ГЛАВА I. Заселение побережья Эгейского моря

Национальная индивидуальность обусловливается главным образом языком[51] Греческий народ начал существовать лишь тогда, когда греческий язык выделился из индогерманского праязыка; поэтому первыми нашими сведениями о греческой истории мы обязаны языку. Его близкое родство с языком индусов, персов, германцев, кельтов, италиков и других народов, которых мы объединяем под общим именем индогерманцев, свидетельствует о том, что предки всех этих народов жили некогда в соседстве друг с другом на небольшом пространстве и говорили на одном и том же языке. Это заставляет предполагать — хотя отнюдь еще не доказывает, — что они принадлежали и к одному племени.

Где именно находилась родина исконного индогерманского народа, мы до сих пор не в состоянии определить. Но сравнение языков показывает, что наши предки были бродячим или полубродячим пастушеским народом, — а такой образ жизни, конечно, не мог выработаться в покрытых лесами горных местностях Южной и Западной Европы. Лишь потребность найти новые пастбища для возрастающего числа стад заставила индогерманцев проникнуть в эти области и захватывать в них все более широкие пространства, пока море или сопротивление других племен не положили, наконец, предела их наступательному движению. При этом тесная связь между отдельными частями народа неминуемо должна была исчезнуть, различия в языке и нравах становились все более глубокими, и, наконец, народ распался на множество племен, утративших всякое сознание своего прежнего единства.

Греки, если судить по данным их языка, сохраняли тесную связь с остальными индогерманцами Европы еще и в то время, когда индусы и иранцы уже давно успели отделиться от общего ствола. Но так как страна, которую они занимали в историческое время, лежит на периферии области распространения индогерманского языка, то можно с уверенностью сказать, что и они покинули старую родину сравнительно очень рано[52] Первой страной, в которой греки поселились оседло и где они выработали свою национальную индивидуальность, была, вероятно, Фессалийская долина; отсюда они позже, по мере своего размножения, заселили горные области на западе и юге, тогда как отлив на север сдерживался напором следовавших за греками других индогерманских племен.

Таким образом, греки оказались запертыми на южной оконечности Балканского полуострова, между Эгейским и Ионическим морями, до линии, идущей от Олимпа к Акрокеравнским горам, т.е. до 40° с.ш. Эта страна занимает около 70—75 тыс. кв. км и, следовательно, по величине приблизительно равна Баварии и почти в два раза больше Швейцарии или Силезии. Она представляет плоскогорье, круто спускающееся к Средиземному морю; высшая горная вершина, которая именно благодаря этому сделалась в мифологии местопребыванием богов, — Олимп, на севере Фессалии — достигает высоты почти в 3000 м, а многие другие горы возвышаются более чем на 2000 м; таковы горные системы Пинд и Парнас в Средней Греции, Киллене и Тайгет в Пелопоннесе. Между цепями гор остается место обыкновенно лишь для тесных долин или узких низменностей у устьев рек; единственной значительной долиной полуострова является окруженный горами бассейн Фессалийского Пенея. Зато море и суша перерезывают здесь друг друга, как нигде на земном шаре; если исключить область Пинда, то на всем полуострове не найдется ни одного пункта, который отстоял бы от берега более чем на 60 км, и с каждой высокой горы видно открытое море. Вследствие этого не могли образоваться крупные реки; даже большая часть ручьев совершенно высыхает в период летнего бездождья, так что мы легко можем понять изречение греческого поэта, что вода есть лучшая из всех вещей. Таким образом, почва малопригодна для земледелия и только при упорном труде может прокормить население; такова в особенности менее плодородная восточная половина полуострова у Эгейского моря, где места, пригодные для обработки, кажутся оазисами среди обширной каменистой пустыни. Но по красоте видов Греция может поспорить даже с прибрежьями Средиземного моря; благородные контуры гор, склоны скал, лишенные растительности, мрачная зелень хвойных лесов, белая снежная пелена, которая большую часть года покрывает высокие горы, и далеко внизу синяя гладь моря, и блеск южного солнца, разлитый над всеми этими красотами, — все вместе составляет очаровательную картину, которая неизгладимо запечатлевается в душе зрителя.

Нет сомнения, что в то время, когда греки заняли эту страну, она была еще почти вся покрыта густым девственным лесом, а ее долины заняты болотами и озерами. Еще и много веков спустя, во времена Гомера, Греция была чрезвычайно лесиста, а горные области запада и севера — Этолия, Эпир, Македония — были богаты лесом в течение всей древности. В лесах обитали лев, медведь и дикий бык, в горах — серны и дикие козы, а волк, олень и кабан водились повсюду в изобилии[53] Но и человеческих обитателей греки должны были найти на полуострове; как и повсюду в Европе, индогерманцам предшествовало более древнее население. Единственный след этих исконных жителей страны сохранился, по-видимому, в названиях некоторых местностей Греции; других следов мы не в состоянии открыть, по крайней мере при современном состоянии наших знаний, которые, впрочем, именно в этом отношении еще крайне недостаточны. Точно так же мы не можем сказать, к какому племени принадлежали эти первые обитатели Греции; по всей вероятности, они были очень малочисленны и стояли на низкой ступени развития. И действительно, греки очень рано оттеснили или поглотили их; уже древнейшие предания изображают всю страну от моря до моря занятой одной компактной массой греческого населения¹

Только по ту сторону Олимпа и Акрокеравнских гор мы встречаем народы другого племени: на западе иллирийцев, на востоке — фракийцев. От языка последних сохранились лишь немногие следы, которых, однако, вполне достаточно, чтобы уничтожить всякое сомнение в принадлежности этого народа к индогерманской группе племен. То же самое можно сказать об иллирийском языке, который, как известно, продолжает жить в современном албанском. Но если эти народы и были родственны грекам по племенному происхождению, то их наречия сильно отличались от греческого языка и греки могли объясняться с ними только через переводчиков; так же велика была разница между греческой культурой, с одной стороны, и культурой фракийцев или иллирийцев, с другой.

Греческие писатели V и IV веков обыкновенно причисляют к варварам и южных соседей фракийцев и иллирийцев — эпирцев и македонян. И действительно, при своем отдаленном положении, эти народы принимали мало участия в культурном развитии нации; здесь до поздней исторической эпохи уцелел остаток доисторической древности Греции, и мы не можем осудить афинянина времен Перикла или Демосфена, который, путешествуя по этим странам, спрашивал себя, действительно ли он еще в Греции. Древний Гесиод был менее нетерпим: он прямо называет македонян греками, и местные названия, имена лиц и уцелевшие остатки эпиротского и македонского наречий неопровержимо доказывают, что он был прав, т.е. что македоняне и эпирцы действительно принадлежали к греческому племени. Притом, Додона не могла бы уже так рано сделаться национальным святилищем греков, если бы она лежала в варварской стране. А между эпирцами и македонянами вообще невозможно провести резкой черты в этнографическом отношении. Правда, равнина Аксия — позднейшая Нижняя Македония — была первоначально заселена фракийскими племенами и обратилась в греческую страну лишь с VII века, благодаря завоеваниям македонских царей из дома Аргеадов. Если поэтому примесь чужих элементов должна была быть здесь особенно велика, то она все-таки была не больше той, которая встречалась во многих других колониях, считавшихся, тем не менее, истинно греческими.

На своей новой родине греки, вероятно, еще долго вели бродячий или полубродячий образ жизни. Но по мере того, как население увеличивалось, недостаток земли принуждал его к более интенсивной эксплуатации почвы; земледелие все более отодвигало скотоводство на задний план, и нация оказалась прикрепленной к земле. При этом члены одного и того же рода, державшиеся вместе во время переселения, селились друг подле друга, как это наблюдается и во всех других странах, занятых индогерманцами, — в Индии, Германии, Италии и т.п. Еще в историческое время добрая четверть всех деревень Аттики называлась по именам тех родов, которыми они были основаны.

Дело в том, что у греков, как и у всех остальных индогерманских народов, господствовал родовой порядок, — без сомнения, наследие той эпохи, которая предшествовала разделению племен. Человека, не принадлежащего к такому союзу (фратрия, фратра и т.д.), еще Гомер представляет себе не иначе, как беззаконным и безбожным[54] В основе этого порядка, по-видимому, и здесь лежало первоначально материнское право. Это доказывается тем выдающимся положением, которое занимают родоначальницы в генеалогической традиции; а в Эпизефирских Локрах знать даже в позднее время производила себя не от родоначальников, а от благородных женщин из так называемых „ста домов", которыми, по преданию, была основана эта колония. Такой же характер носит легенда об основании Тарента „сыновьями дев", парфениями. Во всяком случае этот строй был оставлен очень рано. Уже в самой отдаленной древности, от которой до нас дошли сведения, принадлежность к роду обусловливалась происхождением со стороны отца; и так как с этой точки зрения легенды, возникшие на почве материнского права, казались странными позднейшим поколениям, то предание внесло в них поправку, дав в супруги каждой родоначальнице какого-нибудь бога. Таким образом, все члены рода смотрели на себя теперь как на потомков одного общего родоначальника, от которого они производили и самое имя рода; в действительности дело происходило, конечно, наоборот, т.е. мнимый основатель рода был не чем иным, как персонификацией родового имени. Происхождение со стороны матери не играло при этом никакой роли; даже в то время, когда моногамия достигла уже полного господства, сыновья наложниц и рабынь вступали в род отца наравне с законными сыновьями и — хотя в меньшей степени, чем последние — принимали участие в дележе наследства.

На существование в древности обычая похищать невесту указывали еще в позднее время некоторые свадебные обряды, особенно в консервативной Спарте, где сохранились даже остатки полиандрии. Но уже в гомеровскую эпоху повсюду господствует обычай покупать невесту. Цена соразмерялась с красотой, ловкостью в рукоделиях и искусствах и главным образом общественным положением невесты, и для девушки было честью, если жених давал ее родителям большой выкуп. Путем покупки жена переходила из рук отца во власть мужа; в случае смерти последнего его место занимал старший сын, как опекун матери. Но по отношению к взрослым сыновьям греческое право, в противоположность римскому, не признавало patria potestas (отцовская власть); по достижении совершеннолетия юноша становился полноправным, поскольку экономические отношения не обусловливали его фактической зависимости от отца.

Первоначально всякий род составлял, по-видимому, отдельное государство, если можно применить это выражение к условиям той далекой эпохи. Но по мере того, как число родичей возрастало и родственные отношения между отдельными семьями становились все менее тесными, родовая связь должна была ослабевать; род распадался на несколько частей, которые постепенно начинали смотреть на себя как на самостоятельные роды. Когда, вскоре затем, земля, прилегавшая к самой деревне, оказывалась недостаточной для прокормления жителей, то безземельные уходили в другое место, выкорчевывали лес, и поблизости старого селения возникало новое. Такая деревня сохраняла тесную связь со своей метрополией; но легко понять, что сами односельчане сближались между собой еще теснее и с течением времени начинали чувствовать себя отдельной частью государства. Таким образом, последнее распадалось на ряд крупных частей — на племена или, как говорили греки, на филы, каждая из которых содержала в себе известное число родов. Новая фила могла образоваться также в случае присоединения какого-нибудь иноплеменного соседнего поселка, или когда пришлая толпа кочевников получала разрешение поселиться на необработанном участке общинной земли.

Но и первобытный лес можно вырубить, и в стране, где так мало удобной для обработки земли, как в Греции, это должно было случиться очень скоро. Дальнейшее распространение было возможно только на счет соседей, и вот началась борьба из-за земли. Победа обыкновенно оставалась, конечно, на стороне численного большинства, т.е. на стороне обитателей тех долин, в которых обилие плодородной земли обусловливало более быстрый рост населения. Это была война всех против всех, безжалостная и беспощадная; побежденное племя стиралось с лица земли, а его землю делили между собой победители. Так, в историческое время мы находим во всей Арголиде вплоть до Мегары по ту сторону Истма, — исключая, может быть, только Гермионы, бесплодная почва которой представляла мало привлекательного, — три филы: гиллеев, диманов и памфилов. Следовательно, народ, делившийся на эти три племени, должен был распространиться по всей области из одного центра, и, по всей вероятности, этим, исходным пунктом была центральная плодоносная равнина, лежащая между Микенами и Аргосом. Точно так же и население всех или большей части областей Аттики до реформы Клисфена распадалось на четыре филы: гелеонтов, гоплитов, аргадов и эгикоров[55] Очень вероятно, что тот же процесс совершался и в других областях, хотя мы не имеем об этом никаких сведений.

Но как взрослый сын по греческому праву был независим от отца, так и эти древние колонии устраивали свои дела вполне самостоятельно. Каждая долина, а в больших долинах — даже каждая терраса, образовала отдельное государство, и во многих частях Греции, например в Аркадии, Ахее и Этолии, эта организация держалась долго еще и в историческое время. Поэтому древнейшие греческие названия местностей суть имена областей, как Элида, Писа, Мессена, Лакедемон, Аргос, Фтия и многие другие, сохранившиеся лишь как названия городов, подобно тому, как те же Аргос, Мессена, Элида и Лакедемон с течением времени утратили свое древнее значение в качестве областных названий и обратились в названия городов. Ввиду своеобразного устройства поверхности страны протяжение этих областей было обыкновенно очень ограничено и только в немногих случаях превышало 200—300 кв. км[56], из которых лишь ничтожная часть была удобна для земледелия. Следовательно, в ту эпоху, когда первобытная обработка земли составляла, наряду со скотоводством, единственный источник существования, население этих областных государств должно было быть очень незначительным. Так, первоначальная военная организация Спарты была рассчитана приблизительно на тысячу мужчин, способных носить оружие; между тем Лакедемон принадлежал, без сомнения, к наиболее густонаселенным областям.

Но одноплеменные соседние области не теряли сознания своего единства. Это сознание выражалось в общем почитании священных мест, куда сходились для празднеств или для совещания о делах, касавшихся культа, иногда, впрочем, в том и другом принимали участие и иноплеменные общины. Но если эти союзы и носили по существу исключительно сакральный характер и ни в чем не ограничивали самостоятельности участвовавших в них государств, то они все-таки сильно содействовали укреплению в последних чувства единства. Это вело, в свою очередь, к образованию общих племенных имен; так, например, беотийцами назывались все те, которые собирались в священной роще Посейдона у Онхеста на берегу Копаидского озера. Наконец, от этих племенных имен произошла большая часть названий местностей; это прилагательные в женском роде, как Беотия, Фессалия, Аркадия (причем подразумевается и или хора), т.е.: „беотийская, фессалийская, аркадская страна" Племенное имя не образовалось только в тех странах, где центральная равнина получила перевес над остальными областями, например, в Элиде, Мессении, Лаконии, Арголиде; здесь название самой могущественной области служило и для обозначения всей страны.

Но до IX века областные государства Греции не соединялись в прочные политические союзы. Древнейший эпос и вообще героические сказания еще всецело проникнуты представлением о полновластной, политически изолированной от соседей областной общине с укрепленным центром — резиденцией царя, полисом. То же самое доказывают и уцелевшие памятники. Даже на Аргосской равнине, которая по своим природным свойствам представляет резко ограниченное целое, мы находим рядом две столицы — Микены и Тиринф; и едва ли можно сомневаться, что Мидея, Навплия и Аргос также уже в глубокой древности были средоточиями самостоятельных государств. Агамемнон является в „Илиаде" вождем греческого войска под Троей, но отнюдь еще не сюзереном остальных греческих царей; только тогда, когда поход против Трои стал представляться поэтам национальным предприятием, они сочли нужным снабдить Агамемнона властью, соответствующей его положению. Впрочем, весьма возможно, что до возвышения Аргоса Микенам действительно принадлежала гегемония над соседними городами, судя по тому, что храм Геры близ Микен оставался главным святилищем всей страны даже во время владычества Аргоса. Но если когда-нибудь и существовала такая Микенская держава, то она могла представлять собою только плохо сплоченный агрегат немногих областных государств[57]

Сильное расчленение берегов и многочисленность островов, разбросанных по морю вблизи материка, должны были очень рано заставить обитателей греческого полуострова обратиться к морю. Правда, путешествия на запад, через открытое Ионическое море, были пока невозможны; это море сделалось доступным лишь спустя несколько столетий. Но на востоке острова тянутся непрерывной цепью вплоть до берегов Малой Азии, и мореплаватель никогда не теряет из глаз твердой земли, а с вершины Охи на Эвбее открывается свободный вид через всю поверхность Эгейского моря до Пелиннея на Хиосе. Таким образом, уже географические условия указывали здесь путь грекам, один за другим были заняты острова Эгейского моря до самых берегов Азии. Это не было переселением народов в собственном смысле слова; ни одно греческое племя не покинуло своих старых мест: уходило лишь молодое мужское поколение, которое не могло получить наделов на тесной родине или жаждало добычи и приключений[58] Как совершались эти завоевания, — мы видим из описаний „Илиады", хотя они и относятся к гораздо более позднему времени. Греки причаливают, разбивают лагерь на берегу и отсюда опустошают окрестную местность. Небольшие поселения они берут штурмом, но для правильной осады сколько-нибудь хорошо укрепленного города им еще недостает военных знаний. В таких случаях война могла длиться годами, пока какой-нибудь случай бросал город в руки осаждающих, либо недостаток в припасах принуждал защитников покинуть родину или сдаться. Если штурм удавался, то все способные носить оружие умерщвлялись, женщины и дети обращались в рабов или, вернее, — так как греческие поселенцы обыкновенно не приводили с собой женщин, — жены побежденных становились женами победителей. Часто бывало, конечно, и так, что продолжительная осада утомляла самих осаждающих, и они уходили, не взяв города, как едва не случилось с ахейцами под Троей; тогда греки выжидали удобного времени и снова повторяли нападение, пока не достигали своей цели.

Таким образом, коренное население небольших островов, лежащих в южной части Эгейского моря, было истреблено так же бесследно, как прежде население самого полуострова. Но на обширном Крите доэллинские обитатели были слишком многочисленны, чтобы их можно было истребить; они были обращены в крепостных (мноиты, войкеи), которые должны были обрабатывать землю для своих новых господ[59], а сами победители, чтобы упрочить свое положение в стране, ввели у себя строгую военную организацию. Мало того: восточная окраина острова, область Итана и Прэса, никогда не была покорена греками; население этих двух городов — „исконные критяне", этеокритяне, как они называли себя — сохранило свою национальность и язык до V века. То же самое можно сказать и об „этеокарпафийцах", обитавших на пустынном соседнем острове Карпаф. Немногие острова северной части Эгейского моря, где господствует уже суровый фракийский климат, греки заселили только в историческую эпоху; до этого времени их крайними форпостами в этом направлении были Лесбос и, может быть, Тенедос; Фасос оставался в руках варваров до VII столетия, Лемнос и Имброс — до конца VI, а гористая Самофракия, насколько нам известно, никогда не была заселена греками, хотя с течением времени, конечно, усвоила их культуру.

Относительно племенного происхождения этих коренных обитателей у нас нет никаких точных известий. Надписи на каком-то негреческом наречии, найденные недавно на Крите и Лемносе, до сих пор еще не разобраны. Очень вероятно, что острова северной части Эгейского моря были первоначально заселены с соседнего фракийского прибрежья. Действительно, Гомер называет жителей Лемноса синтийцами, и еще в историческое время на Среднем Стримоне сидело фракийское племя, носившее такое имя. Нельзя также сомневаться, что карийцы некогда заселяли ближайшие к ним острова, может быть, они проникли и несколько далее на запад и заняли также Крит и Киклады.

Лучше известен нам этнографический состав коренного населения Малой Азии. Обширное плоскогорье, занимающее середину полуострова, было заселено народом индогерманского племени, фригийцами. Близкое родство их языка с греческим обратило на себя уже внимание древних, но, по-видимому, еще ближе стояли они к фракийцам. Поэтому можно думать, что фригийцы пришли на свою позднейшую родину с Балканского полуострова, через Босфор или Геллеспонт. Их северные соседи, вифинцы, жившие у Босфора, представляли фракийское племя, как, вероятно, и мисийцы на южном берегу Пропонтиды. Возможно, что и лидийцы находились в тесном родстве с этими племенами, но остатки лидийского языка слишком скудны, чтобы можно было прийти к какому-нибудь определенному выводу на этот счет. Об обитателях гористой юго-западной части полуострова, карийцах и ликийцах, мы до сих пор достоверно знаем только то, что они говорили на флектирующих языках, которые по своему морфологическому строению представляли большое сходство с индогерманскими; по-видимому, также карийцы и ликийцы стояли очень близко друг к другу. Но пока не будут прочитаны ликийские надписи, вопрос о том, принадлежали ли эти народы к индогерманскому племени, должен остаться открытым.

Греки также очень рано начали заселять малоазиатское побережье. В начале исторической эпохи мы находим непрерывный ряд греческих колоний вдоль западного берега полуострова от Элейского залива против Лесбоса на севере, до Иасийского залива к югу от Милета. Далее на юг, в Карии, греки заняли оба полуострова, Галикарнас и Книд, весь остальной берег оставался во власти туземцев. На севере Троада была покорена только в VII веке. Глубже внутрь страны грекам вообще не удалось проникнуть до Александра; почти все их города лежат на берегу, во всяком случае — не дальше одного дня пути от него (около 30 км). Отсюда можно с уверенностью заключить, что греки пришли в Малую Азию с запада, через Эгейское море, притом лишь в то время, когда карийцы, лидийцы и мисийцы уже сидели на своих местах.

Греки проникли и далее на восток, вдоль южного берега полуострова. В горной Ликии удержалось туземное население, зато греки заняли плодоносную равнину Памфилии.

Здесь возникли греческие города Перга, Силлий, Аспенд и Сида; по-видимому, очень рано были заселены и Нагид, Келендерис, Солы и Малл в Киликии. Но важнее всего то, что обширный и богатый Кипр почти всецело перешел во власть греков; коренное население удержалось только на южном берегу, в Амафунте, финикийцы — в соседнем Китионе и, может быть, также в Лапафе, в северной части острова.

Колонизация Кипра совершилась в то время, когда греки еще не познакомились с фонетическим алфавитом[60]; старинный диалект, на котором кипрские греки говорили еще в IV столетии, также доказывает, что остров был заселен в очень ранний период. Западное побережье Малой Азии, как ближайшее к Греции, было заселено, вероятно, гораздо раньше[61] Поэтому документальных известий об этой колонизации, конечно, не могло существовать. Правда, азиатские греки никогда не забывали, что они чужеземцы в той стране, в которой живут. Так, Милет называется у Гомера карийским городом, и, рассказывая о завоевании Ахиллом „прекрасно построенного" Лесбоса, поэт, несомненно, исходит из того представления, что в эпоху Троянской войны остров был населен еще варварами. Вообще эпос почти совершенно игнорирует греческие колонии на малоазиатском берегу и прилегающих к нему островах, несмотря на то, что он возник именно в этих колониях. Но о ближайших обстоятельствах, при которых совершилось переселение, в историческую эпоху уже ничего не было известно. Здесь не было и следа той тесной связи с родным городом, которую так усердно поддерживали греческие колонии более позднего времени; точно так же ни один из греческих городов Малой Азии не знал имени своего основателя. Таким образом, миф должен был дать то, в чем отказывало историческое предание.

Эти мифы большею частью очень прозрачны. Важную роль в них играет омонимия. Так, Эритра в Ионии была, по преданию, основана беотийской Эритрой, Фокея — фокейцами, Саламин на Кипре — одноименным островом, лежащим у берегов Аттики, кипрская Кериния — ахейским городом того же имени. Мыс Акамант, образующий северозападную оконечность Кипра, получил название будто бы от сына Тесея, Акаманта, которого поэтому считали и основателем соседних Сол; позже построение этого города приписывали даже Солону. Кефея, мифического основателя одного из кипрских городов (вероятно, Керинии), без обиняков отождествляли с одноименным эфиопским царем, отцом Андромеды, и сообразно с этим полагали, что некогда на острове существовала эфиопская колония. Союзное святилище ионийцев на мысе Микале было посвящено Посейдону Геликонскому; на этом основании ионийцев выводили из Ахеи, где в Гелике также существовал знаменитый храм Посейдона. Другие сказания основывались на родословных царских домов. Так как властители Милета и большей части других ионических городов производили свой род от Нелея, которого эпос по мифологическим соображениям помещал на самой отдаленной западной окраине греческого мира — в Трифилийском Пилосе, то отсюда будто бы и была заселена Иония. Афродита Пафосская имела храм и в Тегее; из этого заключали, что Пафос был основан Агапенором и его аркадийцами во время их возвращения из-под Трои. На основании таких же соображений полагали, что остров Кос, с его храмом Асклепия, был заселен из Эпидавра или из Фессалии, где находились наиболее известные святилища бога врачебной науки. Наконец, ионийцы должны были с течением времени все более убеждаться в близком сходстве своих нравов и языка с нравами и языком обитателей Аттики, и результатом этого наблюдения было то, что на ионийские города начали смотреть как на афинские колонии. Генеалоги VI и V столетий задаются уже целью привести в согласие эти противоречивые предания. По их свидетельству, нелиды первоначально перешли из Пилоса в Аттику, здесь к ним пристали изгнанные из Ахеи ионийцы, и затем те и другие совместно двинулись в Азию. Но для нас эти противоречия легенды служат доказательством, что в историческое время ни ионийцы, ни вообще азиатские греки не имели уже никаких определенных сведений о своем переселении из Европы.

К счастью, мы другим путем можем прийти к более точным выводам. Очевидно, что распространение греков на восток должно было иметь своим исходным пунктом западное побережье Эгейского моря. И мы действительно находим в Милете, Самосе, Эфесе и Трое те самые филы, на которые до реформ Клисфена делилось население Аттики, а арголидские филы гиллеев, диманов и памфилов встречаются также на Фере, Калимне, Косе и Родосе и во многих критских городах. Итак, несомненно, что значительная часть Крита, Южные Киклады и острова, лежащие у карийского берега, были колонизированы из Арголиды, тогда как Иония или, по крайней мере большая часть ее, получила свое греческое население из Аттики. Возможно, что в этой колонизации принимали участие и выходцы из других областей Греции; так, Крит был, вероятно, заселен отчасти из соседней Лаконии, а в Ионию переселялись и эвбейцы и, может быть, также беотийцы. Действительно, рядом с упомянутыми аттическими и арголидскими филами мы находим на Крите и в малоазиатских колониях другие филы, которых не встречаем в Аттике или Арголиде. Но в общем порядок греческих племен в Азии с юга на север точно соответствует тому порядку, в котором они сидели на западном побережье Эгейского моря; поэтому очень вероятно, что города северной Ионии, Лесбос и так называемые эолийские города, лежащие уже на материке Азии, были действительно, как утверждает предание, заселены из Беотии или, по крайней мере, из той части восточного берега Греции, которая простирается к северу от Аттики. Впрочем, точно доказать это предположение невозможно, так как мы не знаем беотийских и фессалийских фил. Язык кипрских греков чрезвычайно близок к языку жителей Аркадии; следовательно, Кипр был заселен, по-видимому, из Пелопоннеса, хотя, конечно, не из самой Аркадии, лежащей внутри полуострова.

Легко понять, что греки переносили свои старые, привычные учреждения и на новые места. Здесь, как и в метрополии, каждое поселение само отвечало за себя, будучи вполне независимо от соседних городов. И здесь одноплеменные общины с течением времени соединялись в сакральные союзы. Происходившие главным образом из Арголиды колонисты островов и полуостровов вдоль карийского берега избрали своим религиозным центром храм Аполлона на Триопийском мысе близ Книда; население побережья от Милета до Фокеи и обитатели близлежащих островов, родом большею частью из Аттики, собирались в храме Геликонского Посейдона на мысе Микале; третий подобный союз образовали поселения, расположившиеся в области Нижнего Герма, от Смирнского до Элейского залива. И здесь также с течением времени выработались общие племенные названия для участников этих религиозных союзов: все, собиравшиеся на Триопийском мысе, стали называть себя дорийцами, почитатели Геликонского Посейдона — ионийцами, справлявшие свои празднества в долине Герма — эолийцами[62] Но при том руководящем значении, какое азиатские греки получили с IX века как в экономической, так и в духовной области, эти племенные имена стали мало-помалу употребляться в более широком смысле. Имя ионийцев было перенесено на родственных ионийцам обитателей большей части Киклад, Эвбеи и Аттики; имя дорийцев — на население Крита и Южных Киклад, которое, как мы знаем, подобно азиатским дорийцам, принадлежало к арголидскому племени, а затем и на обитателей самой Арголиды. Точно так же и название эолийцев было распространено на Лесбос и, далее, на Беотию и Фессалию. Это случилось около того времени, когда обе великие эпопеи заканчивались в своих главных частях, т.е. приблизительно в конце VIII столетия. Эпос еще не знает дорийцев в Пелопоннесе, но в одном месте „Одиссеи" уже упоминаются дорийцы на Крите, а в одном довольно позднем месте „Илиады" афиняне названы „иаонами" В каталоге Гесиода, относящемся к VI веку, Дор, Эол и Ксуф называются уже сыновьями Геллена, Ион и Ахей — сыновьями Ксуфа. Следовательно, мы уже находим здесь привычное и нам деление греческого народа на три племени: дорийцев, ионийцев и эолийцев[63], к которым, в качестве четвертого племени, присоединяются ахейцы, ввиду той выдающейся роли, какую они играют в эпосе. Отставшие в культурном отношении обитатели западной части греческого полуострова были оставлены при этом в стороне; позднейшие ученые без всякого основания распространили на них имя эолийцев.

Процесс, который мы проследили, мог совершиться только в течение многих столетий. Когда он начался, когда греки пришли в ту страну, которой они дали имя, — об этом мы не можем составить себе даже предположения. Мы знаем только, что образование племен и передвижение внутри самого полуострова были уже закончены, когда греки начали заселять острова и Малую Азию; по крайней мере, в Аттике и Арголиде уже обитали в это время те же самые племена, которые мы находим здесь в историческую эпоху. Эллинизация островов Эгейского моря и западного берега Малой Азии должна была потребовать несколько столетий; не надо забывать, что одни только острова занимают поверхность почти в 18 тыс. кв. км, т.е. немногим менее Пелопоннеса. Закончился этот процесс, самое позднее, в начале первого тысячелетия до нашей эры, так как гомеровский эпос исходит из предположения, что греки уже давно живут в Малой Азии, а основная часть „Илиады" возникла не позже VIII века, вероятно, еще в IX веке. Большая часть Кипра была заселена греками уже около 700 г., как показывают клинообразные надписи; ввиду крупных размеров острова (9599 кв. км), начало его колонизации греками приходится отнести не позже как к IX веку. Во всяком случае покорение Кипра должно было совершиться в то время, когда греки еще не знали алфавита и аркадийское наречие еще не начало отделяться от наречий пелопоннесского побережья. С другой стороны, едва ли можно предположить, что после заселения западного берега Малой Азии и Кипра греческая колонизация приостановилась на несколько столетий. Так как, следовательно, колонизация как Запада, так и берегов Фракии и Геллеспонта могла начаться не ранее VIII века, то острова и Малую Азию греки должны были заселить в течение второй половины второго тысячелетия до Р.Х.

Из сказанного ясно, что со времени переселения греков на Балканский полуостров в их состав вошло множество чуждых элементов. Тем не менее эта примесь была недостаточно сильна, чтобы уничтожить в их наружности следы арийского происхождения. Своих любимых героев — Ахилла, Одиссея, Менелая — Гомер изображает белокурыми; белокуры были и спартанские девушки, которых воспевал Алкман в своих „Парфениях", и большая часть беотиек даже в III веке. Вообще в течение всей древности светлые волосы считались признаком красоты. Это, конечно, показывает, что, по крайней мере в более позднее время, в Греции преобладал темный цвет волос, что, вероятно, еще в гораздо большей степени наблюдается и теперь; но чем объяснить это явление: влиянием ли климата или смешением рас? Черепа, добытые из древнегреческих могил, все без исключения долихоцефалические, отчасти в очень резкой форме, и имеют поразительно малую емкость, тогда как большинство современных греков — брахикефалы. Относительно роста древних греков у нас нет никаких точных сведений; современные греки не принадлежат к числу особенно рослых народов и стоят в этом отношении приблизительно на одном уровне с французами.

Подобно всем остальным индогерманским народам, древние греки были богато одарены в умственном отношении и способны к военному делу; эти свойства, вместе с благоприятными внешними обстоятельствами, и доставили им духовное, а на короткое время даже политическое господство над миром. Отличительной чертой греков является сильно развитое эстетическое чувство, каким после них не обладал ни один народ; оно-то и сделало их поэтические и художественные произведения недосягаемыми образцами для всех времен. Напротив, худшая нравственная черта их национального характера состоит в недостатке честности и уважения к данному слову; в этом отношении греки далеко уступали своим западным и восточным соседям — италикам и персам. Уже мифы прославляют воровские подвиги Гермеса; многоопытный Одиссей также не может быть назван образцом честности, а его деда по матери, Автолика, эпос даже восхваляет за то, что он был искуснее всех людей в воровстве и вероломстве. Гесиод жалуется на подкупность знатных судей, Солон — на бесчестность государственных людей в Афинах; и даже в классическую и эллинистическую эпоху в Греции было мало людей, которых деньгами нельзя было бы склонить к чему угодно. Когда надо было устранить соперника при помощи политического процесса, его почти всегда обвиняли или в подкупности, или в утайке общественного имущества, потому что почти никто не был вполне чист на руку. Эту черту, так мало гармонирующую с арийским характером, можно было бы, пожалуй, объяснить смешением греков с тем населением, которое они при своем прибытии уже застали на Балканском полуострове, тем более что тот же недостаток, и, по-видимому, еще в большей степени, мы находим у карийцев. Это предположение подтверждается и той дурной славою, которою пользовались критяне, так как именно на Крите примесь чуждых, неэллинских элементов была особенно велика.

Вообще черты национального характера должны были развиваться в различных областях крайне неравномерно, в зависимости от различных географических, а позже и экономических и социальных условий. Население внутренних областей, занимавшееся преимущественно скотоводством и земледелием и рассеянное по небольшим городам и селам, было, конечно, тяжеловеснее и консервативнее, чем обитатели оживленного побережья. Этим объясняется, например, разница между подвижными афинянами и их беотийскими соседями, тупость которых вошла в пословицу. Как малотакие различия зависят от племенного происхождения, показывает сравнение консервативных пелопоннесцев с их колонистами в Сицилии, которые по гибкости ума не уступали афинянам. Эти условия сильно способствовали выработке и развитию самой пагубной черты греческого национального характера — партикуляризма.

Далее, то обстоятельство, что вся страна изрезана горами и заливами, сильно затрудняющими сообщение между отдельными ее частями, имело последствием распадение греческого языка на целый ряд диалектов; едва ли еще где-нибудь можно найти на таком небольшом пространстве так много разнородных наречий. Этот процесс должен был в главных чертах закончиться еще до того времени, когда греки заселили берега Сицилии и Пропонтиды, потому что каждая из основанных здесь колоний употребляла наречие своего родного города. Напротив, в то время, когда колонизировались западный берег Малой Азии и Кипр, образование диалектов было еще в полном ходу. В самом деле, кипрское наречие обнаруживает самое тесное родство с аркадийским, а так как Кипр не мог быть заселен из Аркадии, лежащей внутри материка, то очевидно, что некогда на восточном или южном берегу Пелопоннеса господствовал диалект, стоявший очень близко к позднейшему аркадийско-кипрскому. В замкнутой среди гор Аркадии и на дальних островах это старинное наречие осталось сравнительно чистым; на берегах Пелопоннеса, под влиянием сношений с греками из других областей, оно смягчилось и изменилось. Таким образом, здесь выработалось два новых диалекта — арголидский и лаконский, которые, возникнув на одной и той же основе, были, конечно, чрезвычайно сходны между собой, но все-таки не настолько, чтобы их можно было соединять под именем единого,,дорийского" диалекта. Благодаря спартанскому завоеванию в VIII веке, если не раньше, лаконское наречие распространилось и в Мессении, тогда как арголидские колонии на островах и полуостровах вдоль карийского берега усвоили диалект своей метрополии. Напротив, язык обширного Крита продолжал своеобразно развиваться, хотя все еще, конечно, опираясь на диалекты южного и восточного Пелопоннеса. Совершенно одичал греческий язык в изолированной Памфилии, обитатели которой тоже, по всей вероятности, пришли из Арголиды и Лаконии. Своеобразный язык выработала и бедная гаванями Элида на западном берегу Пелопоннеса, так что мы иногда только с трудом можем понять ее письменные памятники; некоторые особенности этого диалекта, как, например, ротацизм, перешли и в лаконское наречие.

От этих пелопоннесских наречий резко отделяются диалекты, господствовавшие в Аттике, на Эвбее, на Северных и Средних Кикладах и в Ионии. Вся эта область или, по крайней мере большая часть ее, была занята одноплеменным населением, которое, как мы видели, пришло из Аттики. Отличительная черта этой группы языков, сравнительно с остальными греческими наречиями, состоит в замене долгого а долгим е. Так как эта особенность сильнее всего развита в Ионии, то надо думать, что она здесь впервые возникла и уже отсюда была перенесена на Киклады и в Аттику. Таким образом, и эти диалекты должны были отделиться от пелопоннесских наречий отчасти уже после заселения Малой Азии.

Киферон и Парнет, которые с севера ограничивали Аттику и говорившую по-арголидски Мегару, составляли резкую диалектическую границу. Беотия имеет свое собственное наречие, которое, сообразно географическому положению этой страны, занимает среднее место между арголидским и фессалийским, а в некоторых отношениях примыкает и к аттическому, но ни с одним из этих наречий не может быть соединено в одну группу. Даже население Лесбоса и противолежащего эолийского берега, которое, по преданию, а может быть, и действительно, пришло из Беотии, развило свой диалект настолько самостоятельно, что уклонений от беотийского в нем оказывается больше, чем сходных с ним черт. Так же изолировано наречие Фессалии, окруженной со всех сторон горными хребтами. Наконец, македонский язык Удержал большое количество старинных форм, а многое заимствовал также у фракийцев и иллирийцев, у которых македоняне отняли большую часть своей страны; возможно,

что самая резкая особенность македонского наречия — замена придыхательных согласных мягкими — объясняется именно влиянием этих языков.

Древнейшие диалекты горных областей северо-западной Греции нам очень малоизвестны. Мы знаем, что язык эвританов, обитавших в Средней Этолии, был почти непонятен для афинянина V века; в прибрежных областях оживленные сношения действовали на язык смягчающим образом, как показывают локрийские надписи, относящиеся к этому же или несколько более раннему времени. Культурными центрами всей этой страны были Коринф и его колонии на эпиро-акарнанском побережье; сообразно с этим, коринфское наречие так сильно повлияло на диалекты областей, лежащих между Фокидой и Эпиром, что, судя по уцелевшим надписям IV и позднейших веков, эти, так называемые „северно-дорийские", диалекты представляют не что иное, как несколько видоизмененный арголидский. Такое же влияние и, может быть, еще в большей степени, имел Коринф по-видимому, и на соседний южный берег своего залива — на Ахею, так как и здесь в историческое время господствовало наречие, очень мало разнившееся от арголидского.

Но как ни глубоки эти различия в характере и языке отдельных племен, как ни велико влияние, которое имели эти различия на весь ход греческой истории, — они ничтожны в сравнении с чертами, общими всей греческой нации и отличающими ее от всех других народов. Геродот с полным правом мог сказать, что греки составляют единокровный и единоязычный народ, что у них общие храмы и жертвоприношения и одинаковые нравы. И, несмотря на всю политическую рознь, греки очень рано сознали свое единство.

Примечания:

Джонс Р. Вводная лекция по политической экономии //Экономические сочинения. JL, 1937. С.221.

Кареев Н.И. К вопросу о свободе воли с точки зрения исторического процесса//Вопросы философии и психологии. 1890. Кн.4. С. 120.

Одного языка для этого, правда, недостаточно; негр, говорящий по-английски, далеко еще не англичанин. Хорошее определение понятия национальности дает Геродот. VIII. 144 (Геродот. История /пер. Г.А.Стретоновского. М., 1972. С.416). (См. ниже, с.98).

Ниже (гл. V) мы докажем, что этих коренных обитателей нельзя отождествлять с пеласгами.

О фауне Древней Греции ср.: Keller О. Thire des klassischen Alterthums in culturgesch. Bezeihung; Innsbruck, 1887. Лев водился в V веке только на Пинде и в горных областях Македонии: некоторые сказания, как напр., мифы о Немейском и Киферонском львах, показывают, что некогда они были распространены по всему полуострову. Точно так же дикий бык (в двух видах, Bison europaeus и Bos priemegenius) встречался в историческое время еще только в Македонии; в доисторический период граница его распространения лежала, по-видимому, гораздо далее к югу, так как один ручей в Эпикнемидской Локриде назывался бычий и Гомер несколько раз называет щит „шкурой дикого быка".

Илиада. IX. 63—64. „Тот лишь, кто, чуждый законам, бездомным живет и безродным, междоусобную любит войну" (Илиада Гомера /пер. Н.М.Минского. М., 1896. С. 134).

Те же четыре филы мы находим и в Ионии; очевидно, они существовали еще до заселения Малой Азии. Между тем синойкизм Аттики относится, без сомнения, к более позднему времени. А так как мы можем представить себе филу только как часть государства, то слова текста оказываются оправданными; притом, они подтверждаются и аналогичным примером Арголиды. Следовательно, Клисфен, игнорируя, при основании своих новых фил, местную связь, опирался на отношения, сложившиеся уже задолго до него.

Например, все 12 или 13 областей Ахайи занимали пространство в 2300 кв. км, 18—19 областей, на которые распадалась Аркадия до основания Мегалополиса, — приблизительно 4700 кв. км, Дорида у Ойты — около 200 кв. км. Приблизительно такова же была средняя величина областей Аттики, если последняя действительно распадалась до синойкизма на 12 государств, как утверждает предание.

Нас не должно вводить в заблуждение на этот счет то подавляющее впечатление, которое производят на зрителя колоссальные стены Микен и Тиринфа. Циклопические стены италийских городов, которые по величине отчасти далеко превосходят греческие, доказывают нам, что и небольшие общины были в состоянии возводить такие постройки. То же самое доказывают нураги Сардинии. В эпоху борьбы всех против всех защита от неприятельских нападений составляет самую настойчивую потребность, удовлетворению которой должны служить все наличные средства. Притом, как подтверждают специалисты, постройка „Сокровищницы Атрея" должна была потребовать не больше затрат, чем постройка каменного дорического храма средней величины; а царские дворцы из дерева и глины стоили сравнительно очень недорого. Если во всей Греции такие обширные строения встречаются еще только в Беотии, то это свидетельствует лишь о том, что Аргосская равнина была в то время, наряду с Беотией, самой богатой и населенной частью европейской Греции, а вовсе не о том, что Микены и Тиринф представляли центры могущественных государств не только в нашем смысле, но даже с точки зрения классической эпохи.

Уже из этого можно понять, как ошибочна общепринятая гипотеза, будто толчок к этой эмиграции дали передвижения, происходившие внутри самого полуострова. Ведь и колонизация запада и севера в начале исторической эпохи была вызвана, конечно, вовсе не этими переселениями.

Из этого, конечно, не следует, что между критскими крепостными более позднего времени не было и греков; завоевание острова положило только начало крепостному праву, как случилось позже и при заселении Сицилии.

См. выше, с.56.

Почему здесь употреблялся менее устаревший язык, чем на Кипре, будет объяснено ниже (с.96—97).

В самой Греции не было ни ионийцев, ни эолийцев; следовательно, эти племенные названия должны были образоваться уже в Малой Азии. То же самое относится и к дорийцам. Правда, у южной подошвы Эты была область, носившая имя Дориды; но, лежа внутри полуострова, она никоим образом не могла принимать участия в заселении Малой Азии. Мы имеем здесь дело с одним из тех омонимов, которые так часто встречаются в языках, распространенных на большом пространстве. Подробности — ниже, гл. V.

В то время, как Ион, Дор и Ахей представляют собою не что иное, как героев-эпонимов своих племен, Эол имеет, кроме того, еще самостоятельное значение. Он является у Гомера богом ветров и, как таковой, почитался, вероятно, во многих частях Греции. Понятно, что предание должно было видеть в эолийцах древнейших обитателей этих мест. Так, по Гомеру (VI. 153 и след.), Сизиф, сын Эола, жил в Коринфе; на этом основано известие Фукидида, что город был населен эолийцами до переселения дорийцев.

Оглавление