей со всем их имуществом. Крестоносцы с радостью согласились и даже дали побежденным три дня на сборы. Вступая в покоренную крепость, победители, считая все происшедшее чудом, пели гимны, прославляющие Господа, а главную мечеть Аскалона превратили в храм Святого Павла. Так, наконец, была покорена эта важнейшая твердыня, которая открывала латинянам путь в Египет, а египтянам преграждала доступ в Палестину.

Но в то время как крестоносцы обезопасили себя со стороны Аравийской пустыни, новая опасность стала угрожать им в районе Сирии. Нуреддин наконец осуществил свою давнюю мечту и овладел Дамаском, что сделало его безусловным хозяином всех соседних областей. И уже крестоносцы начали терпеть от него новые поражения, когда Балдуин III, стремясь застраховать себя материально, женился на племяннице византийского императора. Это действительно принесло ему богатство, но воспользоваться им он не успел: в том же году, помогая навести порядок в Антиохии, Балдуин вдруг почувствовал себя больным. Говорили об отравлении. Так или иначе, страдая от изнурительной лихорадки, он приказал перенести себя в Триполи, потом в Бейрут, где и скончался. Останки его были доставлены в Иерусалим и погребены у подножия Голгофы. Об этом государе, в конце правления обнаружившем недюжинную энергию, многие горевали. Даже Нуреддин из уважения к печали подданных короля на несколько дней приостановил свой победный марш.

А марш этот набирал силу. Теперь повелитель Дамаска угрожал Антиохии и Триполи. Христианские князья снова и снова взывали к Западу. На их призыв откликнулся Тьерри, граф Фландрский, в четвертый раз оказавшийся в Палестине. С ним вместе прибыли бароны и рыцари из Пуату и Аквитании, в числе их братья Лусиньяны, одному из которых в дальнейшем суждено было получить иерусалимский престол. С этой помощью крестоносцы потеснили было Нуреддина, но вскоре он одержал победу при Харенке, захватив в плен Раймунда Триполийского, Боэмунда Антиохийского и еще нескольких князей, и отправил их в темницы Алеппо, где уже томился в оковах Рене Шатильонский. Вслед за тем Нуреддин овладел Панеадой.

Наследником Балдуина III стал его брат Амори, занявший престол не без труда, поскольку бароны не любили его за скупость, упрямство и безмерное честолюбие. Как и его предшественник, новый король устремил взгляд на Египет, тем более что халифат Фатимидов на глазах терял остатки былого могущества. Но если это понял король Иерусалимский, то еще лучше это понимал Нуреддин, который, как упоминалось, давно присматривался к ситуации в Каире. Началась длительная борьба между Амори и Нуреддином, борьба частью дипломатическая, частью военная, осложненная внутренними распрями в халифате. Хотя на первых порах Иерусалимский король имел некоторые успехи и даже обложил Каир данью, окончилось все победой Нуреддина. Его талантливый полководец, курд Ширкух, брат Аюба, три раза ходил в Египет и добился своего прочного утверждения в стране. Заключительным эпизодом борьбы за Египет стала пятидесятидневная осада Дамиетты, предпринятая Амори совместно с византийским флотом, единственным результатом которой была потеря доброй половины христианской армии.

Что же касается Египта, то судьба его была решена. Халиф, ставший пешкой в руках Ширкуха, сделал его своим великим визирем, а после смерти Ширкуха должность эту унаследовал его племянник Саладин, сын Аюба. Вскоре затем Фатимиды, давно уже потерявшие реальную власть, угасли и физически. Последний халиф Адид умер в отдаленных покоях своего дворца, и смерть его прошла бы незамеченной, если бы начиная с этого времени на знаменах зеленый цвет Фатимидов не сменился на черный Аббасидов и в молитвах не стали поминать только халифа Багдадского.

Воспитанный при дамасском дворе под руководством сурового отца, Саладин в молодые годы не обнаруживал стремления ни к славе, ни к власти. Впервые он отличился во время одного из египетских походов Ширкуха при осаде Александрии. Теперь, волею случая оказавшись во главе Египта, он словно переродился: в нем все вдруг увидели человека, рожденного повелевать; его авторитарность сочеталась с набожностью и острым умом – все это, казалось, предназначало молодого эмира для дел необычайных, и имя его уже начинали прославлять поэты. Такая большая популярность не могла не вызвать подозрений Нуреддина, и он направлялся в Египет требовать отчета у своего подчиненного, когда внезапная смерть Нуреддина освободила его от всех беспокойств и дала возможность Саладину в полной мере реализовать свои замыслы. Выступив как лидер всех мусульманских народов Ближнего Востока, он в короткое время стал не только наследником власти Нуреддина, но пожелал выполнить намерения своего предшественника, и ничто лучше не продемонстрировало этого, как обнаруженное им желание продолжать войну против христиан, войну, которую он мыслил и афишировал войной священной.

Между тем король Иерусалимский не отказался от планов в отношении Египта. После неудачи под Дамиеттой, вместо того чтобы воспользоваться неурядицами в Сирии, возникшими после смерти Нуреддина, и попытаться отвоевать занятые мусульманами территории, он отправился в Константинополь просить средств и предлагать новые совместные действия против Египта. Но смерть опередила реализацию его замыслов, впрочем, довольно беспочвенных, а его упрямство в стремлении их исполнить должно было напомнить христианам известные слова пророков, повторяемые евреям: «Чада Израиля, не обратите ни очи, ни стопы ваши к землям Египетским».

Амори оставил государство несовершеннолетнему сыну, к тому же больному проказой. Вокруг нового короля, Балдуина IV Прокаженного, как окрестила его история, началась борьба за регентство. Победителем вышел недавно освободившийся из мусульманского плена Раймунд, граф Триполи, потомок в четвертом поколении графа Тулузского, участника Первого крестового похода. Пришедший к власти ценою кровавого преступления, регент унаследовал от своего знаменитого предка храбрость, честолюбие, неукротимый нрав и видел торжество справедливости только в собственном возвышении. Как и многие его современники, занятый мелкими сиюминутными интересами, он проморгал возвышение Саладина, чем подготовил последующие беды; подобно покойному Амори, Раймунд не использовал беспорядков в Сирии, возникших после смерти Нуреддина, и, восстановив против себя всех соседних эмиров, толкнул их в объятия египетского султана, который благодаря этому просчету сумел консолидировать весь север, как ранее консолидировал юг.

Правда, войскам Балдуина удалось одержать победу под Аскалоном и даже вынудить Саладина на двухлетнее перемирие, но это был их последний успех. Весьма им гордившиеся, христиане становились все более беспечными, в то время как Саладин, напротив, стал более осторожным и, обращая в свою пользу все промахи врагов, медленно, но верно расставлял им сети. Этому особенно содействовали дерзость и безрассудство другого вождя крестоносцев – князя Рено Шатильонского.

По происхождению этот человек был вовсе не князем и к титулованной знати не принадлежал; рыцарь из города Шатильона, он участвовал во Втором крестовом походе и записался в войска Раймунда Пуатье, князя Антиохийского. После смерти последнего его вдова Констанция, плененная красотой и мужеством рыцаря Рено, к изумлению всех прелатов и баронов, выбрала его себе в супруги и соправители. Новоявленный князь, приобретя любовь супруги, не сумел заслужить доверия своих новых подданных.

Против него составилась сильная партия во главе с антиохийским патриархом. Но Рено осилил врагов, заковал их в цепи, а патриарха, с непокрытой головой, обмазанной медом, выставил на солнечный зной в качестве добычи мух и шмелей. Подобные меры, вызвавшие ужас населения, князь решил дополнить некоторыми военными предприятиями. Объявив войну византийскому императору, он вооружил несколько кораблей и опустошил побережье Кипра. Но когда император с сильной армией подошел к Антиохии, Рено не рискнул вступить с ним в битву, а с веревкой на шее, в разорванном платье вымолил у него унизительный мир. Вслед за тем, нападая то на мусульман, то на христиан, Рено попал в засаду к Аюбу, отцу Саладина, и был отправлен в Алеппо, где томился в качестве заложника, пока не уплатил большой выкуп. К тому времени как он вышел на свободу, Констанция успела умереть, и княжеством Антиохийским правил достигший совершеннолетия сын Раймунда.

Видя, что здесь ему делать больше нечего, Рено подался в Иерусалим и, вступив в брак с вдовой одного из баронов, получил сеньорию Карак с несколькими соседними замками на границе Палестины с Аравией. В свои новые владения он увел множество тамплиеров и создал довольно сильную армию. Из Карака Рено стал совершать набеги на мусульманские земли и грабить богомольцев, направлявшихся в Мекку, причем перемирие, заключенное королем Иерусалимским с Саладином, никак не отразилось на его бурной деятельности. Тщетно султан жаловался Балдуину, тщетно, в свою очередь, захватывал христианских пилигримов, ничто не могло остановить удалых тамплиеров и их вождя.

Не ограничиваясь ближними пределами, Рено ходил к Красному морю и даже решился на весьма дерзкий подвиг: ограбить Мекку и сокрушить святыни мусульман. Он уже подходил к Медине, когда войско его настигли сарацины из Сирии. После упорной битвы победа осталась за неверными, Рено же с небольшой группой воинов удалось ускользнуть от погони и добраться до своего замка. Подобного святотатства Саладин не простил; все захваченные христиане были отведены в Египет и в Мекку и подвергнуты жестокой казни. Но это не утолило гнева султана; он поклялся на Коране отомстить христианам и собственной рукою убить Рено Шатильонского. Впрочем, пройдя огнем и мечом Галилею и разорив Наплузу, Себаст и ряд других городов, Саладин еще раз согласился на перемирие с королем Иерусалимским и увел свои войска в Месопотамию.

Султан Египта каждый раз пользовался миром с христианами для увеличения своей мощи: при каждом перемирии он расширял свои владения и присоединял новые племена, становившиеся очередными врагами крестоносцев. Христиане же, напротив, едва переставали биться с неверными, как затевали домашнюю драку; мир порождал у них новые партии, и государство находило врагов внутренних, еще более опасных, чем те, с которыми воевало. Поскольку здоровье Балдуина IV сильно ухудшилось и он совсем ослеп, нужно было срочно найти ему заместителя. Казалось, им должен был стать Раймунд, граф Триполийский, и без того давно уже руководивший делами королевства. Но Балдуин, страшившийся честолюбия графа Триполийского, выбрал вместо него Гюи де Лусиньяна, простого рыцаря, не прославившегося ничем, кроме женитьбы на Сивилле, дочери короля Амори, бывшей в первом браке за маркизом Монферратским. Этот выбор взбунтовал всех баронов королевства, поскольку Гюи был известен полной бездарностью и пропорциональным ей высокомерием. Вскоре разочаровался в нем и Балдуин.

После одного из поражений, которое позорно потерпел Лусиньян, король решил его устранить, но это оказалось не так-то просто. Началась подлинная феодальная распря, и, чтобы выйти из нее, прокаженный монарх оказался вынужденным противопоставить строптивому вассалу нового короля и нового регента: по его приказанию был коронован пятилетний сын Сибиллы от первого брака, получивший тронное имя Балдуина V, а к регентству вернулся Раймунд, граф Триполи. Разумеется, эта мера не прекратила внутренних смут и распрей.

Чувствуя свою усиливающуюся беспомощность, крестоносцы все чаще обращали взор к Западу. Иерусалимский патриарх Ираклий в сопровождении гроссмейстеров обоих орденов направился в Европу, искать подмогу у государей. Французский король Филипп II Август принял посланцев ласково, но никаких обещаний не дал. Его соперник, Генрих II Английский, напротив, вроде бы склонился к мысли о походе в Святую землю под предлогом покаяния. Ираклий поднес ему ключи от Иерусалима, но почти ничего не добился вследствие своей заносчивости и грубости. Кончилось тем, что Генрих отправил в Палестину денежное пожертвование и призвал своих подданных вооружаться на защиту правого дела. В целом стало очевидно, что прежний пыл на Западе значительно охладел, и посольство патриарха вернулось в Иерусалим, не достигнув ощутимых результатов.

Возвращение Ираклия в Палестину было безрадостным. Всем было ясно, что христианские колонии почти не имели средств защиты и кое-как удерживались только за счет перемирия с Саладином. Иерусалимское королевство, неуклонно клонившееся к падению со времени Балдуина III, раздиралось феодальными смутами, королевское достоинство превращалось в пустое имя, территория страны была покрыта частными замками, владетели которых по собственному произволу вели войну и заключали мир с соседями. Редкие подкрепления, приходившие из Европы, не достигали цели, поскольку вновь прибывшие бароны и рыцари думали не об общих задачах, а об удовлетворении своей алчности и честолюбия, дорого заставляя платить за не оказанные услуги. Это же приходится сказать и о западных городах – Пизе, Венеции, Генуе, которые помышляли лишь о собственных материальных интересах и постоянно враждовали на этой почве друг с другом. Жадность к добыче поглощала чувство чести, и доходило до того, что иные вожди продавали свои бездействие или активность сарацинам. Тамплиеры, забыв присягу, разоряли христианские области, а то и прямо объединялись с неверными, получив высокую плату за отступничество. Несогласие, господствовавшее между иерусалимским духовенством и орденами, доходило до того, что в самом храме Гроба Господня разыгрывались кровавые схватки. Стороны неоднократно строчили жалобы папе, но римская церковь, вместо того чтобы установить мир, зачастую бросала лишь новые семена раздора, и распри, мутившие Запад, эхом отдавались в Палестине. Религия утрачивала власть над умами, повсюду царствовал разврат. Иерусалимская королева, вдова Балдуина III, вступила в порочную связь с византийцем Андроником и бежала с ним к сарацинам. Боэмунд Антиохийский развелся с супругой и женился на распутной девке, а отлучение от Церкви, которым пригрозил ему патриарх, не произвело на князя ни малейшего впечатления. Впрочем, сами высшие функционеры Церкви были не лучше, а патриарх Иерусалимский Ираклий, тот самый, что ездил на Запад, своим возвышением был обязан грязным махинациям и щедро расточал средства, полученные от нищих и паломников, на продажных женщин.

Едва несчастный Балдуин IV закрыл глаза, как борьба между придворными группировками достигла апогея. Граф Триполийский пытался удержать регентство, в то время как королева Сибилла горела нетерпением вручить скипетр своему мужу. Внезапно умер сын Сибиллы Балдуин V, и в смерти его обвинили тех, кто добивался короны; несчастна страна, жители которой могли обвинить царицу в смерти своего сына! Действуя быстро и беспардонно, дочь Амори парализовала все попытки графа Раймунда и с благословения патриарха возложила королевскую корону на голову Гюи де Лусиньяна. При известии об этом его брат Жоффруа будто бы воскликнул: «Ну и ну!.. Уж если этого утвердили царем, то меня следовало бы сделать Богом!..» Раймунд Триполийский, который сначала пробовал бороться, теперь решил покинуть Иерусалим и бежал в свое Тивериадское графство. Однако новый король, Гюи де Лусиньян, подстрекаемый гроссмейстером тамплиеров, осадил Тивериаду. Тогда Раймунд не придумал ничего лучшего, как обратиться за помощью к Саладину...

Среди всех этих смут и неурядиц суеверный дух христиан видел в будущем только великие бедствия и искал подтверждения своим мыслям в феноменах природы – действительных или вымышленных. Людям казалось, что все пророчило неотвратимость этих бедствий. Появились знамения на небе, свет солнца меркнул и угасал, бури и вихри небывалой силы сотрясали воздух, в то время как частые толчки колебали землю, а море, разливаясь гигантскими волнами, выходило из берегов. Но люди вдумчивые не нуждались в подобных знамениях: они и без того видели признаки близкого падения Иерусалимского королевства. Действительно, Моссул, Алеппо и прочие мусульманские города Сирии и Месопотамии один за другим теряли независимость и признавали власть Саладина. Все сокровища Египта, все силы Ближнего Востока были в его руках; ему оставалось сделать лишь шаг, чтобы полностью уничтожить могущество христиан.

Перемирие было нарушено почти одновременно и христианами, и мусульманами. Рено Шатильонский продолжал свои набеги, когда одна из армий Саладина, посланная в помощь Раймунду Триполийскому, столкнулась в Галилее с пятьюстами рыцарями, храмовниками и госпитальерами. Сражение было жарким, и рыцари проявили чудеса храбрости, но поле боя осталось за мусульманами, и гроссмейстер тамплиеров с небольшой свитой нашел спасение в бегстве. Только эта беда заставила недавних противников – короля Иерусалимского и графа Триполийского – пойти на примирение. Раймунд отправился в Иерусалим, король же, выйдя к нему навстречу, обнял и облобызал его, после чего была дана взаимная клятва дружно биться за наследие Спасителя. Но было поздно.

Армия Саладина увеличивалась и крепла с каждым днем. Под его знаменами собирались все дети ислама – турки, арабы, курды, египтяне. Сын Аюба не скупился на обещания и подачки, щедро раздавая еще неприсоединенные земли и суля несметные богатства за счет грядущих грабежей. Провожаемый молитвами имамов, он с восьмьюдесятью тысячами всадников переправился через Иордан и вступил в Галилею. Когда христианское войско, стоявшее в Сефури, узнало, что Саладин овладел Тивериадой, немедленно был созван совет, чтобы решить, как быть дальше. Наиболее здравые мысли, вопреки желанию многих немедленно идти навстречу врагу, высказал Раймунд Триполийский. Хотя его собственная семья томилась в Тивериаде, он не советовал трогаться с места, считая наиболее целесообразным поджидать мусульман в Сефури. Здесь были в изобилии вода и продовольствие; утомительный переход через выжженную солнцем пустыню неминуемо должен привести к большим потерям и ослаблению армии; так пусть же эти потери понесет враг, а христиане встретят его бодрыми и во всеоружии – тогда можно надеяться и на победу. Уж лучше примириться с потерей Тивериады, нежели рисковать всем королевством! Совет был мудр, и бароны после некоторых колебаний приняли его. Но когда король остался наедине с магистром тамплиеров, ненавидевшим Раймунда, то, по обычной слабости, поддался его уговорам и неожиданно для всех приказал готовиться к походу.

Утром 2 июля армия выступила из Сефури. Чтобы добраться до Галилейского озера, христианам нужно было сначала пройти безводную равнину, а затем следовать к Тивериаде узкими тропками между скал. Но передовые отряды Саладина, спустившись с горных кряжей к Тивериадскому озеру, заняли все проходы и осыпали приближавшихся рыцарей тучами стрел. В этих условиях оставалось лишь пожалеть, что не последовали совету благоразумия, и с боем пробиваться вперед. Высоко подняв свою испытанную защиту – Животворящий Крест, христиане вступили в бой с врагами, которые к вечеру стали их одолевать. Ночь разлучила обе армии, но утром сражение возобновилось с новой яростью, и вскоре стало ясно, что христианам не одолеть неверных; не помог и Крест, который к исходу дня был захвачен сарацинами. Используя направление ветра, враги подожгли сухую траву, и море огня окутало наступавших. Вслед за тем началось повальное бегство, но бежать было некуда, поскольку все перевалы держали мусульмане. Только Раймунду Триполийскому удалось прорвать один из заслонов и добраться до своего княжества, где он вскоре и умер то ли от ран, то ли от тоски, проклинаемый как своими якобы за измену, так и мусульманами за нарушение договора с Саладином.

Овладев полем боя, победитель овладел и теми из христиан, кто не пал в сражении. Король Иерусалимский, его брат, гроссмейстер тамплиеров, Рено Шатильонский и многие другие – весь цвет рыцарства – оказались пленниками Саладина. Не хватало веревок, чтобы их связать, и сарацины гнали захваченных табунами, словно скот; по свидетельству историка, пленных было так много, что одного рыцаря можно было выменять за пару сапог...

Тут же, на месте своей победы, Саладин раскинул шатер, где принял наиболее знатных пленников. С королем Иерусалимским он обошелся милостиво и даже предложил ему прохладительное питье. Сделав несколько глотков, Лусиньян хотел передать кубок Рено Шатильонскому, стоявшему рядом. Но Саладин остановил короля, сказав: «Этот изменник не будет пить в моем присутствии; я не собираюсь прощать ему святотатств». Затем, обращаясь к Рено, султан осыпал его упреками, угрожая смертью, если рыцарь не примет веры оскорбленного им пророка. Поскольку Рено отказался, Саладин ударил его саблей; телохранители добили несчастного, и голова его скатилась к ногам иерусалимского короля. На следующий день султан приказал умертвить всех тамплиеров и иоаннитов со словами: «Да освободится земля от этих порождений дьявола». Был пощажен лишь гроссмейстер храмовников, видимо, за провокационный совет королю накануне сражения.

Показав себя беспощадным в первые дни после победы, победитель затем решил представиться милосердным. Он отпустил из Тивериады без выкупа жену Раймунда Триполийского, а взяв Птолемаиду, дозволил всем христианам с их пожитками уйти из города. Сведения обо всем этом, предшествующие мусульманской армии, открыли Саладину без боя ворота Наплузы, Рамлы, Иерихона, Кесарии, Яффы и множества других городов. Только Тир и Аскалон оказали сопротивление. Жители Аскалона согласились на сдачу лишь при условии, что Саладин вернет свободу королю Иерусалимскому; подобная преданность была бы понятна в отношении государя много более достойного, чем глупый и бездарный Лусиньян! Тем не менее, удивленный султан пообещал освободить своего пленника по истечении года.

После взятия Газы и нескольких соседних крепостей наступила очередь Святого города.

Волею обстоятельств он был обречен. Рыдающая королева, дети воинов, погибших в Тивериадском сражении, горстка спасшихся солдат да несколько паломников, пришедших с Запада, оставались единственными защитниками Гроба Господня. Множество беженцев, прибывших из разоренных областей Палестины, вместо помощи лишь увеличивали смятение и страх, господствовавшие в Иерусалиме. Однако о сдаче не думал никто.

Подступив к городу, Саладин вызвал именитых граждан и сказал им, что не собирается осквернять христианских святынь и даже готов предоставить сдавшимся землю и часть своих сокровищ, если все обойдется без сопротивления, которое все равно бесполезно. «Мы не можем, – ответили ему, – уступить вам город, в котором умер наш Бог, и тем более продать его». Тогда разгневанный султан поклялся над Кораном, что разрушит стены и башни Иерусалима и ответит великой кровью за смерть мусульман, зарезанных «соратниками» Готфрида Бульонского.

Между тем горожане, ободряемые духовенством, стали деятельно готовиться к обороне. Своим вождем они избрали воина Ивелина, участвовавшего в Тивериадском сражении. Он создал импровизированную армию из рядовых мещан, возведя их в рыцарское достоинство, а средства на вооружение собрал с церквей, предоставивших для этого часть своих богатств. Когда штандарты Саладина появились на высотах Эммауса, христиане частыми и небезрезультатными вылазками изумили мусульман, собиравшихся взять город быстро и без сопротивления. Простояв несколько дней с западной стороны Иерусалима, султан приказал переместить основные силы на север и приступить к подкопу стены от Иософатовых ворот до ворот Св. Стефана. С бесстрашием отчаяния осажденные пытались помешать этим работам, но безуспешно. Когда стало ясно, что стены и башни вот-вот рухнут, оставалась только надежда: либо на милость Божию, либо на милость победителя. Бог, однако, не пожелал ответить на мольбы осажденных, безмерно прогневавшись на нечестие и разврат, долгие годы гнездившиеся в городе; поняв это, городские старшины отправились в лагерь победителей, предлагая капитуляцию. Но Саладин, не забывший своей клятвы разрушить Иерусалим и уничтожить его жителей, теперь был непреклонным. Несколько раз пришлось Ивелину ходить к нему с безуспешными просьбами и мольбами. Наконец, исчерпав все средства и ничего не добившись, вождь осажденных воскликнул: «Ну что ж, если мы не можем получить от вас ни малейшей милости, то знайте: дворцы и храмы, которыми вы надеетесь овладеть, будут нами разрушены до основания, все богатства Иерусалима станут добычей пламени; мы уничтожим все ваши святыни, находящиеся в городе, перебьем пять тысяч пленных мусульман, умертвим собственных жен и детей, а затем выйдем с оружием в руках и умрем славной смертью, убив каждый по десятку ваших и призвав на вас вечное проклятие Бога Иерусалима!»

Такая угроза смутила Саладина. Он посоветовался со своими законоведами, которые решили, что можно принять предложенную капитуляцию, не нарушая клятвы. Ее условия были составлены и подписаны на следующий день, и этот день стал концом Иерусалимского королевства...

Иерусалим снова попал в руки врагов христианской веры после восьмидесяти четырех лет господства латинян. Историки заметили при этом некоторые удивительные совпадения. Крестоносцы вошли в Святой город в пятницу, в тот час, когда Спаситель погиб на кресте; сарацины взяли город обратно также в пятницу, в день годовщины, когда, по их верованию, Мухаммед совершил путешествие из Иерусалима на небо. Последнее обстоятельство в значительной мере побудило Саладина подписать капитуляцию именно в этот день, что прибавило блеска его триумфу в глазах единоверцев.

По условиям капитуляции все воины получали разрешение беспрепятственно покинуть город. Победитель даровал жизнь горожанам; западные христиане имели возможность выкупить свою свободу, уплатив десять золотых за каждого мужчину, пять – за женщину и два – за ребенка. На проведение этой операции давались четыре дня, по истечении которых выкупившиеся должны были покинуть Иерусалим. Все, кто не имел средств для выкупа, обращались в рабов, распределявшихся между новыми хозяевами...

В первый момент осаженные были обрадованы этими условиями. Но затем, по мере приближения срока оставления Иерусалима, их охватывали смятение и скорбь. Они горевали, что покидают святые места, давшиеся им когда-то такой дорогой ценой и теперь снова отходившие к неверным; и еще в большей степени многие, не имеющие средств, страдали оттого, что приходилось навечно расставаться с близкими и прозябать в неволе...

Слезы и стенания несчастных матерей, протягивающих к победителям своих младенцев, несколько смягчили сердце султана. Он дал разрешение отпустить без выкупа тех членов семей, на которых у выкупившихся не хватило средств; кроме того, сам внес крупную сумму на выкуп неимущих. Еще большие деньги на этот же предмет употребил Ивелин, воспользовавшись средствами, ранее собранными на оборону города. Так или иначе, но большая часть стотысячного христианского населения города сумела его покинуть, оставив в мусульманском плену не более четырнадцати тысяч человек.

Многие современные историки противопоставляют великодушие Саладина беспощадному избиению мусульман, имевшему место при вступлении крестоносцев в Иерусалим в 1099 году. С этим нельзя не согласиться, но нельзя также и забывать разницы в обстоятельствах, сопровождающих оба события. Ведь Саладину христиане Иерусалима сами предложили сдаться и даже вымаливали у него капитуляцию, в то время как перед взятием города Готфридом Бульонским мусульмане длительное время бешено сопротивлялись, не шли ни на какие компромиссы и бились с изуверским упорством до последнего; кроме того, в отличие от Саладина, Готфрид и его товарищи, находясь в чужой стране, среди враждебного населения, боялись, как было отмечено выше, оставлять в тылу у себя лютых врагов. Все это, впрочем, отнюдь не обеляет крестоносцев, но лишь в какой-то мере объясняет их действия, ничем не умаляя поведения Саладина в 1187 году.

Саладин пышно отпраздновал свой триумф. Он вступил в Святой город, предшествуемый победными знаменами и сопровождаемый многочисленными имамами, законоведами и послами соседних государств. По его приказанию все церкви, за исключением храма Гроба Господня, были превращены в мечети, а стены и двери главной из них, мечети Омара, были омыты розовой водой, специально для этого доставленной из Дамаска. В ближайшую пятницу верховный имам прочитал народу благодарственную молитву и закончил ее словами: «Аллах даровал вам эту победу; он велит не останавливаться на полпути. Война, священная война – вот благороднейший призыв, который должен руководить вами! Отсеките все ветви нечестия, доставьте повсеместное торжество Исламу, освободите землю от презренных народов, неугодных Аллаху!»

Итак, священная война полумесяца против креста была громко провозглашена. А между тем в дни и часы, когда победители упивались своим торжеством и звали на новые битвы, побежденные, тысячи несчастных беженцев, выброшенные из Иерусалима, бродили как тени по чужой земле, проклиная жизнь, которую сохранили им сарацины. Нигде не находили они приюта; даже свои же братья-христиане с презрением отвергали их, обвиняя в потере Гроба Господня. Без денег, без продовольствия, не имея где преклонить голову, они массами умирали или в лучшем случае превращались в рабов. Лишь немногим из них удалось добраться до Европы, чтобы поведать о страшных бедствиях Святой земли.

Вести эти повергли Запад не только в ужас, но и в полное недоумение. Многие задавались вопросом: как могли крестоносцы столь быстро и легко отдать завоеванное такими трудами, и в чем же истинная причина падения Иерусалима? Указывали на порочность его защитников, на всеобщую испорченность нравов, на повальное падение добродетели. Вполне вероятно, что все это сыграло определенную роль, однако имелось и нечто другое, более весомое. Вечные разногласия и склоки христиан подтачивали основы их государственности не меньше чем разврат и забвение евангельской нравственности. И когда вспомнишь, что при подобных условиях это хилое государство, со всех сторон окруженное врагами, все же продержалось более восьмидесяти лет, то начинаешь удивляться не столько его падению, сколько продолжительности существования, которое обеспечивалось исключительно раздорами мусульман да постоянным притоком помощи извне. Когда же одно и другое кончилось, то и участь Иерусалима оказалась решенной.

Между тем европейские духовные и светские властители свято верили, что счастье христиан и слава Спасителя тесно связаны с сохранением Святого города и падение его чревато страшными бедами в мировом масштабе. Вновь появились знамения на небе, вновь заговорили о необходимости всеобщего покаяния и очищения. Но очищение – с этим были согласны все – могло наступить только в результате новой победы над нехристями и отвоевания утраченного! Нет ничего удивительного, что идея нового Крестового похода, едва зародившись, вскоре пронизала все европейское общество. Священной войне полумесяца против креста единственное, что можно было противопоставить, – такую же войну креста против полумесяца!..

Проповедь Третьего крестового похода взял на себя Вильгельм, архиепископ Тирский, специально с этой целью прибывший в Европу и с благословения папы Климента III совершивший обширный вояж по Италии, Франции и Германии. Понимая, что успех задуманного предприятия зависит прежде всего от коронованных особ, Вильгельм именно к ним и обратил весь пламень своих призывов.

В это время два сильнейших монарха Запада, английский король Генрих II Плантагенет и французский король Филипп II Август, вели нескончаемую борьбу за Нормандию, и только страшные вести из Палестины заставили их временно сложить оружие. Используя это обстоятельство, на их совещание в Кизоре и прибыл посланник с Востока. Подробно рассказав о падении Иерусалима, Вильгельм обратился к обоим монархам с прочувствованной речью, укоряя их за междоусобия и призывая взять крест. «Святая земля видела слабодушных христиан, – закончил архиепископ свой призыв. – Без сомнения, они не найдут подражателей среди вас. Вспомните, что сказал Христос: «Кто не со Мною, тот против Меня». Если вы не послужите делу Божию, какое другое дело осмелитесь защищать? Если Царь неба и земли не найдет вас под своими хоругвями, где властелины, за которыми вы пойдете?.. Какая радость будет для неверных в чаду их нечестивых триумфов, когда узнают они, что Запад уже не имеет воинов, преданных Иисусу Христу, и что европейские государи отнеслись с безразличием к горю и плену Иерусалима!..»

Эти слова глубоко тронули Генриха и Филиппа. На виду всего воинства, рыдая, бросились они в объятия друг друга и первыми потребовали крест. За ними последовали бароны и прелаты, в том числе Ричард, старший сын и наследник английского короля, герцог Бургундский, графы Фландрский, Шампанский, Блуасский, Вандомский и многие другие. Все собравшиеся без конца повторяли одно и то же слово: «Крест! Крест!», и этот клич отозвался в соседних областях страны.

Затем занялись изысканием средств, необходимых для предприятия. Было решено, что те, кто останется в Европе, пожертвуют десятую часть своих доходов, составящих «Саладинову десятину». Провозгласили отлучение от Церкви каждого, уклоняющегося от уплаты этого священного долга, причем даже священнослужители, к своему большому неудовольствию, не были от него избавлены. Чтобы избежать ошибки первых походов, когда к войску присоединилось большое количество крепостных, бежавших от феодальной неволи, что привело к запустению в хозяйстве, теперь их оставили дома, при условии уплаты той же десятины.

Все эти приготовления, однако, вскоре нарушила распря, вновь вспыхнувшая между обоими королями, причем Ричард, наследник короля Английского, объединился с Филиппом Августом против отца. Папа отлучил от Церкви Ричарда и грозил той же карой Филиппу, но все было напрасно, и престарелый Генрих Плантагенет умер в ходе междоусобной войны, проклиная вероломного сына. Ричард, ставший королем Англии, запоздало раскаялся в своем поступке и дал клятву загладить его участием в Крестовом походе, приготовления к которому возобновились с еще большей энергией.

В Англии миссию проповеди принял на себя Болдуин, архиепископ Кентерберийский, причем взялся задело столь горячо, что от желающих не было отбоя и, по свидетельству современника, жены стали прятать одежду своих мужей, безуспешно пытаясь удержать их дома. К сожалению, как это бывало и раньше, ревность англичан к Святой земле прежде всего обернулась еврейскими погромами: один вид накопленных ими богатств в то время, когда появилась такая нужда в деньгах для общего дела, живо вызвал в памяти мысль о том, что они распяли Христа. Ричард не старался удержать обезумевшую толпу и воспользовался погромами, имевшими место в Лондоне и Йорке для приумножения ресурсов будущих крестоносцев. Однако ни эти деньги, ни Саладинова десятина не оказались достаточными, и король был вынужден заложить свои вотчины и пустить с молотка все важные государственные должности. «Я продал бы и Лондон, – говорил он, – если бы нашелся покупатель».

Завершив подготовительный период, монархи Франции и Англии встретились в Нонанкуре с целью выработки плана дальнейших действий. Было решено отправиться в Палестину морем. Был принят ряд строгих правил с целью сохранения дисциплины во время похода. Так, устанавливалось, что давший пощечину подлежал троекратному погружению в море, ударивший мечом – терял руку, обидчик давал обиженному столько монет, сколько наговорил ему ругательств, уличенному в краже лили смолу на обритую голову, после чего топили, убийцу живым зарывали в землю. Помня, сколько бед наделало присутствие женщин в прошлых походах, теперь их решили полностью исключить. Покончили и с другими соблазнами: запретили азартные игры, пышность стола и костюма, любые формы богохульства и пустословия, декларируя во всем евангельскую простоту и добродетель.

Быстро урегулировав домашние дела на время своего отсутствия, оба монарха снова встретились в Везиле, еще раз торжественно поклялись в приверженности общему делу, призвали громы небесные на уклонившихся от священного обета и расстались закадычными друзьями: Ричард, чтобы погрузить войска на корабли в Марселе, Филипп – в Генуе. В тот момент им и в голову не приходило, сколь недолговечной окажется их дружба.

Увы, она не могла быть прочной у этих двух государей, имеющих столько поводов к соперничеству. Оба молодые, пылкие, храбрые, щедрые, Филипп – более государственный деятель, Ричард – скорее полководец, они обладали равным честолюбием и страстью к славе. Жажда прославиться толкала их в Святую землю гораздо больше, нежели набожность. Тот и другой, болезненно гордые и скорые на отмщение обиды, они не знали другого суда, кроме собственного меча, и в своем высокомерии каждый считал себя униженным, требуя мира или соглашаясь на него. Чтобы представить себе, какую надежду можно было питать на дружбу этих государей, достаточно вспомнить, что Филипп, едва взойдя на престол, показал себя непримиримым врагом Англии, а Ричард был сыном той самой Алиеноры Аквитанской, первой жены Людовика VII, которая бросила своего мужа, похваляясь ненавистью к Франции.

Пока происходили все эти события, архиепископ Тирский, давно перебравшийся в Германию, старательно обхаживал императора Фридриха Барбароссу. Этот государь уже прославил свое имя в сорока сражениях, но его век признавал лишь ту славу, которая зарабатывалась в Азии. Соглашаясь взять оружие для участия в новом походе, Фридрих исходил, впрочем, не только из желания заслужить славу у набожных современников, но и стремясь наладить отношения с папой, с которым долго враждовал. Его решение поддержали вельможи и прелаты, собравшиеся в Майнце. Под громкие возгласы их одобрения император поднялся с престола и принял крест из рук Вильгельма. Его примеру последовал сын, герцог Швабский, а также многочисленные князья, светские и духовные, в том числе властители Австрии, Моравии, Бадена и епископы Безансонский, Мюнстерский и Оснабрюкский. Что же касается простого народа, то его энтузиазм пришлось даже умерять и число рвущихся в поход – ограничивать. Фридрих, ходивший некогда со своим дядей Конрадом во Второй поход, знал по опыту, какие беспорядки могут произойти от непомерного множества бродяг и проходимцев, примазывающихся к движению; он согласился взять с собой только тех, кто обладал не менее чем тремя марками[3] серебра.

Прежде чем выступить, Барбаросса отправил послов к византийскому императору и иконийскому султану, прося о пропуске через их земли. Направил он также послание Саладину, угрожая войной в случае удержания им Иерусалима и других христианских городов. Сделав этот демонстративный жест, Фридрих поднял свою стотысячную армию в Регенсбурге, благополучно прошел Венгрию и Болгарию и прибыл в Византию раньше, чем Ричард и Филипп отплыли в Святую землю.

На константинопольском престоле сидел тогда Исаак Ангел, недавно свергнувший Андроника, этого «Нерона греков», по выражению историка. Новый император не обладал жестокостью и изуверством своего предшественника, но был правителем слабым и бездарным. Окружив себя монахами и прорицателями, он проводил дни в молитвах и благочестивых собеседованиях, нимало не заботясь о народе и государстве. При нем ненависть греков к латинянам еще более усилилась, дело дошло до погромов и изгнания западных христиан за пределы столицы. Монахи, окружавшие императора, разделяли подобные настроения и советовали Исааку не доверять германскому императору и чинить препятствия его планам. Верный этой программе Исаак, с одной стороны, обещал немцам благожелательный прием в своих владениях, с другой – тут же заключил союз с Саладином. Одновременно он отдал приказ своим администраторам и военачальникам мешать продвижению крестоносцев и при каждом удобном случае расстраивать их ряды. Фридриха он величал не иначе, как своим вассалом, а патриарх проповедовал в Святой Софии истребление латинян. Впрочем, все это продолжалось лишь до тех пор, пока Барбаросса не разгадал игры византийца, и, в свою очередь, не показал зубы. После того как немцы несколько раз обратили греков в позорное бегство, картина резко изменилась: Исаак струсил и сбавил тон. Теперь Фридрих из вассала был превращен в «победоносного императора», и ему было дано даже более, чем он просил. Вместо того чтобы, как прежде, требовать от него заложников, Исаак сам дал их ему; он обязался кормить армии крестоносцев, терпеливо сносил их насилия, посылал Барбароссе ценные подарки и без сопротивления предоставил ему весь свой флот для переправы на другой берег.

Султан Иконийский, подобно Исааку Ангелу, не сдержал своего обещания и, вместо того чтобы беспрепятственно пропустить немцев через свои земли, встретил их возле Лаодикеи войском, готовым к битве. Однако он тут же поплатился за свое предательство: крестоносцы наголову разбили его армию, и от нее остались лишь груды трупов, усеявшие предгорье Тавра. Уверовав, что небо покровительствует их оружию, немцы еще более ободрились и пошли на штурм Икония, который увенчался полным успехом. Это окончательно смирило султана и заставило его снабдить непрошеных гостей продовольствием и всем остальным, что было им необходимо.

С той поры немецкие рыцари везде сеяли ужас. Они поражали всех своей сплоченностью и дисциплиной, а эмиры, посланные донести о их прибытии Саладину, восхваляли их неукротимую храбрость в сражениях, терпеливость в бедственных положениях и выносливость в походе.

И вдруг это многообещающее начало оборвалось неожиданным и печальным концом.

Армия крестоносцев, перейдя Тавр, спустилась в живописную долину горной речки Селеф. Окончилась дождливая зима, цвела благоуханная весна. Свежесть и прозрачность воды неудержимо манила. Император решил искупаться...

Дальнейшее историки рассказывают по-разному. Одни говорят, что старого императора намертво сковал холод воды, но когда его вытащили, он был еще жив; другие утверждают, что его увлекло сильное течение к дереву, о которое он разбил себе голову; наконец третьи уверены, что он просто хотел переплыть реку, бросился в нее в доспехах и с конем и камнем пошел ко дну. Так или иначе, но великий полководец, победитель многих народов, предписывавший свою волю папам и королям, внезапно умер, так и не увидев Святой земли.

Смерть эта оказалась для похода пагубнее любого проигранного сражения. Прах императора был похоронен в Тире, заботами архиепископа Вильгельма, того самого, что проповедовал в Европе, призывая к походу. Что же касается армии Барбароссы, то она распалась. Многие воины повернули обратно, другие печально продолжали поход под начальством сына покойного, герцога Швабского, носившего имя отца, но неспособного заменить его в качестве полководца. Битвы, которые пришлось им вскоре выдержать, голод, нужда и болезни сократили численность немецкого ополчения до пяти-шести тысяч бойцов. Когда эти жалкие осколки еще недавно великой армии проходили через Сирию, молва, опережая их прибытие, внушила христианам, осаждавшим Птолемаиду, скорее ужас, нежели радость.