В сочинении М. П. Погодина «Суд над царевичем…» читаю: «Суд над царевичем Алексеем Петровичем есть такое происшествие, которое имеет… великое значение в Русской истории. Это граница, между древнею и новою Россиею, граница, орошенная кровию сына, которую пролил отец. Оно должно быть тщательно изследуемо до мельчайших подробностей, и честь времени, когда можно о таком важном вопросе говорить искренно и свободно, предлагать свои мысли без малейших опасений…» Что-то недосказанное чувствуется за его словами. Намек на что-то. На что? Впрочем, не у него одного. В лекциях В. О. Ключевского («Курс русской истории») как-то мимоходом говорится об этом событии. Вроде бы его и не было. Или же (создается такое впечатление) историк должен, прямо-таки обязан обойти молчанием этот факт, словно кто-то или что-то, обстоятельства какие-то заставляют его (а уж знал-то он, видимо, немало) умалчивать этот факт. Почему? Что за тайна? С. М. Соловьев в главе «Истории России…», посвященной царевичу Алексею, с явным сочувствием относится к нему, пишет много, приводит документы, и все же остается впечатление, что и он недоговаривает чего-то, знает и недоговаривает, молчит. Чувствуется, случилось что-то такое, что возмутило его как человека, едва он узнал об этом, но, как историк и человек осторожный, он вынужден лишь намекнуть читателю об узнанном своим впечатлением, чувством, выразившимся в симпатии к убитому молодому человеку. Листаю книги, посвященные времени Петра, писанные Н. Полевым, А. Г. Брикнером, К. Валишевским, Н. И. Костомаровым, — у этих авторов все ясно — трактовка, привычная мне со школьных лет: Петр — преобразователь, Алексей — человек косный, убогий, и его надо было убрать с дороги. Но вот ведь возникала какая мысль — Алексей отказывался от престола, он даже присягнул добровольно новому престолонаследнику — своему сводному брату (сыну Екатерины I); казалось бы, все препятствия сметены, можно отправить его в монастырь, загнать в яму, наконец (и такое бывало в русской истории), но ведь чего-то боялся Петр или кто-то еще. Чего? Да и чего, казалось бы, бояться, если немощный и «узколобый» убран с пути. Для чего убивать его? Непонятное становится понятным, когда вдруг приходит мысль: а таким ли уж слабовольным и ограниченным был этот человек? Ведь убивают чаще всего сильных соперников. И потом, мог бы ведь царевич и притвориться, потакать отцу, войти в доверие к нему и жить до поры до времени, действуя так, как того хотелось отцу, а после кончины последнего проводить в жизнь свое (как то не однажды видишь в истории). Но нет же, не хитрил он. Что же, выходит, не хотел он притворяться, а жил сообразно своим мыслям? Выходит, правдивым жил? Да вот еще и любопытное замечание у А. С. Пушкина: «Царевич был обожаем народом, который видел в нем будущего восстановителя старины. Оппозиция вся (даже сам кн. Яков Долгорукий) была на его стороне. Духовенство, гонимое протестантом царем, обращало на него все свои надежды. Петр ненавидел сына, как препятствие настоящее и будущего разрушителя его создания».

И не глуп он был. «Бог разума тебя не лишил», — писал ему Петр. Учитель царевича Гюйссен в своем отчете государю отмечал, что Алексей «разумен далеко выше возраста своего». Царевич производил благоприятное впечатление на окружающих. Тому свидетельство письмо английского посланника в России Витворта, отправленное из Москвы 28 февраля 1705 года: «22-го вечером любимец царский Александр Данилович выехал отсюда на почтовых в Смоленск. В день своего отъезда он пригласил меня к обеду, при чем я имел честь приветствовать сына и наследника царского, Алексея Петровича, высокого, красивого царевича лет шестнадцати, который отлично говорит на голландском языке и присутствовал на обеде…»

Царевич знал латынь, голландский, французский и немецкий языки. Был большим любителем книг и чтения. Кроме богословия, серьезно занимался историей, филологией, покупал книги по военному делу, математике, то есть по тем предметам, которые изучал. Имел крупную для своего времени библиотеку.

Царевич «пополнял свое образование за границей, — пишет С. П. Луппов, — совершенствуя свои знания в области иностранных языков и изучая геометрию, фортификацию и другие науки. Ко всему этому Алексей Петрович не относился формально. Он несомненно высоко ценил просвещение: во время пребывания за границей не упускал случая осмотреть достопримечательности; в большом количестве и на значительные суммы покупал книги как религиозного, так и светского содержания; проявлял большую заботу о сохранности своей библиотеки в Преображенском».

О его рассудительности и уме свидетельствуют донесения отцу, написанные самим Алексеем Петровичем во время управления Москвою и при исполнении разных поручений.

Известно, что Петр, испытывая определенное влияние идеологов прусской абсолютной монархии, рекомендовал царевичу Алексею в качестве учебного пособия по истории сочинения Пуффендорфа.

«Он заботился о книгах, делал выписки даже во время болезни, в Карлсбаде, просил о доставлении книг и выписывал, любопытствовал осматривать разные достопримечательности», — пишет М. П. Погодин со ссылкой на Н. Устрялова.

Ум виден и в его глазах, достаточно взглянуть на портрет царевича.

И, может быть, кому-то надо было выставить царевича эдаким идиотом, чтобы оправдать чьи-то действия, за которыми кроется куда более глубокое, гнусное и продуманное преступление не только против этого молодого человека, но и против всех русских, русской истории? Недаром же читаем у Николая Михайловича Карамзина («Записка о древней и новой России»):

«Не говорю и не думаю, чтобы древние Россияне под Великокняжеским или Царским правлением были вообще лучше нас. Не только в сведениях, но и в некоторых нравственных отношениях, мы превосходнее, т. е. иногда стыдимся, чего они не стыдились, и что, действительно, порочно; однакож должно согласиться, что мы, с приобретением добродетелей человеческих, утратили гражданские. Имя Русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в царствование Михаила и сына его присвоивая себе многие выгоды иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что правоверный Россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь — первое Государство. Пусть назовут то заблуждением; но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной силе онаго! Теперь же, более ста лет находясь в школе иноземцев, без дерзости можем ли похвалиться своим Гражданским достоинством? Некогда называли мы всех иных Европейцев неверными, теперь называем братьями; спрашиваю: кому бы легче покорить Россию — неверным, или братьям? т. е. кому бы она, по вероятности, долженствовала более противиться? При Царе Михаиле, или Феодоре, Вельможа Российский, обязанный всем Отечеству, мог ли бы с веселым сердцем навеки оставить его, чтобы в Париже, в Лондоне, Вене спокойно читать в газетах о наших Государственных опасностях? Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр. Он велик без сомнения; но еще мог бы возвеличиться гораздо более, когда бы нашел способ просветить ум Россиян без вреда для их гражданских добродетелей. К несчастью, сей Государь, худо воспитанный, окруженный людьми молодыми, узнал и полюбил Женевца Лефорта, который от бедности заехал в Москву, и, весьма естественно, находя Русские обычаи для него странными, говорил ему об них с презрением, а все Европейское возвышал до небес. Вольныя общества Немецкой слободы, приятные для необузданной молодости, довершили Лефортово дело, и пылкий Монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию — Голландиею».

Не здесь ли ключ к страшной загадке? Надо было еще и еще перечитать прочитанное, не раз съездить в Историческую библиотеку, чтобы заказать нужную книгу, внимательно перечитать ее, прежде чем прочитанное выстроилось в стройную цепочку, систему. Чтобы было представление о том далеком времени…

Итак, начать все же надо, как мне думается, с момента женитьбы Петра Первого.

27 января 1689 года в Москве была отпразднована свадьба Петра и Евдокии Лопухиной — дочери окольничего Федора Абрамовича Лопухина. Свадьбу Петра, по одним известиям, отпраздновали скромно: он венчался, как пишут, даже не в Благовещенском соборе, а в небольшой придворной церкви Св. апостолов Петра и Павла. Священствовал духовник его, протопоп Меркурий.

В записках же современника Крекшина находим следующее сообщение: «Сего лета Великий Государь Царь и Великий Князь Петр Алексеевич сочетася законным браком, поя прекрасную деву, дщерь Феодора Лопухина, Евдокию Феодоровну. И бысть сему Великому Государю, Царю и Великому Князю Петру Алексеевичу Великая Государыня, Царица и Великая Княгиня Евдокия Феодоровна первая супруга. Брак был со многим торжеством и великою всенародною радостию».

Есть описание царских свадеб, оставленное Григорием Котошихиным: «Первое, полату нарядят, обьют бархаты и постелют ковры турские и персицкие болшие; учинят поставят царское место, где сидеть царю и его царевне, и перед ними стол да столы ж, за которыми сидеть бояром и бояроням, и на тех столех положат скатерти да хлеб с солью. А царь в то время устраиваетца во все свое царское одеяние, так же как и при короновании; а новую царевну прикажет нарядите во все царственное ж одеяние, опричь короны, а положат на нее венец девичий; и в то же время и бояре, и все свадебные чины, и столники, и стряпчие, и дворяне московские, и дьяки, и полковники, и головы, и гости устроятся в золотое одеяние. А как то все устроится, и о том известят царю».

Редкостной красоты выбрала Наталья Кирилловна невестку себе. Переглядывались бояре, ловя взгляды молодых: похоже, крепкая пара получится. Ишь, глаза-то какие счастливые! Добрый, добрый род Лопухиных. Знала старая царица, откуда подругу жизни, суженую для сына выбирать.

Били колокола. Каркали вороны, кружа над соборами. Народ теснился на площади, желая увидеть молодых. Слышно было пение церковного хора.

После венчания молодые появились в дверях церкви. Толпа вздохнула и качнулась словно бы.

«А как царь идет ис церкви в хоромы, и в то время бывает звон во все колокола. Да в то же время, как царь с царицею венчаются, царской отец и мать и бояре и боярыни сойдутца все вместе, в тое полату, где окручение было. А как царь и свадебный чин входят в полату, и у полаты протопоп благословляет крестом всех… и садятца за столы царь с царицею, а бояре и чин свадебной за своими столами, и начнут носити есть, и едят и пьют до тех мест, как принесут еству третью лебедя, и поставят на стол. И в то время дружка у отца, и у матери, и у тысецкого, благословляются новобрачному с новобрачною итти опочивать, и они их благословляют словом же. И царь и царица, и отец и мать, и иные немногие люди и жены провожают их до той полаты, где им опочивать, и проводя, пойдут все прочь, по прежнему, за стол и едят и пьют до тех мест, как от царя ведомо будет.

…А как начнет царь с царицею опочивать, и в то время конюший ездит около той палаты на коне, выня мечь наголо, и блиско к тому месту никто не проходит; и ездит конюший во всю ночь до света».

Здесь прервем рассказ Котошихина и бегло попытаемся набросать проистекавшие перед тем события. Читаем у М. Семевского:

«С 1686 года Петр более и более предавался всякого рода военным потехам. В 1688 году он пристрастился к катаньям по воде, с восторгом разъезжал он со стариком Брантом на дедовском боте по грязной Яузе и по тенистым прудам Измайловским. Наскучив Яузой, он спешил к Переславлю-Залесскому разгуляться на Переславском озере, замечательном не столько по величине, сколько по живописным своим окрестностям.

После первой же поездки своей в Переславль, царь обратился к матери с просьбою отпустить его туда для постройки судов. Нежно любя сына, Наталья Кирилловна с трепетом смотрела на его огненные потехи; новая придуманная им забава водою приводила ее в ужас, более же всего боялась она частых и продолжительных его отлучек; до нее доходили уже слухи о замыслах царевны Софьи, которые становились более и более опасными для нея и ея семейства. Не в состоянии будучи отказать просьбе сына, царица тем не менее не теряла еще надежды удержать резвого Петра при себе, и поспешила его женить: нашла ему невесту, молодую, прекрасную, Авдотью Лопухину.

Женитьба Петра на прелестной девушке старинной фамилии не могла нравиться Софии. Соправительница скорбнаго главой царя Ивана стремилась к одному — к удалению Петра от царского престола. Она старалась воспрепятствовать этому браку, но тщетно: Петр был уже готов к борьбе с нею; уже близилось время падения умной и честолюбивой Софии».

Род Лопухиных был не из очень знатных. Однако он принадлежал к числу самых старинных боярских фамилий. (На генеалогии рода мы остановимся подробнее, ибо в кругу его идей воспитывался царевич Алексей, до первого своего учителя, назначенного отцом.) Не станем скидывать со счетов и влияния бабушки Натальи Кирилловны, любившей невестку и паче того внука.

Родоначальник Лопухиных, Редедя, или Редега, был зарезан в единоборстве Мстиславом Тмутараканским в 1022 году. Дети этого воинственного царя, названные по крещению Юрием и Романом, служили великому князю. Правнук Романа Реденича, Михайло Юрьевич Сорокоум, оставил сына Глеба. Правнук Глеба Михайловича Варфоломей Григорьевич, имевший прозвище Лапоть, имел сына Василия Лопуху. Вот от него-то и пошли Лопухины.

Дед молодой царицы, Авраам Никитич, при царе Алексее Михайловиче долгое время служил головою московских стрельцов. В польскую войну стал известен тем, что вместе с другим стрелецким головою, Логином Оничковым, упорно защищал Могилев. Более 20 недель отбивались смельчаки от Радзивилла. В день бракосочетания царя Алексея Михайловича с Наталией Кирилловной он был уже при дворе и, как пишут историки, сидел за поставцом царицы. Когда же родился Петр, Авраам Никитич пожалован был в думные дворяне.

«Роды ж, которые бывают в думных дворянах и в околничих, из честных родов, и из середних, и из дворян; и те роды болши тое чести не доходят», — писал Котошихин.

Наталья Кирилловна была явно благорасположена к Лопухиным. В день крещения Петра, когда в Грановитой палате собрались почетные гости и расселись за богато убранным столом, царица угощала у себя, в своих палатах, самых близких — отца и любимца царя — боярина Артамона Матвеева; за поставцом же, в ее хоромах, сидел Абрам Лопухин. С того времени Абрам (Авраам) Никитич постоянно при царице. В обязанности его входило рассылать коврижки, взвары, подачи с кубками мамам, боярыням. В последний раз имя его упоминается, как пишет Устрялов, в 1682 году, когда он подписал акт об уничтожении местничества третьим из 19 думных дворян.

Семья у Абрама Никитича была большая, дружная. Одних сыновей шестеро: Петр большой, Петр меньшой, Иларион, Козька, Василий и Сергей. Все дети его служили в стрельцах.

Иларион Абрамович — отец Евдокии Лопухиной — стал называться Федором после бракосочетания дочери с царем.

В тот торжественный для молодых людей, да и для всей России день, по случаю бракосочетания, все родственники царя были осыпаны подарками. Иные бояре да дворяне вздыхали, ибо Лопухины в одночасье возведены были в почетные звания и (как тут не завидовать?!) заняли важнейшие места при дворе государя.

«А по всей его царской радости жалует царь по царице своей отца ее, а своего тестя, и род их: с ниские степени возведет на высокую, и кто тем не достатен, сподобляет своею царскою казною, а иных розсылает для покормления по воеводствам в городы и на Москве в приказы и дает поместья и вотчины; и они теми поместьями, и вотчинами, и воеводствами, и приказным сиденьем побогатеют», — читаем далее у Котошихина.

Свадьба миновала. Началась жизнь семейная.

7 августа 1689 года Петр узнал о страшной опасности: Софьей составлен был заговор против его жизни. О том поведали прискакавшие около полуночи к нему в Преображенское двое стрельцов. Петра разбудили. Стрельцы донесли о заговоре (счастье государя — он вовремя предуведомлен). Названы ему были имена главных заговорщиков, «умышлявших смертное убийство на государя и государыню-царицу». «Внезапно пробуженный, страшно перепуганный, Петр, прямо с постели, босой, в одной сорочке, — пишет М. Семевский, — бросился в конюшню, вскочил на коня и скрылся в ближайший лес; туда принесли ему платье; он наскоро оделся и, не теряя ни минуты, с величайшею поспешностью пустился по дороге к Троице-Сергиевой лавре. В пять часов проскакал он шестьдесят верст… Столь же поспешно, в ту же ночь, отправилась из Преображенского в Троицкий монастырь царица Наталья Кирилловна с дочерью; с ними поехала супруга Петра, Авдотья Федоровна: она была беременна».

Нетрудно представить возбужденное состояние молодого царя и страх молодой царицы за любимого человека и чадо, ожидаемое ею. Дорога до Троицы дальняя, не гладкая, темная. О чем думалось Авдотье Федоровне в те, казавшиеся долгими, бесконечными, часы поездки к безопасному месту? Хотелось ей одного — чтобы Петруша ее дорогой, сердцу милый, остался жив, чтобы не осталась она вдовой, с малым ребенком на руках.

«Царевич Алексей Петрович, первенец-сын, как бы до дня своего рождения уже был обречен на судьбу злополучную, — замечает Семевский. — Его отцу угрожает смерть от ножей злоумышленников, его мать в страшном испуге, в поспешном бегстве, вслед за мужем, ищет спасения…»

Андрей Артамонович Матвеев, сторонник Петра, писал о тех днях:

«Августа месяца против 8 числа, внезапу, в глубокую самую ночь из тех сонмищ стрелецких с Лыкова двора наскоро прибежали в то село Преображенское из Стремянного полка знатные четыре человека, а именно: Ипат Ульфов, Дмитрий Мелков с товарищами, и с великим поспешением донесли его высокопомянутому Величеству, что уже разных полков стрельцы, собрався в Кремль на том Лыкове дворе с ружьем, намерены за ними тотчас идти в помянутое село по совету Щекловитаго бунтом, и убить его Царя, матерь его и супругу его Царицу-ж, и сестру его Царевну, и всех знатных при его Величестве особ, и, чтоб ни часу не мешкав, изволили их Величества наскоро идти и спасать себя, куда заблагоразсудят.

Услышав о том стрелецком воровском умысле, они, высокоименованные Величества, в самые короткие часы, ночью собрався налегке, без ведома всех походных бояр и ближних людей и стольников бывших тогда, — покинув все, с малолюдством самым наскоро в Троицкий Сергиев монастырь побежали, и туда пришли; о чем тогда никто не ведал. И многие бояре и ближние люди, уведав о том, в самой же скорости за их Величествами в тот Троицкий поход из Москвы последовали. В ту же пору из Сухарева полка стрельцы, их же Величествам верные, с поспешением великим за ними побежали, и не во многие часы в Троицкий монастырь прибыли».

«Участь Петрова была решена, — пишет М. П. Погодин, — но грозен сон, а милостив Бог: со стороны Царевны Софьи замахнулись, со стороны Петра ударили».

Темное то дело давно прошедших лет. Так и просится догадка: а не спровоцировано ли было столкновение между братом и сестрой? Не с тем ли это было сделано, чтобы добиться ситуации, кому-то выгодной, нужной. Кому-то, тонко рассчитавшему ход событий, не терпелось видеть Петра единовластным правителем. Не будем вдаваться в злобные придворные интриги, следствием которых было бегство Петра, разрыв его со многими хорошими людьми правительства Софьи, как, например, с хорошо образованным, «думавшим даже об уничтожении крепостного права — Василием Голицыным».

Неприязнь действительно висела в воздухе. Незадолго до главных событий, приведших к бегству Петра, Софья говорила Елизарьеву и Гладкому с двумя стрельцами: «Долголь нам терпеть? уже житья нашего не стало от Бориса Голицына, да от Льва Нарышкина: Царя Петра они с ума споили, брата Иоанна ставят ни во что; комнату его дровами закидали, меня называют девкою, как будто я и не дочь царя Алексея Михайловича: князю Василью Васильевичу хотят голову отрубить, а он добра много сделал: Польский мир учинил; с Дону выдачи беглых не было, а его промыслом и с Дону выдают. Радела я о всячине, а они все из рук тащат. Можно ль на вас надеяться? Надобны ль мы вам? А буде не надобны, мы пойдем себе с братом, где кельи искать».

В стане стрельцов началось брожение. Буйные речи слышались в их кругу.

«Дело, по видимому, приближалось к развязке, — пишет М. П. Погодин («Семнадцать первых лет в жизни императора Петра Великого»). — Ясно было, что София хотела, во что бы то ни стало, удержать власть в своих руках, а Петрова сторона с такою же решимостью хотела вырвать власть из рук у нея.

Сам он, занятый своими кораблями и полками, не принимал, кажется, живаго, деятельного участия в наступавших событиях, и поступал только по внушениям родных, исполнял как будто задаваемые уроки, и думал больше всего о своих экзерцициях».

Гордон 31 августа записал в дневнике: «Пыль и раздражение увеличиваются, и кажется, что оне скоро должны разразиться вполне».

«Ни той ни другой стороне, — пишет далее М. П. Погодин, — не убежденной в успехе, долго не хотелось начинать спора. Петрова сторона опасалась стрельцов. Софьина не была уверена в их единодушии, подготовляла, подкупала. Обе кажется хотели выжидать благоприятных обстоятельств, надеялись на случай, чтоб нанесть решительный удар обороняясь, а не нападая. Им страшно было навлечь на себя тяжелое обвинение в возбуждении междоусобия; им нужно было иметь на всякий случай основание для оправдания».

«Ходят такие слухи, — заносит в дневник Гордон, — что и пересказывать их страшно».

В воздухе носились слухи о возможности убийства Петра. Именно в это время и появляются в Преображенском стрельцы-перебежчики. «Они, вероятно подкупленные, — замечает М. П. Погодин, — сбирались донести Петру об умыслах на его жизнь…»

Любопытно, с чего конкретно возникала взрывоопасная ситуация. Проследим, как излагает ход событий М. П. Погодин.

Он пишет, что 7 августа, в пятницу, царевна Софья велела Шакловитому нарядить побольше стрельцов в Кремль для ее сопровождения на богомолье пешком в Донской монастырь к заутрене. «Но вскоре объявилось будто на Верху подметное письмо с известием, что ночью Царь Петр прибудет в Кремль с своими потешными убить ее с сестрами и братом, старшим Царем, и перенять власть в свои руки».

Узнав о письме, князь В. В. Голицын приказал закрыть ворота в Кремль, запереть их в Китае и Белом городе и никого туда не пускать.

«Ночью многие стрельцы зашли было в Кремль, — отмечает Гордон (он очень наблюдателен и внимателен к происходящему), — но никого туда не пустили, кроме известных лиц. Это встревожило партию младшаго Царя до того, что все, о том узнавшие, поспешили в Преображенское».

Кто подбросил подметное письмо, кто направил подкупленных стрельцов к Петру в Преображенское — о том нет известий. Любопытнее всего то, кто вскоре стал наиболее близким Петру в результате проистекших событий. В силу каких причин, о том не станем говорить. Заметим, однако, что в числе наиболее приближенных к Петру объявился и Петр (Патрик) Иванович Гордон.

«До 25-го числа время тянулось однакож в неизвестности: из стрельцов и солдат не многие явились к Троице.

Знаменитый Лефорт, будущий друг Петров, был, кажется, из числа первых, чем и началось их сближение, которое вскоре укрепилось сходством в нравах и вкусах, в расположении к веселости, — пишет М. П. Погодин и продолжает: — «…Прибытие иностранных офицеров к Троице, — замечает с гордостью, впрочем несколько лишнею, Гордон, — положило делу конец, ибо тогда все заговорили открыто в пользу Царя».

Разные люди и по разным причинам шли к Троице: одни по зову сердца, другие — из корысти и по расчету. Кто какие помыслы преследовал, показало время.

18 февраля 1690 года родился наследник.

«Как приспеет время родится царевичю, и тогда царица бывает в мылне, а с нею бабка и иные немногие жены, а как родится, и в то время царю учинится ведомо, и посылают по духовника, чтоб дал родилнице, и младенцу, и бабке, и иные при том будучим же нам молитву и нарек тому новорожденному младенцу имя; и как духовник даст молитву, и потом в мылню входит царь смотрити новорожденного, а не дав молитвы, в мылню не входят и не выходят никто. А даетца новорожденному младенцу имя от того времени, как родится, счетчи вперед в восмой день, которого святого день, и ему тож ими и будет».

Царевич родился глубокой ночью. Имя ему было дано — Алексей.

В тот день, 18 февраля, был у государей стол, в честь рождения царевича, Петрова наследника. День этот многим запомнился разразившейся распрей и ссорами меж собравшимися. Генерал Патрик Гордон, приглашенный к торжественному столу, как пишут, должен был после жаркого спора удалиться из дворца. Удалился он по настоятельному требованию патриарха Иоакима, люто и не без причины ненавидевшего немцев. (Через месяц Иоаким умрет.) Твердость и принципиальность этого человека, любившего по-своему Россию, ее традиции, обряды, людей, сыграла свою роль в происхождении распоряжений, затрудняющих приезд иностранцев в Россию. Патриарх умолял Петра не верить «проклятым еретикам», не вверять им ни в коем случае начальства над войском. Ни один иностранец, ни один иноверец не должен занимать никаких должностей (русские ли уступают им в уме и сообразительности?), — убеждал он. В этом погибель России.

За торжественным столом Иоаким объявил решительно:

— Иноземцам при таких случаях быть неприлично.

Оскорбленный, обиженный Гордон удалился. Петр, казалось, был задет за живое.

23 февраля устроен был парад войск. Командовал Гордон. От имени всего войска он в торжественной речи поздравил Петра с рождением наследника. Петр принимал поздравления.

Первые годы супружеской жизни Евдокии Федоровны с Петром Алексеевичем прошли спокойно. Супруги жили в согласии, любили друг друга, о том можно судить по немногим сердечным письмам царицы к мужу.

«Государю моему радости, царю Петру Алексеевичу, — писано ею в 1689 году, — здравствуй, свет мой, на множество лет!

Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам из Переславля не замешкав. А я при милости матушки жива. Женишка твоя Дунька челом бьет».

«Лапушка мой, здравствуй на множество лет! Да милости у тебя прошу, как ты позволишь ли мне к тебе быть?.. И ты пожалуй о том, лапушка мой, отпиши. За сим женка твоя челом бьет».

В 1693 году, в бытность царя на Белом море совместно с Петром (Патриком) Ивановичем Гордоном, Евдокия Федоровна продолжала писать столь же нежные письма.

«Предражайшему моему государю-радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, мой свет, на многие лета! Пожалуй, батюшка мой, не презри, свет, моего прошения: отпиши, батюшка мой, ко мне о здоровьи своем, чтоб мне, слыша о твоем здоровьи, радоваться. А сестра твоя царевна Наталья Алексеевна в добром здоровьи. А про нас изволишь милостию своею памятовать, и я с Алешенькою жива. Женка твоя Дунька».

Вместе с письмами Натальи Кирилловны Евдокия Федоровна неоднократно посылала письма к Петру от их сына. Растила она его в любви к отцу. Да и не о том ли, как оба — мать и сын — смотрели на отца, можно судить по письму царевича: «Государю моему батюшке, Царю Петру Алексеевичи) сынишка твой Алешка, благословения прося, и челом бьет. Прошу у тебя Государя батюшка милости: пожалуй, Государь батюшка, отпиши ко мне пра свое многолетьно здоровье, чтобы мне, Государь батюшка, слыша про твое многолетное здоровье, радоваться. Изволишь, Государь батюшка, милостию своею напаметовать, и тетушка и матушка в добром здоровью, и я молитвами твоими при милости их жив. С. т. А. б. п. ч.» (то есть: сын твой Алексей бьет покорно челом. — Л.А.).

Не явно ли слышен здесь голос Евдокии Федоровны?

Писем Петра к жене не найдено. Они нигде не опубликованы. Во всяком случае, в поле нашего зрения они не попали. Нет ничего, что относилось бы к Евдокии Федоровне, и в письмах его к матери. Тем не менее смело можно сказать, заметил еще М. Семевский, что до смерти царицы Натальи, наступившей 25 января 1694 года, отношения Петра с женой были самые дружественные и что жили они в любви и согласии.

Евдокия Федоровна виделась или, скажем, представлялась некоторым русским историкам идеалом так называемых допетровских женщин, образцом цариц московских XVII века.

В самом деле, «робкая, неподвижная воспитанница монастырского терема, которой и глаза поднять к верху было больно», набожная весьма, она, как пишут, обвыклась с теремным заточением; она нянчится с малютками (через полтора года после Алексея у супругов родился второй сын — Александр), читает книги церковные, беседует с толпой служанок, с боярынями и боярышнями, вышивает и шьет. (В 1727 году, по воцарении Петра II, издан был манифест. В нем уже обвиняли Эммануила Девиера — зятя А. Д. Меншикова, Писарева и прочих в посягательстве на священную особу императора, в злых отзывах о царице-бабке. Толстой, Писарев и др. в пытках показали; «Мы де особенно страшились, чтобы в воцарение Петра Алексеевича не получила бы силы его бабка; потому что она старого обычая человек, может все переменить по старому; и понежеде она нраву гневного, жестокосердого, то захочет отомстить нам за сына».)

Царица Наталья Кирилловна без памяти любила внука, благоволила снохе. Петра же, находившегося в Архангельске с Гордоном, именем Олешеньки звала в Москву, домой.

Шести лет царевич стал учиться грамоте. Определили к нему учителем Никифора Вяземского, человека слабого и бездарного. Доносил он витиеватым письмом Петру Алексеевичу в Азов, что царевич начал учить часослов.

По-разному смотрели на роль Евдокии Лопухиной русские историки. Так, Н. Г. Устрялов считал, что главным несчастием маленького царевича было то, что до девяти лет находился он под влиянием и надзором матери, «косневшей в предрассудках старины и ненавидевшей все, что нравилось Петру». Он же считал, что и все родственники ее, без сомнения, оставили самое невыгодное впечатление в уме слабого отрока. И потому именно стрельцы при розыске 1698 года говорили, что он немцев не любит, а враги Петра I смотрели на царевича как на свою будущую надежду.

А вот что писал М. П. Погодин: «Царевич родился, когда отцу и матери его было с небольшим по 16 лет. Отец и мать сами были почти детьми, и, по законам физиологии, едва ли могли питать в полной силе родительские чувствования, точно так не могли в подобной молодости соединиться между собой тесными сердечными узами: это была почти случайная встреча. А когда мы вспомним, что деятельность Петра давно уже получила особое направление, и что он пристрастился к военным упражнениям на воде и суше, занялся с горячностью кораблестроением, примерными и потом настоящими походами, а с другой стороны, что Петр познакомился рано, в Преображенском, с разгульною жизнью и всеми ее удовольствиями, в кругу молодых, веселых товарищей и буйных иностранных выходцев, то и поймем, что между молодыми супругами не могло образоваться никакой прочной связи, даже привычки; так как и отеческое чувство не могло пустить глубокого корня. Безпрестанно в разъездах, в Переславле, Воронеже, Архангельске, под Азовом, находя себе развлечения без разбору на всяком ночлеге, Петр, с пылким темпераментом, постепенно отвыкал от жены, которая своей законной ревностью, взыскательностью и может быть старинной чопорностью, несогласною с новыми его обычаями, сама увеличивала отвращение в продолжение кратких свиданий».

Прервем здесь чтение строк труда М. П. Погодина, чтобы напомнить, как много позже, в 1729 году, дюк Лирийский и Бервикский, во время пребывания его при российском дворе в звании посла короля испанского, собирая сведения о членах семьи императорской фамилии, записал и такую информацию: «Царица, бабка Царская, происходит из дома Лопухиных, одного из древнейших в России. Петр I женился на ней в 1689 году, и она родила ему Царевича Алексея, умершего в 1718 году и оставившего после себя сына, ныне владеющего Государя. Они жили очень согласно между собою до тех пор, пока ненависть Царицы к иноземцам и ко всем обычаям Европейским, кои Царь очень любил, не произвела между ими охлаждения, так что Петр наконец удалил ее в монастырь…»

Решение о разводе с Евдокией было принято во время пребывания Петра за границей (он выехал в чужие края вместе с Лефортом в марте 1697 года). Напомним, перед самым его отъездом открыт был заговор Соковнина, Циклера и Пушкина, которые хотели убить царя. Был розыск, заговорщики казнены. В опале оказались братья и отец царицы, возможно заподозренные в связях с казненными государственными преступниками. Недавние родственники Петра были разосланы в заточение по разным городам. Из-за границы молодой царь настоятельно требовал от своих наперсников уговорить Евдокию постричься в монахини. Царица воспротивилась. Протест был резкий и категорический. Вернувшись в Россию в 1698 году, Петр сломил ее сопротивление, насильно сломил, можно сказать, преступно, в результате чего Евдокия была отправлена в суздальский Покровский монастырь. Там она была пострижена. «За что? — пишет М. П. Погодин. — Нет никаких известий. Если бы Евдокия была действительно в чем-нибудь виновата, то, без сомнения, вины ее были бы вспомянуты в знаменитом осуждении 1718 года, где не оказано ни малейшей пощады никакому чувству. Там приписано только рукою самого царя, что она была удалена «для некоторых ее противностей и подозрения».

Что сказать о таком поступке? Он говорит за себя сам. Заточив в монастырь молодую двадцатидвух-трехлетнюю женщину, через пять-шесть лет брачной жизни, мать двоих сыновей, без вины или почти без вины, в угоду своим прихотям или другим склонностям, — это жестоко, бесчеловечно и в высшей степени самоуправно…

Царевич взят от матери осьми лет и семи месяцев к царевне Наталии Алексеевне.

«Главным несчастием было то, — говорит г. Устрялов, — что до девяти лет царевич находился под надзором матери, косневшей в предрассудках старины, и ненавидевшей все, что нравилось Петру».

Едва ли! О каких девяти годах идет здесь речь? От 1690 до 1698-го. Да, Петр в эти годы не делал еще никаких особенных нововведений: он ходил в походы, строил суда, водился с иностранцами, вот и все. Притом мать сама еще была очень молода… и едва ли могла оказывать предпочтение старине пред новизною, еще очень ограниченною, и даже понимать их различие: она могла жаловаться на частые отлучки мужа, могла ревновать его, — и только; но все это не могло иметь влияния на воспитание царевича, который воспитывался по общему обычаю: так — читаем мы донесения Петру его учителя, Вяземского, о том, что царевич по 7 году начал учиться грамоте и потом посажен за часовник». М. Семевский:

«Родственники ея еще пользовались расположением и вниманием царя. Так в 1697 году в числе знатнейших молодых вельмож того времени, государь послал за границу родного брата своей жены, Абрама Федоровича Лопухина. В числе тридцати девяти стольников Лопухин отправлен был в Италию; к нему приставили солдата Черевина. Солдаты были представлены как для изучения морского дела, так и для надзора за прилежанием баричей, которым объявлено, чтоб они не думали возвращаться в Россию без письменного свидетельства заморских капитанов в основательном изучении кораблестроения и мореплавания, под страхом потери всего имущества. Из числа этих денщиков-шпионов Григорий Скорняков-Писарев впоследствии играл важную роль в судьбе царицы Авдотьи Федоровны».

Но вскоре Петр заметно охладел к своей супруге и уже неохотно с нею переписывался. Авдотья Федоровна пеняла ему с огорчением, как видно из следующего письма:

«Предражайшему моему государю, свету радости, Царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, мой батюшка, на множество лет! Прошу у тебя, свет мой, милости, обрадуй меня, батюшка, отпиши, свет мой, о здоровьи своем, чтобы мне бедной в печалях своих порадоваться. Как ты, свет мой, изволил пойтить, и ко мне не пожаловал, не отписал о здоровьи ни единой строчки. Только я, бедная, на свете безчастная, что не пожалуешь, не пишешь о здоровьи своем. Не презри, свет мой, моего прошения. А сестра твоя царевна Наталья Алексеевна в добром здоровьи. Отпиши, радость моя, ко мне… и я с Алешенькою жива».

Из этого письма, говорит г. Устрялов, очевидно, что и по смерти царицы Натальи Кирилловны, поддерживавшей согласие между сыном и невесткою, Авдотья Федоровна не теряла надежды на любовь мужа. Решительный разрыв последовал, кажется, перед отъездом царя за границу, по открытии заговора Соковнина.

Около того времени, в марте 1697 года, страшная опала поразила отца и дядей царицы. Бояре Федор Абрамович и братья его, Василий и Сергей, были сосланы на вечное житье в Тотьму, Саранск и Вязьму. Чем прогневали они государя — неизвестно. О причине их ссылки не мог ничего узнать и г. Устрялов, имевший в своих руках все достовернейшие документы того времени.

Тогда же решено было удалить Авдотью Федоровну в монастырь: по крайней мере, из Лондона царь прислал повеление боярам Л. К. Нарышкину и Т. Н. Стрешневу, также духовнику царицы, склонить ее к добровольному пострижению.

«О чем изволил ты писать к духовнику и ко Льву Кирилловичу, и ко мне, — отвечал Стрешнев 19 апреля 1698 года, и мы о том говорили прилежно, чтобы учинить во свободе, и она упрямится. Только надобно еще отписать к духовнику, и сами станем и еще говорить почасту. А духовник человек малословный: а что ему письмом подновить, то он больше станет прилежать в том деле».

Петр подтвердил свою волю по возвращении из Лондона в Амстердам, повелев и князю Ромодановскому, 9 мая 1698 года, содействовать Стрешневу:

«Пожалуй сделай то, о чем тебе станет говорить Тихон Никитич, для Бога…»

«18 июля 1698 года, в Вене, был дан в честь русского посольства великолепный обед. Явился заздравный кубок, наполненный мозельвейном; все гости встали и пили здоровье императора, провозглашая его по очереди друг другу, пока кубок не обошел всего стола. Во все это время гости стояли. Перед обедом условились было, чтобы Лефорт провозгласил таким образом здоровье императрицы и потом короля Римского, барон же Кенигсакер здоровье царицы Московской: но ни то, ни другое пито не было, потому ли, что обряд был слишком продолжительным, или, вероятнее, потому, что царь уже сомневался, не была ли его жена в сговоре с Софией…» (Не внушена ли была эта мысль Лефортом или же кем-то, стоящим за ним? — Л.А.)

Иному читателю покажется, что много, мол, в работе приводится выдержек и цитат из трудов ученых прошлого, но я и не ставил своей задачей делать какие-то новые исторические открытия, а только попытался, по мере своих сил и возможностей, извлечь из забвения несправедливо забытые материалы и дать возможность ознакомиться с ними современному читателю и вместе поразмышлять над тем или иным фактом. Думаю, читатель извинит за это необходимое для меня отступление. Но вернемся ко временам от нас далеким.

Весть о стрелецком восстании 1698 года достигла Петра за границей. У него была давняя неприязнь к этим поборникам русской старины. Помнил он о казни стрельцами боярина Матвеева — сторонника матери и ближайшего друга отца. Не забывал, как люто ненавидели они немцев, как ратовали за Софью. Помнил он с детства, как ловили стрельцы в Немецкой слободе чужестранцев — двух докторов — Даниила фон Гадена да Ивана Гутменша, обвиняемых в отравлении царя Феодора Алексеевича (о том все в Москве слышали). И вот теперь, подстрекаемые ярыми противниками чужестранцев, двинулись к Москве белокаменной полки великолуцких стрельцов. Задумали они вызволить из неволи Софью и ей поручить правление государством, а ежели откажется — передать власть сыну Петрову — маленькому царевичу Алексею. Желали они с установлением нового правительства отменить все нововведения. Но близ столицы войска восставших были разбиты, а точнее сказать, расстреляны пушками Петра (Патрика) Ивановича Гордона и боярина Шеина.

Стрельцы были побеждены. Главных зачинщиков казнили. Для совершения ужаснейшей кары над сотнями остальных спешил сам Петр. 25 августа, в шестом часу пополудни, вернулся он с Лефортом и Головиным из-за границы. В тот же вечер государь навестил несколько приятственных его сердцу домов в городе, побывал в Немецкой слободе, навестил Анну Монс и на ночь отправился в Преображенское. «Крайне удивительно, что царь, против всякого ожидания, после столь долговременного отсутствия еще одержим прежнею страстью; он тотчас по приезде посетил немку Монс…» Не побывал государь Петр Алексеевич лишь в одном доме, в котором, может быть, его как нигде поджидали и волновались в ожидании встречи. Не свиделся он с особой, нетерпеливее всех ждавшей его, — с царицей Авдотьей Федоровной.

По приказу Петра ее продолжали убеждать добровольно удалиться в монастырь.31 августа, как свидетельствует Гвариенти, государь в доме почтмейстера Виниуса беседовал с Евдокией Федоровной в течение четырех часов. Он убеждал ее добровольно удалиться в монастырь. Евдокия проявила твердость и отказывалась дать на то согласие. То, что беседа продолжалась так долго, говорит о том, что Петр с уважением относился к жене. Видимо, какие-то качества ее были симпатичны ему. Не решился он сразу, одним махом, волею своею, без беседы с ней, удалить ее в монастырь. Правда, в дневнике у Корба есть сообщение, что Петр беседовал не с женой своей, а с любимой сестрой — Натальей Алексеевной. Но доверимся Н. Г. Устрялову, заметившему, что свидетельство Гвариенти «вероятнее потому, что с любимою сестрою царь без сомнения виделся и прежде».

В разговоре с мужем Евдокия, по-видимому, проявила определенную твердость и показала свой характер. Беседа Петра с женой не привела ни к чему. Государь прибегнул к силе. Недели три спустя царевна Наталья Алексеевна, исполняя волю брата, увезла царевича Алексея из кремлевских палат в Преображенское, оторвав восьмилетнего мальчика от матери, а 25 сентября, как пишет Гордон, волею-неволею, в самой простой карете, без свиты, Авдотья Федоровна отправлена в суздальский Покровский девичий монастырь.

«Со всем почтением, — пишет историк М. М. Щербатов, — которое я к сему великому в монархах и великому в человеках в сердце своем сохраняю, со всем чувством моим, что самая польза государственная требовала, чтоб он имел кроме царевича Алексея Петровича законных детей, преемниками его престола, — не могу я удержаться, чтобы не охулить развод его с первою его супругой, рожденною Лопухиной, и второй брак, по пострижении первой супруги, с пленницею Екатериною Алексеевною… Пусть монарх имел к тому сильные причины, которых однако ж я не вижу, кроме склонности его к Монсовым, сопротивления жены его новым установлениям». В чем заключалась вина царицы перед своим мужем? Сие, писали историки прошлого, остается тайною. Некоторые иностранные писатели (Левек, Вильбоа, Лекрерк) уверяли своих читателей в том, что удалению Евдокии Федоровны из первопрестольной особенно содействовал А. Д. Меншиков (не утверждали ли они чью-то версию, отводя гнев на Меншикова, зная, что причина в другом?). Меншиков, писали они, в это время был в фаворе, имел сильное влияние на «ум и волю государя». Прочитаем строки, написанные Вильбоа: «Гордая царица не любила Меншикова, как безвестного простолюдина, взятого с улицы и из-под пирожкового лотка поставленного на ступенях трона. На ее презрение царский фаворит отвечал ненавистью и умел подвигнуть государя к ссылке и заточению Лопухиной». Но согласимся с тем, что о ту пору, как говорили в старину, Александр Данилович не был еще настолько силен, чтобы руководить действиями и волей Петра. Он еще только набирал силу, приглядывался и оглядывался.

В июне 1699 года окольничий Семен Языков объявил архимандриту суздальского Спасо-Ефимьева монастыря Варлааму именное царское повеление. Согласно повелению, пострижена была Евдокия Федоровна в келии старицы Маремьяны, под именем инокини Елены.

По столице пополз слух, будто остудила мужа к жене законной царевна Наталья Алексеевна. Ненавидела она ее. За что? Богу о том одному известно. Может, за нрав, а может, за красоту. Да только о неприязненном отношении царевны к царице говорили стрельчихи, говорили упорно. А можно ль им не верить? Впрочем, Н. Г. Устрялов замечал, едва ли это справедливо: «то был простонародный толк стрельчих, не знавших дела». Все же многие склонялись к тому, что Евдокия Федоровна пострадала, будучи старого покроя человек. Александр Гордон в своей «The History of Petor» (1775 г., II, 281) пишет, что она отдалила супруга от себя «безотвязною ревностью и упреками за привязанность его к иностранцам». Все в роду Лопухиных питали неприязнь и ненависть к иноземцам. Неприязнь эта была не случайной, как мы то увидим позже. Она доходила до того, что однажды один из братьев Евдокии Федоровны в присутствии царя оскорбил Лефорта. Шведский резидент Кохен, как и все иностранные посланники, внимательно наблюдавшие за происходящими событиями при царском дворе, сообщал об одном примечательном обеде у Лефорта 26 февраля 1693 года, на котором присутствовал государь. «В жару спора Лопухин (не Абрам ли Федорович? — спрашивает М. Семевский) стал поносить генерала самыми непристойными выражениями, наконец схватился в рукопашную, и в драке сильно измял прическу великого адмирала. Царь тут же заступился за своего любимца и наказал оскорбителя пощечинами».

Поблагодарим серьезного исследователя за переведенный им и приведенный в своем исследовании документ и прервем чтение его труда на этом месте. (Канву событий мы прослеживали согласно его изложению.)

На короткое время вернемся и остановимся на событиях февраля 1693 года. Жива мать Петра Наталья Кирилловна. Супруги живут дружно. О размолвке нет и речи. Растет и маленький Алексей. Авдотья (Евдокия) только пеняет на частые отлучки мужа и на связь его с немцами, которую не одобряет и свекровь. Оба без ума любят Петра. Чем же вызван гнев брата Лопухиной? Нам не восстановить истинного разговора, происшедшего в тот день между Лопухиным и Лефортом — этим устроителем пиршеств и веселий Петровых, не сыскать нам и охульных слов, сказанных в адрес царского любимца, но мы можем смело сказать, что поводом к серьезному столкновению было то, что, приблизившись к Петру, Лефорт настоящим образом совращал молодого царя, за что и был побит братом Евдокии Лопухиной.

Неприязнь к немцам была неприкрытой у русских людей. Выражалась она не к одному Лефорту, но и к Патрику Гордону — генералу-иезуиту, и к другим иноземцам, окружавшим государя. Попробуем поближе приглядеться к этим людям, а заодно заглянем в Немецкую слободу, так близко расположенную от Москвы.

В 1841 году в Санкт-Петербурге, в типографии Н. Сахарова, вышла редкостная даже по тем временам книга «Записки русских людей». Опубликованы в ней были и «Записки Петра Ивановича Гордона». А в предуведомляющей записки статье находим следующие сведения о Патрике Ивановиче: «Патрик Гордон, бывший в русской службе под именем Петра Ивановича, родился 31-го мая 1635 года (на 37 лет старше Петра I. — Л.А.), в родовом своем имении, в Шотландии. Шестнадцать лет провел он в доме родительском, обучался под надзором отца и успел уже вмешаться в распри разных вероисповеданий. Отец скоро удалил его от этих неприятностей, отправив в Данциг. Гордон, прибывший в этот город, не нашел ничего сообразного со своим характером и переселился в Браунсберг. Здесь его приняли в Иезуитское училище. Два года строгой жизни до того наскучили ему, что он скрытно удалился в Данциг, с намерением возвратиться в свое отечество; но, за удалением кораблей, переменил свое желание и отправился в Варшаву, где тогда была знаменитая рота Шотландцев князя Радзивилла. Здесь он встретил только неудачи: Радзивилл был в отсутствии. Гордон переехал в Познань, где земляки снабдили его деньгами. Отсюда переселился в Гамбург. Здесь его приняли в Шведскую службу рядовым драгуном в полк герцога Саксен-Лауэнбургского. Из этого полка он перешел в полк графа Понтуса Де-Лагарди в 1656 году. Здесь его Поляки захватили в плен, и как военнопленного присудили на смерть. По ходатайству францисканского монаха он был избавлен, с условием вступить в Польскую службу. Шведы снова полонили его, и генерал Доглас взял его к себе в роту Шотландцев, а в 1656 году он поступил поручиком в полк герцога Цвейбриокенского. Вскоре он вторично был взят Поляками в плен, поступил в службу и дослужился до капитан-поручика. Оливский мир, заключенный в 1660 году, прекратил военные действия. Гордон выпросил увольнение и сбирался на родину. Здесь с ним встретился наш посол Замятия Федорович Леонтьев и уговорил его вступить в Русскую службу.

Гордон из Польши переехал в Россию в 1661 году и был принят майором в полк Крафорда. С тех пор он прослужил в России 38 лет. Первые годы его службы протекли в Малороссии, где бунтующие казаки, Крымские татары и Турки беспрерывно впадали в Русские владения. В 1662 году произвели его в подполковники, а в 1665 году в полковники. На другой год его отправили в Лондон с поручением ко двору. Гордон возвратился в Россию в 1667 году. Находясь в Чигиринской осаде с князем Ромодановским, он отличил себя и был возведен в генерал-майоры, а в 1684 году его произвели за Киевскую службу в генерал-поручики.

В 1684 году, приехавши в Москву, с решительным намерением удалиться из России, был удержан князем Голицыным. Мнения, поданные им князю Голицыну, выказывают вполне и его способности и доверенность Правительства. Голицын не хотел с ним расстаться. Именем Государей Гордона отправили в Киев для управления полками.

Два года после сего из Киева умолял он отпуск, писал письма в Москву и в Лондон. Грамота Английского Короля, присланная к Государям, смягчила нашу думу, и Гордону было дозволено отправиться одному в Англию, на самый короткий срок. С приездом своим в Москву, Гордон принес челобитную, и просил решительной отставки. Недоброжелатели оклеветали Гордона пред правительством: грамота Английского Короля увеличила еще более подозрение, и его разжаловали в прапорщики. В это время Голицын готовился в Крымский поход. Гордона простили, возвратили чин и вверили Бутырский стрелецкий полк. За Крымский поход его наградили чином полного генерала.

Предвидя замыслы Щекловитого, он первый явился для охранения Петра в Троицкую Лавру. Здесь Государь узнал его лично и вверил ему обучение своих солдат. С этого времени юный Государь имел к нему полную доверенность; советовался с ним в делах; призывал его во дворец и сам посещал его. В 1692 году он взял его с собою осматривать суда, построенные Брантом на Переславском озере, где ему показывал их, а в августе плавал с ним по Переславскому озеру. В 1693 году Государь вверил ему в управление Потешные роты, и сам приезжал в Преображенское смотреть на его учение.

В 1694 году Гордон плавал с Государем по Белому морю. В это время в Москве приготовлялись к Кожуховскому походу. Гордон написал на море инструкцию для производства осады. Во время взятия Кожуховского городка он был сам инженером.

В 1695 и 1696 годах Гордон находился при Государе в Азовских походах…

После отъезда Государя за границу Гордона отправили в Азов и велели находиться при постройке Таганрога.

Последним делом Гордона было усмирение стрельцов под Воскресенским монастырем вместе с боярином Шейным.

Гордон скончался в 1699 году… Государь, посещая его ежедневно в болезни, был при самой его смерти, и когда скончался, то закрыл… ему очи своею рукою, и потом поцеловал его в лоб, и при великолепном погребении сего мужа присутствовавшим чужестранцам и своим со слезами провозгласил: «Я и государство лишились усерднаго, вернаго и храбраго генерала. Когда б не Гордон, Москве было бы великое бедствие». Потом, когда поставили гроб в могилу, то Государь, кинув туда земли, сказал к предстоявшим: «Я даю ему только горсть земли, а он дал мне целое Государство земли с Азовом». Сей чужестранец, по сказанию тех, кои его лично знали, любим был не токмо Петром Великим, но и подданными его. Смерть его была сожалением всеобщим».

Биографическая справка, приведенная нами, написана человеком, явно с симпатией относящимся к Патрику Гордону. Доброжелательство сквозит в этих строках.

Это, так сказать, официальное представление Гордона.

Из приведенной биографии отметим следующее: в Браунсберге Патрик Гордон был принят в Иезуитское училище.

Вплоть до 1689 года, пока был силен в своей власти Василий Васильевич Голицын, друг и советник Софьи, мы видим Патрика Гордона в кругу лиц ближайшего окружения этого именитого князя — начальника посольского приказа (читай, по-нынешнему министр иностранных дел). Василий Васильевич, в совершенстве владея латинским языком, без посредства переводчиков общался с иностранными посланцами. Особенно приятно было общение с ним представителям католических стран, так как был склонен предоставить иезуитам в России известные права и расширить привилегии католиков.

В то время в Европе поднимался восточный вопрос. Не только Россия, но и некоторые другие страны подумывали не об одних оборонительных мерах. Турки, осадившие в 1683 году Вену, готовились отражать нападение нескольких стран. Папа, Венецианская республика, Польша готовы были заключить союз для борьбы с турками. На Балканах начинали вслух говорить о близкой гибели проклятых врагов. Турки затихли.

Как замечает Брикнер, в возгоравшейся борьбе с Турцией Польша могла выйти победительницей, могла быть и побежденной, но последствия для России были одинаково важны. С победою Турции, пишет этот историк, можно было ожидать появления турецких полчищ под самой стеной Киева, с победою Польши над Турцией, без содействия Москвы, следовало опасаться быстрого перевеса соседа и снова поставить Киев на карту.

Оставалось только обстоятельно договориться с Польшей.

В Андрусове шли переговоры. В. В. Голицын в эти дни поручил Патрику Гордону высказать свое отношение к восточному вопросу. Гордон принялся обдумывать ответ. Он знал, что от ответа зависит его будущее…

Протестантство и иезуитское латинство были одними из главных сил, которые управляли в те времена судьбами Западной Европы.

Англичане — представители свободолюбивого протестантства — и мрачно деспотическое иезуитство сошлись, не сговариваясь, на том, чтобы поработить Россию, впрочем, как и другие территории, — Англия посредством торговли, иезуиты — своему папству. Естественно было бы считать, что при таком взгляде на вещи, при таких задачах те и другие должны были смотреть на Россию как на плохо обработанное сырье, требующее переработки, перекройки. Существующее положение дел в России их не удовлетворяло. Так полагал видный историк своего времени М. О. Коялович. Он был не одинок в своих предположениях.

Но к России надо было подступиться. Ее надо было изучить. Требовались опытные эмиссары. Одним из таких ловких людей стал Поссевино.

Иезуит Антонио Поссевино посетил Россию в 1581–1582 годы, под конец царствования Иоанна IV. Русский государь находился в сложной ситуации. Ливонская война вконец измотала Россию, опустошала казну, а шведы и Речь Посполитая наседали и наседали.

Надо было искать мира.

Боярская дума на заседании 25 августа 1580 года решила «послати наскоро в Рим и к Рудолфу цесарю от себя с грамотами в гонцех Истому Шевригина».

Можно вообразить, как обрадовались в Риме русскому послу, где с давних пор искали возможности завязать дипломатические отношения с Россией.

Грозный решил выйти из войны дипломатическим путем. К Риму он обращался за посредничеством. Мир между Россией и Речью Посполитой нужен был папской курии для войны с турками. Интересы Иоанна IV и Григория XIII в данном вопросе совпадали. А кроме того, папа хотел заручиться поддержкой России в своей непримиримой борьбе с протестантами. На Россию же святейший престол смотрел как на возможный трамплин для вторжения в Азию. Нужна, очень нужна была эта северная страна папству. При римском дворе начали деятельно готовить к отправке в Россию своего представителя. Именно для выполнения этой сложной миссии был назначен идеолог католицизма, иезуит Антонио Поссевино.

47-летний дипломат, недавний секретарь генерала ордена иезуитов, Поссевино обладал незаурядными способностями.

Надо ли говорить, как внимательно были проштудированы им все имеющиеся в архивах тайные материалы, посвященные русскому государству и царскому двору. Человек глубокого ума, он анализировал ситуацию, изыскивал возможности решить поставленные перед ним задачи. А были они далеко не простыми. Надо было помирить Россию и Польшу, дабы обе страны двинуть против турок. Это должен быть союз двух католических государств. Папская курия, инструктируя легата, предписывала Поссевино добиться, чтобы христианские государи соединились, приняли римско-католическую веру и согласились признать папу своим главой.

Царь Иоанн IV, как известно, сумел извлечь выгоды из миссии иезуита, провести его; заключив мир с Баторием, он, как только дело коснулось чести православия, позабыл о дипломатии и так выразился в адрес папы римского, стуча посохом, что ни у кого из присутствующих не оставалось сомнений — миссия потерпела крах.

Однако, возможно, именно это и укрепило викария в мысли, что через русское правительство можно многое сделать для подчинения России папе. Поссевино осознавал, что скоро этого сделать нельзя и нужны особые приготовления. Самые главные из них — школы в духе латинства и обращение в унию православных Западной Европы.

План иезуита коварен, продуман до мелочей. Программа миссионера сводилась к следующему:

1. Создание в Вильне и Полоцке католических семинарий «для русских из королевства польского и для тех, которые были взяты в плен в Московии…». Именно в этом он и убеждал папу Григория XIII. Фактически речь шла о необходимости обучения русских в католических семинариях.

2. Использование католических купцов. Именно купцы должны были, по мысли Поссевино, закладывать в сознание московитов мысль о возможности пребывания католических священников в России.

3. В качестве разведчиков должны были служить католики-переводчики, толмачи при посольствах. Миссия их была не нова, но крайне необходима Поссевино: приносить немало пользы, «наблюдая за событиями, выведывая чужие мысли».

Планы его не исключали и определенный отбор книг, и использование католических врачей, и многое другое…

Выражаясь современным языком, речь шла, как замечает М. А. Алпатов, о детально разработанном плане идеологической диверсии в России. К слову сказать, многое из задуманного папским легатом действительно нашло воплощение в жизни.

Коварства иезуитам было не занимать — им пронизано все их существование, вся их деятельность. Цель оправдывает средства — было их девизом.

В одной итальянской рукописи, хранящейся в Париже и относящейся ко времени генерала Аквавивы, какой-то неизвестный изобразил деятельность иезуитов на основании личных наблюдений. Рукопись эта носила характер программы и потому называлась «Изложение принципов, которыми руководствуются отцы и иезуиты». Мы читаем в ней следующее:

«В отчетах провинциалов занимает обширное место характеристика государей, их сокровенные мысли, наклонности и намерения; благодаря этим отчетам, генерал и коллегия его ассистентов в Риме имеют всегда ясное представление об общем политическом положении, и следовательно имеют возможность направлять деятельность ордена, согласно его интересам. Посредством исповеди орден получает те сведения, которые государи покупают на вес золота через своих посланников и шпионов; иезуитам же эти сведения ничего не стоят, кроме расхода на пересылку писем. Посредством исповеди же они узнают настроение подданных, узнают, кто предан государю и кто ему враг. Что же касается светских иезуитов, повинующихся всякому приказанию ордена, то они вербуются из высокопоставленных лиц… Иезуиты… светские… называются тайными иезуитами. Орден содержит их при государях и влиятельных придворных сановниках… они играют роль шпионов и обязаны представлять генералу самые подробные отчеты о прениях тайных государственных советов… Иезуиты оказывают влияние на важнейшие мировые дела».

«В Иезуитском ордене, — говорит Маколей, сосредоточилась вся квинтэссенция католического духа, и его история тождественна с историей великой католической реакции. Господствуя над всем югом Европы, орден ополчился для новых духовных завоеваний. Невзирая на океаны и пустыни, на голод и чуму, шпионов и уголовные законы, виселицы и орудия пытки, иезуиты проникали всюду и везде неустрашимо вели свою пропаганду. Они являлись в качестве врачей, торговцев, ученых и самых скромных слуг; они учили, вели богословские споры, утешали несчастных, привлекали сердца молодежи, поддерживали впадавших в уныние и подносили Распятие умирающим».

Неудивительно, что через 23 года по отъезде Поссевино, как писал Ю. Ф. Самарин, Москва увидела опять иезуитов в своих стенах, в свите Самозванца. На этот раз ей удалось познакомиться с ними несколько короче. Потом перед историками встанет вопрос: сами ли иезуиты выдумали и воспитали Самозванца или, столкнувшись с ним случайно, только подготовили, снарядили и завострили его для своих целей, как боевое орудие против России?

Наконец, на исходе XVII века, несколько иезуитов, большею частью переодетых, пробралось в Москву. Им удалось пристроиться к колонии иностранцев, состоявших на русской службе. Пожалуй, никто не мог предположить, что приобретенный католиками дом на имя подставного лица — итальянца Гуаскони, также иезуита, станет школой католического просвещения. Пользуясь поддержкой князя В. В. Голицына, миссионерам удалось привлечь к обучению московских детей православной веры.

Все это, разумеется, не могло нравиться тогдашнему патриарху Иоакиму: он обратил внимание царей Иоанна и Петра Алексеевичей на рассадник непрошеных учителей. Обращение патриарха возымело действие, и в 1688 году вся иезуитская колония, как о том сообщает Ю. Ф. Самарин, выпровожена была на счет казны за московский рубеж…

Однако «за иезуитов заступился усердный их ходатай и почитатель, поверенный по делам немецкого императора, Курций. Он убедительно доказывал, что для самого Русского правительства было бы чрезвычайно выгодно развести в Москве колонию людей, которые, не требуя за это никакого жалования от казны, занимались бы… (посвящением. — Л.А.) в латинство детей православного исповедания». Главный аргумент Курция был тайный, служил интересам шпионажа. Помог тут и генерал Патрик Гордон. Разоренное гнездо удалось восстановить.

В своем изложении мы ссылались на труд Ю. Ф. Самарина «Иезуиты в России». Не следует забывать, что книга была написана с точки зрения защитника православия. Будем иметь в виду и следующее: вся сложность вопроса заключалась в том, что с подчинением папизму Россия в значительной степени теряла бы свою независимость и самостоятельность.

Приглядимся поближе к деятельности Патрика Гордона и его ближайших друзей и родственников: Павла Менезия и Франца Лефорта. Все это имеет непосредственное отношение к семье Петра, отчасти мотивирует его взгляды и действия.

Лето 1567 года выдалось жарким, знойным. В полдень горожане и деревенские жители спасались в тени от жары. Пили квас, спали на сеновалах, в сенях, пережидая жару. Лишь государевы гонцы несли свою службу, мчась по пыльным дорогам государства Российского.

Шел 34-й год царствования Иоанна Грозного.

А в далекой Шотландии в эти июльские дни королева Мария Стюарт отреклась от престола.

Протестанты одержали решительную победу над католиками и роялистами. Для нас важно, что это событие не прошло бесследно для России. Недавний цвет шотландской аристократии — «кавалеры», составлявшие корпус офицеров королевского войска, потерпев поражение, испытывая жестокое гонение, вынуждены были покинуть родину. Дорога их пролегла в континентальную Европу.

Надо сказать, шотландцы и до этого часто покидали родное отечество, чтобы «поискать счастья» на стороне. Они вступали в службу к европейским государям. Служба по найму считалась делом привычным и прибыльным.

Вот почему при Иоанне Грозном в Московии появилась и пустила корни ветвь знаменитой шотландской герцогской фамилии Гамильтон. Корни эта фамилия пустила глубокие. Достаточно сказать, что Евдокия Петровна Гамильтон была замужем за родным дядей царицы Натальи Кирилловны, Федором Полуэктовичем, а царский любимец Артамон Сергеевич Матвеев (в доме которого воспитывалась Наталья Кирилловна) был женат на Евдокии Григорьевне Гамильтон. Напомним, именно в доме у Артамона Сергеевича царь-вдовец, добрый и мягкий человек Алексей Михайлович познакомился со своей будущей супругой Натальей Кирилловной.

Следом за Гамильтонами, в разные годы, в России появились и обосновались шотландцы: Брюс, Гордон и Менезий. Отныне земля московитская стала их пристанищем. Все трое оставили определенный след в истории русского государства.

Интересен и тот факт, что Менезии находились в родстве с Гордонами и Гамильтонами. Будем также иметь в виду, что эта фамилия в 1571 году породнилась с королевским домом Стюартов.

Десятилетним мальчиком Павел Менезий, как, впрочем, и другие дети из богатых семей, был определен в шотландскую иезуитскую коллегию в г. Дуэ, во Фландрии. Учеба его продолжалась пять лет.

Молодой иезуит, который твердо усвоил основной принцип иезуитов — «цель оправдывает средства», вскоре после окончания коллегии направился в Польшу. Он знал, что родственник его, Патрик Гордон, служа там то в польских, то в шведских войсках, жил безбедно, получая чин за чином. Однако служба у короля Яна-Казимира тяготила Гордона. Не понравилась она и Менезию. Оба искали случая изменить обстановку. Он не заставил себя ждать. Замятия Леонтьев — русский посланник в Польше, человек сметливый, быстро вникающий в суть вещей, прибыв в 1661 году в Варшаву и познакомившись с Гордоном и Менезием, скоро и без труда уговорил их идти на службу к русскому государю. Оба дали согласие и, снабженные русскими паспортами, 26 июля 1661 года покинули Варшаву.

Дорога была не близкая и не легкая…

Французский агент Невиль, посетивший Москву под видом чрезвычайного поверенного в 1689 году (он был послан маркизом де Бетюном, послом Людовика XIV при варшавском дворе), собирая сведения о московитах, не обошел вниманием и Менезия, с которым познакомился в Смоленске, когда направлялся в Белокаменную. Со слов ли Менезия или получив иными путями информацию о вступлении в русскую службу Павла Григорьевича, Невиль предлагает любопытную трактовку мотивов, заставивших шотландца покинуть Польшу. Менезий, будто бы близко сойдясь с женой одного польского полковника, вызван был на дуэль, убил супруга неверной жены, бежал и оказался у русских. Так ли было дело или нет, судить трудно. Сам же Павел Григорьевич, как пишут историки, не любил распространяться о своей службе в Польше. У Гордона же, как заметил еще Н. Я. Чарыков, были чисто служебные и политические мотивы, побудившие его покинуть Польшу. Нельзя не согласиться с этим, ныне уже почти забытым историком, когда он пишет, что шотландец, видимо, понял, что будущность на стороне дисциплинированной и самодержавной Москвы: «На его глазах польское правительство, вместо того, чтобы использовать победу над русскими под Чудновым 1660 года, оказалось обессиленным «конфедерацией», т. е. вооруженным восстанием своей же армии, не получавшей жалованья. Вместе с тем, возраставшее своеволие шляхты… вносило в управление страной гибельную для нее анархию». Шотландец, проанализировав обстановку, принял решение выехать в Москву.

Почти полтора месяца заняла дорога у шотландцев, и только 2 сентября «искатели счастья» оказались в Москве. С любопытством взирали иноземцы на столицу московитов. Пожалуй, трудно было сравнить город с каким-либо другим в Европе. Воистину, было у него свое лицо. Улицы широки, множество церквей, садов. Под звон колоколов миновали они торговые улицы, запруженные народом, заваленные товарами, что казалось невероятным: во многих местах путешественники не видели людей вообще, одни огромные леса и пустыни, не тронутые временем, да болота. Неприветливой, безлюдной казалась им Московия, где не найдешь и постоялого двора и вынужден ночевать там, где застанет ночь.

Здесь же, в Москве, люди ходили в богатых одеждах. Женщин на улицах видно не было. Торговали медом, пряниками, мехами… Дома деревянные, имеют вид деревенских усадеб, окружены плетнями. Храмы также сработаны из дерева, но несколько храмов построены из кирпича и необычайно красивы. Вызывал удивление и Московский Кремль.

Менезий направился в Немецкую слободу. Были у него письма к некоторым ее жителям. В слободе он и остановился на жительство. А через три дня ему сообщили, что он допущен к целованию руки Алексея Михайловича.

Царь русский был внимателен к чужестранцам. Цепким оценивающим взглядом окинул обоих. Дальнейшая судьба их была решена. 9 сентября Гордон и Менезий зачислены на службу, Гордон — майором, а Менезий — капитаном.

В Москве с недоверием относились к чужестранцам, и потому они крепко держались друг друга.

Гордон и Менезий приступили к службе. Первое серьезное дело, в котором приняли они участие, было усмирение мятежа 25 июля 1662 года против боярина Морозова. Мятеж разразился из-за выпуска обесцененных медных денег.

Трудно сказать, какие именно причины послужили поводом (внешне все выглядело именно так) для выхода из военной службы новых офицеров и усиленного поиска ими возможностей быть зачисленными в свиту боярина Ф. А. Милославского, отправлявшегося в Персию. Увы, хлопоты остались бесполезными, мест для Патрика Гордона и Павла Менезия в свите не нашлось. Пришлось вернуться, к воинским делам.

Приближалась к концу война с Польшей. Осенью 1664 года начались переговоры под Смоленском, приведшие, как известно, в 1667 году к знаменитому андрусовскому перемирию.

Для усиления смоленского гарнизона был направлен полк, в котором служил Менезий. В это время в Смоленске стоял полк стрельцов, командовал которым друг и свойственник А. С. Матвеева, стрелецкий голова Кирилл Нарышкин, дед Петра I. За четыре года пребывания в Смоленске Нарышкин и Менезий сблизились и крепко подружились. Знакомство это было очень важным для шотландца.

Не станем рассказывать о командировке Менезия в Швецию и поездке на родину. Остановимся на 1672 году, когда А. С. Матвеев, назначенный в 1671 году начальником посольского приказа, вызвал Менезия в Москву и последний был направлен с дипломатической миссией в Берлин, Вену, Венецию и Рим. Как видим, желание Менезия заняться дипломатической работой исполнилось. Именно эта миссия Менезия и представляется нам исключительно важной для объяснения его влияния на русского государя.

В Риме Менезию предстояло встретиться с папой Климентом X. Русский посланник, владея многими европейскими языками, по дороге в Рим вел переговоры, не уставал хвалить царя Алексея Михайловича, заводил знакомства.

Выполнив формальные обязанности, заключавшиеся в передаче царской грамоты Клименту X и получении от папы письменного ответа, Павел Менезий отбыл в Москву.

В 1674 году, вскоре после возвращения к царскому двору, Менезий узнает о зачислении его в ведомство посольского приказа.

Заведенные дружеские отношения в Европе давали возможность Менезию получать верные сведения о происходивших в Западной Европе событиях, о которых он тотчас же сообщал Матвееву, а последний — царю Алексею Михайловичу. Дела Павла Григорьевича шли в гору. Царь держал его как бы под рукой, для выполнения личных государевых поручений. Павел Григорьевич внимателен к каждому взгляду Алексея Михайловича, к каждому слову его, каково бы оно ни было. Государев характер надо знать до тонкостей царедворцу (не только Менезию). Не станем говорить о том, как внимателен был Менезий и к близким государю людям. Сие само собой должно подразумеваться.

Читая донесение Невиля Людовику XIV, находим любопытные и немаловажные для характеристики деятельности Менезия в России сведения: «Возвратившись без всякого успеха оттуда (из Рима), был произведен в генерал-майоры (ошибка в донесении, производство в генералы было осуществлено позже. — Л.А.), а через несколько времени царь Алексей Михайлович, видя, что наступает его (царя) смертный час, объявил его гувернером молодого принца Петра, своего сына, при котором он всегда находился до начала правления царя Иоанна; а после царевна София и князь Голицын не могли добиться, чтобы он перестал держать сторону Петра, заставили его отправиться на жительство в Смоленск и совершить последний (крымский) поход, в надежде, что он там погибнет».

В связи с этим вспомним, что Невиль встречался с Менезием в Смоленске. Между ними был продолжительный разговор. В последних словах донесения Невиля явно слышится горечь исповедующегося ему Менезия: он в опале, но Петра не покидает. Привязанность или расчет? Время сложное, и не будем забывать, что Менезий очень опытный царедворец. Почему он держит сторону своего воспитанника? Да и был ли Менезий гувернером Петра I? Можно ли верить сообщению Невиля? Одним из первых в России этот вопрос задал историк прошлого столетия Н. Я. Чарыков. Вопрос серьезный, и даже очень, так как, подтвердись это сообщение, найдись доказательство того, что Алексей Михайлович приблизил Павла Григорьевича к Петру «в некоторой наставнической роли», когда царевичу шел четвертый год, то ведь действительно оказалось бы, как замечает Н. Я. Чарыков, что первое знакомство Петра с «немцами» не было делом случая или последствием находки «выбежавшего на улицу» и попавшего, как пишет С. М. Соловьев, в Немецкую слободу скучающего, заброшенного ребенка, а осуществлением намерения его отца. Вместе с тем, продолжает свою мысль скрупулезный в отборе фактов исследователь, первым иноземцем, у которого начал учиться Петр, был не Зоммер и не Тиммерман, а П. Менезий. Хотя обыкновенно считают, что первым учителем Петра был Зотов и что дьяк этот был назначен к царевичу Федором Алексеевичем четырьмя с половиною месяцами позже — 12 марта 1676 года, заканчивает мысль Н. Я. Чарыков.

С уважением отнесясь к замечаниям удивительно скромного историка, позволим себе, вслед за ним, задать тот же его и нас интересующий вопрос: наступило ли это время при жизни Алексея Михайловича, успел ли он, давший старшим детям прекрасное по тому времени образование, озаботиться воспитанием младшего сына?

Как о том думали историки прошлого? Вопрос очень спорный. Интересовал многих.

Послушаем вначале, что говорил М. П. Погодин.

Характеризуя записки Невиля, он писал: «Многие известия Невиля, из самых важных… подтверждаются другими источниками, даже недавно открытыми в секретных архивах…» Это замечание общего рода, ну, а в частности, какова оценка записей, касающихся вопроса гувернерства Менезия?

Известие о встрече Невиля с Менезием в Смоленске и сообщение французского разведчика о гувернерстве Павла Григорьевича историк относит к разряду важнейших.

Обратимся к исследованию Н. Я. Чарыкова о Павле Менезии.

«И. Е. Забелин и М. П. Погодин, — пишет историк, — высказывались за положительное его решение, допуская в отношении преподавания Петру книжного учения, что начало последнего можно отнести к 1-му декабря 1675 года, т. е. к заботе и почину царя Алексея Михайловича».

И. Е. Забелин, кроме того, отмечал, что Менезий, хорошо знавший военное дело, мог быть приставлен к Петру «под видом потехи, обучения солдатскому строю». В таком смысле понимал он записки Невиля.

Перелистаем книги давно минувших лет, упоминаемые Н. Я. Чарыковым.

Платонов. Лекции по русской истории (СПб., 1900):

«Отец Петра допустил к нему, как говорят некоторые современники, военного иностранца Менезиуса, который руководил его воинскими забавами. Этот Менезиус, кажется, был действительным начальником солдатского полка, называемого Петровым, по имени своего номинального полковника — Петра».

Трачевский. Русская история (СПб., 1895):

«Первым дядькой Петра был любимец Алексея Михайловича, расторопный, говорливый шотландец Менезиус, который навидался всего в своих скитаниях по Европе и знал языки. Он особенно занимался его воинскими «потехами», которыми больше всего увлекался непоседливый мальчик, во главе «робяток», своих сверстников из вельможных детей, приставленных к нему по обычаю».

Словарь Брокгауза и Ефрона (ст. «Менезиус»):

«По возвращении из посольства (1674) пожалован в генерал-майоры и вскоре определен наставником к царевичу П. А., при котором находился безотлучно до 1682 года».

Очень серьезный историк Бантыш-Каменский, придерживающийся проверенных фактов, в своем «Словаре» написал биографию Менезия по Невилю.

Есть сведения о Менезии и в биографическом словаре, издававшемся Императорским Русским историческим обществом: «Менезиус Павел, генерал-майор, наставник Петра Великого, родом шотландец».

Итак, доверившись сообщениям историков, выдвинем предположение, что при содействии Алексея Михайловича первым воспитателем Петра Великого был Павел Менезий.

Менезий должен был находиться в Преображенском, где среди «робяток», своих сверстников, подрастал Петр, увлеченный военными играми, войсками «потешными», вскоре, как известно, послужившими основой для создания полков Преображенского и Семеновского, над устройством которых трудились родственники Менезия Гордон и Лефорт.

Влияние воспитателя не замедлило сказаться. Так, 26 октября 1675 года издан указ царя Алексея Михайловича выписать из Рима от аббата Скарлотти «персоны» (изображения церквей, дворцов и древностей) и записку «О начале Рима и обыкности римской». Указу предшествовал доклад Павла Менезия начальнику посольского приказа А. Матвееву.

Какими интересами руководствовался Менезий, заботясь об издании указа? Для кого предназначались «персоны» и записка? Может быть, для царя? Или для царевича? Вспомним: Менезий уже полтора года как вернулся из Рима, и царь Алексей Михайлович, при его страстной тяге к знаниям и чтению, мог бы гораздо раньше запросить их себе. Если же для Петра, то, как заметил П. Я. Чарыков, «становится вероятным, что на Менезия должно быть возложено, в дополнение к занятиям с царевичем воинской «потехой», также некоторое ознакомление с историей и бытом Западной Европы, через демонстрирование римских «персон» и чтение рассказа по соответственному тексту».

Также была выдвинута догадка, что царь Алексей Михайлович месяцев за шесть до своей болезни допустил или даже привлек Павла Григорьевича Менезия к некоторому участию в воинских потехах и книжному учению Петра, не возводя, однако, Менезия в какое-либо официальное звание. Этим и можно объяснить отсутствие документальных источников, подтверждающих эту версию о наставничестве.

«Относительно наставничества Менезия документальных сведений должно было храниться мало, — писал Н. Я. Чарыков, — потому что отношения, в которые, по-видимому, Алексей Михайлович поставил Менезия к царевичу Петру, были совершенно своеобразны и новы.

Они касались, по выражению И. Е. Забелина, «потехи», т. е. такой области, которая не принадлежала к кругу ведомства никакого приказа, не требовала канцелярской переписки, была домашним делом царя и его семьи и регулировалась личным распоряжением государя. Поэтому трудно даже сказать, в делах какого учреждения могли бы найтись по этому поводу документы».

Трудно себе представить, чтобы Иоанн Грозный доверил воспитание своего сына католику. Возникни такая мысль у кого-либо из московитов и узнай о ней царь, не миновать сидения на колу. Но время делало свое. Иные взгляды рождались у людей, иное отношение возникало к иностранцам. Россия переставала быть замкнутым государством, в котором ранее все посещавшие ее отмечали полнейшую отчужденность внутренней жизни от всего иноземного.

Нельзя сказать, чтобы не изменили своего отношения к русским и иностранцы. Время требовало иных действий и поведения с их стороны. Прибыв в Россию, нужно было работать и на нее. Именно поэтому мы видим Менезия участником первого и второго Чигиринских походов. Принимал он участие и в Крымском походе 1689 года. Именно в этом году, 6 октября, проведя два месяца у Троицы в тревоге и надеждах, победив с помощью Бориса Алексеевича Голицына и Патрика Гордона Софью, Петр вернулся с торжеством в Москву. Отныне начиналось его единодержавие.

Едва вернувшись в Москву, Петр вернул туда же Нарышкиных, которые, по свидетельству Невиля, тотчас вызвали в Белокаменную и Менезия.

Петр оказывал расположение Менезию, бывал у него в доме.

Почувствовав в возрасте 57 лет приближение смерти, Менезий вызвал Гордона. Долгий был у них разговор. Горели свечи в комнате больного. Говорить было трудно Павлу Григорьевичу. Он то и дело переводил дыхание.

— Завещаю тебе, — прерывающимся голосом произнес он, — заботу о воспитании трех сыновей моих. Ты мой друг, и ближе тебя нет у меня здесь человека. Помни, они должны быть нашей веры, и пусть будет проклят всякий, кто попытается отклонить их от веры отца.

Гордон закрыл глаза и молча кивнул в знак согласия. Ему было жаль терять друга и родственника, с которым столь многое связывало.

Менезий скончался в 1694 году.

Фанатически преданный своей вере, он, живя среди московитов, много думал и делал практически для проникновения и утверждения католицизма в России. Без устали искал в окружении русских государей людей, которым были бы близки его мысли, и находил их.

В 1679 году секретарь Менезия, саксонец Рингубер, подал Иннокентию XI записку, в которой, как сообщает историк Пирлинг, утверждал, что начальник посольского приказа боярин Матвеев, направляя посольство Менезия в Рим, имел тайное намерение посредством учащения сношений с папой достигнуть соединения церквей.

О мыслях самого Менезия во время его поездки в Рим можно судить по следующему факту: встретившийся с ним в Венеции отец Вота, под впечатлением от неоднократных бесед с русским посланником, поспешил выразить надежду в своей записке о Московии, которую он писал для кардинала Алтиери, что присоединение русской церкви произойдет в ближайшее время, то есть во время правления Климента X. Видимо, Менезий был уверен в этом.

13 сентября 1673 года французский агент в Риме де Бурдемон сообщал своему правительству по поводу окончания миссии Менезия (за действиями русского посланника в Риме наблюдали внимательно): «Те, которые открывают более глубокие причины присылки московского посланника в Рим, замечают, что в виду неоставления московским государем намерения достигнуть польской короны для себя или одного из близких, означенный посланник старается уверить здесь, что тот московит, который был бы избран, в случае вакансий престола, в польские короли, перейдет в католичество».

«В основе миссии Менезия в Рим, — отмечает Н. Я. Чарыков, — действительно таилась цель, о которой говорит Невиль. Но эту цель имели в виду не царь Алексей Михайлович и не Матвеев. Ее преследовал и о ней мечтал Менезий, приветствуемый и поддерживаемый в этом стремлении аббатом Скарлатти, отцом Вотой, нунцием в Вене и теми католиками, которые дорожили более всего церковными интересами и открывали, по выражению де Бурдемона, «более глубокие причины присылки московского посланника в Рим».

Ближайшим единомышленником Менезия был Патрик Гордон.

До самой кончины Менезия оба сохраняли и ценили свои родственные связи и часто действовали сообща.

В 1684 году Менезий и Гордон, совместно с другими, били челом о разрешении «пасторов призвать и также держать и молитвенну дому».

В 1686 году Павел Григорьевич и Патрик Иванович имели разговор с князем В. В. Голицыным о католическом священнике. Всесильный фаворит обещал сообщить о деле царям.

18 декабря 1689 года Гордон и Менезий вместе с другими католиками били челом о дозволении «нам призвать к себе веры нашей священника».

Живя в России, Патрик Иванович Гордон вел дневник. Читая его, изучая круг друзей, знакомых Гордона, невольно приходишь к мысли, что пребывание в Московии тяготило его, чужая жизнь так и не была принята им. Самыми близкими для него людьми оставались иностранцы, жители Немецкой слободы, родственники, связь с которыми была особенно прочной. Их интересы были ему ближе, чем интересы русских людей и русского государства.

Перелистаем несколько страниц дневника Патрика Ивановича.

1684 год. Январь 21. Приехал курьер в Москву от Римского Императора, чином секретарь, по имени Иоган Гевель, с известием о прибытии послов.

26. Выехал из Москвы Шведский курьер. Получил письмо.

31. …Разговаривая с боярином Голицыным, я напомнил ему, что мы, Католики, лишены свободного вероотправления, предоставленного другим. Принесите просьбу Их Величествам, сказал он, и я уверяю вас, что будет дозволено, и выдадут разрешительную грамоту.

Март 4. Отправил письма: к Ливереллю, Грову и племяннику своему Александру, при обозе английского купца Вольфа.

6. …Пред отъездом (в Киев. — Л.А.) посетил меня Датский Резидент…»

Мысль покинуть Россию частенько навещала Патрика Ивановича. Не все складывалось до поры до времени так, как бы ему хотелось.

Вскоре после кончины Алексея Михайловича Гордон принялся было просить об увольнении на родину. Но полоса невезения кончилась. У Гордона появился всесильный покровитель — князь В. В. Голицын. Судьбе было угодно, чтобы Василий Васильевич Голицын обратил внимание на военные способности шотландца. Начавшаяся война 1677 года позволила Патрику Ивановичу проявить себя, ибо театр военных действий находился в тех местах, где долгие годы служил Гордон.

Умный В. В. Голицын приблизил к себе шотландца. Мы даже видим Патрика Ивановича на одном из обедов у В. В. Голицына.

В 1678 году бой под Чигирином принес славу Гордону, и ему присвоен чин генерал-майора.

В следующем году Патрик Иванович направлен на ответственный пост в Киев.

Гордон шел в гору.

Однако, продвигаясь по службе, ощущая постоянно покровительство В. В. Голицына, он не думал о перемене веры. Вспомним, что именно миссионеры были главным орудием католической пропаганды в русском государстве.

Образованием своим Гордон, как мы уже отмечали, был обязан иезуитам. Он хорошо знал латынь, знаком был с латинскими классиками, любил читать их. Выписывал книги из-за границы. Следил внимательно за политическими событиями в Европе. Получал сведения о них из разных источников. Были в числе его информаторов и священники-католики, и купцы, как, скажем, давний его приятель Гуаскони. Немногие в России знали, что этот купец был тайным агентом иезуитского ордена. И, кроме того, Гордон никогда не порывал связи с родиной. Он лично был известен британским королям Карлу и Иакову.

В 1689 году, за несколько недель до победы Петра над Софьей, Гордон перешел на его сторону. Еще до возвращения своего в первопрестольную из Троице-Сергиева монастыря Петр позвал к себе Гордона, имел с ним продолжительный разговор и одарил его камкою и атласом.

Так, с самого начала единодержавия Петра I, Гордон оказался в кругу лиц, близких молодому царю.

О некоторых действиях Гордона Петр I, похоже, и не подозревал.

Вероятнее всего, не знал он и о том, что в 1691 году приехавший от цесаря ходатайствовать за иезуитов Курций, едва оказавшись в Москве, послал за Гордоном для важной беседы. Встретились они в доме Гуаскони.

Как следствие этой беседы было то, что при Гордоне (точнее сказать: в Москве, но при Гордоне) остались вначале Блеер, а затем присланные Курцием миссионеры Лефрер и Еросиха. Гордон был их тайным руководителем.

Франц Лефорт — знаменательная личность в истории Российского государства. Он приехал в Москву в 1675 году. Его семья во время Реформации покинула город Кони, где она называлась Лифорти, и поселилась в Женеве. Отец Франца был аптекарем.

Восемнадцати лет Лефорт покинул родителей и отправился в Голландию, имея при себе рекомендательное письмо от принца Карла Курляндского к его брату Казимиру. Карл жил в Женеве, а брат его служил в Голландии с корпусом войска. Казимир принял молодого человека по-доброму, принял в нем участие, назначил своим секретарем. Платил он ему не деньгами, а давал вместо жалованья, как пишут, свое старое платье. А зная слабость Лефорта к карточной игре, выделял немного денег на игру. Волонтером Лефорт принял участие в военных действиях против французов.

В 19 лет Франц Лефорт вместе с полковником Фростеном, который набирал людей на службу русского царя, направляется в Архангельск. Францу льстило, что ему обещан был чин капитана. Однако дела в России пошли совсем не так, как предполагал молодой швейцарец. Если бы не случай, неизвестно, удалось бы ему попасть в Москву. Разрешение на приезд в Москву было добыто с большим трудом. В Архангельске Франц встретился и сошелся с Гуаскони (некоторые пишут — Гваскони), который, как полагал исследователь Поссельт, познакомил затем его с Менезием.

В сложном, неопределенном положении в течение двух с лишним лет находился в Москве Франц Лефорт. В те времена отъезжающие из России иностранцы считались шпионами. Лефорт делал попытки попасть в свиту одного из видных членов дипломатического корпуса, искал друзей в Немецкой слободе, влиятельных покровителей и находил их. В числе их мы увидим Менезия и Гордона. Нашлась у Франца и хорошенькая покровительница, вдова иностранца-полковника, женщина довольно-таки богатая.

В 1678 году Франц принимает решение остаться в России. Неопределенное положение его кончилось, когда он женился на ближайшей родственнице жены Патрика Гордона, молодой, красивой католичке с великолепными связями, что еще более упрочило союз Гордона, Менезия и Лефорта. Положение Франца Лефорта упрочилось. Он очень дорожит родством с Гордоном и в письме к матери от 23 июля 1678 года, извещая ее о своей женитьбе, спешит выразить надежду, что это событие послужит его служебному повышению.

Так оно и случилось. Лефорт принят на службу в чине капитана и под начальством Патрика Гордона проводит два с половиной года в Малороссии, где в то время шла борьба с татарами. Лефорт избрал военную карьеру, к которой, впрочем, у него не было ни любви, ни призвания. В правление Софьи он участвовал в военных действиях против татар, а также в обоих крымских походах — 1687 и 1689 гг.

Находясь в Киеве, он живет и столуется у Гордона, вначале один, затем с женой и тещей. Гордон же, когда Франц Лефорт собирается ехать в отпуск в Женеву, пишет ему прекрасную аттестацию, с которой знакомится князь В. В. Голицын. Через своих покровителей Гордона и Менезия Лефорт сблизился с всесильными князьями В. В. и Б. А. Голицыными.

В 1683 году Лефорт переведен в Москву, поближе к царскому двору. Отметим, переведен он в полк двоюродного брата Менезия, графа Граама, которому покровительствовал князь Б. А. Голицын.

Ощущая благорасположение обоих Голицыных, Лефорт, по справедливому замечанию одного из историков, подобно ласковому теленку, ухаживал за обоими, пока, наконец, не перешел окончательно на сторону Петра.

Говорун и весельчак, человек подвижного ума, увлекательный рассказчик, Лефорт с 1690 года завоевал искреннюю привязанность Петра Первого и добился, чего хотел, — стал одним из ближайших его друзей.

Не упустим из виду того, что переход Лефорта совершился тогда, когда расчетливые люди быстро сообразили, что Петру принадлежит будущность. Был в их числе и Патрик Иванович Гордон, внимательно изучающий и в совершенстве знающий о всех интригах и раскладках при царском дворе. Учитывая близкие родственные отношения между Гордоном и Лефортом, трудно предположить, что зоркий генерал не информировал своего сородича о положении дел. Сам Патрик Иванович поступил в отношении князей, стоящих по разные стороны баррикад, так же, как и молодой Франц.

Любопытная деталь: до своих решительных действий, приведших его в лагерь сторонников молодого царя, Гордон, так обязанный карьерой своей В. В. Голицыну, был внимателен к требованиям Петра и услужливо выполнял их. Дружба с Менезием и родство с ним сыграли свою роль в том, что Петр не счел нужным смотреть на Гордона как на своего врага. А ведь известно, с какой ненавистью и недоброжелательством царь относился ко всем сторонникам князя В. В. Голицына. Именно Менезий передавал, добрые сведения о Гордоне людям из ближайшего окружения Петра. Влияние «немцев» на Петра I росло.

Вскоре после знаменитого бегства Петра в Троицу все трое — Менезий, Гордон и Лефорт — вошли в ближайший круг друзей Петра.

Надо ли говорить, как оживились связанные между собой крепким родством эти люди, какие честолюбивые планы возникали в голове каждого и в их интимном кругу. Они с радостью следили за желанием Петра быть еще ближе к их кругу и предугадывали каждое движение царя, каждое желание его. На государевы деньги Франц устроил, при своем помещении в Немецкой слободе, громадную залу, в которой так любили собираться жители слободы.

Расчет Гордона и Менезия был верным: как организатор всяких развлечений Лефорт не имел себе равных. И с Петром у него была не такая большая разница в годах, как у Павла Григорьевича Менезия и Патрика Ивановича Гордона. Веселый малый, с богатым воображением, Франц обладал неоценимым искусством сближать всех. Банкеты, на которые он приглашал своих друзей, продолжались, как правило, три дня и три ночи. (Нетрудно представить себе, сколько денег это требовало. Но цель оправдывала средства: веселое застолье любил посещать Петр.) Гордон отправлялся из гостей домой с больной головой, и несколько дней ему нужно было, чтобы прийти в себя, а на физически крепкого Лефорта, казалось, празднества и обилие выпитого вина не оказывали никакого влияния.

Не получив серьезного образования, Франц тем не менее бойко говорил по-голландски, по-немецки, по-итальянски и по-славянски. Может быть, именно поэтому так свободно чувствовали себя у него в доме гости, среди которых мы видим не одних только почтенных мужей — к красавцу Лефорту тянулись и женщины. Среди гостей можно было увидеть и очаровательных шотландок, и пышногрудых голландок, в числе которых, как пишут, были и такие, что не отличались чересчур строгим нравом.

Петр I бывал в доме Лефорта часто. Два или три раза в неделю обедал у него. Кушанья подавались изысканные. Разговоры велись разные: от серьезных до самых непристойных. Частенько Франц Яковлевич уговаривал Петра остаться заночевать, и гость принимал приглашения. Он так привязался к Лефорту, что привозил в его дом своих друзей, и они чувствовали себя здесь так же вольготно, как и он сам.

До раннего утра в залах гремела музыка, кружились пары, велись веселые разговоры.

У Лефорта Петр чувствовал себя вольготно. Примерял французскую одежду, щеголял в ней.

Пьянки, драки были обычным делом в Немецкой слободе. Не бывало дня, чтобы кто-либо там с кем-либо не свел счеты, не пустил кровь.

«Тамошние свободные пирушки, где, в облаках табачного дыма, все было нараспашку, — писал М. П. Погодин, — гремела музыка, разыгрывались разные замысловатые игры, раздавались веселые песни, волновавшие кровь, кружились до упаду разгоряченные пары далеко за полночь; где женщины и девицы, одетые не по-нашему, с полуоткрытыми или открытыми грудями и обнаженными плечами, с перетянутой талией, в коротеньких юбочках, бросали умильные взгляды, улыбались кокетливо на всякие двусмысленности, и не слишком строго относились к военному обращению, напрашивались почти на поцелуи и объятия, — не чета были чопорным обедам в полдень и ужинам в девятом часу вечера, когда куры на насест садятся, и не чета были чинным казенным собраниям, где ни одного движения не было свободного, и печать молчания налагалась на уста, где боярыни играли такую страдательную роль, безмолвныя, с потупленными взорами, не смея двинуться с места, где о молодых боярышнях слухом не было слышно. Петр, усталый после дневных трудов и забот, пристращался к вечерним забавам, с любезными товарищами, к веселой компании, на немецкий лад, к вольному обращению с прекрасным полом, до полночи и за полночь.

…Может быть, здесь отведал он рано и прочих удовольствий, и положил основание разных привычек. Развеселая Немецкая слобода после стрелецких бунтов заняла значительное место в его нравственном воспитании, и к добру и к худу».

Лефорт знакомит его со своей любовницей Анной Монс, которой Петр увлекается всерьез. Из-за Анны Монс поездки его в слободу становятся чаще и привязанность к слободе прочнее.

Именно за тот образ жизни, который вел Лефорт и к которому приучал Петра, и «помнет прическу» Францу Лефорту брат Евдокии Лопухиной на одном из пиршеств.

Петр был уже привязан к своим друзьям и не позволял давать их в обиду. Слушая Лефорта, царь все более склонялся к мысли побывать в Голландии. Он так был увлечен ею, что даже принял ее морской флаг, изменив только порядок цветов.

Расчетливый Гордон втайне радовался происходящему. Еще в июле 1690 года Патрик Иванович писал одному из своих друзей в Лондон: «Я еще при дворе, что причиняет мне много расходов и беспокойства. Мне обещают хорошую награду, но до сих пор я еще ничего не получил. Когда молодой царь возьмет управление в свои руки, я не сомневаюсь, что буду удовлетворен».

Теперь же молодой царь у власти, и Гордон начинает получать удовлетворение. Петр — частый гость Немецкой слободы.

Но важнее был настрой Петра: он сумел употребить личные таланты этих людей, их энергию, знания — для дела, заставив послужить России. Не одних сотоварищей по веселому застолью видел он в иноземцах. От них он многое узнавал о Западной Европе и ее технических достижениях. «Немцы» в поте лица своего вынуждены были трудиться на Россию. Петр I выжимал из них все возможное. Интересы родного государства стояли у него на первом месте.

Свои цели преследовала и римско-католическая церковь: в Россию, под видом купцов, послов, ехали иезуиты. Появились в России и такие фигуры, как цесарский посол Жировский, отец Вота и другие. Их миссия была тесно связана с деятельностью иезуитов. Впрочем, это тема для самостоятельного разговора.

Купцы продолжали приезжать в Россию, и кого-то из них Петр мог даже видеть в доме у Гордона.

Сам хозяин, а также Лефорт и Менезий становятся одними из ближайших друзей Петра, и этот кружок оказывал несомненное влияние на мысли и действия молодого царя. Именно Лефорт, по словам С. М. Соловьева, «хотел, чтобы Петр предпринял путешествие за границу в Западную Европу».

Не станем скидывать со счетов сильное русское окружение Петра I. Лучшие государственные мужи понимали необходимость проведения преобразований в России, осуществления реформ, они не считали зазорным или унизительным для России поучиться кое-чему и у Европы. Цель у них была та же, что и у Петра, — создание могущественного Российского государства. По словам историка В. О. Ключевского, «сближение с Европой было в глазах Петра только средством для достижения цели, а не самой целью». Русские хотели познакомиться с истинной Европой, понимая, что Немецкая слобода — это лишь ее искаженное и бледное отражение.

В 1697 году Петр I в составе «Великого посольства» выезжает в Западную Европу.

«Великое посольство» вместе с Головиным и Возницыным возглавит Франц Яковлевич Лефорт — человек любознательный. О его любознательности свидетельствует любопытный факт, взятый нами из книги Г. В. Вернадского «Русское масонство во времена Екатерины II»: «В одной рукописи Публичной библиотеки рассказывается, что Петр был принят в шотландскую степень св. Андрея, причем дал обязательство, что сей орден восстановит в России, что и исполнил (в виде ордена св. Андрея Первозванного, учрежденного в 1698 г.), оставя епанчу зеленую, как она и должна быть, но ленту, вместо зеленой, сделал голубую; его письменное обязательство существовало в прошлом веке в той же ложе, где он был принят, и многие оное читали». Вероятно, ввел его в ложу любознательный Лефорт. «Среди рукописей Ланского, — пишет Г. В. Вернадский, — есть обрывок серой бумаги, на котором записано такое известие: «имп. Петр 1-й и Лефорт были в Голландии приняты в темплиеры».

«При том желании войти в европейскую жизнь, какое было у Петра, — пишет далее исследователь, — при его стремлении перенять все приемы и ухватки техники (в широком смысле) западной жизни, вполне возможен, конечно, его интерес к начаткам новой общественной организации. Вполне правдоподобно, что, вместе с образцами западного вооружения и одежды для армии и флота, при Петре были заимствованы и формы товарищеского объединения офицеров. Ранние ростки русского масонства особенно возможны во флоте, так как флот был создан почти всецело по западному образцу и под западным влиянием» (вспомним при этом, что Франц Яковлевич Лефорт был адмиралом русского флота и энергично участвовал в организации русской регулярной армии и флота). Не исключено, что после смерти Лефорта связь с его «братьями» не прервалась. «Братья» были очень внимательны друг к другу…

Долговременным будет первое заграничное путешествие Петра Алексеевича. Полтора года москвитяне не увидят царя. Чувство тревоги и страха охватит всех, от великого боярина и «генералиссимуса» Шеина до последнего стрельца, в последних числах августа 1698 года, когда Петр I будет приближаться к Москве. В первопрестольной и не очень-то любили царя за подати, которыми он обложил народ, за связь с Немецкой слободой. «В толпах «серого» народа бродили разные слухи и толки; те и другие были вызываемы нелюбовью к Петру и его нововведеньям, те и другие были поддерживаемы полуторагодичной отлучкой монарха, — писал Семевский. — «Царя Петра Алексеевича не стало за морем!» — таинственно говорили тетки и сестры государя, и вслед за ними весть эту разносили горожанки, стрельцы и стрельчихи; повторяли и верили ей даже бояре-правители, охваченные, по выражению государя, «бабьим страхом».

«Ныне вам худо, — писала Софья стрельцам, — а впредь будет еще хуже. Идите к Москве. Что вы стали?..» И стрельцы откликнулись на призыв: «В Москву, в Москву! Перебьем бояр, разорим Кукуй (немецкую слободу), перережем немцев!..»

Немцы остались целы; уцелел и ненавистный народу Кукуй городок: стойкость Гордона и пушки де Граге спасли кукуйцев от народной мести; стрельцы были смяты, разбиты…»

Петр, с твердым намерением «вырвать семя Милославского, угасить огнь мятежа», спешил в Москву.

В сложном положении оказывался Петр I. Западная Европа произвела на него сильное впечатление. Сильная армия, сильный флот, живая торговля, крупные мануфактуры… На фоне предприимчивой Европы, с ее предприимчивыми людьми, так много вкладывающими денег в науку и технику и с того пожинающими плоды немалые, Россия казалась Петру жалкой провинцией.

«Не в далеком будущем предстояла, без сомнения, борьба с теми или другими народами Европы, — писал Н. Я. Данилевский, — которые, с свойственными всем сильным историческим деятелям предприимчивостью и честолюбием, всегда стремились расширить свою власть и влияние во все стороны, — как через моря на запад, так и на восток. Der Drang nach Osten выдуман не со вчерашнего дня. Для этой несомненно предстоявшей борьбы необходимо было укрепить русскую государственность заимствованиями из культурных сокровищ, добытых западною наукою и промышленностью, — заимствованиями быстрыми, не терпящими отлагательства до того времени, когда Россия, следуя медленному естественному процессу просвещения, основанному на самородных началах, успела бы сама доработаться до необходимых государству практических результатов просвещения».

Увлекшись Европой, Петр Алексеевич испытывал двоякое чувство к родной России: он любил и ненавидел ее. Любил, по замечанию Н. Я. Данилевского, в ней «собственно ее силу и мощь, которую не только предчувствовал, но уже сознавал, — любил в ней орудие своей воли и своих планов, любил материал для здания, которое намеревался возвести по образу и подобию зародившейся в нем идеи, под влиянием европейского образца; ненавидел же самые начала русской жизни…»

Первый из русских царей проведя так много времени за границей, он пришел к важным выводам по преобразованию своего государства, которыми и руководствовался в своей дальнейшей деятельности.

Сделаем, правда, оговорку: объективное осознание необходимости общественных перемен возникло в России еще до Петра. И в предыдущие царствования посылались за границу русские люди, замечалась тяга к иностранным языкам, культуре, торговле с соседями, для совершенствования организации русской армии приглашались царем Алексеем Михайловичем иностранные военные специалисты.

Петр внес в эти преобразования свой темперамент. И будь он менее темпераментным и самовластным, многое бы могло пойти по-другому. Многие русские люди осознавали необходимость перемен и держались Петра, одобряли его действия и мысли, но были и такие (из числа осознающих необходимость перемен), которые, опасаясь быть поглощенными иноземцами (их влиянием), сторонясь многочисленных иностранных советников Петра, искали поддержки у Софьи, возлагали надежды на маленького царевича Алексея. Таким образом, закладывалась основа для оппозиционной партии, состоящей из людей осторожных, чуждающихся сильного немецкого влияния.

Повторимся, в непростом положении оказался Петр. Он не прочь был выслушать иностранцев, сделать вид, что преподносимое ему — ему нужно, даже необходимо, но в конечном счете не станем забывать о том, что действовал он во имя России и беды, которые случались с ним, были результатами времени, так далекого от нас.

Понимая людей, Петр видел и предугадывал действия людей, по крови чуждых ему, но ему необходимо было использовать их умение вести дело, иностранцы в том преуспевали порой, у них можно было поучиться, и он учился, не забывая о том, что он русский, что за ним народ русский, но надо было быть дипломатом, за обучение надо было платить и где-то идти на компромиссы с энергичными иноземцами, окружавшими царя. Именно в те годы гениальная натура впитывала все полезное в себя, впитывала с необычайной жадностью, страстью, трудно было и не ошибиться, ибо, как известно, не ошибается тот, кто ничего не делает. Своей дипломатией, умением решать общеевропейские вопросы Петр где-то обязан и общению с иноземцами, сделавшимися его друзьями. Нельзя не стать дипломатом, имея в окружении таких деятельных и разносторонних людей, часто думавших о своих интересах, а не об интересах государства Российского, какими были Гордон и Лефорт, Менезий и Гульст. Петр в первую голову думал о своей родине, ее интересах.

Как человека, оказавшегося в сложных, чрезвычайно сложных ситуациях, состоянии, связанном с выводом России на европейскую дорогу, его можно даже пожалеть. Не всякой натуре такая работа оказалась бы по плечу. Не всякий русский взялся бы за нее.

Петр спешил в Москву. Во весь опор мчали кони. Взмыленные, с пеной у рта, они косились, казалось, на седока в карете. Что за напасть гнать так? — словно вопрошали их взгляды. А кучер подстегивал и подстегивал их по потным бокам.

Перед царским поездом падали ниц крестьяне. Всходило и заходило солнце, менялись пейзажи за окном, а Петр мыслями был уже в Москве.

Словно бы отвечая кому-то, думал Петр Алексеевич: «Чужих можно заставить работать для пользы Российской, а иныя свои того не желают».

Сколько их, радетелей косности. И не где-нибудь, а среди самых близких. Вспомнил Петр Алексеевич, как хотел в свое время поддержать псковского митрополита Маркела на выборах нового патриарха, человека, на его взгляд, достойного, ученого. А не получилось. Царица Наталья Кирилловна воспротивилась. Наслушалась попов длиннобородых. Маркелу в упрек поставили, что-де знал он язык «варварский» и бороду короткую носил.

Восстали стрельцы по Софьиному приказу, в том сомнения у царя не было. Знал, знал хорошо он повадки и уловки сестры старшей. Радела за старину, на том играла, что потворствовала неприязни стрельцов к «немцам». А вдолбишь ли этим дурьим головам, что России в нынешние времена нельзя без них, без их опыта обходиться. Мужи государственные разумели о том и во времена Иоанна Третьего, и паче того — во время царствования батюшки (пусть земля ему пухом будет) князя великого Алексея Михайловича.

— Погоняй, погоняй! — крикнул Петр, высунувшись в окно. Ветер свежий хлестнул в лицо.

— Но-а, но! — раздался крик кучера.

Карета качнулась на неровной дороге. Петр откинулся к мягкому ковру.

Гнев, великий гнев испытывал Петр на стрельцов. Не утихала у него неприязнь к этим красносуконникам с той самой поры, когда десятилетним мальчишкой был свидетелем казни стрельцами любимого боярина Матвеева. Не с той ли ужасной поры, беды, что приключилась на царском дворе в Кремле, нервный страх частенько не покидал Петра Алексеевича?

— Скоро ли Москва? — вопрошал царь.

— Два дня езды, — отвечали ему.

Застучали копыта по доскам мостовым. Карета въезжала в маленький город. Били колокола…

Посмотрим теперь на те далекие дни и людей, знакомых нам, глазами современника. Автор дневника, текст которого мы даем ниже, Иоанн Георг Корб, посетил Россию в самом конце XVII столетия. Секретарь посольства, отправленного римским цесарем Леопольдом I в Москву, он прибыл в Россию 3 апреля (24 марта) 1698 года, а покинул ее 28 июля (7 августа) 1699 года. Напомним, в 1697 году между Австрией, Россией, Польшей и Венецианской республикой был заключен союз против турок.

Корб занимал видную должность. Важно учесть, что в предыдущем цесарском посольстве в Москву секретарем был Игнатий фон Гвариенти — тот самый, который при Корбе возглавлял посольство.

Вращаясь в высших кругах московского общества, Корб регулярно, правда, бессистемно заносил в дневник свои непосредственные впечатления от увиденного и услышанного. Нередко бывал он, в силу своего положения, и за одним столом с русским государем. Записи его привлекают всех серьезно интересующихся русской историей.

Внимательный иностранец, кроме того, в своем приложении к дневнику поместил собранный им обширный материал для систематического изложения всех особенностей государственной, общественной и частной жизни русских людей того времени. Этот богатый интересными фактами труд Корба был недоступен или, точнее сказать, малодоступен для русских исследователей.

Объясняется это следующим: книга Корба, давшая возможность свежим взглядом взглянуть на Московию и московитов Европе, кроме того, позволяла увидеть и частную жизнь молодого энергичного русского государя. Причем завеса открывалась над такими интимными сторонами из жизни московитов и их государя, освещение которых, конечно же, не могло нравиться царю и его приближенным, дорожившим мнением Европы.

Россия только-только начинала сближаться с Западом и ревностно относилась к суждениям европейцев о ней. Она дорожила своей честью, и ей было не безразлично, как она выглядит в глазах Европы.

Первым из русских с книгой Корба познакомился князь П. А. Голицын, который в январе 1701 года послан был в Вену «в должности министра и для примечания военных цесарских против француза действий». Дневник бывшего секретаря цесарского посольства привел в ужас П. А. Голицына. «Такого поганца и ругателя на Московское государство не бывало. К приезду его сюда нас учинили барбарами», — писал он Ф. А. Головкину, заведовавшему тогда иностранными делами. Ему же он направил экземпляр книги, ругая при этом беспощадно Игнатия фон Гвариенти, как будто бы он был ее автором.

Н. Г. Устрялов, работая над историей Петра I, между тем заметил: «Корб писал с глубоким уважением к Петру, с любовью к истине, и если ошибался, то только потому, что верил иногда неосновательным рассказам».

Венский двор вынужден был уступить русскому правительству, настоятельно требовавшему препятствовать продаже книги и ее переизданию.

Лишь в 1866 году в России могли ознакомиться читатели с книгой Корба в переводе, который сделали Б. Женев и Семевский. Через несколько лет вышло второе издание, в новом, значительно лучшем переводе.

Итак, перелистаем страницы дневника.

«Апрель 29 (1698 г.). …В городе по обеим сторонам стояла безчисленная толпа народа; когда мы ехали по Каменному мосту и через Царскую Крепость, по имени Кремль (Kremelin), на нас смотрели из своих окон Царица и много других Принцесс Царской крови… Кроме того, драгоценное убранство экипажей Господина Посла и стройный порядок и изящество всего поезда вызвали желание полюбоваться им у Царицы, Царевича (Алексея. — Л.А.) и многих других Принцесс. Чтобы удовлетворить их любопытству, для торжественного въезда и был назначен путь через самую Царскую Крепость Кремль, вопреки соблюдавшемуся доселе обычаю…

Май 9. …Когда Господин Посол вернулся домой, ему принесли пышные дары от первого Министра (Льва Кирилловича Нарышкина. — Л.А.): разное вино и редкостных рыб. Но по честолюбию или скупости у них завелся такой обычай, что они заставляют двенадцать и более человек нести такие подарки, которые очень легко могли бы принести двое. Это свидетельствует о хвастливости весьма суетного народа; вместе с тем они отлично понимают, что таким образом получается прибыток для их слуг. По врожденному благородству Господина Посла, он отблагодарил всех слуг Нарышкина…

17–18. Ныне впервые выстроена в Немецкой слободе деревянная Католическая церковь… Тут же мы были и у Божественной Службы… По окончании службы Господин Посол согласно полученному вчера приглашению присутствовал на пиршестве, устроенном Господином Цесарским пушечного дела Полковником де Граге. Всякий раз, как гости с нижайшей преданностью упоминали Августейшего Цесаря, Августейшую Императрицу, Пресветлейшего Римского Короля и Его Царское Величество, гремели радостные пушечные выстрелы…

Июнь 2. Прибыл в Москву из Венеции после восьминедельного путешествия слуга Боярина Шереметьева с разными письмами.

Барон фон Бурхерсдорф, военный Инженер, присланный к его Царскому Величеству Августейшим Императором, устроил пиршество в честь Князя Александра Семеновича Шеина, Генералиссимуса Царского войска. А Ровель, также военный Инженер, торжественно отпраздновал Обручение с одною из дочерей вдовы Монс.

9. …На сегодняшнем обеде присутствовал Царский Врач Г. Цоппот с Полковником де Граге и очень многими другими лицами. Солдаты, назначенные для нашей охраны, насильно увлекают под ложным предлогом слугу Г. Цоппота, следовавшего за Врачом по обязанности своей службы, и осыпают его ударами… В Немецкой слободе, неподалеку от Католической церкви, случился пожар, уничтоживший два дома. Сегодня впервые возбудила ужас смутная молва о восстании Стрельцов.

10. В предпразднество Вознесения (по ст. ст.) у великих Князей Московских есть обычай совершать торжественное путешествие в Троицу… т. е. в Монастырь, посвященный пресвятой Троице. При этом они проявляют такую набожность, что, не доезжая одной мили до вышеупомянутого Монастыря, выходят из своих колымаг и совершают остальной путь пешком.

Такое выдающееся уважение оказывается почивающему там Главному святому Русской Церкви Сергию. Поэтому Царица, не желая ни в чем отступать от издревле установившихся требований веры и благочестия, соизволила совершить это богомольное путешествие в сопровождении Царевича… и вельмож и под охраной большого отряда воинов…

15. Господин Генерал де Гордон устроил пиршество в честь всех Представителей иностранных Государей…

20. Происходили ночные совещания Бояр об усмирении мятежа Стрельцов.

21–22. На пиршестве у Польского Посла присутствовали: Цесарский и Датский представители, Генерал де Гордон (который, встав из-за стола, простился со всеми, так как должен был спешить навстречу мятежникам), Датский Поверенный, Полковники Блюмберг и Граге и многие другие.

23. Стали говорить, что мятежники приближаются к столице Московии; поэтому против них посланы Воевода Шеин и Генерал де Гордон с шестью тысячами конницы и двумя тысячами пехоты…

25–27. В виду приближающейся с каждым днем опасности от мятежа, Царевич направился к Троице. Это — монастырь, расположенный в двенадцати немецких милях от Столицы Москвы и весьма сильно укрепленный; поэтому он служил безопасным убежищем для ныне правящего Царя и при весьма опасном Стрелецком бунте.

28. Первый Министр весьма роскошно угощал в своих поместьях в продолжение нескольких дней Царевича и Царицу, его Мать, и устраивал различные и дорого стоящие увеселения, которые были достойны Царского Принца.

29. Пришло радостное известие, что мятежники побеждены под монастырем, посвященным Святому Воскресению и называемым обыкновенно Иерусалим.

Июль 1. …Слишком тесную Католическую церковь Господин Посол велел на собственный счет перестроить в более обширном виде.

6. В Москву приехал Преславный и Высокопреподобный Брат Отец Петр Павел Пальма д'Артуа, Архиепископ Анкиранский, Викарий Апостольский в царствах великого Могола…

24. Жена одного дьяка, случайно проходя мимо позорных столбов, воздвигнутых при последнем мятеже пред Царской Крепостью Кремлем, сжалилась над участью пригвожденных и спроста со вздохом сказала: «Ах, кто из людей знает, виноваты вы были или невинны!» Эти слова, сказанные ею себе самой, тотчас подхватило другое лицо и передало Боярам, как несомненно подозрительное выражение, предвещавшее большую беду… Немедленно привлекли к допросу как сказавшую, так и ее мужа… супруги были освобождены от смертной казни, но все же отправлены в ссылку. Так карается простодушная… свобода речи там, где подданные держатся в повиновении одним страхом. Подполковник Нарбеков, обвиненный в недавнем мятеже, был заключен с 25 слугами в темницу и подвергнут пыткам.

Август 13. Сюда прибыл из Шотландии с супругою старший сын Господина генерала де Гордона; и он, и жена его — католики.

Сентябрь 2–4. …Вечером прибыл в Москву Его Царское Величество с двумя своими Послами Генералом Лефортом и Федором Алексеевичем Головиным…

По возвращении Государь не пожелал остановиться в обширнейшей Резиденции Царей, Кремлевском замке, но… посетив с необычною в другое время для его Величия любезностью несколько домов, которые он отличал перед прочими неоднократными знаками своей милости, он удалился в Преображенское и предался там отдохновению и сну среди своих солдат в черепичном доме.

5. (Корб говорит о стрижке бород у русских людей. Оставлены трое: патриарх, кн. М. Черкасский и Тихон Стрешнев. — Л.А.)…

6. …Под покровом ночной тишины Царь с очень немногими из самых верных приближенных поехал в Кремль, где дал волю своим отцовским чувствам по отношению к своему сыну Царевичу, очень милому ребенку, трижды поцеловал его и осыпал многими другими доказательствами отцовской любви; после этого он вернулся в свой черепичный дворец в Преображенском, избегая видеться с Царицей, своей супругой; она ему противна, и это отвращение усилилось от давности времени…

7–8. Его Царское Величество, как говорили, удостоил свою Пресветлейшую супругу четырехчасового разговора наедине в чужом доме, но слух этот очень неправдоподобен, тем более, что другие с гораздо большей вероятностью сообщали, что это была любимейшая сестра Царя Наталия…

18. …К ужину, кроме Г. Посла, допущено было всего навсего три генерала: Лефорт, Гордон и Карлович (начальник стражи. — Л.А.)…

30. Царевич посетил Царя в Преображенском с любимейшею сестрою Царя Наталией.

14. …Еще пир не был окончен, как его Царское Величество полный ярости после горячего разговора со своим Воеводой Шейным, оставил свое место. Сначала никто не знал его намерения, а потом открылось, что он ушел для расспросов солдат, чтобы осведомиться, сколько Полковников и других полковых офицеров произвел… Воевода за одни только деньги, не обращая внимания на их заслуги. Немного спустя он вернулся, и гнев его усилился до такой степени, что он обнажил меч и ударил им по столу пред глазами Воеводы со следующей угрозой: «Так поражу и истреблю я твой полк!» В пылу справедливого негодования он отходит к князю Ромодановскому и Думному Никите Моисеевичу, но, заметив, что они пытаются оправдать Воеводу, Царь распалился так, что, нанося обнаженным мечом без разбору удары, привел в ужас всех собеседников… гораздо более гибельный удар готовился Воеводе, который несомненно упал бы от Царской Десницы, обливаясь собственной кровью, но Генерал Лефорт (которому почти одному это позволялось), обняв Царя, отвел его руку от удара. Царь, однако, пришел в сильное негодование от того, что нашлось лицо, дерзнувшее помешать последствиям его вполне справедливого гнева, тотчас обернулся и поразил неуместно вмешавшегося тяжелым ударом в спину, поправить дело могло одно только лицо, занимающее первое место среди Москвитян по привязанности к нему Царя. Говорят, что этот человек вознесен до верха всем завидного могущества из низшей среди людей участи. Он успел так смягчить Царское сердце, что тот удержался от убийства…

Октябрь 1. Пятнадцать из недавно приведенных и уличенных мятежников были подвергнуты колесованию, а затем те из них, которые остались в живых после этих мучений, были обезглавлены.

3. Царь поехал в Ново-Девичий Монастырь, чтобы подвергнуть допросу сестру свою Софью, заключенную в упомянутом Монастыре. Общая молва обвиняет ее в недавней смуте, но говорят, что при первом взгляде их друг на друга у обоих градом хлынули слезы…

4–5. Все друзья Царицы призваны в Москву по неизвестной причине, но все же это считается дурным предзнаменованием, так как в городе распространился вполне определенный слух о расторжении брака с Царицей. Мятежников за упорное молчание подвергают пыткам неслыханной жестокости. Высеченных жесточайшим образом кнутами их жарят на огне; опаленных секут снова, и после вторичного бичевания опять пускают в ход огонь… Царь питает в душе такое недоверие к своим Боярам, что, убежденный в том, что они ничего не делают справедливо, боится доверить им даже малую часть настоящего розыска. Мало того. Он сам составляет допросные пункты, спрашивает виновных, доводит до сознания запирающихся, велит подвергать жестокой пытке особенно упорно хранящих молчание; с этой целью в Преображенском (месте этого в высшей степени строгого допроса) пылает ежедневно, как это всякий может видеть, по тридцати и более костров.

6–7. …Подполковник Колпаков от жестокой и невыносимой пытки лишился способности говорить; поэтому он был поручен попечению Царского врача с тем, чтобы быть вторично поднятым на дыбу, когда к нему вернутся чувства…

…Сегодня Царь решил разжаловать всех тех, кого в его отсутствие Воевода Шеин произвел в разные воинские чины, купленные теми за деньги. Молва о столь жестоких и ужасных пытках, производимых ежедневно, дошла до Патриарха, который счел своим долгом обратить к кротости разгневанное сердце…

Равным образом две постельницы Пресветлейших сестер: Жукова — Марфа и Вера — Софьи были взяты в Кремль самим Царем и после угроз и нескольких ударов признались под пыткой, что ненависть, которую питают все Москвитяне к Генералу Лефорту и каждому немцу, была самой главной причиной преступного замысла. Природа создала большинство москвитян такими варварами, что они не терпят доблести, внесенной иностранцами.

9. Царь восприял от купели первородного сына Датского посла и дал ему имя Петра; совосприемниками были Генерал Лефорт, Генерал Начальник стражи Карлович… из женщин: вдова покойного Генерала Менезиуса… Через младшего Лефорта Царь дал знать Господину Послу, что завтра он будет чинить расправу над мятежниками.

10. Царь сам покарал в Преображенском топором пять преступников за их злой умысел против него; при этом его окружали только его собственные солдаты… Двести тридцать других искупили свою вину повешением; зрителями этой ужасной трагедии были Царь, Министры иностранных Государей и Московские Вельможи, а также огромная толпа немцев.

Один Стрелец, утверждавший, что Генерал Лефорт подал повод к восстанию, был подвергнут допросу самим Царем в присутствии Лефорта; Царь спрашивал, знает ли он названного Генерала, какими прегрешениями заслужил тот всеобщую ненависть… Царь распорядился колесовать этого Стрельца главным образом за то, что он осмелился назвать Генерала Лефорта виновников Царского путешествия.

Царь, облеченный в мантию (peplum), в знак общественного траура, шел за гробом одного немецкого Полковника.

12. Земля покрыта густым слоем снега, и все сковано весьма сильным морозом.

13. Наконец пятьсот Стрельцов были избавлены от казни во внимание к их юному возрасту и слабости еще не созревшего разсудка; все-таки им были отрезаны носы и уши, и с этим вечным клеймом совершенного злодеяния они сосланы были в самые отдаленные из пограничных областей.

Постельница и наперсница всех тайн Царевны Софьи, Вера, была подвергнута, при допросе ея царем, пытке; но, когда с нея сорвали платье, и она, обнаженная, застонала под кнутами, обнаружилось, что она была беременна; по настоянию Царя она призналась в преступной связи с некиим певчим. Сознание в этом и многом другом, о чем ее спрашивали, освободило ее от дальнейших ударов.

14. Г. Франц Яковлевич Лефорт отпраздновал день своих именин великолепнейшим пиршеством, которое почтил своим присутствием Царь с очень многими из бояр…

17. Ходил упорный слух, что его Царское Величество сегодня вторично чинил всенародную расправу над несколькими преступниками…

18. Царь обедал у Генерала Лефорта.

20–21. Снова вокруг белой городской стены у каждых ворот ея были повешены двести тридцать преступников…

22–23. Генерал Лефорт просил Господина Посла прислать ему кого-нибудь из своих чиновников, так как он (Лефорт) должен передать ему нечто по царскому приказу… Вторично несколько сотен мятежников повешены у белой Московской стены…

26. Когда пробило десять часов, его Царское Величество приехал в тележке (rheda) на роскошно устроенный пир… В общем с лица его Царского Величества не сходило самое веселое выражение, что являлось признаком его внутреннего удовольствия.

27. Вышеназванные две постельницы зарыты живыми в землю, если только следует доверять распространенной молве. Все Бояре и Вельможи, присутствовавшие на совещании, на котором решено было бороться с мятежными Стрельцами, были призваны сегодня к новому судилищу: перед каждым из них поставлено было по одному осужденному, и всякому нужно было привести в исполнение топором произнесенный им приговор. Князь Ромодановский, бывший до мятежа Начальник четырех полков, по настоянию его Величества поверг на землю одним и тем же лезвием (lerro) четырех Стрельцов; более жестокий Алексашка хвастался, что отрубил двадцать голов…

…Сам царь, сидя в кресле, смотрел с сухими глазами на всю эту столь ужасную трагедию и избиение стольких людей, негодуя на одно то, что очень многие из Бояр приступали к этой непривычной обязанности с дрожащими руками…

1699 год. Февраль 12. …Один из наших скороходов, знающий Московитский язык, встретился с Русским, изрыгавшим в ярости многочисленные ругательства против немцев. «Вы, немецкие собаки», говорил он, «вполне свободно воровали и грабили до сих пор, но довольно, пора уже унять и наказать вас!..» Желая иметь свидетеля этих оскорбительных речей, позвал солдата… и… велел отдать этого человечишку под стражу, но, по приказу Господина Цесарского Посла, ничтожный человек был предоставлен произволу солдат, которые совершенно раздели его и сильно побили палками.

13. День этот омрачен казнью двухсот человек… все преступники были обезглавлены. На очень обширной площади, весьма близко от Кремля, были разставлены плахи, на которых должны были сложить голову виновные… Его Царское Величество прибыл туда в двуколке… Писец, становясь на приносимую солдатами скамейку, в разных местах читал составленный против мятежников приговор… Когда он замолчал, палач начал трагедию; у несчастных была своя очередь, все они подходили один за другим, не выражая на лице никакой скорби или ужаса пред грозящей им смертью… Одного вплоть до самой плахи провожали жена и дети с громкими, ужасными воплями. Готовясь лечь на плаху, он вместо последнего прощания отдал жене и малым деткам рукавицы и платок, который у него оставался… По окончании расправы его Царскому Величеству угодно было отобедать у Генерала Гордона…

Март 3–4. …Послы Датский и Брандербургский много пили с Генералом Лефортом под открытым небом, пользуясь приятным вечером…

5. …У Генерала Лефорта появились внезапно лихорадочная дрожь и жар…

10. Опасность для жизни Генерала Лефорта усиливалась с каждым днем; горячечный жар все возвышался, больной нигде не находил места для успокоения или сна. Он не имел сил справиться со страданиями и впал в бред, так как разсудок его помутился. По приказанию Врачей позваны были Музыканты, которым удалось наконец усыпить больного сладостными симфониями.

11. Начали предавать погребению тела убитых преступников. Зрелище это было ужасно и необычно у более образованных народов, а пожалуй даже и отвратительно. Тела лежали во множестве на повозках, в безпорядке и без разбору; многая были полуобнажены; везли их к могильным ямам, как заколотый скот на рынок.

Все, не переставая, говорят о том, что Генерал Лефорт совершенно потерял разсудок и то требует музыкантов, то вина…

12. Генерал и адмирал Лефорт умер в три часа утра…» (от горячки. — Л.А.).

Из записей Корба: «Принадлежа к Реформатской Религии, Лефорт не мог скрывать врожденной ненависти к православным… и поэтому был суров даже со своей супругой» (католичкой. — Л.А.).

Со смертью Лефорта связь Петра с Немецкой слободой обрывалась. Но Гордон, Менезий и Лефорт сделали свое дело: они добились того, о чем мечтали. Они приблизились к Петру. Я не берусь выдвигать гипотезу, что развод с Евдокией Лопухиной есть дело рук этого кружка лиц, пробравшихся к Петру, но одно несомненно: именно знакомство с Лефортом и сводничество последнего (умышленное или нет) сыграло свою роль: Анна Монс заняла сердце Петра, и Евдокия Лопухина была сослана в монастырь. Из государевой семьи при Петре оставался один сын — царевич Алексей.

«Не любя мать, Петр был, разумеется, холоден к сыну, ее напоминавшему», — замечает М. П. Погодин. Но до этой нелюбви еще далеко. Еще маленький царевич с Натальей Алексеевной (сестрой Петра) ездит в московские соборы к службе, возит она его и в католическую церковь. И надо думать, сестра государева находит слова, дабы очернить в глазах мальчика отправленную в ссылку мать. Иностранцы вслух говорят, что царевич Алексей Петрович, по своим выдающимся дарованиям и природным добродетелям, вполне достоин того, чтобы на нем покоились надежды отца и судьбы Московии в ее желанном и спокойном развитии. Царевичу девятый год, и разлука с матерью, вероятно, далеко не бесследно прошла для его сердца. Петр среди немчуры, за делами, в отъездах, а царевич (не так уж и мал он) — среди новых, чуждых матери людей. Надо думать, ожесточение закрадывалось в его сердце именно с этих лет. И именно с этих лет ненавистны ему и Немецкая слобода, и все именитые иностранцы, окружающие отца, которого он все-таки любит, к которому тянется. Нетрудно представить себе состояние мальчишки, лишенного в одночасье матери, с которой запрещены встречи, и видящего (очень редко) отца, чувства которого заняты более немкой Анной Монс.

Должно быть, доносились до него слова сторонников матери, что в лице Евдокии и вместе с нею оскорблено было все старое московско-русское, обычаи, нравы…

Говорили жены стрельцов: «Не одни стрельцы пропадают, плачут и царские семена. Царевна Татьяна Михайловна жаловалась царевичу на боярина Стрешнева, что он их поморил с голоду: если-б де не монастыри нас кормили, давно бы мы умерли. А царевич ей сказал: дайте мне сроку, я де их приберу. Государь немцев любит, а царевич не любит». Говорили слова сии шепотом и, кончив, крестились, глядя на образа.

Не в одном московском доме говорили полушепотом:

— Онемечивается наш государь.

— А виной-то кто? Лефорт и Монсиха. Они Петра Алексеевича окрутили да одурманили.

Анна Монс действительно была обворожительна. Царь находился под ее влиянием.

В январе 1700 года на всех воротах Москвы появились строгие объявления всем мало-мальски зажиточным людям русским ходить в венгерских кафтанах или шубах, летом же в немецких платьях; мало того, отныне ни одна русская дворянка не смела явиться перед царем на публичных празднествах в русском платье. (Замечания некоторых историков о том, что перемена внешности нужна была для успеха преобразований, что длиннополость — признак азиата, а короткополость — признак европейца, уничтожаются простым и ясным признанием Гордона, что это нужно было для безопасности иноземцев, для смешения их с русскими перед негодующим народом.)

«Целомудрие было не в характере Анны Ивановны; с легкой руки Лефорта она всецело отдалась Петру, — пишет Семевский, — об этом заговорили везде: в домах иноземцев, в избах простолюдинов, в колодничьих палатках.

— Относил я венгерскую шубу к иноземке, к девице Анне Монсовой, — говорил между прочим немец, портной Фланк, аптекарше Якимовой, — и видел в спальне ее кровать, а занавески на ней золотыя…

— Это не ту кровать ты видел, — прервала аптекарша, — а вот есть другая, в другой спальне, в которой бывает государь: здесь-то он и почивает…

Затем аптекарша пустилась в «неудобь-сказываемые» подробности.

— Какой он государь, — говорит о Петре колодник Ванька Борлют в казенке Преображенского приказа одному из своих товарищей колодников, — какой он государь! басурман! в среду и пятницу ест мясо и лягушки… царицу сослал свою в ссылку, а живет с иноземкою Анной Монсовой…»

Люди, близкие к государю, подметили, что он смотрит на немку как на будущую супругу-царицу. У нее начали искать покровительства, сильнее прежнего начинали кланяться ей. «Смерть Лефорта, лишив его любимейшего друга; в то же время избавила царя от совместника и вывела из неловкого положения «верную» ему Анну, — так она подписывала свои письма», — пишет Семевский.

Эта чувствительная красавица, не знающая кокетства, образец женских совершенств, какою ее изображали немцы, не любила Петра (его горячность возбуждалась ее холодностью к нему), она и отдалась-то ему из своекорыстных интересов. Знала, что Петр не поскупится для нее, и семья в прибыли будет. (В скобках заметим, что, по всей вероятности, мало чего она не сообщала из своих разговоров с государем Лефорту. Таким образом, Петр и ночью был, можно сказать, «виден» своим друзьям. И о сокровенных мыслях его, ежели он говорил о них Анне Монс, они узнавали на другой день.)

Петр решает отправить Алексея за границу для обучения. Возможно, повлияло на это его решение доносившееся до него недовольство московитов. Находившийся в русской службе саксонский дипломат, генерал Карлович, должен был сопровождать Алексея в Дрезден и руководить там его занятиями; туда же должен был прибыть из Женевы, для совместных с Алексеем занятий, сын Лефорта, но Карлович был убит в марте 1700 года при осаде Дюнамюнде.

Алексей остается в Москве.

Батюшка все так же без ума от немки.

Ничем не выказав своей любви к государю, кроме разве что посылки ему «четырех цитронов и четырех апельсинов», чтоб Питер «кушал на здоровье», да некоей цедроли в двенадцати скляницах («больше б прислала, да не могла достать»), Анна тем не менее спешит вмешиваться в разные тяжбы, начинает ходатайствовать за немцев и русских.

Ходатайствуя, она конечно же не забывает и себя. Знает: Петр не откажет ей ни в одной просьбе. Так оно и было. Более того, он осыпал красавицу дорогими подарками (все знали, как он скуп в отношении к женщинам). Однажды она получила его портрет, осыпанный драгоценными камнями на 1000 рублей! Другие подарки — менее ценны, но многочисленны. Анна Монс выхлопотала себе ежегодный пансион, по указу царя был построен для нее в Немецкой слободе особняк (на счет государственной казны).

Расчетливая немка, оплачивая по векселям, не забывала глядеть по сторонам. В поле ее зрения попал саксонский посланец Кенигсек. Ему она и отдала свое сердце.

Узнав случайно об измене «верной до смерти» Аннушки, Петр был взбешен. Гнев и ревность не знали предела.

Анна и сестра ее (возможно, способствовавшая новой связи) были отданы под строжайший надзор Ф. Ю. Ромодановского. Им запрещено было, как пишут, посещать даже кирху.

Удар был так ошеломителен, что Петр долгие годы (пожалуй, вплоть до смерти Анны Монс) не мог оправиться от него.

Но оставим Петра и вернемся к царевичу.

Послушаем суждение историка Н. Костомарова:

«После того, что случилось между царем Петром и царицею Евдокиею, сердце царевича Алексея неизбежно должно было склоняться на сторону матери; сын не мог полюбить отца, и по мере того, как отец упорно держал несчастную мать в утеснении, в сердце сына укоренялась нелюбовь и отвращение к родителю. Так должно было произойти, так и случилось. Алексей не мог любить отца, после того, что отец сделал с его матерью. Естественно, должно было возникнуть в нем и отвращение оттого, что было поводом к поступку отца с его матерью, или что близко способствовало гонению, которое терпела его мать. Петр отверг Евдокию оттого, что ему нравилась другая женщина, а эта другая понравилась ему по иноземным приемам; в Евдокии Петру казались противными ее русские ласки, русский склад этой женщины. Петр осудил невинную супругу на монастырскую нищету в то самое время, когда объявил гонение русскому платью и русской бороде, русским нравам и обычаям, и естественно было сыну возненавидеть иноземщину за свою мать и стало ему в противоположность с иноземщиною дорогим все московско-русское».

«…Все, что страдало с его матерью, должно было возбуждать в нем сочувствие; разом с матерью терпел русский народ, разоряемый завоевательными предприятиями Петра, — и вот у сына должно было образоваться противное отцовским воинственным влечениям миролюбивое настроение. Алексей не любил ни войны, ни военщины, не пленялся завоеваниями и приобретениями: его идеал был мир и покой. Одним словом, все, что особенно любил отец, должно было сделаться особенно противным сыну и все, что ненавидел отец, тянуло к себе сыновнее сердце».

А вот какую характеристику царевичу дает историк С. М. Соловьев в своей «Истории России с древнейших времен»: «Жена пришлась не по мужу, и царица Евдокия Федоровна очутилась в монастыре под именем старицы Елены; Петр женился на Екатерине Алексеевне Скавронской, но от первого брака остался сын и наследник царевич Алексей, родившийся 19 февраля 1690 года. Россия волнуется бурями преобразования, все истомлены и жаждут пристать к тому или другому берегу: для всех одинаково важен и страшен вопрос: сын похож ли на отца?»

Из дошедших до нас источников мы не можем изучить в подробности характер Евдокии Федоровны, был ли похож на мать царевич Алексей. Но нам известен достаточно характер отца, известен и характер деда, и мы имеем полное право сказать, что царевич, не будучи похож на отца, был очень похож на деда — царя Алексея Михайловича. Царевич был умен; в этом мы можем положиться на свидетеля самого верного и беспристрастного, на самого Петра… Царевич Алексей был охотник приобретать познания, если это не стоило большого труда, был охотник читать и пользоваться прочитанным; сознавал необходимость преобразования, необходимость для русского человека знать иностранные языки. Вообще, говоря о борьбе старого с новым в описываемое время, о людях, враждебных Петру и его делам, и включая в это число собственного сына его, должно соблюдать большую осторожность, иначе надобно будет поплатиться противоречием. Мы видели, что в России прежде Петра сознана была необходимость образования и преобразования, прежде Петра началась сильная борьба между старым и новым; явились люди, которые объявили греховною всякую новизну, всякое сближение с Западом и его наукою. Но не одни эти люди, не одни раскольники боролись с Петром. До Петра были люди, которые обратились за наукою к западным соседям, учились и учили детей своих иностранным языкам, выписывали учителей из-за польской границы. Но мы видели, что это направление, обнаруживавшееся на верху русского общества при царе Алексее Михайловиче, царе Федоре Алексеевиче и правительнице Софье Алексеевне, это направление явилось недостаточным для Петра; с учеными монахами малороссийскими и белорусскими, с учителями из польских шляхтичей, которые могли выучить по-латыни и по-польски и внушить интерес к спорам о хлебопоклонной ереси, — с помощью этих людей нельзя было сделать Россию одною из главных держав Европы, победить шведа, добиться моря, создать войско и флот, вскрыть естественные богатства России, развить промышленность и торговлю: для этого нужна была страшная, напряженная деятельность, незнание покоя; для этого Петр сам идет в плотники, шкипера и солдаты, для этого призывает всех русских людей забыть на время выгоды, удобства, покой и дружными усилиями вытянуть родную землю на новую, необходимую дорогу. Многим этот призыв показался тяжек. К недовольным принадлежали не одни раскольники, которые оставались верны своему старому, основному взгляду, только сильнее убеждались в пришествии антихриста, к недовольным принадлежали не одни низшие рабочие классы, которые без ясного сознания цели вдруг увидали на себе тяжкие подати и повинности, к недовольным принадлежали люди образованные, которые сами учились и учили детей своих, которые были охотники побеседовать с знающим человеком, с духовным лицом, а побеседовав, попить и понапоить ученого собеседника, которые были охотники и книжку читать ученую или забавную, хотя бы даже на польском или латинском языке, употребить иждивение на собрание библиотеки, были не прочь поехать и за границу, полечиться на водах и посмотреть заморские диковины, накупить разных хороших вещей для украшения своих домов; одним словом, они были никак не прочь от сближения с Западною Европою, от пользования плодами ее цивилизации, но надобно было сохранить при этом приличное сану достоинство и спокойствие; зачем эта суета и беготня, покинутие старой столицы, старых удобных домов и поселение на краю света, в самом непригодном месте? Зачем эти наборы честных людей, отецких детей в неприличные их роду службы и работы? Зачем эта долголетняя война, от которой все пришли в конечное разорение? И царь Алексей Михайлович вел долгую и тяжелую войну; но зато православных черкес защитил от унии и Киев добыл; а теперь столько крови проливается и казны тратится все из-за этого погибельного болота.

Царевич Алексей Петрович по природе своей был именно представителем этих образованных людей, которым деятельность Петра также не нравилась, как и раскольникам, но которые относительно нравственных побуждений своих уступали жителям Выгорецкого скита и Керженских лесов. Царевич Алексей Петрович был умен и любознателен, как был умен и любознателен дед его — царь Алексей Михайлович или дядя — царь Федор Алексеевич; но подобно им был тяжел на подъем, не способен к напряженной деятельности, к движению без устали, которыми отличался отец его; он был ленив физически и потому домосед, любивший узнавать любопытные вещи из книги, из разговора только; оттого ему так нравились русские образованные люди второй половины XVII века, оттого и он им так нравился.

Царевич был охоч до книг. Будучи за границей, читал по истории, посещал памятные исторические места и храмы. Кроме книг богословского содержания покупал во Франкфурте, Ниренберге, Праге, Галле и других городах книги литературные («Басни Эзоповы», «Филология», «О рождении жен», «Другой свет» и др.), портреты, карты топографические. Он интересуется всем, посещает монастыри Кракова, присутствует на диспутах в университете. Расспрашивает, расспрашивает… А вернувшись домой, старательно записывает обо всем услышанном.

Вдали от России живо интересовался ее делами, требовал сведений из Москвы обо всем, жадно вникал в суть происходящих событий, следил за действиями Карла XII.

Близко к сердцу принимал дела друзей, готов был помочь им деньгами и советом.

Благочестив, сердоболен к нищим.

Хозяйствен, распорядителен (все поручения отца по управлению государством выполняются безукоризненно).

Он все же человек более ума, нежели действий. О внутренней, скрытной работе мысли, душевных исканиях свидетельствуют выписки его из Барония (Бароний — цесарь, кардинал, автор колоссального труда по церковной истории «Annales ecclesiastici», о котором один из русских ученых прошлого высказался так: «начитанность Барония и его обширное знакомство с рукописными сокровищами, из которых иные и теперь еще не сделались достоянием печати, наконец, свод всего литературного материала, доступного его учености и исключительному положению, справедливо обеспечивает за «Анналами» Барония почетное место между источниками церковной истории»).

Считая учение протестантов ересью и склоняясь к мысли, что католичество достойно полемики как исповедание церкви, Алексей Петрович в то же время крайне отрицательно относится к унии, признанию папы римского главой православной церкви. В том, возможно, сказалось влияние русского духовенства, с которым однажды он коротко сошелся. Об этой близости часто пишут. Но не забудем следующего: и в среде духовенства находились люди остро чувствующие опасность утраты Россией самостоятельности в случае подчинения папизму. Именно поэтому, делая выписку из Барония: «Иустиниан будто писал к папе, что он (папа. — Л.А.) глава всем», царевич делает помету на полях: «Не весьма правда, а хотя бы писал, то нам его письмо не подтверждение».

«При всей своей религиозности, — замечает А. В. Петров, — Алексей, однако, не был фанатиком, слепо верующим в нелепые подчас рассказы о всякого рода чудесный явлениях. Например, он считал «сумнительным» рассказ о том (у Барония. — Л.А.), «яко милостивый Господь бог от своего к людям попечения, даде с воздуха хлеб, аки манну в пустыни». Вызывают у него усмешку и «сумнение» и некоторые другие церковные предания.

Имел на вещи собственный взгляд и суждение. Обладал незаурядной волей и умел отстаивать свое мнение.

Посланник фон Лоос писал 1 июля 1718 года о собрании сената, на котором Алексею Петровичу предъявлены были серьезные обвинения: «Царевич перед всем собранием с необыкновенным хладнокровием (которое, по-моему, граничило с отчаянием) сознался отцу в своем преступлении, но далеко не выразил ни малейшей покорности царю, не просил у него прощения; он резко объявил ему в глаза, что, будучи вполне уверен в том, что он нелюбим отцом, он думал, что это сознание избавляет его от обязанности любви, которая должна быть взаимна. Он полагал себя вправе обнаружить свою ненависть против него, вступаясь за угнетенный народ, который стонет под игом слишком тяжелого правления и который готов оказать ему, царевичу, всякую помощь, какой он только попросит для проведения в исполнение своих возвышенных намерений».

Внимательное чтение выписок из Барония, сделанных царевичем в 1714 году в Карлсбаде, во многом уясняет духовный облик двадцатичетырехлетнего человека.

Он не любил войны. Говорил, впрочем, о том и сам Петр. Отмечала это и теща Алексея Петровича:

«Я натуру царевича знаю: отец напрасно трудится и принуждает его к воинским делам: он лучше желает иметь в руках свои четки, нежели пистолеты».

В трудах Барония царевича привлекает увещание полководца Велисария к воинам (523 г.): «Молю, руки свои от обиды ближняго удержите… суетна есть крепость и сила без правды… силою что взимати и чуждее исти безчестное дело есть».

Но более серьезна его ссылка на кесаря Феодосия (389 г.), который перед войной не облагал подданных большими податями, он не хотел быть для них бременем более тяжелым, чем враги. Феодосий же запретил солдатам брать силой у населения волов, коров, масло, дрова, вредить их жилищам.

Обратим особое внимание на отметку его «Изрядной речи Иоанна Квестора ритора к Маврикию цесарю». «Умей своеволство владения разумом обуздовать, владение бо высокое быстро есть и благая умышления обгоняют, — говорится у Барония, излагающего эту речь. — Не имей о себе мнения, яко паче иных мудрее еси, еще и всех благополучием превосходен. Любовь себе, а не страх у подданных ходатайствуй. Увещание и наказание, аки едину власть вместо ласкательства, приемли. Правда да спит с тобою».

Привлекает его особое внимание рассказ Барония о кесаре Иустиниане и его сенаторе, которому царь поручил вывести злоупотребления, творимые сановниками. Сановники эти наносили народу «обиды и озлобления» великие. Сенатор принялся предавать суду всех обидчиков, невзирая на их положение.

«Не цесарское дело вольный язык унимать, не иерейское дело, что разумеет, не глаголати», — отмечает он изречение Амвросия.

По ряду его отметок можно судить о резко отрицательном отношении царевича Алексея Петровича ко всякого рода злоупотреблениям властью, стяжательству, жестокости, преследованию свободы слова, неправосудию, которые он наблюдал не только за царскими сановниками, но и за самим государем.

Осуждал он и тех духовных лиц, которые, в угоду царского величества, потакали его дурным наклонностям.

Несомненно думая о судьбе матери, Алексей делает выписку о неправильности пострижения женщин до сорока лет.

Ему ненавистна мачеха. Ненавистна по многим причинам. Видимо, личностные качества вызывали неприязни к ней, даже брезгливость. Не потому ли так многочисленны выписки из Барония о коварных и хитрых наложницах, обманывающих или убивающих государей.

Вероятно, помышлял он и о том, как убрать ее от престолонаследия. «Собор в Гишпании установил, чтоб королевы по смерти мужей не брачились, пошли бы в монастырь».

Царевича Алексея Петровича пугала возможность подчинения России папизму или протестантизму, и он все чаще думает об изгнании немцев из России.

Замкнутый и осторожный, в узком кругу близких людей бывал, приняв кубок (и не один), опасно откровенен.

— Когда буду государем, я старых всех переведу и изберу себе новых, по своей воле буду жить в Москве, а Петербург оставлю простым городом; кораблей держать не буду, войско стану держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хочу, буду довольствоваться старым владением, зиму буду жить в Москве, а лето в Ярославле.

Брюс, которому, впрочем, нельзя полностью доверять, свидетельствовал, что царевич грозился переказнить всех любимцев отца, если вступит на престол.

Ему симпатизировали такие люди, как князь Я. Ф. Долгорукий, Б. П. Шереметев, Б. А. Голицын, Стефан Яворский, Д. М. и М. М. Голицыны.

Князь Д. М. Голицын, которому явно были близки мысли царевича, говорил:

— К чему нам нововведения, разве мы не можем жить так, как живали наши отцы, без того, чтобы иностранцы являлись к нам и предписывали нам новые законы?

В петровских реформах Д. М. Голицыну особенно не нравилась поспешность нововведений, казалось, без особой надобности привозимых из-за рубежа, ему неприятны были стремления Петра изменить нравы и обычаи старины, и, видимо, зная или догадываясь об истинных стремлениях Алексея Петровича, он сочувствовал ему, как, впрочем, и многие из петровских вельмож.

Трудно представить, чтобы к «узкоголовому», «тупому» наследнику престола испытывали глубокое расположение эти государственные мужи (я уже не говорю об оппозиции царю в простом народе).

Он против немцев на троне. В этом он видит погибель для русских людей. Но как, как выйти из положения?

Иногда ему видится выход даже в смерти отца, и в отчаянную минуту он желает этого, о чем признается духовнику. «Бог тебя простит, — говорит тот. — Мы и все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много».

Он не помышлял о партии, но, как показало следствие по делу царевича, она вызревала в обществе, пока он был жив. Следствие же показало: конфликт отца с сыном был делом далеко не семейным.

«Следует особо остановиться на довольна распространенном утверждении, — пишет В. Вилимбахов, — что Алексей якобы начисто отвергал все петровские начинания и люто ненавидел новую Россию.

Это не совсем верно.

Доподлинно известно, что царевич не был ярым ненавистником всего иноземного. Он с удовольствием ездил за границу и одно время, задолго до трагической развязки, даже намеревался постоянно поселиться в какой-либо европейской стране. Никогда не высказывался Алексей и против проводимых в стране преобразований. Он лишь решительно осуждал петровские мероприятия, направленные на ограничение церкви. Да, он действительно не любил Петербурга и желал перевести столицу в Москву, но такой точки зрения придерживался не он один — разделяло, пожалуй, большинство его современников. Не одобрял царевич чрезмерной внешнеполитической активности, не без основания считая, что страна нуждается? в передышке.

В чем же тогда, спрашивается, лежит корень конфликта и почему он возник?»

Статья В. Вилимбахова, опубликованная в 1982 году и журнале «Нева», написана эмоционально и выдает явное пристрастие автора к описываемому предмету. Но, скажем себе, материал, представленный в ней, достоверен и интересен.

В чем же корень конфликта?

Приглядимся к детским годам царевича Алексея Петровича.

В 1701–1702 гг., несмотря на усиленные просьбы венского двора прислать царевича «для науки» в Вену, Петр отказался от этого плана. Решив заменить посылку сына за границу приглашением к нему в воспитатели иностранца, царь выбрал немца Нейгебауера. Тот раньше был в свите Карловича. Почему так поступил Петр, трудно сказать.

Супруга цесаря Леопольда I Елеонора-Магдалина, лично знавшая Петра, говорила русскому послу в Вене князю Голицыну, чтобы «Российский государь прислал к нам царевича для научения: обещаются паче своих детей в сбережении иметь; а в Берлин бы одноконечно не изволил посылать». Месяцев через пять, как пишут, государственный канцлер Кауниц, именем цесаря, повторил то же князю Куракину. Но Петр решил по-своему. Царевич около года пробыл в обществе немца.

О характере первого воспитателя царевича можно судить по следующему факту: в 1702 году, когда Алексей Петрович сопровождал отца в Архангельск, там между немцем и Вяземским произошло крупное столкновение. В пылу перепалки воспитатель разразился такой бранью в адрес русских и всего русского, что был немедля удален от должности. (В скобках заметим, что, вернувшись на родину, он принялся сочинять фельетоны, в которых, в частности, рассказывал, что одиннадцатилетний царевич принужден был отцом унижаться перед Меншиковым.)

Петр так и не решился отправить сына за границу и желал воспитать его дома. Весной 1703 года он определяет к нему в наставники барона Генриха Гюйссена из древней благородной фамилии цесарского города Эссена. (Некоторые историки пишут его фамилию «Гизен».)

Барон учился в лучших немецких университетах. В его послужном списке — служба в войсках цесарских, французских, датских, затем исправлял должность канцлера у княгини фон Вальден в Голландии и, под начальством Флеминга, действовал в Польше против шведов в звании генерал-аудитора. По совету Паткуля вступил в русскую службу. Принят он был генерал-аудитором в корпус русской армии с жалованьем по 150 ефимков в месяц.

В марте 1703 года в Шлиссельбурге Гюйссен написал записку о воспитании царевича.

Запиской предусматривалось, что в течение двух лет царевич ознакомится с Библией и французским языком, историей и географией, геометрией и арифметикой. Затем царевичу предполагалось изложить о всех политических делах на свете, об истинной пользе государств, об интересе всех государей Европы.

Записка, в переводе Шафирова, представлена была царю и одобрена. Петр указом из похода назначил барона обер-гофмейстером царевича, с жалованьем по 1000 рублей. Осторожный Гюйссен просил царя об одном — предоставить главный надзор князю Меншикову. Брать на себя столь высокую ответственность барон опасался.

Просьба обер-гофмейстера была удовлетворена.

Занятия начались. В письме к Лейбницу Гюйссен лестно отзывался о способностях и прилежании Алексея, выделяя его любовь к математике, иностранным языкам и отмечая его страстное желание посмотреть чужие страны.

В том году царевич был взят Петром в поход (первый для Алексея Петровича) в звании солдата Бомбардирской роты. По взятии Ниеншанца, после торжественного возвращения в Москву, в ноябре 1703 года, Петр сказал Гюйссену в присутствии царевича, Меншикова, Головина и других министров: «Узнав о ваших добрых качествах и; вашем добром поведении, я вверяю единственного моего сына и наследника моего государства вашему надзору и воспитанию. Не мог я лучше изъявить вам мое уважение, как поручив вам залог благоденствия народного. Не мог я ни себе, ни моему государству сделать ничего лучше, как воспитав моего преемника. Сам я не могу наблюдать за ним: вверяю его вам, зная, что не столько книги, сколько пример будет служить ему руководством».

Внимательные иностранцы отмечали некоторую суровость, проявляемую отцом по отношению к сыну. У Гюйссена встречаются указания на то, что Петр Алексеевич строго обходился с сыном и приказывал Меншикову относиться к нему без лести. Плейер, посол австрийский в России, рассказывал о слухах, что в лагере под Ниеншанцем Меншиков, схватив Алексея Петровича за волосы, повалил его на землю и что государь не сделал любимцу своему за то никакого замечания.

К Меншикову Алексей будет испытывать неприязнь до конца жизни. Не раз он рассказывал позже, как Александр Данилович бранил его при честном народе «поносными словами».

В марте 1704 года царевич отправляется с воспитателем под Нарву и находится там во все время осады. По взятии ее возбужденный победой Петр, обойдя полки, под звуки музыки и барабанного боя, обмениваясь с генералами радостными мыслями, заходит в главную квартиру фельдмаршала Очилова, где находился царевич, и говорит ему:

«— Сын мой! Мы благодарим Бога за одержанную над неприятелем победу. Победы от Господа. Но мы не должны быть нерадивы и все силы обязаны употреблять, чтобы их приобресть. Для того взял я тебя в поход, чтобы ты видел, что я не боюсь ни труда, ни опасности. Понеже я, как смертный человек, сегодня или завтра могу умереть, то ты должен убедиться, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру. Ты должен, при твоих летах, любить все, что содействует благу и чести отечества, верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои, и не щадить никаких трудов для блага общаго. Как мне невозможно с тобою везде быть, то я приставил к тебе человека, который будет вести тебя ко всему доброму и хорошему. Если ты, как я надеюсь, будешь следовать моему отеческому совету и примешь правилом жизни страх Божий, справедливость и добродетель, над тобою будет всегда Благословение Божие; но если мои советы разнесет ветер, и ты не захочешь делать то, чего желаю, я не признаю тебя своим сыном; я буду молить Бога, чтобы он наказал тебя в сей и в будущей жизни.

Слезы появились на глазах мальчика. Он прижался к руке отца и, поцеловав ее, сказал с горестью:

— Всемилостивый Государь-батюшка, я еще слишком молод и делаю, что могу. Но уверяю ваше величество, что я, как покорный сын, буду всеми силами стараться подражать вашим деяниям и примеру. Боже! сохрани вас на многие годы в постоянном здравии, чтобы я еще долго мог радоваться столь знаменитым родителем».

Из Нарвы царевич отправился в Москву и там, при торжественном возвращении русских войск, 19 декабря 1704 года, поздравил отца с победами у Воскресенских ворот; по окончании приветствия стал в ряды Преображенского полка в строевом мундире.

В личной жизни Петра между тем произошло немаловажное событие: в доме фаворита А. Д. Меншикова он узнал мекленбургскую пленницу Марту Самуиловну Скавронскую, которую взял себе.

Могли ли знать отец и сын, какую роль сыграет в жизни каждого из них эта женщина? Осторожный М. П. Погодин замечал, что ее отношения, если даже не положительные действия, вместе с кознями Меншикова, решили впоследствии судьбу царевича.

1704 год прошел для Алексея благополучно. Отец был им доволен. Но неожиданно царь отправляет с дипломатическими поручениями Гюйссена за границу. Внимательные приближенные и иностранцы, находящиеся при дворе, отмечают, что поручения, данные Гюйссену, незначительные и их мог выполнить любой другой человек. Царевич остается без должного руководства. Парижский двор просит прислать Алексея для воспитания во Францию. Петр отклоняет предложение. Многие считают поведение царя преднамеренным и видят в том интриги Меншикова.

«Что значит это удаление от царевича нужнейшего человека в самое важное для него время, от 15 до 20 почти лет? — пишет М. П. Погодин. — Поручения, данные Гизену (Гюйссену. — Л.А.), очень незначительные и легко могли быть исполнены всяким другим. Он нашел невесту для царевича, но это было уже в последнем году его отсутствия. Куда девалась прежняя заботливость царя о занятиях сына? Если были какие-либо распоряжения, они сохранились бы наверное, как сохранились донесения токарного мастера, немца, о расположении царевича к этому искусству. Сам Петр был занят, Меншиков жил в Петербурге, и царевич оставался на своей воле, в Преображенском, года с два, т. е. 15 и 16 год. В продолжение этого времени, мы знаем только 14 писем царевича к отцу, с вопросами о здоровьи. Не видать ли уже здесь, в отстранении Гизена, как и прежде в удалении Нейгебауэра, тайного намерения Меншикова приучать царевича к праздности и лени, давая ему простор и свободу для препровождения времени с его родными, приверженцами старины, с попами и монахами, к которым он получил известное расположение еще при матери, — и тем приготовить будущий разрыв с отцом. Меншиков мог, под каким-нибудь благовидным предлогом, подать злоумышленный совет Петру, послать Гизена в чужие края. Так и думали иностранцы, даже в близкое время: Бюшнич, Левек и Кокс».

Любимец Петра I не чужд был прислушаться к чужому голосу, когда то сулило ему какие-либо выгоды. Вспомним, кем была внушена мысль А. Д. Меншикову о сближении его с Петром II. Датским посланником, двор которого имел определенные виды на такой поворот дел. Это было в интересах политики датского короля. Можно предположить, что и в данном случае Александр Данилович за кругленькую сумму не прочь был прислушаться к чьему-то «мудрому» голосу. Не забудем и следующего факта: в Вене, объясняясь с цесарем, Алексей станет рассказывать о том, что Меншиков с умыслом дал ему дурное воспитание, не заставлял учиться и окружал дурными людьми.

В круг знакомых царевича в это время входят: несколько Нарышкиных, Никифор Вяземский, Колычевы, домоправитель царевича Еварлаков и целый ряд духовных лиц.

Самые же близкие люди — это его тетки, дочери царя Алексея Михайловича от первого брака. В их ближайшем кругу — духовные люди, которые очень сердечны к царевичу. Алексей любит слушать их.

— Как к жене и сестрам царь относится, — говорили они, — так и к России. Москва чужда ему. О новой столице помышляет, а того не ведает, сказано было еще иезуитами Лжедмитрию Второму перенести столицу из Москвы. Тяжкое время для России, тяжкое. Но пока Москва не порушена, Россия не погибнет.

«К попам он имел, — по словам его камердинера Афанасьева, — великое горячество».

— Ты, Алеша, надежда наша, — говорили родственники его по матери, дядья. — Кому ж, кроме тебя, за народ заступиться. Ропщут люди. Отцом недовольны. И то верно: в кои-то веки бывало, чтобы русскими басурмане управляли. Говорил Иоаким: не допускать их до армии, до власти. А ныне что? Отца окрутили. Он уж не град строит, а бург, и не Петр он, а Питер ныне.

Приводили дядья к Алексею своих друзей и единомышленников. Горячо говорили о наболевшем. Царевич слушал их речи и, глядя в лица родных, вспоминал о матери.

— Мать не забывай, — поучал духовник Яков Игнатьев, — она жертва невинная, от беззакония пострадала, что народ наш…

Игнатьев был родом из Владимира или Суздаля. Держался партии царицы Евдокии (через указание из Суздаля попал в духовники к царевичу). Владимирский ямщик Тезиков доставлял ему письма от царицы (и после пострижения ее звали в народе только так).

О переписке знали немногие. Игнатьев умел молчать. Обладал завидной волей. (Когда его подвергнут жесточайшим пыточным истязаниям, повторявшимся много раз в продолжение года, он, битый и жженый, не назовет никого. Но это — впереди.)

По распоряжению Игнатьева в марте 1706 года Алексею было устроено тайное свидание с гонцом из Суздаля. Говорили, вероятно, о матери.

Остерегаясь опасности, духовник и царевич Алексей Петрович, находившийся в тот год в действующей армии, при отце, прибегают к условному языку.

В конце года Алексей совершает самовольную поездку в Суздаль, к матери. Она ли его звала, по собственному ли желанию он ехал, или какие другие причины побудили его пойти на это, сказать трудно. (В скобках отметим немаловажный факт: 28 декабря 1706 года Марта Самуиловна Скавронская родила государю дочь. Впрочем, у нее теперь другое имя. Она приняла православие, ее нарекли Екатериной. Двадцатитрехлетняя красавица живет во дворце Петра I. Он заставил сына Алексея быть крестным отцом недавней пленницы. И отчество у нее отныне — Алексеевна.)

…Скользили по снегу полозья возка. Звенели бубенцы. Короткий день близился к концу, когда за темнеющимся лесом завиднелся Суздаль. Били колокола. Звонили к вечерней. Сердце Алексея захолонуло от ожидания предстоящей встречи. Восемь лет не видел родного лица.

Въехали в город, свернули в переулок, затем в другой. Наконец встали подле дубовых черных ворот монастыря. Двери отворились, и они оказались на большом дворе. Алексей вышел из возка. Пожилая монахиня, узнав царевича, вскинула руки и поспешила к царице сообщить о великой радости.

Нетрудно представить, как трогательна была встреча матери с сыном. Они не виделись с 1698 года. Евдокия прижимала выросшего и возмужавшего Алексея к груди, шептала сквозь слезы слова благодарения Богу за милость, оказанную ей. Алексей всматривался в лицо матери и все слушал и слушал почти забытый родной голос. Мать он любил сердечно.

Начали вспоминать старину. В тесной келье тускло горела лампада, освещая лицо матери. Как она постарела! И эта бедность, убогость кругом.

Уловив его недоуменный взгляд, Евдокия заплакала. Да и как ей было не плакать? Молодая, здоровая заточена заживо в склеп. Пожаловалась сыну на тягостную участь.

Вытерев слезы, принялась расспрашивать о Москве, родственниках. Перебрали всех. Алексей рассказывал обстоятельно. Неожиданно спросил, помнит ли она, как, еще живя во дворце, праздновала с ним день святого мученика Евстафия?

Евдокия кивнула.

— А я его теперь ежегодно праздную, с того самого времени, как увезли меня от тебя в Преображенское. Во имя его придел в церкви у Боровицкого моста устроил.

Заговорили о перемене обстоятельств, о новых порядках. Мать вздохнула, спросила, что думают в Москве о построении новой столицы. Высказала суждение свое о народном отягощении, не забыли и отцову новую сожительницу.

Грустный покидал он мать. Долго глядел на ее удаляющуюся фигурку у ворот монастыря.

Евдокия переживет сына, мужа. Враждебная соперница, захватив власть, тотчас же отправит бывшую царицу в крепость, откуда вернется она лишь по восшествии на престол своего внука — Петра II. Ловкие царедворцы станут искать ее внимания, благо влияние бабки-царицы на царствующего внука окажется великим, правда, кратковременным. По смерти внука заговорят о возможности занятия ею престола, но, чуждая светской жизни, привыкшая за тридцать лет к одиночеству, Евдокия уйдет в монастырь, где тихо кончит свою жизнь.

Царевна Наталья Алексеевна, любимая сестра государя, донесла брату, что Алексей ездил в Суздаль. Как о том она прознала, судить нам трудно. Петр вызвал царевича к себе в Жолкву, в Галиции, в начале 1707 года и крепко выговорил ему. Он был в гневе. Но отошел и поручил сыну дело — ехать в Смоленск, заготавливать провиант и собирать рекрутов.

Петр по-своему продолжал заботиться о сыне, видя в нем прямого наследника.

Из Смоленска, мая в 17-й день 1707 года, царевич доносил отцу:

«Милостивый Государь батюшко!

Приехал я в Смоленск, мая в 15 день и всякого провианту здесь, по моему осмотру, и по ведомости, которую я взял у Петра Самойловича за ево рукою, и что вычел я на Смоленский гварнизон, послал ведомость в сем покете; а что буду делать впредь, буду писать к тебе Государю».

К поручениям отца он относился серьезно, о чем свидетельствуют его письма и донесения из Смоленска. Они говорят о распорядительности и внимательности царевича к делам.

Государь доволен деловыми качествами сына и потому, по завершении одного делаг поручает другое.

Алексей извещает о собирании хлеба, количестве его в Пскове, об отправлении стрельцов и солдат, о распоряжениях касательно овса, сена и сухарей.

Пробыв в Смоленске пять месяцев, царевич отправляется в Москву. Дорога пролегала через Минск.

В первопрестольную столицу Алексей вернулся в октябре. Начались дожди. Небо хмурилось. Пришло приказание отца надзирать за укреплением Кремля, собирать солдат и присутствовать в канцелярии министров.

Московиты скоро ощутили твердость характера и хозяйственную хватку сына-наследника.

«Гварнизон с сего числа стану смотреть, и что явится буду писать к тебе государю, а по ведомости от господина Гагарина всего гварнцзону 2500, а работников 24 792 человека, и указное число велел я прибавить, чтоб было 30 ооо», — писал он из Преображенского, 27 октября.

Писал по вечерам, собственноручно. Днем решал дела с министрами, был в разъездах. Возвращался усталый, но брался за бумагу. Время от времени поглядывая в окно на Яузу и Сокольнические поля, перебирая в памяти сделанное за день, писал:

«Дело здешнее городовое зело было до сего времени худо (для того, что были надсмотрители над работными худые), и я того ради предложил всем министрам, дабы они всяк себе взял по болворку и делали б скорее. И ныне разделено им всякому по болворку, и кому где определено, тому в сем писме ведомость. А дерновая работа уже гораздо худа, для того что здесь уже снег пал.

Артиллерию, что надлежит к наличному, велел готовить. Гварнизон, по данным Мусину пунктам, чтоб было в 13,000, и о сем говорил я, и господин Стрешнев людей боярских доставил к смотру, и ныне их смотрю, также господин Иванов рекрут, и господин Курбатов посацких хотели поставить вскоре, а как их пересмотрю, буду смотреть ланс-армею. Из Преображенского. Ноября в 8 день. 1707».

Между тем находящийся в Европе Гизен (Гюйссен) устроил дело о браке царевича с принцессой Брауншвейг-Вольфенбюттельской Шарлоттой, сестрой императрицы немецкой.

Алексей о том пока не ведал.

22 ноября из дворца Петра I в Преображенском (дворец находился на Генеральной улице, был каменный двухэтажный, с тремя на улицу окнами, с железными в них решетками) царевич извещал отца о пополнении гарнизона и о смотре ланс-армии.

Об оживленной деятельности молодого правителя писали иностранцы, находившиеся тогда в Москве.

Через царевича передавались приказания царя, в это сложное время (опасались нападения Карла XII) он сам принимал строгие меры, как, например, для сбора крепостных офицеров и недорослей, наблюдал за ходом крепостных работ, под его наблюдением находились пленные шведы…

Первая серьезная попытка Петра I привлечь сына к государственной деятельности явилась успешной.

В январе 1708 года выйдут правительственные распоряжения за подписью царевича.

Исправляя должность московского губернатора, Алексей, ввиду неисчезающей угрозы со стороны шведов, укрепляет Дорогобуж, ездит в Вязьму для осмотра магазинов.

Пятьдесят с лишком собственноручных писем царевича из Москвы, замечает М. П. Погодин, свидетельствуют о неусыпной его деятельности, к совершенному удовольствию царя. «Если б царь, — пишет далее историк, — был когда-нибудь недоволен, то верно делал бы выговоры, и эти выговоры были бы видны из ответов царевича. Ничего подобнаго не случалось, и только однажды царевич счел нужным оправдываться и написать к отцу: «А что ты, государь, изволишь писать, что присланные 300 рекрутов не все годятся, и что я не с прилежанием врученные мне дела делаю, и о сем некто тебе, государю, на меня солгал, в чем я имею великую печаль. И истинно, государь, сколько силы моей есть и ума, врученныя мне дела с прилежанием делаю. А рекруты в то время лутче не мог вскоре найтить, а ты изволил писать, чтоб прислать их вскоре». Огорчение выговором так велико, что царевич обращается к крестнице за покровительством. Получив новое письмо от государя, Алексей писал, вздохнув облегченно: «Письмо твое меня от прежнего письма печали зело обрадовало, что вижу милость твою паки к себе».

Однако не все так гладко в отношениях между ними. Холодность проскальзывает в них. А если назвать вещи своими именами, то — отчужденность. Друзья же царевича даже говорят об опасности для его жизни, будто предвидя ее.

Вспомним письмо царевича, написанное 21 сентября 1707 года из Смоленска, одному из друзей.

«Получил сегодня письмо от батюшки. Изволит писать, чтоб мне ехать к нему в Минск… и оттуда пишут ко мне друзья мои, чтоб мне ехать без всякого опасения, и мню, что к вам скоро буду без опасения».

О сложности взаимоотношений догадывались многие. Разные слухи ходили по Москве и строящейся новой столице. Об одном из них, докатившемся до Франции, сообщал еще в 1705 году из Парижа русский посол А. А. Матвеев в письме генерал-адмиралу Ф. А. Головину: «Притом он (Дебервиль, чиновник французский. — Л.А.) спрашивал меня за столом, что истинно ли, будто государь наш при забавах некоторых разгневался на сына своего… Велел его принцу Александру (А. Д. Меншикову. — Л.А.) казнить, который, умилосердяся над ним, тогда повесить велел рядового солдата вместо сына. Назавтра будто хватился государь: «Где мой сын?» Тогда принц Александр сказал, что то учинено над ним, что сказал. Потом от печали будто был вне себя. Пришел тогда принц Александр, увидел, что государю его стало жаль: тотчас перед ним жива царевича привел, что учинило радость неисповедимую ему. Тот же слух того ж дни по всему французскому прошел двору, чего не донесть не смел». (Письмо разыскано и опубликовано впервые было В. Вилимбаховым. — Л.А.)

Молва, как видим, связывает воедино три имени: Петра, Алексея и Александра Меншикова. Есть и четвертое лицо, но оно — в тени.

Положение мекленбургской пленницы, к которой все более привязывается царь, упрочивается с рождением дочери. Увеличивается быстро и значение ее. Увеличивается, оговоримся, в кругу лиц, близких к Петру. Народ же и солдатство заявили недовольство на связь царя с безвестною красавицей из лифляндских краев. «Неудобь сказываемые» толки катились по Москве.

— Не подобает монаху, так и ей, Катерине, на царстве быть: она не природная и не русская: и ведаем мы, как она в полон взята (24 августа 1702 года. — Л.А.), — говорил один из старых солдат, — и приведена под знамя в одной рубахе, и отдана была под караул, и караульный наш офицер надел на нее кафтан…

Московиты внимательно слушали служивого.

— Она с князем Меншиковым его величество кореньем обвели, — продолжал он. — И только на ту пору нет солдат, что он всех разослал, а то над нами (понимали все, что над Меншиковым и Екатериной) что-нибудь да было б!

«Катеринушка», действительно, словно кореньем обвела Петра, — пишет М. Семевский. — В разгаре борьбы своей с Карлом, полагая жизнь свою в опасности, государь не забыл ея и назначил выдать ей с дочерью 3000 руб., — сумма значительная относительно своего времени и известной уже нам бережливости Петра…

Любовь выражалась не в одних посылках устерсов да бутылок с венгерским: она высказывалась в постоянных заботах государя о любимой женщине: забывая первенца-сына и его воспитание, решительно изгладив из своей памяти образ злополучной первой супруги, а за ней и первой метрессы (Анны Монс. — Л.А.), Петр как зеницу ока хранил вторую и более счастливую фаворитку.

Суровый деспот, человек с железным характером, спокойно смотревший на истязание на дыбе и затем смерть родного сына, Петр в своих отношениях к Катерине был решительно неузнаваем: письмо за письмом посылалось к ней, одно другого нежнее, и каждое полное любви и предупредительной заботливости.

Государь тосковал без нее: тоску по ней он стал заявлять очень рано, — еще в 1708 году, хотя тогда это высказывалось шуткой, ею и покрывалось желание видеть подле себя «необъявленную» еще подругу: «Горазда без вас скучаю», писал он ей из Вильно; а потому, что «ошить и обмыть некому…». «Для Бога ради приезжайте скорей», — приглашает государь «матку» в Петербург, в день собственного приезда в возникавшую столицу: — «А ежели за чем невозможно скоро быть, отпишите, понеже не без печали мне в том, что ни слышу, ни вижу вас…» «Хочется (мне) с тобою видеться, а тебе, чаю, гораздо больше, для того что я в двадцать семь лет был, а ты в сорок два года не была…»

Приглашения приезжать «скоряя, чтоб не так скучно было», сожаления о разлуке, желания доброго здоровья и скорейшего свидания пестрили чуть не каждую интимную цидулку сорокадвухлетнего супруга».

Конечно же не знал царь (а если б и знал — что с того!), как жадно внимала в ту пору речам архимандрита Досифея несчастная Евдокия, красивая лицом и душой. Рождалась с его словами у нее надежда, что, может быть, все образуется, объединится семья, станут жить вместе, как прежде, проклятые немцы наконец-то откроются государю и увидит он их в истинном свете и отвернется от них.

Молилась, жарко молилась о том в монастыре суздальском инокиня Елена, постепенно, однако ж, теряя веру в исполнение желаемого.

Царь душой и телом прикипел к фаворитке.

«…Чем поддерживала «Катеринушка» такую страсть в Петре, в человеке, бывшем до этого времени столь непостоянным! — пишет далее М. Семевский. — Что приносила с собой эта женщина в семейный быт деятельного государя.

С нею являлось веселье; она кстати и ловко умела распотешить своего супруга — то князь-папой, то всей конклавией, то бойкой затеей веселого пира, в котором не затруднялась принять живейшее участие. Мы тщательно вглядывались в живописные портреты этой, по судьбе своей, замечательной женщины; портреты эти современны ей и ныне украшают Романовскую галерею в Зимнем дворце. Черты лица Катерины Алексеевны неправильны; она вовсе не была красавицей, но в полных щеках, в вздернутом носе, в бархатных, то томных, то горящих (на иных портретах) огнем глазах, в ее алых губах и круглом подбородке, вообще во всей физиономии столько жгучей страсти; в ее роскошном бюсте столько изящества форм, что не мудрено понять, как такой колосс, как Петр, всецело отдался этому «сердешнинькому другу»… Петр любил «Катерину» сначала, как простую фаворитку, которая нравится, без которой скучно, но которую он не затруднился бы и оставить, как оставлял многочисленных и малоизвестных «метресс»; но, с течением времени, он полюбил ее как женщину, тонко освоившуюся с его характером, ловко применившуюся к его привычкам.

Женщина, не только лишенная всякого образования, но даже, как всем известно, безграмотная, она до такой степени умела являть пред мужем горе к его горю, радость к его радости и вообще интерес к его нуждам и заботам, что Петр, по свидетельству царевича Алексея, постоянно находил, что «жена его, а моя мачиха — умна!» и не без удовольствия делился с нею разными политическими новостями; заметками о происшествиях настоящих, предложениями насчет будущих».

Эта безграмотная и необразованная женщина, однако, с самого начала (выскажем нашу догадку) знала, чего хотела. Именно она после смерти мужа оказалась на троне.

Но пора вернуться к царевичу.

В продолжение 1708 года он регулярно извещает отца о своих правительственных занятиях и событиях, находящихся в поле его зрения.

Учитель его, Никифор Вяземский, доносит царю об учебных занятиях Алексея в истории, географии и немецком языке. С возвращением Гюйссена царевич принимается и за французский.

Узнает он, вероятно, и о невесте Шарлотте. У Алексея были в ту пору виды на одну из московских красавиц из древней русской фамилии, но, узнав об этом, Петр быстро выдал девицу замуж.

В январе 1709 года, отводя к отцу в Сумы набранные им пять полков, царевич в дороге занемог (вероятно, простудился) и слег. Опасность была так велика, что Петр не решался выезжать несколько дней из города; назначены были молебствия. Только 30 января, когда миновал кризис, Петр отправляется в Воронеж, оставляя при сыне своего доктора Донеля. («Примечательно, — пишет М. П. Погодин, — что царь в этом году построил, по обету, церковь во имя Св. Алексея человека Божия, в Тверском Желтокова монастыре».)

7 февраля царевич, а следом за ним Меншиков извещают Петра об облегчении болезни и выздоровлении.

Алексей по указу государя отправляется в Богодухов, откуда через несколько дней посылает отцу письмо с донесением о сдаче рекрутов. Крестницу свою просит ходатайствовать, чтоб не зажиться там. К отцу обращается за разрешением прибыть в Воронеж.

Разрешение получено, и вскоре царевич подле государя, присутствует при спуске двух кораблей.

В конце марта торжественно празднует он свои именины, а через несколько дней, вместе с теткой Натальей Алексеевной, провожает отца до Таврова, откуда направляется в Москву. (Канву событий мы излагаем согласно исследованию М. П. Погодина «Суд над царевичем Алексеем».)

Торжественно в первопрестольной. На Светлый праздник (так в те времена именовали Пасху) толпы празднично одетого народа стекались в церкви. Перезвоны колоколов, церковное пение, службы в соборах…

Сразу же после праздника Алексей приступает к правительственным занятиям и извещает отца, что начал учиться фортификации у иноземного инженера, которого нашел для него Гюйссен. Просит он государя прислать ему историческую книжку для перевода.

Петр, который еще в январе, по свидетельству Гюйссена, «публично показал искренние знаки отеческой любви» сыну за то, что тот «сам набрал, устроил и учил в Москве», а затем привел в Сумы пять полков, как видно, продолжал интересоваться занятиями сына.

Несмотря на холодность, прорывающуюся иногда в отношениях между ними, царь доволен действиями царевича и считает его своим наследником.

«Отец поручил мне управление государством и все шло хорошо» — так охарактеризует это время Алексей Петрович много позже, находясь в Вене.

Дела государства Российского объединяют обоих.

10 июля из Преображенского, получив от отца письмо, писанное едва ли не с поля сражения, царевич пишет ответ, поздравляя его с Полтавской победой, и сообщает о радости и ликовании московитян:

«Доношу, что о сем, по благодарении Бога, изрядно у меня веселились и у тетушки, и трудившихся при сем поздравляли. И никогда народ весь так весел не был, как о нынешней виктории».

Осенью Алексей отправился в Киев, получив приказ оставаться при той части армии, которая назначалась для изгнания Станислава Лещинского из Польши. Командовал корпусом князь А. Д. Меншиков.

23 октября из Мариенвердера Алексею приходит письмо от государя с приказанием ехать в Дрезден. Отец писал: «Между тем, приказываем вам, чтобы вы, будучи там, честно жили и прилежали больше учению, а именно языкам (которые уже учишь, немецкий и фр.), геометрию и фортификацию, так же отчасти и политических дел… а когда геометрию и фортификацию кончишь, отпиши к нам».

В спутники и собеседники царевичу выбраны: князь Юрий Юрьевич Трубецкой и один из сыновей канцлера, граф Александр Гавриилович Головкин. Отправлялся за границу с царевичем и учитель его Гюйссен.

Князем А. Д. Меншиковым выдана была инструкция Трубецкому и Головкину. Оба, согласно ей, должны находиться в Дрездене incognito и наблюдать, чтобы наследник «сверх того, что ему обучаться велено, на флоретах забавляться и танцевать по французски учиться изволил».

Царевич, вероятно, догадывался об истинной цели отправки за границу. Об этом мы судим по тому, что с дороги в ноябре он отдает приказание в Москву продавать свои вещи, отпустить людей на волю.

Словно предчувствуя (еще так отдаленную) опасность, он пишет в апреле 1710 года духовнику из Варшавы на пути в Дрезден: «…еще бы вам переселение от здешних к будущему случилось, то уж мне весьма в Российское Государство не желательно возвращение…»

Гроза медленно, но неотступно надвигалась. Как часто бывает: кругом тишь, солнце глаза слепит, а уж тонкие натуры угадывают перемены в природе.

«Что потайнее, пиши через… Строганова», — просит царевич Игнатьева.

Гюйссен и барон Урбих еще в начале 1707 года приступили (по поручению Петра) к выбору невесты для царевича в Европе. Первоначально они было остановились на старшей дочери австрийского императора, но получили уклончивый ответ от вице-канцлера Кауница на сделанный ему запрос. «Если оправдаются слухи о посылке царевича в Вену для образования, — писал тот, — и императорская фамилия познакомится ближе с характером царевича, то брак будет не невозможен».

Ознакомившись с ответом, барон указал на принцессу Шарлотту. Им же предложено было направить царевича Алексея Петровича на год или два за границу, чтобы переговоры обрели более удачный ход. Петр, подумав, согласился.

Делу способствовал король Август, и, несмотря на некоторые интриги (в частности, со стороны венского двора, все еще не отклонившего мысли видеть царевича мужем эрцгерцогини), довольно скоро в Вольфенбюттеле был составлен проект брачного договора. На родителей принцессы не могла не произвести впечатления победа русских под Полтавой. На Петра в Европе начинали смотреть с изумлением.

С декабря 1709 по март следующего года царевич живет в Кракове, ожидая распоряжений отца.

Венский двор поручает графу Вильчеку понаблюдать за царевичем. Граф дает характеристику Алексею Петровичу. Царевич, пишет он, юноша роста выше среднего, но невысокого, широкоплечий, с широкоразвитой грудью и тонкой талией, маленькими ногами. Цвет лица его смугло-желтый, голос грубый; походка же такая быстрая, что никто из окружающих не мог за ним поспевать. Царевич сутулился. Граф Вильчек объясняет это тем, что Алексей до 12 лет жил в обществе женщин, «а затем попал к попам, которые заставляли его читать, согласно их обычаю, сидя на стуле и держа книгу на коленях, точно так же и писать».

В шумном незнакомом обществе царевич часто сидел задумавшись (Вильчек очень наблюдателен и не упускает из виду ни малейшей детали). Характер царевича, сообщает граф, скорее меланхоличный, чем веселый. Наследник русского престола скрытен, боязлив и подозрителен до мелочности. Он постоянно будто опасается за свою жизнь. Впечатление такое, что ожидает каждое мгновение покушения на него.

Далее Вильчек отмечает (на это мы уже ссылались прежде) любознательность царевича, «покупает постоянно книги и проводит в чтении от 5 до 7 часов ежедневно, причем из всего прочитанного делает выписки, которых никому не показывает». В свободное время, замечает Вильчек, наследник русского престола посещает церкви и монастыри Кракова, присутствует на диспутах в университете. Отмечается также желание царевича видеть чужие страны и научиться чему-нибудь. Он сделает во всем большие успехи, пишет Вильчек, если окружающие не воспрепятствуют его благим намерениям.

Любопытно узнать и о распорядке дня царевича, как его описывает граф. Алексей Петрович вставал в 4 часа утра, молился и читал. В 7 часов приходил Гюйссен, а затем и другие приближенные; в половине десятого наследник садился обедать, причем ел много, пил не очень умеренно, затем он или читал, или ехал осматривать церкви. В полдень приходил полковник, которого прислал Петр для обучения Алексея фортификации, математике и другим наукам, в занятиях проходило два часа. От трех часов до шести вечера в обществе Гюйссена совершались прогулки или же время посвящалось разговорам; затем ужинали, и в 8 царевич шел спать.

Вильчек отметил также, что царевич выделял из своего окружения более других Трубецкого, последний оказывал на него большее влияние, нежели Гюйссен. Может быть, сказывалось то, что опытный в дворцовых делах Трубецкой часто обращал внимание Алексея на его высокое положение как наследника русского государства. Видел ли Алексей тонкую лесть в действиях и словах Трубецкого или нет, судить не беремся.

В марте царевич отбывает из Кракова в Варшаву. Здесь он обменивается визитом с королем польским и через Дрезден направляется в Карлсбад. В Дрездене осматривает достопримечательности города и присутствует при открытии саксонского ландтага. Совсем неподалеку от Карлсбада он увидел свою будущую супругу. Когда Алексей узнал о предстоящей женитьбе, сказать теперь трудно. На невесту он произвел благоприятное впечатление. Понравилась сначала и она ему.

Известно письмо Шафирова к А. Гордону, в котором сообщается о решении Петра Алексеевича устроить этот брак только в том случае, если молодые понравятся друг другу. Сообщал в Петербург о предоставлении царем свободного выбора сыну и граф Фицтум. Однако, читая письмо Алексея Петровича к духовнику, невольно приходишь к мысли, что свобода эта была в действительности относительная.

«…И на той княжне давно уже меня сватали, однакож мне от батюшки не вполне было открыто, и я ее видел и сие батюшке известно стало и он писал ко мне ныне, как она мне понравилась и есть ли моя воля с нею в супружество, а я уже известен, что он меня не хочет женить на русской, но на здешней, на какой я хочу; и я писал, что когда его воля есть, что мне быть на иноземке женатому, и я его воли согласую, чтоб меня женить на вышеписанной княжне, которую я уже видел, и мне показалось, что она человек добр и лучше ея мне здесь не сыскать».

О том, что последнее слово Алексей желал оставить за собой, свидетельствует следующее: в августе 1710 года, узнав, что в газетах считают вопрос о браке решенным, он пришел прямо-таки в бешенство, заявив, что отец предоставил ему свободный выбор.

Из Карлсбада «после лечения своего государь царевич отправился оттуда; — пишет Гюйссен, — ехав через все горные города, сам сходил в ямы рудовые, смотрел всякие приемы и работы, и как руду и металлы очищают, изволил потом возвратиться в Дрезден; и в Дрездене был государь царевич во весь год для обучения в экзерцициях своих, в том же году ездил в Лейбциг для видения ярмарки Архистратига Михаила».

Из переписки Шарлотты явствует, что жених ее ведет замкнутый образ жизни, очень прилежен и все, за что ни принимается, изучает глубоко.

Дважды в неделю для царевича давались спектакли на французском языке.

Дед невесты, любивший внучку и внимательно наблюдавший за ходом событий, писал в тот год:

«Народ русский никак не хочет того супружества, видя, что не будет более входить в кровный союз с своим государем. Люди, имеющие влияние у принца, употребляют религиозныя внушения, чтоб заставить его порвать дело, или по крайней мере, не допускать до заключения брака, протягивая время, они поддерживают в принце сильное отвращение ко всем нововведениям и внушают ему ненависть к иностранцам, которые, по их мнению, хотят владеть его высочеством посредством этого брака. Принц начинает ласково обходиться с госпожею Фюрстенберг и с принцессою Вейссенфельдскою, не с тем, чтобы вступить в обязательство, но только делая вид для царя — отца своего и употребляя последний способ к отсрочке: он просит у отца позволения посмотреть еще других принцесс, в надежде что между тем представится случай уехать в Москву и тогда он уговорит отца, чтобы позволил ему взять жену из своего народа».

Ясно, что родные невесты осознавали нежелание царевича иметь женой иноземку, видели насильственность в действиях русского государя. Алексей, как человек русский, отказывался от брака с иностранкой, всячески тянул время.

Внутреннее напряжение, в котором постоянно пребывает царевич, вызванное поисками выхода из создавшейся ситуации, нарастает. Надо как-то забыться, отключиться, отрешиться от многочисленных омрачающих душу мыслей.

«Мы по-московски пьем, — писал вскоре Алексей Игнатьеву, — в пожелание прежде больших с вами благ». Компанию, в которой «веселились духовно и телесно, не по-немецки, но по-русски», составили его ближайшие люди — Вяземский, Еварлаков и Иван Афанасьев.

Но — вино побоку. Явилась мысль решить дело, и следует действие. Алексей едет в Торгау к невесте, выглядит приветливым, обходительным, и Шарлотта, наблюдая эти перемены, отмечает, что он изменился к лучшему.

Возвратившись в Дрезден, он принимает окончат тельное решение сделать Шарлотте предложение. От отца приходит согласие. Государь рекомендует сыну принять участие в заключении брачного договора. Царевич едет знакомиться с родителями невесты.

К Петру, который в июне находился в Яворове, явился тайный советник Шлейниц для выяснения некоторых пунктов брачного договора.

— Я не хотел бы отдалять счастье моего сына, — сказал царь, — но не хотел бы и сам отказаться от удовольствия: он мой единственный сын, и я хотел бы, по окончании похода, присутствовать на свадьбе.

— Ваш сын обладает многими добродетелями, — льстиво произнес Шлейниц. — Его личностные качества вызывают уважение и любовь к нему.

— Слова сии мне приятны, — отвечал Петр, — но считаю, вы преувеличиваете.

— Боже, слова мои искренни, и мне горько, что вы увидели в них…

Петр Алексеевич не дал закончить Шлейницу и перевел разговор на другую тему.

— Что же передать принцу? — спросил при прощании гость.

— Все, что отец может сказать сыну.

Шлейниц вернулся к родителям невесты и, рассказывая о поездке, не забыл упомянуть и о поведении царицы Екатерины Алексеевны. Она была любезна со Шлейницем и очень радовалась браку Алексея Петровича.

Царевич, направляя ей письма, называл отныне ее матушкою, до этого же писал по обыкновению: мадам.

14 октября 1711 года в Дрездене совершилось бракосочетание Софии-Шарлотты с Алексеем Петровичем. На свадьбе присутствовал Петр Алексеевич, только что вернувшийся из Прутского похода. Одаривала улыбкой присутствующих на свадебном пиру гостей и обворожительная новоиспеченная царица.

Веселость Петра иногда сменялась хмуростью, правда, на короткое время (видимо, вспоминался недавний, так бесславно окончившийся для России Прутский поход). Екатерина же не скрывала своей радости.

Гости желали молодым счастья, любви, детей.

Говорил поздравительные речи и Петр, поднимая золотой кубок. Иностранные министры особо прислушивались к его словам, раскладывали их, как говорится, по полочкам. Но все размышления сводились к следующему: в сыне государь видит своего наследника и ему, видимо, намеревается передать власть, ибо в противном случае не стал бы он женить сына на одной из знаменитых принцесс, сестре императрицы немецкой и племяннице короля английского.

Гремела музыка, слуги вносили вино и закуски, во дворце было оживленно и весело. Приступали к танцам…

18 октября, на четвертый день свадебного пира, царевич извещен царем, что ему надлежит отправляться в Польшу. Алексей Петрович ознакомился с инструкцией о «предлежащих действиях». Поручено было отцом наблюдать за заготовкой провианта для русской армии, готовящейся к походу в Померанию.

Петр прощается с молодыми и новыми родственниками. Царевич, с разрешения отца, задерживается на несколько дней в Брауншвейге.

7 ноября Алексей покидает молодую жену и направляется в Торн, где приступает к исполнению возложенных на него обязанностей. Через две недели к нему приезжает София-Шарлотта, о чем он извещает Екатерину («матушке» надлежит знать обо всех его действиях).

Хотя брак заключен по настоянию отца и убеждению лиц, окружающих Алексея, он в первые полгода совместной жизни явно относится к ней с симпатией и, возможно, дорожит ею («…человек добр и лучше ее здесь мне не сыскать»). С большой радостью узнает она о донесшихся до нее слухах о серьезной стычке из-за нее, произошедшей будто бы между Алексеем Петровичем и князем Меншиковым. Благородство мужа она ценит высоко.

Царевич точно выполняет поручения, возложенные на него отцом.

До апреля 1712 года молодые живут вместе. В Торн приезжает А. Д. Меншиков, и Алексей, узнав о новом приказе, отправляется в Померанию для участия в военных действиях. София-Шарлотта по приказу государя переезжает в Эльбинг.

В продолжение лета лишь однажды царевич покидает корпус князя А. Д. Меншикова, который стоит под Штеттином, и посещает жену. Проездом побывали в Эльбинге и царь с супругой. Оба довольны красавицей Софией-Шарлоттой.

— Сын не заслуживает такой жены, — говорил Петр Алексеевич Екатерине. Говорил о том же и Шарлотте.

«Все это радовало бы меня, — писала она матери, — если бы я не видела из всего, как мало отец любит сына…»

Осень и зиму царевич в Мекленбурге, вдали от жены.

Странно такое разлучение новобрачных, замечает М. П. Погодин.

В конце декабря царевич Алексей едет с Екатериной Алексеевной в Петербург. По дороге он заезжает в Эльбинг повидать жену, но узнает о ее давнем отъезде (она уехала, даже не уведомив его) в Брауншвейг, к родителям.

Царевич едет в Добертин, но следует указ государя вернуться к царице и с нею продолжить путь в Россию.

Царица ждет, ибо только 27 января 1713 года Алексей пишет письмо из Эльбинга отцу, что не застал жену и отправляется «при государыне матушке, по ея приказанию».

Он словно бы стремится освободиться от надзора, но его преследуют то указ отца, то приказание государыни-матушки быть при ней.

В феврале он прибывает с ней в Петербург. Матушка государыня в положении, ждет очередное чадо, но глаз не спускает с чада большого и чужого для нее. Почему?

Возможно, ответ на этот вопрос даст в какой-то степени рассказ датского посла Вестфалена, записанный, правда, по поводу других событий и несколько позже, но все же, на наш взгляд, освещающий истинные помыслы Екатерины Алексеевны в эти годы. Посол рассказывал, что Екатерина, собираясь следовать с Петром за границу (речь идет о событиях января 1716 года, к рассказу посла мы еще вернемся), боялась оставить в России Алексея, который, в случае смерти Петра, овладел бы престолом во вред ей и ее детям.

Можно предположить, что он ждет встречи с женой, но его чувства остужают вынужденной разлукой, или иные какие причины и виды на то были: о них судить не беремся.

Царевич принимает участие в финляндском походе государя, затем едет в Москву выполнять его поручения. Со всяким прилежанием врученные ему дела исполняя как можно скорее, Алексей Петрович в течение лета после поездки с отцом в Або наблюдает за рубкой леса в Старой Руссе и Ладоге. Лес идет на постройку кораблей.

Отец, зная, что принцесса София-Шарлотта прибыла в Россию, приказывает сыну находиться в Новгородской губернии.

Только в начале августа Алексей прибывает в Петербург, где с июня его ждет жена. Супруги живут во дворце, неподалеку от церкви Божией Матери всех скорбящих.

По прибытии царевича в новую столицу по городу из уст в уста расходится молва о враждебных отношениях между отцом и сыном. Подмечают и начинающийся разлад в семье царевича. Нельзя не согласиться с М. П. Погодиным, заметившим, что продолжительная разлука с женой (полтора года) вскоре после брака не могла не иметь вредного влияния на их отношения.

Царевич скрытен более прежнего. В переписке с друзьями используется даже «цифирная азбука».

Он коротко сходится с энергичным А. Кикиным, брат которого ранее был казначеем царевича. Новый друг — злейший враг отца (А. Кикин был близок царю, но попал в опалу).

Оппозиция Петру, возлагающая все свои тайные надежды на молодого наследника, собирается подле него. В кругу лиц, близких царевичу Алексею во время его жизни в Петербурге, мы видим также князя Василия Владимировича Долгорукого, царевну Марию Алексеевну (она держит связь с Суздалем и оказывает немалое влияние на царевича. Не упустим из виду и следующую деталь: А. Кикин, один из петербургского кружка лиц, близких Алексею, казнен будет ранее других в Москве, с лицами, проходящими по «суздальскому делу»).

Царевич старается отклонить всякое сношение с матерью, но связь все-таки была. Сестра жены учителя его Вяземского, Марья Соловцова, передаст ему от матери без всякого письма молитвенник, книжку, две чашечки под водку, четки и платок. Об этом пишет Н. Костомаров. Он же сообщает, что царевич посылал матери два раза по несколько сот рублей через царевну Марью Алексеевну.

Жена не имела на него особого влияния. У нее был свой двор, состоящий исключительно из немцев, при ней постоянно находилась ее подруга Юлиана Луиза остфрисландская, которая настраивала ее против русских и супруга.

В кругу близких лиц царевич под пьяную руку говорил с негодованием: «Вот чертовку мне жену навязали! Как к ней приду, все сердитует, не хочет со мною говорить! Все этот Головкин с детьми! Разве умру, то ему не заплачу и сыну его Александру: голове его быть на коле, и Трубецкому… Они к батюшке писали, чтоб на ней мне жениться».

Алексей советовал ей уехать от него на родину.

Пытаясь избежать отца и мачехи и их людей, Алексей, когда надо было идти на парадные обеды к государю или князю Меншикову, говорил: «Лучше бы мне на каторге быть или в лихорадке лежать, чем туда идти».

София-Шарлотта по-своему хотела сделать добро ему и направляла на путь истинный, чем вызывала еще большее его недовольство. Не могло не задевать его и то, что при дворе он и жена не пользовались особым почетом. «Екатерина и Меншиков, — пишет М. П. Погодин, — старались, кажется, причинять им много неудовольствий, огорчений и даже оскорблений. Сказалась, видно, уже вообще перемена в расположении к царевичу. По крайней мере царевич так описывал свое положение при дворе: «Отец мой и царица так обходились с моею женою, заставляя ее служить как девку, к чему она, по своему воспитанию, не привыкла; следовательно, очень огорчалась; к тому же, я и жена моя терпим всякой недостаток». М. Семевский приводит свидетельства современников, что в спальню Софии-Шарлотты протекал дождь.

К Петру I пишет она письмо о завистниках и преследователях: «Бог моя надежда на чужбине! И так всеми покинута! Он услышит мои сердечные вздохи и сократит мои страдания!» (письмо приведено М. П. Погодиным).

Алексей замкнут, сосредоточен. Раздраженный вином, позволяет очень опасные откровенности:

— Близкие к отцу люди будут сидеть на кольях. Петербург недолго будет за ними.

Ему замечали, что при таких речах и ездить к нему страшно. Перестанут навещать его.

Он отвечал:

— Я плюю на всех, здорова была бы моя чернь. Ему сочувствуют среди знати. Сочувствуют те, кто недоволен возвышением А. Меншикова: из родов князей Голицыных, Долгоруковых.

— Ты умнее отца, — говорил В. В. Долгоруков, — отец твой хотя и умен, только людей не знает, а ты умных людей будешь знать лучше.

— Пожалуй, ко мне не езди, — говорил князь Яков Долгоруков, — за мной смотрят другие, кто ко мне ездит.

К числу друзей царевич Алексей Петрович относил князя Дмитрия Голицына и Бориса Шереметева. Последний советовал ему держать при Петре «малого такого, чтобы знался с теми, которые при дворе отцове». Близким ему человеком был и Борис Куракин. Еще в Померании он спрашивал у царевича, добра ли к нему мачеха.

В Петербурге наследник российского престола прожил с августа 1713 по июнь 1714, когда врачи, подозревавшие развивающуюся чахотку, посоветовали ему ехать на лечение в Карлсбад. София-Шарлотта была огорчена этим. Она в положении, ждет ребенка. Плейру жалуется на то, что письма, отправляемые ею к цесарскому двору, не доходят; видимо, и она не получает ответа от родных. Говорит и о других огорчениях.

Судить о том, как в обществе понимали отношения между отцом и сыном, можно по изданному в 1714 году акафисту Алексею человеку Божию, на котором царевич изображен коленопреклоненным перед Петром и слагающим к ногам отца корону, державу, шпагу и ключи.

Но Петр внешне не проявляет пока неудовольствия действиями сына. И сын в письмахк отцу все еще являет свою привязанность к нему. Приведем лишь одно из них, писанное из Карлсбада 2 сентября 1714 года.

«Писмо твое государь, писанное в 29 д. июля, я третего дня здесь получил, из которого уведомился, что Вышний, по многим на земли победам, и на мори (никогда слыханною у нас) викториею, чрез ваши труды, проелавити изволил. И о сем, с превеликою радостию, тебя государя поздравляю, желая, дай Боже, сколко на Земли Россию победами прославил, чтоб на мори сугубо проел авити изволил».

Находясь на излечении, — царевич, как мы помним, берется за изучение Барония. В России со дня на день у него должен родиться ребенок. Беременность жены его была так же важна для друзей, как и недругов, замечает М. П. Погодин.

Сын или дочь появится на свет? Внук или внучка?

Петр незадолго до родов приставляет к Софии-Шарлотте доверенных лиц: жену Брюса и князь-игуменью Ржевскую. В напряжении царица. Ведь если у Петра родится внук, он привяжется к нему, многие надежды свои станет связывать с ним, а не с родными дочерьми (Екатерина до сих пор рожала ему одних дочерей). Она хорошо знает традиции русских и понимает, что в случае рождения мальчика ее дети (даже сын, если таковой родится), будут находиться у него в подчинении, будут его подданными. Из-за этого она так люто ненавидит невестку.

Заботит, по понятным причинам, этот вопрос и Петра.

«Я не хотел бы вас трудить, но отлучение, ради супруга вашего, моего сына, принуждает меня к тому, дабы предварить лаятельство необузданных языков, которые обыкли истину превращать в ложь… — читала София-Шарлотта в письме Петра к ней, — дабы о том некоторой анштальт учинить, о чем вам донесет господин канцлер, граф Головкин, по которому извольте неотменно учинить, дабы тем всем, ложь любящим, уста заграждены были».

Распоряжения свекра несколько задевают невестку, ей огорчительно видеть подле себя при родах чужих людей, но она выполняет все требования царя.

«По указу вашему, у Е. В., у кронпринцессы, я и Брюсова жена живем, — доносила Ржевская, — и ни на час не отступаем… И я обещаюсь, самим Богом, еже ей-ей, ни на великие миллионы не прельщусь, и рада вам служить от сердца моего, как умею».

Приведя это письмо, М. П. Погодин пишет далее в своем исследовании: «Не боялся ли он [Петр] подлога, в случае неблагополучного разрешения? Кажется, так и поняла кронпринцесса, в ответе своем именно сказавшая: «…и на ум мне не приходило намерение обмануть ваше величество и кронпринца!» Если же Петр боялся подлога, то, значит, рождение детей у сына занимало его сильно».

Им же приведено любопытное замечание М. Семевского: «Не красавец ли Левенвольд, известный своими победами над женскими сердцами, состоявший в свите Шарлотты, и пользовавшийся ее дружбою и доверием, не этот ли Левенвольд, впоследствии любимец двух императриц, Екатерины I и Анны I, не он ли возбуждал сплетни, и не его ли заподозрил в связи с невесткою Петр?»

О сложности супружеских взаимоотношений свидетельствует тот факт, что именно в то время Алексей заводит связь с Евфросиньей, полоненной крепостной девкой его учителя Вяземского. (По сообщению Голикова, Евфросинья была в услужении у Софии-Шарлотты.)

«Она (принцесса. — Л.А.), кажется, изменила мужу с молодым Левенвольдом. Царевич разлюбил ее и взял в наложницы чухонку (см. Брюса: описание царевича и Кокса)», — читаем у А Пушкина в «Истории Петра».

12 июля у Алексея рождается дочь Наталья. Екатерина облегченно вздыхает (она сама ждет очередного ребенка и родит в сентябре дочь Маргариту). Рада София-Шарлотта, пишущая свекру шутливое письмо с обещанием выполнить со временем его пожелание родить сына (Петр поздравил Алексея и невестку с рождением первенца). Поздравила кронпринцессу и Екатерина Алексеевна.

Из последующих событий 1714 года отметим лишь одно: возвращение в декабре в Петербург царевича.

Возможно, с рождением дочери отношения между супругами уладились. Так или иначе, но вскоре принцесса вновь была беременна.

В последующем, 1715 году даже незначительные на первый взгляд события приобретают характер важнейших в описываемом нами деле.

Приглядимся к ним.

В июле секретарь князя А. Д. Меншикова Авраам (некоторые историки называют его Абрам) Веселовский направляется резидентом в Вену. О том извещает Плейер. Веселовский, как известно, станет главной фигурой во время поимки Алексея Петровича, и отправляется он из России в то время, когда Екатерина Алексеевна и София-Шарлотта на шестом месяце беременности.

Александру Кикину, по ходатайству царицы, возвращено имение. Что это? Попытка переманить Кикина на свою сторону? Чрез него влиять на царевича или получать о действиях его сведения? Мы знаем, как непримирим был к своим врагам Петр Алексеевич, и трудно представить, чтобы жена действовала без ведома его, а тем более шла бы против государя. Или же (предположим и такое) ей важно показать, что она лояльна по отношению к царевичу, злого умысла не помышляет и помогает даже его друзьям, против которых решительно настроен царь. Не исключено, что ей важно предстать такой в глазах современников и потомков. (Не отсюда ли и толкование некоторых историков, что Екатерина I во всем этом деле держала нейтралитет, никоим образом не вмешиваясь в него?)

Но рождение сына у царевича 12 октября, по свидетельству Плейера, причиняет ей великую досаду.

Перемены в отношениях явны. Год назад, когда у молодых появилась дочь Наталья, дед и бабка поспешили с поздравлениями. Была выказана (пусть внешне) радость. Теперь же — гробовое молчание. Петр болеет и с 16 октября не выходит из дворца. Екатерина Алексеевна на сносях, передвигаться трудно.

Старики и молодые словно избегают друг друга. Лишь незадолго перед кончиной кронпринцессы (она умерла 22 октября, через десять дней после родов) царь навестит ее. У постели умирающей он выслушает просьбу ее о детях и служителях. Царевича словно и нет здесь. О нем — ни слова.

О том, насколько обострена была обстановка в тот год (неприятности и огорчения постоянно преследовали царевича и его жену), как напряжены были нервы у Алексея, свидетельствует тот факт, что, вернувшись после лечения из Карлсбада, он (так серьезно готовящий себя к возможному царствованию) запил горькую. Одно время он, по рассказу Софии-Шарлотты, почти каждую ночь напивался до бесчувствия.

«…Смерти принцессы много способствовали разнородные огорчения, которые она испытывала», — запишет потом в своем донесении Плейер.

Алексей же, характеризуя то время, скажет много позже в Вене: «Отец ко мне был добр, но с тех пор, как пошли у жены моей дети, все сделалось хуже, особенно когда явилась царица и сама родила сына. Она и Меншиков постоянно возмущали против меня отца; оба они исполнены злости, не знают ни Бога, ни совести».

Читаем у Плейера: «По возвращении принцессы и по разрешении ее от бремени (вероятней всего, речь идет о первых родах. — Л.А.) все пошло хуже происками Меншикова, который боялся, что престол достанется роду царевича».

Значит, в обществе ходили слухи, что князь А. Д. Меншиков в случае смерти царя не желал видеть на престоле кого-либо из рода царевича. Но тогда кого же? Скорее всего, того, кто ближе всех к государю в то время, — Екатерину Алексеевну и (мысль тайная, но, увы, неисполнимая) себя. (Окончание фразы в донесении Плейера может явить собой загадку при условии, если автор, говоря о «роде царевича», не имел в виду его самого. Тогда получается, Плейер уже был убежден, что вопрос о лишении Алексея права наследования престола решен.)

«Замечали при царском дворе зависть за то, что она (София-Шарлотта. — Л.А.) родила принца, и знали, что царица тайно старалась ее преследовать, вследствии чего она была постоянно огорчена», — писал Плейер.

Предчувствуя кончину и явно желая обезопасить детей и обеспечить им будущее, крон-принцесса пишет царю письмо, благодарит его за оказанные милости и поручает ему своих детей.

Своим нежеланием говорить о тяготах и имевших место в жизни жалобах она стремится загасить пламя вражды между супругом и его мачехой.

Вызвав гофмаршала своего двора и отдав ему распоряжения, она скажет ему (барон Левенвольд запишет впоследствии):

— При жизни моей много было говорено и писано зло-коварных вымыслов, найдутся злые люди, вероятно, и по смерти моей, которые распустят слух, что болезнь моя произошла более от мыслей и внутренней печали, нежели от опасного состояния здоровья моего (София-Шарлотта занемогла через несколько дней после родов «вследствие неосторожности». — Л.А.). Для отвращения такого зла донесите моим родителям, именем моим, что я всегда была довольна и хвалюсь любовию их величеств, не только все исполнено, что в брачном контракте отмечено, но и сверх того многие благодеяния мне оказаны, за что и теперь приношу мою благодарность.

(Через несколько дней после ее кончины Плейер будет писать в донесении: «Деньги, назначенные на ея содержание, выдавались очень скупо и с затруднениями».)

О царевиче Алексее — у нее ни слова.

22 октября в полночь София-Шарлотта скончалась. Алексей подле ее постели.

Смерть жены потрясла его. Несколько раз за ночь он падал в обморок.

На другой день после кончины кронпринцессы — крестины новорожденного. Восприемники — дед и царевна Наталья Алексеевна.

Бывшая царица Евдокия получает в Суздале от нарочного, посланного ее братом Авраамом Лопухиным, извещение о рождении внука.

27 октября при большом стечении народа торжественно погребена покойница. Все направляются во дворец к царевичу помянуть усопшую.

Выходит из Петропавловского собора царь со своим окружением, мрачный царевич.

Говорят о покойнице, ее детях.

Вернувшись из собора, Петр Алексеевич неожиданно, на глазах у всех вручает сыну письмо (грозное письмо!), в котором требует переменить себя, угрожая в противном случае лишить наследства.

В вину Алексею ставится нерадение к военному делу, его упорство («Еще же и сие вспомяну, какого злаго нрава и упрямого исполняем! Ибо сколь много за сие тебя бранивал и не то что бранивал, но и бивал…»).

Письмо, подписанное царем в Шлиссельбурге, датировано одиннадцатым октября.

Но ведь можно обо всем этом сказать устно? Зачем в письме, читанном при свидетелях? Почему именно в этот день?

«В недоумение приходит всякий здравомыслящий и беспристрастный исследователь, — пишет М. П. Погодин. — Что за странности? Царь пишет письмо к сыну с угрозою лишить его наследства, но не отдает письма, и на другой день по написанию рождается у царевича сын, новый наследник; царь держит у себя письмо и отдает только через 16 дней, в день погребения кронпринцессы, а на другой день после отдачи рождается у него самого сын!»

Вероятно, кто-то может сказать: но ведь Петр был болен! Верно, но до 16 октября он мог бы отправить письмо, так ли это трудно? И цосле 22 октября он уже на ногах.

«Если Петр написал письмо в показанное число, в Шлиссельбурге, то зачем не послал его тотчас к сыну? Зачем держал 16 дней, воротясь в Петербург? — читаем далее у М. П. Погодина. — Рождение внука должно б было изменить решение: если сын провинился, то новорожденный внук получал неотъемлемое право на престол!

Зачем бы определять именно число? Пролежало оно 16 дней в кармане, для чего же напоминать о том, для чего напирать, что письмо писано за 16 дней. Ясно, что была какая-то задняя мысль. Она видна и в подстрочном примечании к печатному розыскному делу: «Понеже писано то письмо до рождения царевича Петра Петровича за 18 дней, и тако в то время был он царевич Алексей Петрович один»…

Во всем этом действии нельзя не видеть черного плана, сметанного, в тревоге, белыми нитками».

Прервем чтение исследования М. П. Погодина. Приглядимся к событиям.

Петр Алексеевич холоден к своей первой жене. Возможно, за делами и новой любовью забыл ее вовсе. Сын на стороне матери. Разве всякий сын, видя поражение и унижение матери, не встает на ее сторону? Даже питая уважение к отцу. Не станет ли он искать возможности облегчить состояние матери своими действиями? Явно сложными станут его отношения с отцом. Как определить свое отношение к нему? Можно ли простить унижение матери? Увлечение новой женщиной? Какое смятение в душе испытывает сын, глядя, как место матери занимает другая, чужая женщина! А она, новая супруга, не станет ли ревниво наблюдать за отношениями мужа к сыну, к прежней семье. Разве не оправданно возникновение неприязни и вражды между мачехой и пасынком (при жизни матери)? Разве не потенциального врага видит женщина в пасынке (если учесть, что разница в возрасте между ними не так уж и велика)? Ясно, что мачеха (при живой первой жене) будет ревностно относиться к мужу, ревностно наблюдать за отношением его к сыну, к прежней семье…

Алексей — человек со сложившимся характером, взглядами, и за его спиной определенный круг людей. На его стороне древний российский закон о престолонаследии. Что станет с ней, Екатериной, лишись она неожиданно мужа? На чьей стороне закон? Ясно, что не на ее. Выходит, прощай власть, прощай та жизнь, в которую с трудом верилось и к какой так стремилась она! Шаткое положение у нее станет в случае кончины мужа. Шатким станет оно и у ее сторонников. Как же выйти из ситуации? Можно ли выйти из нее? Вот если бы не было Алексея… Царевич Алексей Петрович… К отцу тянется, а отношения-то между ними сложные. С характером наследник, норовит свое в жизни утвердить, отцу подчас напротив. А если столкнуть их? Сыграть на этом?

Кому первому пришла эта мысль — ей ли или кому-то из ее партии? Не будем судить о том.

«Верно, он возымел желание предоставить престол детям от любезной своей Екатерины, — пишет М. П. Погодин. — Екатерина, равно как и Меншиков, коих судьба подвергалась бы ежеминутной опасности, в случае смерти царя, старались, разумеется, всеми силами питать эту мысль, пользуясь неосторожными выходками царевича. Они переносили Петру все его слова, толковали всякое движение в кривую сторону, раздражая Петра более и более. И вот, лукавая совесть человеческая вместе с сильным умом, началаподбиратьдостаточные причины, убеждать в необходимости действия, оправдывать всякие меры, она пугала прошедшим, искажала настоящее, украшала будущее, — и Петр решился! Он решился, и уже, разумеется, ничто не могло мешать ему при его железной воле, пред которою пало столько препятствий. Погибель несчастного царевича была определена…»

Возможно, мысль о лишении царевича наследования престола возникла давно. Однако пока у того не было детей, вопрос этот как бы повисал в воздухе. Но вот у царевича рождается дочь Наталья и невестка скоро вновь в положении. Пора приступать к действию. Если она родит внука, то Петр, даже если он найдет причины лишить Алексея престола, вынужден будет предоставить престол новорожденному. Но Екатерина сама на сносях! А если царица родит сына? Внук Петров не должен быть на престоле!

Как же быть? Как выйти из положения? И вот является письмо, писанное будто бы за день до рождения внука.

«Так начинается комедия, которая должна была разыграться страшной трагедией, — пишет историк, — беспримерной в летописях государств и народов, от которой содрогается сердце и приходит в недоумение рассудок.

Письмо — это обвинительный акт, на который предполагалось сослаться впоследствии. Оно отдано в публике, чтоб приготовить заблаговременно свидетелей.

Оно надписано числом накануне рождения у царевича сына, ибо, по рождении этого внука, нельзя было не упомянуть об нем, нельзя грозить вполне о лишении наследства, когда явился еще новый полноправный наследник.

Письмо отдано, и на другой день рождается у самого царя сын. Какую тревожную ночь провели Петр и Екатерина в ожидании этого дорогого гостя, как билось у них сердце при всяком ощущении. Какова радость должна была быть у них при первом крике этого младенца, который приводил их торжественно к цели, и увенчивал все тяжелое темное дело».

Почему же письмо датировано 11 октября? Будь оно означено одним из последующих чисел, было бы явно, что он рассердился за рождение наследника у сына. И надо было поспешать царю, роди Екатерина сына, дело приняло бы такой оборот, что он уничтожает Алексея потому, что у него самого сын родился от любимой жены, и он уже не смог бы сказать — «лучше будь чужой добрый, чем. свой непотребный».

«Если бы Петр, — говорит один из русских историков прошлого столетия, — не имел намерения лишить внука престола, зачем же было давать сыну такое письмо, которое, будто бы, написано до рождения внука». (Позже Алексей откажется от престола за себя и за сына.)

В угнетенном состоянии Алексей решил обратиться к Кикину, посоветоваться с ним.

Трудно с мыслями собраться. Отец впервые при всех высказал свою неприязнь сыну.

Письмо писано не отцом — это ясно. Царевич хорошо знал нрав отца и его отрывистость в письмах. Здесь писал кто-то другой. Все шло будто по какому-то плану, кем-то начертанному.

В последнее время отец не поручал ему дел, словно не хотел, чтобы царевич «снискивал» добрую славу. А Меншиков делал все, чтобы наследник запил.

Письмо Алексей перечитал несколько раз.

«В нерадении к делу военному обвиняет, — думалось царевичу. — Да разве можно человека обвинять в его неприязни к войне? Преступление ли это? Пишет: сколько лет не говорю с тобой. И сие ложь. После женитьбы три года я в разъездах, по его повелению. Не его ли поручения выполнял? И он доволен был действиями моими. А ныне выясняется, ни к чему не пригоден я?! Да если бы хотел дело поправить, так ли поступил бы? Мог бы, к примеру, приставить людей, чтоб напоминали сыну о деле, понуждали его. Только отец не об том думает, не надобно ему этого».

Своими мыслями Алексей поделился с Кикиным.

— Тебе покой будет, как ты от всего отстанешь, — говорил тот. — Отрекись, чтоб отца успокоить. Я ведаю, что тебе не снести за слабостью своей, а напрасно ты не отъехал, да уж того взять негде.

— Волен Бог да корона, — изрек Вяземский, — лишь бы покой был.

Царевич попросил Апраксина и Долгорукова уговорить отца, чтобы он лишил его наследства и отпустил. Оба обещали. Князь В. В. Долгоруков, близкий к государю, прибавил:

— Давай писем хоть тысячу, еще когда это будет… Это не запись с неустойкою, как мы преж сего меж себя давывали.

Царевич написал письмо. Он отрекался от престола. Через три дня письмо было подано царю. Алексей Петрович просил лишить его наследства. «Хотя бы и брата у меня не было, а теперь брат у меня есть, которому дай Боже здравия».

Долгоруков сообщил ему, что отец доволен письмом и лишит наследства, но добавил:

— Я тебя у отца с плахи снял. Теперь ты радуйся, дела тебе ни до чего не будет.

В Вене Алексей Петрович скажет, что был против отречения и что только силою и страхом его принудили подписать его. Скажет, что боялся насильственного пострижения, отравления.

15 ноября, последовал царский указ о наследстве, по которому государь мог предоставить наследство кому угодно из детей, невзирая на старшинство. У иностранцев является догадка, что царевич Алексей Петрович будет лишен наследства. Цесарский посланник сообщает в письме к премьер-министру о своем разговоре с Петром Алексеевичем: «Теперь я понимаю побудительную причину, для которой царь издал последний закон, определяющий все недвижимое родовое имение одному из сыновей но в то же время предоставляющий отцу полную власть назначать себе наследника без всякого уважения права старшинства, и я уверен теперь, что царь принял намерение исключить от наследства старшего своего сына, так что мы некотда увидим Алексея постриженным, заключенным в монастырь, и принужденным проводить остаток дней своих в молитве и псалмопении. 15 ноября 1715 года».

Между тем отец вскоре занемог. Положение его было так опасно, что все министры и сенаторы несколько дней не покидали покоев государя. 2 декабря он приобщался Святых тайн. Шепотом поговаривали о возможной близкой кончине.

— Отец твой не болен тяжко, он исповедуется и приобщается нарочно, являя людям, что гораздо болен, а все притвор, — шептал опытный Кикин. — Что не причащается, у него закон на свою стать.

Лишь однажды за время болезни Алексей навестит отца.

Нельзя не согласиться с замечанием М. П. Погодина, что если бы царь действительно был болен, то болезнь могла испугать и Екатерину с Меншиковым и побудить к скорейшему решению начатого дела. Если он притворялся, продолжает историк, то, значит, хотел иметь для решения предлог.

После рождества, 19 января 1716 года, царь пишет ответ на письмо сына.

«Спросим опять: на что письма, если б не было умысла употребить их в дело впоследствии на предположенном суде? Разве не могли бы вестись переговоры на словах между отцом и сыном?

Во втором письме Петр придирается еще, если так можно выразиться, безотчетнее, безлогичнее: так и видишь, что несчастный отступает перед ним, уклоняется, жмется к стене, а тот, с поднятыми руками, напирает плотнее и плотнее. «Ты отказываешься от престола, — говорит он, — да разве я сам не могу тебя лишить его, на это есть всегда моя воля, а ты зачем не отвечаешь мне на упреки в негодности?»

«Помилуйте, что отвечать ему более, если он с обвинением вполне соглашается, и даже наказание за негодность безусловно принимает, отказываясь от престола?»

Когда читаешь документы, приводимые в исследованиях, невольно напрашивается мысль: а по силам ли было Екатерине Алексеевне додуматься до всего этого? Не вела ли эту хитрую и обворожительную женщину чья-то более опытная рука? Интересно было бы узнать поболее об окружении этой женщины. Возможно, кто-то из историков возьмет на себя сей труд, и мы будем счастливы ознакомиться с ним. У нас ведь много тем, не затронутых в исторической науке. Нет, например, серьезного исследования о Немецкой слободе. А тема тоже немаловажная для познания действительных событий в России на исходе XVII и в начале XVIII века.

Одно можем сказать уверенно: Екатерина Алексеевна, как и всякая женщина, хорошо изучившая нрав своего супруга, без труда управляла его чувствами, могла направить их в нужное русло.

Письмо царь заканчивал следующими грозными словами: «Отмени свой нрав, и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах; ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал. На что по получении сего дай немедленно ответ, или на письмо, или самому мне на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобою как с злодеем поступлю».

— Дай знать отцу духовному, что идешь в монастырь по принуждению — ни за какую вину, — посоветовал царевичу Вяземский.

Алексей то и сделал.

Отцу же, на другой день по получении письма, сообщил, что «по болезни не может много писать и желает монашеского чину».

Ответ царевича застает царя врасплох. Впрочем, происходит это, возможно, оттого, что в голове у него не сложился до конца план, как поступить с сыном. Ясно ему и то, что клобук к голове не прибивают гвоздями. А сын молод, умом Бог его не обделил. Нерешительностью отца объясняется и непоследовательность его действий, когда он, получив одно согласие сына; требует от него следующего.

Через неделю отцу уезжать за границу. Именно к этому времени относится рассказ датского посла Вестфалена, о котором мы упоминали ранее и к которому вернемся вновь.

Посол сообщал, что Екатерина, собираясь следовать за супругом за границу, боялась оставить в России Алексея, который в случае смерти Петра овладел бы престолом во вред ей и ее детям; поэтому она настаивала, чтобы царь до отъезда из Петербурга порешил дело царевича; он не успел этого сделать, вынужденный уехать раньше. Мы привели рассказ посла дословно, как он излагается в «Русском биографическом словаре».

Отец навестил больного сына, сказал при прощании:

— Это молодому человеку не легко; одумайся, не спеши, потом пиши ко мне, что хочешь делать, а лучше бы взяться за прямую дорогу, нежели идти в чернецы. Подожду еще полгода.

И вновь одно «но». Первым его заметил М. П. Погодин.

«Тягостно предполагать в нем лицемерие; не говорил ли он искренно? Так к чему же было говорить! На что были Петру отвлеченные обещания: буду стараться, буду исправляться, буду заниматься. Возьми его с собою просто, и заставляй делать что угодно».

Царь уехал. За ним последовал вскорости в Карлсбад А. Кикин, обещав найти царевичу место в чужих краях. Еще в предыдущую поездку Алексея Петровича за границу его друзья советовали задержаться с возвращением на родину, потянуть время. Авось да что-либо выйдет. Авось, с грустной иронией замечает Погодин, входило в планы царевича и его партии, точно как и в план царя со своими наперсниками. Авось царь умрет, думали одни; авось царевич как-нибудь попадется и сам причинит себе гибель, думали другие.

Внешне же все шло достойным образом. Велась переписка между царем и его сыном. Сообщал Алексей Петрович и матушке о здоровье братца и сестриц. Интересовалась и царица здоровьем детей царевича.

Вяземский между тем просит брата Семена отыскать в своих московских бумагах купчие на Евфросинью и Ивана Федоровых. Купчие Семеном не найдены.

В конце сентября из Копенгагена приехал царский гонец и вручил Алексею Петровичу третье письмо с требованием либо постричься в монахи, либо ехать к отцу, на войну.

«Неужели Петр хотел, чтобы царевич приехал и вдруг принялся за войну? Какую важность, какое значение имело б это насильственное занятие? Ясно, что Петр не имел в виду такого неблагонадежного исправления, а говорил, чтобы сказать что-нибудь, и вызвать какие-нибудь новые обстоятельства поудобнее, — пишет историк, — это новый ход в шахматной игре, а может быть, и обстоятельства были уже подготовлены, и ход вел к мату».

Так и хочется высказать свою догадку: а не умышленно ли было предоставлено время для обдумывания своих действий и принятия решения Алексею? И не рассчитан ли за полгода разлуки его ответ и вероятные действия?

Царевич явно опасался за свою жизнь.

В Вене он скажет Шенборну:

— За год пред сим отец принуждал меня отказаться от престола и жить частным человеком или постричься в монахи; а в последнее время курьер привез повеление — либо ехать к отцу, либо заключиться в монастырь: исполнить первое значило погубить себя озлоблением и пьянством; исполнить второе — потерять тело и душу.

Вероятно, Кикиным было найдено убежище для Алексея, и потому он принимает решение: бежать. Отцу он напишет, что едет к нему, но после Данцига исчезнет.

В новой столице узнают о скором отъезде Алексея Петровича за границу, к отцу.

— Где ты оставишь Евфросинью? — поинтересовался Меншиков.

— Я возьму ее до Риги, а потом отпущу, — ответил царевич.

— Возьми ее лучше с собою, — заметил князь.

Что за странность: давать совет, который заведомо вызовет гнев у государя? Кто-кто, а Меншиков знал, что с царем шутки плохи. На что же он рассчитывал и мог ли без ведома Петра советовать Алексею брать с собой чухонку? И не прав ли М. П. Погодин, писавший, что князь советовал, надеясь на Петра, будучи уверен, что не подвергнется его гневу за свой предательский совет?

Евфросинья Федорова сыграла роковую роль в деле царевича. Косвенные данные говорят о том, что она была человеком, доверенным Меншикову. Иначе чем объяснить тот факт, что из главных лиц, привлеченных по делу Алексея Петровича, она, одна из немногих, избежала застенка и не была предана суду? Забежим немного вперед и сообщим, что через некоторое время после кончины царевича, именно 5 июля 1718 года, на докладной выписке о колодниках появится царская резолюция: «Девку Евфросинью отдать коменданту в дом и отпускать со двора со своими людьми».

Перед отъездом из Петербурга царевич посетит сенат, простится с сенаторами. Они выразили ему свое сочувствие. Покидая залу, наклонившись к Долгорукову, Алексей Петрович шепнул на ухо:

— Пожалуй, меня не оставь.

— Всегда рад, — отвечал Яков Долгоруков, — только больше не говори: другие смотрят на нас.

Александр Данилович напишет в тот же день письмо государю о скором отъезде царевича из России.

В хмурый сентябрьский день карета царевича тронулась в путь. Алексей покидал Петербург в сопровождении Евфросиньи, ее брата и служителей: Носова, Судакова, денщика Петра Мейера (умрет в крепости 5 сентября 1718 года).

Миновали Ригу. Не доезжая Митавы, в дороге встретились с теткой царевича, Марьей Алексеевной. Она ездила лечиться в Карлсбад и теперь возвращалась домой. Царевна любила племянника. Разговор между ними шел сердечный. Говорили о матери, отце. Не любила Марья Алексеевна, как и сестры ее София, Марфа и Екатерина, Петра. Не по душе ей были его нововведения, немцы близ престола. При Марье Алексеевне теперь служил, кажется, Кикин. Держала она связь с Суздалем. Натура деятельная, волевая, царевна, как и многие другие из русской знати, желала видеть на престоле Алексея, потому говорила с ним откровенно. Давала советы. Сказала при прощании:

— Я тебя люблю и всегда рада всякого добра, не много вас у нас; только б ты ласков был.

(Царевна Марья Алексеевна подвергнется допросам и заключена будет, в Шлиссельбургскую крепость 2 июля 1718 года.)

Больно было за мать, тетку, за новые многочисленные мытарства. Не потому ли в письме к Афанасьеву царевич напишет, что возвращаться не хочет «для немилости вышних наших». (Афанасьев 8 декабря 1718 года будет казнен близ гостиного двора у Троицы. Ему отсекут голову.)

В Митаве Алексей Петрович встретился с Кикиным.

— Поезжай в Вену, к цесарю, — говорил тот, — там не выдадут. Сказывал мне Веселовский, что его спрашивают при дворе: за что тебя лишают наследства? Я ему отвечал: знаешь сам, что его не любят; я чаю, для того больше, а не для чего инаго. Веселовский говорил о тебе с вице-канцлером Шенборном, и по докладу его цесарь сказал, что примет тебя, как сына: вероятно, даст денег тысячи по три гульденгов в месяц.

Миновав Данциг, царевич исчез.

Вместе с почтенным историком остановимся на этом решительном действии Алексея Петровича. Может быть, оно было подготовлено государем? — вопрошает М. П. Погодин, и мы прислушаемся к этому голосу, ибо мысли такие рождались (и неоднократно) у нас.

Приглядимся, какие именно сомнения породили этот вопрос у историка.

«Царевич решился бежать, удостоверенный Кикиным, что у цесаря готово ему верное убежище. А кто уверил Кикина в таком покровительстве, которое решило его ступить этот важный и опасный шаг, грозивший смертью? Кто же убедил Кикина? Веселовский, первый, деятельный и ревностный агент Петров во всем этом деле (резидент в Вене). Он сказал Кикину, что не воротится в Россию, и тем снискал его доверенность».

Бывший до этого секретарем князя А. Д. Меншикова, А. Веселовский, как мы помним, в 1715 году направлен в Вену.

«Веселовского Петр вызвал в Амстердам, при известии о совершившемся бегстве; Веселовскому дал инструкцию и грамоту к цесарю, как будто знал наперед, что царевич у цесаря. Веселовский разведал о путешествии и пребывании царевича, подкупал имперских чиновников, руководствовал Толстым и Румянцевым, был, одним словом, правою рукою Петра.

Из описаний Шенборном первой встречи его с царевичем следует заключить, что она была неожиданна. Не обманывал ли Веселовский Кикина и не известил ли тотчас Петра, который тогда и вызвал сына, чтобы дать ему повод выехать из России? У цесаря из-под покровительства я всегда-де могу его вытребовать, по народному праву, а если и не вытребую, то беглец и передатчик, он лишается права и надежды вступить когда-нибудь на престол, даже не будет иметь средств поспеть вовремя из такой дали. Так были, может быть, разложены сети, и несчастный попался в них в ослеплении».

Меньше чем через год после казни царевича Авраам Веселовский исчезнет. События будут проистекать следующим образом. Получив приказание ехать из Вены, он направится в Регенсбург, откуда (резидентом) к ландграфу Гессен-Кессельскому. Вскоре он будет отозван в Россию. Веселовский находился в Берлине, когда Толстой объявил ему приказание государя и потребовал, чтобы он собирался к отъезду вместе с ним. Недавний резидент принялся отказываться, ссылаясь на болезнь, и вскоре исчез. Тщетно, для разведания о нем, писано было ко всем российским министрам при иностранных дворах. Поручено было и генерал-адъютанту Ягужинскому найти его. К нему писал государь: «Старайся, не можно ль его достать, за что можешь до 15 тыс., или более, обещать и до 12 тыс. ефимков; такоже проведай, что за причины, для чего он не поехал; и ежели важная, не пиши; но привези с собою».

В другом письме царь приказывал Ягужинскому не жалеть денег «на оный предмет». «…Не он нам надобен, но дело его».

Любопытно, что ландграф Гессен-Кессельский, Карл-Леопольд, отец шведского короля Фридриха I, принял Веселовского под свое тайное покровительство и не выдал его русскому государю.

Почему Петр Алексеевич так настоятельно требовал разыскать Авраама Веселовского? Уличить его в пособничестве царевичу Петр I не мог. Ведь именно Веселовский, как говорят документы, открыл местонахождение Алексея и много сделал для его поимки и возвращения в Россию. И почему, когда Кикин сказал на следствии о том, что Веселовский уверил его в готовности цесаря покровительствовать Алексею, не вызван был срочно в Москву Веселовский? А ведь людей привлекали к следствию по малейшему подозрению! Не обладал ли Веселовский такими тайнами, замечает М. П. Погодин, которые счел, рано или поздно, опасными для себя, и потому он рассудил спастись заблаговременно в Англию. (Ах, если б он, умерший ста лет в Женеве, оставил какие-нибудь записки. Они разъяснили бы процесс царевича окончательно! — восклицает Погодин. Вздохнем и мы следом за уважаемым нами человеком.)

Довольно подробные сведения о братьях Веселовских находим в одной из энциклопедий, вышедшей в свет в начале нынешнего века.

«Веселовский — фамилия русской семьи, многие члены которой известны как видные деятели.

Родоначальником был еврейский выходец из Польши (местечко Веселово) Веселовский, со своей семьей принявший православие после того, как оказал крупные услуги московскому правительству при осаде Смоленска (в 1654 году). Он был женат на тетке барона Петра Павловича Шафирова, предположительно, также еврейского происхождения. У сына Веселовского Павла, в свою очередь, было четверо сыновей».

Таким образом, мы узнаем, что Веселовские находились в родстве с вице-канцлером П. П. Шафировым. Но читаем дальше:

«Абрам Павлович Веселовский… воспитывался у двоюродного дяди своего, вице-канцлера барона Шафирова, у которого он впервые увидел Петра Великого, обещавшего обезпечить его будущность. Веселовский, знавший иностранные языки, начал свою карьеру в качестве частного секретаря при Петре I. Во время Полтавского боя Веселовский состоял адъютантом при Петре, а по одержании победы был послан в Копенгаген для извещения об этом датского короля. В 1715 г. он был назначен на пост русского резидента в Вену (при Карле VI). Веселовский не упускал случая быть полезным своим прежним единоверцам. Евреи-врачи были предметом его особых забот… Замешанный в деле о побеге царевича Алексея Петровича и вызванный царем в Петербург, Веселовский скрылся в Берлине… оттуда отправился в Лондон, где его укрывал брат его Федор Павлович. Затем он переселился в Женеву, принял протестантство и стал заниматься торговлей».

Итак, двое братьев Веселовских находились за границей, а двое оставались в России.

Исаак Павлович, подобно старшему брату своему Абраму, начал свою службу в Посольском приказе. Он неоднократно, как сообщает энциклопедия, отправлялся с разными поручениями за границу. В связи с опалой брата своего Абрама Павловича Веселовский был удален от государственных дел. От себя заметим, что покровителем этого любителя каламбуров был князь А. Д. Меншиков.

О третьем брате — Федоре Павловиче известно следующее: оказавшись в Лондоне в 1716 году, когда последовало удаление тогдашнего русского посланника при английском дворе барона Шака, Веселовский получил приказ остаться в Англии и заведовать посольскими делами. Через год ему дано было звание резидента. Читаем в энциклопедии: «В 1722 г. Веселовский был уволен от занимаемого им поста и получил повеление приехать в Россию. Когда Веселовский, подобно брату своему, отказался вернуться в Россию, Петр I приказал арестовать его, но британское правительство воспротивилось его выдаче». По другим известиям, Веселовскому, в связи с делом его брата и неудачами в дипломатической деятельности, велено было отправиться в Копенгаген на место секретаря посольства. На это повеление, как пишут, Веселовский ответил отказом. «Поелику, — писал он, — его отзывают не для того, чтобы отправить в Данию, а для того, чтобы лишить его свободы за брата Авраама, то, чувствуя себя невинным, он никогда не выедет из Англии».

Был у них и еще один брат — Яков. О нем известно, что он в 1719 году состоял при князе А. Д. Меншикове и был его любимцем.

Припомним также маленькую деталь: Екатерина Алексеевна, жена Петра Первого, в детстве жила у тетки Веселовской — сестры матери. Эта тетка приняла Екатерину ребенком после смерти ее родителей…

Случайное совпадение фамилий или родственная связь?

…Миновав Франкфурт-на-Одере, Бреславль, Прагу, царевич прибыл в Вену. Первая встреча — с вице-канцлером Шенборном.

Сохранилась записка последнего об этом свидании.

— Я приехал сюда просить императора, моего шурина, о покровительстве, о спасении самой жизни моей, — говорил Алексей. Он озирался и быстро пересекал комнату. — Меня хотят погубить, меня и бедных детей моих хотят лишить престола.

— Чего же вы желаете? — спросил Шенборн.

— Император должен спасти мою жизнь, обеспечить мои и детей моих права на престол. Отец хочет лишить меня и жизни, и короны. Я ни в чем не виноват, я ничего не сделал моему отцу. Отец мой окружен злыми людьми, до крайности жестокосерд и кровожаден, думает, что он, как Бог, имеет право на жизнь человека, много пролил невинной крови, даже часто сам налагал руку на несчастных стрельцов; к тому же неимоверно гневен и мстителен, не щадит человека, и если император выдаст меня отцу, то все равно что лишит меня жизни. Если бы отец и пощадил, то мачеха и Меншиков до тех пор не успокоятся, пока не запоят или не отравят меня.

— Может быть, найдется средство помирить вас с отцом? — спросил граф.

— На то нет надежды, — сказал Алексей и заплакал.

Напряжение, в котором он находился, начинало спадать.

— Прошу императора принять меня при дворе открыто и оказать покровительство. Император великий государь, — сказал он более спокойно и добавил: — И мой шурин.

На другой день в правительстве приступили к обсуждению вопроса. Ситуация не из простых. Многое надо взвесить.

К вечеру решение было принято. Цесарь брал беглеца под тайное покровительство, обещал — против воли царевича не выдавать отцу и намеревался искать возможности примирить с государем.

Царевич, услышав о решении цесаря, надолго задумался и произнес с мольбой:

— Я согласен исполнить волю императора, но отцу не выдавать; с отцом я готов помириться, но идти к нему ни за что на свете не согласен; в таком случае я погибну телом и душой.

Принялись хлопотать за царевича теща и свояченица его, императрица. Хлопотали, возможно, более за детей.

В руки императору, с бегством Алексея, попадал крупный козырь, который можно было использовать при удобном случае. На ход событий цесарь смотрел, исходя из своих интересов.

Замок Эренберг, в Тироле, на четыре с лишним месяца стал тайным убежищем царевича Алексея Петровича.

Петр, встревоженный исчезновением сына, 9 декабря приказал генералу Вейде разведать о нем, отыскать его. Тотчас же были приняты меры генералом, и его люди отправились на розыски. Срочно был вызван в Амстердам Веселовский.

Через короткое время местонахождение царевича Алексея Петровича было обнаружено.

Прервем здесь увлекательное чтение исследования М. П. Погодина, опубликованного сто с лишним лет назад, не переиздававшегося с тех пор и потому приведенного нами почти дословно.

Сделаем паузу. Бывает же так, читаешь, и хочется сделать заметки на полях. Мысли порой возникают даже и не в контексте с читаемым. Видимо, исподволь думаешь о прочитанном ранее. И захотелось на полях записать вот что: царские особы, находившиеся у власти после Петра, — Екатерина I, Анна Иоанновна, Анна Леопольдовна, Петр III, — они ли равны по значимости Алексею — эти продолжатели дела Петрова? Со смертью царевича и кончиной самого Петра на престоле оказались сторонники немецкой партии. Вот в чем беда и трагедия, на наш взгляд, и самого Петра, и сына его, вот та беда, о которой говорил В. В. Стасов, называя не только царевича Алексея, но и самого Петра «глубоко трагическими личностями». И недаром вырвалось у П. Я. Данилевского: «Государственная реформа, которую претерпела Россия, и которая, с государственной точки зрения и в границах государственности, была совершенно необходима, перешла однако же должную меру, вышибла и сбила Россию с народного, национального пути. Пока жив был великий реформатор — господствовал еще над всем русский интерес, по крайней мере в политической сфере. Но, со смертью Петра, немецкое влияние, которому был дан такой огромный перевес, не переставало возрастать, так что во времена Анны можно было сомневаться: не исчезнет ли, не сотрется ли совершенно русский национальный характер с русского (только по имени) государства; не обратится ли русский народ в орудие, в материальное средство для немецких целей».

Не вдаваясь в глубину сложных, запутанных событий, развернувшихся в связи с делом Алексея Петровича, к которому были причастны наверное же и Рим, и Вена, и другие государства, не упустим из виду нескольких деталей:

— лучшим средством склонения России к Риму католики находили брак царевича Алексея на одной из эрцгерцогинь австрийских и были очень раздосадованы, что этого не случилось;

— укрывательство царевича в Австрии, затруднения, связанные с выдачей царевича, осложнили и в конце концов прервали отношения России с цесарем. Австрийский посол Плейер, обвиняемый, а точнее сказать, подозреваемый в интригах в пользу Алексея и против царя, вынужден был покинуть Петербург. Цесарь, не проявив учтивости, предложил, в свою очередь, Веселовскому покинуть Вену, не дав ему времени известить о сем свое правительство.

Царь был задет (он ведь не сам выдворял Плейера, а просил венский двор отозвать своего посла), и чтобы ответить должным образом, 17 апреля 1719 года повелел декларацией выслать из России иезуитов. (Мы несколько опередили события, так как царевич еще находится в Вене и не возвращен хитростью Толстого и Румянцева и подкупленными ими лицами в Россию.)

Женитьба царевича Алексея, спросим мы себя, не была ли уступкой Петра Риму? Пусть косвенной (все-таки женат не на русской).

Петр вел тонкую игру с Римом. Еще в июле 1698 года Петр, прибыв в Вену, чтобы убедить цесаря в совместных действиях и необходимости сообща продолжать войну с турками, собирался оттуда выехать в Венецию. В Риме, следившем за каждым его шагом с момента выезда из Голландии, втайне надеялись, что русский царь инкогнито приедет в Ватикан и присоединится к римской церкви..

Ультрамонтаны преследовали его на пути в Россию. Проведав, что он остановился в Замостье, папский нунций в Варшаве добился приглашения на царский обед. За обедом он завел было с Лефортом разговор о римско-католической церкви, но Франц Яковлевич быстро смекнул, что к чему, и пресек разговор, заявив без обиняков, что иезуитам не дозволят прибыть в Россию. (Напомним, там жили в это время Патрик Гордон и Павел Менезий и покровительствуемые ими люди.)

Карл XII, удачно начав войну с русскими, сумел вторгнуться в Польшу и сместить короля Августа, сторонника Петра. При содействии шведов на престоле оказался Станислав Лещинский. Польша разделилась на два лагеря. Русское правительство поддерживало противников Лещинского, и Петр I, выискивая в Европе себе союзников против Карла XII, остановил взгляд свой на Риме. Папским нунциям шведский король (лютеранин) не мог нравиться, как и ставленник его Лещинский. Рассчитав все наперед, Петр Алексеевич направил в Рим своего камергера Б. В. Куракина. Направил инкогнито, с полуофициальным поручением. Секретарем при Куракине был Веселовский. Важно было настроить римский двор против Лещинского. С тем и ехали русские посланники.

Искусный по части переговоров, Борис Иванович Куракин принялся тонко склонять папу и кардинала Паулучи к мысли, что, действуя против Карла XII, русский царь защищает-де не одни свои интересы, но и Рима. Ясно, что рьяный лютеранин есть злейший противник римско-католической церкви. О том русский царь всегда помнит.

Папа и кардинал слушали внимательно.

Куракин, дабы еще более склонить и расположить римский двор к русскому правительству, сказал папе при первой торжественной встрече, что царь имеет особое расположение к папе. Сообщено было, что государь вследствие этого позволил свободное отправление римско-католической веры и в Москве дозволено строительство костелов. (Правда, как о том сообщает Д. А. Толстой, Куракин не дал расписки, что государь позволяет открывать в России свободно римско-католическую веру. Кончилось тем, что папа удовольствовался заявлениями этих удостоверений и обещаний князя Куракина в ответной грамоте своей к царю.)

Политические цели всегда брали верх у Петра. Может быть, именно поэтому иезуиты, находившиеся в Москве, были введены в заблуждение и их сведения о решительном желании Петра сблизиться с Римом были в последнем чуть было не приняты за чистую монету.

Рим догадывался об истинных убеждениях Петра, весьма склонного к протестантизму. Да и как было не догадываться, когда печатавшиеся в Голландии брошюры против папы находили радушный прием при дворе Петра, расходились по рукам царедворцев и даже переводились на русский язык; во дворце представлялись в шуточном виде конклавы и кардиналы.

Было о чем подумать Риму!

Не забудем и следующей детали: странно начавшийся Прутский поход и его бесславный конец возвеличили Екатерину I и резко изменили отношение Петра к его сыну Алексею.

Почему же Екатерина так возвысилась в глазах Петра после этого самого неудачного и, на взгляд многих, самого непонятного похода Петра? Какое действие она совершила в тот период, остается загадкой.

Приведем слова Н. Костомарова: «Впоследствии царь заявил во всеобщее сведение своему народу о каких-то важных заслугах, оказанных Екатериною во время Прутского дела, когда государь со своими военными силами очутился в критическом положении, но в чем именно состояли эти заслуги Екатерины, не объявлял об этом ея царственный супруг, и из всех сохранившихся современных описаний Прутского дела нельзя вывести ничего, что бы могло указывать на важное участие Екатерины».

Совсем недавно в руки мне попал дневник Юста Юля, датского посланника, бывшего свидетелем Прутского похода. Вот какие строки мы находим в дневнике:

«Во время сражения царица раздарила все свои драгоценные камни и украшения [первым] попавшимся слугам и офицерам, по заключении же мира отобрала у них эти вещи назад, объявив, что оне были отданы им лишь на сбереженье. Короче, смятение среди русских было всеобщим, и от страха большинство не знало, что делает.

Относительно царицы надлежит отметить [следующее]. Еще в Москве я слышал, что вечером, в день своего отъезда из [этой столицы], царь объявил Екатерину Алексеевну своею [будущею] супругой…»

Петр Павлович Шафиров вел переговоры с визирем и выторговал удачный для Петра мир, по которому туркам отдавался Азов и др. Но вот что удивительно: почему турки пошли на этот крайне невыгодный для них самих мир? Ведь они могли заполучить гораздо больше. Они могли, наконец, уничтожить, разбить русскую армию. Этот вопрос вызывал удивление и у современников. Интересно было бы узнать о мыслях самого визиря, людей, стоявших за ним.

Как же удалось удачливому Шафирову заключить этот мир? И почему так радовалась Екатерина Алексеевна после Прутского похода, прибыв на свадьбу к царевичу Алексею? Почему? Откуда эта веселость после бесславного для России заключенного с турками мира? Как будто во время переговоров с турецким визирем П. П. Шафиров выторговал ей право наследования русского престола, ни больше ни меньше. Именно в это время София-Шарлотта отмечает то, что пугает ее больше всего: она видит открытую неприязнь отца к сыну. И почему затем Петр так надолго разлучил молодых? А также спросим себя: какие бумаги увез Авраам Веселовский из Вены? Об этих бумагах больше всего беспокоился Петр Алексеевич.

Заглянем в замок Эренберг. Именно там мы оставили царевича.

Алексей Петрович несколько успокоился оказанным ему приемом.

Граф Шенборн передал ему сообщение Плейера из Петербурга. Там были встревожены исчезновением царевича. Тетка, Марья Алексеевна, приехав к детям его, расплакалась и сказала: «Бедные сироты! Нет у вас ни отца, ни матери! жаль мне вас!» Многие из русских кинулись к иностранцам, не получали ли те каких известий о царевиче.

В новой столице заговорили разное: будто царевич схвачен подле Данцига царевыми людьми и отправлен в дальний монастырь, другие шептали, что он у цесаря и намерен вернуться летом к матери. Неожиданно стало распространяться известие, будто восстали русские полки в Мекленбурге. Готовятся убить царя, а царицу с ее детьми заключить в тот самый монастырь, где находилась теперь Евдокия. А на престоле заговорщики хотят видеть Алексея.

«Здесь все склонны к возмущению, — доносил Плейер, — и знатные, и незнатные только и говорят о презрении, с каким царь обходится с ними… что их имения разорены вконец податями, поставкою рекрут и работников в гавани, крепости и на корабельное строение».

Донесение Плейера, верно, обрадовало и ободрило немного беглеца. Но ненадолго.

19 марта 1717 года в Вену приехал капитан гвардии Александр Румянцев с тремя офицерами. Им было поручено отыскать следы исчезнувшего царевича. Их интересовала личность молодого знатного русского человека, который явно под чужой фамилией (некоторые называли фамилию Коханский) проживал в замке Эренберг. О нем первым прознал Веселовский. Он и направил в тирольскую крепость Румянцева. (Узнал о молодом русском человеке Авраам Павлович Веселовский, подкупив докладчика тайной канцелярии.) Сам же русский резидент принялся вести переговоры с министерством. Но получал пока неопределенные ответы.

В Вене поняли, что местопребывание беглеца открыто. К царевичу был направлен секретарь Кейль. Он и сообщил Алексею Петровичу о положении дел. Ему было предложено либо возвратиться к отцу, либо следовать в Неаполь.

«Царевич все сказанное ему с величайшим вниманием выслушал… Не говоря секретарю ни слова, он бегал по комнате, махал руками, плакал, рыдал, говорил сам с собою на своем языке, наконец, упал на колени и, обливаясь слезами, подняв руки к нему, вскричал: «О, умоляю императора не покинуть меня, несчастного. Иначе я погибну. Я готов ехать, куда он прикажет, и жить как велит, только бы не выдавал меня несправедливо-раздраженному отцу!»

Алексей решил ехать в Неаполь, куда прибыл 6 мая.

Отныне он жил в крепости С.-Эльмо.

Австрийцы не предусмотрели ловкости русского капитана Румянцева, следующего по пятам за царевичем. Капитан разведал о царевиче все и помчал с донесением к царю, а 28 июля он и Толстой прибыли в Вену. Вместе с Веселовским они были на аудиенции у немецкого императора Карла VI. Еще в Спа граф Толстой и капитан гвардии Румянцев получили наказ от Петра, как вести дело. Написал Петр Алексеевич и сыну: «Понеже всем есть известно, какое ты не послушание и презрение воле моей делал и ни от слов, ни от наказания не последовал наставлению моему; но, наконец обольстя меня и заклинаясь богом при прощании со мною, потом что учинил? Ушел и отдался, яко изменник, под чужую протекцию! Что не слыхано не точию междо наших детей, но ниже междо нарочитых подданных. Чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд отечеству своему учинил! Того ради посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаюсь богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от бога властию проклинаю тебя вечно; а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцову, учинить, в чем бог поможет мне в моей истине. К тому помяни, что я, все не насильством тебе делал; а когда б захотел, то почто на твою волю полагаться? Что б хотел, то б сделал».

Толстой и Румянцев добивались возможности встречи с царевичем. Веселовский вторил им. Цесарь был уклончив в ответе.

Толстой добился приема у тещи Алексея и показал ей в немецкой копии письмо Петра к сыну.

Ознакомившись с письмом, герцогиня пообещала графу Толстому, что изыщет способы, «чтоб сделать славное дело, такого великого монарха помирить с сыном его».

— Никакого примирения! — заявил Толстой. — Царевича должно отправить к отцу вместе со мной. Иначе Петр проклянет его.

После разговора с тещей царевича Толстой писал царю: «Что герцогиня говорит, будто не ведают они, где ныне царевич обретается: сие, мнится мне, говорят для того, чтоб, не объявляя о пребывании его в землях цесарских, стараться примирить его с вами. А я по моей рабской должности доношу вашему величеству мое слабое мнение, что цесаря в посредстве такого примирения допускать не безопасно: понеже бог ведает, какие он кондиции предлагать будет! К тому ж между вашим величеством и сыном вашим какому быть посредству? Сие может назваться больше насильством, а не посредством».

Выполняя волю Петра, доверенные ему люди — Веселовский, Толстой и Румянцев, а также переводчик Толстого Беневени изыскивают возможности закончить успешно возложенную на них миссию. В ход пущены льстивые обещания, не гнушались и подкупа. Еще ранее Веселовский сообщал, что министр Цицендорф падок на деньги. Деньги сыграли свою роль: Толстому и Румянцеву дозволено было отправиться в Неаполь, к Алексею. Немецкий император Карл VI, похоже, хотел сохранить в тайне местопребывание царевича, но того не хотели Цицендорф и принц Евгений.

24 сентября царские люди прибыли в Неаполь. Толстой бывал в этом городе прежде, знал его, были у него и знакомые здесь. Через день предстояла встреча с Алексеем.

Что за люди готовились к встрече с наследником русского престола? Маленький штрих характеризует этих подданных Петра Великого. «Свидание должно быть так устроено, — писалось в инструкции венского министерства неаполитанскому вицерою, — чтоб никто из москвитян (отчаянные люди и на все способные) не напал на царевича, и не возложил на него руки, хотя я того и не ожидаю».

Ловок и лих был Александр Румянцев, умен Петр Толстой.

Граф Петр Андреевич Толстой имел богатый жизненный опыт. Умел он использовать в свою пользу обстоятельства, извлечь из них выгоду. Когда-то он был в стане противников Петра и его матери. Еще в последний год царствования Федора Алексеевича Толстой был взят ко двору стольником благодаря родству с Марфой Матвеевной Апраксиной, второй женой царя Федора, сестрой петровского адмирала. В дни первого стрелецкого бунта Толстой, которому было тогда 37 лет, вместе с одним из Милославских, «имея в руках роспись именам людей, предназначенных к истреблению, скакал… на крымской лошади из одного полка в другой, крича, что «Нарышкины царевича Иоанна Алексеевича задушили и чтобы с великим поспешением они стрельцы шли в город Кремль на ту свою службу». Позже, по совету Апраксина, Толстой покинул партию Софьи и перешел на сторону Петра. Последний хотя и принял его в число своих людей, но долгое время ему не доверял, как человеку, бежавшему из противного лагеря. Толстой получил воеводство в Устюге, где и угощал в 1694 году генерала Гордона. Позже Толстой участвовал во втором Азовском походе. «Но все это не удовлетворяло его честолюбия, — пишет Нил Попов в биографическом очерке о Толстом, — и он решился покончить навсегда со стариной, пойти, так сказать, навстречу планам царя-преобразователя. Будучи уже женат и имея детей, пятидесяти лет с небольшим, он сам вызвался ехать за границу для изучения морского дела… Толстой доказал своим путешествием, что его способности равнялись скрывавшемуся в нем честолюбию».

Поездка позволила Толстому завязать множество знакомств в Италии, и в частности в Неаполе. Существенно отметить и то, что Петр Андреевич побывал и на острове Мальта, у иоанитских рыцарей. Поездка к ним была чуть ли не конечной целью его путешествия. Мальтийские рыцари приняли его радушно. Две недели Толстой находился среди них. Их любезность к нему не имела предела. Надо сказать, что рыцари тогда контролировали чуть ли не все Средиземноморское побережье и умело ориентировались во всех проистекавших событиях, извлекая несомненную для себя из них пользу. Они были грозными властителями судеб многих народов Европы в свое время. Когда Петр Андреевич Толстой посетил мальтийского гроссмейстера, тот, сняв шляпу, сказал, ему: «Я себе почитаю за великое счастье, что ты, великого государя человек, из дальних краев приехал видеть охотою мое малое владетельство, Мальтийский остров».

В России в то время Шереметев, ранее всех русских посетивший остров Мальту, носил на груди мальтийский орден. В 1720 году Петр Великий станет гроссмейстером ордена иоанитских рыцарей.

Позже долгие годы граф Толстой был в Константинополе русским полномочным послом. Тонкий хитрец, «лиса», большая умница, Петр Андреевич много сделал для России. Своим талантом дипломата он добился того, что один, можно сказать (быстро и умело разбираясь в придворной турецкой кухне), в течение долгих лет сдерживал Порту от нападения на Россию. Можно представить, какого труда стоили русскому послу годы мира с Османской империей. Швеция и другие европейские страны прикладывали все усилия, чтобы столкнуть Константинополь с Россией. Зорким, гибким дипломатом оказался граф Толстой. Лишь в ноябре 1710 года он оказался бессильным изменить ход событий. На заседании дивана было принято решение начать войну с Россией.

Толстой был заключен в Семибашенную крепость.

Вместе с послом полтора года сидел в тюрьме и переводчик его, рагузинец Флорио Беневени, принятый в русскую службу еще в 1708 году.

Их освободят, но ненадолго. После Прутской баталии П. А. Толстой, Ф. Беневени вместе с П. П. Шафировым и М. Б. Шереметевым окажутся в тюрьме, как заложники выполнения Россией условий Прутского договора.

Лишь в 1714 году П. А. Толстой вернется в Россию. Многое за эти двенадцать лет, что он находился в Константинополе, изменилось в России. В окружении государя появились новые люди, новые фавориты. Надо было искать связи с ними. «Первым делом Толстого по возвращении из Константинополя, — говорит Вильярдо, — были самые усердные происки, которыми он добился благосклонности князя Меншикова, пользовавшегося тогда полным доверием государя. Толстой знал слабость Меншикова к деньгам и, подарив ему будто бы 20 000 рублей, получил место в царском сенате, где стал ревностно трудиться, как по делам внешним, так и внутренним. Иными словами говоря, Толстой назначен был сенатором с чином тайного советника». Он близок с канцлером Головкиным и вице-канцлером бароном Шафировым.

В 1716 и 1717 годах Петр I — за границей. Подле него мы видим и Толстого. Царь направляет его в Англию к королю Георгу для переговоров об общих действиях, но Толстой был холодно принят английскими дипломатами.

Случай помог П. А. Толстому отличиться пред государем. Едва стало известно о бегстве царевича Алексея, Толстой, по словам Вильярдо, «сам напросился на эту поездку (в Вену и Неаполь. — Л.А.) точно так же, как прежде вызвался в путешествие в Италию и остров Мальту. Заметив озабоченность царя и надеясь на свое уменье обделывать дела, он сказал Петру, что надеется привезти царевича в Москву. Петр принял его предложение: за успех плана, составленного Толстым, ручались его опытность в такого рода делах и знакомства, сделанные им в Неаполе во время первого путешествия. План Толстого, по словам Вильярдо, был очень прост: он решился действовать через любовницу царевича, родом финку, Евфросинью, которую тот увез вместе с собой. Эта женщина была не глупа и отличалась большим честолюбием, чем и решил воспользоваться Толстой. Действительно, по приезде своем в Неаполь, он успел уверить ее самыми страшными клятвами, — он не затруднялся мыслию об исполнении их, — что выдаст ее замуж за своего младшего сына и даст им тысячу крестьянских дворов. Евфросинья уступила таким пышным обещаниям и склонила царевича возвратиться с Толстым в Россию».

Граф Петр Андреевич будет одним из главных деятелей и во время следствия по делу царевича. Его подпись, девятая по порядку, будет стоять под смертным приговором Алексею. С тех пор «тайный советник и от лейб-гвардии капитан Петр Толстой» сделается владельцем нескольких тысяч крестьянских дворов, получит редкий тогда орден Андрея Первозванного. В 1718 году, едва основалась тайная канцелярия, Петр Андреевич был назначен управлять ею.

Со времени розыска по делу царевича Толстой стал сближаться с Екатериной Алексеевной, и ему в особенности «обязана она была в последние годы царствования Петра составлением той партии, которая приготовила ей путь к престолу; в день коронования Екатерины Петром (7 мая 1724 года) Толстой получил титул графа», — как пишет Нил Попов.

Когда в 1729 году были арестованы Девиер и Писарев, они открыли на пытке о заговоре, по их указаниям были арестованы и другие участники заговора, в том числе и Толстой. По заявлению Вильярдо, Толстой в присутствии следственной комиссии сознался, что не считал своего семейства находящимся вне опасности, если бы по смерти Петра I на престол вступил сын царевича Алексея, а потому и помог тогда Екатерине занять трон.

Историк В. Н. Татищев, строго судя о П. А Толстом, назвал его, вместе с А. Д. Меншиковым, «неистовым временщиком». Петр I, по свидетельству Вильярдо, однажды, за несколько недель до своей кончины, говоря о достоинствах и недостатках своих министров, сказал, что Петр Андреевич во всех отношениях способный человек, но, вступая с ним в дела, хорошо в видах предосторожности класть в карман камень, которым можно было б выбить ему зубы, если он вздумает укусить.

…Свидание Петра Андреевича Толстого и Александра Румянцева с царевичем Алексеем Петровичем состоялось во дворце у вицероя Дауна.

«Царевич трепетал от страха, опасаясь, что его убьют, более всего боялся капитана Румянцева, и попросил для ответа времени на размышление», — доносил наместник немецкому императору.

«Мы нашли его в великом страхе, — пишет Толстой Петру 1, — о чем ежели подробно вашему величеству доносить, потребно будет много времени и бумаги; но кратко доносим, что был он в том мнении, будто мы присланы его убить; а больше опасался капитана Румянцева…»

28 сентября состоялась вторая встреча. Надо сказать, что эти посланники царя не бездействовали. Ими был подкуплен секретарь вицероя и склонена на их сторону Евфросинья.

Царевич держался твердо. Он ответил отказом на просьбы и требования отца вернуться. Толстой и Румянцев принялись угрожать, начали говорить, что Петр Алексеевич прибегнет к силе, не остановится ни перед чем, чтобы вернуть Алексея в Россию.

«Сколько можем видеть, — писал Толстой государю, — многими разговорами с нами только время продолжает, а ехать к вашему величеству не хочет, и не чаем, чтоб без крайнего принуждения поехал. Также доносим вашему величеству, что вицерой великое прилежание чинит, чтоб царевич к вашему величеству поехал, и сказал нам в конфиденции, что он получил от цесаря саморучное письмо, дабы всеми мерами склонять царевича, чтоб поехал к вашему величеству, а по последней мере куды ни есть, только б из его области немедленно выехал; понеже цесарь весьма не хочет неприятства с вашим величеством. Понеже, государь, между царевичем и вицероем в пересылках один токмо вицероев секретарь употребляется, с которым мы уже имели приятство и оному говорили, обещая ему награждение, дабы он царевичу, будто в конфиденцию, сказал, чтоб не имел крепкой надежды на протекцию цесарскую, понеже цесарь оружием его защищать не будет и не может при нынешних случаях, понеже война с турками не кончилась, а с гишпанцами начинается, что оный секретарь обещал учинить».

Письмо государю было тотчас же отправлено из Неаполя. Оно должно было утвердить его в мысли, что Толстым и Румянцевым делается все возможное и невозможное, чтобы выполнить его волю, что трудятся царские посланники не покладая рук, изыскивая все возможные ходы и выходы. Одного не сообщил граф Петр Андреевич Толстой — побоялся известить об отчаянии своем в завершении дела, дабы не ввести государя в гнев. О последствиях гнева Толстому не надо было рассказывать. Он пишет к Веселовскому: «Мои дела в великом находятся затруднении: ежели не отчаится наше дитя протекции, под которою живет, никогда не помыслит ехать. Того ради надлежит вашей милости тамо на всех местах трудиться, чтоб ему явно показали, что его оружием защищать не будут, а он в том все свое упование полагает, Мы долженствуем благодарить усердие здешнего вицероя в нашу пользу; да не может преломить замерзлого упрямства. Сего часу не могу больше писать, понеже еду к нашему зверю, а почта уходит».

«В последний раз они решились на отчаянный приступ с трех сторон, — пишет М. П. Погодин. — Секретарь, вкравшийся к царевичу в доверенность и передавший ему, будто за тайну, переговоры Толстого с вицероем, должен был отнять у него надежду на покровительство цесаря, в случае если царь будет требовать сына с оружием в руках, по теперешним обстоятельствам, это, де, даже невозможно, ибо война с турками не кончилась, а с Испанией начинается. Вицерой должен был объявить, что разлучит его с Евфросиньею, ибо нужно, де, лишить царя предлога к обвинениям. Толстой придумал испугать вновь полученным письмом о скором прибытии царя в Италию и свидании с царевичем, свидании, которого никто, де, отстранить не может.

Вот какие опасности представлены были несчастному царевичу, и все они были в его глазах очень вероятны и возможны.

С другой стороны, обещалось полное прощение и жизнь на свободе в деревне с любезною Евфросиньею».

О происходившем во время второго свидания Толстого с царевичем можно судить из донесения графа, отправленного государю в тот же день. «И… сказал ему… что мог вымыслить к его устрашению; а наипаче то, будто его величество немедленно изволит сам ехать в Италию. И сие слово ему толковал, будто сожалея о нем, что когда его величество сюда приедет, то кто может возбранить его видеть и чтоб он не мыслил, что сему нельзя сделаться, понеже нималого в том затруднения нет, кроме токмо изволения царского величества: а то ему и самому известно, что его величество давно в Италию ехать намерен, а ныне наипаче для сего случая всемерно вскоре изволит поехать. И так сие привело его в страх, что в том моменте мне сказал, еже всеконечно ехать к отцу отважится. И просил меня, чтоб я назавтра к нему приехал купно с капитаном Румянцевым: «Я-де уже завтра подлинный вам учиню ответ». И с этим я от него поехал прямо к вицерою, которому объявил что было потребно, прося его, чтоб немедленно послал к нему сказать, чтоб он девку от себя отлучил, что он, вицерой, и учинил: понеже выразумел я из слов его [царевича], что больше всего боится ехать к отцу, чтоб не отлучил от него той девки. И того ради просил я вицероя учинить предреченный поступок, дабы с трех сторон вдруг пришли к нему противные ведомости, т. е. что помянутый секретарь отнял у него надежду на протекцию цесарскую, а я ему объявил отцов к нему вскоре приезд и прочая, а вицерой разлучение с девкою. И когда присланный от вицероя объявил ему разлучение с девкою, тотчас ему сказал, чтоб ему дали сроку до утра: «А завтра-де я присланным от отца моего объявлю, что я с ними к отцу моему поеду, предложа им только две кондиции, которые я уже сего дня министру Толстому объявил».

Толстой праздновал победу. Знал царь, кому поручать дело! Пребывание графа на Мальте, похоже, много дало ему. Иоанитские рыцари в совершенстве владели бесчисленными приемами хитрости и коварства.

Царевич был загнан в угол. В покровительстве, по словам Толстого, отказывали, отец вот-вот должен направиться в Италию, близких, кроме Ефросиньи, нет, они далеко в России. Посоветоваться и опереться не на кого. Кто здесь советчик, в этом чужом и далеком Неаполе? Разве что любимая женщина — Ефросинья. Не знал Алексей, что и любимая его подкуплена и участвует в заговоре. А ведь за ней было, можно сказать, последнее слово.

В растерянности и смятении Алексей искал выхода, и возбужденное воображение его рисовало мрачные картины. Выход виделся в одном: просить отца разрешить ему жить в деревне вместе с Ефросиньей. Требование незначительное и могло быть выполнено отцом. А там… там… все же в России, среди русских. Возможно, изменятся обстоятельства. Под утро, успокоенный своими мыслями, он мог облегченно вздохнуть.

Встретившись с Толстым и Румянцевым, Алексей сообщал о принятом решении вернуться в Россию в случае выполнения его требования. Толстой и Румянцев (не веря своему счастью!) обещали все, ссылаясь на собственные слова царя, говорили без устали, упоминали о благожелательности цесаря, вицероя.

«Не только действительный поход государя, но и одно намерение быть в Италии добрый ефект их величествам и всему Российскому государству принесли», — думал Толстой. В мыслях он готовил письмо Петру Алексеевичу, в котором надо было просить последнего согласиться с требованиями Алексея. Это, по мнению графа, дало бы возможность увидеть всем, каков царевич, прилепившийся к юбке чухонки. Кроме того, женитьбы царевича на Ефросинье отдалила бы его от цесаря, император обязательно потерял бы к нему доверие, а кроме того, сам факт женитьбы исключал бы вероятность сближения Алексея с каким-либо европейским двором. Знал, верно, граф Петр Алексеевич Толстой о том, что принц Орлеанский не прочь был выдать свою дочь за Алексея.

Царевич написал письмо отцу, цесарю и министрам.

Толстой, боясь упустить добычу, просил в письме к царю о том, чтобы Алексея «содержать несколько времени секретно, для того: когда это разгласится, то опасно, чтобы кто-нибудь, кому это противно, не написал к нему никакого соблазна, от чего может, устрашась, переменить свое намерение».

Петр, узнав о решении Алексея, «был вне себя от радости и обещал все собственноручно несколько раз, лишь бы ехал скорее царевич, которого он ждал, как ворон крови».

17 мая 1717 года писал он Алексею:

«Мой сын! Письмо твое, в 4-й день октября писанное, я здесь получил, на которое ответствую, что просишь прощения, которое вам пред сим, чрез господ Толстова и Румянцева, письменно и словесно обещаю, что и ныне подтверждаю, в чем будь весьма надежен, также о некоторых твоих желаниях писал к нам господин Толстой, которыя также здесь вам позволится, о чем он вам объявит».

Читая письмо, видишь, как далеки отец и сын, как разобщены они.

В тот же день Петр спешно отправил письмо к Толстому.

«Мой господин! Между другими донесениями писал ты, что сын мой желает жениться на той девке, которая у него, также, чтоб ему жить в своих деревнях, — и то, когда он сюда прибудет, позволено ему будет; а буде, когда здесь не похочет, то можно и в его деревне учинить, по прибытии сюда».

А через пять дней Петр пишет Толстому и Румянцеву:

«Мои господа! Письмо ваше получил, и что сын мой, поверя моему прощению, с вами действительно уже сюда поехал, что меня зело обрадовало. Что пишете, что желает жениться на той, которая при нем, — и в том ему весьма позволится, когда в наши края приедет, хотя в Риге или в своих городах, или хотя в Курляндии у племянницы в доме. А чтоб в чужих краях жениться, то больше стыда принесет. Буде же сомневаться, что ему не позволят, и в том может разсудить, когда я ему великую так вину отпустил, а сего малого дела, для чего мне ему не позволить? О чем и наперед сего с Танеевым писал, и в том сего обнадежил, что и ныне паки подтверждаю; также и жить, где похочет, в своих деревнях, в чем накрепко моим словам обнадежте его. А что я к нему о сем не писал, — для того, что он в письме своем ко мне не помянул однако ж и сие письмо моей же руки».

Петр в нетерпении. Из Петербурга в тот же день, 22 ноября 1717 года, уходит письмо к царевичу.

«Письмо ваше… я сего дня получил, в котором пишете о своем отъезде сюда, что мя гораздо обрадовало, котораго сюда вскоре ожидаю.

P. S. Писали к нам господин Толстой и Румянцев о вашем желании, очем я позволил, и писал к ним пространно, в чем будьте весьма благонадежны».

Итак, дело было сделано. Царевич готовился к отъезду в Россию вместе с Толстым и Румянцевым. Он настоял, чтобы разрешено ему было съездить в Бари, поклониться мощам святого Николая. Оттуда направились в Рим. Евфросинье, под предлогом ее беременности, был подготовлен другой поезд. (Разделение Алексея с Евфросиньей, похоже, входило в дальновидные расчеты противников Алексея.)

Как-то получилось, теперь этого не установишь, но Вену миновали тайком, хотя Алексей намеревался увидеться с Карлом VI. Узнав об этом, император пришел к мысли, что Румянцев и Толстой силой увезли царевича из Неаполя. Цесарь послал секретное предписание моравскому генерал-губернатору задержать под каким-либо предлогом царевича и увидеться с ним наедине. В разговоре генералу надлежало узнать, как уговорили царевича ехать в Россию, не принуждение ли здесь сыграло свою роль, устранены ли все помехи, вызывавшие прежде у наследника страх и подозрения, кои заставили его бежать из России.

Толстой и Румянцев сумели одолеть и это препятствие.

Царевич направлялся в Россию. Пожелания его и Евфросиньи в дороге исполнялись беспрекословно. Служители, бабка, священник высланы были навстречу роженице. Алексей, похоже, был спокоен и даже уверен в своем будущем. Из Твери, за несколько дней до розыска, он писал Евфросинье: «Слава Богу, все хорошо, я чаю меня от всего уволить, что нам жить с тобою, будет Бог позволит, в деревне, и ни до чего нам дела не будет… Для Бога не печалься, все Бог управит…»

Успокоенный обещаниями отца, царевич приближался к Москве, не ведая вовсе, что ожидает его в Первопрестольной.

Он ехал в надежде, что распри останутся наконец-то позади, а там… а там что, как говорится, Бог пошлет. Полусломленный, он не терял надежды, что будущее за ним. Были на его стороне (и он знал об этом) многие противники Петра. Показывали ему свое расположение князь Я. Ф. Долгорукий, Борис Голицын, Стефан Яворский и другие. Неосторожные откровения Алексея были известны им. Знали они о мыслях царевича, что думал делать, придя к власти. И им не по нутру были немцы близ престола. Партия Екатерины была ненавистна многим русским. «Он имел такие разговоры и столь часто, и с такою малою осторожностью, что они не могли не дойти до императора, и вообще думают, что он таким образом положил основание своей погибели», — писал Голиков.

За окном возникали и исчезали деревни. Узнав царевича, люди низко кланялись ему. Испуг и удивление были в их лицах.

До Москвы оставалось несколько верст…

Заглянем-ка пока еще к одному важному в этом деле лицу. Проследим за его действиями. Как ведет себя царица Екатерина Алексеевна? Некоторые исследователи придерживаются той точки зрения, что в данном деле она была на стороне Алексея. Так ли это? Обратим внимание вначале на следующие факты. В переписке ее тех времен с Меншиковым говорится о многом, но об одном, словно сговорившись, умалчивают — они ни словом не обмолвливаются об Алексее. Словно и нет следствия, словно им нет никакого дела до разворачивающихся событий (а уж они-то знали, что за чем последует). Далее, если бы Екатерина была на стороне царевича, после кончины Петра могла бы свести счеты с Толстым и Румянцевым. Но такого не произошло. И тот и другой после кончины Петра I продолжали оставаться в фаворе.

Что же занимало больше всего в этот период Екатерину Алексеевну?

Одним из ближайших к ней друзей в это время является камер-юнкер Виллим Монс. Он настолько близок ей, что внимательные царедворцы ищут его милости и оказывают ему всяческие знаки внимания, не забывая при этом одаривать молодого и красивого фаворита подарками. Виллим — родной брат известной нам Анны Монс. Судьба, видимо, зло решила подшутить над Петром: брат и сестра Монсы сыграли роковую роль в его жизни. А если говорить еще точнее, роковую роль сыграли те, кто стоял за этими людьми. Так или иначе, в жизни Екатерины молодой человек значил очень много. И кто ж теперь возьмется доискиваться до истины: желала ли Екатерина видеть молодого фаворита своим супругом или нет? Петр старел. Она была молода. Петр часто болел, и о смерти его поговаривали в разных углах. Было о чем промолчать в письмах. Монс владел не только сердцем, но и волей своей обожательницы.

Но Петр был жив, и Петр был государем. У них росли дети, рос их «шишечка» — любимец сын, о котором «Екатеринушка» не забывала упомянуть в каждом очередном письме к мужу. Петр за границей грустил без жены. Разлука с нею была для него прямо-таки болезненна. Может быть, он чувствовал, что возраст его не позволяет иметь прежний успех у этой женщины. «…A что ты пишешь ко мне, чтоб я скорее приехал, что вам зело скучно, тому я верю, только шлюсь на доносителя, коково и мне без вас (в Спа, 1717 г. — Л.А.)… когда отопью воды, того же дня поеду… дай бог в радости видеть вас, что от сердца желаю…»

Он пишет «сердешненькому другу» обо всем, что видит за границей: о крепостях и гаванях, политических и военных событиях — словом, обо всех важных и неважных событиях. Шлет ей подарки, говорящие о внимании и любви к ней. Шлет попугаев, канареек, кружева из Брюсселя.

Екатерина шлет также письма и подарки. В письмах полушутливый, игривый тон у обоих. Обсуждают очередные минутные увлечения Петра. Екатерина к ним снисходительна.

«В каком отношении интересна дошедшая до нас переписка Петра с Екатериной относительно истории злополучного царевича Алексея Петровича! — восклицает М. Семевский. — Есть ли в ней какие-нибудь указания на те злые наговоры мачехи, в которых винил ее сам страдалец царевич!

В известных до сих пор цидулках Екатерины не видно подобных козней против пасынка, но зато о нем почти и не упоминает царица: а уж и это знак недобрый, являющий если не нанависть ея, то полное нерасположение к царевичу; за то своего «шишечку» Петра Петровича она постоянно называет «с. — петербургским хозяином», забывая, что в той же столице есть первенец — сын Петра, за которым и должно бы было быть это названье. Итак, если не содержание, то тон, характер переписки Петра с женой немаловажен, между прочим, и для истории Алексея; в общем тоне писем слышна необыкновенная любовь государя к жене, более и более обхватывающая его мощную душу, любовь, которая вела его на все жертвы ради любимой женщины.

И жертвы, чисто в духе Петра, закладываются с февраля месяца 1718 года». Отметим же здесь, что именно около 1718 года, несмотря на все свои нежности и предупредительности, высказываемые в письмах к государю, Екатерина заметно остывает к старику. Петр вынужден упрекать ее за молчание. Но молчание явно не случайное. В жизни женщины произошло, видимо, такое событие, которое не позволяло ей браться за перо, дабы нечаянно не выдать своего волнения, своего смятения.

«…Она не была способна всецело отдаваться одному человеку, тосковать, терзаться, серьезно ревновать его; притом и набегавшая тоска разсеевалась интимным другом Виллимом Монсом, — Монсом с его фамилией», — отмечает М. И. Семевский.

Лишь в 1724 году Петр Алексеевич поймет, что к чему. Монс будет казнен. Но до этого года ни один из птенцов Петровых, зная о происходящем, не сообщит ему ни слова. Характерная черта и «птенцов» и времени.

31 января, в морозный и солнечный день, под звон колоколов Алексей Петрович приехал в родную Москву. Радовала предстоящая встреча с друзьями, любимым городом. Один вид Кремля рождал успокоение и уверенность в благополучном окончании дела.

Иное настроение было в стане его сторонников.

— Иуда Толстой обманул царевича, выманил; и ему не первого кушать, — сердитуя, говорил Иван Нарышкин.

Еще резче выражался Василий Долгорукий в разговоре с князем Богданом Гагариным:

— Слышал ты, что дурак царевич сюда идет, потому что отец посулил женить его на Афросинье? Жолв ему, а не женитьба! Черт его несет! Все его обманывают нарочно!

Сильно встревожился известием о приезде Алексея Кикин. Он-то знал, что ожидает или может ожидать Алексея, а с ним и всех его сторонников.

Случилось именно так, как предполагал и чего боялся Кикин. Едва Алексей оказался в Москве, дело приняло совершенно другой оборот.

3 февраля 1718 года в Кремлевском дворце собрались ближайшие люди Петровы: сенаторы, генералы, министры, духовенство, светские вельможи. В присутствии всех царь обратился к сыну (Алексей был приведен во дворец без шпаги) с выговорами, перечислены были все его вины и потребовано было отречься от престола. Милость царская обещалась при условии отказа от наследства и открытия имен всех людей, кои присоветовали царевичу бегство.

Царевич, по утверждению С. М. Соловьева, написал повинную. Затем Петр Алексеевич и его сын вышли в одну из ближайших комнат, и между ними произошел, оставшийся лишь им известный, длительный разговор. Наконец отец и сын вышли к собравшимся. Шум и ропот стихли. Все направились в Успенский собор, где царевич перед крестом и Евангелием должен был прочитать и подписать клятвенную запись, подготовленную заранее вице-канцлером П. П. Шафировым.

«Я, нижепоименованный, обещаю пред св. Евангелием, что понеже я за преступление мое пред родителем моим и государем, его величеством, изображенное в его грамоте и в повинной моей, лишен наследства российского престола: того ради признаваю то за вину мою и недостоинство заправедно, и обещаюсь и клянусь всемогущим в Троице славным Богом и судом Его той воле родительской во всем повиноваться, и того наследства никогда ни в какое время не искать, и не желать, и не принимать его ни под каким предлогом. И признаваю за истинного наследника брата моего царевича Петра Петровича. И на том целую Св. Крест и подписуюсь собственною моею рукою».

Народу был зачитан царский манифест, в коем перечислялись все вины царевича Алексея Петровича и наследником объявлялся Петр Петрович.

Гневный Петр разослал срочно нарочных с приказанием схватить тех, кого назвал ему Алексей.

А ведь, казалось, цель достигнута и дело сделано.

«Но дело только-только началось!» — пишет М. П. Погодин.

Мы не один раз приводили здесь текст из исследования этого русского историка как образчик точности, красоты и силы изложения. Оставим за ним и последнюю главу в описании или раскрытии (как хотите) этого Дела, ибо, на наш взгляд, не было в прошлом столетии по описанию этого дела лучшего пера, нежели у Михаила Петровича.

«Но дело только-только началось?

Открой все, что думал когда-нибудь, чего желал, ожидал, предполагал.

Не помня себя от страха, в смущении всех чувств, раскрывается мало-помалу, но ведь и память не могла сохранить все из десятилетия: внутреннее волнение могло затмить все, и, наконец, естественное желание сколько-нибудь менее повредить друзьям своим и приверженцам могло останавливать язык. Ему кажется всякий раз, что он сказал довольно, что остальное можно скрыть безопасно…

Между тем, свозятся со всех сторон свидетели, участники, допросы за допросами, пытки за пытками, очныя ставки, улики, — и пошел гулять топор, пилить пила, хлестать веревка.

Запамятованное, пропущенное, скрытое одним, воспоминается другим, третьим лицом, на дыбе, на огне, под учащенными ударами, и вменяется в вину первому, дает повод к новым встряскам и подъемам. Слышатся еще имена. Подавайте всех сюда, в Преображенское!..

А оговаривается людей все больше и больше; от друзей царевича уже очередь доходит до собственных друзей и наперсников царя: князь Яков Федорович Долгорукий, граф Борис Петрович Шереметев, князь Дмитрий Михайлович, князь Михаил Михайлович Голицыны, Боур, Стефан Яворский, Иов Новгородский… даже Ромодановский, Стрешнев, сам Меншиков подвергаются подозрению».

Пытки и допросы, замечает историк, показали Петру, что никто, даже из самых близких, ему вполне не сочувствует; что никому из самых преданных он верить не может; что он один-одинешенек; что все огромное здание, им с таким трудом, успехом и счастьем воздвигнутое, может рухнуть в первую минуту после его смерти и задавить всех остальных делателей; что ненавистный сын, где бы ни остался, в тюрьме или келье, сделается, наверное, его победителем…

«О, верно в эти минуты Петр чувствовал такую муку, какой не испытывали, может быть, сами жертвы его, жженные в то время на тихом огне, вздерганные на дыбу!

Надо порешить окончательно с ним, в нем сосредоточиваются все желания и все надежды противной партии, — казнить. И вот нашлось слово для мысли, давно бродившей в глубине души и не смевшей высказаться, теперь требуемой будто настоятельно причинами государственными.

На этом решении остановился Петр; но если б он сделал еще малейшее движение мыслью, то понял бы тотчас, что казнию царевича нисколько не обезпечивается будущее, и если не Алексей, то сын Алексея, Петр, то собственный сын его, теперь возлюбленный, может оказаться еще хуже Алексея, может подвергнуться тому же враждебному влиянию, которого он опасается, еще в большей мере. Нет, в страсти не рассуждается здраво…

Надо искоренить всю партию, как искоренены стрельцы, но надо узнать прежде, чего же они хотели именно, что намеревались делать, — и не смотря на все новыя пытки, на все новыя мучения, не смотря на множество показаний, Петр не мог узнать, не мог добраться до средоточия мнимаго заговора, потому что заговора собственно не было нигде, то есть он был везде, носился в воздухе, где поймать и схватить его не достанет силы ни у кого, даже у Петра»

Под подозрение подпадают все, даже когда-то близкие Петру.

10 февраля 1718 года в Суздаль прибывает инквизитор Тайной канцелярии Скорняков-Писарев. Он сразу же едет в суздальский монастырь и застает врасплох бывшую царицу Евдокию. Она в «мирском платье, в телогрее и повойнике». Об иноческом платье забыто. В шкатулке сыщик находит два письма. Евдокия кидается отнять их, но у Скорнякова-Писарева невозможно что-либо из рук вырвать, опыт многолетний. Письма из Москвы. Писаны недавно. Явно предназначены для сведения старицы, так как сообщалось в одном из них о скором приезде царевича в древнюю российскую столицу.

Начинается вскоре розыск по «суздальскому делу».

Напишет Евдокия собственноручно: «Февраля, 21 дня, бывшая царица, старица Елена, привезена на Генеральный двор и с Степаном Глебовым на очной ставке сказала, что с ним блудно жила, как он был у рекрутского набору; и в том я виновата. Писала своею рукою я, Елена».

В середине марта казнены были Глебов, Досифей, Кикин и другие. «…Кто колесован, кто повешен, у кого вырваны ноздри, у кого отрезан язык, кто посажен на кол, кто высечен кнутом. Петр приезжал на место казни и смотрел на мучения несчастных. Говорят, что Кикин на какой-то упрек сказал: ум любит простор, а от тебя ему тесно».

Устрялов сообщает следующее: «…Глебов с того времени, как посажен был на кол, никакого покаяния учителям не принес, только просил тайно в ночи, чрез учителя иеромонаха Маркелла, чтоб он сподобил его Св. Тайн, как бы он мог принести к нему каким образом тайно, и в том душу свою испроверг».

Евдокия Федоровна, бывшая царица, 20 марта 1718 года была отправлена в Ладожский монастырь. (После смерти Петра Алексеевича она будет по приказу Екатерины Алексеевны, напомним, заключена в Шлиссельбургскую крепость.)

«…Петр с остальными жертвами, страшным поездом отправился в Петербург, для новых розысков.

Прошел месяц. Приехала из-за границы и Евфросинья, которая вскоре разрешилась от бремени в крепости». (Как вовремя она была доставлена! Словно рассчитано было прежде и ее запоздалое прибытие в Россию, и ее показания. — Л.А.)

С нее взяты показания. Была устроена очная ставка ей с Алексеем. Евфросинья указала на прежние высказывания Алексея, представила новые улики. Начались новые допросы и пытки.

«13 июня наряжен суд, из 127 человек первых сановников государства.

Докладывают, разбирают, изследуют, а между тем пытки продолжаются в самом сенате, пред лицом всех верховных судей…

Ходили слухи, что царевич помешался в уме и пил мертвую».

В тот же день, как был «наряжен суд», всем духовным лицам объявили о привлечении царевича Алексея Петровича к суду. А через шесть дней последовал первый розыск царевича. Назначено было 25 ударов. «Всю ли сказал правду, не утаил ли чего?»

М. П. Погодин приводит вопросы, которые предлагались царевичу: «…хотел учинить бунт (в Мекленбурге) и к тем бунтовщикам приехать, и при животе отцове, и прочее, что сам показал, и своеручно написал, и пред сенатом сказал: все ль то правда, не поклепал ли и не утаил ли кого?»

Царевич Алексей Петрович отвечал: «Ежели б до того дошло, и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженною рукою доставить меня короны Российской, тоб я тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно: ежели б цесарь за то пожелал войск Российских в помощь себе против какого-нибудь своего неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также и министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Российской, взял бы я на свое иждивение, и одним словом сказать: ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю».

«Это — важнейшее признание, разумеется насильственное, после посещения Толстого с собственноручными запросами царя, июня 22, — и в чем же состоит оно? В одних намерениях и предположениях, — без малейшего действия, — пишет историк. — Как страшно звучит здесь частица бы: дал бы, пошел бы, взял бы, — частица бы, ведущая, однако же, на плаху!

А в подлинных документах тайного Венского архива нет ни единого слова даже и о предположениях этих, намерениях и переговорах».

На основе показаний Алексея, полученных в пытке, суд приговорил его к смертной казни. Но и в день приговора царевич был крепко бит.

Между тем по Петербургу из уст в уста предавалось огласке решение суда о неминуемой казни царевича. «Потому что, — говорилось в заключении суда, — из собственноручного письма его, от 22 июня, явно, что он не хотел получить наследства, по кончине отца, прямою и от Бога определенною дорогою, а намерен был овладеть престолом чрез бунтовщиков, чрез чужестранную цесарскую помощь и иноземные войска, с разорением всего государства, при животе государя, отца своего. Весь свой умысел и многих согласных с ним людей таил до последнего розыска и явного обличения в намерении привести в исполнение богомерзкое дело против государя, отца своего, при первом удобном случае».

26 июня 1718 года, «по полуночи в 8 часу, начали собираться в гварнизон; его величество, светлейший князь, Яков Федорович, Гаврило Иванович, Федор Матвеевич, Иван Алексеевич, Тихон Никитич, Петр Андреевич, Петр Шафиров, генерал Бутурлин, и учинен застенок, и потом, быв в гварнизоне до 11 часа, разъехались» — такое известие зафиксировано в записной крепостной книге.

«Того ж числа, по полудни в 6 часу, будучи под караулом, в Трубецком раскате, в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился», — сообщено Н. Устряловым.

27 июня, в годовщину Полтавской битвы, царь отстоял обедню в Троицком соборе и принимал поздравления. Был обед на почтовом дворе, у князя Меншикова. Затем все гости направились в сад государя, где «довольно веселились, потом, в 12 часу, разъехались по домам».

В тот же день, вечером, тело царевича положили в гроб и перенесли в губернаторский дом.

29 июня — именины царя. Обед во дворце, спуск самого большого корабля, фейерверк и пир. Пытан Авраам Лопухин.

30 июня, в понедельник, при стечении царских вельмож, в присутствии царских особ, в соборе, торжественное отпевание царевича и затем — погребение. «Все прощались и целовали ему руку».

Как кончил жизнь царевич? Версий много. Но кто теперь укажет истинную? И они ли суть главное?

Послы и резиденты спешили известить свои правительства о случившемся.

Возьмем наугад одно из сообщений того времени.

Гамбург, 2 августа. Из Петербурга…

«…Тело покойного царевича, быв в продолжении нескольких дней, по приказанию царя, выставлено в обитом черным бархатом гробе, в церкви Св. Троицы, где все желавшие могли его видеть и дозволено было прикладываться к его руке, предано земле в крепостном соборе, возле его супруги. Рассказывали, что когда по объявлению царевичу смертного приговора, он был поражен апоплексическим ударом, и по совету врачей приказано было нужным открыть ему кровь, было слишком много выпущено крови, и что таким образом он скончался в тюрьме, в сильном страдании».

Здесь мы и поставим точку.