КНИГА ВОСЬМАЯ

Так как начало этой книги приходится на промежуток времени между двумя заговорами - первым, миланским, о котором я только что рассказал, вторым флорентийским, о котором сейчас пойдет речь, мне подобало бы, согласно правилу, которому я все время следовал, высказать здесь несколько суждений о природе заговоров и о важных последствиях, к которым они могут приводить. Я бы сделал это с великим удовольствием, если бы не говорил об этом в другом своем труде или если бы предмет этот не требовал очень уж обстоятельного изложения. Но так как он требует длительных рассуждений, уже высказанных мною в другом месте,[263] мы здесь его касаться не станем. Перейдя к совсем иному предмету, мы расскажем, как дом Медичи, могуществом своим повергнув всех врагов, открыто выступавших против него, должен был для того, чтобы стать единовластным повелителем города и образом жизни своей подняться надо всеми прочими, также одержать победу и над теми, кто тайно замышлял его падение. Ибо, пока Медичи боролись за влияние и значение с другими именитыми семействами, граждане, завидовавшие их могуществу, могли открыто высказываться против них, не боясь быть уничтоженными своими противниками в самом начале борьбы: ведь магистратуры были теперь свободными, и любая партия могла ничего не опасаться, пока не потерпела поражения.

Но после победы 1466 года вся власть перешла к Медичи, и они получили в делах государственных такое преобладание, что все те, кто смотрели на них с завистью, вынуждены были терпеливо переносить это положение. Если же они упорствовали в стремлении изменить его, то им приходилось прибегать к тайным интригам или к заговорам. Но так как замыслы такого рода удаются с большим трудом, они большей частью кончаются гибелью заговорщиков и лишь способствуют величию того, против кого замышлялись. В таких случаях государь, намеченный жертвой, если он не гибнет, как герцог Миланский, что случается крайне редко, - приобретает еще большее могущество, но из благостного становится злым. Пример, который являют ему заговорщики, показывает, что у него есть все основания для опасений; опасения вызывают предосторожности; те, в свою очередь, порождают несправедливости, за которыми следуют ненависть и часто гибель государя.

Так, заговорщик сам является первой жертвой своего замысла, а тот, против кого заговор был направлен, тоже в конце концов испытывает на себе его пагубные последствия.

Как мы уже говорили, Италия разделилась на два союза государств. В одном находились папа и король Неаполитанский, в другом Флоренция, герцог Миланский и Венеция. Хотя между двумя этими союзами война еще не вспыхнула, они ежедневно давали друг другу поводы для ее возникновения; папа в особенности не упускал ни малейшей возможности повредить флорентийцам. Мессер Филиппо Медичи, архиепископ Пизанский, скончался;[264] папа, несмотря на противодействие флорентийской Синьории, назначил на его место Франческо Сальвиати, заведомого недруга Медичи.[265] Синьория решила воспрепятствовать его вступлению на кафедру, и осложнения, возникшие по этому поводу между республикой и папой, лишь обостряли взаимную враждебность. Впрочем, Сикст IV[266] всячески осыпал в Риме особыми милостями семейство Пацци и искал любого случая ущемить Медичи.

В то время Пацци были во Флоренции одним из самых благородных и богатых семейств. Главой дома был мессер Якопо, и во внимание к его происхождению и богатству народ даровал ему рыцарское звание. У него была одна лишь побочная дочь, но множество племянников, сыновей его братьев Пьеро и Антонио; из них наиболее выдающимися являлись Гуль-ельмо, Франческо, Ренато, Джованни, затем следовали Андреа, Никколо и Галеотто.[267] Козимо Медичи, считаясь с богатством и благородством этого семейства, выдал свою внучку Бьянку за Гульельмо в надежде, что, породнившись между собой, оба семейства объединятся и тем самым затихнут ненависть и вражда, порождаемые зачастую простой подозрительностью. Но случилось иначе - так неверны и обманчивы человеческие расчеты! Советники Лоренцо все время убеждали его, как опасно и противно его собственному могуществу допускать, чтобы еще в чьих-то руках сосредоточились и богатство, и власть. Из-за этого ни Якопо, ни его племянникам не поручали важных постов, хотя все считали, что они их достойны. Отсюда начало недовольства Пацци и начало опасений со стороны Медичи.

Итак, эта взаимная вражда продолжала усиливаться. И во всех случаях, когда между семейством Пацци и другими гражданами возникали нелады, магистраты высказывались против Пацци. Когда Франческо Пацци находился в Риме, совет Восьми под самым пустяковым предлогом[268] заставил его вернуться во Флоренцию, не оказав ему при этом тех знаков внимания, которые приняты в отношении именитых граждан Пацци со своей стороны повсюду высказывали недовольство в речах оскорбительных, полных презрения. Тем самым они усиливали подозрения своих соперников и с каждым днем все больше вредили самим себе. Джованни Пацци женился на дочери Джованни Борромео, человека исключительно богатого, к которой после смерти отца должно было перейти все состояние семьи, так как других детей он не имел. Однако племянник Борромео, Карло, завладел частью имущества; и когда дело разбиралось в суде, был специально издан закон, по которому супруга Джованни Пацци лишалась отцовского имущества, и оно переходило к Карло. Пацци отлично поняли, что в этом деле повинны были исключительно Медичи. Джульяно неоднократно выражал по этому поводу негодование своему брату Лоренцо, убеждая его, что можно все потерять, когда желаешь приобрести слишком много.

Однако Лоренцо, будучи еще пылким юношей и упиваясь своей властью, желал участвовать во всех делах и отстаивал свои решения. Пацци же, памятуя о своем знатном происхождении и богатстве, не желали терпеть этого, считая, что действия Лоренцо ущемляют их права, и стали помышлять о мщении.

Первым, кто стал плести интригу против дома Медичи, был Франческо. Более чувствительный и смелый, чем другие, он решил приобрести то, что ему не доставало, ставя на карту все, что у него имелось. Ненавидя флорентийских правителей, он почти все время жил в Риме, где по обычаю флорентийских купцов имел немалую казну и вел финансовые дела. Он был связан тесной дружбой с графом Джироламо,[269] и вместе они часто жаловались на поведение Медичи. Дошло до того, что после всех этих совместных жалоб они рассудили, что для того, чтобы один из них мог спокойно существовать в своих владениях, а другой в родном городе, надо произвести, во Флоренции переворот, а это, по их мнению, нельзя было сделать, оставив Лоренцо и Джульяно в живых. Они полагали также, что папа и король Неаполитанский охотно поддержали бы их, если бы удалось доказать, что совершить такой переворот нетрудно.

Приняв соответственное решение, они сообщили о своем замысле Франческо Сальвиати, архиепископу Пизанскому, который из-за честолюбия своего и недавно перенесенной от Медичи обиды охотно согласился им помогать. Обстоятельно обдумывая между собой, что следует делать, и стремясь обеспечить себе наиболее верный успех, они пришли к заключению, что в их предприятие необходимо втянуть мессера Якопо Пацци, без которого, как им казалось, ничего затевать нельзя. С этой целью решено было, что Франческо Пацци отправится во Флоренцию, а архиепископ и граф останутся в Риме, чтобы своевременно уведомить обо всем папу. Франческо обнаружил, что мессер Якопо осмотрительнее и тверже, чем им хотелось бы, и сообщил об этом своим друзьям в Рим, а там подумали, что склонить его к заговору может лишь значительно более уважаемое лицо, и потому архиепископ и граф сообщили о своем замысле Джован Баттисте да Монтесекко, папскому кондотьеру. Тот считался весьма искусным военачальником и многим был обязан папе и графу. Однако он возразил, что план этот трудновыполним и опасен. Тогда архиепископ стал пытаться преуменьшить все эти опасности и трудности: он говорил о помощи со стороны папы и короля, о том, что флорентийским гражданам Медичи ненавистны, что Сальвиати и Пацци могут рассчитывать на поддержку родичей, что с обоими Медичи покончить будет легко, ибо они ходят по городу без спутников, ничего не опасаясь. Когда же их обоих уже не станет, переменить правительство будет совсем легко. Однако Джован Баттисте в это не верилось, ибо от многих других флорентийцев он слышал совершенно обратное.

Пока строились все эти планы и замыслы, Карло, владетель Фаенцы,[270] заболел, и за его жизнь можно было опасаться. Архиепископ и граф подумали, что тут представляется случай послать Джован Баттисту во Флоренцию, а оттуда в Романью под предлогом истребования городов, которые владетель Фаенцы отнял у графа. Последний посоветовал Джован Баттисте переговорить с Лоренцо, спросив у него совета, как ему повести себя в Романье, а затем с Франческо Пацци, чтобы решить, каким способом побудить Якопо Пацци принять участие в их замысле. Чтобы в переговорах с Якопо он мог сослаться на авторитет папы, они решили, что до отъезда Джован Баттиста побеседует с папой, который и предложил ему всю помощь, которую считал наиболее способствующей этому делу.

По прибытии во Флоренцию Джован Баттиста беседовал с Лоренцо, принявшим его исключительно любезно и давшим ему весьма мудрые и благожелательные советы, так что Джован Баттиста пришел в полное восхищение и нашел Лоренцо совсем не тем человеком, которого ему описывали, а весьма доброжелательным, разумным и дружественно расположенным к графу. Тем не менее он решил переговорить и с Франческо, однако не найдя его, так как Франческо уехал в Лукку, побеседовал с мессером Якопо, который сначала решительно не одобрил их замысла. Впрочем, к концу беседы ссылка на папу произвела на мессера Якопо известное впечатление, и он посоветовал Джован Баттисте отправиться в Романью: к его возвращению оттуда наверное и Франческо будет уже во Флоренции, и тогда можно будет повести уже более обстоятельный разговор. Джован Баттиста поехал, вернулся и продолжал для видимости вести с Лоренцо переговоры о делах графа. В то же время произошла встреча между ним, мессером Якопо и Франческо Пацци, и в конце концов удалось убедить мессера Якопо принять участие в заговоре.

Стали думать о способе его осуществления. Мессер Якопо считал это дело неосуществимым, пока оба брата находятся во Флоренции. Следовало обождать, пока Лоренцо не отправится в Рим, куда он по слухам собирается, и тогда надо нанести удар. Франческо не был против того, чтобы дождаться поездки Лоренцо в Рим, однако он продолжал настаивать на том, что даже в случае, если Лоренцо не поедет, от обоих братьев легко будет избавиться на чьей-нибудь свадьбе, или на каком-либо зрелище, или в церкви. Что же до помощи извне, то он считал, что папа может собрать свое войско как бы для того, чтобы завладеть замком Монтоне, ибо у папы имелись законные основания отнять его у графа Карло[271] в наказание за смуту, которую тот поднял в областях Сиены и Перуджи. Однако никакого окончательного решения принято не было. Условились только, что Франческо Пацци и Джован Баттиста возвратятся в Рим и там выработают уже твердый план с папой и графом Джироламо.

В Риме дело еще длительно обсуждалось, и наконец решили, что будет предпринята попытка завладеть Монтоне, что Джован Франческо да Толентино, состоящий на жалованья у папы, отправится в Романью, а мессер Лоренцо да Кастелло[272] - в свою область, там они объединят свои войска с ополчением местных жителей и будут ждать указаний от архиепископа Сальвиати и Франческо Пацци. Последние оба с Джован Баттистой да Монтесекко отправятся во Флоренцию и там предпримут все необходимое для осуществления замысла, которому король Ферранте через посредство своего посла обещал поддержку.

Между тем Франческо Пацци и архиепископ, прибыв во Флоренцию, привлекли к участию в заговоре Якопо, сына мессера Поджо,[273] юношу образованного, но честолюбивого и любителя всяких перемен, а также двоих Якопо Сальвиати, один был братом, а другой более дальним родственником архиепископа. Уговорили принять участие Бернардо Бандини и Наполеоне Францези, юношей смелых и многим обязанных семейству Пацци. Кроме уже названных посторонних людей, к заговору примкнули также мессер Антонио да Вольтерра[274] и некий священник по имени Стефано,[275] обучавший в доме мессера Якопо латинскому языку его дочь. Ренато Пацци, человек благоразумный и вдумчивый, хорошо понимавший, какие бедствия порождаются подобными замыслами, не пожелал участвовать в заговоре, не скрыл своего негодования и препятствовал ему, как мог, не выдавая, впрочем, как порядочный человек участников.

Папой был послан в пизанский университет для изучения канонического права Рафаэлло Риарио,[276] племянник графа Джироламо. Он находился еще там, когда папа возвел его в кардинальское достоинство.[277] Заговорщики вздумали привезти этого нового кардинала во Флоренцию, где его приезд мог бы послужить ширмой для заговора, ибо к его людям можно было легко присоединить тех участников заговора, которые еще не находились во Флоренции, и тем самым облегчить осуществление этого плана. Кардинал приехал, и мессер Якопо Пацци принял era в своей вилле в Монтуги, недалеко от Флоренции. Заговорщики хотели воспользоваться пребыванием кардинала, чтобы в связи с этим Лоренцо и Джульяно оба оказались в одном месте и с ними можно было покончить одним ударом. Им удалось устроить так, что кардинал был приглашен к Медичи на их виллу в Фьезоле, но случайно, а может быть, и сознательно Джульяно туда не прибыл. Так как этот план не удался, они решили, что, если новый прием состоится во Флоренции, оба брата неизбежно будут присутствовать на нем. Приняв таким образом необходимые меры, они избрали для устройства празднества воскресный день 28 апреля 1478 года. Уверенные в том, что им удастся умертвить Лоренцо и Джульяно во время пиршества, заговорщики собрались в субботу вечером, чтобы разработать план действий на завтрашнее утро. Но утром Франческо сообщили, что Джульяно на приеме не будет. Главари заговора вновь собрались и решили больше не откладывать дела, ибо в тайну было посвящено уже слишком много людей, и она не могла не раскрыться. Поэтому они назначили местом нападения на обоих братьев Медичи собор Сайта Репарата, где они обязательно должны были появиться, так как туда собирался прибыть кардинал. Заговорщики хотели, чтобы Джован Баттиста взял на себя расправу с Лоренцо,[278] а Франческо Пацци и Бернардо Бандини - с Джульяно. Джован Баттиста отказался - то ли душа его смягчилась от общения с Лоренцо, то ли была на то какая другая причина, но он заявил, что никогда не осмелится совершить такое злодеяние в церкви и к предательству добавить еще святотатство. С этого и началась неудача всего их предприятия. Ибо времени оставалось мало, и им пришлось поручить это дело мессеру Антонио да Вольтерра и священнику Стефано - людям, по привычкам своим и по характеру совершенно к этому непригодным. Если в каком деле необходимы твердость и мужество и равная готовность к жизни и к смерти, то именно в таком, ибо слишком часто в нем-то и пропадает решимость даже у людей, привыкших владеть оружием и не бояться кровопролития. Приняв эти решения, они назначили покушение на тот момент, когда священник, служащий мессу, совершает таинство евхаристии. В то же самое время архиепископ Сальвиати вместе со своими сторонниками, с Якопо и мессером Поджо должны были занять Дворец синьории и после смерти обоих молодых Медичи заставить членов ее волей или неволей признать совершившееся.

Когда все было условлено, они отправились в церковь, где уже находились кардинал и Лоренцо Медичи. В храме было полно народу, и служба началась, а Джульяно Медичи еще не появлялся. Франческо Пацци и Бернардо, которым было поручено расправиться с ним, пошли к нему на дом и всевозможными уговорами и просьбами добились того, чтобы он согласился пойти в церковь. Поистине удивительно, с какой твердостью и непреклонностью сумели Франческо и Бернардо скрыть свою ненависть и свой страшный замысел. Ибо, ведя Джульяно в церковь, они всю дорогу, а затем уже в храме забавляли его всякими остротами и шуточками, которые в ходу у молодежи. Франческо не преминул даже под предлогом дружеских объятий ощупать все его тело, чтобы убедиться, нет ли на нем кирасы или каких других приспособлений для защиты.[279]

Джульяно и Лоренцо хорошо знали, как ожесточены против них Пацци и как стремятся они лишить их власти в делах государственных. Однако они были далеки от того, чтобы опасаться за свою жизнь, полагая, что если Пацци и предпримут что-либо, то воспользуются лишь законными средствами, не прибегая к насилию. Поэтому и они, не опасаясь за свою жизнь, делали вид, что дружески расположены к ним. Итак, убийцы подготовились - одни стояли возле Лоренцо, приблизиться к нему, не вызывая подозрения, было нетрудно из-за большого скопления народа, другие подле Джульяно. В назначенный момент Бернардо Бандини нанес Джульяно коротким, специально для этого предназначенным кинжалом удар в грудь. Джульяно, сделав несколько шагов, упал, и тогда на него набросился Франческо Пацци, нанося ему удар за ударом, притом с такой яростью, что в ослеплении сам себе довольно сильно поранил ногу. Со своей стороны мессер Антонио и Стефано напали на Лоренцо, нанесли ему несколько ударов, но лишь слегка поранили горло. Либо они не сумели с этим справиться, либо Лоренцо, сохранив все свое мужество и видя, что ему грозит гибель, стал стойко защищаться, либо ему оказали помощь окружавшие,[280] но усилия убийц оказались тщетными. Охваченные ужасом, они обратились в бегство и спрятались, однако их вскоре обнаружили, предали со всевозможными издевательствами смерти и протащили их трупы по улицам.[281] Лоренцо с окружавшими его друзьями укрылся в ризнице. Бернардо Бандини, видя, что Джульяно мертв, умертвил также Франческо Нори, преданнейшего друга Медичи, то ли движимый давней ненавистью к нему, то ли чтобы не дать ему прийти на помощь Джульяно.[282] Не довольствуясь этими двумя убийствами, он бросился на Лоренцо, чтобы смелостью своей и быстротой довершить то, с чем не справились его сообщники из-за своей слабости и медлительности, но Лоренцо уже успел укрыться в ризнице, и его попытка оказалась тщетной. Среди переполоха, вызванного этими трагическими событиями, когда казалось, что самый храм рушится, кардинал удалился в алтарь, где его с трудом защитили священнослужители. Однако после того, как смятение улеглось, Синьория доставила его во дворец, где он провел в величайшей тревоге все время .до своего освобождения.[283]

Находились тогда во Флоренции несколько перуджинцев, лишенные яростью партийных страстей своего семейного очага, которых Пацци, пообещав вернуть их на родину, вовлекли в свое предприятие. Архиепископ Сальвиати, отправившийся завладеть Дворцом синьории в сопровождении Якопо Поджо, своих родичей из дома Сальвиати и друзей, взял с собой и этих перуджинцев. Придя ко дворцу, он оставил внизу часть бывших с ним людей и велел им, как только они услышат шум, захватить все входы и выходы, а сам с большей частью перуджинцев поднялся наверх. Было уже поздно, члены Синьории обедали, однако его вскоре ввели к Чезаре Петруччи,[284] гонфалоньеру справедливости. Он зашел в сопровождении всего нескольких человек, остальные остались снаружи, и большая часть из них сама себя заперла в помещении канцелярии, так как дверь эта была сделана таким образом, что, если она была закрыта, ее ни снаружи, ни изнутри нельзя было открыть без ключа. Между тем архиепископ, зайдя к гонфалоньеру под тем предлогом, что ему надо передать кое-что от имени папы, начал говорить как-то бессвязно и растерянно. Волнение, которое гонфалоньер заметил на лице архиепископа и в его речах, показалось ему настолько подозрительным, что он с криком бросился вон из своего кабинета и, наткнувшись на Якопо Поджо, вцепился ему в волосы и сдал его своей охране. Услышав необычный шум, члены Синьории вооружились чем попало, и все те, кто поднялся с архиепископом наверх, либо запертые в канцелярии, либо скованные страхом, были тотчас же перебиты или выброшены из окон дворца прямо на площадь, а архиепископ, оба Якопо Сальвиати и Якопо Поджо повешены под теми же окнами. Те же, кто оставался внизу, завладели входами и выходами, перебив охрану, и заняли весь нижний этаж, так что граждане, сбежавшиеся на этот шум ко дворцу, не могли ни оказать вооруженной помощи Синьории, ни даже подать ей совета.

Между тем Франческо Пацци и Бернардо Бандини, видя, что Лоренцо избежал гибели, а тот из заговорщиков, на кого возлагались все надежды, тяжело ранен, испугались; Бернардо, поняв, что все потеряно, и подумав о своем личном спасении с той же решительностью и быстротой, как и о том, чтобы погубить братьев Медичи, обратился в бегство и счастливо унес ноги.[285] Раненый Франческо, вернувшись к себе домой, попробовал сесть на коня, чтобы, согласно решению заговорщиков, проехать с отрядом вооруженных людей по городу, призывая народ к оружию на защиту свободы, но не смог: так глубока была его рана и столько крови он потерял. Тогда он разделся донага и бросился на свое ложе, умоляя мессера Якопо сделать все то, что сам он совершить был не в состоянии. Мессер Якопо, несмотря на свой возраст и совершенную неприспособленность к такого рода делам, сел на коня и в сопровождении, может быть, сотни вооруженных спутников, специально для этого предназначенных, направился к дворцовой площади, призывая народ на помощь себе и свободе. Однако счастливая судьба и щедрость Медичи сделали народ глухим, а свободы во Флоренции уже не знали, так что призывов его никто не услышал. Только члены Синьории, занимавшие верхний этаж дворца, принялись швырять в него камнями и запугивать какими только могли придумать угрозами. Мессер Якопо колебался и не знал, что ему теперь делать, и тут встретился ему один его родич Джованни Серристори, который сперва начал укорять его за то, что они вызвали всю эту смуту, а затем посоветовал возвратиться домой, уверяя, что другим гражданам столь же, как и ему, дороги и народ, и свобода. Лишившись, таким образом, последней надежды, видя, что Синьория против него, Лоренцо жив, Франческо ранен, никто не поднимается им на помощь, и не зная, что же предпринять, он решил спасать, если это возможно, свою жизнь и со своим отрядом, сопровождавшим его на площадь, выехал из Флоренции по дороге в Романью.[286]

Между тем весь город был уже вооружен, а Лоренцо Медичи в сопровождении вооруженных спутников удалился к себе домой. Дворец синьории был освобожден народом, а занимавшие его люди захвачены или перебиты. По всему городу провозглашали имя Медичи,[287] и повсюду можно было видеть растерзанные тела убитых, которые либо несли насаженными на копье, либо волокли по улицам. Всех Пацци гневно поносили и творили над ними всевозможные жестокости. Их дома уже были захвачены народом, Франческо вытащен раздетым, как был, отведен во дворец и повешен рядом с архиепископом и другими своими сообщниками. На пути ко дворцу из него нельзя было вырвать ни слова; что бы ему ни говорили, что бы с ним ни делали, он не опускал взора перед своими мучителями, не издал ни единой жалобы и только молча вздыхал, Гульельмо Пацци, зять Лоренцо, укрылся в его доме, спасшись и благодаря своей непричастности к этому делу, и благодаря помощи своей супруги Бьянки. Не было гражданина, который, безоружный или вооруженный, не являлся бы теперь в дом Лоренцо, чтобы предложить в поддержку ему себя самого и все свое достояние, - такую любовь и сочувствие снискало себе это семейство мудростью своей и щедротами. Когда начались все эти события, Ренато Пацци находился в своем поместье. Он хотел, переодевшись, бежать оттуда, однако в дороге был опознан, захвачен и доставлен во Флоренцию. Захвачен был также в горах мессер Якопо, ибо жители гор, узнав о событиях в городе и видя, что он пытается скрыться, задержали его и вернули во Флоренцию. Несмотря на все свои мольбы, он не мог добиться от сопровождавших его горцев, чтобы они покончили с ним в пути. Мессера Якопо и Ренато судили и предали казни четыре дня спустя. Среди стольких погибших в эти дни людей сожаления вызывал лишь один Ренато, ибо был он человек рассудительный и благожелательный и совершенно лишенный той надменности, в которой обвиняли все их семейство. Мессера Якопо погребли в склепе его предков; но как человек, преданный проклятию, он был извлечен оттуда и зарыт под стенами города. Однако и оттуда его вырыли и протащили обнаженный труп по всему городу. Так и не найдя успокоения в земле, он был теми же, кто волок его по улицам, брошен в воды Арно, стоявшие тогда очень высоко. Вот поистине ярчайший пример превратностей судьбы, когда человек с высот богатства и благополучия оказался так позорно низвергнутым в бездну величайшего злосчастья. Обвиняли его во множестве пороков, особенно в склонности к игре и сквернословию, большей, чем положено даже самому испорченному человеку. Однако это все он искупал милостыней, щедро оказываемой им всем нуждающимся, и пожертвованиями богоугодным заведениям. В похвалу ему можно также сказать, что в субботу, предшествовавшую столь кровавому воскресенью, он, чтобы никто не пострадал от возможной его неудачи, уплатил все свои долги и велел с величайшей щепетильностью возвратить владельцам все товары, которые были сданы ему на хранение и находились в таможне или у него на дому. Джован Баттиста да Монтесекко после длительного следствия был обезглавлен; Наполеоне Францези бегством спасся от казни, Гульельмо Пацци приговорили к изгнанию, а двоюродных братьев его, оставшихся в живых, заключили в темницу крепости Вольтерры.

После окончания смуты и наказания заговорщиков совершено было торжественное погребение Джульяно: все граждане со слезами следовали за его гробом, ибо ни один человек, занимавший такое положение, не проявлял столько щедрости и человеколюбия. После него остался один побочный сын, родившийся через несколько дней после его смерти и названный Джулио, который наделен был всему миру известными ныне добродетелями и которому судьбой было уготовано высокое предназначение,[288] о чем мы, если господь бог продлит дни нашей жизни, обстоятельно поведаем, дойдя в повествовании своем до настоящего времени.

Войска, которые под началом мессера Лоренцо да Кастелло были сосредоточены в Валь ди Тевере и под началом Джован Франческо да Толентино в Романье, начали движение к Флоренции на помощь Пацци, но, узнав о полной неудаче заговора, повернули обратно.

Итак, во Флоренции не произошло никакой перемены правления, желательной папе и королю, поэтому они решили добиться войной того, чего не удалось достигнуть путем заговора. С величайшей поспешностью собрали они свои войска, чтобы напасть на республику, распространяя повсюду уверения, будто им нужно от Флоренции только изгнание Лоренцо Медичи, ибо это единственный флорентиец, являющийся их врагом. Королевские войска уже перешли Тронто, папские находились на территории Перуджи. Чтобы тяжелее поразить флорентийцев не только в делах мирских, но и духовных, папа отлучил их от церкви и предал проклятию.[289] Флоренция, видя, что на нее обрушивается сразу столько вражеских полчищ, употребила на защиту свою все имевшиеся в ее распоряжении средства.[290] Лоренцо Медичи, принимая во внимание, что война якобы велась исключительно из-за него, решил прежде всего собрать во Дворце синьории самых именитых граждан в количестве трехсот человек и обратился к ним с нижеследующей речью:

"Не знаю, высокие синьоры, и вы, достопочтенные граждане, должен ли я скорбеть вместе с вами по поводу всего происходящего или радоваться. Конечно, когда подумаешь, с каким коварством и ненавистью напали на меня и умертвили моего брата, нельзя не опечалиться, не ощутить в сердце самую острую боль. Но когда затем вспоминаешь, как быстро, как умело, с какой любовью и в каком единении всех жителей нашего города мне была оказана защита, а за брата моего отомстили, должно не только что радоваться, но гордиться и похваляться. ·Если мне пришлось на горьком опыте убедиться, что во Флоренции у меня больше врагов, чем я думал, то тот же опыт показал мне, что пламенных, вернейших друзей у меня тоже больше, чем я полагал. Поэтому должно мне скорбеть вместе с вами об обидах, чинимых мне врагами, и радоваться вашей расположенности ко мне. Но скорбеть об этих обидах я вынужден тем более, что они исключительны, беспримерны, а главное - никак не заслужены. Посудите сами, достопочтенные граждане, до чего довела злая судьба наш дом, если даже среди друзей, среди родичей, даже во святом храме члены его не могут чувствовать себя в безопасности. Те, кто опасаются за жизнь свою, обращаются за помощью к друзьям, к родичам, - мы же увидели, что они вооружились для нашей гибели. Те, кто преследуется обществом или частными лицами, ищут обычно убежища в церкви, но там, где другие находят защиту, нас подстерегала смерть; там, где даже отцеубийцы и душегубы чувствуют себя в безопасности, Медичи нашли своих убийц. И все же господь бог, никогда не оставлявший милостью своей нашего дома, еще раз проявил к нам милосердие и защитил наше правое дело. Ибо перед кем мы так провинились, чтобы заслужить столь яростную жажду мщения? Нет, те, кто проявил к нам такую враждебность, никогда не были лично нами обижены, ибо если бы мы что-либо сделали против них, они уже не имели бы возможности нанести нам ответного удара. Если же они приписывают нам угнетение, причиненное им государством, о чем, впрочем, ничего не известно, то вам они наносят большее оскорбление, чем нам, этому дворцу и вашей высокой власти - большее, чем нашему дому, утверждая тем самым, что ради нас вы незаслуженно ущемляете сограждан. Но ничто так не далеко от истины, ибо если бы мы могли нанести им обиду, то не стали бы этого делать, а вы не допустили бы этого, если бы даже мы захотели. Кто захочет по-настоящему видеть правду, сможет убедиться, что если мы столь исключительно возвеличили наш дом, то лишь потому, что мы неизменно старались превзойти всех в человеколюбии, щедрости и благотворительности. Если же мы всегда искали возможности ублаготворить чужих, то почему бы стали обижать близких?[291] Однако их побуждала к действиям только жажда власти, что они доказали, захватив дворец и явившись вооруженной толпой на площадь, и деяние это, жестокое, честолюбивое и преступное, в самом себе несет свое осуждение. Если же они действовали из ненависти и зависти к нашему влиянию в делах государства, то покусились не столько на нас, сколько на вас, ибо вы даровали нам его. Ненавидеть следует ту власть, которую захватывают насилием, а не ту, которой достигают благодаря щедрости, человеколюбию и свободолюбию. И вы сами знаете, что никогда дом наш не восходил на какую-либо ступень величия иначе, как по воле этого дворца и с вашего общего согласия. Козимо, дед мой, вернулся из изгнания не благодаря силе оружия, а по общему и единодушному вашему желанию. Мой отец, старый и больной, уже не мог стать на защиту государства от врагов, но его самого защитила ваша власть и ваше благоволение. Я же после кончины отца моего, будучи еще, можно сказать, ребенком, никогда бы не смог поддержать величие своего дома, если бы не ваши советы и поддержка. И этот наш дом никогда не смог бы и сейчас не сможет управлять государством, если бы вы не правили и раньше и теперь совместно с ним. Поэтому я и не знаю, откуда может явиться у врагов наших ненависть к нам и чем мы могли вызвать у них сколько-нибудь справедливую зависть. Пусть бы они ненавидели предков своих, из-за жадности и гордыни потерявших добрую славу, которую наши предки обрели благодаря совершенно противоположным качествам. Но пусть даже мы нанесли им тягчайшие обиды и они имеют все основания желать нашего падения, - зачем же нападать на этот дворец? Зачем вступать с папой и королем в союз, направленный против свободы отечества? Зачем нарушать мир, так долго царивший в Италии? В этом им никакого оправдания нет. Пусть бы нападали они на своих обидчиков и не смешивали частных раздоров с общественными. Вот почему теперь, когда они уничтожены, попали мы в еще большую беду, ибо под этим предлогом папа и король обрушились на нас с оружием в руках, заявляя, что войну они ведут лишь против меня и моего дома. Дал бы бог, чтобы слова их были правдой. Тогда делу можно было бы помочь быстро и верно, ибо я не оказался бы таким дурным гражданином, чтобы личное спасение свое ценить больше вашего и не погасить кровью своей грозящий вам пожар. Но сильные мира всегда прикрывают свои злодеяния каким-нибудь более благовидным предлогом, вот и они придумали этот предлог для оправдания своего бесчестного замысла. Однако, если вы думаете иначе, я всецело в руках ваших. От вас зависит - поддержать меня или предоставить своей участи. Вы отцы мои и защитники, и что бы вы ни повелели мне сделать, то я с готовностью сделаю, даже если бы вы сочли нужным войну эту, начатую пролитием крови моего брата, закончить, пролив мою кровь".

Пока Лоренцо говорил, граждане и не пытались удерживаться от слез; и с тем же волнением, с каким они внимали ему, ответил один из них от имени всех прочих. Он сказал Лоренцо, что республика благодарна ему и его дому, что ему не следует терять мужество, что как не преминули они со всей поспешностью защитить его жизнь и отомстить за смерть его брата, так же постоят за его влияние и власть, которые он потеряет лишь тогда, когда они потеряют свое отечество. А для того чтобы дела соответствовали словам, Синьория назначила Лоренцо отряд личных телохранителей, которые должны были защищать его от всяких заговоров внутри города.

Затем начали основательную подготовку к войне, собрав столько солдат и денег, сколько было возможно. К герцогу Миланскому[292] и в Венецию послали за помощью согласно условиям союзного договора. Поскольку папа оказался в деле этом не пастырем, а волком, и чтобы не быть пожранными им в качестве виновников, флорентийцы старались всячески обелить себя в глазах всей Италии, громогласно заявляя о предательском отношении папы к Флоренции,[293] о его нечестии и несправедливости, о том, что неправедными путями он получил понтификат и неправедно исполняет свой долг. Они прямо говорили, что папа не побоялся послать тех, кого он сделал высокими прелатами, вместе с предателями и отцеубийцами учинить предательское убийство во храме божием, во время мессы и совершения таинства евхаристии. Когда же он увидел, что не удалось ему истребить добропорядочных граждан, изменить правление в республике и разделаться с ней по своему усмотрению, то подверг ее отлучению и угрожал ей проклятием церкви. Но если бог праведен, если ненавистно ему насилие, то ненавистны должны быть ему и деяния этого его наместника и не осудит он обиженных людей, которые прямо к нему возносят молитвы, коих знать не хочет римский первосвященник. В соответствии с этим флорентийцы не только не признали интердикта и не подчинились ему, но заставили своих священников совершать богослужение.[294] Во Флоренции созвали собор всех тосканских прелатов, находившихся под властью Флорентийской республики, и составили на нем обращение к будущему вселенскому собору о злодеяниях папы Сикста. Тот со своей стороны выставил немало доводов в оправдание своего дела: он говорил, что первый долг главы церкви - подавлять тиранов, карать злых и возносить добрых и добиваться всего этого любыми доступными средствами. Но светским государям и правителям не дано право подвергать заключению кардиналов, вешать епископов, убивать священников, разрывать на части в волочить по улицам их тела, истребляя без всякого различия и правых, и виноватых.

Несмотря, однако же, на все эти взаимные жалобы и обвинения, флорентийцы вернули папе кардинала, находившегося в их руках.[295] А следствием этого было то, что папа, которого теперь уже ничто не сдерживало, обрушился на них объединенными силами - своими и короля. Оба эти войска под началом Альфонса, герцога Калабрийского, старшего сына Ферранте, и Федериго, графа Урбинского, вступили в Кьянти при содействии сиенцев, державших сторону врагов Флоренции, захватили Радду и немало других замков и принялись опустошать эти земли, а затем двинулись на Кастеллину.

Перед лицом этого наступления флорентийцы испытывали великий страх, ибо войска у них почти не было, а союзники не слишком торопились им помочь. Хотя герцог и послал подмогу, венецианцы не считали себя обязанными помогать Флоренции в ее частных распрях: по их мнению, война эта велась против отдельных флорентийских граждан и должна была рассматриваться как частное дело, и поэтому они вовсе не должны были посылать какую бы то ни было помощь. Чтобы внушить венецианцам более правильное представление о положении вещей, Флоренция отправила послом к венецианскому сенату мессера Томмазо Содерини и в то же время произвела наем войска, поставив его под начало Эрколе, маркиза Феррарского.

Пока делались все эти приготовления, неприятель с такой силой напал на Кастеллину, что жители ее, отчаявшись в получении помощи, сдались после выдержанной ими сорокадневной осады. Оттуда вражеское войско двинулось на Ареццо и осадило Монте-Сан-Совино. К этому времени флорентийцы уже собрали войско, которое пошло навстречу врагу и расположилось в трех милях от него, нанося ему такой ущерб, что Федериго Урбинский попросил перемирия на несколько дней, на которое флорентийцы согласились, с таким уроном для себя, что просившие о перемирии были крайне удивлены их согласием: ведь в случае отказа неприятель вынужден был бы с позором отступить. Воспользовавшись перемирием, урбинцы перестроили свои силы и завладели замком на глазах у наших войск, но тем временем наступила зима, и, желая провести ее в более благоприятных условиях, они отошли на территорию Сиены.

В это же время Генуя восстала против герцогства миланского по следующим причинам. После смерти Галеаццо наследником оказался сын его Джован Галеаццо, по малолетству неспособный управлять государством, и между его дядьями Лодовико, Оттавиано и Асканио Сфорца и его матерью Боной возникли несогласия, ибо каждый из них хотел быть опекуном маленького герцога. Бона, вдовствующая герцогиня, пользуясь советами мессера Томмазо Содерини, находившегося тогда в Милане в качестве флорентийского посла, и мессера Чекко Симонетты, бывшего секретаря Галеаццо, одержала в этом споре верх.[296] Братья Сфорца бежали из Милана, причем Оттавиано утонул, перебираясь через Адду, а другие два брата были сосланы в разные места, так же как синьор Роберто да Сансеверино, который во время этих распрей переметнулся от герцогини к братьям Сфорца. Неурядицы, возникшие затем в Тоскане, вселили в этих братьев бывшего государя надежду, что новые обстоятельства могут повернуться благоприятным для них образом. Они нарушили запрет, и каждый из них стал искать способов вернуться на родину.

Король Ферранте, зная, что флорентийцам в их беде помогает только Милан, решил лишить их и этой поддержки и с этой целью принялся чинить герцогине такие препятствия в ее делах, чтобы она не имела возможности оказывать Флоренции никакой помощи. При содействии Просперо Адорно, синьора Роберто и братьев Сфорца он подговорил Геную к выступлению против герцогской власти, так что в повиновении герцогу оставался только Кастеллетто. Герцогиня надеялась, что, владея этой крепостью, она легче сможет привести к покорности город, и послала туда довольно значительные силы, которые, однако, потерпели поражение.[297] Тогда она поняла, какая опасность грозит власти ее сына и ее собственной, если война будет продолжаться. Тоскана подвергалась опустошению, а флорентийцы, на которых герцогиня рассчитывала, были не в состоянии ей помочь, поэтому она приняла решение сделать из Генуи союзницу, раз уж невозможно оставить ее в подданстве. Приняв это решение, герцогиня договорилась с Баттистино Фрегозо,[298] врагом Просперо Адорно, и передала ему Кастеллетто, с тем чтобы он изгнал Адорно из Генуи и не оказывал никакой поддержки мятежным братьям Сфорца. После этого соглашения Баттистино, опираясь на воинскую помощь Кастеллетто и партию сторонников Фрегозо, завладел Генуей и обеспечил себе, по генуэзскому обычаю, избрание дожем,[299] а братья Сфорца и синьор Роберто, изгнанные из генуэзских владений, укрылись со своими сторонниками в Луниджане.[300] Папа и король, видя, что в Ломбардии наступило успокоение, решили использовать тех, кто был изгнан из Генуи, для угрозы Флоренции со стороны Пизы в расчете на то, что флорентийцы, вынужденные разделить свои силы, существенно ослабеют. Так как зима уже кончилась, они добились того, чтобы синьорРоберто со своими солдатами оставил Луниджану и напал на пизанские земли. Синьор Роберто поднял повсюду великое волнение, захватил и разгромил в пизанских землях немало крепостей и наконец подошел к самому городу, опустошая все на своем пути.

К тому времени прибыли во Флоренцию послы к папе от императора, короля Франции и короля Венгерского.[301] Они посоветовали флорентийцам тоже направить к папе послов, обещая со своей стороны убедить папу согласиться на прочный мир, который положил бы конец этой войне. Флорентийцы не отказались от этой попытки, которая по крайней мере показала бы всему свету, насколько они стремятся к миру. Послы были отправлены, но возвратились, ничего не добившись. Тогда флорентийцы, подвергшиеся нападению со стороны одних итальянских государств и оставленные на произвол судьбы другими, решили заручиться покровительством короля Франции и послали к нему Донато Аччаюоли[302] , человека, знаменитого своими познаниями в греческой и латинской словесности, чьи предки всегда занимали в республике самые важные посты. Он отправился в путь, но, доехав до Милана, скончался. Чтобы почтить его память и обеспечить оставшихся после него близких, отечество совершило торжественное погребение его за государственный счет, дало сыновьям различные привилегии, а дочерям - приданое, чтобы они могли достойным образом выйти замуж. Послом же к королю вместо него отправили мессера Гвидантонио Веспуччи, человека весьма сведущего в гражданском и церковном праве.

Нашествие синьора Роберто на пизанские земли напугало флорентийцев, как всякая неожиданная беда. Им уже и без того приходилось немало терпеть со стороны Сиены, и они не знали, как защититься со стороны Пизы, однако посылали к ней и ополчение, и другую подобную подмогу. Чтобы Лукка не отпала и не стала снабжать неприятеля деньгами и припасами, они послали туда Пьеро, сына Джино Каппони, который, однако, из-за ненависти этого города к флорентийцам, порожденной давними обидами и постоянным страхом, был принят там настолько недружелюбно, что не раз подвергался опасности быть убитым луккскими гражданами.[303] Так что его присутствие в Лукке скорее дало повод для новых недоразумений, чем содействовало укреплению единства. Флорентийцы отозвали маркиза Феррарского,[304] приняли на жалованье маркиза Мантуанского[305] и стали настоятельно просить Венецию послать им графа Карло, сына Браччо,[306] и Деифебо, сына графа Якопо,[307] которых венецианцы после многих проволочек все же направили к ним, ибо, заключив перемирие с турецким султаном,[308] они уже не имели никаких отговорок и постыдились столь явно нарушить верность союзу. Граф Карло и Деифебо явились, таким образом, с порядочным войском, к которому присоединили всех тех, кого можно было взять из частей, оборонявшихся под началом маркиза Феррарского от войск герцога Калабрийского. И эти соединенные войска двинулись к Пизе навстречу синьору Роберто, находившемуся со своими силами на берегу Серкьо. Тот сперва как будто намеревался ожидать наше войско, однако при приближении его отступил к Луниджане, на те же позиции, с которых он вторгся в пизанские земли. После его отхода граф Карло вернул все то, что было захвачено неприятелем в этой местности.

Избавившись от опасности со стороны Пизы, флорентийцы собрали все свои силы на пространстве между Колле[309] и Сан-Джиминьяно. Но с появлением графа Карло в этом войске снова разгорелись раздоры между сторонниками Сфорца и сторонниками Браччо, и притом настолько, что можно было опасаться, если бы они надолго оставались вместе, вспышки враждебных действий. Чтобы избежать наихудшего, решено было разделить войско и одну часть его под командованием графа Карло послать в перуджийские земли с тем, чтобы другая укрепилась на сильных позициях у Поджибонци и могла препятствовать проникновению неприятеля в земли Флоренции. Полагали, что эта мера вынудит и его разделить свои силы, ибо можно было рассчитывать либо на то, что граф Карло займет Перуджу, где, как думали, у него много сторонников, либо на то, что папа вынужден будет послать туда большое число солдат для защиты города. Чтобы папа оказался в еще более трудном положении, предложили мессеру Никколо Вителли, изгнанному из Читта-ди-Кастелло,[310] где у власти теперь находился его враг мессер Лоренцо, двинуться на этот город, изгнать из него неприятеля и вывести из повиновения Папскому государству. Сперва казалось, что счастье готово улыбнуться флорентийцам, - граф Карло добился в перуджийских землях больших успехов. Хотя мессеру Никколо Вителли еще не удалось вступить в Кастелло, военное преимущество было на его стороне, и он без особых помех опустошал окрестности города. Войско, оставшееся у Поджибонци, тоже ежедневно совершало набеги до самых стен Сиены. Тем не менее все эти надежды оказались тщетными. Прежде всего, в тот самый момент, когда, казалось, ему была обеспечена победа, умер граф Карло.[311] Это событие, впрочем, могло бы даже улучшить положение флорентийцев, если бы они сумели воспользоваться плодами последовавшей затем победы.

Узнав о кончине графа, папские войска, которые уже соединились в Перудже, возымели надежду уничтожить флорентийские силы: они выступили в поход и стали лагерем на берегу озера в трех милях от своих противников. Но со своей стороны Якопо Гвиччардини, комиссар флорентийского войска, совместно с достославным синьором Роберто да Римини,[312] который после кончины графа Карло был первым и наиболее способным военачальником, узнав о причине вражеских расчетов на победу, решили дожидаться неприятеля. Битва разыгралась на берегу озера, где некогда карфагенянин Ганнибал нанес римлянам столь памятное поражение,[313] и папские войска были в свою очередь разбиты. Эта победа вызвала величайшую радость во Флоренции, всячески восхвалявшей своих военачальников, и возымела бы весьма славные последствия, если бы все не изменилось из-за беспорядков, которые возникли в войске, укрепившемся у Поджибонци: все преимущества, достигнутые одной частью войска, были полностью уничтожены другой. Эта последняя собрала в сиенских землях значительную добычу, из-за раздела которой между маркизами Феррарским и Мантуанским возник раздор. Дошло до вооруженного столкновения, притом столь яростного, что флорентийцы, видя, что на обоих военачальников вместе им рассчитывать уже нельзя, отпустили маркиза Феррарского с солдатами в его владения.

Таким образом флорентийское войско сразу же стало значительно слабее, потеряло военачальника, и в руководстве им возник полнейший беспорядок. Герцог Калабрийский, находившийся со своими людьми в окрестностях Сиены, счел момент подходящим для нападения. Так и было сделано, как решили. Пораженные неожиданностью флорентийцы не стали полагаться ни на свое оружие, ни на свою превосходящую численность, ни на выгодность занятой ими позиции и, не дожидаясь врага, даже не видя его, при появлении одной лишь поднятой им пыли обратились в бегство, оставив в добычу неприятелю все припасы, обозы и артиллерию.[314] В подобных войсках всегда было столько трусости и неустройства, что достаточно было какому-нибудь коню повернуться головой или задом, чтобы из этого последовали победа или поражение.

Разгром, понесенный флорентийским войском, обогатил королевских солдат добычей, а Флоренцию поверг в ужас. Город не только переносил тяжелую войну, но стал еще и жертвой заразной болезни, столь опасной и гибельной, что граждане, стараясь избегнуть смерти, расселились по деревням. Последствия разгрома были тем ужаснее, что граждане, владевшие имениями в Валь ди Пеза и в Валь д'Эльза и укрывшиеся там, узнав о военном поражении, второпях вернулись во Флоренцию не только с детьми и всей движимостью, но и с работавшими на них крестьянами. Казалось, неприятель может в любой миг появиться под стенами города. Должностные лица, ведавшие военными делами, при виде столь великого смятения велели войскам, победоносно действовавшим у Перуджи, прекратить там все операции и двинуться в Валь д'Эльза против неприятеля, который после одержанной им победы без малейшей помехи повсюду совeршал набеги. Хотя город Перуджа был так осажден, что со дня на день ожидалась его сдача, флорентийцы предпочли лучше уж защитить свое достояние, чем завладеть чужим. Таким образом, это войско, лишившись плодов своей победы, переведено было в Сан-Кашьяно, крепость в восьми милях от Флоренции, ибо сочли, что лишь там можно закрепиться, пока не соберутся остатки разбитого войска.

Что касается неприятеля, то те его войска, которые получили свободу действий после снятия осады с Перуджи, осмелели и ежедневно собирали немалую добычу в землях Ареццо и Кортоны, а те, что под началом Альфонса, герцога Калабрийского, одержали победу у Поджибонци, захватили сперва Поджибонци, затем Вико и полностью разгромили Чертальдо. Завладев всеми этими местами и набрав огромную добычу, они предприняли осаду Колле, который в то время считался неприступным. Жители его оставались верны Флоренции и так упорно сопротивлялись врагу, что дали возможность республике собрать рассеянные повсюду части. Флорентийцы, соединив все свои силы у Сан-Кашьяно и видя, что неприятель все решительнее осаждает Колле, решили подойти к этой крепости, чтобы влить в осажденных мужество и ослабить нажим противника, которому пришлось бы посчитаться с близостью флорентийского войска. Приняв такое решение, велено было войску оставить позиции у Сан-Кашьяно и расположиться лагерем у Сан-Джиминьяно в пяти милях от Колле. Оттуда легкая кавалерия и наиболее подвижные пехотные части ежедневно тревожили противника. Помощь эта жителям Колле, однако же, оказалась недостаточной: им не хватало самого необходимого. и они вынуждены были 13 ноября[315] сдаться к великому огорчению флорентийцев и к немалой радости неприятеля, и прежде всего сиенцев, которые, помимо своей ненависти к Флоренции вообще, питали особую неприязнь к жителям Колле.

Зима уже вступила в свои права и обстановка стала неблагоприятной для военных действий. Папа и король, движимые то ли стремлением подать какие-то надежды на прочный мир, то ли желанием использовать плоды своих успехов, предложили Флоренции трехмесячное перемирие и дали десять дней на ответ. Предложение было немедленно принято[316] Но как часто бывает с людьми, которые боль от ран ощущают сильнее, когда кровь у них остывает, чем в момент удара, так эта передышка лишь заставила флорентийцев яснее осознать свои беды. Граждане принялись без всякого удержа и меры обвинять друг друга, припоминать допущенные в военных действиях ошибки, бесполезные расходы, несправедливо распределенные тяготы и налоги. Говорилось об этом не только при частных встречах - возникали по этому поводу жаркие споры в советах республики. Некий гражданин[317] осмелел даже настолько, что обратился прямо к Лоренцо Медичи и сказал: "Город устал и не хочет больше воевать. Сейчас необходимо подумать о мире".

Лоренцо, сам убедившись в насущной необходимости заключить мир, собрал совет из тех друзей своих, которых он считал наиболее умными и верными. Они же не усмотрели иного выхода - ввиду холодности и неверности венецианцев, а также малолетства герцога Миланского и гражданских распрей в герцогстве, как поиски нового счастья с новыми друзьями. Однако они не знали, в чьи объятия броситься - папы или короля. По зрелом размышлении склонились к дружбе с королем, как более устойчивой и верной. Ибо кратковременность правления пап, перемены, вызываемые каждым новым избранием, почти полное отсутствие у папства страха перед другими государями, беззастенчивость его в выборе политики - все это приводило к тому, что ни один светский государь не мог полностью доверять главе церкви и без опасности для себя связывать свою судьбу с его судьбой. Тот, кто в качестве союзника делит с папой все опасности войны, победу разделит с ним, а в поражении окажется одиноким, ибо глава церкви всегда обретает верную защиту в своей духовной власти и внушаемом ею почтении.

Придя к выводу, что выгоднее всего иметь дело с королем, рассудили также, что самым лучшим и верным было бы личное участие в переговорах самого Лоренцо, ибо чем на более широкой основе будут они проводиться, тем, вероятно, легче окажется рассеять былую враждебность. Твердо решив отправиться к королю, Лоренцо поручил заботу о судьбе города и государства мессеру Томмазо Содерини, в то время гонфалоньеру справедливости, и в начале декабря выехал из Флоренции,[318] а добравшись до Пизы, написал Синьории, по какой причине оставил Флоренцию. Синьория же, чтобы оказать ему честь и дать возможность с большим достоинством вести мирные переговоры с королем, назначила его послом народа Флоренции и облекла его полномочиями заключить с этим государем такой договор о дружбе, какой он найдет наиболее выгодным для республики.

В то же самое время синьор Роберто да Сансеверино совместно с Лодовико и Асканио, ввиду смерти их брата Сфорца,[319] снова напали на герцогство Миланское, чтобы захватить там власть. Они завладели Тортоной.[320] Милан и все герцогство вооружились, но тут герцогине Боне посоветовали вернуть в Милан братьев покойного герцога и разделить с ними правление, чтобы устранить малейший повод к внутренним стычкам. Совет этот подал Антонио Тассино, феррарец. Выходец из низов, он приехал в Милан и поступил на службу к герцогу Галеаццо, который назначил его личным слугой супруги своей, герцогини. То ли по красоте своей наружности, то ли по каким другим неизвестным качествам, но он после смерти герцога обрел такое влияние на герцогиню, что, можно сказать, правил государством. Мессер Чекко,[321] муж, известный своей мудростью и опытностью, весьма этого не одобрял и сколько мог старался ослабить влияние Тассино на герцогиню и на других близких к правлению лиц. Тот, заметив это, из мести и желая также иметь какого-то защитника от мессера Чекко, стал убеждать герцогиню вернуть в Милан братьев Сфорца, что она и сделала, не сообщив ни о чем мессеру Чекко. Он же сказал ей: "Ты приняла решение, которое у меня отнимет жизнь, а тебя лишит государства". Так вскоре и случилось. Синьор Лодовико велел умертвить Чекко,[322] а через некоторое время Тассино был изгнан из Милана. Герцогиня этим до того расстроилась, что покинула Милан и передала Лодовико опеку над своим сыном. Таким образом Лодовико оказался единоличным правителем Милана и, как мы в дальнейшем покажем, причиной величайших бедствий для всей Италии.[323]

Итак, Лоренцо отправился в Неаполь и между сторонами продолжалось перемирие, когда совершенно неожиданно Лодовико Фрегозо с помощью некоторых своих сторонников в Сарцане тайком вступил туда со своими солдатами, занял эту крепость, а ставленников флорентийцев бросил в тюрьму.[324] Событие это крайне встревожило флорентийское правительство, полагавшее, что захват Сарцаны произведен по наущению короля Ферранте, и оно стало жаловаться пребывавшему в Сиене герцогу Калабрийскому на новое нападение во время перемирия. Герцог же в письменной форме и через послов всячески старался разуверить их в этом и утверждал, что захват Сарцаны совершен был без ведома его и его отца. Несмотря на эти уверения, флорентийцы понимали, что положение их с каждым днем ухудшается: казна была пуста, глава государства находился во власти короля Неаполитанского, а к прежней войне с королем и папой присоединилась еще новая - с генуэзцами. Союзников же у Флоренции не было: на венецианцев рассчитывать не приходилось, а миланское правительство внушало одни опасения, как весьма непрочное и ненадежное. Вся надежда была на успешный исход переговоров Лоренцо с королем.

Лоренцо прибыл в Неаполь морем[325] и был не только королем, но и всем городом принят с великим почетом и интересом. Ведь война была предпринята для того, чтобы погубить его, и величие врагов Лоренцо лишь содействовало его собственному величию. Когда же он явился к koj ролю, то заговорил о положении всей Италии, о стремлениях ее государей и народов, о надеждах, которые могло бы возбудить всеобщее замирение, и опасностях продолжения войны; и речь его была такой, что король, выслушав Лоренцо, стал больше дивиться величию его души, ясности ума и мудрости суждений, чем раньше изумлялся тому, как этот человек может один нести бремя забот военного времени. Тут он окружил его еще большим почетом и стал подумывать о том, как бы заручиться дружбой этого человека вместо того, чтобы иметь его врагом. Однако он под разнообразными предлогами задерживал его у себя с декабря по март следующего года, дабы не только лучше узнать его самого, но и намерения Флорентийской республики, так как у Лоренцо во Флоренции имелось немало врагов, которым желательно было бы, чтобы король держал его в плену и обошелся с ним, как с Якопо Пиччинино. Они громко высказывали по всему городу свои якобы опасения на этот счет, а на собраниях возражали против всего, что предлагалось предпринять в защиту Лоренцо. Действуя таким способом, они распространяли слух, что если король подольше удержит Лоренцо в Неаполе, во Флоренции произойдет переворот. Вследствие этого король все время откладывал отъезд Лоренцо, чтобы увидеть, не случится ли чего-либо во Флоренции в его отсутствие. Однако, убедившись, что там все спокойно, король 6 марта 1479 года[326] отпустил Лоренцо, предварительно щедро осыпав его благодеяниями и завоевав его расположение бесчисленными изъявлениями дружеских чувств. Заключили они также соглашение о вечной дружбе в интересах обоих государств. И если Лоренцо, уезжая из Флоренции, уже был великим человеком, то вернулся он на родину осененный еще большим величием, и город принял его с восторгом, которого вполне заслуживали его качества вообще и новые заслуги перед отечеством, ибо он вернул ему мир, подвергая опасности свою жизнь. Через две недели после его возвращения обнародовано было соглашение между Флорентийской республикой и королем.[327] По этому договору обе стороны принимали на себя взаимные обязательства по сохранению целостности своих государств. Королю предоставлялось право по своему усмотрению вернуть Флоренции захваченные у нее города. Пацци,[328] заключенные в башне замка Вольтерры, получали свободу, а герцогу Калабрийскому через определенное время должны были выплатить назначенную сумму.[329]

Мирный договор этот, едва стало о нем известно, вызвал крайнее возмущение у папы и у венецианцев. Папа считал, что король проявил к нему полнейшее неуважение,[330] а венецианцы в том же самом обвиняли Флоренцию, напоминая, что войну они вели совместно, а мир заключили без их участия. Когда об этом неудовольствии стало известно во Флоренции, все стали опасаться, как бы заключенный только что мир не породил еще более жестокую войну. Вследствие этого возглавлявшие государство решили уменьшить число членов правительства и поручить вынесение решений по важнейшим государственным делам меньшему числу лиц. Так составлен был совет Семидесяти,[331] который и получил решающее влияние на все дела первостепенного значения. Этот новый порядок вещей утихомирил тех кто стремился к переворотам. Чтобы упрочить свою власть, новый Совет прежде всего утвердил мирный договор Лоренцо с королем и постановил отправить послов к папе, которыми назначил мессера Антонио Ридольфи и Пьеро Нази.

Несмотря, однако, на заключение мира, Альфонс, герцог Калабрийский, оставался со своим войском в Сиене, утверждая, что его удерживают там раздоры среди граждан. Сперва он стоял лагерем вне города, но в Сиене вспыхнули такие беспорядки, что граждане просили его вступить в город и стать третейским судьей в их распрях. Герцог, воспользовавшись случаем, многих граждан присудил к денежному штрафу, других к тюремному заключению, третьих к изгнанию, а иных даже к смертной казни. Такое поведение вскоре вызвало не только у сиенцев, но и у флорентийцев подозрения, не намеревается ли герцог объявить себя владетелем этого города. Однако сделать что-либо было невозможно, ибо республика[332] была теперь в дружбе с королем и во вражде с папой и с Венецией.[333] Опасения эти появились не только у флорентийского народа, все очень тонко подмечавшего, но и у тех, кто правил государством: все, казалось, были уверены, что никогда еще нашему городу не угрожала так явно потеря свободы. Но по воле господа бога, который во всех тяжелых положениях проявляет о нем особую заботу, случилось совершенно непредвиденное событие, заставившее короля, папу и венецианцев подумать о делах, куда более важных, чем положение в Тоскане.

Турецкий султан Мухаммед во главе весьма грозного войска обложил Родос и осаждал его в течение многих месяцев. Но хотя силы и упорство осаждающих были очень велики, сопротивление осажденных оказалось еще сильнее, и они с такой доблестью и яростью оборонялись против столь мощных сил, что Мухаммеду пришлось с позором снять осаду.[334] Между тем после его ухода часть турецкого флота под командованием Ахмет-паши[335] двинулась на Валону. То ли Ахмету показалось это легким делом, то ли он попросту выполнял приказ своего повелителя, но, идя вдоль берегов Италии, он внезапно высадил на берег четыре тысячи человек, напал на Отранто, захватил его, разграбил и всех жителей перебил.[336] Затем он не преминул всяческими способами закрепиться в этом городе и порту и, собрав там сильный кавалерийский отряд, стал совершать грабительские набеги на всю округу. Получив известие об этом нашествии и хорошо зная могущество султана, король повсюду разослал вестников о грозящей ему великой опасности с просьбами о помощи против общего врага и настоятельно потребовал возвращения герцога Калабрийского, все еще находившегося со своим войском в Сиене.

Турецкое нападение, весьма смутившее герцога и вообще всю Италию, оказалось зато на руку Флоренции и Сиене: одна, казалось, вновь обрела независимость, а другая избавилась от опасностей, угрожавших ее свободе. Убеждение это подтвердилось жалобами герцога при оставлении им Сиены на то, что злая судьба, допустившая событие столь нежданное и непредвиденное, лишила его возможности получить в Тоскане верховную власть. Это же событие существенно изменило взгляды папы: прежде он не желал принимать и выслушивать никаких флорентийских послов,[337] теперь же настолько смягчился, что охотно прислушивался к любым разговорам о всеобщем замирении. Так что флорентийцы уверились, что если они снизойдут до того, чтобы просить прощения у главы церкви, то и получат его. Решено было не упускать этой возможности, и к папе отправили посольство в составе двенадцати человек,[338] которым по прибытии их в Рим папа все же под различными предлогами долго не давал аудиенции. Под конец, однако же, обе стороны договорились о том, какие у них в дальнейшем будут взаимоотношения и что именно каждая из них будет вносить в дела мира и войны. Затем послы преклонили колена перед папой, ожидавшим их во всем блеске своего могущества и в окружении кардиналов.[339] Они всячески оправдывались во всем происшедшем, ссылаясь на людское коварство, на слепую ярость народа, на злую судьбу тех, кто вынужден либо сражаться, либо погибнуть, признавая справедливость гнева папы. Говорили о том, что пришлось перенести флорентийцам, чтобы избежать гибели, и как флорентийцы переносили тяготы войны, отлучения и все другие бедствия, которые они навлекли на себя благодаря происшедшим событиям. И все ради того, чтобы их республике избежать рабства, которое для свободных городов хуже смерти. Однако, если даже против своей воли флорентийцы чем-то провинились, они готовы засвидетельствовать свое раскаяние и довериться милосердию главы церкви, который, следуя по стопам Спасителя нашего, не отвергнет их и откроет им свои отеческие объятия.

Папа ответил на эти оправдания словами, полными надменности и гнева, укоряя флорентийцев за все то, в чем они в былое время провинились перед церковью. Он добавил, что, следуя заповедям божьим, готов даровать им прощение, коего они просят, но пусть они знают, что отныне должны повиноваться церкви; если же выйдут из повиновения, то и впрямь вполне заслуженно утратят свободу, которую уже едва не потеряли. Лишь те заслуживают свободы, кто употребляет ее во благо, а не во зло, ибо свобода, дурно использованная, гибельна и для себя самой, и для других. Кто не чтит бога, а еще того менее церковь, тот не свободен, а разнуздан и склонен более ко злу, чем ко благу, и покарать его должно не только государям, но и всем добрым христианам. Во всем, что произошло, флорентийцы должны винить только самих себя, ибо их злые дела вызвали эту войну и дальнейшие, еще худшие поступки, питали ее. Если же теперь она кончилась, то не благодаря флорентийцам, а по доброте их противников.

После этого прочитали текст договора и формулу папского благословения. Но тут папа добавил к тому, о чем уже договорились, что если флорентийцы хотят, чтобы благословение это пошло им на пользу, они должны за свой счет вооружить пятнадцать галер и содержать их все то время, что турки будут воевать против королевства Неаполитанского. Послы горько жаловались на это возложенное на Флоренцию добавочное бремя, однако ни их жалобы, ни просьбы их друзей не облегчили его. Впрочем, после возвращения посольства во Флоренцию Синьория отправила к папе для подписания договора своим полномочным представителем Гвидантонио Веспуччи, незадолго до того[340] вернувшегося из Франции. Благодаря своей рассудительности он сумел добиться гораздо более терпимых условий и был осыпан милостями самого главы церкви, что послужило знаком окончательного примирения.

После того как Флоренция заключила договор с папой, Сиена так же, как и она, сама избавилась от страха перед королем - благодаря уходу войск герцога Калабрийского. Война с турками продолжалась, и флорентийцы принялись всеми способами добиваться от короля возвращения своих крепостей, которые, уходя из Тосканы, герцог Калабрийский оставил в руках сиенцев.[341] Находясь в трудном положении, король опасался, как бы флорентийцы не отступились от него, а начав воевать с сиенцами, не помешали бы получению им помощи от папы и от других итальянских государств, на которую он рассчитывал. Поэтому он согласился на возвращение крепостей и теснее связал себя с Флоренцией новыми взаимными обязательствами. Так государей вынуждают сдерживать данное ими слово сила и необходимость, а не договоры и обещания.

Когда крепости были возвращены и новое союзное соглашение утверждено, Лоренцо Медичи вернул себе все то значение в государстве, которого он было лишился из-за несчастной войны и из-за сомнительного замирения с королем. Ведь в это время находилось немало людей, открыто клеветавших на него, будто он, спасая свою шкуру, предал отечество, у которого война отняла территорию, а мир отнимает свободу. Но теперь города были возвращены, с королем заключили почетный союз, республика вернула себе прежнюю славу, и вот Флоренция, город, жадный до всяческого витийства и судящий о вещах не по существу их, а по внешнему успеху, опять изменил свое мнение и стал до небес прославлять Лоренцо, возглашая, что благодаря мудрости своей он при замирении получил все, злою судьбой отнятое во время военных действий, что его рассудительность и разумение оказались сильнее, чем оружие и мощь противника.

Турецкие нападения отсрочили войну, готовую было разразиться из-за недовольства папы и венецианцев миром между Флоренцией и королем. Но если эти нападения оказались совершенно неожиданными и привели ко благу, то окончание их, тоже непредвиденное, послужило причиной немалых бед. Султан Мухаммед внезапно скончался, между сыновьями его[342] начались раздоры, и турецкие войска, находившиеся в Апулии, оказались брошенными своим повелителем на произвол судьбы. Поэтому они договорились с королем Неаполитанским и возвратили ему Отранто.[343] Теперь страх, сдерживавший папу и венецианцев, прошел, и все[344] опасались какой-нибудь новой беды. С одной стороны папа и венецианцы заключили союз, к которому примкнули Генуя, Сиена и другие менее сильные государства; с другой совместно выступали Флоренция, король и герцог Миланский, а с ними находились Болонья и многие другие владетели.

Венецианцы хотели завладеть Феррарой. По их мнению, они имели для этого подходящий предлог и твердо надеялись на успех. Предлогом было утверждение маркиза Феррарского, что он не обязан больше принимать у себя в Ферраре венецианского вице-доминуса и приобретать у Венеции соль, ввиду того что договор на этот счет был заключен сроком на семьдесят лет и теперь срок истекал. Венецианцы же считали, что до тех пор, пока маркиз Феррарский держит под властью своей Полезине, он обязан принимать вице-доминуса и соль от Венеции.[345] Так как маркиз эти притязания отвергал, венецианцы сочли, что у них есть законное основание взяться за оружие, да и время для этого самое благоприятное, покуда папа разгневан на флорентийцев и короля. Чтобы еще больше расположить к себе главу церкви, венецианцы с великим почетом приняли приехавшего к ним графа Джироламо, наделив его гражданскими правами и нобильским званием, а это высшая честь, какую Венеция может оказать чужеземцу. Готовясь к войне, венецианцы установили на все товары новую пошлину, а главой своего войска взяли синьора Роберто да Сансеверино, каковой, будучи не в ладах с правителем Милана синьором Лодовико, укрылся в Тортоне. Там он поднял смуту, затем бежал оттуда в Геную, где и находился, когда венецианцы пригласили его к себе и назначили военачальником.[346]

Все эти приготовления к каким-то новым враждебным действиям стали известны враждебной Венеции лиге, которая в свою очередь стала готовиться к столкновению. Герцог Миланский избрал капитаном своего войска урбинского владетеля Федериго, а флорентийцы - синьора Костанцо да Пезаро.[347] Стремясь выяснить намерения папы и распознать, с его ли согласия венецианцы собираются воевать с Феррарой, король Ферранте послал в Тронто свои войска под командованием Альфонса, герцога Калабрийского, и обратился к папе с просьбой пропустить их в Ломбардию на помощь маркизу, в чем и получил от главы церкви отказ.

Король и Флоренция сочли, что все достаточно ясно, и решили оказать на папу военное давление, чтобы либо вынудить его к союзу с ними, либо хотя бы помешать ему оказать помощь венецианцам, которые уже объявили маркизу войну,[348] выступили, совершили набег на все феррарских земли, а затем осадили Фикероло, довольно значительную крепость в феррарских владениях. Так как король и Флоренция твердо решились на военные действия против главы церкви, Альфонс, герцог Калабрийский, двинулся на Рим, где на его стороне оказался дом Колонна, поскольку Орсини держали сторону папы, и основательно опустошил страну. Флорентийские же войска со своей стороны под началом Никколо Вителли напали на Читта-ди-Кастелло и завладели этим городом: они изгнали оттуда мессера Лоренцо, который держал этот город как папский ленник, а вместо него посадили в качестве владетеля мессера Никколо.[349]

Папа находился в весьма тяжелом положении: Рим раздирался враждой партий, а за стенами его производил опустошения неприятель. Но, будучи человеком, полным мужества и стремления победить, а не уступить врагу, он избрал себе капитаном войск достославного Роберто да Римини и вызвал его в Рим, где собраны были все папские войска. Там папа объяснил ему, какой великой честью было бы для него, Роберто, выступив против королевских сил, вызволить Церковное государство из тяжкого состояния, в котором оно пребывало, какой благодарности заслужил бы он не только от него, ныне правящего папы, но и от всех его преемников, и как вознаградили бы его не только люди, но и сам господь бог. Достославный Роберто начал с того, что ознакомился с состоянием папских войск и с его военными приготовлениями, а затем посоветовал собрать как можно больше пехоты, что и было выполнено с величайшим тщанием и поспешностью. Герцог Калабрийский находился уже под стенами Рима и опустошал все кругом чуть ли не у самых ворот города. Это вызывало у римлян крайнее негодование, так что очень многие добровольно выражали желание присоединиться к достославному Роберто при освобождении Рима, каковых синьор этот принимал с изъявлением благодарности. Узнав об этих приготовлениях, герцог отошел на некоторое расстояние от города, считая, что если он не будет стоять под самым Римом, Роберто не решится атаковать его. Кроме того, он дожидался брата своего Федериго, которого отец направил к нему с новыми подкреплениями. Роберто, видя, что войск у него столько же, сколько у герцога, а пехоты даже и того больше, выступил боевым порядком из Рима и стал лагерем в двух милях от неприятеля. Герцог при столь неожиданном для него появлении противника понял, что надо или вступить в сражение, или, признав себя побежденным, бежать. Почти вынужденный к тому и не желая поступать, как не подобает королевскому сыну, он предпочел сражаться. Он повернулся лицом к врагу, каждая сторона расположила свои войска, как тогда было принято. Битва началась и продолжалась до полудня.[350]

В сражении этом проявлено было больше доблести, чем в какой-либо битве, происходившей в Италии за предшествовавшие пятьдесят лет, ибо в нем пало с обеих сторон более тысячи человек. Исход его оказался весьма славным для папства. Его многочисленная пехота наносила герцогской кавалерии такие удары, что принудила всадников обратиться в бегство. Герцог же не избежал бы плена, если бы сильный отряд турок, из тех, что были в Отранто, а потом поступили на королевскую службу, его не спас. После победы достославный Роберто вступил в Рим почти как триумфатор. Однако ему не пришлось долго вкушать славу, ибо день выдался настолько тяжелый, что он выпил слишком много воды и схватил болезнь, которая унесла его в несколько дней.[351] Останкам его по повелению папы устроено было почетнейшее погребение. Одержав эту победу, глава церкви поспешил отправить графа Джироламо в Читта-ди-Кастелло, дабы вернуть этот город мессеру Лоренцо, а заодно попытаться захватить Римини.

После смерти достославного Роберто остался лишь, малолетний сын его на руках у матери, и папа считал, что занять этот город будет нетрудно. Так оно и получилось бы, если бы эту женщину не защитили флорентийцы; они противопоставили графу силу столь грозную, что он так и не смог предпринять ничего успешного ни против Читта-ди-Кастелло, ни против Римини.

Пока события развивались таким образом в Романье и в самом Риме, венецианцы захватили Фикероло,[352] войска их перешли через По, и лагерь герцога Миланского и маркиза Феррарского был в полном смятении, ибо Федериго, граф Урбинский, заболел и, повелев отвезти себя на излечение в Болонью, скончался.[353] Так что дела маркиза шли под гору, а у венецианцев с каждым днем все больше крепла надежда завладеть Феррарой.

Со своей стороны король Неаполитанский и Флоренция все делали, чтобы сломить упорство папы. Будучи не в состоянии сделать это силой оружия, они стали угрожать ему вселенским собором: император уже готов был созвать его в Базеле. Императорские послы, прибывшие в Рим, и наиболее влиятельные кардиналы, желавшие мира, в конце концов убедили и принудили папу подумать об установлении в Италии всеобщего замирения и единения. Папа, с одной стороны, уступая страху, с другой, убеждаясь, что чрезмерное усиление Венеции будет гибельно для Церковного государства и для всей Италии, согласился заключить мир с союзниками и послал своих нунциев в Неаполь, где и был заключен сроком на пять лет союз между папой, королем, герцогом Миланским и Флоренцией,[354] причем Венеции предоставлялось право присоединиться к нему. После заключения союза папа дал венецианцам понять, что им надо отказаться от захвата Феррары, но венецианцы на это не пошли и стали с еще большей решительностью готовиться к дальнейшим военным действиям. Разбив войска герцога и маркиза при Ардженте, они настолько близко подошли к Ферраре, что стали лагерем в парке маркиза.

Союзники сочли, что нет никаких оснований медлить с оказанием самой энергичной помощи этому владетелю и двинули на Феррару герцога Калабрийского во главе его собственных войск и папских. Флорентийцы также послали все свои силы, а для того чтобы согласовать военные операции, союзники в Кремоне устроили совещание. Туда съехались папский легат с графом Джироламо, герцог Калабрийский, синьор Лодовико, Лоренцо Медичи и еще многие другие итальянские государи. Все вместе они обсуждали дальнейшие способы ведения войны.[355] Считая, что лучше всего можно помочь Ферраре решительными действиями, они высказали пожелание, чтобы синьор Лодовико согласился объявить Венеции от имени герцога войну. Но тот уклонился от этого, опасаясь ввязаться в такую войну, какой ему не удастся так просто закончить. Поэтому решено было ударить по Ферраре всеми собранными войсками; и вот четыре тысячи тяжело вооруженных воинов и восемь тысяч пехотинцев выступили против венецианцев, имевших две тысячи двести тяжеловооруженных и шесть тысяч пехоты.

Союзники пришли к мнению, что прежде всего следует напасть на венецианский флот на реке По: они и сделали это у Бондено, рассеяли его, захватили более двухсот судов и взяли в плен мессера Антонио Юстиниани, командующего этим флотом.[356] Венецианцы, видя, что вся Италия против них, решили стяжать себе этим еще большую славу. Они пригласили к себе на службу герцога Лотарингского[357] с двумястами воинов и после уничтожения своего флота послали его с частью своего войска против неприятеля. Они велели также синьору Роберто да Сансеверино перейти с другой частью войска Адду, возглашая имя молодого герцога и вдовствующей герцогини Боны. Они надеялись, что таким образом им удастся вызвать переворот в Милане, где, как они считали, синьора Лодовико и его приближенных все ненавидят. Сперва этот ход вызвал в Милане опасения и заставил город вооружиться, однако дело кончилось далеко не так, как рассчитывали венецианцы, ибо то, на что синьор Лодовико сперва не соглашался, он теперь сделал, возмущенный этим брошенным ему вызовом.

Теперь маркизу Феррарскому оставили для обороны его владении четыре тысячи всадников и две тысячи пехотинцев. Герцог же Калабрийский вторгся сперва в землю Бергамо, затем Бреши и, наконец, Вероны и захватил почти всю округу трех этих городов,[358] причем венецианцы не смогли воспрепятствовать этому, ибо синьор Роберто со своими людьми с трудом едва отстоял три главных города. Со своей стороны маркиз Феррарский вернул себе большую часть своих владений, ибо действовавший против него герцог Лотарингский мог ему противопоставить только две тысячи всадников и тысячу пехотинцев. Так что лето 1483 года ознаменовалось для союзников немалыми успехами.

Зима прошла без военных действий, но с наступлением весны они возобновились. Для того чтобы поскорее одолеть венецианцев, союзники собрали все свои войска в единый кулак и, если бы война велась, как в предшествующем году, они легко отняли бы у Венеции все ее ломбардские владения, ибо теперь у венецианцев было всего шесть тысяч всадников и пять тысяч пехоты против тринадцати тысяч всадников и шести тысяч пехотинцев, тем более, что срок найма герцога Лотарингского кончился, и он возвратился к себе. Но как бывает, там, где равные по власти начальники не могут поделить руководства, их распри часто дают победу врагу. Вследствие кончины Федериго Гонзага, маркиза Мантуанского,[359] на чьем влиянии держалось согласие между герцогом Калабрийским и Лодовико Сфорца, между этими двумя принцами начались трения, каковые породили взаимную зависть. Джован Галеаццо, герцог Миланский, находился в том возрасте, когда мог бы уже взять в руки бразды правления, а так как он женился на дочери герцога Калабрийского,[360] последний хотел, чтобы государством правил не Сфорца, а его зять. Лодовико же, зная об этом, решил сделать все, чтобы помешать герцогу осуществить это желание. Венецианцы разведали об этом замысле Лодовико и решили воспользоваться благоприятным случаем, который, как они полагали, даст им возможность по их обыкновению возвратить себе через замирение все, чего их лишила война. Втайне они договорились с Лодовико о соглашении, которое и заключили в августе 1484 года.[361] Когда другие члены союза узнали об этом договоре, они крайне возмутились, особенно тем, что, как они убедились, им придется вернуть Венеции все отнятые у нее земли и оставить в их власти захваченные венецианцами у маркиза Феррарского Ровиго и Полезину, да еще признать за ними право на все те преимущества, которыми Венеция с давних пор пользовалась в Ферраре.

Все негодовали на то, что им пришлось вести войну, потребовавшую больших расходов, давшую им сперва немалую славу, но закончившуюся позорно, ибо занятые территории пришлось возвратить врагу, а захваченные врагом - ему оставить. Однако союзникам пришлось на это пойти, ибо они устали от огромных военных тягот[362] и не желали больше играть своей судьбой ради чужого честолюбия и пороков.

Пока события в Ломбардии развивались таким образом, папа с помощью мессера Лоренцо старался ускорить сдачу Читта-ди-Кастелло и изгнать оттуда Никколо Вителли, которого союзники бросили на произвол судьбы, чтобы привлечь на свою сторону папу. Во время осады те из жителей, которые были на стороне Никколо, совершили вылазку и в рукопашном бою разбили неприятеля. Папа тотчас же отозвал из Ломбардии графа Джироламо, велел ему возвратиться в Рим, чтобы усилить свое войско, и поручил ему военные действия против Никколо. Однако, решив затем, что разумнее привлечь к себе последнего выгодным миром, чем снова с ним воевать, он договорился с ним и возможно лучшим образом примирил его с другим противником, мессером Лоренцо. К этому, впрочем, его побудило не столько миролюбие, сколько опасение новых смут, ибо он уже замечал, что между домами Колонна и Орсини вот-вот вспыхнет распря. Дело в том, что во время войны с папой король Неаполитанский отнял у Орсини Тальякоццо и отдал его во владение дому Колонна, державшему его сторону. Когда папа и король замирились, Орсини стали требовать свое владение обратно, согласно мирному договору. Папа неоднократно требовал у Колонна возвращения Тальякоццо, но ни просьбы Орсини, ни угрозы папы не действовали, мало того - Колонна продолжали донимать своих недругов поношениями и оскорблениями. Не желая терпеть этой наглости, глава церкви, объединившись с Орсини против Колонна, разгромил все их дома в Риме, защитников перебил или взял в плен и отобрал у них большую часть их укрепленных замков в округе.[363] Так что смута эта закончилась не мирным соглашением, а разгромом одной из сторон.

В Генуе и Тоскане тоже не было покоя, ибо флорентийцы держали графа Антонио да Марчано с войском на границе у Сарцаны, и пока в Ломбардии шли военные действия, они тревожили жителей Сарцаны набегами и легкими стычками. В Генуе же дож этого города Батистино Фрегозо, доверившись архиепископу Паголо Фрегозо, был вместе с женой и детьми захвачен архиепископом, который объявил себя верховным главой государства.[364] Кроме того, венецианский флот напал на побережье королевства, захватил Галлиполи и делал набеги на другие порты. Однако все смуты по заключении мира в Ломбардии закончились повсюду, кроме Тосканы и Рима. Ибо через пять дней после того, как объявлено было о мире, папа скончался:[365] либо срок жизни его истек, либо убило его огорчение от того, что пришлось ему заключить ненавистный мир. Все же этот глава церкви, умирая, оставил в состоянии мира Италию, в которой при жизни только и делал, что устраивал войны.

Однако тотчас же после его смерти началось в Риме волнение. Граф Джироламо со своим войском отошел к замку.[366] Орсини боялись как бы Колонна не вздумали мстить за недавние обиды. Колонна же потребовали возвращения своих замков и домов. И через несколько дней во всем городе уже свирепствовали убийства, грабежи и пожары. Впрочем, кардиналы уговорили графа передать замок Священной коллегии и вернуться в свои владения, выведя из Рима свои вооруженные силы, и граф, надеясь заслужить благоволение будущего папы, поспешил согласиться на это и удалился в Имолу.[367] Кардиналы, таким образом, избавились от этой угрозы, а бароны уже не могли рассчитывать в своих взаимных распрях на поддержку графа; и можно было спокойно заняться избранием нового главы церкви. После проволочки из-за некоторых разногласий избран был Джованбаттиста Чибо, кардинал Мальфетты, генуэзец, принявший имя Иннокентия VIII.[368] Человек благожелательный и миролюбивый, он добился того, что все сложили оружие и в Риме воцарилось спокойствие.

После ломбардского соглашения флорентийцы все же никак не могли утихомириться: им казалось постыдным и нелепым, что какой-то обычный нобиль, частное лицо, отобрал у них замок Сарцаны. А так как в условиях мирного договора стояло, что можно не только требовать утраченного во время военных действий, но и применять вооруженную силу против всех, кто стал бы этому противиться, они стали готовиться к этому, собирая денежные средства и вооруженных людей. Завладевший Сарцаной Агостино Фрегозо, видя, что сил для такой войны у него не хватит, передал город этот в дар Святому Георгию.[369] Так как мне в дальнейшем еще придется говорить о Святом Георгии и о генуэзцах, думаю, что здесь уместно будет рассказать о том, как управляется этот город, один из главнейших городов Италии.

После того как Генуя помирилась с Венецией в конце знаменитой войны, происходившей между ними много лет назад,[370] республика, будучи не в состоянии вернуть гражданам крупные денежные суммы, взятые у них взаймы, уступила им таможенные доходы и постановила, что каждый из кредиторов будет получать определенную часть от суммы таможенных сборов пропорционально той сумме, которую он дал взаймы государству, пока долг не будет погашен. А для того чтобы заимодавцы могли собираться для обсуждения своих дел, им уступили дворец, находящийся над таможней.[371] Заимодавцы эти учредили между собой нечто вроде правления, избрали совет в составе ста человек для обсуждения всех общественных дел и комитет Восьми, который в качестве верховного органа должен был следить за исполнением решений совета. Все суммы, данные ими в долг государству, они разделили на акции, получившие название "места",[372] а всей корпорации своей дали наименование в честь Святого Георгия. Когда было упорядочено таким образом внутреннее управление коллегии заимодавцев, а у Генуэзского государства тем временем случалась новая нужда в денежных средствах, оно стало обращаться к банку Святого Георгия за новыми займами. Он же, будучи достаточно богат и хорошо организован, мог удовлетворять эти просьбы государства. А оно, со своей стороны, отдав банку Святого Георгия таможенные доходы, стало давать ему в заклад свои земельные владения. Так дело дошло до того, что из-за потребностей республики и услуг банка Святого Георгия большая часть земель и городов, состоящих под управлением Генуи, перешла в ведение банка: он хозяйничает в них, защищает их, и каждый год посылает туда своих открыто избранных правителей, в деятельность которых государство не вмешивается. А отсюда произошло и то, что граждане, считая правительство республики тираническим, утратили к нему всякую привязанность, перенеся ее на банк Святого Георгия, где управление всеми делами ведется упорядоченно и справедливо. Оттого в Генуе так легко и происходят всевозможные перевороты, подчиняющие генуэзцев то власти одного из их же сограждан, то даже чужеземца, ибо в государстве правление все время меняется, а в банке Святого Георгия все прочно и спокойно. И вот всякий раз, что Фрегозо и Адорно оспаривали друг у друга верховную власть, граждане, поскольку речь шла о деле государственном, оставались в стороне и предоставляли победителю завладевать республикой. Единственное же вмешательство банка Святого Георгия сводилось всегда к тому, что он заставлял победителя присягнуть в том, что законы государства будут свято соблюдаться. И законы эти действительно до последнего времени не претерпевали никаких изменений, ибо, когда имеешь и оружие, и деньги, и власть, изменять законы рискованно, - это почти наверняка вызовет опасный мятеж. Вот поистине удивительный пример, которого не мог засвидетельствовать ни один философ, излагающий порядки в государстве, действительно существующем или вымышленном: на одной и той же территории, среди одного и того же населения одновременно существуют и свобода, и тирания; и уважение к законам, и растление умов; и справедливость, и произвол. Ибо лишь такой порядок и обеспечивает сохранность города, живущего по древним и весьма почтенным обычаям. И если случится, а со временем так и должно быть, что под власть банка Святого Георгия попадет вся Генуя, то эта республика окажется еще более примечательной, чем венецианская.

Так вот, банку Святого Георгия Агостино Фрегозо и передал Сарцану. Тот охотно принял этот дар, обеспечил ее защиту, тотчас же выслал в море флот и послал в Пьетрасанту охрану, чтобы нарушить сообщение между Флоренцией и ее войском, уже стоявшим неподалеку от Сарцаны. Флорентийцы со своей стороны стремились овладеть Пьетрасантой, ибо без нее, расположенной между Пизой и Сарцаной, приобретение последней обесценивалось. Однако они не могли осадить ее без какого-либо благовидного предлога: надо было, чтобы жители Пьетрасанты или защищающая ее охрана препятствовали им в захвате Сарцаны. Чтобы добиться такого положения, флорентийцы послали из Пизы своему войску большой обоз с припасами и снаряжением, снабдив его слишком слабой охраной в расчете на то, что охрана Пьетрасанты, завидев столь богатую добычу, попытается завладеть ею. Так оно и случилось: пьетрасантская охрана не устояла перед соблазном и захватила флорентийский обоз. Теперь у флорентийцев имелся законный повод для захвата Пьетрасанты. Сняв осаду с Сарцаны, они обложили Пьетрасанту, полную вооруженных людей, весьма доблестно оборонявшихся. Флорентийцы, расположив свою артиллерию на равнине, воздвигли бастион и на холме, чтобы иметь возможность штурма и с этой стороны. Комиссаром войска был Якопо Гвиччардини. Пока сражались у Пьетрасанты, генуэзский флот взял и сжег крепость Ваду, а также высадил на берег часть солдат, начавших опустошительные набеги на всю округу.

Против них выслали кавалерийские и пехотные части под командованием Бонджанни Джанфильяцци, которые отчасти смирили дерзость генуэзцев, уже не имевших теперь возможности действовать так же свободно, как прежде. Флот, однако, продолжал тревожить флорентийцев. Он поплыл к Ливорно и подошел вплотную к Торре Нуова с понтонами и другими осадными средствами. Несколько дней генуэзцы обстреливали крепость из своей артиллерии, но видя, что тут ничего не поделаешь, с позором отплыли обратно.

Между тем осада Пьетрасанты велась настолько вяло, что неприятель, набравшись мужества, произвел атаку на бастион и завладел им. В этом деле он показал такую доблесть и нагнал такого страху на флорентийское войско, что оно едва не обратилось в бегство. Флорентийские силы отведены были на позиции в четырех милях от города, а так как был уже октябрь, военачальники решили устраиваться на зимних квартирах, осаду же отложить до более благоприятного времени года. Когда во Флоренции стало известно об этом безобразии, власти преисполнились негодования до того, чтобы вернуть Флорентийскому войску его боевую славу и силу назначили новых комиссаров Антонио Пуччи и Бернардо Неро, которые и отправились к войску, взяв с собой значительную сумму денег. Там они разъяснили военачальникам, как велик будет гнев Синьории, правящих и всех граждан, если они снова не поведут войско к стенам города, и каким позором они покроют себя, если при наличии многочисленных искусных военачальников и такого сильного войска, имея против себя лишь незначительную охрану, не смогут взять такой слабой и не имеющей особого значения крепости. Это обращение подняло дух у командования: решено было не только возобновить осаду, но прежде всего вновь занять захваченный противником бастион. Дело это показало, сколь сильно на солдат действуют гуманное отношение, приветливость в обращении и в речах. Ибо Антонио Пуччи подбадривая одного, суля всякие блага другому, третьему протягивая руку, четвертого целуя, заставил их с таким жаром броситься на приступ, что они захватили бастион в один миг. Однако этот успех привел и к потерям: пушечное ядро уложило графа Антонио да Mapчано.[373] Все же победа флорентийцев привела весь город в такой ужас, что жители стали поговаривать о сдаче и, наконец, дабы предприятие это завершилось с наивозможнейшим блеском, Лоренцо Медичи решил лично посетить флорентийский лагерь, и вскоре затем крепость пала.[374]

Наступило зимнее время; командование решило дальнейшие действия прекратить в ожидании весны, главным образом потому, что осенью климат в этой местности становился крайне нездоровым. В лагере развились различные недуги, и многие из военачальников были серьезно больны, а Антонио Пуччи и Бонджанни Джанфильяцци не только заболели, но и скончались. Все их горько оплакивали - такую любовь к себе вызвал в войске Антонио своим поведением во время осады Пьетрасанты.

Как только флорентийцы взяли Пьетрасанту, жители Лукки отправили во Флоренцию своих представителей с требованием передать им этот город, как входивший в состав их республики. При этом они основывались на статье договора, гласившего, что все города, кто бы их не взял, должны быть возвращены первоначальным владельцам. Флорентийцы и не думали отрицать этих обязательств, но ответили, что не знают, не придется ли им по мирному договору с Генуей, который сейчас обсуждается, передать ей Пьетрасанту, и потому до заключения мира решить ничего не могут. Однако даже если бы флорентийцы и должны были вернуть Пьетрасанту Лукке, то необходимо жителям Лукки подумать о том, как им возместить Флоренции ее затраты и ущерб, нанесенный ей гибелью стольких ее граждан. Если Лукка на это пойдет, то вполне может рассчитывать на возвращение Пьетрасанты.

Вся зима прошла в мирных переговорах между Генуей и Флоренцией которые происходили в Риме. Несмотря на посредничество папы, до замирения все же не договорились, и поэтому с приходом весны флорентийцы напали бы на Сарцану, если бы им в этом не помешала болезнь Лоренцо Медичи и война, вспыхнувшая между папой и королем Ферранте. Ибо Лоренцо, кроме подагры, болезни, унаследованной от отца, страдал столь сильными желудочными болями, что ему пришлось даже принимать лечебные ванны.

Однако еще более важным препятствием явилась война, начавшаяся по следующим причинам.

Власть короля Неаполитанского над городом Аквилой была настолько ограниченной, что город этот мог почитаться вольным. Большим влиянием пользовался там граф да Монторио.[375] Герцог Калабрийский со своим войском находился тогда у Тронто под тем предлогом, будто необходимо усмирить смуту, начавшуюся среди местных крестьян. Истинной же целью его было привести Аквилу в полное подчинение. В связи с этим он вызвал к себе графа да Монторио, словно желая его содействия в том, что служило ему предлогом. Граф, ничего не подозревая, повиновался, но, явившись к герцогу, был арестован и под конвоем отправлен в Неаполь.[376] Едва стало об этом известно в Аквиле, как весь народ поднялся с оружием в руках и предал смерти королевского комиссара Антонио Кончинелло и с ним еще нескольких граждан, известных в качестве сторонников короля. В расчете обрести себе защитника жители Аквилы подняли знамя церкви и отправили к папе послов[377] с просьбой принять их город в подданство и как своих подданных защитить их от тирании короля. Папа тотчас же стал на защиту Аквилы со всем воодушевлением человека, ненавидящего короля как по государственным, так и по личным причинам. Так как в это время синьор Роберто да Сансеверино был в плохих отношениях с герцогством Миланским и не у дел, папа принял его к себе на службу и повелел ему как можно скорее приехать в Рим. Кроме того, он призвал всех друзей и родичей графа да Монторио восстать против короля, так что государи Альтемура, Салерно и Бизиньяно[378] выступили с оружием в руках. Король, внезапно оказавшийся втянутым в войну, обратился за помощью к Флоренции и к герцогу Миланскому. Флорентийцы колебались, какое им принять решение: казалось весьма тягостным пренебречь своими делами ради чужих, да и новое выступление против церкви представляло немалую опасность. Однако, будучи связаны с королем союзным договором, они, вопреки грозящей опасности и пренебрегая своей выгодой, предпочли быть верными слову, приняли к себе на службу князей Орсини и все свои войска под началом графа Питильяно послали на Рим в помощь королю. Король же свое войско разделил на две части: одну во главе с герцогом Калабрийским направил на Рим, чтобы она вместе с флорентийцами сражалась против папских войск, другая же во главе с ним лично должна была воевать с мятежными баронами. Оба эти войска в течение всех военных действий имели различные успехи, и под конец король повсюду одержал верх. В августе[379] 1486 года при посредничестве послов короля Испанского заключен был мир. Папа, которому не везло и который не хотел больше испытывать судьбу, согласился на него. Все итальянские государи тоже подписали договор, но к участию в нем не привлекли Геную - ее рассматривали как находящуюся в состоянии мятежа против герцога Миланского и незаконно присвоившую себе флорентийские владения.

После подписания мирного договора синьор Роберто да Сансеверино, показавший себя во время войны не очень верным другом папы и не очень страшным врагом для своих противников, отбыл из Рима как бы изгнанный папой и преследуемый солдатами Флоренции и герцога Миланского. Проехав Чезену и видя, что его вот-вот захватят, он решил спасаться бегством и укрылся в Равенне меньше чем с сотней всадников. Остальные его солдаты частью сдались герцогу, частью перебиты были крестьянами. Король после окончания войны помирился со своими баронами, но казнил Якопо Копполу и Антонелло Анверса с сыновьями за выдачу папе во время военных действий его тайных планов.

На примере этой войны папа убедился, как быстро и добросовестно оказывают флорентийцы услуги своим друзьям. Прежде из-за своей любви к генуэзцам и из-за помощи, которую флорентийцы оказывали королю, они были ему ненавистны, теперь же он стал любить их и оказывать их послам значительно больше знаков внимания. Узнав об этой новой склонности папы, Лоренцо Медичи всякими способами старался усилить ее, ибо считал, что приобретет немалую славу, если к дружбе с королем сможет добавить дружбу с папой. У главы церкви имелся сын по имени Фран-ческо,[380] которому он желал обеспечить такое положение и таких друзей, которых бы тот не лишился после смерти папы. И наиболее верным человеком из тех, с кем стоило породниться, казался папе Лоренцо, а потому он принялся действовать таким образом, что добился брака между своим сыном и одной из дочерей Лоренцо.[381] После того как они породнились, папа выразил желание, чтобы Генуя добровольно уступила Сарцану Флоренции, доказывая, что генуэзцы не могут владеть тем, что Агостино продал, а Агостино не может отдавать в дар банку Святого Георгия то, что ему не принадлежит.

Однако его посредничество не имело успеха. Более того, пока в Риме велись переговоры, генуэзцы снарядили сильный флот, и к полной неожиданности для флорентийцев высадили на берегу три тысячи человек и напали на форт Сарцанелло, расположенный над Сарцаной и занятый флорентийцами. Они разграбили и сожгли городок, находящийся повыше форта, а затем подтянули к форту артиллерию и принялись усердно обстреливать его. Это новое нападение поразило флорентийцев своей неожиданностью. Они сразу же собрали свое войско в Пизе под началом Вирджинио Орсини и принялись жаловаться папе на то, что как раз тогда, когда они вели мирные переговоры, генуэзцы снова напали на них. Затем отправили Пьеро Корсики в Лукку, чтобы укрепить там верность Флоренции, а Паголантонио Содерини в Венецию для выяснения намерений этой республики. Они обратились также за помощью к королю и синьору Лодовико, но тщетно: король ответил, что ему угрожает турецкий флот, а Лодовико медлил с присылкой подмоги под разными другими предлогами. Так, флорентийцы почти всегда остаются в одиночестве, не находя друзей, которые защищали бы их с той же готовностью, с какой они сами помогают другим.

Привыкшие к тому, что союзники оставляют их в беде, флорентийцы и на этот раз не пали духом. Собрав весьма сильное войско под началом Якопо Гвиччардини и Пьеро Веттори, они двинули его на врага и расположились лагерем на реке Магре. Неприятель, однако, продолжал нажимать на Сарцанелло, прибегая к подкопам и другим решительным действиям. Комиссары решили оказать форту существенную поддержку, и неприятель принял вызов. Началась сражение, генуэзцы были разбиты, а мессер Лодовико Фьеско попал в плен со многими другими начальниками.[382] Однако эта победа не только не нагнала страху на жителей Сарцаны и не принудила их к сдаче, а напротив, - они стали еще упорнее готовиться к обороне. Но флорентийские комиссары тоже принимали меры для удачного наступления, так что и защитники, и нападающие делали свое дело с великой доблестью. Осада затягивалась, и Лоренцо Медичи решил отправиться в лагерь. Его присутствие придало мужества нашим солдатам и обескуражило жителей Сарцаны. Видя, что генуэзцы не очень-то спешат им на помощь, они добровольно и безо всяких условий сдались на милость Лоренцо.[383] Флорентийцы, завладев городом, обошлись весьма гуманно со всеми жителями, за исключением немногочисленных подстрекателей к мятежу. Во время этой осады синьор Лодовико послал свои войска в Понтремоли якобы для того, чтобы помочь флорентийцам. Но в Генуе у него были свои люди; партия, враждебная господствующей, подняла восстание и с помощью этих его войск дала герцогу Миланскому возможность завладеть городом[384] .

В это же время немцы объявили войну Венеции, а в Марке Бокколино из города Озимо подбил своих сограждан на мятеж против папы и стал там самовластным правителем. Однако после ряда последовавших событий он уступил уговорам Лоренцо Медичи и вернул Озимо главе церкви,[385] сам же удалился во Флоренцию, где под защитой Лоренцо долго жил, пользуясь всяческим уважением. Затем он переехал в Милан, но там не обрел безопасности, а был синьором Лодовико предан смерти. Немцы напали на венецианцев и разбили их у города Тренто, где погиб и их военачальник синьор Роберто да Сансеверино. После этого поражения венецианцы по всегдашней милости к ним фортуны заключили с немцами мир настолько выгодный для республики, что они оказались как бы победителями в этой войне[386] .

Тогда же приключилась весьма тяжкая смута и в Романье. Франческо Орсо пользовался большим влиянием в родном своем городе Форли, из-за чего граф Джироламо стал подозревать его и не раз угрожал ему так, что Франческо жил в постоянном страхе. Друзья и родичи его посоветовали ему опередить графа, и раз он страшится смертельного удара, пусть нанесет его первый и, покончив с врагом, избежит опасности. Придя к такому решению и твердо остановившись на нем, заговорщики назначили для исполнения базарный день в Форли, так как тогда в город съезжалось множество их друзей и они могли рассчитывать на их помощь без того, чтобы особо вызывать для этого случая. Стоял май месяц,[387] когда большая часть итальянцев имеет обыкновение ужинать еще засветло. Заговорщики сочли, что удобнее всего будет покончить с графом сейчас же после того, как он поужинает: вся его челядь именно в это время сядет за ужин, и он останется в своем покое, можно сказать, совсем один. Приняв это решение и назначив час, Франческо с друзьями отправился к графу. Оставив их в передних комнатах, он пошел туда, где находился граф, и сказал одному из слуг пойти доложить графу, что он желает с ним переговорить. Франческо впустили. Граф оказался один. Поговорив с ним немного о деле, послужившим предлогом для встречи, Франческо заколол его кинжалом, позвал своих сообщников, и они умертвили также и слугу. Капитан города[388] случайно явился к графу для какого-то разговора с немногочисленными спутниками и тоже пал под ударами убийц. Совершив все эти убийства, заговорщики подняли в городе смуту, выбросили труп графа из окна на площадь и с криком "Церковь и Свобода!" вооружили народ, ненавидевший графа за алчность и жестокость.

Все дома его были разграблены, графиня Катарина[389] с детьми арестована. Для того чтобы дело увенчалось полным успехом, оставалось только захватить крепость. Так как комендант отказывался сдаться, заговорщики обратились к графине с просьбой побудить его к сдаче. Она пообещала сделать это, если они пропустят ее в крепость, и предложила оставить своих детей в качестве заложников. Ей поверили и пропустили в крепость. Но едва оказавшись там, она принялась угрожать им мщением за мужа - смертью и жесточайшими пытками. Когда же заговорщики пригрозили, что убьют ее детей, она ответила, что имеет полную возможность народить других. Изумленные таким мужеством, заговорщики, видя к тому же, что папа их не поддерживает, а дядя графини, синьор Лодовико,[390] шлет ей на помощь войско, взяли столько добычи, сколько могли унести, и укрылись в Читта-ди-Кастелло. Графиня снова получила свои владения и со всевозможными жестокостями отомстила за убийство мужа. Флорентийцы, узнав о смерти графа, воспользовались случаем и вернули себе крепость Пьянкальдоли, в свое время захваченную у них графом. Они отправили туда солдат, но захват ими крепости стоил жизни прославленному архитектору Чекке.[391]

Смуту в той же Романье вызвало еще одно событие, не менее важное. Галеотто, владетель Фаенцы, женат был на дочери мессера Джованни Бентивольо, владетеля Болоньи. Женщина эта,[392] то ли из ревности, то ли из-за плохого обращения со стороны мужа, то ли будучи дурной от природы, воспылала такой ненавистью к супругу и так упорствовала в своей ненависти, что решила лишить его власти и жизни. Она выдала себя за больную и устроила так, чтобы, когда Галеотто явится навестить ее, его бы умертвили спрятанные в комнате сообщники. Этим своим замыслом она предварительно поделилась с отцом, рассчитывавшим после смерти зятя завладеть Фаенцой. Когда наступило назначенное для убийства время, Галеотто зашел, как обычно, в комнату жены. Он завел с ней беседу, и тут убийцы, выскочив оттуда, где спрятались, набросились на него и умертвили, а он не смог оказать им ни малейшего сопротивления[393] .

Смерть его вызвала в городе величайшее смятение. Жена, захватив с собой малолетнего сына по имени Асторре, укрылась в крепости. Народ взялся за оружие. Мессер Джованни Бентивольо при поддержке некоего Бергамино,[394] кондотьера на службе у герцога Миланского, предварительно ко всему этому подготовившись, вступил во главе значительного воинского отряда в Фаенцу, где еще находился флорентийский комиссар Антонио Босколи. Среди всего этого переполоха различные лица из городских властей собрались, чтобы обсудить вопрос о будущем устройстве, но в это время жители Валь-ди-Ламона, устремившиеся ч связи с этими событиями в Фаенцу с оружием в руках, напали на мессера Джованни и Бергамино, одного убили, другого захватили в плен и, возглашая хвалу юному Асторре и Флоренции, передали власть в городе флорентийскому комиссару.

Когда известие об этих событиях пришло во Флоренцию, оно всех огорчило. Тем не менее велено было освободить мессера Джованни и его дочь, и республика с единодушного согласия всех жителей Фаенцы взяла под свое покровительство город и юного Асторре.

После того как главные войны между наиболее значительными государствами окончились, еще в течение нескольких лет продолжались подобные же смуты и волнения в Романье, Марке и Сиене, о которых по причине их незначительности рассказывать, я полагаю, не стоит. Правда, в Сиене, после ухода герцога Калабрийского по окончании военных действий в 1478 году смут было больше, чем где бы то ни было, и после ряда переворотов, когда верх брали то городские низы, то нобили, возобладал в конце концов нобилитет. В нем особым влиянием пользовались Пандольфо и Якопо Петруччи: первый славился своей мудростью, второй мужеством, и в своем родном городе они стали как бы носителями верховной власти.

Что же касается флорентийцев, то после прекращения сарцанской войны и до самой кончины Лоренцо Медичи в 1492 году они жили в величайшем благополучии. Когда благодаря мудрости и авторитету Лоренцо вся Италия замирилась, он все помыслы свои устремил к возвеличению своего отечества и своего дома. Старшего сына своего Пьеро он женил на Альфонсине,[395] дочери кавалера Орсини. Для второго сына своего, Джованни, добился кардинальского звания; это было тем примечательней, что Джованни было всего четырнадцать лет и до того времени не было случая, чтобы это звание давалось кому-либо в столь юном возрасте.[396] И то была первая ступень лестницы, по которой род Медичи мог, как впоследствии и случилось, подняться до самого неба. Что касается третьего сына, Джульяно,[397] то по крайнему его малолетству и вследствие скорой кончины Лоренцо не удалось особо блистательным образом устроить его судьбу. Из дочерей Лоренцо старшая вышла за Якопо Сальвиати, вторая за Франческо Чибо, третья за Пьеро Ридольфи.[398] Четвертая, которую для упрочения уз внутри своего рода он выдал за Джованни Медичи, скончалась еще при его жизни.[399]

Что касается имущественных его дел, то в торговле ему не везло, ибо доверенные лица распоряжались его богатством не как частные люди, а скорее как владетельные князья, и он потерял значительную часть своих капиталов, так что отечеству пришлось поддержать его выдачей значительной суммы денег. Чтобы не подвергаться более превратностям судьбы, Лоренцо прекратил торговые дела и стал скупать земли, которые считал благосостоянием более твердым и прочным. В окрестностях Прато, Пизы и в Валь ди Пеза у него образовались владения, которые по доходности своей и великолепию воздвигнутых там построек достойны были скорее государя, чем частного лица. Затем он занялся увеличением и украшением своего родного города. В черте его было много незастроенных и безлюдных пустырей. Поэтому Лоренцо позаботился о проведении там строительства новых улиц, что весьма содействовало росту и красоте города. Кроме того, чтобы обеспечить безопасность республики, дать ей возможность обороняться от противника и сдерживать его далеко за пределами Флоренции, он укрепил замок Фиренцуола, расположенный в Апеннинах на пути в Болонью. Со стороны Сиены он начал восстанавливать Поджо Империале с тем, чтобы эта крепость стала одной из сильнейших. Со стороны Генуи благодаря приобретению Пьетрасанты и Сарцаны дорога неприятелю была закрыта. Оказывая своим друзьям денежную и иную помощь, он укрепил власть и влияние дома Бальони в Перудже, дома Вителли в Читта-ди-Кастелло, а в Фаенце правление было передано ему лично. И все это представляло собою как бы мощные укрепления на подступах к Флоренции. Его заботой в эти мирные годы в родном его городе одни празднества сменялись другими, и на них то происходили воинские соревнования, то давались представления, в которых изображались какие-либо героические дела древности или триумфы древних полководцев. Целью же Лоренцо Медичи было изобилие в городе, единство народа и почет нобилитету.

Величайшую склонность имел он ко всем, кто отличался в каком-либо искусстве, крайне благоволил к ученым, что может засвидетельствовать пример мессера Аньоло да Монтепульчано,[400] мессера Кристофано Лан-дини[401] и грека, мессера Деметрио.[402] Так что граф Джованни Мирандола,[403] человек почти богоподобный, всем другим странам Европы, где побывал, предпочел Флоренцию и обосновался в ней, привлеченный великолепием Лоренцо, который самозабвенно увлекался архитектурой, музыкой и поэзией. В свет выпущено было немало поэтических произведений, сочиненных Лоренцо, даже снабженных его комментарием. Чтобы облегчить флорентийской молодежи изучение изящной словесности, он открыл в Пизе высшую школу, куда привлекал искуснейших людей со всей Италии. Брату Мариано да Кинаццано, августинскому монаху и одареннейшему проповеднику, он построил недалеко от Флоренции целый монастырь. Были к нему в высшей степени милостивы судьба и господь бог, ибо все его начинания давали счастливый исход, все же враги его кончили плохо. Кроме Пацци, на жизнь его покушались также Баттиста Фрескобальди в церкви Карлине и Бальдинотто да Пистойя на его вилле, но оба они, равно как и их сообщники, понесли справедливую кару за свои злодеяния.[404]

Этот его образ жизни, его удачливость и мудрость были известны не только итальянским государям, но и далеко за пределами Италии, и у всех вызывали восхищение. Матвей, король венгерский,[405] не раз свидетельствовал свою привязанность к нему. Султан посылал к нему своих представителей с дарами, турки выдали ему Бернардо Бандини, убийцу его брата.[406] И всеобщее это уважение стало для всей Италии предметом восхищенного изумления, которое ежедневно возрастало из-за неизменной его мудрости. Ибо в обсуждении тех или иных вопросов он бывал красноречив и силен доводами, в решениях благоразумен, в осуществлении решений быстр и смел. Нельзя назвать ни единого порока, который запятнал бы блеск стольких добродетелей. А между тем он был весьма склонен к любовным наслаждениям, любил беседу с балагурами и остряками и детские забавы более, чем это, казалось бы, подобало такому человеку: его не раз видели участником игр его сыновей и дочерей. Видя, как он одновременно ведет жизнь и легкомысленную, и полную дел и забот, можно было подумать, что в нем самым немыслимым образом сочетаются две разные натуры.

В последние годы жизни Лоренцо мучила его тяжкая и угнетающая болезнь, ибо страдал он жестокими желудочными болями, которые так терзали его, что в апреле 1492 года он скончался в возрасте сорока четырех лет.[407]

Никогда еще не только Флоренция, но и вся Италия не теряли гражданина, столь прославленного своей мудростью и столь горестно оплакиваемого своим отечеством. И небо дало весьма явные знамения бедствий, которые должна была породить его кончина: между прочим, молния с такой силой ударила в купол церкви Сайта Репарата, что значительная часть его рухнула, вызвав всеобщее изумление и ужас. Смерть Лоренцо повергла в глубокую скорбь и сограждан, и итальянских государей, которые засвидетельствовали ее, ибо ни один из них не преминул отправить во Флоренцию своих послов, чтобы выразить республике сочувствие в ее горе. И события вскоре показали, сколь обоснована была эта скорбь. Ибо, когда Италия лишилась такого мудрого советчика, оставшиеся не сумели ни насытить, ни обуздать честолюбие Лодовико Сфорца, опекуна герцога Миланского. Вот почему, едва лишь Лоренцо испустил дух, снова стали давать всходы те семена, которые, - ведь теперь некому было их задавить, - и были, и доныне продолжают быть столь гибельными для Италии.