ГЛАВА III. Олигархия на греческом Востоке

Аттическая держава лежала в развалинах; принадле­жавшие ей города беспрекословно признали гегемонию Спарты. Впервые за время своего существования Эллада сплотилась в одно целое[3]. Правда, это объединение было куплено дорогой ценой. Большая часть греческих городов Малой Азии была отдана во власть персов, а в Сицилии Карфаген отодвинул границу своих владений почти до ворот Сиракуз. Спарте предстояла громадная задача, если она хо­тела осуществить тот план, который она наметила себе в на­чале войны, — план освобождения всех эллинов.

Не менее важные задачи ждали разрешения и в области внутренней политики. Нужно было загладить все обиды, причиненные Афинами в течение последнего полувека эл­линским общинам, насколько вообще можно загладить со­вершенную несправедливость; нужно было утвердить геге­монию Спарты и в тех городах, которые еще отказывались признать ее, упорствуя в своем партикуляризме; наконец — и это стояло на первом плане — нужно было дать эллинам прочную политическую организацию, которая, щадя по воз­можности свободу отдельных государств, отдавала бы, од­нако, в случае надобности их военные и финансовые силы в распоряжение Спарты.

Естественно, что решение этой задачи на первых порах было поручено человеку, которому Спарта более, чем кому-либо, была обязана своим настоящим могуществом. Окру­женный ореолом побед, Лисандр достиг теперь наибольшей популярности. Так как вторичное избрание в навархи было запрещено законом (выше, с.74), то этим званием облечен был его брат Либис, и таким образом командование флотом и управление заморскими владениями фактически оставлено в руках Лисандра еще на один год (404/403). Да и вообще заслуженные почести были возданы ему щедрой рукой. В скульптурной группе, которую Спарта воздвигла в Дельфах в память победы, рядом с Диоскурами, Зевсом, Аполлоном и Артемидой стоял и Лисандр, венчаемый Посейдоном, в кру­гу своих офицеров. Эфесцы поставили его статую в храме Артемиды, покровительницы города, а в Самосе, который, правда, имел основание быть особенно благодарным ему, дошли до того, что главное празднество города, посвящен­ное до сих пор Гере, отныне стали справлять в честь Лисандра. Как здесь, так и в других освобожденных городах были воздвигнуты в его честь алтари; ему, как герою, приносили жертвы и пели гимны. Еще никогда ни один человек не пользовался в Греции таким почетом и не обладал таким мо­гуществом.

Прежде всего изгнанные некогда афинянами жители Эгины, Мелоса, Орея, Потидеи и Скионы возвращены были на свои места. Общественное мнение Греции восторженно приветствовало эту меру; но Лисандр хорошо знал, что при помощи одних моральных средств невозможно удержать в руках обширную державу. Он научился у врага; уничтожая афинские клерухии, он сам вступил на тот путь, который указали Афины. Когда после битвы при Эгоспотамах Сеет сдался пелопоннесцам, вместе с афинскими колонистами было изгнано и туземное население города; теперь Лисандр поселил в этом пункте, имевшем огромное стратегическое значение, отставных моряков своего флота. Так заложен был первый камень лакедемонской колониальной системы.

Пелопоннесские гарнизоны, поставленные во время войны в важнейшие союзные города для защиты их против афинян, Лисандр оставил на месте и даже увеличил теперь их сеть новыми гарнизонами. Это было необходимо столько же для охранения спартанской гегемонии, сколько и для поддержки временных правительств, которые благодаря влиянию Лисандра учреждены были в городах прежнего Афинского государства; притом, сами эти правительства призывали к себе на помощь гарнизоны или требовали их оставления в городах. Поэтому они должны были содержать их на свой счет. Даже подати, сделавшие столь ненавистным господство Афин, были сохранены, хотя, по-видимому, в менее обременительных размерах и только на случай дейст­вительной нужды в военное время. Действительно, не было другого средства, чтобы дать Спарте возможность содержать такой флот, какой был ей необходим для поддержания ее гегемонии в Элладе. Конечно, новые союзники, как и пело­поннесские государства, обязаны были в случае войны по­сылать свои войска на помощь Спарте.

Разумеется, такое коренное преобразование всех поли­тических порядков не могло совершиться без вспышек и на­силий. Революция, как и реакция, редко обходится без кро­вопролития; как же можно было избегнуть его теперь, когда страсти были так возбуждены многолетней партийной борь­бой? Новые правительства была составлены большею ча­стью из прежних изгнанников, и „политической необходи­мостью", конечно, часто пользовались для прикрытия лич­ной мести. Вдобавок в большинстве общин финансы пришли в крайнее расстройство вследствие продолжительной войны и притязаний возвращенных изгнанников на их конфиско­ванные имения. Удивительно ли, что олигархия прибегла к тому средству, которому научила ее демократия, и теперь в свою очередь приступила к конфискации имущества своих политических противников? Начальники (гармосты) лакедемонских гарнизонов также очень часто оказывались недос­таточно подготовленными для своей ответственной должно­сти. Теперь давала себя чувствовать односторонность ис­ключительно физического воспитания, узаконенная консти­туцией Ликурга. В самом деле, средний спартиат был храбр и неустрашим в битве, но вместе с тем крайне ограничен в умственном отношении, груб и лишен той нравственной стойкости, которая дается не военной выправкой, а только настоящим образованием. Поэтому многие спартанские гар­мосты обращались с союзниками так, как они на родине привыкли обращаться со своими илотами; или же они по­просту становились орудием местных правителей и заботи­лись еще только о собственном обогащении. Природный не­достаток спартанцев, корыстолюбие, о котором еще старая поговорка гласила, что он когда-нибудь погубит Спарту, проявлялся теперь в самой отталкивающей форме. Если Ли­сандр и не одобрял этих злоупотреблений и старался время от времени останавливать их, то в общем он все-таки был бессилен; ему не из кого было выбирать себе помощников. Кроме того, он, кажется, слишком многое прощал своим друзьям. Скоро ему самому пришлось поплатиться за это.

Наиболее насильственный и разрушительный характер носила реакция, конечно, в Афинах, центре демократии и величайшем городе Эллады. Временное правительство Три­дцати, учрежденное здесь Лисандром, начало с того, что ор­ганизовало из надежных единомышленников новый Совет пятисот, которому вверено было в особенности судопроиз­водство. Первым разбиралось дело по обвинению участни­ков демократического заговора; вина обвиняемых была оче­видна, и Совет вынес им смертный приговор. Однако новые правители чувствовали себя еще далеко небезопасными в своем положении; чтобы на всякий случай иметь надежную опору, они впустили в Акрополь лакедемонский гарнизон из семисот человек. Теперь можно было приняться за реформы.

Между тем в самой правительственной коллегии суще­ствовало разногласие относительно целей, к которым следо­вало стремиться. Ферамен желал умеренной олигархии, по­добно той, которая существовала короткое время после свержения Четырехсот, где руководящее влияние на госу­дарственные дела принадлежало бы среднему сословию. С другой стороны, вернувшиеся изгнанники были убеждены в том, что такой режим не может рассчитывать на долговеч­ность в Афинах и что при первом случае он выродится снова в радикальную демократию; по их мнению, чтобы упрочить господство „лучших" и удержать в повиновении чернь, нуж­ны были гораздо более решительные меры. Во главе этой партии стоял Критий, сын Каллесхра, принадлежавший к одной из знатнейших афинских фамилий, человек богато одаренный от природы и одинаково замечательный как фи­лософ, поэт и оратор. Не будучи вовсе крайним реакционе­ром по принципу, как и его друзья Ферамен и Алкивиад, он стал непримиримым врагом демоса с тех пор, как после па­дения Алкивиада был изгнан Клеофонтом; теперь он решил самым беспощадным образом воспользоваться властью, ко­торою был облечен.

В эпохи политических смут крайнее направление обык­новенно одерживает верх над более умеренным. Так случи­лось и здесь; Ферамен был мало-помалу устранен, и Критий взял в свои руки управление государством. В Афинах воца­рился террор. Все выдающиеся люди, принадлежавшие к демократическому лагерю, были казнены, за исключением тех, которым удалось спастись бегством за границу; даже такой умеренный человек, как Никерат, сын полководца Никия, не избег смерти, потому что не согласился примкнуть к господствующей олигархии. Имущество осужденных и бе­жавших было, разумеется, конфисковано; некоторые попали в проскрипционные списки, по преданию, даже только из-за своего богатства. Это гонение не ограничилось одними гра­жданами; казнено было также много богатых метеков, и имущество их конфисковано, чтобы наполнить пустые кас­сы.

Ферамен тщетно пытался воспрепятствовать всему это­му. Также безуспешны были его старания провести свою программу реформ; вместо того, чтобы дать полные права гражданства всем, кто был в состоянии служить в гоплитах, как предлагал Ферамен, — их предоставили только трем тыс. наиболее надежных граждан. И когда Ферамен и после этого продолжал свою оппозицию, полагаясь на свою попу­лярность в среде зажиточных классов, Критий не задумался обвинить его перед Советом в измене олигархическому строю и потребовать смертного приговора. Правда, при этом обнаружилось, что большинство членов Совета все еще бы­ло на стороне Ферамена. Но Критий не остановился и перед крайним средством. Самовольно, с явным нарушением всех законных форм, он приказал своим клевретам схватить Фе­рамена и вести на казнь; и ни одна рука не поднялась против неслыханного насилия.

Внутри страны теперь, казалось, уже ничто не угрожало существованию олигархии; в Афинах царило гробовое спо­койствие. Тем серьезнее была опасность со стороны много­численных изгнанников. Важнейшим между ними в полити­ческом отношении был Алкивиад, который после падения Афин более не чувствовал себя безопасным в своих замках на Геллеспонте и бежал к Фарнабазу. Как ни близок был в прежнее время Критий к Алкивиаду, теперь он в возвраще­нии своего старого друга видел — и совершенно справедли­во — опасность для существования олигархии; поэтому он издал декрет об изгнании Алкивиада и через Лисандра до­бился того, что Фарнабаз приказал умертвить своего гостя (осень 404 г.).

Что касается остальных изгнанников, то правительство добилось от эфоров декрета, в силу которого они на всем протяжении спартанского государства должны были быть передаваемы в руки афинского правительства; для враждеб­ных Спарте государств, как Аргос, этот указ послужил, ра­зумеется, только лишним стимулом принять изгнанников с распростертыми объятиями. Беотия, которую начинало бес­покоить грозное могущество Спарты, также давала у себя верное убежище бежавшим демократам, а находившиеся под беотийским влиянием общины Мегара и Халкида следовали ее примеру, Фивы сделались даже как бы главной квартирой аттических эмигрантов; фиванское правительство втайне оказывало всяческое содействие их приготовлениям к воо­руженному возвращению на родину.

Раздор в среде олигархических правителей должен был оживить надежды эмигрантов. Своим поступком по отноше­нию к Ферамену Критий оттолкнул от себя умеренные эле­менты своей собственной партии; и чем более усиливался террор в Афинах, тем больше успеха обещала попытка вос­становить демократию силою оружия. Итак, решено было рискнуть. Во главе заговора стал Фрасибул из Стеирии, са­мый влиятельный из бежавших демократов, который когда-то руководил в Самосе движением против олигархии Четы­рехсот и затем, вместе с Алкивиадом, в течение пяти лет ко­мандовал афинским флотом. Еще поздней осенью 404 г. он с 70 спутниками перешел границу Аттики и занял заброшен­ную горную крепость Филу, на лесистых предгорьях Парнета. Атака, произведенная олигархами на эту укрепленную позицию, была отбита без большого труда, и теперь к Фрасибулу быстро стали стекаться добровольцы. Вскоре он по­чувствовал себя достаточно сильным, чтобы в свою очередь перейти в наступление; неожиданным нападением он обра­тил в бегство спартанский гарнизон Афин, выступивший против него, причем спартанцы понесли значительный урон. Затем Фрасибул со своим отрядом, возросшим уже до тыся­чи человек, смело подошел ночью к Пирею и укрепился на холме Мунихии, который в стратегическом отношении гос­подствовал над портом. Нападение, которое со всеми своими силами произвели тираны на позицию демократов, повело только к новому поражению; сам Критий, мужественно сра­жаясь, пал в этой битве.

Теперь правительство Тридцати очистило Пирей, кото­рый тотчас же был занят Фрасибул ом. Еще важнее были нравственные последствия победы. Господство Тридцати само собою рушилось со смертью их вождя. Здание Совета опустело, собрание трех тысяч объявило правительство Три­дцати смещенным и избрало вместо них новую правительст­венную коллегию в 10 человек из числа приверженцев Фе­рамена; в эту коллегию вошел, между прочим, и Фейдон, один из Тридцати; другой член павшего правительства, Эратосфен, остался в городе как частный человек. Остальные из Тридцати покинули Афины в сопровождении немногих при­верженцев, которые остались верны им в несчастье, и отпра­вились в Элевсин, где они еще раньше предусмотрительно позаботились казнить всех неблагонадежных граждан.

Однако соглашения с демократами, занявшими Пирей, и теперь не удалось достигнуть, и они начали подвигаться к Афинам. Взять хорошо укрепленный город они, конечно, не были в состоянии; но положение олигархов мало-помалу стало до того затруднительным, что им ничего другого не оставалось, как обратиться за помощью к Спарте (лето 403 г.). Олигархи, бежавшие в Элевсин, сделали то же самое; дело приняло такой оборот, как будто предприятие Фрасибула направлено против самой Спарты. Здесь не замедлили признать Коллегию десяти законным правительством Афин и оказать им просимую помощь. При содействии Лисандра им разрешен был заем в 100 талантов из государственной казны, наварх Либис был командирован с сорока кораблями для блокады Пирея, а сам Лисандр в то же время собрал от­ряд пелопоннесских гоплитов при Элевсине. Участь восста­ния демократов, казалось, была решена, потому что уже од­но преграждение подвоза с моря должно было в самое ко­роткое время принудить Пирей к сдаче.

Однако в Спарте была большая партия, с опасением взиравшая на победителя при Эгоспотамах, перед славой которого стал меркнуть даже авторитет царской власти. А тут, по-видимому, представлялся удобный случай нанести удар всемогущему полководцу. Кровавые насилия, совер­шаемые в Афинах и на всем протяжении прежнего Афинско­го государства учрежденными Лисандром правительствами, должны были вызвать в самой Спарте не меньшее негодова­ние, чем в остальной Греции. Не для того велась двадцати­семилетняя война, чтобы тиранию афинского народа заме­нить еще более жестокой тиранией. Воспользовавшись этим настроением, царь Павсаний сумел добиться издания эфора­ми декрета, в силу которого усмирение смуты в Афинах по­ручалось ему самому. Собрана была пелопоннесская союз­ная армия; во главе ее царь перешел границу Аттики и при­нял вместо Лисандра руководство военными действиями против пирейских инсургентов. Во время одной рекогносци­ровки произошло сражение, в котором, как и следовало ожи­дать, демократы понесли полное поражение. Теперь Фраси­бул изъявил готовность вступить в переговоры, а в городе благодаря влиянию Павсания свергнуто было правительство Десяти, отвергавшее всякую мысль о примирении с демо­кратами, и замещено новым правительством. Обе партии подчинились спартанскому посредничеству.

Затем из Спарты прибыла комиссия из 15 членов, чтобы совместно с царем Павсанием положить конец междоусоби­це в Афинах. Она исполнила свою задачу с величайшим бес­пристрастием. Все прошлое должно было быть прощено и забыто, никто не мог быть привлекаем к ответственности за проступок, совершенный во время или до революции. Ис­ключены были из амнистии только члены олигархических правительств: Тридцати, — Десяти, управлявших Пиреем во время господства Тридцати, — и Десяти, сменивших в Афи­нах правительство Тридцати; кроме того, члены Коллегии одиннадцати, заведовавшей исполнением приговоров при правительстве Тридцати. Но и они все могли остаться в Афинах, если согласятся представить в суд отчет о своем управлении. Элевсин должен был образовать наряду с Афи­нами самостоятельное государство, как это уже и было фак­тически, и каждый афинянин в течение определенного срока имел право переселиться туда. После того как все партии клятвенно обязались соблюдать этот договор, Павсаний рас­пустил пелопоннесскую союзную армию, лакедемонский гарнизон покинул Акрополь и демократы вступили в город 12 боэдромиона, в сентябре 403 г. Революция кончилась.

Оставалось еще упорядочить государственный строй. Лакедемонская комиссия не приняла никакого решения от­носительно этого вопроса, но, по-видимому, выразила жела­ние, чтобы не была восстановлена неограниченная демокра­тия. Того же желали, конечно, и приверженцы свергнутой олигархии, „граждане города", как их называли отныне; да­же из соратников Фрасибула некоторые были такого же мне­ния. Один из них, Формисий, внес предложение, чтобы ак­тивное право гражданства было предоставлено только зем­левладельцам, чем был бы осуществлен в главных чертах политический идеал Ферамена. Но демос-победитель отнюдь не был склонен уступить то, что он купил ценою тяжелой борьбы; и так как Спарта не вмешалась в решение этого во­проса, то всеобщее право голоса было восстановлено. Мало того, Фрасибул сделал даже попытку предоставить право гражданства всем чужестранцам и союзникам, которые бо­ролись за свободу; в пылу энтузиазма это предложение было принято, но затем, по настоянию Архина, кассировано су­дом, так как доблестные демократы тем временем успели сообразить, что материальные выгоды, предоставляемые правом гражданства, гораздо удобнее делить с возможно меньшим числом конкурентов. По той же причине был во­зобновлен отмененный во время чумы закон Перикла, в силу которого никто не мог пользоваться правами гражданства, если оба его родителя не были афинскими гражданами; од­нако дать этому закону обратную силу не решились.

Ограничение абсолютной демократии было теперь воз­можно еще только во второстепенных пунктах. Кое-какие формы были изменены, но сущность осталась та же. Тем усерднее правительство старалось доказать, что и демокра­тический строй совместим с внутренним порядком, и осо­бенно сделать невозможным всякое нарушение амнистии. Предложенный Архином закон предоставлял всем тем, кто был скомпрометирован во время событий последнего года, новые и действительные гарантии против судебных пресле­дований. Отношения к элевсинским олигархам оставались, разумеется, в высшей степени натянутыми. В конце концов дело дошло до войны; афинское ополчение двинулось про­тив соседнего города, олигархические стратеги были измен­нически захвачены в плен и тотчас казнены; после этого пе­реселившиеся в Элевсин граждане согласились, при условии полной амнистии, снова вступить в Афинский государствен­ный союз. Спарта не возражала, и таким образом Аттика снова была объединена (401—400 гг.).

Но Лисандр не намерен был покорно снести поражение, которое он потерпел в деле умиротворения Афин, — тем более что обе борющиеся партии в Спарте были приблизи­тельно одинаково сильны и царь Агис также не одобрял об­раза действий Павсания. Перед советом старейшин возбуж­ден был процесс по обвинению Павсания в государственной измене; однако обвинителям не удалось доказать его вину, и Павсаний был оправдан, хотя лишь незначительным боль­шинством голосов. Результатом этой неудачи было падение основанной Лисандром правительственной системы. Воен­ная колония в Сеете была уничтожена и город возвращен его прежним обитателям; декархии в союзных городах были уп­разднены и снова введены „старинные порядки". Сам Ли­сандр был отозван из Геллеспонта, куда он отправился во главе флота, чтобы положить конец царившим там беспо­рядкам. Однако привлечь к суду человека, который оказал своей родине такие громадные услуги, не решились; зато его друг и сподвижник Форакс, занимавший важный пост на­чальника спартанского гарнизона на Самосе, был отрешен от должности и по обвинению в том, что он вопреки старому закону Ликурга держит у себя драгоценные металлы, приго­ворен к смерти.

При таких обстоятельствах Лисандр не мог долее оста­ваться в Спарте. Обет, данный им Амону, послужил для него предлогом к поездке в Ливию. Победитель при Эгоспотамах отправился в добровольное изгнание; настанет время, когда Спарте снова понадобятся услуги способнейшего из ее сы­новей.

Но если падение Лисандра имело последствием полный переворот во внутренней политике Спарты, то внешняя по­литика продолжала вестись в его духе. Здесь задачи Спарты были так ясно предначертаны, что невозможно было укло­ниться с правильного пути. Важнее всего было для нее те­перь — стать господином в собственном доме, в Пелопонне­се. И это, казалось, было нетрудно, потому что вне Пело­поннесского союза оставались здесь только два государства, правда, важнейшие — Аргос и Элида.

Спартанцы начали с более легкой задачи, с подчинения Элиды. В поводах к войне не было недостатка; Элида, как мы знаем, после Никиева мира вышла из Пелопоннесской симмахии, заключила союз с Аргосом и Афинами и в про­должение нескольких лет воевала против Спарты; даже по заключении мира со Спартой она отказалась принять уча­стие в союзной войне пелопоннесских государств против Афин. Но более всего Спарта была оскорблена тем, что элейцы в 420 г. устранили лакедемонян от участия в Олим­пийском празднестве и что позднее, во время Декелейской войны, они не позволили царю Агису принести жертву в Олимпии, на том основании, что просить у бога помощи в войне против эллинов — противно священным обычаям. Итак, Спарта потребовала теперь от элейцев освобождения подвластных им городов; и когда элейцы, полагаясь на свое несомненное право и на святость своей страны, отказались исполнить это требование, царь Агис II выступил в поход против них. Но едва он перешагнул границу Элиды, как произошло землетрясение, и ввиду такого явного проявле­ния гнева божества царь предпочел очистить страну и рас­пустить свое войско (весною 401 г.). Разумеется, элейцы те­перь меньше чем когда-нибудь думали о подчинении, и Агис все-таки должен был решиться повторить нападение летом. Между тем Элида напрасно старалась возбудить в Греции восстание против Спарты; одни только этолийцы прислали небольшой отряд, вообще же Элида осталась совершенно изолированной. Зато произошло отпадение всех периэкских городов; Агис, не встречая сопротивления, прошел в Олим­пию и дальше в собственную область Элиды, богатую рав­нину Пенея, куда уже много веков не ступала нога непри­ятеля. Здесь ему досталась несметная добыча; ему стоило только пожелать, и неукрепленный главный город страны был бы взят штурмом. Но он не хотел доводить дело до крайности, и когда восстание олигархов в городе потерпело неудачу, он приказал отступать. Для защиты отложившихся периэкских городов в Эпиталие, при устье Алфея, оставлена была часть войска, которой в то же время поручено было причинять неприятелю как можно больше ущерба опусто­шительными набегами. Эта мера действительно привела к желанному результату; ближайшей весною (400 г.) Элида запросила мира. Она принуждена была снова вступить в Пе­лопоннесский союз, выдать свои военные корабли и при­знать свободу периэкских городов. Таким образом, Элида лишилась доброй половины своих владений, областей Трифилии, Писатиды и Акрореи, и была низведена на степень мелкого государства, которое не могло уже думать о само­стоятельной политике. Впрочем, она сохранила свое древнее право руководства Олимпийскими играми; сама Олимпия находилась теперь уже не в ее владениях, но мелкие общины Писатиды не сумели бы достойным образом справиться с этой почетной обязанностью. Кроме того, от элейцев не по­требовали изменения существовавшего у них демократиче­ского строя.

Теперь Спарта могла сосредоточить свое внимание на северогреческих делах. Мессенцы, старые, непримиримые враги Спарты, поселенные афинянами в Навпакте и на о. Кефаллении, были изгнаны из своих городов; они нашли убежище в Кирене и отчасти в Сицилии. Но прежде всего нужно было водворить порядок в Фессалии. Здесь спартан­цы уже более четверти века назад создали себе твердую точ­ку опоры основанием колонии Гераклеи на Эте и захватили в свои руки Фермопильское ущелье; затем зимою 413/412 г. царь Агис предпринял поход из Декелей в подвластную фессалийцам Фтиотийскую Ахею и принудил ее города упла­тить контрибуцию и дать заложников. Но затем война с Афинами помешала Спарте довести до конца покорение Фессалии.

Фессалия как раз в это время начала пробуждаться от своей долгой летаргии. Дворянство с увлечением принялось изучать новые софистические системы, сам Горгий оседло поселился в Ларисе и нашел здесь многочисленных учени­ков. Другие корифеи софистического движения, как напри­мер Фрасимах, также поддерживали тесные отношения с Фессалией, и когда Сократ был обвинен в Афинах, ему предложили убежище в Фессалии. Все это не могло не по­влиять благотворным образом на политическое и социальное положение страны. Как и следовало ожидать, движение в пользу реформ началось в Ферах, которые через посредство своего портового города Пагас связывали Фессалийскую равнину с остальным греческим миром; вследствие этого здесь должно было образоваться сильное среднее сословие и идеи нового времени должны были распространиться легче, чем где-либо. В конце Пелопоннесской войны Прометей и Ликофрон свергли в Ферах владычество знати и затем обра­тились с воззванием к крепостным крестьянам соседних об­щин, приглашая их к освобождению и борьбе против их гос­под, которые так долго властвовали в стране и грабили ее. Для демократии Феры, однако, еще не созрели; кроме того, борьба с дворянством требовала сосредоточения власти, и вот Ликофрон объявил себя диктатором. Осенью 404 г. он в кровопролитном сражении победил армию Алевада Медия, который господствовал в Ларисе, и его союзников, фессалийских аристократов. После этого в самой Ларисе вспых­нуло междоусобие: Аристипп, член господствующей знат­ной фамилии Алевадов, восстал против Медия и нашел под­держку в Фарсале, самом значительном после Ларисы горо­де внутри Фессалии. Медий оказался в очень затруднитель­ном положении, и ему ничего другого не оставалось, как броситься в объятия своего могущественного северного со­седа.

В Македонии в 413 г. умер царь ПердиккаП, оставив несовершеннолетнего сына; опекуном последнего сделался его старший сводный брат Архелай, сын Пердикки от неза­конной связи. Законный наследник престола вскоре затем умер, — говорили, что его устранил с пути Архелай, — а последний сам в качестве царя вступил на македонский трон. Брат Пердикки Алкет и его сын Александр, которых узурпатор мог опасаться как претендентов, также были уби­ты; отложившаяся Пидна, важнейший портовый город госу­дарства, была покорена с помощью афинян (410 г.). Архелай и позднее поддерживал дружественные отношения с Афи­нами, не принимая, однако, никакого участия в войне с пелопоннесцами. Архелай обратил свою деятельность главным образом на развитие внутренних сил своего государства; в этом отношении он, по мнению Фукидида, сделал больше, чем все его предшественники вместе взятые. Он построил шоссейные дороги, основал целый ряд крепостей, преобра­зовал армию, создав регулярную тяжеловооруженную пехо­ту. Духовные интересы также составляли предмет его усерд­ных забот. Уже Пердикка привлекал к своему двору поэтов и ученых, как, например, знаменитого сочинителя дифирамбов Меланиппида и великого врача Гиппократа Косского. Архе­лай пошел дальше по этому пути; в его царствование Маке­дония сделалась одним из центров умственной жизни нации. В священной области Диона в Пиерии, у подошвы Олимпа, в любимом местопребывании муз и месте погребения Орфея, были организованы гимнастические в музыкальные состяза­ния по образцу великих эллинских национальных празд­неств. Реформатор музыки, Тимофей Милетский, эпический поэт Херил Самосский, трагик Агафон Афинский согласи­лись переселиться в Пеллу на продолжительный срок. Даже престарелый царь поэтов Еврипид провел последние годы своей жизни при дворе Архелая; здесь он в честь своего цар­ственного хозяина написал „Архелая"; „Вакханки" также написаны для театра Пеллы или Диона. Точно так же поощ­рялись и образовательные искусства; фрески, которыми Зевксис украсил царский дворец, составляли одну из наиболее прославленных достопримечательностей македонской сто­лицы.

Так Македония начала вступать в круг греческих куль­турных государств; этого было достаточно, чтобы и в поли­тическом отношении страна могла занять то положение, на которое она имела право ввиду своей обширности, своего сильного и воинственного народонаселения, своих громад­ных естественных богатств. Если царь Пердикка направлял еще все свои усилия на то, чтоб сохранить своему государ­ству независимость и освободиться от гнета Афинской дер­жавы, сжимавшей его, как тисками, со стороны моря, то Ар­хелай под конец своего царствования мог уже думать о про­явлении своего влияния вовне. Поводом к этому послужила смута в Фессалии; македонское войско двинулось в Фесса­лию, завладело некоторыми укрепленными пунктами стра­ны, и даже Лариса должна была признать верховную власть царя. Этим македонской политике указан был путь, который спустя полвека должен был привести Македонию к главен­ству над Элладой.

Пока, конечно, время еще не назрело для этого. Против­ники Медия обратились за помощью к Спарте, и она не за­медлила вмешаться в фессалийские дела, тем более что ей надо было расплатиться с Архелаем еще за его двусмыслен­ное поведение во время Декелейской войны. Ликофрон из Фер тотчас примкнул к Спарте, точно так же и важный город Фарсал; в Гераклее у Фермопил, где вспыхнул мятеж, поря­док был восстановлен, и большая часть разбойничьего насе­ления Эты, грабившего территорию колонии, изгнана из страны (399 г.). Однако до войны с Македонией дело не дошло, потому что Архелай как раз в это время погиб на охоте: говорили, что он пал от руки своего любимца Кратэва, которому он отказал в руке своей дочери. На македон­ский трон вступил теперь молодой сын Архелая, Орест, под регентством Аэропа. Новый регент имел достаточно хлопот с упрочением собственного положения и потому отозвал свои войска из Фессалии. Спартанцы, со своей стороны, удо­вольствовались занятием Фарсала и не делали серьезной по­пытки отнять у Медия господство над Ларисой; внимание Спарты в ближайшие годы было поглощено более настоя­тельными заботами.

Царь Агис II умер, достигнув глубокой старости, вскоре по окончании Элейской войны (399 г.), после его смерти воз­ник спор о престолонаследии, потому что единственного сына Агиса, Леотихида, общественное мнение считало неза­коннорожденным, хотя царь перед смертью прямо признал его своим наследником. Претендентом на престол выступил сводный брат Агиса, Агесилай; вернувшийся в это время из Ливии Лисандр принял его сторону, и благодаря этой под­держке Агесилай был провозглашен царем.

Этим Лисандр отчасти вернул себе свое утраченное по­ложение в государстве. По преданию, он замышлял корен­ное преобразование государственного строя; и в самом деле, для государственного деятеля столь проницательного, как Лисандр, не могло подлежать сомнению, что политическое устройство Спарты настойчиво нуждается в реформе. Дело в том, что гражданское население Спарты само по себе со­ставляло лишь ничтожное меньшинство среди общего насе­ления Лаконии; кроме того, из самих граждан приблизи­тельно половина настолько обеднела, что не была в состоя­нии вносить свою долю на общественные обеды и поэтому была исключена из числа полноправных граждан. Это уни­жение было тем обиднее, что именно непривилегированным сословиям государство было обязано своим настоящим мо­гуществом, потому что, с тех пор как Спарта сделалась мор­скою державою и приобрела заморские колонии, она прину­ждена была привлекать на военную службу все больше и больше илотов. Иностранные гарнизоны и экипажи флота состояли большею частью из таких вольноотпущенных кре­постных, „неодамодов", как их называли; полноправных граждан едва хватало на пополнение корпуса офицеров. Ка­кою опасностью грозило Спарте такое положение дел, в этом убедилась вся Эллада после битвы при Левктрах. Кон­ституция также далеко не соответствовала тем требованиям, какие предъявляла к государству его гегемония в Греции. Наследственное, ограниченное эфоратом двоевластие пред­ставляло все невыгоды монархии, не возмещая их единством правления и постоянством политики. Неспособный царь был и в Спарте того времени еще достаточно силен, чтобы не допускать полезных мероприятий или искажать их в приме­нении; а если на трон всходил способный человек, он оказы­вался связанным по рукам и ногам. Великую услугу оказал бы Спарте тот, кто изменил бы эти условия и уничтожил бы отжившие порядки. Но эта задача была не по силам даже такому человеку, как Лисандр; и если он действительно но­сился с такими планами, то он не сделал ни одного шага для их осуществления. Должно было пройти еще почти два века, неурядица должна была сделаться невыносимою, прежде чем удалось преобразовать спартанскую конституцию. Но тогда реформа не спасла уже ни Спарты, ни Эллады.

Но если Лисандр не решился произвести реформу, зато в низших слоях общества не было недостатка в людях, кото­рые готовы были произвести переворот насильственным пу­тем. Во главе их стал Кинадон, молодой спартиат из бедного класса, который, сознавая свои военные способности, с раз­дражением переносил свое подчиненное положение. Но за­говор был открыт эфорам, и Кинадон со многими из его главных приверженцев были казнены (399 г.). Строго воен­ная организация спартанского государства и в этот раз спра­вилась с грозившею ей опасностью.

Между тем, еще во время Элейской войны, отношения Спарты к Персии приняли такой оборот, в сравнении с кото­рым все другие интересы отошли на задний план. Договор, заключенный зимою 412/411 г. между пелопоннесцами, с одной стороны, Тиссаферном и Фарнабазом, с другой, за­ключал в себе, по вопросу о разграничении владений обеих сторон, лишь совершенно общие определения, которые до­пускали самые произвольные толкования и давали повод к бесконечным спорам (выше, с.44 и след.). Когда летом 407 г. сардская сатрапия перешла к Киру, заключен был, по-видимому, новый договор, которым категорически призна­валось персидское господство над городами Ионии; впро­чем, фактически города и теперь оставались во власти лакедемонских навархов.

Спустя два года, летом 405 г., Кир за самовластный об­раз действий был отозван к царскому двору; перед отъездом он санкционировал установившееся положение вещей и по­ручил Лисандру управление ионийскими городами. В сле­дующем году умер царь Дарий II, оставив трон своему стар­шему сыну Артаксерксу II. Тщетно пыталась царица Парисатида доставить престол своему любимцу Киру, Артаксеркс даже намеревался казнить брата, как это было в обыкнове­нии у персов при спорах о престолонаследии. Но мольбы матери спасли Кира от смерти; мало того, Артаксеркс даже согласился снова вернуть брату его малоазиатскую сатра­пию. Ему скоро пришлось раскаяться в своей уступчивости.

Ибо чувство благодарности было так же чуждо Киру, как и чувство верности по отношению к главе своего дома. Тотчас по возвращении в свою сатрапию он начал готовить­ся к походу против брата; при этом он мог рассчитывать на поддержку Спарты, которой он оказал такие важные услуги в ее войне с Афинами. Действительно, спартанцы немедлен­но отозвали свои гарнизоны из городов ионийского побере­жья и передали эти пункты Киру, хотя царь распорядился причислить Ионию к сатрапии Тиссаферна; предлогом к этой мере послужило желание населения подчиняться лучше Киру, чем Тиссаферну. Только Милет был с помощью демо­кратической партии взят Тиссаферном, который затем из­гнал из города вожаков олигархической партии. Изгнанники бежали к Киру; он отправил войско и эскадру против Миле­та, приказав обложить город с суши и с моря (402 г.). Война с Тиссаферном давала Киру желанный предлог вербовать многочисленных наемников по всей Греции. При дворах ма­лоазиатских сатрапов давно были убеждены в безусловном превосходстве греческих гоплитов над азиатской пехотой; поэтому Кир решил собрать возможно более многочислен­ное греческое наемное войско, чтобы при его помощи сверг­нуть своего брата Артаксеркса. Людей, готовых вступить к нему на службу, было теперь, когда в Греции царил мир, бо­лее чем достаточно; а Кир был настолько богат, что мог пла­тить щедро. Таким образом, собрано было наемное войско, равного которому по численности мир еще не видел. Весною 401 г. Кир имел возможность выступить в поход против Ар­таксеркса во главе 9—10 тыс. гоплитов и свыше 2 тыс. пелтастов.

Если до сих пор Спарта тайно оказывала Киру всяческое содействие и, главное, не препятствовала вербовке наемни­ков, то теперь она открыто стала на сторону претендента. Наварху Самию было приказано отдаться со своей эскадрой из 35 триер в распоряжение Кира; отряд в 700 гоплитов под начальством Хейрисофа был послан в Киликию и здесь со­единился с Киром, который между тем, не встречая сопро­тивления, прошел через теснины Тавра. В дальнейшем дви­жении через Сирию и Месопотамию армия также не встре­тила сопротивления со стороны неприятеля; единственным осложнением оказался отказ наемников перейти через Ев­фрат, когда они там наконец узнали, что поход направлен против царя. Но и это препятствие, грозившее расстроить все предприятие, было благополучно устранено благодаря усердию офицеров и обещанному Киром увеличению жало­ванья; таким образом, спускаясь вниз по Евфрату, армия осенью пришла в Вавилонию. Только здесь, почти под воро­тами Вавилона, при деревне Кунакса, Артаксеркс выступил навстречу неприятелю. Левое крыло царской армии, под предводительством Тиссаферна, было почти без боя обра­щено в бегство атакой эллинов. На противоположном же крыле Кир, сражавшийся во главе своей конницы против гораздо более многочисленного войска своего брата, пал в рукопашном бою; его азиатские полчища расстроились, его лагерь сделался добычей царя. Затем последний ударил на победоносных эллинов; но персы и в этот раз не устояли, и с наступлением ночи эллины торжествовали победу (поздним летом 401 г.).

Но эта победа была бесплодна, потому что со смертью Кира все предприятие потеряло свой смысл. Персидские офицеры Кира и их отряды подчинились царю, и эллины оказались изолированными в неприятельской стране. Их по­ложение сделалось почти безнадежным, когда вскоре после сражения Тиссаферну удалось изменнически захватить боль­шинство начальников греческой армии. Однако эллины и теперь не потеряли присутствия духа; тотчас были избраны новые полководцы, в том числе афинянин Ксенофонт, дель­ный офицер, получивший также философское образование в школе Сократа. Главным образом благодаря его благоразум­ному образу действий армия после четырехмесячного пере­хода через Ассирию и суровые плоскогорья Армении дос­тигла наконец при Трапезунте берега Черного моря (прибли­зительно в феврале 400 г.); правда, численность ее понизи­лась с 13 тыс. до 8 тыс. 600 человек. Отсюда войска пошли вдоль берега к Котиоре, здесь были посажены на корабли и осенью прибыли наконец в Византию.

Здесь армия встретила очень холодный прием со стороны спартанских военачальников; Спарта все еще надеялась на возможность избегнуть разрыва с Персией, и тем менее была склонна протянуть руку войскам Кира, что сознавала, какую существенную поддержку она оказала предприятию, направ­ленному к низложению Артаксеркса. Однако влияние собы­тий и в этот раз оказалось сильнее, чем воля правителей. Тис­саферн первый сообщил царю точные сведения о приготовле­ниях Кира и их цели; затем он храбро сражался при Кунаксе и в награду за верность снова получил свою старую сатрапию Лидию. Сарды и остальные города центральной части страны подчинились ему без сопротивления; адмирал Кира Тамос бежал с флотом на свою родину, в Египет. Таким образом, греческие города побережья были предоставлены самим себе; но и теперь, как четыре года назад, они не имели охоты при­знать над собою власть Тиссаферна. Поэтому они обратились за помощью в Спарту, где их просьба не встретила отказа. Сначала спартанское правительство думало выступить по­средником между враждующими сторонами; но когда Тисса­ферн, несмотря на протест Спарты, перешел в наступление и начал осаждать Киму, Спарта долее не могла оставаться безу­частной зрительницей. Еще летом 400 г. спартанский полко­водец Фиброн с 5 тыс. пелопоннесских гоплитов и тремяста­ми афинских всадников отправился в Эфес, присоединил к себе здесь еще 2000 человек из ионийских городов и завладел Магнесией на Меандре. Так как открытый город трудно было защищать, то Фиброн переселил жителей на предгорья сосед­ней горы Форакса и здесь, на крепкой позиции, основал но­вую Магнесию. Но когда вслед затем явился Тиссаферн во главе многочисленной конницы, Фиброн не мог устоять про­тив него в открытом поле и принужден был ограничиться обо­роной укреплений. Поэтому он весною принял на службу на­емное войско Кира, заключавшее в себе еще около 6 тыс. че­ловек, которое в течение зимы находилось на службе у фра­кийского царя Севта. Теперь Фиброн снова мог перейти в на­ступление; Пергам и соседние города Тевфрания, Галисарна, Гамбрейон, Мирина перешли на его сторону, но эолийская Лариса оказала энергичное сопротивление, так что в конце концов он принужден был прекратить осаду города.

Между тем окончился служебный год Фиброна и на­чальство над войском в Азии принял Деркилид. Он считался одним из способнейших спартанских офицеров и был знаком с азиатскими делами еще со времени Пелопоннесской вой­ны. Новый главнокомандующий немедленно заключил пе­ремирие с Тиссаферном и обратил свое оружие против Фар­набаза, который был совершенно ошеломлен неожиданным нападением. Восьми дней оказалось достаточно, чтобы ос­вободить всю Троаду от персидского владычества и прину­дить Фарнабаза к заключению перемирия до весны. На зим­ние квартиры Деркилид расположился в вифинской области, чтобы не обременять союзников содержанием своей армии.

Таким образом, освобождение греческих городов Малой Азии было в главных чертах закончено, потому что важней­шие пункты на Пропонтиде и на Геллеспонте, — Калхедон, Кизик, Лампсак, Абидос — вообще никогда не подпадали под владычество Фарнабаза, и Книд также, по-видимому, отстоял свою независимость против покушений Тиссаферна. Теперь необходимо было упрочить эти успехи посредством договора с персидским царем; поэтому весною 398 г. было возобновлено перемирие с Фарнабазом и Тиссаферном и от­правлено спартанское посольство к великому царю. Между тем Деркилид перешел на фракийский Херсонес и фортификационною линией, проведенной от моря до моря, обеспечил полуостров против вторжений хищных обитателей матери­ковой Фракии. Осенью, по окончании этих работ, спартан­ский полководец двинулся к Атарнею, на противолежащем Митилене берегу, где все еще держались хиосские эмигран­ты, изгнанные некогда Кратесиппидом; город оказал упор­ное сопротивление и сдался лишь после восьмимесячной осады (весною 397 г.).

Однако персидский двор был далек от мысли об уступ­ках. Правда, и здесь вследствие урока, полученного при Кунаксе, начали сознавать, что на суше персам не сломить эл­линов. Тем больше шансов на успех представляла морская война, так как финикийские военные суда нисколько не ус­тупали эллинским, и при больших финансовых средствах, какими располагал царь, ему нетрудно было построить флот, который по численности превосходил бы спартанский. Все зависело от того, удастся ли найти человека, который был бы способен командовать этим флотом, потому что персид­ские сановники совершенно не годились для такого дела.

Из этого затруднения вывел персов Эвагор, царь Саламина на Кипре. После того как афиняне, в силу так называе­мого Кимонова мира, отказались от Кипра, там произошла реакция семитического элемента против эллинизма; в Саламине, самом большом городе острова, свергнута была с пре­стола древняя эллинская династия, которая вела свое проис­хождение от Тевкра и Эака, и верховная власть перешла к одному финикийскому роду. В таком положении дела оста­вались тридцать с лишком лет, пока финикийская династия в Саламине была свергнута Абдемоном, князем соседнего Китиона. Этим моментом решил воспользоваться потомок древнего дома Тевкридов, Эвагор, чтобы освободить родной город от варваров. С пятьюдесятью спутниками он ночью проник в город; Абдемон был убит, и Эвагор вступил на престол своих предков (около 410 г.). Теперь Саламин был снова открыт для греческой торговли и греческой образо­ванности, и из метрополии устремилось сюда множество греков — купцы, софисты и люди, принужденные покинуть родину вследствие политических переворотов. С Афинами, экономическим и умственным центром греческого мира, Эва­гор вступил в тесные отношения.

Персидский царь не мешал Эвагору, пока дело касалось Саламина; но когда Эвагор вздумал распространять свою власть и на другие города острова, персидский двор отнюдь не был склонен терпеть это. Как раз в это время началась вой­на за освобождение Малой Азии, и в интересах Эвагора было, по-видимому, стать на сторону эллинов, чтобы таким образом создать себе нужный оплот против царя. Но, не говоря уже о том, что исход войны был крайне сомнителен, — перспектива обратиться из вассала персидского царя в вассала Спарты должна была казаться Эвагору малопривлекательной. Был другой, казалось, более выгодный путь; Эвагор решил оказать персидскому царю столь важные услуги, чтобы последний в награду предоставил ему власть сатрапа над всем Кипром. С этой целью он через лейб-медика Артаксеркса Ктесия завязал сношения с персидским двором, засвидетельствовал свои верноподданнические чувства уплатою богатой дани и затем предложил в начальники над флотом афинянина Конона, ко­торый со времени поражения при Эгоспотамах жил на Саламине и вступил с Эвагором в тесную дружбу; сам Эвагор обещал выставить в этот флот большую эскадру.

Никогда еще грек не занимал такого высокого поста на персидской службе; но неотложная необходимость заставила персидский двор принять предложения Эвагора. Немедленно, еще во время перемирия, на Кипре снаряжена была эскадра в 40 триер, с которой Конон весною 397 г. отплыл к Кавну в Карии; финикийским городам было приказано снарядить большой флот.

Таким образом, спартанские послы вернулись, ничего не добившись, и война должна была возобновиться. Пелопон­несский флот в 120 кораблей под начальством наварха Фаракса вышел в море и приступил к осаде Кавна, а Деркилид с 7 тыс. человек в то же самое время вторгся в Карию с суши. На персидской стороне Тиссаферн и Фарнабаз соединили свои боевые силы. Освободив Кавн, оба сатрапа двинулись против Деркилида. В долине Меандра, между Траллеидой и Магнесией, неприятельские армии встретились (ранним ле­том 397 г.); но у обеих сторон не хватило мужества начать сражение, и снова заключено было перемирие. Персам нужно было время, чтобы закончить снаряжение флота, а Деркилид был слишком слаб, чтобы сделать какой-нибудь решительный шаг. Еще раз начаты были переговоры, но при данных усло­виях они, конечно, ни к чему не могли привести.

В Спарте наконец поняли, что так дальше продолжаться не может, и по настоянию Лисандра решили вести войну с большею настойчивостью. Весной 396 г. царь Агесилай II во главе 8 тыс. гоплитов выступил в Эфес. Однако вскоре обна­ружилось, что и этих военных сил совершенно недостаточно; особенно ощутителен был недостаток в коннице. Ввиду этого Агесилай не мог придумать ничего лучшего, как продолжить перемирие с Тиссаферном. Сатрап воспользовался отсрочкой, чтобы стянуть подкрепления из глубины страны, а затем объ­явил о прекращении заключенного договора; таким образом, Агесилай все-таки принужден был начать войну. Уже осенью двинулся он в сатрапию Фарнабаза, Фригию, где никто не ожидал его нападения; пройдя беспрепятственно до самой столицы, Даскилейона, он должен был, однако, отступить пе­ред более многочисленной неприятельской конницей. В тече­ние зимы спартанский царь составил, путем набора в мало­азиатских городах, отряд всадников и весною (395 г.) снова открыл наступательные действия, на этот раз — против Ли­дии. На Сардской равнине, у берегов золотоносного Пактола, Агесилай встретил конные полчища Тиссаферна; последние справились с только что сформированной греческой конни­цей, но не устояли против атаки гоплитов; персидский лагерь с богатой добычей попал в руки победителя. Однако персид­ская конница и теперь еще значительно превосходила грече­скую; при таких условиях Агесилай не мог думать об осаде укрепленных Сард — тем более что персидская пехота не принимала участия в сражении и была еще совершенно цела. Таким образом, ему не оставалось ничего другого, как вер­нуться к морю.

Между тем при персидском дворе были крайне недо­вольны вялостью военных действий Тиссаферна. Конон, сол­датам которого Тиссаферн не платил жалованья и который вследствие этого принужден был сидеть сложа руки, отпра­вился к царю, чтобы представить ему положение дел в истин­ном свете. Фарнабаз хлопотал о том же, а царица, мать Парисатида, употребляла все свое влияние, чтобы свергнуть того, кто был главным виновником неудачи, постигшей предпри­ятие ее любимца Кира. Ввиду этого Артаксеркс решил пору­чить власть в Сардах своему первому министру — хилиарху, как называли его греки, — Тифраусту. Новый наместник при­был в Малую Азию как раз после битвы при Пактоле, которая сильно поколебала авторитет Тиссаферна в глазах его собст­венного войска. Поэтому Тифраусту нетрудно было посредст­вом измены захватить сатрапа; он тотчас приказал казнить его и послал его голову царю.

Затем Тифрауст начал переговоры. От имени царя он изъявил готовность признать независимость греческих при­брежных городов под тем условием, чтобы они платили Пер­сии прежнюю дань и чтобы спартанцы удалились из Малой Азии. Агесилай не был склонен принять такое предложение; но, не желая брать на себя риск отказа, он представил дело на усмотрение своего правительства. Между тем опять было за­ключено перемирие; Тифрауст выдал 30 талантов на содер­жание пелопоннесской армии и предоставил Агесилаю свобо­ду действий против Фарнабаза. С наступлением осени спар­танский царь выступил во Фригию.

Фарнабаз не решился оказать сопротивление; его рези­денция Даскилейон была взята, и Агесилай расположился здесь на зимние квартиры. Пафлагонский царь Отис перешел на сторону спартанцев и выставил вспомогательный отряд; однако попытка склонить и Фарнабаза к отложению от пер­сидского царя оказалась неудачной, да и пафлагонцы скоро снова покинули своих греческих союзников. Весною (394 г.) Агесилай вернулся на берег Эгейского моря и стал готовиться к походу в глубь Малой Азии.

Но теперь было уже слишком поздно. Война с Персией продолжалась уже седьмой год, и единственным результатом ее все еще было пока освобождение приморских греческих городов. Виною тому была главным образом скудость средств, которые спартанское правительство отпускало своим полководцам на ведение войны; отчасти, впрочем, малоуспешность военных действий объяснялась и тем, что Агесилай, несмотря на все усилия, не был в состоянии сформировать конницу, равную персидской. Даже флот значительно умень­шили вследствие нужды в деньгах и потому, что персы также не держали флота на море. Поэтому Спарта была совершенно ошеломлена, когда персидский царь по настоянию Конона выдал ему наконец нужные суммы и увеличил флот, стояв­ший у Кавна, до восьмидесяти кораблей. Конон воспользо­вался благоприятной минутой, когда неприятель располагал лишь ничтожным флотом, и открыл наступательные дейст­вия, прежде всего против Родоса. Здесь несколько лет назад (около 408 г.) все три общины, находившиеся на острове, Ялис, Линд и Камейр, соединились в одно государство и ос­новали новую столицу Родос, которая благодаря своему вы­годному положению скоро приобрела значение важного тор­гового пункта. Большинство родосцев были сторонниками демократии; когда явился Конон, население восстало против олигархического правительства, изгнало пелопоннесский гар­низон и впустило в свою гавань персидский флот (летом 395 г.). А главное, в самой Греции против Спарты образова­лась коалиция из государств средней полосы, заставившая Спарту употребить все свои силы на защиту собственного положения.

Так расплачивались спартанцы за свои политические ошибки. Спарта — вместо того, чтобы устранить лишь ради­кальные элементы демократии, — оказала поддержку олигар­хическому террору и благодаря этому лишилась значительной доли симпатий, которые нация до тех пор питала к ней. Что же касается внешней политики, то хотя спартанцы и поняли, что государство, которому принадлежит гегемония над эл­линским миром, обязано освободить братьев, живущих по ту сторону моря, от персидского ига, но они ошиблись в оценке сил врага и предприняли освободительную войну с совер­шенно недостаточными средствами. Результатом этих ошибок было крушение Спартанской державы и полувековая смута в Элладе.



Примечания:



3

Потому что, хотя в 480—478 гг. Спарта и руководила войною про­тив персов, но к государственно-правовому объединению нации не был сделан даже первый шаг.









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх