ГЛАВА IX. Литература и искусство

Обыкновенно говорят, что Пелопоннесская война под­косила расцвет Эллады, и плачевное социальное и политиче­ское состояние Греции в те пятьдесят лет, которые следова­ли за крушением Афинской державы, по-видимому, оправ­дывает этот взгляд. Но так может думать лишь тот, чей взор не проникает дальше поверхности вещей или кто смешивает Афины с Элладою. Для более вдумчивого зрителя IV столе­тие представляет совершенно иную картину. Он видит бод­рую жизнь во всех областях; и если нация была больна, то болезнь ее заключалась именно в избытке силы, который, не находя исхода наружу, разряжался во внутренних столкно­вениях. Никогда, ни ранее, ни позднее, Греция не произвела такого большого количества политических и военных талан­тов; точно так же и в областях литературы, искусства и нау­ки обнаруживалась чрезвычайно оживленная и плодотворная деятельность.

Разумеется, новое время принесло с собою отчасти и новые идеалы. Главный интерес образованных людей в ду­ховной области был обращен уже не на поэзию, а на ритори­ку. Без нее не мог обойтись ни один гражданин, желавший выступить на поприще общественной жизни, да и частному человеку ежеминутно могло понадобиться это новое искус­ство, чтобы на суде защитить себя против обвинений донос­чиков. Таким образом, всякий, кто претендовал на звание человека с высшим образованием, неизбежно должен был пройти риторическую школу, а это в свою очередь вело к постоянному повышению требований, которые предъявля­лись к хорошему оратору.

Против напыщенного красноречия Горгия с его поэти­ческим языком, смелыми метафорами, натянутыми антите­зами, стремлением к строгой соответственности частей пред­ложения и бесконечными периодами, восстал уже в эпоху Пелопоннесской войны Фрасимах из Калхедона, требовав­ший, чтобы слог речи был не чем иным, как идеализирован­

ным повседневным языком; правда, на нем самом еще слиш­ком тяготело влияние Горгия или, вернее, влияние духа вре­мени, чтобы он оказался в силах вполне осуществить это требование. Это удалось уже только Лисию (ок. 440— 380 гг.), афинскому метеку сиракузского происхождения, отец которого Кефал во время Перикла переселился в Пирей и основал там большую оружейную фабрику. Беспритяза­тельная простота его языка, чуждая, однако, всякой триви­альности, делает его в наших глазах первым стилистом древности, и из-за этого достоинства мы слишком часто за­бываем, что он был адвокат-крючкотворец, не брезгающий никаким средством, лишь бы защищаемая им сторона вос­торжествовала; потому что именно судебное красноречие было главным поприщем его деятельности, тем более что, как чужестранцу, доступ на политическую арену был ему закрыт в Афинах.

Аналогичную цель ставил себе современник Лисия, афинянин Поликрат, с той разницею, что он занимался не столько практическим красноречием, сколько риторическим преподаванием. Большая часть его речей были предназначе­ны служить образцами для учеников, и автор особенно охот­но выбирал парадоксальные темы, чтобы показать, как мож­но защитить на вид безнадежное дело. Так, он написал хва­лебную речь в честь мышей, которые-де спасли уже не один город, разгрызая кожаные части вооружения осаждающих и которым даже обязаны своим названием мистерии; в другой речи он доказывал, что Клитемнестра была гораздо лучше Пенелопы. Но самыми знаменитыми его произведениями были защитительная речь в пользу царя Бузеириса, пожи­равшего людей чудовища, которое, по преданию, некогда жило в Египте, и обвинительная речь против Сократа. Разу­меется, у Поликрата не было недостатка в учениках; самым выдающимся из них был Зоил из Амфиполя (ок. 400—330). Он пошел дальше по пути учителя и выбрал мишенью для своих нападок Гомера, что, впрочем, казалось его современ­никам, для которых Гомер был еще живой силою, гораздо менее парадоксальным, чем позднейшим поколениям или нам. Учеником Зоила был Анаксимен из Лампсака, один из самых видных софистов и ораторов своего времени, автор знаменитого исторического сочинения и не менее знамени­того учебника риторики. Царь Филипп поручил ему воспи­тание своего сына Александра, и, по преданию, он сопрово­ждал последнего во время его похода в Азию; сограждане Анаксимена почтили его постановкой статуи в Олимпии.

Однако большинству современников стиль Фрасимаха и его последователей казался слишком простым и бесцветным; им нужен был пафос и те звучные фразы, которые так лас­кают слух южанина. Поэтому Горгий, пока он был жив, ос­тавался, по общему признанию, первым мастером оратор­ского искусства, и его школа имела глубокое влияние на дальнейшее развитие риторики. Из его многочисленных учеников наиболее смелыми новаторами явились Алкидам из Элей в Эолии и Исократ из Афин. В употреблении поэти­ческих слов, в смелости метафор, в полноте выражения Ал­кидам следовал примеру своего учителя; но он научился у Фрасимаха избегать напыщенности Горгия, и как ни изыскан его язык, он никогда не становится неестественным. Его сферою было не столько практическое красноречие, сколько торжественная речь и образец для школы; в выборе тем и он не совсем умел устоять против соблазна парадоксальности, и одним из самых знаменитых его произведений была похвала смерти, где изображались горести человеческой жизни. Он занимался и политической публицистикой и, между прочим, написал брошюру в защиту прав мессенцев против Спарты.

Но Алкидама далеко превзошел его товарищ по школе Исократ. Родившись в 436 г. в Афинах и будучи сыном со­стоятельного фабриканта, он получил очень тщательное воспитание; в числе его учителей называют великого софис­та Продика; кроме того, Исократ находился в сношениях и с Сократом. Для завершения своего образования он отправил­ся в Фессалию, где слушал Горгия. Когда затем его семья вследствие катастрофы, постигшей Афины в конце Пело­поннесской войны, потеряла свое состояние, Исократ, как и многие другие, был вынужден приняться за эксплуатацию своих знаний с целью добыть средства для существования.

Он начал писать судебные речи, но вскоре убедился, что деятельность адвоката не по нему; его голос был слишком слаб, и он никогда не сумел освободиться от той робости, которая всегда овладевает тонко организованными натурами при выступлении перед многолюдной толпой. Поэтому он, следуя примеру своего учителя, обратился к торжественной речи; только он не сам произносил свои речи, как делал Гор­гий, а распространял их книгопродавческим путем. При этом он, как и Горгий, старался проводить в общество свои поли­тические идеалы и таким образом вознаграждал себя за не­возможность практической общественной деятельности, обусловленную его природными свойствами. Самым совер­шенным его произведением в этой области является Панеги­рик, изданный к Олимпийским празднествам 380 г., хвалеб­ная речь в честь Афин, имеющая, однако, главной целью призвать эллинов к единению и побудить их к войне против исконного врага Эллады — персидского царя. Если эта речь, разумеется, и не могла непосредственно повлиять на ход по­литических событий, то как ораторское произведение она имела громадный успех и сразу доставила своему автору славу первого оратора своего времени. С тех пор Исократ до глубокой старости неутомимо работал на этом поприще; уже почти столетним стариком он написал свое второе главное произведение — Панафинейскую речь (окончена в 339 г.), как и Панегирик — речь во славу Афин, где, однако, уже очень ясно обнаруживается старческая слабость автора.

Не меньшим успехом, чем писательская деятельность Исократа, сопровождалась его деятельность в качестве учи­теля красноречия. Со всех концов Греции стекались ученики к нему в Афины и — что редко удается учителям — он су­мел на всех своих учеников наложить печать своего духа, не подавив в них, однако, самостоятельного творчества. Поэто­му он мог гордиться тем, что множество лучших людей его времени обязаны ему своим образованием: историки Феопомп из Хиоса и Эфор из Кимы (Кумы) в Эолии, Феодект из Фаселиды, равно замечательный как трагик и как оратор, риторы Навкрат из Эрифр, Филиск из Милета и Исократ из Аполлонии, афинские государственные деятели Андротион из Гаргетта и Леодамант из Ахарн. Сын Конона Тимофей также был учеником Исократа и до его смерти был связан с ним тесными дружескими узами. Притом влияние Исократа отнюдь не ограничивалось его школою; повсюду в эллин­ском мире читались его речи, и он с полным правом мог ска­зать о себе, что его враги и соперники втайне еще более удивляются и еще усерднее подражают ему, чем его собст­венные ученики. Тот почет, которым он пользовался в Элла­де, доставил ему знакомство с целым рядом государей и по­литических деятелей, как, например, с владыкой Фессалии Ясоном Ферским, с Никоклом, царем Саламина на Кипре, с Дионисием Сиракузским, с Архидамом Спартанским, с ми­нистром и полководцем Филиппа Македонского Антипатром и с самим царем Филиппом.

В стиле Исократ держится середины между аффектиро­ванной манерой Горгия и беспритязательной простотой Фрасимаха и Лисия. Как последние, и он говорит языком повседневной жизни, избегая всяких поэтических оборотов, хотя и тщательно подбирая выражения; он умеренно пользу­ется риторическими фигурами и особенно заботится о благо­звучности ритма и приятной округленности периодов. С большей последовательностью, чем кто-либо до него, Исо­крат избегал разрывов, к чему стремился уже Алкидам. С неутомимым усердием он шлифовал свои произведения; по преданию, он работал над Панегириком десять лет. Но именно эта тщательная отделка всех деталей вредит впечат­лению, производимому его речами; это плоды кабинетного труда, затейливости которых мы удивляемся, но которые в настоящее время уже не находят отзвука в нашем сердце. Правда, современники в большинстве были другого мнения; для них Исократ был недосягаемым мастером слога, хотя уже и тогда существовала сильная оппозиция против него. Так, Исократ коренным образом повлиял на развитие грече­ской прозы, а, следовательно, и прозы всех культурных на­родов.

Теми природными свойствами, которых недоставало Исократу, в незаурядной мере владел его младший совре­менник и соотечественник Демосфен из аттического дема

Пеании (род. около 384 г.). Он также был сыном богатого фабриканта, и когда после ранней смерти отца его дело под руководством неспособных опекунов пришло в упадок, Де­мосфен, подобно Исократу, принужден был взяться за ре­месло адвоката. Его учителем был Исей из Халкиды, один из самых отъявленных плутов, какой когда-либо существовал между адвокатами; и Демосфен, едва достигнув совершен­нолетия, совершенно в духе наставника начал свою карьеру обвинением против своих опекунов, полным сознательных искажений истины. Он вскоре приобрел известность в каче­стве защитника, а также выдвинулся и в политических про­цессах; затем, лет 30 от роду, он начал свою деятельность в качестве народного оратора, и благодаря ей в короткое вре­мя достиг руководящего положения в Афинах, которое с не­большими перерывами и занимал до своей смерти.

В области риторической техники Демосфен, конечно, многому научился от Исократа; как и последний, он неуто­мимо отделывал свои речи и также не умел говорить без подготовки. В остальном же трудно представить себе боль­ший контраст, чем тот, который обнаруживается между ре­чами этих двух ораторов. Он обусловлен отчасти различием характеров, отчасти различием сфер, в которых они действо­вали, и публики, к которой они обращались. Исократ писал для образованных людей Эллады; афинские же суды при­сяжных и собрание самодержавного народа на Пниксе со­стояли преимущественно из пролетариев и мещан, и орато­ру, который хотел влиять на эти слои общества, не остава­лось ничего другого, как спускаться до духовного уровня толпы. Отсюда то безграничное оплевывание противников, то бесстыдное искажение истины, то поверхностное отно­шение даже к важнейшим вопросам, которые характеризуют большинство речей, произносившихся в Афинском народ­ном собрании и в афинских судах и от которых несвободны и речи Демосфена; отсюда и та театральная декламация, ко­торую, по преданию, сам Демосфен признавал главнейшим ресурсом ораторского искусства. Но в этой области достига­ли совершенства и другие; что возвышает Демосфена над всеми ораторами его времени и делает его одним из вели­чайших ораторов всех времен, — это сила его страсти, его возвышенный пафос, могучий поток его слов, которые, по гомеровскому сравнению, как град из грозовой тучи, осыпа­ют противника, неодолимо увлекают слушателя за собою и не дают ему заметить скудости доказательств. Притом Де­мосфен, как далеко ни шел он в уступках вкусам своей пуб­лики, никогда не впадал в низменный тон демагогов и сико­фантов, полновластно господствовавший в его время на афинской трибуне; и если он часто говорил в угоду толпе, то все-таки, когда нужно было, у него всегда хватало мужества открыто и смело отстаивать свои убеждения. Тем не менее лишь потомство вполне оценило Демосфена как оратора и даже, как обыкновенно случается, поставило его выше, чем он при всей своей величине заслуживает. Для современни­ков же Исократ оставался неподражаемым, классическим образцом. Такой великий теоретик, как Аристотель, в своей риторике лишь мимоходом упоминает Демосфена и свои примеры заимствует предпочтительно из речей Исократа; Теофраст закончил свой очерк развития ораторского искус­ства также Исократом.

Не менее замечательным оратором, хотя и в другом ро­де, был сверстник Демосфена Эсхин, родом из аттического округа Кофокид. Он родился около 390 г. и происходил из хорошей фамилии, которая, однако, как и многие другие, потеряла свое состояние во время Пелопоннесской войны. После этого его отец Атромет поступил на военную службу в Азии, а затем, по возвращении домой, перебивался обуче­нием детей, тогда как жена его Главкофея посвящала ве­рующих во фригийские таинства, которые в то время, как мы знаем, имели много последователей в Афинах. Таким обра­зом, Эсхин вырос в нужде; первоначально он попытал сча­стья в качестве трагического актера, затем вступил мелким чиновником на государственную службу и благодаря своим способностям постепенно возвысился до видного положе­ния, как и его братья, из которых один, Афобет, занимал важный пост в финансовом ведомстве, а другой, Филохарис, достиг даже высшей должности в государстве — стратега. Несмотря на свой выдающийся ораторский талант, Эсхин никогда не унижался до занятия адвокатурою, равно как — или только в старости — до преподавания риторики; даже из речей, произнесенных им в защиту собственного дела, он издал только три — с политической целью и для оправдания против клевет своих противников. Эти речи принадлежат к самым совершенным образцам красноречия всех времен и вполне выдерживают сравнение с речами, которые произнес при тех же процессах его противник Демосфен; по силе вы­ражения они почти не уступают последним и превосходят их истинно аттической грацией и изяществом.

Третьим из великих афинских ораторов этого времени был Гиперид из дема Коллита, приблизительно ровесник Демосфена и Эсхина. Получив образование в школе Исокра­та, он занялся адвокатской деятельностью и благодаря ей вскоре приобрел влияние и богатство. На политическое по­прище он выступил впервые при разбирательстве той серии политических процессов, которая около времени сражения при Мантинее привела к падению Каллистрата и его партии (выше, с.203—204); но руководящего влияния он достиг лишь в позднейшие годы. Это был жуир, знаток в гастроно­мии и интимный друг красивых гетер; одной из знамени­тейших его речей была защита Фрины от обвинения ее в ко­щунстве (выше, с.7). Как оратора, иные в древности ставили его еще выше Демосфена: по простоте, естественности и прозрачной ясности своего стиля он более всего напоминает Лисия, хотя, соответственно вкусу времени, его периоды по­строены несравненно искуснее. Зато он был лишен потря­сающей силы демосфеновского красноречия и далеко усту­пает в грациозности Эсхину и в полнозвучности торжест­венным речам Исократа.

Век Исократа и Демосфена породил еще и множество других отличных ораторов, из которых, впрочем, большин­ство вскоре были забыты; только афинский государственный деятель Ликург и адвокат Динарх из Коринфа были воспри­няты в сонм классических ораторов. Некоторые из наиболее замечательных ораторов вообще пренебрегали опубликова­нием своих речей — например, Каллистрат из Афидны, за­щитительная речь которого в его процессе по поводу потери Оропа (выше, с. 187) осталась незабвенной для всех, кто ее слышал, и Демад из Пеании, может быть, величайший ора­торский гений, какого произвела Эллада. Он природным та­лантом возмещал недостаток школьного образования и часто достигал одним метким словом большего эффекта, чем дру­гие — кропотливо отделанными речами. Такой знаток, как Теофраст, сказал, что в то время как Демосфен — оратор, лишь „достойный Афин", Демад — „выше Афин".

Одновременно с художественной речью развивалась ху­дожественная форма диалога. Ее колыбелью была драма; сиракузец Софрон в эпоху Пелопоннесской войны проложил для нее путь своими „мимами", сценами из народной жизни в разговорной форме и в прозе. Приблизительно в это же время жил Алексамен из Теоса, который первый начал обле­кать в форму диалога научные исследования. Для нас древ­нейшим образцом этого вида литературы является знамени­тый диалог между афинянами и мелосцами о значении права сильного в международных отношениях, который мы нахо­дим в фукидидовой „Истории". Но усовершенствован был диалог лишь в сократовской школе, которая нашла в нем средство облечь в литературную форму своеобразную педа­гогическую методу своего основателя. Особенно славились „Сократовские разговоры" Антисфена, который, прежде чем обратиться к философии, был ритором, и Эсхина из Сфетта, который наряду с философскими исследованиями занимался также составлением судебных речей и, значит, должен был обладать серьезным риторическим образованием. Настоя­щим же классиком сократовского диалога стал Платон. Поэт от природы, он остался им и после того, как бросил в огонь свои юношеские поэтические произведения и всецело посвя­тил себя философии. Его сочинения — в значительной сте­пени поэмы в прозе, подобно мимам Софрона, которые Пла­тон ставил чрезвычайно высоко и которые, по преданию, служили ему образцом со стороны стиля; он стремился вы­зывать в читателях иллюзию, будто они присутствуют при действительном собеседовании. Однако с течением времени Платон пришел к сознанию, что форма диалога малопригод­на для систематического изложения философских учений, и потому его позднейшие произведения, как „Тимей" и „Зако­ны", по форме более приближаются к искусственной речи, хотя внешняя оболочка диалога еще сохраняется. При этом и он не сумел избегнуть влияния Исократа; впрочем, его по­пытка помериться с профессиональными риторами в области хвалебного красноречия не прибавила ему лавров; эта дея­тельность шла вразрез с основными свойствами его натуры. — Величайший ученик Платона, Аристотель, также начал свою литературную деятельность философскими диалогами, сладостная плавность которых восхвалялась древними; но и он вскоре понял, что эта художественная форма непригодна для научного исследования. Вследствие этого он в своих систематических сочинениях впал в противоположную крайность, именно рассматривал форму как вещь второсте­пенной важности, причем риторические украшения, привыч­ка к которым вошла уже в его плоть и кровь, составляют странный контраст с безыскусственностью целого.

Ввиду блестящего развития риторики поэзия должна была отступить на второй план. Где раньше сочиняли гимн, теперь писали торжественную речь, и даже на пиршествах элегия и сколион все более вытеснялись произнесением ре­чей или собеседованиями на философские темы. На великих национальных празднествах со времени выступления Горгия в Олимпии, наряду с поэтическими и музыкальными произ­ведениями, неизменно произносились речи. Мало того, фи­лософия дошла до того, что стала отвергать почти всю преж­нюю поэзию, как безнравственную; на этом основании Пла­тон, как ни тяжело это было ему, изгонял из своего идеаль­ного государства даже Гомера и драму, и из всей поэзии ос­тавлял лишь гимны во славу бессмертных богов и песни в честь заслуженных мужей.

Однако вначале это движение захватило лишь те круги общества, которые занимали руководящее положение в об­ласти духовной жизни. Масса и теперь, как раньше, требова­ла привычных поэтических развлечений, так что во внешних побуждениях к поэтическому творчеству и в этот период не было недостатка. Как и до сих пор, аттический театр еже­годно требовал целого ряда новых драматических произве­дений, и если Афины после крушения их державы уже не были в состоянии тратить на искусство такие суммы, как раньше, то поэзия щедро вознаграждалась за этот ущерб в других частях Греции. Драматические представления, кото­рые до сих пор ставились только в Афинах и некоторых дру­гих больших городах, начали теперь все более распростра­няться в греческом мире. Повсюду возникали театры; осо­бенно княжеские дворы Пеллы и Фер, Галикарнаса и Сира­куз старались стяжать славу поощрением искусства и напе­рерыв привлекали к себе первые силы. Нарождающаяся мо­нархия давала знать о себе и в этой области; но пока афин­ский театр все еще оставался художественным центром Эл­лады.

Согласно с этим IV столетие обнаруживает в области драмы такую производительность, которая в смысле объема по меньшей мере может сравниться с производительностью V века, а вероятно, и превосходит ее. Не без основания ко­медия осмеивает

Глупцов, что драмы пишут

На сотни миль длинней, чем Еврипид.

Без сомнения, среди этой массы произведений было не­мало превосходных пьес. Прежде всего следует назвать здесь Агафона из Афин, одержавшего первую свою победу еще совсем молодым человеком в 416 г. и позднее пересе­лившегося в Македонию; затем Каркина из Акраганта, кото­рый подвизался преимущественно на своей родине, в Сици­лии, при дворе сиракузских тиранов; далее, приемного сына Исократа, Афарея, и его ученика Феодекта из Фаселиды; на­конец, и впереди всех, афинянина Астидама, первого траги­ка, на долю которого выпала честь увидеть свою статую в афинском театре (340 г.). Но все они несли тяжелую участь эпигонов. „Луг муз был стравлен", — жалуется один поэт этого времени. Еврипид остался непонятым большею частью своих современников, — а следующее поколение нашло у него выражение своих высших эстетических и этических идеалов. Поэтому вся драматическая литература IV столетия носит на себе печать Еврипида и представляет собою даль­нейшее развитие тех художественных принципов, которые выработал великий трагик. Сюжеты по-прежнему заимству­ются из области мифа, содержание которого, разумеется, все более исчерпывалось, что побуждало поэтов снова и снова возвращаться к одним и тем же сюжетам; естественным по­следствием такого положения вещей было то, что поэты стремились проявить оригинальность каким бы то ни было способом. Никому не приходило в голову обратиться к исто­рии VI или V столетий, столь богатой трагическими мотива­ми, а сделанная Агафоном в его „Анфосе" попытка вывести на трагическую сцену свободно выдуманную фабулу не на­шла последователей. Еще менее осмеливались нарушать традиционные законы техники. Хор уже у Еврипида был часто лишь слабо связан с действием пьесы; но совершенно отбросить эти путы не решались, хотя мысль об этом должна была напрашиваться сама собою и хотя комедия уже показа­ла в этом отношении хороший пример. Таким образом путь к дальнейшему плодотворному развитию трагедии был пре­гражден, и лучшие таланты изнемогали в усилиях превзойти свои образцы или даже только сравняться с ними.

А общество также все более убеждалось в том, что про­дукты современной драматической литературы далеко не могут сравниться с великими образцами минувших дней. Поэтому вошло в обычай, наряду с произведениями новей­ших поэтов, ставить также пьесы великих трагиков V века, преимущественно, разумеется, Еврипида. После сражения при Херонее, по предложению оратора Ликурга, были по­ставлены в афинском театре бронзовые статуи Эсхила, Со­фокла и Еврипида, и в то же время установлен официальный текст их произведений, которым должны были руководиться актеры. С течением времени классическая трагедия все бо­лее вытесняла из репертуара пьесы новейшего времени и в конце концов обрекла их на забвение, часто, без сомнения, незаслуженное.

Иначе обстояло дело с комедией. В то время как трагики V века, подавленные великими образцами классической эпо­хи, не сумели достигнуть самостоятельного значения, коме­дия имела счастливую возможность черпать свой материал из современной жизни. Правда, эпоха Пелопоннесской вой­ны создала и в области комедии великие образцы, которые никогда не были превзойдены и кипучей свежести, могучей силы которых даже никогда не достигали позднейшие по­эты. Но произведения Кратина, Эвполиса, Аристофана и их товарищей, полные намеков на события дня и посвященные изображению исключительно афинской жизни, никогда не могли проникнуть за пределы Афин, и даже здесь были не­понятны уже ближайшему поколению. Притом, более тон­кий вкус нового времени уже не терпел на сцене тех пошло­стей, которые еще в современниках Аристофана не вызыва­ли никакого раздражения. Таким образом, аттическая коме­дия свернула теперь на тот путь, который был указан Эпихармом. Политика все более отходит на задний план; лите­ратурные вопросы обсуждаются еще часто, но главным со­держанием комедии становятся мелкие отношения повсе­дневной жизни, причем главную роль играют гетеры, пара­зиты и слуги, и с бесконечными подробностями изобража­ются пиры. Лирические части, безусловно, отступают перед диалогом. Первые признаки этого направления обнаружи­ваются уже в последних пьесах Аристофана; еще ярче вы­ступает оно у младших современников Аристофана — Пла­тона-комика, Феопомпа и Стратфиса, деятельность которых, начавшись во время Пелопоннесской войны, захватила зна­чительную часть IV столетия. Эвбул, подвизавшийся на дра­матическом поприще от Беотийской войны до времени Де­мосфена, уже всецело принадлежит новому направлению. Так как комедия утратила теперь свой специфически афин­ский характер, то в этой отрасли литературы могли работать и иностранцы. Действительно, между знаменитейшими представителями этой т.н. „средней комедии" мы встречаем, рядом с афинянином Антифаном, родосца Анаксандрида и Алексиса из Фурий в Нижней Италии. Но все они, без раз­личия происхождения, писали главным образом для афин­ского театра и изображали в своих пьесах афинскую жизнь.

В области эпоса также начала обнаруживаться новая жизнь. Хэрил из Самоса на исходе V века осмелился взять сюжет для своей поэмы не из мифологии, как требовала тра­диция, а из истории, воспев Персидские войны. Разумеется, значительная часть этой эпопеи представляла песнь во славу Афин, и афиняне вознаградили поэта, постановив, чтобы впредь рапсоды публично декламировали его поэму наряду с гомеровскими песнями. Впрочем, именно в этой патриотиче­ской тенденции, по-видимому, и заключалась главная заслуга Хэрила. Его совершенно затмил его ионийский соотечествен­ник Антимах, который в своей „Фиваиде" снова, по обычаю, разработал мифологический сюжет. Наиболее славилась его элегия „Лида", где поэт изливал свою скорбь по поводу смер­ти своей возлюбленной и искал утешения в воспоминаниях о других несчастных любовниках, которых в таком изобилии выводил перед ним миф. Такой знаток, как Платон, очень вы­соко ставил Антимаха, и если позднейшие поколения порица­ли напыщенную пространность его композиции, то они все-таки усердно читали его и не менее усердно ему подражали. Для элегии александрийского периода „Лида" послужила об­разцом.

В собственной лирике текст в эту эпоху все более отсту­пал перед композицией. Сообразно с этим теперь разрабаты­вались преимущественно одноголосная песня или, как гово­рили греки, ном, и опера, дифирамб. Это было результатом нового направления, которое с половины V века обнаружи­лось в области музыки. Начало этому движению положили Меланиппид из Мелоса и Фринис из Митилены в эпоху Перикла; до совершенства новое направление было доведено Тимофеем из Милета, Филоксеном из Киферы и Кинесием из Афин, действовавшими на исходе V и начале IV столетия. Всеми средствами старались они добиться более полного зву­кового эффекта; инструменты были усовершенствованы, ис­кусственные ритмы, излюбленные Пиндаром и его современ­никами, были отброшены, как стеснительные узы, и заменены более простыми формами; композиторы уже не боялись ме­нять тональность в одной и той же пьесе. Они стремились прежде всего к реализму; так, Филоксен и Тимофей в музы­кальных звуках изображали мычание стад Киклопа, гул бури и даже обстоятельства, которыми сопровождалось рождение Дионисия. Поклонники старины, конечно, оплакивали „упа­док" музыки, как это повторилось и в наши дни по поводу музыкальной реформы подобного же рода. Но, как ныне, так и тогда противодействие оказалось бесплодным; новая эпоха требовала нового искусства, и творцы его знали, что им при­надлежит будущее. Тимофей, вождь всего этого движения, не поколебался открыто бросить в лицо своим злобным крити­кам такие слова:

Не стану петь, как пели встарь — Мне новый лад милее; Царит теперь бог юный — Зевс, Низвергнут старый Кронос.

Прочь, старая муза!

Предсказание сбылось; старая музыка пала, и скоро Ти­мофей и Филоксен уже сами были классиками; их песни изу­чались в школах, и их большие композиции ставились на сце­не еще спустя столетия.

Высокого совершенства достигла в это время и инстру­ментальная музыка. Игра на флейте издревле процветала в Фивах; но лишь в эпоху Перикла здесь в лице Пронома явил­ся композитор, чьи пьесы для флейты приобрели известность во всей Греции. Его сын Эниад продолжал деятельность от­ца; мы узнаем, что он в 388 г. одержал победу в Афинах. Но Эниада затмил его соотечественник Антигенид, первый флейтист-виртуоз своего времени (ок. 400—360). Он примк­нул к Филоксену, в чьих дифирамбах исполнял аккомпане­мент, но писал и самостоятельные пьесы, долго охранявшие его имя от забвения. Из его многочисленных учеников большую известность приобрели в эпоху Филиппа и Алек­сандра Исмений и Тимофей, оба из Фив. В соседних с Бео­тией областях также усердно занимались авлетикой: в конце IV века мы находим среди первоклассных артистов Телефа­на из Мегары и Эвдокса из Халкиды.

В Афинах авлетике никогда не удавалось пустить проч­ные корни; зато здесь достигла высокого совершенства кифаристика благодаря двум артистам, жившим в первой по­ловине IV века, Кефисодоту из Ахарн и особенно Стратонику. Стратоник, по преданию, первый основал школу инстру­ментальной музыки.

Все великие музыканты V и IV веков являлись вместе с тем и артистами-исполнителями, и своей славою были обя­заны столько же виртуозности своей игры, сколько достоин­ствам своих композиций. Но, разумеется, невозможно было требовать, чтобы композитор обладал и красивым голосом, в особенности если он продолжал работать до поздней старос­ти, как Тимофей Милетский. Притом, для постановки новых сложных дифирамбов требовались не только хорошие со­листы, но и обученный хор и хороший оркестр. Таким обра­зом возникло сословие профессиональных театральных пев­цов и музыкантов. Такая же перемена произошла на траги­ческой и комической сцене. Если Эсхил и несколько раз еще Софокл сами выступали в своих пьесах, то успехи сцениче­ского искусства и обусловленная ими большая требователь­ность публики вскоре привели к образованию класса акте­ров, и поэты стали ограничиваться тем, что руководили ра­зучиванием своих пьес. Хотя социальное положение актеров и тогда, как во все времена, было вообще далеко не почет­ным, тем не менее выдающиеся таланты достигали громкой славы, и в IV веке в Афинах вошло в обычай вносить и их имена в официальные списки поставленных на сцене пьес. В этом сословии господствовала строгая иерархия; трагиче­ские актеры гнушались выступать в комедиях, и протагонист относился с презрением к девтерагонисту и тритагонисту. Очень характерно для истории развития этих отношений, что из эпохи расцвета аттической трагедии до нас не дошло ни одно имя какого-либо знаменитого актера; напротив, в середине IV века источники называют нам в качестве вы­дающихся протагонистов на трагические роли Феодора, Неоптолема и Аристодема, в эпоху Александра — Фессала и Афенодора; из знаменитых комических актеров этого же времени можно назвать олинфянина Сатира и Ликона из Скарфея.

Развитие пластического искусства в IV веке немногим разнится от развития поэзии за тот же период; как и поэзия, пластика жила успехами, достигнутыми в предшествовав­шую эпоху. Но здесь великие образцы V столетия действо­вали не столь подавляющим образом, как в области поэзии, ибо поэтическое произведение может быть распространено в неограниченном количестве копий, тогда как произведение искусства привязано к месту своего нахождения и никакая репродукция не может заменить оригинала. Притом техника пластических искусств в эпоху Перикла далеко еще не дос­тигла той степени совершенства, какую обнаруживает в это же время поэтическая техника. Поэтому деятели на поприще образовательных искусств имели в IV веке больше простора для художественного творчества, чем поэты этого времени.

Пластические искусства отнюдь не могли жаловаться и на недостаток внешнего поощрения. Правда, Афины и в этой области лишаются того руководящего положения, которое они занимали при Перикле. Пелопоннесская война поглоща­ла почти все наличные средства; затем последовали круше­ние государства и революция, и когда Афины несколько оп­равились от этой катастрофы, пришлось прежде всего поза­ботиться о восстановлении укреплений и арсеналов. Лишь со времени Филократова мира Афины снова могли думать о постройке зданий, не служащих непосредственно практиче­ским нуждам. Тем не менее в течение всего этого века Афи­ны оставались главным средоточием греческой художест­венной деятельности; только их художники работали почти исключительно на иностранных заказчиков.

После сражения при Эгоспотамах одну минуту казалось, что Спарта и в области художественной деятельности наме­рена выступить наследницей Афин. В Дельфах и Спарте бы­ли воздвигнуты великолепные памятники победы; но возоб­новление войны вскоре положило конец этим стремлениям. Расцвет Фив после битвы при Левктрах почти совсем не по­родил крупных монументальных памятников. Зато усердно культивировалось искусство в монархических государствах, которые в это время возникли или достигли большого значе­ния, особенно в Карии, Сицилии и Македонии; разумеется, оно должно было подчиняться и тем требованиям, которые предъявляли к нему властелины этих стран.

В области архитектуры постройка храмов все еще зани­мала первое место, хотя уже не в такой степени, как в пред­шествовавшую эпоху. Афины, несмотря на финансовые за­труднения, которые они испытывали во время Пелопоннес­ской войны, нашли средства отстроить святилище Афины Полиас на Акрополе, по благородной строгости стиля — ис­тинный шедевр ионийской школы. Около этого же времени на террасе близ Пропилей, откуда открывается волшебный вид, был воздвигнут тот небольшой храм богини Победы, который в нашем веке после освобождения Греции был вос­становлен из античных обломков и теперь опять, как неко­гда, сторожит вход на Акрополь. На Делосе близ старого храма Аполлона был построен новый большой храм в честь бога-хранителя острова. В Тегее храм Афины Алеа около 395 г. был уничтожен пожаром; новый храм, воздвигнутый под руководством Скопаса, был величайшим и прекрасней­шим храмом всего Пелопоннеса. Приблизительно в это же время близ Эпидавра был воздвигнут великолепный храм Асклепия. Особенно оживленную деятельность обнаружива­ла в этой области Иония, где, наконец, начали восстановлять разрушенные некогда персами храмы. Храм Аполлона Дидимского в Бранхидах близ Милета был великолепно рес­таврирован зодчими Пеонием и Дафнисом. В Приене Пифей, творец Мавсолейона, построил большой храм городской бо­гини Афины, который затем был освящен Александром. Сгоревший в 356 г. Артемисион в Эфесе был еще в более роскошном виде восстановлен Дейнократом; он был теперь самым большим из всех греческих храмов и позднее считал­ся одним из семи чудес света.

В огромном большинстве случаев при постройке храмов следовали тем образцам, которые создала предшествовавшая эпоха, и держались двух традиционных стилей, дорийского и ионийского, тогда как новоизобретенный коринфский стиль применялся лишь изредка, да и то лишь в отделке внутрен­них частей храма. Лишь в очень редких случаях зодчие пы­тались идти самостоятельными путями. Таков был колос­сальный храм Зевса в Акраганте, самый большой из всех храмов Сицилии и после эфесского Артемисиона, вероятно, из всех греческих храмов вообще, который строился вплоть до разрушения города карфагенянами (406 г.) и вследствие этой катастрофы остался неоконченным. Здесь, именно вви­ду огромных размеров здания, колоннада была заменена стеною, украшенной полуколоннами, фасад имел, вместо обычного четного числа колонн, семь полуколонн; внутри громадные фигуры гигантов служили опорами для балок ко­рабля. Еще смелее уклонились от традиции строители храма Афины Полиас, т.н. Эрехтейона, на Акрополе в Афинах. Здесь также нет колоннады; вместо нее мы находим три пор­тика, из которых в одном колонны заменены статуями, изо­бражающими девушек. В это же время был изобретен круг­лый храм. Самым знаменитым образчиком этого вида хра­мов был „фолос", построенный в половине IV века младшим Поликлетом в священной области Асклепия близ Эпидавра. Это было круглое святилище, снаружи окруженное перисти­лем из ионийских колонн, внутри украшенное коринфскими колоннами, — по тщательной отделке деталей, быть может, самое совершенное создание греческой архитектуры. Круг­лый же храм, но меньших размеров, представлял собой Филиппейон в Олимпии, воздвигнутый Александром в честь его отца и украшенный статуями обоих великих царей Ма­кедонии, царицы Олимпиады и родителей Филиппа. Это был ионийский периптер, внутри украшенный коринфскими по­луколоннами. В форме небольших круглых храмов строи­лись, вероятно, и монументы, воздвигавшиеся в память одержанных в театре побед; таков памятник Лисикрата (от 335/334 г.), который еще теперь стоит в Афинах у подошвы Акрополя, — одно из немногих зданий коринфского стиля, какие уцелели от той эпохи.

Но рядом с постройкою храмов к архитектуре предъяв­лялись теперь все в больших размерах и требования иного рода. Каждый греческий город хотел иметь свой каменный театр, возможно более великолепный. Самым красивым зда­нием этого рода считался театр, который построил в свя­щенном округе Эпидавра, рядом со своим „фолосом", млад­ший Поликлет и который, за исключением сцены, почти вполне сохранился до наших дней. Афины не хотели отстать и приступили к перестройке своего старого театра внизу Ак­рополя, которая и была закончена во время правления Ликурга при Александре. Тогда же был заложен панафинейский стадий в южной части города, по ту сторону Илиса. Те­перь все более входило в обычай созывать Народное собра­ние в театре. Однако и тут участники собрания ничем не бы­ли защищены против непогоды; вследствие этого в наиболее благоустроенном городе этого времени — Мегалополе — напали на мысль устроить крытое помещение для заседаний аркадского союзного собрания, т.н. „десяти тысяч". Это Ферсилейон, названный так по имени своего основателя, представлял собой прямоугольную залу с пилястрами, на которых покоилась крыша; в общем он походил на храм Деметры в Элевсине, но был еще несколько больше его, вме­щая около шести тыс. человек. Но, по-видимому, этот при­мер не нашел подражателей.

Новые задачи поставила зодчеству монархия, которая в течение IV столетия все более упрочивалась в Греции и в конце концов сделалась господствующей формой правления. Вернее, это были те старые задачи, на которых греческая архитектура развилась в микенский период, — постройка дворцов и гробниц. Особенно славился дворец любителя ис­кусств Архелая в Пелле, преимущественно, впрочем, благо­даря фрескам Зевксиса. которыми были украшены его стены; замечательным архитектурным памятником был, вероятно, и дворец Дионисия в Сиракузах. Богатые частные люди стара­лись подражать государям, и потому греческие города нача­ли украшаться великолепными постройками, часто остав­лявшими в тени общественные здания. Может быть, совер­шеннейшим и во всяком случае знаменитейшим произведе­нием искусства этой эпохи была гробница, построенная по поручению Мавсола Карийского в Галикарнасе зодчими Пифеем и Сатиром для него самого и для его жены Артемисии. На мощном фундаменте, где находилась усыпальница, возвышался ионический храм, крыша которого была укра­шена четырехконной колесницей. Первые художники того времени соперничали в украшении мавзолея скульптурными работами, и в продолжение всей древности он считался од­ним из чудес света.

Более самостоятельности, чем архитектура, обнаружи­вает по отношению к искусству предшествующего периода пластика этого времени. Художники V столетия считали главною своей задачей выработку типов богов, и то, что бы­ло создано ими в этой области, осталось образцом для всех позднейших эпох. Но софистическое движение, поколебав­шее старую веру в богов, нанесло смертельный удар и рели­гиозному искусству. Характерно для духовного направления нового времени, что теперь почти совсем уже не создают статуй из золота и слоновой кости, которые представляли зрителям божество во всем его неземном величии. И теперь еще в большом количестве изготовлялись мраморные и бронзовые статуи богов; но если художники и считали свои статуи изображениями богов, это были уже не боги, а только возведенные в совершенство человеческие образы. Афроди­та Книдская Праксителя, быть может, знаменитейшее скульптурное произведение всего этого периода, представ­ляла собою не что иное, как изображение идеально красивой женщины; уже полная нагота богини должна была устранять всякое чувство благоговения. Мало того, изображения богов в эту эпоху очень часто превращаются в простые жанровые картины; таков Гермес Праксителя в Олимпии, играющий с младенцем Дионисом, таков Аполлон-Савроктон того же мастера, где могучий бог, умертвивший своими стрелами Пифийского дракона, обратился в мальчика, который пыта­ется пронзить ящерицу. Таким образом искусство этой эпохи в смысле величия далеко уступает искусству Фидия и его современников, но взамен так же далеко превосходит его умением выражать в лице и позе движения души. Такого произведения, как группа Ниобид, V век не мог бы создать.

Чрезвычайно плодотворное поле деятельности открыл пластике все более распространявшийся теперь обычай воз­двигать статуи заслуженным людям. Демократия V века бы­ла очень скупа на эту почесть; в Афинах ее были удостоены только тираноубийцы Гармодий и Аристогитон. Конон, по­бедитель при Книде, восстановивший морское владычество Афин, был первым, кому оказан был этот почет. Раз таким образом старый принцип был нарушен, Афины быстро по­шли вперед по этому пути; подобно Конону, и его сын Ти­мофей, и полководцы Ификрат и Хабрий были почтены по­становкою статуй; того же отличия удостаивались дружест­венные государи, как Эвагор Кипрский, боспорские тираны, македонские цари Филипп и Александр; наконец дошло до того, что Деметрию из Фалер, который в 317—307 гг. управ­лял Афинами именем Кассандра, был воздвигнут целый ряд статуй. Остальная Греция не отставала от Афин; Сиракузы воздвигли статую еще Гелону, и вскоре почетные статуи сделались там настолько многочисленными, что при финан­совых затруднениях во время Тимолеона правительство на­шло выгодным расплавить их, чтобы употребить добытые отсюда средства на государственные потребности. В конце концов начали воздвигать статуи и выдающимся литератур­ным деятелям, например, в Афинах трагику Астидаму и вскоре после того — трем творцам трагедии, Эсхилу, Со­фоклу и Еврипиду. Приблизительно в это же время Сираку­зы воздвигли статую своему великому поэту Эпихарму. На этих работах портретная пластика развилась до такой тонко­сти характеристики, которая далеко оставляла за собою все, что было достигнуто в этой области предшествовавшим пе­риодом.

Одно из первых мест между пионерами нового направ­ления в скульптуре принадлежит Скопасу, происходившему со знаменитого своим мрамором острова Парос. Его отец Аристандр работал в Пелопоннесе рядом с Поликлетом на исходе V и начале IV века, и сам Скопас руководил там рес­таврацией храма Афины в Тегее. Позднее, около 350 г., мы находим его в числе художников, которым поручена была внутренняя отделка Мавсолейона в Галикарнасе. Среди ос­тальных его произведений одним из самых знаменитых была мраморная группа, изображавшая Ахилла и его мать Фетиду, окруженных нереидами, тритонами и другими мифическими морскими существами. Он ли или Пракситель был творцом группы Ниобид, было уже в древности спорным вопросом; вероятность говорит более в пользу Скопаса. Дошедшая до нас копия этой группы, украшающая теперь музей Уффици во Флоренции, есть, правда, лишь бездарное произведение времен императорского Рима, которое едва дает представле­ние о художественных приемах творца оригинала; но и в ней мы удивляемся могучему пафосу и потрясающему выраже­нию душевных мук на лице матери, перед глазами которой ее дочери одна за другой падают под стрелами Аполлона и Артемиды.

Между афинскими скульпторами Кефисодот является первым крупным представителем нового направления. О характере его творчества может дать нам представление т.н. Левкофея в Мюнхене, копия его статуи богини мира с мла­денцем Плутосом, воздвигнутой в Афинах в 374 г. по слу­чаю заключения мира. Его сыном или братом был великий Пракситель, рядом с Фидием, Поликлетом и Лисиппом са­мый знаменитый из греческих ваятелей (около 350 г.). Из многочисленных произведений, созданных им, преимущест­венно из мрамора, одно дошло до нас в подлиннике, именно та статуя Гермеса из Гереона в Олимпии, нахождение кото­рой уже одно вознаградило бы за труды и издержки по рас­копке святилища на Алфее. Мы удивляемся совершенству мраморной техники, какого не достигал ни один из извест­ных нам ваятелей древности или позднейшего времени, нас неодолимо влечет к себе мечтательный взор, который впе­рил в пространство молодой бог, машинально играя с сидя­щим у него на руке младенцем Дионисом. Между тем эта группа вовсе не принадлежит к числу лучших произведений Праксителя. Поэтому мы можем понять восторг, который возбуждала его Афродита Книдская, можем понять — поче­му любители отовсюду стекались в Феспии только для того, чтобы взглянуть на праксителева Эроса, которого подруга ваятеля, гетера Фрина, поставила там, в своем родном горо­де, в храме бога любви.

Кроме упомянутых, Афины произвели в этот период еще немало замечательных ваятелей, как, например, Тимо­фея, изготовившего рельефы для храма Асклепия в Эпидавре, Бриаксиса и Леохареса. Все трое работали вместе со Скопасом в галикарнасском Мавсолейоне; изображения войны амазонок, украшавшие этот памятник, и теперь составляют одну из главных драгоценностей Британского музея, дают нам представление об их художественных приемах. Кроме того, до нас дошла копия одного из знаменитых произведе­ний Jleoxapeсa — группа, изображающая похищение Ганимеда, которая теперь находится в Ватиканском музее. В Афинах работали и иностранные художники, как Эвфранор, который славился столько же в качестве живописца, как в качестве скульптора, и, по преданию, достиг большого со­вершенства особенно в изображении героев.

Наряду с этими знаменитыми художниками в Афинах подвизалось большое количество менее выдающихся скульпторов, имена которых большею частью забыты и из которых многие были, вероятно, простыми каменотесами; но им мы обязаны почти всем, что дошло до нас из оригиналь­ных произведений греческой скульптуры этого времени. Их работы часто были, разумеется, весьма посредственными художественными произведениями, как раз по карману со­стоятельным частным людям, которые давали заказы таким мастерам. Но отблеск несравненной прелести и красоты, ко­торыми дышали создания великих художников, озаряет и эти скромные произведения и сообщает им то обаяние, кото­рого лишены претенциозные произведения позднейших эпох. Многие из этих памятников возвышаются даже до сте­пени истинно художественных созданий. До нас дошли пре­имущественно рельефы, служившие для украшения гробниц; мертвый изображен обыкновенно в кругу своей семьи или занятый исполнением какой-нибудь повседневной работы; если он пал на войне, то его изображали также вооруженным или в схватке с врагом. Все дороги, ведшие от ворот Афин, были на далеком протяжении окаймлены такими памятни­ками, и ни один человек, посетивший Афины, не забудет той несравненной улицы гробниц перед Дипилоном, где памят­ники до сих пор или теперь снова стоят на своих старых местах.

Однако средоточием плодотворного развития пластики суждено было стать Пелопоннесу; творцом нового направ­ления является Лисипп из Сикиона. По профессии простой ремесленник, он стал художником благодаря силе собствен­ного таланта. Разумеется, он находился под влиянием гос­подствовавшей в его отечестве арголидской школы; он сам любил называть своим учителем поликлетова Копьеносца. Но благодаря непосредственному изучению природы и стремлению к реалистической правде он вскоре далеко опе­редил своего учителя. Он изобрел новую систему пропор­ций: он делал голову меньше и туловище стройнее, чем до тех пор было принято; он говорил, что его предшественники изображали людей такими, каковы они есть в действитель­ности, он же — какими они кажутся зрителю. Сюда присое­динялась необыкновенно тщательная отделка деталей, осо­бенно более свободное изображение волос. Благодаря этому фигуры Лисиппа приобретали такую легкость и изящество, каких до сих пор еще не достигало греческое искусство. Статуя молодого атлета, счищающего с себя пыль палестры, т.н. Апоксименос в Ватиканском музее, мраморная копия бронзового оригинала Лисиппа, лучше всего другого знако­мит нас с характером его творчества; трудно представить себе большую противоположность, чем та, которая сущест­вует между этим произведением и дюжим Копьеносцем Поликлета.

Начав свою деятельность литейным мастером, Лисипп всю жизнь работал почти исключительно в бронзе. Его пло­довитость изумительна: из его мастерской вышло, по преда­нию, 1500 статуй, в том числе колоссальная, в 40 локтей вышиною, статуя Зевса, поставленная в Таренте. Женских фигур он не создал почти ни одной, зато особенно охотно изображал Геракла; идеальный образ этого героя, сделав­шийся типическим для позднейшего искусства, был создан Лисиппом. Его реалистическое направление должно было привести его к портретному ваянию, и в этой области он достиг, может быть, наибольшего совершенства и во всяком случае далеко превзошел всех своих предшественников и современников. Так, Александр позволял изображать себя только Лисиппу, и последний создал целый ряд статуй вели­кого царя, всех возрастов, от ребенка до владыки мира. Ли­сиппу же было поручено и изготовление памятника, который Александр воздвиг в Дионе лосле победы при Гранике; он изображает тех 25 всадников македонской лейб-гвардии, ко­торые пали в этой битве, и представляет собою самую боль­шую композицию Лисиппа и вместе с тем, вероятно, первую скульптурную группу исторического содержания. И в этой области Лисипп наметил путь для искусства позднейшего времени.

Но еще несравненно большие успехи, чем пластика, сделала в это же время живопись. И это искусство, благода­ря великим художникам эпохи Пелопоннесской войны, вла­дело теперь, если еще и не вполне совершенной, то все же очень замечательной техникой, и гораздо более, чем скульп­тура, было в состоянии дать то, чего прежде всего требовала эта эпоха, — естественность и тонкость психологической характеристики. Особенное внимание обращали теперь на колорит. Была создана или по крайней мере разработана особенная техника, энкавстика, состоявшая в том, что воско­вые краски растоплялись и смешивались раскаленной метал­лической палочкой: благодаря этому краска получала такой блеск, какого невозможно было достигнуть другим спосо­бом, так как древность не знала масляных красок. Но живо­пись восковыми красками была очень кропотливой работой, отнимавшей много времени, и потому этим способом можно было писать только небольшие картины. Да и вообще фре­сковая живопись теперь все более вытеснялась живописью на досках, допускавшею более тщательную отделку деталей. Такие картины часто употреблялись как жертвенные дары, и таким образом при многих знаменитых храмах начали воз­никать картинные галереи. Но и богатые частные лица начи­нают теперь собирать картины, вследствие чего цены под­нимаются все выше. Так, Зевксис за свои фрески во дворце Пеллы получил от царя Архелая, по преданию, 400 мин; об Аристиде рассказывают, что он за каждую фигуру на своих дощатых картинах брал по 10 мин, так что одна его картина, изображавшая сражение из цикла греко-персидских войн и содержавшая 100 фигур, обошлась покупателю в тысячу мин, а Апеллес за портрет Александра получил от города Эфеса, по преданию, даже 20 талантов золотом или более двухсот серебряных талантов. Эти и подобные им показания, несомненно, сильно преувеличены, но все-таки они показы­вают, как высоко уже в эту эпоху ценились картины лучших художников.

Ряд великих живописцев этого времени открывается Аристидом из Фив (ок. 380—340 гг.). Он был, по преданию, первым живописцем, которому удалось сообщить живое вы­ражение лицам своих фигур. Его называют и в числе основа­телей энкавстической живописи; правда, его колорит отли­чается еще некоторой жесткостью. Его сын Никомах также был выдающимся живописцем, хотя его и затмила слава от­ца. Учеником Аристида называют коринфянина Эвфранора, о котором мы уже говорили как о ваятеле. Местом его дея­тельности были Афины; здесь, в стоа Зевса Освободителя, он нарисовал знаменитый цикл фресок: собрание двенадцати богов, Тесея между Демократией и Демосом, и конное сра­жение перед битвою при Мантинее (выше, с. 195), в котором пал сын Ксенофонта Грилл. Его лучшим учеником был афи­нянин Никий, живший во время Александра; он славился мастерством в изображении световых эффектов и пластиче­ской рельефностью своих фигур; наибольшей известностью пользовались его женские фигуры — Ио, Калипсо, Андро­меда.

Другим центром греческой живописи в эту эпоху был цветущий промышленный город Сикион. Здесь Эвпомп в начале IV века основал нечто вроде академии живописи, благодаря его ученику Памфилу из Амфиполя (около 360 г.) эта школа приобрела известность во всей Греции. Особенное внимание обращали здесь на правильность рисунка, и с этой целью от учеников требовали математической подготовки; но при этом не оставляли в пренебрежении и колорит — на­против, именно в этой школе была усовершенствована энкавстическая техника. Первым выдающимся мастером вос­ковой живописи был ученик Памфила Павсий из Сикиона, славившийся преимущественно своими картинами из дет­ской жизни и изображениями цветов; наибольшей известно­стью пользовалась его „Веночница", по преданию — порт­рет его возлюбленной Гликеры. Большие картины на досках он редко писал, но и здесь достигал блестящих эффектов в области колорита.

Но всех своих современников затмил Апеллес из Коло­фона, наиболее прославленный живописец всей древности. Первоначальное художественное образование он получил на своей ионийской родине; затем, будучи уже известным ху­дожником, он отправился в Сикион, чтобы здесь под руко­водством Памфила закончить свое образование. Отсюда он был приглашен царем Филиппом в Пеллу. Позднее он поль­зовался большим благоволением со стороны Александра; когда последний освободил Ионию от персидского владыче­ства, Апеллес вернулся туда и поселился в Эфесе, где и соз­дал свои знаменитейшие произведения. В виртуозности тех­ники он не имел соперников; в красоте композиции некото­рые живописцы превосходили его, как он сам охотно при­знавал, но что возвышало его над всеми художниками, это — несравненная грация, которою дышали все его создания. Его лучшим произведением, вызывавшим безграничное удивление в современниках и потомстве, было изображение выходящей из моря Афродиты, которое он написал для хра­ма Асклепия в Косе, — достойная пара Афродите Книдской Праксителя:

Апеллес видел, как любви богиня Из недр морских всплыла, еще кругом Сребристою окутанная пеной, И в блеске красоты изобразил, Иль нет, — живую нам ее представил. Все дивно в ней. Струей морскую влагу Из тяжких кос богиня выжимает, И взор ее горит огнем желанья. И страсть волнует девственную грудь. Владычица небес и ты, Афина, Ваш голос слышу: „Мы сдаемся, Зевс".

Впрочем, знатоки ставили еще выше картину, изобра­жавшую Артемиду в кругу ее нимф, где Апеллес, по преда­нию, превзошел знаменитое изображение Гомера. Но наи­большего совершенства он достиг в портретной живописи; особенно он много раз изобразил Александра Великого. Ни один из современных ему и из позднейших художников не превзошел его в этой области и даже не сравнился с ним.

Художественная живопись должна была, разумеется, повлиять и на промышленную отрасль этого искусства — живопись на вазах. Сосуды с красными фигурами на черном фоне, которые массами изготовлялись в Афинах и вывози­лись в V веке, уже не соответствовали вкусу нового времени, и фабрикация их со времени Пелопоннесской войны начала быстро клониться к упадку. Взамен их теперь начинают вы­делывать т.н. „лекифы", длинные сосуды с тонким горлыш­ком из белой глины, с разноцветными изображениями, — без сравнения, самое красивое, что было создано греками в области живописи на вазах. Эти сосуды обыкновенно клали в гроб мертвым, употреблялись они только в Аттике и со­седних странах, как, например, Эвбее и вывозились лишь в малом количестве. Дело в том, что Нижняя Италия, пред­ставлявшая до сих пор главный рынок для сбыта аттических ваз, начала теперь освобождаться от этой зависимости. Здесь также обнаруживается стремление к многоцветности; прав­да, художники удержали черный фон, на котором фигуры выделяются своим бледно-красным цветом глины, но стара­лись усилить эффект изображений посредством прибавления других красок, белой, темно-красной или желтой. Притом, эти сосуды часто были громадных размеров и украшавшие их изображения заключали в себе множество фигур, хотя по изяществу далеко уступали изображениям на аттических ва­зах. Это производство также служило преимущественно культу мертвых; его сосредоточием был Тарент. Но высшего своего расцвета оно достигло лишь в эпоху после Александ­ра.

Более успешно развивались другие виды художествен­ной промышленности и мелкие отрасли искусства. Грави­ровка на бронзе достигла большого совершенства; греческие изделия этого рода послужили образцом для этрусских зер­кал и латинских бронзовых ящичков, которых так много найдено в могилах Средней Италии. Золотые изделия, со­хранившиеся особенно в греческих и скифских могилах юж­ной России, дают нам понятие о той высокой ступени, какой достигла эта отрасль художественной промышленности в

IV веке. Глиптика этого периода может претендовать на на­звание искусства, хотя мы еще не можем составить себе яс­ного представления о ходе ее развития; из видных ее пред­ставителей назовем Пирготела, единственного художника, которому, по преданию, Александр позволил вырезать свой портрет на геммах. Гораздо больше сведений мы имеем об успехах монетной чеканки, так близко соприкасающейся с искусством резьбы по камню. В этой области первое место занимают Кимон и Эвайнет, работавшие в Сицилии в конце

V и начале IV века. Изготовленные ими штемпеля для сиракузских декадрахм представляют собою высшие образцы, какие когда-либо были созданы в этой области. В греческой метрополии чеканка не достигла такого совершенства, и уже во второй половине IV столетия во всем греческом мире на­чинают обнаруживаться в этой отрасли художественной дея­тельности первые признаки упадка.

Подведем итоги развитию греческого искусства за этот период. Куда бы мы ни взглянули, в художественной дея­тельности этого времени господствуют стремление к реа­лизму и борьба против всяких уз условности. Эта борьба на­чинается еще в эпоху Перикла в области трагедии и музыки вообще, в лице Еврипида и великих дифирамбиков; вскоре затем она охватывает все другие отрасли искусства, и по­всюду старое уступает место новому. Можно спорить об аб­солютной ценности новых идеалов, можно ставить Софокла выше Еврипида, Ласоса и Пиндара выше Фриниса и Тимо­фея, Полигнота выше Апеллеса, Фидия выше Праксителя; но именно нам, в чей век реализм снова сделался лозунгом ис­кусства, менее всего подобает осуждать это новое направле­ние. Ибо в конце концов и в искусстве — и здесь даже более, чем в других областях, — „человек есть мера всех вещей"; и кто судит беспристрастно, тот не может отрицать, что в об­щем художественные произведения IV века вполне выдер­живают сравнение с памятниками предшествующего перио­да.

И все-таки искусство уже не являлось теперь, как еще в эпоху Перикла, центром всех духовных интересов. Семя, брошенное великими софистами, теперь созрело; все в большем числе лучшие таланты отдавались молодой науке, и на ней главным образом покоится значение IV века для всемирно-исторического развития.