КАРЛ ЮЛИУС БЕЛОХ И ЕГО „ГРЕЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ[1]

Взгляд на экономику как на важнейший и даже определяющий фактор развития общества зародился задолго до марксистского материалистического понимания истории (исторического материализма). По-видимому, одним из первых, если не первым, был английский мыслитель, видный деятель революции Джеймс Гаррингтон (1611—1677). В работе „Республика Океания" (1656) он отстаивал мысль, что в основе политического строя страны лежат отношения собственности на деньги, вещи и землю. Решающими он считал отношения поземельной собственности, распределение земельных владений. ...Где существует неравное распределение земли, — писал он, — должно существовать неравенство силы, а где существует неравенство силы, там не может быть республики... Где существует равенство земельных владений, должно быть равенство силы, а где существует равенство силы, там не может быть монархии"¹

Идея решающей роли отношений собственности лежит в основе получившей теоретическую разработку в работе шотландского мыслителя Адама Фергюсона (1723—1816) „Опыт истории гражданского общества" (1767) унитарно-стадиальной концепции человеческой истории, в которой в качестве последовательно сменявшихся стадий выступают дикость, варварство и цивилизация. Дикость — период безраздельного господства общественной, коллективной собственности, варварство — время перехода от коллективной собственности к частной, цивилизованное общество целиком основано на частной собственности.

Другой вариант идеи определяющей роли экономики лежал в основе созданной в середине XVIII в. экономистами Анном Робером Жаком Тюрго (1727—1781) и Адамом Смитом (1723—1790) концепции четырех стадий развития человечества: охотничье-собирательской, скотоводческой, земледельческой и торгово-промышленной. Один из ее приверженцев, Виктор де Мирабо (1715—1789), в „Философии земледелия" (1763) особо подчеркивал, что образ жизни и поведение людей в том или ином обществе зависит от существующего в нем „способа жизнеобеспечения" Другой — шотландский историк Уильям Робертсон (1721—1793) в „Истории Америки" (1777) указывал: „В любом исследовании деятельности людей, объединенных в общество, первым объектом внимания должен быть способ жизнеобеспечения. Когда он изменяется, другими должны стать и законы, и политика"[2] Джон Миллар (1735—1801), показав в работе „Происхождение различия рангов в обществе" (1771; 1781) всю несостоятельность географического детерминизма, сразу же вслед за этим писал: „Цель настоящего исследования — прояснить историю человечества в нескольких важных пунктах. Это предпринято путем указания на наиболее очевидное и общее усовершенствование, которое постепенно проистекает из состояния общества, и на последующее его влияние на нравы, законы и формы правления народа"[3] Говоря об очевидном и общем совершенствовании, Дж. Миллар имел в виду развитие и смену форм хозяйства.

Поэтому ничуть неудивительно, что известный британский исследователь Рональд Мик в работе „Социальная наука и неблагородный дикарь" (1976) охарактеризовал концепцию четырех стадий в том ее варианте, в котором она была изложена в труде Дж. Миллара, как настоящее материалистическое понимание истории[4] В этом с Р.Миком вряд ли можно согласиться. Но Дж. Миллара, по-видимому, вполне можно отнести к числу первых представителей экономического детерминизма.

Другим таким представителем был Гийом Тома Франсуа Рейналь (1713—1796). В труде „Философская и политическая история учреждений и торговли европейцев в обеих Индиях" (1770; 1780) достаточно отчетливо проявляется тенденция объяснять все социальные, политические и идеологические перемены, в конечном счете, влиянием видоизменяющихся форм обмена и распределения. Автор неоднократно подчеркивает, что смена одних общественных форм другими происходит спонтанно, стихийно, вопреки и независимо от воли и сознания людей, ставящих свои частные ограниченные цели. Экономический подъем итальянских городских республик был непосредственной причиной Ренессанса. Возникновение суконных мануфактур и ткацких фабрик обусловило рост политического могущества Голландии. Технический прогресс способствовал развитию естественных наук, прежде всего физики и математики, и привел к распространению просвещения и знаний. „Как только Европа покрылась мануфактурами, — пишет Г. Рейналь, — течение мыслей и чувств человека, кажется, переменило свой наклон" ¹

Само за себя говорит название работы англичанина Чарльза Паттона "Влияние собственности на общество и государство" (1797). Та же самая идея развивалась в труде его брата Роберта Паттона „Принципы азиатских монархий, политически и экономически исследованные и противопоставленные тем, что действовали в монархиях Европы..." (1801).

Экономический детерминизм в совершенно четкой форме присутствует в работах выдающегося английского экономиста Ричарда Джонса (1790—1853). Последний решительно отстаивал взгляд, согласно которому экономическая структура общества определяет прежде всего его основные особенности. „Только точное познание этой структуры, — писал он, — может дать нам ключ к пониманию минувших судеб различных народов мира, вскрывая их экономическую анатомию и показывая таким образом наиболее глубокие источники их силы, элементы их учреждений и причины их обычаев и характера... Нет ни одного периода древней или новой истории, на который обстоятельное знание различий и изменений в экономической структуре наций не проливало бы ясного и постоянного света. Именно такого рода знание должно научить нас понимать тайные чудеса Древнего Египта, могущество его монархов, великолепие его памятников; военную силу, с которой Греция отбивала легко возобновляемые мириады войск великого царя; юную мощь и длительную слабость Рима; преходящую силу феодальных государств; более постоянную мощь современных наций Европы..."[5]

Эта идея легла в основу созданного в середине XIX в. Карлом Генрихом Марксом (1818—1883) и Фридрихом Энгельсом (1820—1895) материалистического понимания истории, или исторического материализма.

В значительной степени уже под прямым или косвенным влиянием марксизма к мысли о том, что экономика играет важнейшую роль в истории, пришли во второй половины XIX в. многие историки. Это направление, которое принято называть историко-экономическим, или просто экономическим („экономизмом"), получило самое широкое распространение в исторической науке Германии, Франции, Великобритании, России. Более того, на рубеже XIX и XX веков оно стало ведущим, что признавали как его приверженцы, так и противники.

Так, русский историк и историософ Николай Иванович Кареев (1850—1931) в статье, опубликованной в 1890 г., спорил с „тем убеждением, все более и более утверждающимся среди историков, что главнейшие исторические явления имеют свою основную подкладку в экономических отношениях общественного тела, определяющих собой отношения и политические, и частно-правовые..."[6]

В 1903 г. известный историк, будущий академик, Евгений Викторович Тарле (1875—1955), в статье „Чем объясняется современный интерес к экономической истории" писал: „Никто не будет спорить, что в настоящее время ни одной стороной исторического процесса так не интересуются, как именно историей социально-хозяйственной. Притом интерес этот как в весьма широких (особенно в Германии) слоях читающего общества, так и среди ученого мира. Можно сказать, что последние 30—35 лет создали почти не существовавшую прежде отрасль исторической науки — хозяйственную историю: можно сказать также, что, кроме социально-экономической истории, никакая другая особенно не интересует последнее время большинство неспециалистов"[7]

Взгляды сторонников экономического подхода к истории были весьма разнообразными. Прежде всего, среди них не было единства в том, что понимать под экономикой. Как известно, слово „экономика" имеет несколько значений. В самом широком смысле под экономикой понимают общественное производство, как оно существует в том или ином конкретном отдельном обществе (=социоисторическом организме)[8] в целом, в единстве всех его сторон и моментов, включая технику и технологию разных отраслей хозяйства, их взаимосвязь и взаимоотношения, уровень производительности и формы организации труда, и, наконец, общественные отношения по производству. Именно такой смысл нередко вкладывают в это слово, когда говорят об экономике той или иной страны.

В более узком смысле под экономикой понимают организацию, структуру или состояние той или иной отрасли производства или вообще формы хозяйственной деятельности. Именно такой смысл вкладывают в данный термин, когда говорят об экономике сельского хозяйства, экономике транспорта и т.п. И, наконец, под экономикой можно понимать существующую в обществе систему социально-экономических, производственных отношений.

Сторонники упомянутой выше четырехчленной схемы периодизации истории человеческого общества имели в виду прежде всего формы хозяйства. С каждой такой формой они связывали определенные отношения собственности и структуры власти. Дальше они не шли. Поэтому, когда перед ними возникал вопрос о причинах смены форм хозяйства, то многие из них склонялись к демографическому детерминизму. РДжонс, говоря о том, что экономика определяет форму общества, имел в виду прежде всего систему социально-экономических отношений. Но ответить на вопросы, почему в обществе существуют именно такие, а не иные экономические отношения, и почему происходит смена систем социально-экономических отношений, он не смог. Сторонники историко-экономического направления в большинстве случаев под экономикой, если не теоретически, то практически понимали прежде всего систему социально-экономических отношений. В ней они искали ответы на мучившие их вопросы.

Одни из них прямо заявляли о том, что экономический фактор является определяющим в истории. Их с полным правом можно назвать экономическими детерминистами. К числу их прежде всего относятся английский историк Джеймс Торольд Роджерс (1823—1890), перу которого принадлежат такие выдающиеся работы, как „История земледелия и цен в Англии" (Т. 1—8. 1866—1888), „История труда и заработной платы в Англии с XIII по XIX в." (1884), „Экономическая интерпретация истории" (1888), „Индустриальная и коммерческая история Англии" (1891).

„Труды, подобные предпринятому мною, — писал он в предисловии к первому тому „Истории земледелия и цен в Англии", — весьма существенны для экономической интерпретации истории, которое, я смело берусь утверждать это, имеет первостепенное значение для понимания прошедшего, все равно идет ли речь о юридических древностях, дипломатических интригах или военных походах. Немного можно насчитать таких событий в истории, на которые не был бы пролит яркий свет с помощью фактов, составляющих предмет изучения одних лишь экономистов"[9]

Таких же взглядов придерживался его соотечественник Уильям Джеймс Эшли (1860—1927), среди трудов которого особо выделяется „Экономическая история Англии в связи с экономической теорией" (1886; рус. пер.: М., 1887). Но, подчеркивая огромную роль экономики, эти ученые так и не смогли создать сколько-нибудь стройной концепции исторического развития. Не смогли этого сделать и те историки, которые прямо называли себя „экономическими материалистами"

Другие сторонники историко-экономического направления, практически исходя в своих исследованиях из положения о примате экономики, в то же время никогда его не прямо не провозглашали и не обосновывали. Наоборот, некоторые из них даже объявляли себя приверженцами плюралистического, т.е. многофакторного, подхода к истории, который выражался в признании существования нескольких одинаково важных факторов исторического развития. Поэтому от них еще труднее, чем от первых, можно ожидать создания сколько-нибудь последовательной концепции исторического развития.

Среди них прежде всего следует назвать известного русского историка, этнографа и социолога Максима Максимовича Ковалевского (1851—1916). Взгляды его всегда были довольно противоречивыми и к тому же претерпевали известные изменения. Практически в своих многочисленных трудах он исходил из того, что система социально-экономических отношений представляет собой фундамент общества. И в некоторых работах он это прямо и утверждал.

„Историку, который пожелал бы представить картину внутреннего быта той или другой страны в ту или иную эпоху ее существования, — писал он в книге „Общественный строй Англии в конце Средних веков" (М., 1880), — необходимо остановиться прежде всего на вопросе о распределении в ней недвижимой собственности. Эта последняя всегда являлась и доселе является одним из материальных фундаментов всякого господства, общественного и политического; от сосредоточения ее в руках того или иного сословия зависело и зависит распадение общества на влиятельные и невлиятельные классы... Если и в наши дни поземельное владение является необходимым условием власти, то тем более так было в XV в. "'

И в то же время он выступал против исторического монизма (монофакторализма), т.е. выделения одного из факторов истории как определяющего, решающего. А когда он пытался объяснить эволюцию экономической структуры общества, то приходил к демографическому детерминизму. „Продолжительные изыскания, — писал он, — привели меня к тому заключению, что главным фактором всех изменений экономического строя является не что иное, как рост населения"[10]

Однако сколько-нибудь четкой грани между названными двумя группами сторонников историко-экономического направления провести невозможно. И у первых встречаются элементы полифакторного подхода, причем иногда не декларативного, а реального, а среди вторых были такие, у которых полифакторализм носил во многом декларативный характер.

Однако все они без исключения отстаивали положение о важнейшей роли в истории экономического фактора. Кроме указанных выше исследователей, крупнейшими сторонниками историко-экономического направления были во Франции — Анри Сэ (1864—1936), в Австро-Венгрии — Карл Теодор Инама-Штернегг (1843—1908), в Германии — Густав Шмоллер (1838—1917), Карл Лампрехт (1856—1915).

Широко было представлено историко-экономическое направление в русской исторической науке. В какой-то степени его предтечей в России был замечательный мыслитель Николай Гаврилович Чернышевский (1828—1889), из-под пера которого вышло несколько прекрасных историко-публицистических работ: „Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X" (1858), „Кавеньяк" (1858), „Июльская монархия" (1860) и др.

Н.Г.Чернышевский руководствовался в своем подходе к событиям новой истории Западной Европы концепцией классов и классовой борьбы, созданной французскими историками эпохи Реставрации. Последовательно проводя эту линию, он пришел к выводу об огромной и даже решающей роли экономического фактора в истории. В „Примечаниях к переводу „Введения в историю XIX века" Г.Гервинуса" Н.Г.Чернышевский, приведя мысль Т.Бокля о том, что „история движется развитием знания", сопроводил ее следующим замечанием: „Если дополним это верное понятие политико-экономическим принципом, по которому и умственное развитие, как политическое и всякое другое, зависит от обстоятельств экономической жизни, то получим полную истину: развитие двигалось успехами знания, которые преимущественно обуславливались развитием трудовой жизни и средств материального существования" [11]

Известный историк общественной мысли Юрий Михайлович Стеклов (наст. фам. — Нахамкис) (1873—1941) в своей монографии „Н.Г.Чернышевский. Его жизнь и деятельность. 1828—1889" (СПб., 1909; Т.1—2. М.; Л. 1928) утверждал даже, что этот выдающийся мыслитель самостоятельно открыл материалистическое понимание истории. „Чернышевский, — писал он, — смотрел на историю глазами строгого объективиста. Он видел в ней диалектический процесс, процесс развития путем противоречий, путем скачков, которые сами являются результатом постепенных количественных изменений. Действующими лицами в истории являются общественные классы, борьба которых обуславливается экономическими причинами. В основе исторического процесса лежит экономический фактор, определяющий политические и юридические отношения, а также идеологию общества. Можно ли отрицать, что эта точка зрения близка к историческому материализму Маркса и Энгельса? От системы основателей современного научного социализма мировоззрение Чернышевского отличается лишь отсутствием систематизации и определенности некоторых терминов"[12] С Ю.М.Стекловым вряд ли можно согласиться. Н.Г.Чернышевский не создал материалистического понимания истории. Но к экономическому детерминизму он, действительно, был близок.

Кроме уже упомянутого выше М.М. Ковалевского, к историко-экономическому направлению в России принадлежали (по крайней мере, в течение определенного периода своей творческой деятельности) — Иван Васильевич Лучицкий (1845—1918), Павел Гаврилович Виноградов (1854—1925), Иван Михайлович Гревс (1860—1941), Дмитрий Моисеевич Петрушевский (1863—1942), Владимир Константинович Пискорский (1867—1910), Митрофан Викторович Довнар-Запольский (1867—1934), Александр Николаевич Савин (1873—1923), уже упоминавшийся выше Е.В.Тарле и многие другие специалисты по всеобщей и отечественной истории.

Характеризуя экономическое направление в западной исторической науке, И.В.Лучицкий писал: „Благодаря ему на первый план выдвинуто изучение важнейшего из факторов жизни: экономического фактора, и вполне ясно поставлено, как главная задача изучения, выяснение во всех деталях процесса экономических изменений, происходивших в жизни, как отдельных народов, так и всей Европы, но процесса не самого лишь в себе (как то было раньше), а в связи с остальными явлениями и факторами жизни. Какое влияние оказывали экономические явления на ход событий, какое взаимодействие существовало между экономическими факторами и тем калейдоскопом событий и фактов, который составляет содержание того, что называют обыкновенно историей, — вот в чем деятели этого нового движения в историко-экономической науке видят главное условие для создания научной истории"[13]

И сам И.В.Лучицкий полностью разделял подобный взгляд. Возражая в одной из своих статей французскому математику и философу Антуану Огюстену Курно (1801—1877), придававшему важнейшее значение открытию Америки самому по себе, И.В.Лучицкий писал: „Между тем чисто фактическое изучение этого периода показало бы ему, что развитие это (в Новое время) исходило существенном образом из развития индустриального элемента, за которым следовало развитие эстетическое, и что собственно научное началось лишь в XVI веке, являясь результатом развития предварительно указанных двух элементов"[14]

„Сознание простого факта — влияния производственных форм на исторический процесс, — говорил М.В.Довнар-Запольский, — составляет важный поворот в направлении исторической мысли... В настоящее время было бы ошибкой полагать, что формула исторического процесса, как она вылилась в учении Маркса, Энгельса и их последователей, является вполне обоснованной, подобно гегелевской философии для своего времени. Это обоснование пока не сделано удовлетворительно. Следовательно, конечная формула прогресса еще ждет своего разрешения. Теперь ясно одно: важное и даже преобладающее значение экономического фактора в истории и формула исторического процесса на нем, без сомнения, будет обоснована"[15]Отстаивая важную или даже решающую роль экономики, часть сторонников историко-экономического направления одновременно выступала с критикой марксистского материалистического понимания истории. Для некоторых из них это был способ отвести от себя обвинение в сочувствии марксистским идеям революционного преобразования общества. Другие сторонники „экономизма" в конце концов пришли к пониманию огромной ценности исторического материализма.

Е.В. Тарле в уже упоминавшейся выше статье дал высокую оценку марксову материалистическому пониманию истории. „Как философская система, — писал он, — исторический материализм далеко не всегда может быть (при состоянии нынешних исторических знаний) проведен со всей последовательностью и доказательностью, но, как метод, он дал и продолжает давать весьма плодотворные результаты... ученые же, даже не разделяющие материалистического воззрения, приучились отчасти под влиянием этого течения с особым вниманием относиться к пренебрегавшейся ими до тех пор хозяйственной истории"[16] А в вводной части курса по всеобщей истории, опубликованной под названием „Всеобщая история (Очерк развития философии истории)" (СПб., 1908), выдающийся историк довольно решительно защищал материалистическое понимание истории от различного рода нападок и обвинений[17]

Как бы ни оценивать взгляды отдельных представителей историко-экономического направления, которое, возникнув во второй половине XIX в. продолжало существовать и в XX в., совершенно ясно, что, по крайней мере, часть их считала экономику определяющим, решающим фактором истории.

Первоначально историко-экономическое направление составляли ученые, исследовавшие в основном Западную Европу Нового времени и в меньшей степени позднего Средневековья, начиная с возникновения городов как центров ремесла и торговли. И лишь потом оно нашло сторонников в среде исследователей античного мира. Это прежде всего были три немецких историка: Роберт Пёльман (1852— 1914), Карл Юлиус Белох (1854—1929) и Эдуард Мейер (1855—1930).

Карл Юлиус Белох родился 21 января 1854 г. в отцовском имении в округе Любен в Силезии. Однако большую часть жизни он провел в Италии, где с 1879 г. был профессором древней истории Римского университета. В 1912— 1913 гг. читал курс лекций по истории античности в Лейпциге. Первые его работы — „Компания" (1879) и „Италийский союз под гегемонией Рима" (1880) были посвящены древней Италии. Затем он обратился к истории Древней Греции. В 1884 г. появилась его монография „Аттическая политика со времен Перикла" (1884). В следующем его труде „Народонаселение греко-римского мира" (1886) впервые в широких масштабах был применен статистический метод к древней истории. Он положил начало исследованиям по античной демографии. Самый крупный и самый известный труд К.Ю.Белоха, оказавший заметное влияние на всю науку об античности, — его „Греческая история" В 1891 г. в Риме на итальянском языке увидело свет ее начало. Оно носило название „История Греции. Часть первая" На этом томе итальянское издание оборвалось. Но в 1893 г. в Страсбурге на немецком языке вышел первый том уже „Греческой истории" (Griechische Geschichte) с подзаголовком „Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной" В 1897 г. появился второй том с подзаголовком „Кончая Аристотелем и завоеванием Азии" Оба тома сразу же были переведены на русский язык М.О.Гершензоном; первый из них вышел в 1897 г., второй — в 1899 г. На двух томах К.Ю.Белох не остановился: в 1904 г. он опубликовал состоявший из двух отделений (двух книг) третий том с подзаголовком „Греческое мировое господство" Изложение там завершалось битвой при Селласии (221 г. до н.э.) и появлением римлян в Иллирии. С 1912 г. начало выходить новое, совершенно переработанное и значительно расширенное второе издание „Греческой истории" К.Ю.Белоха. Завершено оно было лишь в 1927 г. Оно включало четыре тома, каждый из двух отделений: всего, таким образом, оно состояло из восьми больших книг. Через два года после окончания этого издания 7 февраля 1929 г. К.Ю.Белох скончался.

Оценивая первое издание „Греческой истории" К.Ю. Белоха, прежде всего первые два его тома, выдающийся российский историк античности Владислав Петрович Бузескул (1858—1931) писал: Что составляет особенность „Греческой истории" Белоха, отличающую ее от всех предшествующих и общую ей с трудом Э.Мейера и „Очерком" Пёльмана...., так это то, что в ней выдвинута социально-экономическая сторона жизни Древней Греции. Белох отнесся к фактам из этой области с полным вниманием, и у него мы найдем целые отделы, посвященные описанию перемен в хозяйственном быту греков — очерки торговли, промышленности, сельского хозяйства, сведения о положении разных классов населения, особенно рабов, и т.д., т.е. найдем то, чего до тех пор не было в других общих трудах по истории Греции или что затрагивалось в них лишь мимоходом. Белох же первый воспользовался напр. и материалом, который содержит для хозяйственной истории списки дани афинских союзников; он же указал на ту большую революцию в ценах, которая произошла в IV в."'

III

В советской исторической литературе К.Ю.Белоха, равно как и Э.Мейера и Р.Пёльмана, обвиняли в приверженности к „реакционной циклической теории, модернизирующей древность"[18] „По Белоху, — писали о нем, — общество Нового времени отличается от древнего лишь количественно (масштабами явлений). Белох утверждал, что в Древней Греции после первобытного периода наступил феодализм — „греческое средневековье", которое в 6 в. до н.э. начал сменять капитализм, достигший значительного развития в 5 и 4 вв. до н.э. и особенно в эпоху эллинизма и римского господства. Белох преуменьшал число рабов в Древней Греции и отождествлял их фактическое положение с положением рабочих в капиталистическом обществе, а ремесленные мастерские — с капиталистическими фабриками"[19]

В известной степени подобного рода упреки справедливы в отношении трудов Э.Мейера, особенно таких, как его „Экономическое развитие Древнего мира" (1895) и „Рабство в древности" (1898). Но как я попытался показать во вступительной статье к сборнику теоретических работ Э.Мейера, и здесь дело обстоит не так просто, как это представлялось нашим историкам[20] Что же касается К.Ю.Белоха, то первые два тома первого издания его „Греческой истории" не дают серьезных оснований для изложенных выше обвинений.

Не нужно забывать, что когда историки занялись исследованием экономики античного мира, то им потребовался определенный понятийный аппарат. Его пришлось заимствовать из политической экономии. Но политическая экономия первоначально возникла как наука исключительно о капиталистических экономических отношениях. Никакой другой экономикой, кроме капиталистической, она не занималась. И сейчас немалое число экономистов вопреки всем фактам категорически утверждает, что никаких других экономических систем, кроме капиталистической, не существует. Если же они и замечают их, то объявляют их системами неестественными, искусственными, обязанными своим возникновением насилию. Единственной естественной системой для них является капитализм[21] Как с сарказмом писал К.Маркс: „Экономисты употребляют очень странный прием в своих рассуждениях. Для них существуют только два рода институтов: одни — искусственные, другие — естественные. Феодальные институты — искусственные, буржуазные — естественные. В этом случае экономисты похожи на теологов, которые тоже устанавливают два вида религий. Всякая чужая религия является выдумкой людей, тогда как их собственная религия есть эманация бога"[22]

Были и имеются ученые, включая экономистов, которые не только признают бытие некапиталистических, прежде всего докапиталистических, экономических систем столь же естественным, что и капиталистическая. Но до недавнего времени никаких теорий докапиталистических экономик не было. Единственно существующими были теории капиталистической экономики. Только совсем недавно была создана первая теория одной из докапиталистических экономик — первобытной экономики[23]

В силу подобного положения вещей и К.Ю.Белох, и Э.Мейер, и Р.Пёльман, которые жили и творили в конце XIX — начале XX в., с неизбежностью вынуждены были при описании античной экономики обращаться к понятиям теорий капиталистической экономической системы. Другого понятийного аппарата не было. В этом одна из причин приписываемой им модернизации античной экономики, но не единственная и, может быть, даже не главная.

К.Ю.Белох, в отличие от Э.Мейера, в рассматриваемой работе нигде прямо не характеризует общество Гомеровской и Архаической Греции как тождественное средневековому обществу Западной Европы, но в ряде ее мест действительно пишет о существовании в эту эпоху в отсталых областях Греции (Фессалия, Крит и др.), а также и в более позднее время крепостных и помещиков. Он, в отличие от Э.Мейера, нигде не утверждает, что „если крепостные отношения аристократический эпохи древности, гомеровского периода соответствуют хозяйственным отношениям христианского Средневековья, то рабство последующего периода стоит на равной линии со свободным трудом Нового времени и выросло из тех же моментов, что и последний"[24] Но он пишет в своей „Греческой истории" о фабриках, фабрикантах, несвободных фабричных рабочих, капитале в классической Греции и т.п. Но хотя это внешне и отдает модернизацией, но имеет под собой серьезные основания.

Чтобы разобраться в сути дела, необходимо обратиться

к единственной в настоящее время подлинно научной общей теории исторического процесса — материалистическому пониманию истории. Согласно ему основой любого конкретного отдельного общества (социоисторического организма, сокращенно — социора) является система социально-экономических производственных отношений. Существует несколько качественно отличных типов экономических производственных отношений. Целостная система социально-экономических производственных отношений одного определенного типа носит название общественно-экономического (социально-экономического) уклада.

Каждая система социально-экономических отношений одного определенного типа (общественно-экономический уклад) представляет собой внутреннюю структуру процесса производства, особую общественную форму, в которой осуществляется процесс созидания материальных благ. Производство материальных благ всегда происходит в определенной общественной форме.

Производство не вообще, а взятое в определенной общественной форме, есть не что иное, как определенный способ производства. Таким образом, способ производства есть тип производства, выделенный по признаку его общественной формы. Способов производства существует столько, сколько существует общественно-экономических укладов. Общественно-экономические уклады и соответственно способы производства подразделяются на основные и неосновные. Основные способы производства суть такие социально-экономические типы общественного производства, которые одновременно являются и стадиями его всемирно-исторического развития.

Особенность социально-экономических отношений заключается в том, что они, в отличие от всех прочих общественных отношений, не зависят от сознания и воли людей. Существуя независимо от сознания и воли людей, они определяют их волю и сознание. Социально-экономические связи являются отношениями объективными и в этом смысле материальными.

Поэтому система этих отношений, являясь общественной формой, в которой идет производство, одновременно представляет собой фундамент любого социоисторического организма. Он определяет общественное сознание и волю живущих в нем людей, а тем самым и все остальные существующие в нем общественные отношения. В отличие от социально-экономических связей, которые по своей природе материальны, все прочие общественные связи — отношения волевые. Общественное сознание совокупно с волевыми общественными отношениями представляет собой надстройку над социально-экономическим базисом.

Так как социально-экономические отношения составляют базис, фундамент любого общества, то совершенно естественным является положить в основу классификации социоисторических организмов тип господствующих в них производственных связей.

Социоисторические организмы, в которых господствует один и тот же общественно-экономический уклад, относятся к одному и тому же типу общества. Социоисторические организмы, в которых доминируют различные способы производства, относятся к разным типам общества. Типы социоисторических организмов, выделенные по такому признаку, носят название общественно-экономических формаций. Но общественно-экономической формацией может быть назван не всякий социально-экономический тип общества, а только такой, который есть одновременно и стадия всемирно-исторического развития. Общественно-экономических формаций существует столько, сколько существует основных общественно-экономических укладов и соответственно основных способов производства. Со сменой одного способа производства другим происходит смена общественно-экономических формаций. Всемирная история с точки зрения исторического материализма есть, прежде всего, процесс развития и смены общественно-экономических формаций.

В принципе вполне возможны и реально существовали такие социоисторические организмы, в которых все социально-экономические отношения относились исключительно к одному типу. Так обстояло дело на ранних стадиях развития человеческого общества. Но в более поздние эпохи в социоисторических организмах нередко одновременно существовали социально-экономические связи, относившиеся не к одному, а к нескольким разным типам. И это делает необходимым введение еще одного понятия — социально-экономического строя общества. Социально-экономический строй социоисторического организма — это система всех без исключения существующих в нем социально-экономических отношений.

Когда в социоисторическом организме все социально-экономические отношения принадлежат к одному типу, понятие его социально-экономического строя совпадает с понятием определенного общественно-экономического уклада. Когда же в социоисторическом организме социально-экономические отношения принадлежат к разным типам, такого совпадения нет.

Разные социально-экономические отношения могут существовать в социоисторическом организме по-разному. Отношения того или иного определенного типа могут образовывать в обществе целостную систему — общественно-экономический уклад, а могут существовать в нем в качестве лишь придатка к существующим укладам — общественно-экономического подуклада. И для исследователя очень важно отличать укладное бытие социально-экономических отношений от неукладного их бытия.

Когда в социоисторическом организме существуют социально-экономические отношения только одного типа, то общество — одноукладно. Одноукладно оно и тогда, когда в нем наряду с единственным укладом существует один или даже несколько подукладов. Но в социоисторическом организме могут одновременно существовать и несколько общественно-экономических укладов, не говоря уже о подукладах. Такое общество —многоукладно.

Обычно в многоукладном обществе один из существующих в нем укладов является господствующим, доминирующим, остальные же уклады — подчиненными. Господствующий уклад определяет характер социально-экономического строя общества в целом, а тем самым и тип общества, его принадлежность к той или иной общественно-экономической формации. Различие между господствующими и подчиненным укладами во многих случаях носит относительный характер. В процессе исторического развития тот или иной подчиненный уклад может превратиться в доминирующий, а господствующий стать подчиненным.

Однако не всякий подчиненный уклад может стать господствующим. Наряду с рассмотренной выше существует и иная классификация общественно-экономических укладов. Они подразделяются на такие, которые в принципе могут быть господствующими, и такие, которые никогда господствующими стать не могут. Первые уклады можно назвать стержневъши, вторые — дополнительными. Стержневые уклады могут быть единственными в обществе или господствующими в нем и соответственно определять тип общества, его принадлежность к той или иной общественно-экономической формации или параформации.

Социально-экономический строй общества либо совпадает (полностью или в основном) с каким-либо общественно-экономическим укладом, либо состоит из нескольких укладов. Это делает необходимым более или менее детальный анализ структуры общественно-экономического уклада.

Социально-экономические отношения суть один из видов отношений собственности. Другим видом отношений собственности являются волевые отношения собственности, приобретающие в классовом обществе, в котором всегда существует и не может не существовать государство, облик отношений правовых, юридических. Социально-экономические и волевые отношения собственности всегда существуют в неразрывном единстве, в котором ведущая роль принадлежит первым.

Важнейшим понятием, характеризующим отношения собственности, является категория ячейки собственности, которая обозначает собственника (им может быть и индивид, и группа индивидов и, наконец, все общество в целом) вместе со всеми принадлежащими ему объектами (ими могут быть и вещи, и люди). Когда в ячейку собственности входят средства производства, она представляет собой производственную единицу: в ней создается общественный продукт.

Такую ячейку собственности можно назвать хозяйственной, или экономической, ячейкой (хозъячейкой, или экономъячейкой). Экономъячейка может совпадать с социоисторическим организмом. В таком случае она одновременно является и хозяйственным (экономическим) организмом (хозорганизмом, или экономорганизмом), т.е. таким экономическим образованием, которое в принципе может существовать и функционировать независимо от других таких же образований. Если при этом все члены социоисторического организма вместе взятые — собственники средств производства и предметов потребления, перед нами общественная собственность в ее наиболее чистом виде.

Когда экономическая ячейка не совпадает с социоисторическим организмом, то это значит, что в состав данного социора входит не одна, а несколько хозяйственных ячеек. В таком случае экономический организм есть объединение экономических ячеек, которое может совпадать, а может не совпадать с социоисторическим организмом. Если в хозяйственной ячейке, входящей наряду с несколькими другими такими единицами в социор, не происходит эксплуатации человека человеком, ее можно назвать ячейкой обособленной (особой) собственности. Обособленная (особая) собственность может быть персональной, когда собственник — один человек, и групповой, когда несколько человек совместно владеют средствами производства. Если в экономической ячейке процесс производства одновременно представляет собой и процесс эксплуатации, перед нами — ячейка частной собственности.

Если же в ячейку собственности входят только предметы потребления, но не средства производства, то в ней общественное производство осуществляться не может. Если в такой ячейке собственности и ведется хозяйство, то только домашнее (приготовление пищи для личных нужд его членов и т.п.). В эти ячейки обычно входят не только собственники предметов потребления, но и люди, находящиеся на их иждивении. Данные ячейки собственности можно назвать иждивенческими или иждивенческо-потребительскими. Связанную с ними собственность нередко называют личной, что не очень точно, ибо она может быть не только персональной, но и групповой. Лучшее для нее название — отдельная собственность.

Нередкий случай — совпадение хозяйственной ячейки с иждивенческо-потребительской. Особенно часто совпадают с иждивенческо-потребительскими ячейки обособленной собственности. При этом отдельная собственность отсутствует. Существует лишь обособленная собственность одновременно, как на средства производства, так и на предметы потребления.

Каждый общественно-экономический уклад, будь то стержневой или дополнительный, имеет свои специфические экономические ячейки. Каждому стержневому общественно-экономическому укладу присущи также свои собственные экономические организмы. В отличие от них, дополнительные уклады своих собственных хозорганизмов не имеют. Их хозяйственные ячейки вкраплены в состав экономического организма одного из существующих наряду с ним стрежневых укладов, чаще всего господствующего. Что же касается общественно-экономических подукладов, то они не обладают не только собственными хозяйственными организмами, но и своими собственными хозъячейками; специфические для него экономические отношения существуют в рамках не только чужих хозяйственных организмов, но и чужих хозяйственных ячеек.

Историки, причем не только советские, при характеристике общественного строя классовых обществ давно уже привыкли пользоваться понятиями рабства, феодализма и капитализма как категориями одного порядка. А это неверно. Понятия феодализма и капитализма, как правило, фактически обозначают способы производства, общественно-экономические уклады и тем самым общественно-экономические формации. Совершенно иначе обстоит дело с понятием рабство.

Рабство, взятое само по себе, вовсе не способ производства, а особое экономическое, а тем самым и правовое состояние людей. Рабы — это люди, являющиеся полной собственностью других людей. Они совершенно не обязательно должны быть заняты в производстве материальных благ. Их могут использовать в качестве домашних слуг, домоправителей, нянь, наложниц, учителей, писцов, врачей, стражников, даже министров и военачальников и т.п. В том или ином социоисторическом организме может быть множество рабов, но если их используют лишь в качестве услужников, то никакого рабовладельческого способа в нем нет. Рабство здесь социально-экономическое отношение, но не производственное. Всякое производственное отношение всегда есть социально-экономическое, но не всякое социально-экономическое отношение есть производственное. В таком обществе существуют рабы и рабовладельцы, но нет уклада производства, основанного на рабстве, а, следовательно, и классов рабов и рабовладельцев.

Но даже и использование рабов в материальном производстве само по себе взятое тоже не свидетельствует о существовании в обществе рабовладельческого уклада. Если, например, крестьянин использует 1—2 рабов в качестве помощников в своем хозяйстве, то здесь, разумеется, не может идти речь о рабовладельческом общественно-экономическом укладе, а тем самым о рабовладельческом способе производства. Рабовладельческие производственные отношения в таком случае не образуют уклада. Они существуют в качестве придатка к укладу мелкого самостоятельного производства, т.е. в виде подуклада. То же самое относится к ремесленникам, которым в их работе помогают рабы.

Об особом укладе и способе производства можно говорить только в том случае, когда существуют особые экономические ячейки, владельцы которых целиком живут за счет труда работающих в них рабов. Если такого рода рабовладельцы-предприниматели и заняты в производстве, то только в качестве организаторов и управленцев. Эти хозяйственные ячейки существуют в составе особого хозяйственного организма, каковым, помимо всего прочего, является классический античный полис. С гибелью этого хозяйственного организма разрушаются и специфические для него рабовладельческие хозяйственные ячейки и тем самым описанный выше общественно-экономический уклад. Только там, где имеет бытие такого рода общественно-экономический уклад, существуют не просто рабы и рабовладельцы, но особые общественные классы рабов и рабовладельцев. Рабы, образующие особый общественный класс, требуют особого названия, которое отличало бы их и от рабов-услужников и рабов-помощников (рабов-сотружников).

Лучше всего, вероятно, подошло бы для этой цели латинское слово, обозначавшее раба, — „серв" Но, увы, это слово употребляется сейчас в исторической науке для обозначения западноевропейских средневековых крепостных крестьян. Поэтому для обозначения описанной выше категории рабов в дальнейшем изложении будет использоваться термин „серварий ", созданный по аналогии со словом „пролетарий" Соответственно, данный способ производства будет в данной работе именоваться серварным, представители противостоящего сервариям класса рабовладельцев-предпринимателей — серваристами, специфические для данного общественно-экономического уклада хозяйственные ячейки (эргастерии, виллы и т.п.) — сервариумами. Как не все рабы являются сервариями, так и не все рабовладельцы — серваристами. Люди, владеющие рабами, но использующие их только в качестве прислуги, крестьяне, в хозяйствах которых наряду с ними и членами их семей трудились несколько рабов, несомненно, были рабовладельцами, но не серваристами.

В целом же, по аналогии с феодализмом и капитализмом, для обозначения данного общественно-экономического уклада, данного способа производства и данной общественно-экономической формации можно было бы использовать термин „серваризм "

Важнейшая особенность серварного способа производства заключается в том, что он базировался на труде не просто рабов, а рабов, которые в основной массе своей не родились в данном социоисторическом организме, а были доставлены в него извне, вырваны из своих родных обществ. Именно за счет использования привлеченной силой извне рабочей силы, прежде всего, и был достигнут наблюдавшийся в античном мире подъем производительных сил и тем самым невиданный расцвет культуры.

Существуют три основных способа повышения уровня развития производительных сил общества, увеличения продуктивности его общественного производства, исчисляемой объемом общественного продукта в расчете на душу его населения: технический (технологический), темпоральный (за счет увеличения рабочего времени) и демографический (за счет увеличения доли работников в составе населения общества). Если в политарном обществе подъем производительных сил в основном достигался за счет увеличения времени, в течение которого трудился работник, то в античном обществе их прогресс был обеспечен главным образом путем использования демографического способа.[25]

Рабство вообще бытовало во многих предклассовых и практически во всех докапиталистических классовых обществах, но серварный способ производства из всех докапиталистических классовых обществ существовал только в античном. Именно поэтому К.Маркс и Ф.Энгельс предпочитали писать не о рабовладельческом, а об античном способе производства и соответственно об античной, а не о рабовладельческой общественно-экономической формации.

Но, кроме серварного способа производства, в истории существовал еще один рабовладельческий же способ производства, наиболее ярко представленный хозяйством Юга США первой половины XIX в. Хозяйственные ячейки этого способа производства именуются плантациями. Поэтому его можно назвать плантационным, или плантаторским. Имея сходство с серварным способом производства, он в то же время существенно отличался от серварного: его хозяйственные ячейки (плантации) находились в составе совершенно иного экономического организма, не полиса, а капиталистического национального рынка. И к жизни его вызвали совершенно иные силы, чем породившие античный серваризм, — силы складывавшегося мирового капиталистического рынка.

Рабство в Древней Греции существовало давно. Оно было хорошо известно и в период, который историки нередко именуют гомеровским, и следующий за ним архаический период. Серваризм же стал утверждаться в передовых полисах Греции лишь в VI и V вв. до н.э. И К.Ю.Белоху было крайне важно подчеркнуть качественное различие между старым рабством, представленным рабами-услужниками и рабами-сотружниками, и вновь возникшим. Для нового рабства, в отличие от старого, было характерно существование особых производственных ячеек, целиком основанных на труде рабов, и рабовладельцев, полностью живущих за счет их труда. Именно с целью показать это качественное отличие К.Ю.Белох и называет эти хозяйственные ячейки фабриками, занятых в них рабов фабричными несвободными работниками, а хозяев — фабрикантами. Только с появлением такого, „фабричного", рабства Древняя Греция становится обществом рабовладельческим. Раньше оно таковым не было.

Как уже указывалось выше, Э.Мейер рассматривал и типологически отождествлял раннее греческое общество с западноевропейским средневековым, т.е. феодальным. И создание им циклической концепции развития античного мира объяснить действием только социальных, вненаучных факторов невозможно. У этой концепции существует и серьезная фактологическая основа.

Именно этим объясняется огромное влияние, которое оказало данное его построение на современную ему историческую науку. Если ограничиться только Россией, то взгляды Э.Мейера были подхвачены такими крупными историками, как Роберт Юрьевич Виппер (1859—1954), Дмитрий Моисеевич Петрушевский и Михаил Иванович Ростовцев (1870—1952). Сказались они на советской философской, социологической и исторической науке. Конечно, тот факт, что многие советские обществоведы, включая историков, в 20-х годах рассматривали общество Древнего Востока как феодальное, нельзя объяснить только влиянием идей Э.Мейера. Такого взгляда придерживались тогда многие видные, как зарубежные, так и дореволюционные российские историки.

Но, когда, например, видный специалист по античной истории Владимир Сергеевич Сергеев (1883—1941) в книге „Феодализм и торговый капитализм в античном мире" (1926) утверждал, что античное общество вначале было феодальным, затем торгово-капиталистическим и что разложение торгового капитализма открыло дорогу для перехода к „так называемому романо-германскому или христианскому феодализму"[26], то влияние концепции Э.Мейера в данном случае несомненно.

Социолог Павел Иванович Кушнер (Кнышев) (1889— 1968) по существу прямо принимал взгляды Э.Мейера в той их части, которые касались Древнего мира. Он считал, что в Древней Греции, как и на Древнем Востоке, разложение первобытного общества привело к появлению феодальных отношений, затем на смену им пришли рабовладельческие, которые в конце концов снова были замещены феодальными. Произошел, как говорил сам П.И.Кушнер, своеобразный „исторический зигзаг"[27] Взгляды Э.Мейера существенно сказались и на концепции всемирной истории, которая развивалась в книге Александра Александровича Богданова (Малиновского) (1873—1928) и Ивана Ивановича Степанова (Скворцова) (1870—1928) „Курс политической экономии" (1925).

Одна из причин, которые привели Э. Мейера к циклическому пониманию истории Древней Греции и Древнего Рима, заключалась в том, что он, с одной стороны, обнаружил, что в Гомеровской и Архаической Греции (и раннем Риме) господствовали экономические отношения иные, чем рабовладельческие, с другой, руководствовался представлением,

что существуют три, и только, формы эксплуатации человека человеком: рабовладельческая, феодальная и капиталистическая. Кстати сказать, такого взгляда всегда придерживались почти все, если не все историки, включая советских.

Последние, говоря об антагонистических способах производства, обычно сводили их к трем: рабовладельческому, феодальному и капиталистическому. А, начиная с середины 30-х годов, они понимали эти типы общественного производства одновременно и как стадии его поступательного развития. Поэтому, с их точки зрения, феодальные отношения стали существовать, начиная лишь с VI—VIII вв. н.э., а капиталистические — с XV—XVI вв., но ни в коем случае не раньше.

Для западных, дореволюционных российских и советских историков 20-х годов такого временного ограничения не существовало. Не было его и у Э.Мейера. Поэтому ему ничего не мешало, выявив, что экономические отношения, господствовавшие в Гомеровской (и Архаической) Греции, ни в коем случае не были ни рабовладельческими, ни капиталистическими, объявить их средневековыми, т.е. феодальными.

Преодолеть концепцию Э.Мейера невозможно, не отказавшись от постулата о существовании только трех антагонистических способов производства: рабовладельческого, феодального и капиталистического. Он ошибочен. В действительности, кроме трех названных выше антагонистических способов производства, существуют и иные. И все эти иные способы производства, как свидетельствуют данные этнологии, существовали уже на стадии перехода от первобытного общества к классовому, цивилизованному.

VII

Одним из них был способ производства, который принято было называть „азиатским" Так как он был основан на общеклассовой частной собственности, прежде всего на землю, выступавшей в форме собственности государственной, то предпочтительно именовать его политарным (от греч. полития — государство) способом производства[28] Этот способ производства лежал в основе обществ Древнего Востока, Соантичного современного античному миру) Востока, Средневекового Востока, а также и Востока Нового времени (до конца XIX в.). Близким к нему был нобиларный способ производства, базировавшийся на корпоративно-персональной частной собственности опять-таки же прежде всего на землю[29] Прямого отношения к истории Греции в эпоху архаики и классики они не имеют, поэтому специально рассматривать их здесь нет смысла. Но о двух других ранних антагонистических способах производства подробнее сказать нужно, ибо здесь ключ к разгадке мейеровской концепции циклизма.

Один из этих ранних способов эксплуатации — доминарный (от лат. dominire — господствовать) способ производства. Суть его заключается в том, что эксплуатируемый полностью работает в хозяйстве эксплуататора. Этот способ выступает в пяти вариантах, которые часто являются и его составными частями. В одном случае человек работает только за содержание (кров, пища, одежда). Это — доминоприживальческий, или просто приживальческий подспособ эксплуатации (1). Нередко вступление женщины в такого рода зависимость оформляется путем заключения брака. Это — брако-приживалъчество (2). Человек может работать за определенную плату. Этот вариант можно назвать доминонаймитским, или просто наймитским (3). Человек может оказаться в чужом хозяйстве в качестве заложника или несостоятельного должника. Это — доминокабалъный подспособ (4). И, наконец, еще одним является доминорабовладельческий подспособ эксплуатации (5). Рабство как вариант и составной элемент доминарного способа эксплуатации качественно отличается от рабства как самостоятельного способа

производства, или серваризма. В литературе его обычно именуют домашним, или патриархальным, рабством.

Другим ранним основным способом производства был магнатный, или магнарный (от лат. magna — великий, ср. лат. magnat — владыка). Он выступал в четырех вариантах, которые нередко являлись одновременно и его составными элементами. При этом способе основное средство производства — земля, находившаяся в полной собственности эксплуататора, передавалась в обособленное пользование работника, который более или менее самостоятельно вел на ней хозяйство. Случалось, что непосредственный производитель получал от эксплуататора не только землю, но и все средства труда. Работник обычно отдавал собственнику земли часть урожая, а нередко также часть времени трудился в собственном хозяйстве эксплуататора.

Таким работником мог стать раб, посаженный на землю. Это магнорабовладельческий вариант магнарного способа производства (1). Им мог стать приживал. Это —магноприживальческий вариант магнарного способа производства (2). Им мог стать человек, оказавшийся в зависимости от владельца земли в результате задолженности. Это магнокабальный подспособ эксплуатации (3). И, наконец, им мог стать человек, взявший участок земли в аренду и оказавшийся в результате этого не только в экономической, но и в личной зависимости от владельца земли. Это — магноарендный подспособ эксплуатации (4). В литературе такого рода эксплуатацию обычно называют издольщиной, а когда работник отдает половину урожая — испольщиной.

Очень часто доминарный и магнарный способы производства срастались друг с другом, образуя по существу один единый гибридный способ производства — доминомагнарный. Доминаристы при этом одновременно были и магнаристами[30]

Нетрудно заметить, что магнарные отношения обладают определенными чертами сходства с феодальными. И как

следствие все историки, сводящие все формы эксплуатации человека к трем: рабству, феодализму и капитализму, в большинстве своем трактуют магнарные отношения как феодальные. Так, например, почти все советские историки рассматривали общественный строй Древней Руси как феодальный, хотя в действительности никакого феодализма там не было. В этом обществе господствовали магнарные и нобиларные (тоже имеющие сходство с феодальными) связи.

VIII

В Гомеровской Греции, которая была обществом предклассовым, преобладали доминарные отношения. Однако наряду с ними существовали нобиларные и магнарные отношения. В обществе Архаической Греции господствующими стали магнарные отношения. Именно они и были приняты Э.Мейером за феодальные связи, а К.Ю.Белохом названы крепостническими. Последний считал, что в ряде греческих социоисторических организмов в крепостных были превращены жители завоеванных областей. Таковы, например, мноиты и войкеи на Крите. Однако он ни в коем случае не сводил причины древнегреческого крепостничества исключительно к завоеванию. Оно, по его мнению, имело корни, прежде всего, во внутренней структуре социоисторических организмов Архаической Греции. Там шло развитие заемно-долговых отношений, что вело к разорению крестьян. „Обеспечением (долга — Ю.С.), — писал К.Ю.Белох, — был земельный участок, на котором кредитор ставил камень с высеченным на ним закладным актом; если ценность участка была ниже долговой суммы, то должник и его семья отвечали своим телом. При этом размер процентов был высок, как всегда бывает при первобытном экономическом строе; 18% считались в Афинах во времена Солона умеренной платой. При таких условиях заем должен был в большинстве случаев разорить крестьянина, тем более что после падения царской власти все управление и судопроизводство находились в руках знати, которая тогда, как во все времена, пользовалась своим положением для извлечения экономических выгод. Преимущество крупных землевладельцев увеличивалось тем, что оптовая торговля велась исключительно ими.... Против могущества капитала крестьянство было бессильно; предоставленное самому себе, оно неизбежно должно было погибнуть. Так действительно и случилось в большей части Греции. На обширной Фессалийской равнине знати удалось превратить крестьян в крепостных (пенестов), а на исходе VII в. Аттика стояла на пути к таким же социальным отношениям. Всюду на крестьянских землях стояли залоговые камни; многие хозяева был изгнаны из своих дворов, другие попали в рабство или покинули страну, чтобы избежать этой участи. Что в большей части остальной Греции дела находились не в лучшем положении, это доказывают Гесиодовы „Труды и дни", главная цель которых — научить крестьян рациональному ведению хозяйства и этим предохранить от нужды и долгов. Но одним этим средством, конечно, нельзя было помочь; чтобы спасти греческое крестьянство, нужны были более решительные меры — нужны были такие реформы, какие Солон провел в Аттике[31]

В результате революций VII—VI вв. до н.э. в передовых полисах Греции магнарные отношения были уничтожены и на смену им пришли серварные связи. Греция из доминомагнарного общества стала превращаться в общество серварное. Конечно, наряду с серварными отношениями в этом обществе продолжали существовать и иные, в частности, наемный труд, о чем пишет и К.Ю.Белох. Но как неоднократно подчеркивал последний, господствующими в передовых полисах Греции были принципиально новые рабовладельческие отношения, отношения „фабричного" рабства.

Совершенно безосновательны упреки советских историков в том, что К.Ю.Белох занижал численность рабов в Греции. Он действительно критически подошел к имеющимся источникам, в частности, он первый в своей работе „Народонаселение греко-римского мира" убедительно показал совершенную недостоверность цифр, приводимых в „Пире софистов" („Пире мудрецов") Афинея (ок. 200 г. н.э.). Там число рабов в Коринфе определялось в 640 тыс., на Эгине — в 470 тыс., в Аттике — в 400 тыс. на 21 тыс. граждан и 10 тыс. метеков¹ Во втором издании крайне авторитетного в то время труда Анри Валлона (1812—1904) „История рабства в античном мире" (1879) утверждалось, что население Аттики состояло из 67 тыс. граждан, 40 тыс. метеков и 206 тыс. рабов[32] Сходные цифры приводили и другие авторы. К.Ю.Белох одним из первых выступил с опровержением такого рода взглядов. Рабов, по его мнению, было в Греции значительно меньше, хотя и достаточно много. В рассматриваемой работе он пишет, что рабы составляли половину, а кое-где (в Коринфе и на Эгине) и значительно больше половины населения древнегреческих социоисторических организмов[33] В Аттике к началу Пелопоннесской войны проживало, по его расчетам, примерно, 100 тыс. граждан, 30 тыс. метеков и до 100 тыс. рабов⁴

Дальнейшие исследования в этой области показали, что К.Ю.Белох был гораздо ближе к истине, чем его предшественники. Рейчел Луиза Сарджент (р. 1891) в работе „Численность рабского населения Афин в V и IV веках до н.э." (1925) определяет его в 71—91 тыс. (из них 16200—18200 женщин)[34] Арнольд Уикомб Гомм (1886—1960) в работе „Население Афин в V—IV вв. до н.э." (1933) подсчитал, что население этого полиса накануне Пелопоннесской войны (431 г. до н.э.) включало 172 тыс. граждан (вместе с женщинами и детьми), 28 с половиной тыс. метеков (считая женщин и детей) и 115 тыс. рабов (из них 30 тыс. взрослых мужчин)[35] По расчетам Виктора Эренберга (р. 1891), содержащимся в его труде „Греческое государство" (1957), в Афинах около 434 г. до н.э. обитало 110—115 тыс. граждан (считая вместе с семьями), 35—80 тыс. метеков (тоже с семьями) и 80—110 тыс. рабов[36] Все эти цифры считал наиболее вероятными советский историк-античник Аристид Иванович Доватур (1897—1982) в труде „Рабство в Аттике в VI—V веках до н.э." (1980). Уильям Линн Уэстерманн (1873—1954) в книге „Системы рабства в греческой и римской древности" (1955) полагал, что рабы в античном обществе составляли самое большее треть, а скорее даже четверть населения[37]

Многие наши историки стремились опровергнуть все эти цифры из боязни поставить под сомнение принадлежность античных обществ к рабовладельческой общественно-экономической формации. Страхи совершенно напрасные. Когда в обществе существует серварный общественно-экономический уклад, он с неизбежностью является господствующим и тем самым определяет его формационную принадлежность. Все остальные производственные отношения либо существуют в неукладной форме (например, наймитство), либо образуют дополнительные уклады, в принципе не способные определять тип общества. Такой дополнительной системой общественного производства был в античности уклад мелкого частного самостоятельного хозяйства, который, возможно, в процессе развития разделился на две системы социально-экономических отношений: крестьянско-общинный уклад и ремесленный уклад.

Аналогично обстояло дело с капитализмом. Когда был уничтожен феодальный уклад, капиталистический уклад стал господствующим, несмотря на то, что доля промышленных рабочих во всех странах Западной Европы, а также и в США в течение всего XIX в. составляла сравнительно небольшую часть их населения. В середине этого века в самой развитой капиталистической стране — Великобритании при общем населении в 20,9 млн человек промышленных рабочих было 4,1 млн, для Франции эти цифры — 35,8 и 2,5 млн, США — 23,2 и 1,4 млн, Германии — 35,9 и 0,9 млн. На рубеже XIX и XX вв. численность населения и численность промышленных рабочих были: Великобритания — 41,8 и 8,5 млн, Франция — 39,8 и 3,4 млн, США — 76,5 и 10,4 млн, Германия — 56,4 и 8,6 млн, Италия — 32,5 и 2,6 млн.[38]

Во всяком случае, К.Ю. Белох, в отличие от некоторых авторов ни в малейшей степени не сомневался, что в большинстве социоисторических организмов Греции классической эпохи рабство было господствующим способом производства. Приведя цифры численности рабов в передовых полисах Греции, он писал: Это искусственное увеличение рабочих сил должно было дать могучий толчок развитию промышленности, подобно тому, как это случилось в наш век благодаря введению паровой машины. Без рабства культурное развитие Греции совершилось бы гораздо медленнее. Только применение невольничьего труда дало демиургам возможность расширить свое производство, накоплять капиталы и, таким образом, сломить перевес земледельческой и торговой аристократии. Политическое возрождение нации исходило именно из промышленных государств"[39]

В предисловии переводчика — М.О.Гершензона ко второму русскому изданию „Греческой истории" (1905) было сказано, что за 11 лет, прошедших после появления первого ее тома, в результате обширных раскопок, первые две его главы устарели. Еще в большей степени можно это сказать сейчас, когда после выхода оригинала этого тома прошло 115 лет. К.Ю.Белох фактически отождествлял микенскую и гомеровскую эпохи и соответственно полагал, что Микенское общество непосредственно предшествовало обществу Архаической Греции. В действительности же Микенское общество, которое, бесспорно, было классовым и относилось к тому же типу, что все остальные общества Древнего Востока, т.е. к политарной (азиатской) общественно-экономической формации, возникнув в первой половине второго тысячелетия до н.э., в XII в. до н.э. рухнуло. Исчезли все признаки цивилизации: монументальное каменное зодчество и письменность. Произошел возврат к предклассовому обществу. Наступили „темные века", которые длились до VIII в. до н.э. Общество „темных веков" или лишь нескольких последних из их числа принято было называть гомеровским. В VIII в. до н.э. на территории Греции стало снова возникать классовое общество, но уже иного типа: вначале оно было доминомагнарным, а в результате революций VII—VI вв. стало превращаться в серварное. И история Греции VIII—IV вв. до н.э. изложена в труде К.Ю. Белоха так полно, как ни в одном из имеющихся к настоящему времени на русском языке курсов общей древнегреческой истории.

Об одном из огромных достоинств этого труда в свое время очень хорошо сказал В.П.Бузескул: „У Белоха история Греции не сводится, как это часто бывает, преимущественно к истории Спарты и Афин: Афины и Спарта не стоят у него на первом плане, заслоняя собой всю остальную Грецию. Напротив, их история введена, так сказать, в общую рамку, излагается не отдельно, не как особые отделы, под особыми рубриками, а в неразрывной и органической связи с историей всего греческого мира, с ее постепенным развитием и с точки зрения общегреческой"[40] С тех пор на русском языке не появилось ни одной общей работы по истории Греции, о которой можно было бы сказать то же самое. К сказанному можно добавить, что в отличие практически от всех общих курсов, в которых о Македонии начинают говорить лишь после воцарения Филиппа II, в работе К.Ю.Белоха история этого государства рассматривается как неотъемлемая часть общегреческой истории.

Кроме отмеченного выше В.П.Бузескулом порока общих курсов древнегреческой истории, серьезный недостаток подавляющего их большинства заключается в том, что они по существу обрываются на конце Пелопоннесской войны (404 г. до н.э.). Более или менее обстоятельно рассказав об истории VII—V вв. до н.э., авторы крайне бегло касаются событий, происходивших в первые шесть десятилетий IV в. (до полного подчинения Греции власти Македонии). Так, например, в книге В.С.Сергеева „История Древней Греции" (1948) этому периоду уделено всего-навсего двадцать страниц (с.335—355). Даже в самом обстоятельном из имеющихся у нас курсов общей истории Греции — книге Соломона Яковлевича Лурье (1891—1964) „История Греции" (1993) этому времени посвящено 98 страниц (с.477—574). В самой последней „Истории Древней Греции" (2006), написанной В.И.Кузищиным, Т.Б.Гвоздевой, В.М.Строгецким и В.Стрелковым, этой эпохе уделено где-то около 25 страниц (см. с. 173—204).

В результате, когда рядовой читатель в стихотворении П.Ж.Беранже „Тиран Сиракузский" наталкивается на строки: „Как Дионисия из царства //Изгнал смельчак Тимолеон //Тиран, пройдя чрез все мытарства //Открыл в Коринфе пансион"[41], то ему остается лишь гадать. Если о Дионисии, причем чаще всего не о младшем, который упомянут в стихах, а о старшем — его отце, он, может быть, что-нибудь и слышал, то о Тимолеоне — вряд ли. В книге С.Я.Лурье и труде четырех авторов этот крупнейший исторический деятель древнегреческого мира вообще даже не упомянут, в курсе

А.С.Сергеева ему уделено четыре строки.

В труде же К.Ю.Белоха история первых шести десятилетий IV в. до н.э. составляет большую часть второго тома (с.68—355). Там, в частности, детально рассказывается о свержении Тимолеоном не только Дионисия Младшего, но всех других тиранов в греческих городах-государствах Сицилии и восстановлении там демократических порядков.

Более обстоятельно, чем в других общих курсах, рассмотрены К.Ю.Белохом все вообще события греческой истории. На русском языке нет ни одной работы, в которой была бы столь подробно изложена и история греческой колонизации VIII—VI вв., и знаменитой Пелопоннесской войны. „Греческая история" К.Ю.Белоха чуть ли не единственный на русском языке общий курс греческой истории, из которого можно узнать о развитии событий не только в Афинах и Спарте, но и в Милете, Византии, Мегарах, Коринфе, Сикионе, Сиракузах, Акраганте, Беотии, Фессалии, Фокиде, Арголиде, на Керкире, Эвбее, Самосе, Лесбосе и других полисах, областях и островах Греции. Из этого труда можно почерпнуть достаточно подробные сведения не только о Солоне, Писистрате, Клисфене, Перикле, Леониде, Павсании, но и о Фрасибуле, Поликрате, Кипселе, Феагене, Гелоне, Гиероне, обоих Дионисиях, Дионе, Тимолеоне, Агесилае II, Эвбуле, Хабрии, Ификрате и о многих других выдающихся деятелях древнегреческого мира.

К.Ю. Белоха часто упрекали за чрезмерно критический подход к источникам, за гиперкритицизм. Гиперкритическое отношение к источникам действительно присуще ему, но оно проявляется почти исключительно по отношению к событиям греческой истории VIII—VII вв. до н.э. Он, например, считает мифическими персонажами не только Миноса, но и законодателей: Спарты — Ликурга и италийских Локр — Залевка. К.Ю. Белох ставит под сомнение установление в 621 г. до н.э. одним из архонтов — Драконом (Драконтом) писаных законов в Афинах. Так называемое „драконово законодательство", — утверждает он, — не что иное, как идеальная конституция афинских олигархов конца V века, которую какой-то политический писатель, ради вящей рекомендации ее, выдал за творение древнего законодателя..."¹ Что же касается VI—IV вв. то там присутствует вполне здравый критицизм, свойственный всем профессиональным историкам.

Труд К.Ю.Белоха содержит массу добротного фактического материала, который не устарел к нашему времени и к которому, если оставить в стороне Микенскую цивилизацию, трудно что-либо сколько бы значительное добавить. Можно соглашаться или не соглашаться с той или иной интерпретацией фактов, данной К.Ю. Белохом, но его добросовестность вряд ли может быть поставлена под сомнение. Он не делит факты на подходящие и неподходящие, а приводит, по возможности, все без исключения.

Поражает глубокое понимание автором процесса развития духовной жизни Греции. Он, например, прекрасно показывает, как в греческой религии возникает и получает развитие идея посмертного воздаяния. Автор гораздо лучше многих профессиональных историков философии прослеживает объективную логику развития античной философской и общественно-политической мысли. Очень хороши и главы, посвященные греческому искусству.

Советские историки нередко характеризовали К.Ю.Белоха как откровенного не только модернизатора, но и реакционера[42] Об одном из оснований такой его оценки — его якобы приверженности к „реакционной циклической теории" — выше уже говорилось. Другое основание — его неприязнь к греческой демократии вообще, к Периклу в частности. К.Ю.Белох действительно критически относился, но не к демократии вообще, а к радикальной демократии, которую нередко именуют охлократией. Но одновременно он был ярым противником тирании, а также олигархических и аристократических политических режимов. Его идеалом была та умеренная демократия, которую Аристотель в своей „Политике" называл политией. Именно поэтому он с таким восторгом описывал деятельность Тимолеона по свержению сицилийских тиранов и утверждению режима умеренной демократии в полисах этого острова. Аристотель отрицательно относился к демократии, под которой он понимал исключительно крайнюю демократию. Но никто его на этом основании не объявляет реакционером. Думаю, что и К.Ю.Белох ни в коей мере не заслуживает такого эпитета.

Все отмеченные выше несомненные достоинства „Греческой истории" К.Ю.Белоха, ставящие его и сейчас в целом ряде отношений вне конкуренции на поле нашей литературы по истории античности, и побудили переиздать его и тем самым сделать его наконец-то снова доступным для общественности. Можно с большим основанием надеяться, что новое, третье по счету, русское издание этого классического труда будет полезным не только для любителей истории, но и для специалистов-историков, включая и античников.

Примечания:

Harrington J. The Commonwealth of Oceana and other works. London, 1887. P. 61,64.

Robertson W. The History of America. Vol. 2. London, 1821. ? 1.

Millar J. The Origin of the Distinction of Ranks. London, 1781. ? 14.

Meek R. L. Social Science and Ignoble Savage. Cambridge etc., 1976. P. 161.

Джонс Р. Вводная лекция по политической экономии //Экономические сочинения. JL, 1937. С.221.

Кареев Н.И. К вопросу о свободе воли с точки зрения исторического процесса//Вопросы философии и психологии. 1890. Кн.4. С. 120.

Тарле Е.В. Чем объясняется современный интерес к экономической истории //Вестник и библиотека самообразования. 1903. № 17. Стб.739.

О понятии социоисторического организма см.: Семенов Ю.И. Философия истории: общая теория, основные проблемы, идеи и концепции от древности до наших дней. М., 2003. С.15—35.

Rogers J.E.T. A History of Agriculture and Prices in England. Vol.1. Oxford, 1866. P.VI.

Ковалевский М. Развитие народного хозяйства в Западной Европе. СПб., 1899. С.2.

Чернышевский Н.Г Примечания к переводу „Введения в историю XIX века" Г. Гервинуса //Поли. собр. соч. Т. 10. М., 1953. С.441.

Стеклов Ю.М. Н.Г Чернышевский. Его жизнь и деятельность. 1828—1889. СПб., 1909. С. 175—176.

Лучицкий И. Джемс Сорольд Роджерс //Юрид. вестн. 1891. Т.7. Кн. вторая (сентябрь). С. 172.

Л-кий И. Обзор литературы по философии истории за 1872 год //Знание. 1873. №9. С.88.

Довнар-Запольский М.В. Исторический процесс русского народа в русской исторической науке. М., 1906. С. 30-31.

Тарле Е.В. Указ. работа. Стб. 741.

См.: Тарле Е.В. Всеобщая история: (очерк развития философии истории). СПб., 1908. С.90—102.

Пикус Н.П. Белох Карл Юлиус //Сов. ист. энцикл. Т.2. М., 1962. Стб. 277.

Там же.

См.: Семенов Ю.И. Эдуард Мейер и его труды по методологии и теории истории //Мейер Э. Труды по теории и методологии исторической науки. М., 2003.

См. подробнее об этом: Семенов Ю.И. Философия истории... С.310—312, 343—347.

Маркс К. Нищета философии //Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. ?.4. С. 142.

См.: Семенов Ю.И. Экономическая этнология. Экономика первобытного и раннего предклассового общества. Ч. 1—3. М. 1993.

Мейер Э. Рабство в древности //Мейер Э. Труды по теории и методологии исторической науки. М., 2003. С.118.

См.: Семенов Ю.И. Введение во всемирную историю. Вып.З. История цивилизованного общества (XXX в. до н.э. — XX в. н.э.). М., 2001. С.50—51, 64—67.

Сергеев B.C. Феодализм и торговый капитализм в античном мире. М. 1926. С.213.

Кушнер (Кнышев) П. Предисловие //Гуковский А.И. и Трахтенберг О.В. Очерк истории докапиталистического общества и возникновения капитализма. М.; Л., 1931. C.XXVII—XXVIII.

См.: Семенов Ю.И. Об одном из типов традиционных социальных структур Африки и Азии: прагосударство и аграрные отношения //Государство и аграрная эволюция в развивающихся странах Азии и Африки. М., 1980; Он же. Введение во всемирную историю. Вып.З. С.23—24, 35—42, 50—51.

См.: Семенов Ю.И. Введение во всемирную историю. Вып.З. С.25.

См.: Семенов Ю.И. Введение во всемирную историю. Вып.2. История первобытного общества. М., 1999. С. 143—147.

См.: Семенов Ю.И. В.И. Сергеевич и его труд „Древности русского права" („Русские юридические древности") и проблема исторического пути Руси-России //Сергеевич В.И. Древности русского права. Т.1. М., 2007. С. 3—81.

Валлон А. История рабства в античном мире. М., 1941. С. 107.

Настоящее издание. T.I. С.325.

Sargent R.L. The Size of the Slave Population of Athen during he Fifth and Fourth Centuries before Christ. Urbana, 1925.

Homme A.W. The Population of Athens in the Fifth and Fourth Centuries b. C. Oxford, 1933.

Erenberg V Der Staat der Griechen. Bd. 1. Leipzig, 1957. S. 24.

Westermann W.L. The Slave Systems of Greek and Roman Antquity. Philadelphia, 1955.

См.: Микульский К.И. Рабочий класс //Экон. энцикл. Политическая экономия. ?.3. М. 1979. С.434; Комерон ? Краткая экономическая история мира от палеолита до наших дней. М., 2001. С.234.

Белох Ю. Греческая история. Т.1. М., 2008. С.209.

Белох Ю. Греческая история. Т.1. М., 2008. 267—268.

Беранже П.Ж. (в пер. В.С.Курочкина). Тиран Сиракузский //Избранные песни. М., 1936. С.253.

См.: Пикус Н.П. Указ. работа; Историография античной истории. М., 1980. С.146.

Оглавление