ГЛАВА XIII. Объединение Греции

Партикуляризм был врожденным грехом греческого на­рода. Каждый город, как бы мал он ни был, хотел устраивать свои дела вполне самостоятельно по собственному усмотре­нию, и всякое ограничение этого суверенитета чувствова­лось как невыносимый гнет. Грек V века совершенно не был в состоянии представить себе, чтобы могло существовать государство — по крайней мере свободное греческое госу­дарство, — которое состояло бы из нескольких городов; да­же политическая теория еще следующего века, даже Аристо­тель рассматривают город и государство как тождественные понятия (выше, с.286). Правда, с течением времени станови­лось все более очевидным, что самовластная единичная об­щина совершенно не в состоянии осуществлять даже только главную цель государства — защищать свою территорию против внешних нападений, и таким образом естественный ход вещей заставлял города соединяться друг с другом. Но эти союзы, основывались ли они на равноправии всех членов или на подчинении всех остальных наиболее могуществен­ному городу, оставались механическими агрегатами госу­дарств, были лишены внутреннего единства и при первом случае готовы распасться на свои составные части. Даже ат­тическое государство не пошло дальше первых шагов к ис­тинно органическому слиянию объединенных в нем общин.

Со времени Пелопоннесской войны начало все шире распространяться сознание, что такой порядок вещей долее не может держаться. Все более обнаруживается стремление соединять соседние мелкие города в более крупные общины. Так, города, расположенные на Родосе и близлежащих ост­ровах Халке и Телосе, около 408 г. сплотились в одно госу­дарство; жители всех этих мест считались отныне родосцами, как обитатели местечек и деревень Аттики — афиняна­ми. Таким же образом в 370 г. округа юго-западной Аркадии соединились в новую общину Мегалополь (с. 178). Византия в эпоху союзнической войны даровала свое право граждан­ства соседним городам Селимбрии и Калхедону. Аргосцы сделали было попытку включить Коринф в состав своего государственного союза; правда, Спарта по Анталкидову миру заставила их отказаться от этой мысли, но характерно уже то, что такая попытка оказалась возможной и потерпела неудачу только вследствие постороннего вмешательства.

Такой „синойкизм", как называли его греки, при кото­ром участвующие города всецело поглощались новой общи­ной, был применим, разумеется, только в областях, зани­мавших небольшую территорию, так как иначе большая часть граждан была бы фактически лишена возможности осуществлять свои политические права. Притом, население греческих городов можно было склонить к полному отказу от общинной автономии лишь при особенно благоприятных обстоятельствах, и направленные к этой цели попытки обыкновенно встречали очень упорное сопротивление. По­этому в большинстве случаев довольствовались учреждени­ем строго централизованного союзного государства (??????), основою которого являлись старые областные союзы, имев­шие целью устройство общих празднеств и общую оборону. Первый пример такого объединения представляет собою, насколько нам известно, организация Беотии после битвы при Коронее (446 г.). Союз имел исполнительный орган — коллегию из 11 беотархов, где Фивы были представлены двумя, каждая из остальных общин — одним членом; зако­нодательная власть принадлежала четырем советам. Унич­тоженный по Анталкидову миру, этот союз после возвыше­ния Фив был восстановлен на демократической основе в еще более строгих формах. По образцу этого нового Беотийского союза было организовано после битвы при Левктрах Аркад­ское союзное государство. Несколько лет перед тем (около 372 г.) Ясоном Ферским был восстановлен Фессалийский союз — насколько нам известно, в старых формах, но с бо­лее строгой централизацией. В Фокиде и пелопоннесской Ахее старые, слабо сплоченные племенные союзы также в первой половине IV века были преобразованы в прочные союзные государства. Такова же была организация Халкидского союза с Олинфом во главе, образовавшегося во время Пелопоннесской войны. Наконец, со своеобразным отличи­ем — увенчанная монархической властью — та же государ­ственная форма существовала со времени царя Фарипа в Эпире.

Конституции, действовавшие во всех этих союзных го­сударствах, были в главных чертах тождественны. Повсюду, насколько мы можем судить, существовал общий союзный индигенат, заключавший в себе право брака, право поселе­ния и приобретения недвижимой собственности, право вы­бора в союзные должности и право участия в союзных соб­раниях[9]. По отношению к другим государствам каждый из этих союзов составлял одно целое, облеченное правом ре­шать вопросы о войне и мире и заключать договоры. Во гла­ве союза стоял общий исполнительный орган, верховная власть принадлежала Союзному собранию и его постоянной делегации, совету. Для покрытия общих издержек отчисля­лись известные статьи доходов, например, портовые пошли­ны; если этих сумм не хватало, то производилась раскладка между отдельными общинами. Монета чеканилась в боль­шинстве случаев общая для всего союза, что заставляет предполагать и существование общей меры и веса[10]. Напро­тив, во внутренних делах каждый союзный город был со­вершенно самостоятелен; однако союз уже самим своим су­ществованием естественно способствовал установлению в союзных общинах возможно однообразных политических форм; олигархическим и демократическим общинам трудно было уживаться в одном и том же союзном государстве.

Итак, в половине IV века федерация была господ­ствующей политической формой в большей части греческо­го полуострова. Но за пределами последнего мы находим лишь зачатки подобного строя. Так называемый Второй Ат­тический морской союз был еще более шатким соединением

самостоятельных государств, чем первый. Столь же непроч­ным оставался и союз греко-италийских городов. Зато в ко­лониальных областях, где грекам приходилось отстаивать свое существование против соседних варваров, отдельные города сплотились в жизнеспособные государства, часто в форме военной монархии; такую организацию создали на Кипре Эвагор, в Сицилии Дионисий, на Киммерийском Боепоре дом Спартокидов.

Однако образование такого большого числа крепких об­ластных государств служило само по себе крупным препят­ствием для всякой попытки национального объединения, и потому Спарта, которая в первые десятилетия IV века одна во всей Греции отстаивала идею объединения, постоянно старалась противодействовать этому движению. Именно с этою целью в Анталкидов мир была внесена оговорка об ав­тономии отдельных государств. Но стремление к поместно­му объединению оказалось сильнее могущества Спарты и персидского царя, и спартанская гегемония была сокрушена в этой борьбе. Если с виду это была победа партикуляризма, то в действительности федеративное движение косвенным образом сильно способствовало торжеству национальной идеи. Оно научило народную массу смотреть далее стен сво­его города, показало ей, что город может входить равно­правным членом в состав более крупного политического це­лого, и тем указало путь, который один мог привести к прочному объединению нации.

В духовной области это объединение уже давно осуще­ствилось, и с тех пор, как Афины сделались умственным центром Эллады, оно с каждым годом становилось все тес­нее и глубже. Вследствие этого аттическое наречие сдела­лось общим литературным языком, а следовательно, и язы­ком всех образованных людей. Прочие диалекты еще неко­торое время держались только в специальных науках; врачи гиппократовой школы продолжали писать по-ионийски, как их учитель, а пифагорейцы и вообще математики греческого Запада остались верны дорийскому наречию. Однако, как местный разговорный язык, диалекты еще долго продолжали жить, и одна только Македония решилась сделать аттиче­ское наречие своим государственным языком.

В конце V и начале IV века нация выработала себе и од­нообразное письмо. Ионийский алфавит, самый совершен­ный из всех греческих алфавитов, сделался в Аттике около времени Пелопоннесской войны преобладающим в неофи­циальной письменности и постепенно начал проникать так­же в официальное делопроизводство; наконец, при восста­новлении демократии в 403 г. он был официально введен в обиход афинской государственной канцелярии. То же сдела­ли около этого времени все остальные греческие государст­ва, вследствие чего старые алфавиты повсюду были забыты — несомненно, знаменательный признак овладевшего элли­нами стремления к объединению нации.

Это движение не могло не отразиться и в политической области. Сознание, что нация необходимо должна объеди­ниться, что иначе Элладе грозит опасность истощить свои силы во внутренних распрях и в конце концов сделаться до­бычей варваров, начало со времени Пелопоннесской войны проникать все в более широкие круги. Аттическая комедия неустанно в течение всей войны напоминала народу, что кровь, проливаемая им на полях битвы, есть кровь братьев эллинов. Совершенно так же думал Платон; на войну элли­нов с эллинами он смотрел как на гражданскую войну и как на признак того, что нация больна. Но более всего распро­странению объединительной идеи способствовали ораторы. Уже великий основатель искусства красноречия, Горгий из Леонтин, отдал свои силы на служение этому делу. Ему су­ждено было видеть, как сначала Спарта с помощью персов сокрушила Афинскую державу, как затем афиняне и фиван­цы, также с персидской помощью, сокрушили Спартанскую державу, и как вследствие этого малоазиатские греки снова подпали под персидское иго, от которого их некогда освобо­дили предки. И вот, в 392 г. он выступил на Олимпийском празднестве перед собравшимися эллинами, пламенным сло­вом призывая их к единению и борьбе с варварами, которая одна лишь достойна Греции и одна может залечить язвы по­литического раздробления. В том же смысле говорил он в Афинах, в речи, произнесенной им в память граждан, пав­ших в Коринфской войне; печальным победам над братьями-греками он противопоставлял дни Марафона и Саламина, единственные истинно славные страницы в истории Афин. И слова Горгия не отзвучали бесследно. Примирение эллинов между собою, национальная война против Персии для осво­бождения заморских братьев сделались отныне излюбленной темой ораторов, выступавших на панэллинских празднест­вах, — знак, что этим идеям был обеспечен успех у слуша­телей. Подобные же призывы иногда раздавались и с поли­тической трибуны. Даже Демосфен однажды назвал персид­ского царя „исконным врагом всех эллинов" и считал источ­ником всех бедствий, постигших Элладу, внутренние раздо­ры и вызванное ими вмешательство персов; эллины, говорит он, нуждаются в посреднике, который водворил бы между ними согласие. Правда, это были лишь красные слова, кото­рые очень скоро были снова забыты.

Но никто не трудился так долго и неутомимо в пользу объединения Греции, как Исократ. Когда постыдный мир Анталкида выдал малоазиатских греков варварам и Эвагор Кипрский начал борьбу за жизнь и смерть с могущественной Персией, тогда великий оратор выступил со своим Панеги­риком, — совершеннейшим образцом античного торжест­венного красноречия, предназначенным воодушевить элли­нов к национальной войне против Персии. Одну минуту дей­ствительно казалось, что эти надежды близки к осуществле­нию (выше, с. 153); но вскоре Исократу пришлось убедиться, что люди, стоявшие во главе греческих республик, менее всего заботились о достижении великих национальных це­лей. Тогда Исократ обратил свои взоры на монархию, преж­де всего — на Ясона Ферского, владыку Фессалии. Действи­тельно, Ясон охотно согласился стать во главе похода про­тив персов, но убийство его в 370 г. внезапно расстроило этот план. Когда вслед затем Дионисий Сиракузский сбли­зился с Афинами и начал принимать деятельное участие в греческой политике, Исократ увидел в нем грядущего спаси­теля нации; в самом деле, кто мог быть более способен вести эллинов против Персии, чем вождь, объединивший Сицилию и остановивший успехи карфагенян? Но у Дионисия были более неотложные заботы дома; правда, он еще раз взялся за оружие, но опять лишь против Карфагена, а вскоре смерть отозвала престарелого тирана с политической арены. Затем обстоятельства неожиданно сложились так, что Исократ мог, казалось, снова надеяться на осуществление своей заветной мечты: Афины в союзе со Спартой обратились против Пер­сии, старый царь Агесилай II еще раз перешел в Азию и за­тем победоносно защитил Египет против персов, наконец Афины в союзнической войне открыто порвали с Персией и Харес одержал ряд блестящих побед над малоазиатскими сатрапами. В это время Исократ обратился к спартанскому царю Архидаму III, призывая его последовать примеру его великого отца, Агесилая, и стать во главе освободительной войны против Персии. Но внимание Архидама было погло­щено более неотложными задачами; он надеялся в союзе с Фокидой вернуть Спарте ее прежнее положение в Пелопон­несе и вовсе не был склонен связывать себе руки обширным заморским предприятием. Тщетно Афины призывали элли­нов к борьбе против Персии; они остались изолированными и должны были позаботиться о том, чтобы как-нибудь до­биться мира с царем (выше, с.214).

Но Исократ и теперь не потерял надежды. Чего он тщетно ждал от старых греческих государств, то осущест­вит, может быть, македонский царь, завоевавший себе в те­чение немногих лет такое положение, какого не занимал до него ни один греческий государь. Исократ лелеял этот план уже во время войны из-за Амфиполя; он готовил речь, кото­рая должна была убедить афинян в необходимости прими­риться с македонским царем и в союзе с ним предпринять войну против персов. И вот — раньше, чем Исократ мог на­деяться, — был заключен мир; он немедленно отправил к царю открытое послание, где изложил свою политическую программу. Ближайшая задача, говорит он, — водворить мир в Элладе; если Филипп серьезно возьмется за осуществление этой цели, то общественное мнение тотчас станет на его сто­рону и он во всей Греции займет такое же положение, какое занимают цари в Спарте или он сам по отношению к маке­донской знати. Затем пусть он ведет силы объединенной на­ции против Азии. Война с персами не представит затрудне­ний, раз они не будут иметь союзников в Греции, и завоева­ние всей персидской монархии вполне возможно. Если же этот план окажется неисполнимым, то достославной целью было бы по крайней мере вырвать из рук персидского царя Малую азию и основать здесь ряд колоний, в которых могли бы найти новое отечество все те, кого теперь бедность гонит в наемники; таким образом, эти люди были бы избавлены от нужды и превратились бы в полезных членов общества, то­гда как в настоящее время они являются истинным бичом Эллады.

Не звучит ли в этих словах Исократа пророческое пред­видение будущего? Правда, объединить Грецию было не так легко, как ему казалось; еще много крови будет пролито, прежде чем удастся сломить сопротивление партикуляризма, и ни Исократ, ни сам Филипп не увидят полного осуществ­ления тех идеалов, которым они посвятили свою жизнь, один как полководец и политик, другой как оратор и публи­цист. Роль, которую Исократ, простой афинский интеллекту­ал, играл рядом с могущественным царем, была с внешней стороны, разумеется, очень скромна; но это не умаляет в наших глазах значения его деятельности для торжества той идеи, которой они оба служили. В то время риторика была в Греции крупной силой, и Исократ был самым прославлен­ным из преподавателей риторики. Его произведения чита­лись от одного конца греческого мира до другого; а к влия­нию литературному присоединялось еще личное влияние на целый ряд даровитейших юношей, которые отовсюду стека­лись в Афины к стопам знаменитого учителя и которые позднее сделались духовными вождями нации. Голос такого человека влиял на общественное мнение, как ничей другой, и если Филиппу удалось объединить Элладу, если Алек­сандр смог открыть далекую Азию для греческой культуры и греческой предприимчивости, то это в значительной степени было заслугой Исократа, который проторил им путь совер­шенно так же, как деятели 1848 г. подготовили почву для объединения Германии.

Но пока внимание Филиппа II было поглощено более неотложными задачами. В Македонии надо было после дол­гой войны многое привести в порядок; прежде всего опять необходимо было усмирить соседние варварские племена на западе и севере, иллирийцев и дарданов. Для защиты погра­ничных областей были основаны колонии; энергично про­должалась постройка флота, начатая еще во время войны. Благодаря блестящему политическому положению, которое Филипп своими победами доставил Македонии, она начала теперь развиваться и в экономическом отношении, и доходы царской казны достигли небывалой высоты.

Еще более дела предстояло в Фессалии. Полномочие, которым Филиппу вручено было верховное начальство про­тив Фокиды, с окончанием Священной войны утратило за­конную силу; теперь победитель был избран пожизненным архонтом Фессалийского союза, что обеспечивало ему руко­водящее влияние во внутренних делах. Сторонники Филип­па в качестве „тетрархов" стали во главе четырех провинций страны, внутренние споры в отдельных городах решались отныне царскими указами, доходы и военные силы союза находились в распоряжении Филиппа; в Феры, где еще живы были воспоминания о блеске эпохи тиранов, был поставлен царский гарнизон. Правда, несмотря на все это, Филипп от­нюдь не был в Фессалии неограниченным властелином или даже только верховным правителем, каким он был в Маке­донии; во всех важных правительственных действиях он за­висел от согласия Союзного собрания, которому принадле­жало и право войны и мира. Притом, звание архонта не было наследственным: по смерти архонта преемник ему каждый раз избирался Фессалийским союзным собранием. Правда, фактически верховная власть над Фессалией отныне и до битвы при Киноскефалах оставалась соединенной с маке­донской короной; но, по крайней мере формально, македон­ские цари всегда соблюдали конституционные права страны, хотя в действительности воля царя мало-помалу приобрела в Фессалии такое же безусловное значение, как в самой Маке­донии.

И к югу от Фермопил Филипп успешно старался рас­пространить свое влияние. Состоятельные классы всюду об­ращали теперь свои взоры к царю; они ожидали от него под­держки своим интересам, какой уже не могла оказывать Спарта. И Филипп оправдал эти надежды. В Элиде незадол­го перед тем была свергнута господствующая олигархия и часть зажиточного класса принуждена была уйти в изгнание; теперь изгнанники с македонской помощью вернулись на родину и олигархия была восстановлена. После этого Элида, разумеется, вступила в тесный союз с Филиппом. Но и демо­кратические государства Пелопоннеса, Аргос, Мегалополь, Мессена, бросились теперь в объятия Филиппа, который один в состоянии был оказывать им действительную помощь против Спарты. Едва ли кому приходило здесь в голову, что царь когда-либо может явиться в Пелопоннес; между тем ему уже теперь воздвигли бронзовую статую в Мегалополе.

Только одного Филиппу не удалось достигнуть, именно того, что было для него наиболее важно: установления доб­рых отношений с Афинами. Мы видели, как Демосфен, ис­кусно пользуясь обстоятельствами, сумел тотчас после за­ключения мира и союза с Филиппом сделать отношения ме­жду обеими державами настолько натянутыми, что война едва не возобновилась, и самому Демосфену пришлось употребить все свое влияние, чтобы удержать народ от не­обдуманного шага (выше, с.361). Но кто мог поручиться, что настроение массы в ближайшую минуту снова не изменится? Поэтому Демосфен должен был позаботиться о том, чтобы не упустить благоприятного момента, пока общественное мнение еще было возбуждено против Филиппа и против тех, кто ратовал за союз с царем.

Эсхин сильно скомпрометировал себя своим донесени­ем о дружественных намерениях Филиппа; ему и должен был достаться первый удар. При рассмотрении отчета по­слов Демосфен возбудил против него обвинение в том, что он, будучи подкуплен Филиппом, изменил интересам Афин. Эсхину грозила страшная опасность, потому что, хотя обви­нитель не мог привести в пользу своего доноса даже тени доказательства, но при господствовавшем теперь в Афинах настроении можно было почти с уверенностью предсказать, что присяжные вынесут обвинительный приговор.

Но Эсхин знал, как отразить удар. Демосфен внес свое обвинение совместно с одним из своих единомышленников, влиятельным политическим деятелем Тимархом из Сфетта, который более тридцати лет подвизался на политическом поприще и занимал всевозможные должности. Когда-то он был красавцем и пользовался большим успехом в обществе, тем более что охотно принимал поклонение своих почитате­лей и был неравнодушен к подаркам. Но человек, который вел такой образ жизни, был по афинскому праву политиче­ски обесчещен, не мог занимать никакой общественной должности, ни выступать перед судом в качестве обвинителя или защитника. И вот Эсхин ответил на обвинение Демос­фена и Тимарха встречным обвинением, в котором доказы­вал, что Тимарх, ввиду своего грязного прошлого, не имеет права защищать перед судом интересы государства, и пото­му подписанное им обвинение недействительно. Пришлось предварительно рассмотреть этот вопрос; процесс против Эсхина был покуда приостановлен, и хотя можно было пред­видеть, что Демосфен во всяком случае проведет свое обви­нение, но и выигрыш во времени был уже важным шансом.

Теперь разыгрался скандальный процесс самого пи­кантного свойства; отовсюду стекались любопытные на су­дебные разбирательства. Действительно, ожидания публики не были обмануты; речь Эсхина была образцовым оратор­ским произведением, а его разоблачения отрезали обвиняе­мому все пути к оправданию. Сам Демосфен не решился ни единым словом защитить своего друга, и Тимарх беспреко­словно подчинился приговору судей, в силу которого он ли­шался всех политических прав. Эсхин был спасен, Демосфен тяжело скомпрометирован во мнении общества (зимою 346/345 г.).

Филипп признал эту минуту удобною для попытки ус­тановить более дружественные отношения с Афинами, и вскоре он нашел случай на деле доказать афинянам свое расположение. Граждане Делоса всегда тяготились афин­ским господством; теперь они надеялись, что Филипп осво­бодит их, и представили свое дело на рассмотрение Совета амфиктионов в Дельфах, в котором, как мы знаем, царь без­условно располагал большинством голосов. В Афинах не осмеливались оспаривать компетентность этого судилища и доводить дело до священной войны. Представителем афин­ских интересов сначала предполагалось послать в Дельфы Эсхина, но Ареопаг вмешался и назначил вместо Эсхина Гиперида, лучшего адвоката, какого имели тогда Афины, но вместе с тем политического противника Филиппа. Однако царь, как искусный дипломат, был гибок; приговором ам­фиктионов права Афин на господство над Делосом были признаны законными.

Однако эта предупредительность не принесла пользы Филиппу; Демосфен по-прежнему сохранял руководящее влияние в Афинах и пользовался им для того, чтобы всяче­ски противодействовать Филиппу. Прежде всего необходимо было вывести Афины из того изолированного положения, в которое они попали благодаря своей политике в Фокейской войне. С этой целью Демосфен отправился послом в Пело­поннес, чтобы привлечь на сторону Афин Мессену, Аргос и Мегалополь (344 г.). Восемь лет назад Мегалополь сам пред­ложил свой союз Афинам, и Демосфен тщетно старался то­гда склонить своих сограждан принять это предложение (выше, с.341—342 и след.); то, что тогда было упущено, сле­довало теперь вернуть. Но за эти годы положение дел со­вершенно изменилось. Враждебные Спарте государства на­шли могущественного защитника в лице Филиппа, и Афины ничего не могли предложить им взамен этой опоры; они не были даже готовы к тому, чтобы порвать свой союз со Спар­тою. Тщетно Демосфен пускал в ход всю мощь своего крас­норечия; его слова пропадали даром или, вернее, достигли лишь того, что Филипп и находившиеся в союзе с ним пело­поннесские государства стали жаловаться на оскорбитель­ный язык афинских послов и на беспрестанно оказываемую Афинами Спарте поддержку. Афиняне со своей стороны по­требовали, чтобы мирный договор был в некоторых пунктах исправлен, и Филипп не отклонил этого требования; так, он изъявил готовность передать афинянам небольшой остров Галоннес к северу от Эвбеи, отнятый им у шайки морских разбойников. Но Демосфен резко отверг это предложение; не уступить, говорил он, а вернуть должен царь этот остров, на который Афины имеют старые права. Напрасно Филипп предлагал передать спорные пункты на третейский суд ней­трального государства; Демосфен не хотел слышать о со­глашении, и переговоры были, наконец, прерваны.

Теперь надо было позаботиться о том, чтобы закрыть рот оппозиции в Афинах. На этот раз за дело взялись умнее и первый удар направили против Филократа, который пер­вым подписал свое имя под договором о мире. Привлечен­ный к суду Гиперидом по обвинению в государственной из­мене и понимая, что при данном положении дел его неми­нуемо ждет осуждение, он не стал дожидаться приговора и отправился в добровольное изгнание, после чего заочно был приговорен к смерти (343 г.). Теперь Демосфен счел свое­временным возобновить обвинение против Эсхина, которое он два года назад, после своего поражения в процессе Тимарха, оставил, не доведя до конца. Он заявил, что Эсхин, будучи подкуплен Филиппом, своим поведением во время второго посольства погубил Керсоблепта и фокейцев и, сле­довательно, повинен во всех бедствиях, какие мир навлек на Афины; ввиду этого обвинитель требовал, чтобы Эсхин был присужден к смерти или по крайней мере к лишению почет­ных гражданских прав. Правда, обвинение было очень скуд­но обосновано. Демосфен не может привести ни малейшего факта в доказательство того, что Эсхин был подкуплен Фи­липпом, да и другие пункты обвинения совершенно голо­словны. В самом деле, послам было дано прежде всего чисто формальное полномочие принять от Филиппа присягу на верность уже заключенному миру; в условиях мира уже ни­чего нельзя было изменить, а как мы знаем, Керсоблепт не был включен в мир и Филипп категорически заявил, что он и фокейцев не признает союзниками Афин в том смысле, как этот термин понимался в договоре. Далее, Керсоблепт капи­тулировал в Гиерон-Оросе спустя четыре дня после того, как мир был заключен в Афинах, и еще раньше, чем послы вы­ехали в Пеллу. Что же касается Фокиды, то уже во время заключения мира вся Греция знала, что Филипп готовится к походу в Дельфы; значит, афиняне знали об этом гораздо раньше, чем вернулись их послы. Притом, Афины только сейчас заключили союз с Филиппом, следовательно, Эсхина невозможно было упрекать за то, что он старался установить возможно более дружественные отношения с царем. А если из всех выгод, какие Эсхин в своем докладе сулил народу, не осуществилась ни одна, то вина в этом падала, разумеется, не на послов, а на тех людей, которые в решительную мину­ту помешали Афинам рука об руку с Филиппом принять участие в фокейской экспедиции. Вопрос был только в том, насколько все эти обстоятельства повлияют на приговор афинских присяжных, так как осуждение Филократа явля­лось грозным прецедентом и Демосфен был опасным про­тивником. Его речь — совершеннейший образец сикофантского искусства; она мастерски рассчитана на то, чтобы воз­будить страсти народной массы, а слабость юридической аргументации тщательно замаскирована в ней. Но и на этот раз Демосфен не достиг своей цели. Защита Эсхина по рито­рическому совершенству не уступала речи обвинителя, и скромный язык истины произвел глубокое впечатление на присяжных. Еще более подействовало, может быть, то об­стоятельство, что некоторые лица, пользовавшиеся крупным влиянием и безупречной репутацией, как Эвбул и стратег Фокион, выступили на суде в качестве защитников обвиняе­мого, и особенно то, что сами фокейцы, которых будто бы предал Эсхин, свидетельствовали в его пользу и что между ними не нашлось ни одного, который согласился бы под­держать Демосфена. Таким образом, Эсхин был оправдан, хотя и малым большинством голосов.

Около того времени, когда в Афинах разбирались эти процессы, Филиппу удалось подчинить своему влиянию значительную часть Эвбеи. В Эретрии с помощью македон­ских войск была свергнута демократия и установлен олигар­хический режим, во главе которого стал Клитарх, игравший пять лет назад видную роль в восстании против Афин. Такой же переворот произошел в Орее; город был занят Парменионом по соглашению с олигархической партией, вождь кото­рой, Филистид, и стал во главе правления. Однако попытки царя приобрести и Халкиду оказались безуспешными; хал­кидцы стремились к тому, чтобы соединить все эвбейские общины в одно союзное государство и тем спасти их от опасности стать игрушкою в руках соседних держав. Так как Филипп не соглашался поддержать этот план, то халкидцы обратились в Афины, где Демосфен стал горячо поддержи­вать их предложение; действительно, ему удалось склонить своих сограждан к отказу от их старых притязаний на гос­подство над Эвбеей и добиться заключения равноправного союза с Халкидою. Даже к Мегаре Филипп протянул свою руку. Здесь Птоодор, самый богатый и наиболее влиятель­ный из граждан города, надеялся с помощью царя захватить власть; но предприятие не удалось и повело лишь к тому, что Мегара вступила в союз с Афинами (343 г.).

Зато вскоре после этого Филипп достиг очень крупных успехов в Эпире. Там после смерти царя Алкета совместно правили его сыновья Неоптолем и Арибба; затем Неоптолем умер, оставив одного несовершеннолетнего сына Александ­ра, над которым опеку принял Арибба. Из двух дочерей Неоптолема на одной, Троаде, женился Арибба, другую, Олим­пиаду, он в 357 г. выдал замуж за Филиппа Македонского, надеясь найти опору в лице этого могущественного соседа. Однако ему вскоре пришлось убедиться, что эта надежда была ложною; напротив, Филипп энергично вступился за права своего шурина Александра, который воспитывался при македонском дворе. Уже после победы Филиппа над Ономархом между Филиппом и Ариббою вспыхнула из-за этого война; когда затем Александр достиг совершеннолетия и Арибба отказался предоставить своему племяннику следо­вавшую ему долю власти, Филипп вторично предпринял по­ход в Эпир, изгнал Ариббу и его сыновей из страны и возвел на престол Александра (343/342 г.). Вследствие этого Эпир вступил в самые тесные отношения с Македонией, и Филипп тотчас доставил своему шурину крупное приобретение, за­ставив Кассопию — страну, лежавшую при входе в Амбракийский залив, — вступить в Эпирский союз. Он надеялся достигнуть еще большего, именно овладеть и коринфской колонией Амбракией, самым большим и самым могущест­венным городом Эпира, обладание которым было для эпирских царей таким же жизненным вопросом, как обладание Халкидикой — для македонских царей. Но здесь его успехам был на время положен предел.

Правда, Коринф совершенно не был в состоянии собст­венными силами защитить подвластную ему колонию, по­этому он обратился с просьбой о помощи в Афины, предла­гая им свой союз, и его предложение было охотно принято. Соседние с Эпиром мелкие государства, Керкира и Акарнания, также начали опасаться за свою самостоятельность и снова примкнули к Афинам. То же сделала Ахея, которая во время Священной войны стояла на стороне Фокиды и те­перь, когда Филипп сделался владыкой Эпира, опасалась, что он отнимет у нее Навпакт. Этому примеру последовали и Мантинея, и союзные с нею общины в северной Аркадии; даже Мессена, Мегалополь и Аргос заключили союзные до­говоры с Афинами, не порвав, впрочем, своих отношений с Филиппом (342 г.). Изгнанный царь эпирский Арибба также обратился в Афины и встретил там почетный прием. Для охраны своих новых союзников афиняне послали в Акарнанию отряд войска с поручением защищать Амбракию против Филиппа и, если окажется возможным, вернуть Ариббе его престол.

Таким образом, Афины сразу вышли из той обособлен­ности, которая до сих пор парализовала их деятельность. Ес­ли союз с мелкими государствами и не представлял больших выгод в военном отношении, то во всяком случае этот пер­вый шаг открывал широкие перспективы: Афины являлись теперь признанным средоточием всех стремлений, направ­ленных против Филиппа. Ввиду этого царь счел нужным на время отступить и дать успокоиться общественному мнению в Греции, — тем более что он отлично знал, как мало он мо­жет полагаться на помощь Фив. Он отказался от похода про­тив Амбракии и ограничился тем, что заключил союз с этолийцами, старыми врагами акарнанцев и ахейцев, обещав при случае завоевать для них Навпакт. Затем он отправился во Фракию, где Керсоблепт позволил себе совершить наси­лия над прибережными греческими городами (весною 342 г.). На этот раз надо было рассчитаться с ним оконча­тельно. С военной точки зрения это была нетрудная задача, так как фракийское ополчение во всех отношениях уступало регулярным войскам царя; но покорение обширной страны требовало продолжительного времени и огромных человече­ских жертв. Так прошло лето; Филипп принужден был про­вести зиму в долине Гебра и лишь в следующем году достиг цели. Керсоблепт был свергнут с престола, его царство об­ращено в македонскую провинцию и обложено правильной данью; фракийские племена с этих пор поставляли контин­гент в македонскую армию. Для упрочения своей власти в завоеванной области Филипп основал во Фракии целый ряд укрепленных городов, — прежде всего Филиппополь, став­ший с тех пор важнейшим городом в долине верхнего Гебра и сохранивший доныне имя своего основателя; затем — ко­лонию Калибу невдалеке от Византии. Царь гетов, Кофел, владения которого простирались между Гемом и Дунаем, поспешил теперь вступить в дружеские отношения с Филип­пом; мелкие греческие города побережья, как Аполлония на Черном море, также заключили союз с Македонией. Но обо­рот, который приняли дела, возбуждал беспокойство в мо­гущественной Византии; со стороны клонившегося к упадку царства одрисов ей нечего было опасаться, между тем как водворение македонского владычества во Фракии грозило независимости Византии серьезной опасностью. Уже весною 341 г. натянутые отношения между Филиппом и его союзни­цей Византией до того обострились, что каждую минуту можно было ожидать начала открытых военных действий.

В Афинах также следили с напряженным вниманием за ходом дел во Фракии, потому что теперь Филипп имел воз­можность во всякое время двинуть свои войска в пределы афинских владений на Херсонесе и этим поразить Афины в самое больное их место. А если бы дело и не дошло до этого, во всяком случае царь из занятой им позиции мог оказывать сильное давление на Афины. Поэтому Демосфен решил пре­дупредить противника и вызвать войну раньше, чем могуще­ство Филиппа еще более усилится. Правда, это была нелег­кая задача. Дело в том, что большинство афинского населе­ния было очень мирно настроено; отвращение к военной службе было всеобщим, перспектива платить военные нало­ги и отбывать триерархию возбуждала ужас в состоятельных классах, а неимущая масса хорошо знала, что на празднич­ные деньги и жертвенные пиршества гораздо легче можно рассчитывать в мирное время, чем даже во время самой сча­стливой войны. Да и сам Филипп хотел избегнуть войны или во всяком случае отсрочить ее начало на возможно долгий срок. Он соблюдал условия договора с величайшею добро­совестностью, стараясь не дать Демосфену ни малейшего повода к войне.

Итак, нужно было создать причину, которая сделала бы неизбежным разрыв между Афинами и Филиппом, даже против желания обеих сторон. Орудием для достижения этой цели Демосфен избрал стратега Диопейфа из Суния, который командовал херсонесской армией. Правда, Диопейф имел в своем распоряжении лишь немного военных кораб­лей; но он сумел добыть средства для содержания отряда наемников, задерживая в Геллеспонте нейтральные купече­ские суда и пропуская их лишь после уплаты денежной пени — т.н.,доброй воли". С составленной таким образом армией он напал на Кардию, которую Афины по последнему дого­вору прямо признали союзницей Филиппа; мало того, он стал предпринимать набеги даже во фракийские владения Филиппа.

Царь ограничился тем, что дипломатическим путем зая­вил в Афинах протест. В юридическом отношении дело бы­ло совершенно ясно; Диопейф грубо нарушил мир, и обязан­ность Афин отозвать и наказать виновного военачальника не подлежала никакому сомнению. Но Демосфен со всей силой своего влияния вступился за Диопейфа; он предложил наро­ду на выбор: либо одобрить совершившийся факт, либо сми­риться перед Филиппом и пожертвовать храбрым офицером. Его расчет оказался верен: требования Филиппа были от­вергнуты. Диопейфа оставили в должности и прислали ему денег и подкрепления.

Теперь Демосфен мог открыто выступить со своими планами. В сильной речи, известной под названием „третьей филиппики", он развил свою программу: обширные приго­товления на суше и на море и политическая агитация в ней­тральных государствах: Он сам немедленно отправился по­слом в Геллеспонт и добился там союза с Византией и Аби­досом (летом 341 г.); Родос же и Хиос, куда отправлен был для переговоров Гиперид, хотя и отказались заключить союз с Афинами, однако обещали Византии свою помощь. К со­жалению, Демосфен не ограничился привлечением эллин­ских государств к борьбе с Филиппом, но отправил посоль­ство и к персидскому царю с поручением добиться его вме­шательства в пользу Афин. Тут обнаружилось, как мало за­служивали веры все эти громкие слова о свободе и незави­симости эллинов, которые при каждом удобном случае были на устах Демосфена. Этот шаг не принес Афинам никаких выгод; царь Артаксеркс III успел уже заключить союз с Ма­кедонией и в оскорбительной форме отказал Афинам в про­симой денежной помощи. Впрочем, некоторые из наиболее влиятельных афинских политических деятелей получили будто бы крупные суммы, и, как говорили, в числе их был и сам Демосфен. Во всяком случае он с этих пор считался главным агентом персидского царя в Элладе, что немало способствовало осуществлению планов Филиппа.

В это самое время начались военные действия на Эвбее. Афинское войско, подкрепленное отрядами из Халкиды и Мегары, подступило к Ореосу; тиран Филистид пал в бою, а освобожденный город вступил в Эвбейский союз (в середине лета 341 г.). Вскоре затем Клитарх был изгнан Фокионом из Эретрии (341/340 г.), которая также присоединилась к Эвбейскому союзу. Таким образом, влияние Филиппа на Эвбее было совершенно уничтожено, и остров, служивший до сих пор постоянной угрозой Афинам, превратился в их передо­вое укрепление. Союзные халкидцы и афиняне обратились теперь против Магнесии, где еще свежа была память о бле­стящей эпохе ферской тирании и где население сильно тяго­тилось верховенством Фессалийского союза и Филиппа; дей­ствительно, им удалось завладеть мелкими городами на Пагаситском заливе. В то же время жители Пепарефоса напали на соседний Галоннес и взяли в плен македонский гарнизон. Таким образом, военные действия начались, хотя формально мир и союз между Афинами и Филиппом еще оставались в силе.

В Афинах эта политика, пренебрегавшая всеми нормами международного права и неудержимо увлекавшая государ­ство на путь войны, встретила, разумеется, сильную оппози­цию. Но долголетней агитацией против Филиппа народ был доведен до такого озлобления, что не в состоянии был спо­койно обсудить положение вещей. К тому же Демосфен не брезгал никакими средствами, чтобы закрыть рот своим про­тивникам. Всякого, кто осмеливался высказываться за со­хранение мира, он объявлял наемником македонского царя. Народу повсюду мерещились шпионы. Когда Анаксин, влиятельный гражданин Ореоса, приехал в Афины, чтобы сделать некоторые покупки для царицы Олимпиады, Демос­фен велел арестовать и казнить его как агента Филиппа. Те­перь были пущены в ход все средства, чтобы открыть заго­вор против господствующей конституции, в котором глав­ную роль должен был играть Эсхин: явились подложные письма, арестовывали и подвергали пытке мнимых шпионов; но все оказалось напрасным: обвинение провалилось вслед­ствие собственной нелепости. Однако Демосфену удалось по крайней мере основательно застращать противную партию, и теперь уже никто не осмеливался восставать против его по­литики ни в Народном собрании, ни в суде.

Тем временем Филипп спокойно довел до конца поко­рение Фракии. Как только он утвердил свою власть внутри страны, летом 340 г., он обратился против Византии и нахо­дившегося в тесном союзе с нею Перинфа. Так как афинская эскадра в Геллеспонте, по-видимому, собиралась преградить путь македонскому флоту, то царь вторгся в Херсонес, но при этом по возможности пощадил имущество афинских ко­лонистов и воздержался от всяких нападений на укреплен­ные пункты, а достигнув своей цели, т.е. благополучно про­ведя свой флот в Пропонтиду, немедленно очистил афинские владения. Затем он приступил к осаде Перинфа; были пуще­ны в ход все средства, какие представляло высокоразвитое осадное искусство этого времени, и скоро в стенах были пробиты бреши; после этого македоняне принялись без ус­тали штурмовать город. Между тем македонский флот вы­слеживал суда, направлявшиеся в Перинф; но хотя он и за­хватил немалое число их, однако отрезать городу сообщение с морем ему не удалось. Из Византии подвозились войска и военные запасы; Арсит, сатрап малой Фригии, также при­слал на помощь осажденным отряд наемников. Благодаря этому македоняне, проникнувшие уже в город, снова были вытеснены, и Филипп был принужден прекратить атаку. По­ловину своего войска он оставил под Перинфом, а с другой половиной двинулся к Византии, надеясь посредством вне­запного нападения овладеть этим городом.

Афины оставили Перинф без поддержки. Они все еще не осмеливались сделать решительный шаг, который должен был повлечь за собою открытую войну с Филиппом. Поэто­му они ограничились тем, что заявили протест против всту­пления македонских войск в Херсонес и против захвата афинских торговых судов; в ответ на это обвинение Филипп сам выступил в роли обвинителя: он прислал Совету и наро­ду афинскому письмо, где указал на все те правонарушения, в которых провинились Афины в течение последних лет. Но когда царь вслед затем подступил к Византии и отрезал Афинам сообщение с Понтом, — Афины долее не могли ос­таваться безучастным зрителем. По предложению Демосфе­на народ объявил, что Филипп нарушил мир; мраморная дос­ка, на которой вырезан был текст договора, была разбита, и решено послать флот в Геллеспонт (около середины лета 340 г.).

Между тем Византия оказывала царю энергичное со­противление. Прибывший вскоре под начальством Хареса афинский флот в 40 триер дал возможность осажденным вздохнуть свободнее; от Хиоса, Родоса и Коса также пришла помощь, а Афины прислали еще и вторую эскадру под на­чальством Фокиона и Кефисофона. Благодаря этой поддерж­ке византийцы успешно отражали все атаки неприятеля; ру­ководивший осадными работами инженер Филиппа, фессалиец Полиид, тщетно напрягал все свое искусство; царю не оставалось ничего другого, как снять осаду и увести свое войско внутрь Фракии. Лишь с трудом ему удалось провести свой флот через проливы мимо гораздо более многочислен­ного неприятельского флота (осень 340 г.).

Неудача, которую Филипп потерпел под Византией, грозила уничтожить плоды всех успехов, достигнутых им во Фракии в течение трех последних лет. Поэтому он еще всю зиму провел в завоеванной стране, а весною (339 г.) пред­принял поход через Гемос против племен, обитавших на правом берегу нижнего Дуная, которые в последнее время возобновили свои разбойничьи набеги во Фракию. Скифы, сидевшие у устьев Дуная, были разбиты наголову; их царь Атеас пал, и македонянам досталось в добычу большое чис­ло скота и рабов. Обратный путь Филипп избрал через стра­ну трибаллов, в нынешней Болгарии. И здесь ему пришлось вынести ожесточенную борьбу, причем он сам был ранен в бедро; но войско проложило себе путь в Македонию. Честь оружия была восстановлена: Фракия была ограждена от на­бегов и северным варварам доказано, что македоняне в от­крытом поле непобедимы. До смерти Филиппа мир в бал­канских странах уже более не был нарушен.

Между тем как царь был занят на севере, Демосфен имел достаточно времени не спеша приготовиться к войне. Блестящие военные успехи, достигнутые на Эвбее и у Гел­леспонта, доставили ему в Афинах безграничную популяр­ность, и это дало ему возможность устранить множество во­пиющих беспорядков в области администрации, не раз пара­лизовавших активную силу государства. Прежде всего он заставил избрать себя „комиссаром для флота" (???????? ??? ????????) и в силу этого полномочия преобразовал триерар­хию, причем бремя, падавшее на средний класс, было облег­чено, а повинности, приходившиеся на долю богатых, значи­тельно увеличены. Теперь он мог, наконец, сделать послед­ний шаг к осуществлению своего финансово-политического идеала — отменить раздачу праздничных денег на время войны; суммы, предназначавшиеся до сих пор для пополне­ния кассы теорикон, были направлены в военную казну, чем устранена была язва, так долго истощавшая афинские фи­нансы. Отменены были и все другие не безусловно необхо­димые траты, и особенно приостановлена до заключения мира постройка общественных зданий.

Однако результаты военных действий были далеко не блестящи. Дело шло так же, как в предыдущую кампанию; благодаря своему превосходству на море Афины с успехом блокировали неприятельские побережья, но для энергичного наступления против Македонии им совершенно не хватало сил. Дело в том, что второстепенные государства, с которы­ми Афины вступили в союз в течение последних лет, — Эв­бея, Мегара, Коринф и Ахея, — в военном отношении имели ничтожное значение. Афины и теперь не были в состоянии выставить сухопутное войско, которое могло бы помериться с войском Филиппа в открытом поле.

Все зависело от поведения Беотии. Пока это государст­во оставалось нейтральным, Аттика была вполне обеспечена против нападений Филиппа; стань оно на сторону Афин, по­следние были бы равносильны царю и на суше, а вступи оно в союз с Филиппом, Аттика до самых стен столицы была бы открыта для неприятельского нашествия. Между тем, как мы знаем, Афины уже более четверти века находились в крайне натянутых отношениях с Фивами; если между обоими со­седними государствами дело и не дошло до открытой войны, то афинская политика при всяком удобном случае противо­действовала интересам Беотии, и если планы Эпаминонда в конце концов потерпели крушение, то вина в этом падала в значительной степени на Афины. С другой стороны, Филипп оказал Фивам очень важные услуги. Он смирил фокейцев, которые в течение десяти лет победоносно сопротивлялись всем силам Фив, ему Фивы были обязаны восстановлением своего господства в Орхомене и Коронее, которых они соб­ственными силами не были в состоянии вернуть к покорно­сти. Притом, царь располагал в беотийской столице очень влиятельными личными связями еще с того времени, когда он юношей в качестве заложника несколько лет прожил в Фивах. Правда, в последнее время добрые отношения между Фивами и Филиппом начали портиться. Фивы не могли простить царю, что он удержал в своих руках ключ к Фермопи­лам, крепкую Никею, которою до Священной войны владели Фивы, а главное, они все более чувствовали, что усиление Филиппа низвело Беотию на уровень второстепенной держа­вы. Сюда присоединялось еще то обстоятельство, что Де­мосфен, руководивший в данную минуту афинской полити­кой, был фиванским проксеном и уже много лет добивался установления дружественных отношений между обеими со­седними демократиями. Это семя начало теперь всходить.

Ввиду этого Филипп и его сторонники в Фивах постара­лись создать такое положение дел, которое сделало бы неиз­бежным разрыв между Беотией и Афинами. Лишь только Афины объявили войну Филиппу, он приступил к делу. Удобный повод был найден без труда: во время Священной войны Афины возобновили в Дельфах старый жертвенный дар, посвященный богу после битвы при Платее, с такой надписью: „Из добычи, взятой у мидийцев и фиванцев, когда они пошли войною против эллинов". А по ортодоксальным представлениям воздвигнуть такой памятник, пока святили­ще находилось во власти грабителей-фокейцев, значило со­вершить кощунство. Поэтому решено было на ближайшем собрании амфиктионов, осенью 340 г., потребовать наложе­ния на Афины штрафа в 50 талантов; роль обвинителя взяли на себя локрийцы из Амфиссы, которые благодаря Филиппу и фиванцам освободились от владычества фокейцев и по­этому всецело находились под беотийским и македонским влиянием. Если бы — чего с уверенностью можно было ожидать — Афины не подчинились приговору и отказались уплатить штраф, против них должна была быть объявлена священная война, в которой Фивам, как наиболее постра­давшей стороне, неизбежно пришлось бы принять участие.

Но, к счастью, представителем Афин в Дельфах был на этот раз подходящий человек. В числе послов, отправленных Афинами на священное собрание, находился Эсхин, и ему, при его близком знакомстве с амфиктионовым правом и дельфийской историей, без труда удалось ранить противника его собственной стрелой. Ибо сами локрийцы совершили тяжкое религиозное преступление, вспахав округ Крисы, который, согласно состоявшемуся полтораста лет назад по­становлению амфиктионов, вечно должен был оставаться невозделанным в память кары, постигшей тогда этот город за совершенное им ограбление храма. Блестящей речью Эс­хин увлек собрание, и тотчас решено было подвергнуть Амфиссу экзекуции. Когда же локрийцы встретили силу силою и даже оскорбили священных амфиктионов, в Фермопилах было созвано экстраординарное собрание для решения во­проса о наказании святотатцев.

Эсхин мог гордиться своим успехом; он отвратил от Афин опасность священной войны. И какая перспектива от­крывалась перед Афинами, если бы они воспользовались новым положением вещей и отважились принять участие в походе против Амфиссы! Афины могли смыть пятно, ле­жавшее на них еще со времени Священной войны, и даже война с Филиппом легко могла бы быть прекращена на поч­ве общего уважения к дельфийскому святилищу и при по­средничестве фессалийцев. Тогда афиняне и македоняне могли бы совместно обратить свое оружие против оплота персидского царя в Элладе — против Фив, которые Филипп должен был видеть у своих ног, прежде чем приступить к осуществлению своих национальных планов.

Одну минуту казалось, что дело примет именно такой оборот. Афиняне одобрили образ действий Эсхина и в мину­ту первого энтузиазма были готовы извлечь меч на защиту дельфийского бога. Демосфен, конечно, воспротивился это­му всею силою своего влияния, и при отвращении афинян к походам ему легко удалось убедить народ, что наилучшая политика в амфисском деле — политика нейтралитета. Вви­ду этого Афины не приняли участия в упомянутом выше экстраординарном собрании амфиктионов; то же сделали Фивы, находившиеся в тесной дружбе с Амфиссою; таким образом был сделан первый шаг к сближению между обеими великими демократиями.

Между тем остальные амфиктионы собрались и решили объявить священную войну против Амфиссы; верховное на­чальство было вверено председателю Совета амфиктионов, Коттифу из Фарсала. Действительно, амфиктионово войско выступило в поход, но не сумело покорить Амфиссу; поэто­му на собрании амфиктионов поздним летом 339 г. было по­становлено передать начальство царю Филиппу, который только что вернулся из своего скифского похода.

Филипп не мог отказаться от поручения, возложенного на него амфиктионами, как ни было оно для него неудобно в данную минуту, ибо при тесных отношениях, какие сущест­вовали между Фивами и Амфиссой, экзекуция против по­следней неминуемо должна была толкнуть Беотию в объятия Афин. Поэтому прежде всего надо было попытаться достиг­нуть соглашения с Фивами. Между тем как часть македон­ского войска направилась к Амфиссе и заняла Китинион в Дориде, — сам царь с главной армией двинулся через Фер­мопилы в Фокиду и занял крепкую позицию у Элатеи. От­сюда он отправил послов в Фивы, суля последним соблазни­тельные выгоды, в случае если Беотия примет участие в войне против Афин или по крайней мере разрешит македон­скому войску пройти в Аттику. Македонское войско, стояв­шее в полной готовности у границы, служило яркой иллюст­рацией к словам послов.

В Афинах известие о занятии Элатеи произвело впечат­ление грома из ясного неба. В воображении народ уже видел Филиппа и фиванцев под стенами; пританы велели тотчас трубить тревогу, и так как известие получено было в сумер­ки, — посредством сигнальных огней сообщить сельскому населению о грозящей опасности. Всю ночь город находился в лихорадочном возбуждении; когда утром народ собрался на Пниксе, все взоры обратились на Демосфена. По его предложению было решено отправить посольство в Фивы во главе с самим Демосфеном, чтобы предложить им союз про­тив Филиппа; вместе с тем гражданское ополчение было призвано к оружию и двинуто к границе, в Элевсин.

Судьба Афин находилась теперь в руках Фиванского народного собрания. Известие о взятии Элатеи произвело, разумеется, и здесь глубокое впечатление. Фиванцы ясно рисовали себе все ужасы войны, которая ждала их в том слу­чае, если бы они отвергли требования Филиппа, тогда как, примкнув к царю, Беотия была бы ограждена от всякой опасности. Кроме того, союз с царем дал бы Фивам возмож­ность, наконец, основательно рассчитаться с Афинами, чего желал уже Эпаминонд и что еще теперь для многих фиванцев являлось высшею целью их стремлений. Но, с другой стороны, было ясно, что, содействуя крушению Афинской державы, Фивы сами разрушили бы единственный оплот, который они имели против Филиппа; такая политика должна была привести к тому, что Фивы попали бы в положение за­висимого союзника Филиппа. Напротив, если бы Фивы при­няли предложения Демосфена, — их ждала в случае победы блестящая награда — восстановление беотийской гегемонии в Фокиде и Фессалии; тогда Фивы сразу вернули бы себе все могущество, которым они располагали до Священной вой­ны. Эти надежды одержали верх над всеми опасениями; Фи­вы отвергли предложения Филиппа и вступили в союз с Афинами. Разумеется, они воспользовались критическим положением Афин, чтобы продать свою помощь возможно дороже. Афины впервые формально признали гегемонию Фив в Беотии и тем отказались как от восстановления союз­ной Платеи, так и от владычества над Оропом. Верховное начальство на суше было, по крайней мере фактически, пре­доставлено Фивам, так как война должна была вестись в их области или на ее границах; военными действиями на море должны были руководить обе стороны совместно, тогда как военные издержки должны были падать на Афины двумя, на Фивы одной долею. Эти условия многим в Афинах казались недостойными и давали врагам Демосфена обильный мате­риал для обвинений; но при данном положении вещей союз с Фивами был куплен все-таки дешевой ценой.

Действительно, заключением этого союза политика Де­мосфена достигла блестящего успеха, который и не замед­лил произвести сильное впечатление в Элладе. Теперь, на­конец, Демосфену удалось сплотить в более тесный союз второстепенные государства, союзные с Афинами,— Эвбею, Мегару, Коринф, Ахею, Керкиру — и добиться от них согла­сия на уплату правильных взносов в общую военную кассу, на каковые средства должно было быть снаряжено наемное войско в 15 ООО человек и 2000 лошадей. Даже пелопоннес­ские союзники Филиппа отказали царю в присылке вытребо­ванных им войск и решили оставаться нейтральными в пред­стоящей войне.

Филипп также был смущен оборотом, который приняли дела. Он надеялся беспрепятственно пройти до афинских стен и теперь вместо этого принужден был начинать серьез­ную борьбу против равных, если не превосходящх сил: одна неудача могла погубить плоды многолетних трудов. Ввиду этого он попытался возобновить переговоры. Фиванское правительство, ясно сознавая всю важность обстоятельств, было готово принять его предложения, да и в Афинах опыт­ные полководцы, как Фокион, советовали не отталкивать протянутой руки. Но Демосфен был убежден, что решитель­ной войны с Филиппом рано или поздно невозможно будет избегнуть, и справедливо полагал, что более благоприятных условий для этой войны, чем те, какие существуют в данную минуту, Афины никогда не найдут. Он грозил потащить за волосы в темницу всякого, кто осмелится говорить о мире с Филиппом, и этим заставил замолчать оппозицию в Афинах; в крайнем случае он был готов продолжать войну и без Фив. Его уверенность в победе увлекла, наконец, и колебавшихся беотархов. Предложения Филиппа были отклонены, и нача­лась война.

Афинское ополчение тотчас двинулось в Беотию и, со­единившись с фиванцами, вторглось в Фокиду; в то же вре­мя в Амфиссу было послано наемное войско в 10000 человек под начальством афинянина Хареса и фиванца Проксена. В двух битвах — у реки Кефиса и в т.н. „зимнем сражении" — союзники одержали верх, и Филиппу был прегражден путь в Беотию. Благодаря этим успехам популярность Демосфена возрастала с каждым днем; он два раза был почтен золотым венком; его слово безусловно господствовало не только в Афинском, но и в Фиванском народных собраниях; стратеги и беотархи беспрекословно исполняли его приказания. Меж­ду тем все успехи, достигнутые до сих пор, сводились лишь к тому, что наступательное движение царя было остановле­но; Филипп все еще занимал свою крепкую позицию близ Элатеи, и союзники не сделали даже попытки вытеснить его оттуда.

В то время, как в Афинах и Фивах праздновали победу, Филипп приготовился нанести решительный удар. Сам враг своими стратегическими ошибками облегчил его задачу. Ха­рес и Проксен со своими наемниками стояли у Амфиссы со­вершенно изолированные, в двух дневных переходах от главной армии; несмотря на это, они так мало ждали нападе­ния, что даже не позаботились загородить проходы, ведущие из долины верхнего Кефиса в Локрийскую равнину. Такая небрежность, граничащая с предательством, не могла ос­таться безнаказанной, раз приходилось иметь дело с полко­водцем вроде Филиппа. Весною царь с частью своего войска покинул свою позицию у Элатеи, беспрепятственно спус­тился к Амфиссе и внезапно напал на врага, который благо­даря неожиданности и численному перевесу македонян был разбит наголову. Сама Амфисса сдалась теперь без даль­нейшего сопротивления; в наказание за противодействие решению амфиктионов город был лишен своих стен и ви­новные вожди граждан осуждены на изгнание. Филипп бле­стяще исполнил поручение, возложенное на него амфиктио­нами, и в то же время страшным ударом обескуражил своих врагов. После этого победитель двинулся далее, к ахейскому Навпакту, и внезапным нападением принудил и этот город к сдаче; согласно своему прежнему обещанию, он передал Навпакт своим союзникам-этолийцам, во власти которых он и оставался с тех пор.

Теперь Филипп снова направился в Фокиду. Он обошел врага, занимавшего сильную оборонительную позицию у прохода Парапотамиой, и тем принудил союзников отсту­пить к Херонее. Здесь они должны были принять сражение, чтобы не открыть Филиппу путь в Беотию. Роковая битва произошла 7 метагейтниона, в августе 338 г. Боевые линии союзников протянулись поперек узкой равнины, лежащей между высотами Херонеи и Кефисом; почетное место, пра­вый фланг, занимали, опираясь на реку, беотийцы под на­чальством Феагена, в центре стояли коринфяне, ахейцы и контингенты остальных второстепенных государств, нако­нец, левое крыло у Херонеи занимали афиняне под командой Хареса, Лисикла и Стратокла. В македонской армии на пра­вом фланге стоял сам царь Филипп, тогда как левым крылом, против беотийцев, командовал восемнадцатилетний наслед­ник престола Александр. Македонское войско заключало в себе около 30 тыс. человек; союзная армия была приблизи­тельно так же велика, но у нее не было полководца, который мог бы сравниться с Филиппом, и в отношении боевой цен­ности гражданские ополчения далеко уступали закаленным в битвах полкам Филиппа. Только беотийцы могли считаться равными противниками ветеранов Филиппа; фиванская фа­ланга все еще была окружена ореолом победы при Левктрах, и десятилетняя Фокейская война послужила отличной шко­лой для беотийского войска. Поэтому Филипп, как некогда Эпаминонд при Левктрах, направил свою атаку на правое крыло неприятеля, тогда как его собственное правое крыло начало медленно отступать. Афиняне рьяно устремились в погоню, не обращая внимания на то, что происходило в дру­гих местах поля битвы; они уже считали свою победу обес­печенной. Но в это время Александр после кровопролитной сечи прорвал беотийскую линию; полководец Феаген пал, отборный фиванский полк, „священный отряд", лег на поле битвы до последнего человека. После этого центр союзников обратился в бегство, и победитель получил возможность на­пасть на афинян с тыла. Афинское войско пришло в полное расстройство; кто мог, спасался бегством; 2000 человек, около трети всего отряда, были взяты в плен, 1000 пала. Тяжко пострадали также контингента второстепенных госу­дарств и беотийцы. Еще теперь в нескольких минутах ходь­бы к востоку от Херонеи, у дороги, ведущей в глубь Беотии, видны обломки каменного льва, которого фиванцы постави­ли стражем над останками своих павших братьев.

Беотия была теперь беззащитна, путь в нее открыт по­бедителю. Здесь все были точно поражены параличом, и да­же Фивы не думали о сопротивлении; действительно, откуда можно было ждать помощи, если бы Филипп подступил к городу и начал осаду? Не оставалось другого выхода, как принять те условия, которые предлагал царь, как ни были они тяжелы. Беотийекий союз был расторгнут, разрушенные Платея и Орхомен восстановлены, в Кадмею вступил маке­донский гарнизон, изгнанники вернулись, демократическая конституция была отменена, противники Филиппа казнены или изгнаны. Фивы были вычеркнуты из числа самостоя­тельных греческих держав.

В гораздо более благоприятном положении находились Афины. Правда, известие о поражении при Херонее и здесь вызвало панику, и здесь многие, считая все потерянным, бе­жали с семьями за границу. Но огромное большинство граж­дан, и в особенности вожди, не потеряли присутствия духа. После битвы при Херонее, разумеется, уже нельзя было ду­мать о продолжении войны на суше, ни даже об обороне Ат­тики, исключая укрепленные пункты. Но морское владыче­ство Афин еще не было поколеблено, и, опираясь на него, можно было, в случае надобности, решиться вынести осаду. Два года назад Филипп не сумел взять даже Византии и Перинфа, так как оказался не в состоянии отрезать им сообще­ние с морем; итак, можно ли было ожидать, что нападением со стороны суши удастся одолеть такую первоклассную кре­пость, как Афины? Ввиду этого город был приведен в обо­ронительное состояние, сельское население с его наиболее ценным имуществом перевезено для безопасности в город, все граждане до 60 лет призваны к оружию; мало того: по предложению Гиперида было решено даровать всем союзни­кам, которые будут сражаться за Афины, право гражданства, всем рабам свободу, призвать обратно изгнанников, вернуть права тем, кто по приговору суда был лишен политических прав. Руководство обороною предположено было вручить старому вождю наемников Харидему, непримиримому врагу Филиппа, который не мог простить царю, что он сверг с пре­стола его шурина Керсоблепта Фракийского.

Но когда минули первые минуты ужаса, афиняне начали приходить в сознание. Они были готовы, если бы это пона­добилось, продолжать войну до последней капли крови; но действительно ли Филипп был намерен довести дело до крайности? Было очень вероятно, что Афины устоят против атаки Филиппа: но открытую страну во всяком случае при­шлось бы оставить на произвол врага, а что это значило — афиняне хорошо знали по рассказам отцов и дедов. Сюда присоединился страх за участь двух тыс. афинян, взятых в плен при Херонее, — все людей из среднего сословия, от­части из высших кругов столицы. Вследствие этого партия мира снова взяла верх; осуществление мер, предложенных Гиперидом, было отсрочено, избрание Харидема в главно­командующие предотвращено с помощью Ареопага. Вместо Харидема руководителем обороны был назначен Фокион, который всегда высказывался за соглашение с Филиппом и поэтому не получил команды при Херонее. Демосфен чувст­вовал, что узда ускользает из его рук; чтобы не быть свиде­телем того, чему он не мог помешать, он взял военный ко­рабль и уплыл из Пирея, под предлогом необходимости со­брать деньги с союзников и обеспечить городу снабжение провиантом.

Филипп также готов был войти в соглашение с афиня­нами. Он не имел никакой охоты испытать под Афинами то же, что испытал перед Византией, а главное — он хорошо понимал, что продолжение войны неминуемо приведет Афины в объятия персидского царя. И вот сам победитель тотчас после сражения протянул побежденному руку для мира.

Среди взятых в плен при Херонее находился один вы­дающийся афинский политический деятель, Демад, сын Демея из Пеании. Происходя из низшего класса, он в молодо­сти не имел случая приобрести риторическое и философское образование; всеми своими успехами на политическом по­прище он был обязан своему незаурядному прирожденному дару красноречия и школе Народного собрания. В этой шко­ле он сделался реалистом; он знал своих сограждан насквозь и потому не заблуждался насчет того, что время крупной политики прошло для Афин. Как раз такой человек был те­перь нужен царю; по поручению последнего Демад отпра­вился в Афины, чтобы начать переговоры.

При том настроении, которое теперь, после избрания Фокиона, господствовало в городе, Афины охотно приняли предложения Филиппа; виднейшие члены партии мира, Фокион, Эсхин и сам Демад, были отправлены послами к царю. И действительно, вскоре состоялось соглашение. Афины со­хранили полную самостоятельность и всю свою территорию, включая внешние владения; только фракийский Херсонес они должны были уступить Македонии, взамен чего получа­ли обратно Ороп. Правда, морской союз должен был быть расторгнут и Афины должны были вступить в общий эллин­ский союз, который Филипп имел в виду организовать. Зато царь обещал не переходить со своим войском аттической границы и тотчас после принятия мира народом без выкупа отпустить на свободу херонейских пленников.

На такие выгодные условия никто в Афинах не смел на­деяться, и они действительно были беспрекословно утвер­ждены Народным собранием. После этого Филипп отослал военнопленных и приказал своему сыну Александру и двум своим славнейшим генералам, Антипатру и Алкимаху, пере­везти в Афины останки павших при Херонее. В благодар­ность за это афиняне воздвигли царю статую на рынке и да­ровали ему и Александру свое право гражданства, а обоим остальным послам — сверх того еще и проксению, которую царю и наследнику престола было бы неприлично предло­жить. Установление дружеских отношений между Афинами и Филиппом, к чему последний так давно стремился, каза­лось наконец достигнутым.

Теперь, разумеется, и второстепенные государства по­спешили заключить мир с победителем. В Халкиду, Амбракию и Акрокоринф вступили македонские гарнизоны; в про­чем же царь постарался избегнуть ненужной жестокости и даже разрешил фокейцам восстановить их города, разру­шенные после Священной войны. Только Спарта отказалась вступить в эллинский союз и обязаться военной помощью Филиппу. Поэтому царь вступил в Лаконию и опустошил всю долину Эврота до Гифея, которая со времени Эпаминонда ни разу не видела врага. Спартанцы были слишком слабы, чтобы решиться на открытое сражение для защиты своей страны; но они и теперь отвергали всякую мысль о подчинении. Царь оставил их в покое; он не хотел разру­шить славный издревле город и, вероятно, считал выгодным для себя, чтобы соседние со Спартою пелопоннесские госу­дарства и впредь видели свою единственную опору в Маке­донии. Зато он отнял у спартанцев все пограничные земли, которые они в прежние времена отвоевали у своих соседей. Аргос получил Кинурию и вообще все прибрежье своего за­лива да Заракса; Мессения получила Денфелиатиду на за­падном склоне Тайгета; Тегея и Мегалополь — Скиритиду и устья Эврота. Владения Спарты были ограничены собствен­но Лаконией, областью между Тайгетом и Парноном. Прав­да, она никогда не признала эти мероприятия Филиппа за­конными и при всяком удобном случае пыталась вооружен­ной силой вернуть себе утраченные округа; но если эти по­пытки иногда и увенчивались успехом, в общем погранич­ные линии, установленные Филиппом, оставались с тех пор без перемен.

Теперь царь мог приступить к политическому преобра­зованию Греции. По его приглашению в Коринфе собрался конгресс делегатов всех государств, расположенных к югу от Фермопил, и всех островов, входивших доныне в состав Аттического морского союза; в конгрессе не приняла уча­стия одна Спарта. Прежде всего был провозглашен всеоб­щий мир. Все греческие государства должны быть свободны и независимы и беспрепятственно пользоваться существую­щими конституциями. Насильственные перевороты внутри отдельных государств не должны быть более терпимы, част­ная собственность должна быть неприкосновенна. Для руко­водства общими делами и как высшая судебная инстанция для всех союзных тяжб было учреждено общеэллинское со­юзное собрание, в которое каждая из общин, участвовавших в союзе, присылала по одному представителю и которое за­седало в Коринфе. Между Македонией и Эллинской федера­цией был заключен оборонительный и наступательный союз, и высшее военное начальство на суше и на море вверено Фи­липпу. Далее, было определено, сколько войска и кораблей должна выставлять каждая община; других повинностей со­юз не наложил на своих членов, и в особенности им была категорически гарантирована свобода от всякой денежной дани. Всякий гражданин союзного города, который в качест­ве наемника на службе чужой державы обнажил бы оружие против союза или Филиппа, должен был, как изменник, под­вергнуться изгнанию и конфискации имущества. Было ясно, что этот пункт направлен против Персии, которая благодаря ему лишалась возможности вербовать наемников в Элладе. Ибо если формально между Филиппом и Персией еще суще­ствовал мир, то никто не сомневался в том, что македонский царь намерен повести объединенную Грецию на националь­ную войну против варваров.

Таким образом, наконец, было достигнуто то, к чему так долго стремились лучшие люди Эллады. Престарелый Исо­крат благословил свое долголетие, позволившее ему увидеть зарю нового дня, наступлению которого он сам так много содействовал. Еще никогда не была объединена такая боль­шая часть Греции, как теперь, и никогда еще объединение не было осуществлено менее насильственно. После победы при Херонее Филипп, по преданию, сказал, что он хочет лучше долгое время был любимым Элладою, чем короткое время властвовать над ней; и во всяком случае он поступал соглас­но с этим принципом. Обеспечить каждой общине полную автономию и в то же время предотвратить усобицы между отдельными областями и внутренние перевороты, так долго истощавшие лучшие силы Эллады, наконец, сплотить про­тив иноземцев все силы нации, — такова была его цель, и он осуществил ее наиболее совершенным образом, поскольку это было возможно при тогдашних условиях. Гарантия не­прикосновенности существующих конституций, каковы бы они ни были, повсюду обеспечила новому строю поддержку господствующей партии, а гарантия неприкосновенности частной собственности обеспечила ему симпатии достаточ­ных классов. При этом Филиппу был совершенно чужд тот эгоизм, который до сих пор побуждал все греческие респуб­лики без исключения пользоваться своим руководящим по­ложением для собственной выгоды. Подчинив общины ма­кедонского побережья, он не обратил их членов в поддан­ных, как сделали бы Спарта, Афины или Фивы, а принял эти общины на равных правах в состав македонского государст­венного союза, чем неразрывно связал их со своей державой и удвоил силы последней (выше, с.350). Но такого рода при­обретения вскоре должны были встретить естественный предел; Фессалия не могла войти в состав Македонии, как Халкидика, — Средняя Греция или Пелопоннес еще тем ме­нее. И вот здесь место включения в Македонское государст­во заняла личная уния или же оборонительный и наступа­тельный союз, тогда как Эпир был прикреплен к Македонии тесными династическими узами. Но каждому отдельному эллину всегда был открыт доступ в македонскую государст­венную службу, а способным людям из хороших фамилий Филипп даровал право гражданства в одном из македонских городов и принимал их в число своих „гетайров", где им бы­ли доступны высшие военные посты, многие же, и не будучи македонскими гражданами, занимали должности по админи­страции.

Однако исключительно моральными средствами невоз­можно сплотить в одно политическое целое нацию, раздроб­ленную в течение целых столетий. Поэтому Филиппу после победы при Херонее по необходимости пришлось занять гарнизонами целый ряд пунктов, важных в стратегическом или политическом отношениях, хотя в применении этой сис­темы он был гораздо более умерен, чем некогда Афины или Спарта. Да это и понятно — ибо Филипп обладал тем, чего недоставало этим государствам и еще более Фивам, — именно собственным могуществом, которое в состоянии бы­ло нести всю тяжесть возведенного им политического зда­ния. Афинская и Спартанская державы рухнули, когда после поражений при Сиракузах и Левктрах верность союзников поколебалась; Фивы вообще не успели основать прочной державы. Македония же с тесно связанными с нею соседни­ми странами Фессалией и Фракией была достаточно сильна, чтобы в случае надобности вынести борьбу со всей осталь­ной Грецией. Благодаря этому политическое создание Фи­липпа благополучно перенесло ряд страшных кризисов и просуществовало более столетия, пока не было разрушено превосходными силами римлян.

В сравнении с такой державой те государства, которые доныне пользовались руководящим влиянием в Греции, — Спарта, Афины и Фивы — неизбежно должны были низойти на степень второклассных государств. Вполне понятно, что они до последних сил противились установлению над собою гегемонии Филиппа, и даже после того, как спор был решен, пользовались всяким случаем, чтобы свергнуть с себя маке­донское владычество. Мы не откажем побежденным при Хе­ронее в нашем сочувствии, и не только потому, что они — побежденные; но ограниченная точка зрения афинянина, а тем более фиванца ни в каком случае не может служить для нас критерием при оценке греческой истории. В самом деле, что произошло бы, если бы союзники одержали при Херонее такую же полную победу, какую в действительности одер­жал Филипп? История предшествующей эпохи ясно показа­ла, что ни Афины, ни Фивы не были в силах объединить на­цию; а коалиция между обеими державами должна была по­рваться, как только по достижении общей цели снова обна­ружилась бы старая противоположность интересов. Тогда снова начались бы смуты политической разрозненности, — повторилось бы то же, что произошло после сражения при Мантинее, исход которого внушил Ксенофонту мрачные слова, какими он кончает свою „Греческую историю": „И в Элладе воцарилась после сражения большая анархия и сму­та, чем до него".

Правда, после битвы при Херонее осуществилось не все, на что тогда можно было надеяться. Снова обнаружилась старая язва нации — партикуляризм, и обусловленные им внутренние распри в конце концов открыли путь завоевате­лю-чужеземцу. Но немногих лет объединения, следовавших за победой Филиппа при Херонее, оказалось достаточно для освобождения азиатских эллинов от ига варваров; их оказа­лось достаточно для того, чтобы эллинская нация сумела покорить всю неизмеримую территорию Персидского царст­ва и тем приобрела возможность расселиться, без чего она неминуемо погибла бы экономически. Мало того. Если гре­ческая культура сделалась всемирной культурой, если она преодолела преграды, отделявшие нацию от нации, если предрассудок о противоположности между эллинами и вар­варами, который разделяли еще Платон и даже Аристотель, уступил место сознанию общности всего человечества, — одним словом, если идея гуманности, сначала в кругу обра­зованных, одержала верх, то это стало возможно лишь бла­годаря завоеванию Азии, которое подготовил Филипп и Александр осуществил.

Примечания:

1

Любопытно, как холодно относится к Элевсинским мистериям Платон.

9

В олигархических союзах последнее право было предоставлено, конечно, только зажиточным гражданам, или же совсем не существовало союзного собрания, которое заменялось одним или несколькими советами.

10

Союзную монету чеканили Беотия, Фокида, Аркадия, Халкидика, — Ахея лишь во время Александра, Фессалия лишь в римский период (196—146).