ГЛАВА VIII. Умственное развитие от Гомера до Персидских войн

Экономический и умственный прогресс взаимно обусловливают друг друга. Поэтому перемена в экономической жизни нации, происшедшая в период времени от VIII до VI века, должна была произвести переворот также в области греческой мысли, а этот переворот затем, в свою очередь, повлиял на экономические условия и, кроме того, дал сильный толчок политическому развитию.

Внешним образом это умственное движение выразилось прежде всего во введении фонетической письменности, которое, как мы видели, произошло приблизительно в VIII веке (выше, с.56), т.е. в то время, когда греки начали завязывать более оживленные сношения с Востоком. Греческий алфавит взят из алфавита сирийских семитов; не решено только, перешел ли он в Грецию сухим путем через Малую Азию, или при посредстве финикийской морской торговли на Эгейском море, или, наконец, не научились ли греки алфавиту в портовых городах самой Финикии. Но как на все, что они заимствовали с Востока, греки и на письменность наложили печать своего духа. Семитический алфавит имел знаки только для согласных, т.е. представлял собой собственно лишь несовершенное слоговое письмо; лишь греки сделали первый шаг к тому, чтобы выражать в письме и гласные звуки. Для изображения звуков ?, ?, I, О они воспользовались знаками четырех семитических придыхательных, отсутствующих в греческом языке; для пятой гласной ? пришлось изобрести новый знак, который был заимствован, по-видимому, из малоазийско-кипрского слогового письма. Знаки четырех семитических шипящих звуков также не все могли найти применение; поэтому знаком саде (М) или шин (?) пользовались для изображения звука с, заин'у придали значение сложной согласной ? , а самех (Т) хотя и был принят в алфавит, но первое время не употреблялся в письме. Оба придыхательных звука ? и X были переданы посредством соответственных твердых с приставкой h; для изображения ? служил семитический тес, к которому также иногда приставлялось еще h.

Составленный таким образом алфавит из 23 знаков удержался на Крите и соседних Кикладских островах Мелос и Фера вплоть до V века. В остальной Греции всюду уже очень рано для изображения губных придыхательных был принят знак Ф. Отсюда развитие алфавита пошло затем двумя путями. В азиатской Греции был введен для гортанных придыхательных знак X, самех (Т) снова был принят в письмо в виде ??, и изобретен особый знак ? для изображения сложной согласной пс. Этот алфавит распространился также в тех частях европейской Греции, которые находились в особенно тесной связи с Малой Азией, как например, в Аттике, на ионийских Кикладах, в Аргосе, в городах на Истме; только в Аттике и на Кикладских островах не переняли знаков для сложных согласных и продолжали писать ?? и ??. Напротив, в остальной части европейской Греции для звука ?? был создан знак ?, тогда как X получило значение ch, а для ?? вовсе не было введено особого знака. Кроме того, в письме выработалось, конечно, и немало местных особенностей, большая часть которых была вызвана стремлением предотвратить смешение сходных между собой по форме букв.

В какой именно области Эллады греческий алфавит развился из семитического, этого мы до сих пор не знаем. Вероятность говорит в пользу Ионии, которая находилась в самых тесных сношениях с Востоком и именно благодаря этому шла впереди всех остальных частей греческого мира в культурном развитии. Здесь, вероятно, и было впервые предпринято расширение семитического алфавита тремя знаками ? ? ?. Какова причина различного значения двух последних знаков в восточной и западной алфавитных группах, мы не можем сказать; может быть, сходство ионийского ?? с западногреческим ?? вообще только случайно.

В Ионии позднее, но все еще в очень древнюю эпоху, сделано было дальнейшее нововведение. Так как ионийское наречие уже рано перестало пользоваться звуком h, то и знак для изображения его сделался излишним; поэтому освободившуюся букву ? употребили для обозначения долгого ё. Затем, также в Ионии, из О была выделена ?. Однако пользование этими знаками не вышло за пределы Ионии и Кикладских островов, пока, начиная с конца V века, ионийский алфавит не был принят во всем греческом мире.

Так была создана та основа, на которой зиждется все умственное развитие Греции и Европы. Правда, вначале и еще долгое время потом новое искусство было достоянием немногих лиц. В VIII веке почти еще совсем не писали, в VII — очень мало (см. выше, с.56 и след.). Лишь с VI столетия письмо входит во всеобщее употребление, а литература в нашем смысле слова образовалась не раньше эпохи Персидских войн.

Рука об руку с умственным развитием, выразившимся в принятии алфавита, шел прогресс в области нравственности. Если гомеровское общество под добродетелью (арете) понимало всякого рода духовные и физические преимущества, как, например, красоту в женщинах, то с VII века это слово начинает принимать значение нравственного совершенства, хотя, конечно, еще долго употребляется и в прежнем смысле. Согласно с этим, по понятиям той эпохи, добродетель (арете) может быть приобретена путем самосовершенствования, тогда как, по представлениям гомеровского общества, она есть свободный дар богов. Характерно также, что выше всех добродетелей теперь ставится справедливость. Рядом с нею стоит другая добродетель — умеренность (софросине), к которой впервые призывает Архилох.

Может быть, лучшим мерилом уровня нравственности во всякую данную эпоху служит характер господствующего в ней права войны. Теперь начинают щадить жизнь побежденного неприятеля и всегда позволяют пленникам выкупиться. После победы трупы павших неприятелей выдают родственникам и заключают перемирие на время погребения: прогресс в сфере гуманности, первые проявления которого мы находим уже в позднейших частях эпоса (выше, с.149). Громко ликовать по поводу смерти противника или оскорблять его труп в VII веке считалось неблагородным, и победитель при Платее с негодованием отвергает предложение распять труп Мардония, как поступили персы с трупом Леонида после битвы при Фермопилах.

Выше (с. 198) мы уже рассказали, каким образом беспрерывные войны между соседними государствами уступили место мирным отношениям и как строго стало смотреть общественное мнение на морской разбой. Самоуправство между гражданами одного и того же государства все более и более теряет свое значение; кровная месть исчезает и заменяется государственным уголовным судом. Если по первобытным воззрениям смерть может быть искуплена денежной пеней, то чувство справедливости, которым проникнута новая эпоха, могло быть удовлетворено только смертью или пожизненным изгнанием виновника. Поэтому число преступлений против личности должно было уменьшиться, и грек мог теперь в обыденной жизни обходиться без меча, который в гомеровскую эпоху был неразлучным спутником мужчины. Впрочем, еще в VI веке доспехи служили украшением мужского отделения во дворцах знатных людей.

Женщина уже в гомеровскую эпоху занимала почетное положение как подруга мужа, но обычай покупать невест унижал ее в правовом отношении до уровня вещи. В течение VII века этот старый обычай выходит из употребления; девушка получает теперь при выходе замуж приданое и благодаря этому освобождается от неограниченной власти мужа. Вместе с тем дочь получает право участия в оставшемся после смерти отца наследстве, хотя и в меньшей доле, чем сыновья. В умственном движении своего времени женщина также принимала большое участие. Это доказывает длинный ряд поэтесс, которых дал VI век: Сапфо из Лесбоса, Миртис и Коринна из Беотии, Телезилла из Аргоса, Праксилла из Сикиона и многие другие.

Правда, наряду с этими успехами обнаруживаются и менее утешительные явления. В силу сложных социальных отношений стала развиваться проституция; уже солоново законодательство принуждено было обратить на нее внимание. С Востока перешла теперь в Грецию педерастия, относительно которой у Гомера встречается еще лишь намек; общественное мнение относилось к этому пороку так снисходительно, что в некоторых местах, например, на Крите, правительство даже покровительствовало ему. Он был воспет Ивиком и Анакреонтом. Как общество смотрело на подобные вещи, достаточно характеризуется тем, что мегарский поэт Феогнид со своим призывом к добродетели обращается именно к любимому им юноше Кирну и что это стихотворение сделалось особенно популярным в греческом мире. Наблюдалось и противоположное явление — любовь пожилых женщин к красивым девушкам, хотя по понятным причинам этот вид любви достиг гораздо меньшего распространения. Как общий обычай он господствовал, кажется, только на Лесбосе, где он вдохновил Сапфо на самые пламенные из ее песен.

Вопросы нравственности занимали в VII и VI веках первое место между всеми общественными интересами. Гесиодовы „Труды и Дни" были первым опытом кодекса нравственности; с тех пор нравственные наставления составляют одну из главных тем греческой поэзии, и даже на пиршествах, наряду с любовными и застольными песнями, пели элегии нравоучительного содержания. Песни Симонида и Пиндара в честь победителей на национальных состязаниях полны нравоучений, которые, по нашим понятиям, здесь очень мало уместны, но, очевидно, соответствовали вкусам той эпохи. А тиран Гиппарх, сын Писистрата, велел написать изречения нравственного содержания даже на мильных камнях, стоявших на больших дорогах Аттики.

Главными представителями этого направления впоследствии считали ряд выдающихся людей, живших в конце VII и начале VI века, — так называемых „семь мудрецов": Фалеса из Милета, Солона из Афин, Бианта из Приены, Питтака из Митилены, Клеобула из Линда, Периандра из Коринфа и Хилона из Спарты; вместо последних трех называют иногда других. Большинство из них, вероятно, все, написали поэтические произведения этического содержания. Их изречения „Познай самого себя", „Все в меру", „Трудно быть честным человеком" и т.п., написанные на стенах Дельфийского храма, составляли основу народной нравственности греков, пока, благодаря софистическому движению V века, не возникла научная этика.

Однако до сознания, что хорошее следует делать ради него самого, греки этой эпохи, и даже семь мудрецов, еще не поднялись. Их нравственное учение покоится всецело на утилитарном принципе. Гесиод предостерегает от ложной клятвы на том основании, что потомство клятвопреступника обречено на гибель. Солон желает для себя богатства, но не хотел бы приобрести его нечестными средствами, так как рано или поздно наступает расплата за нечестный поступок. Он отказался от тирании в Афинах, чтобы, как он сам говорит, за короткое время власти не поплатиться собственной гибелью и гибелью своего рода. И подобные соображения постоянно повторяются в литературе этой эпохи.

Под влиянием этого переворота в нравственных воззрениях религиозные идеи также стали принимать более чистую форму, так как религия народа есть не что иное, как отражение его культурного состояния. У Гомера боги являются, как мы видели, в сущности лишь могущественными властителями мира, которые распределяют счастье и несчастье между смертными по своему произволу и расположения которых можно добиться только одним путем — обильными жертвоприношениями. Теперь наряду с этим взглядом возникает представление о богах как охранителях закона и мстителях за всякое преступление и укореняется вера, что добродетельная жизнь есть вместе с тем и богоугодная. Не на жертву божество обращает внимание, а на то, с какими мыслями ее приносят; в храм нужно вступать не только с чистым телом, но и с чистой душой.

Но раз возникла такая вера, нужно было прежде всего самих богов представить себе нравственно чистыми, а это было нелегко ввиду грубого антропоморфизма сохранившейся в эпосе мифологии. Ведь Гомер и Гесиод рассказали о таких поступках богов, которые покрывают стыдом и позором людей на земле, как, например, кража и прелюбодеяние, ложь и обман. Выход нашли в том, что объявили ложными те сказания, которые оскорбляют нравственное чувство, или старались истолковать их аллегорически. Это было, конечно, жалкое средство, и под конец этого периода Ксенофан и Гераклит дошли до отрицания всей вообще эпической поэзии, как безнравственной. Такие попытки не могли, однако, иметь большого успеха именно потому, что они были слишком радикальны. Гомер по-прежнему оставался библией для греков, а боги и теперь в представлении нации оставались в общем такими же, какими изобразил их эпос. Пластическое искусство, дававшее народу телесные изображения его богов, также много способствовало укреплению антропоморфических представлений.

Но эти понятия теперь очищаются. Божеству начинают приписывать всеведение и всемогущество, хотя в массе еще долго живут прежние взгляды. Но многобожие, конечно, несовместимо с идеей всемогущества каждого бога в отдельности. Это противоречие по необходимости должно было повести к развитию религии в монотеистическом духе. Уже у Гомера Зевс сильнее всех остальных богов вместе; в послегомеровскую эпоху этот взгляд все более укореняется в религиозном сознании народа. Зевс управляет миром; остальные боги получают власть от него, и им остается, по крайней мере по понятиям образованных людей, только исполнять его приказания. Когда Аполлон прорицает, он объявляет людям „непреклонное решение Зевса" Афина для спасения своего собственного города ничего не может сделать сама, а должна просить заступничества у Зевса. Если по прежним верованиям Зевс подчинялся власти судьбы, то теперь рок отождествляется с волею Зевса. Таким образом, дошли наконец до того, что правителя мира стали называть просто богом (твое) или „божеством" (то тейон, то даймонион), правда, наряду с этими выражениями и в одинаковом с ними смысле, употребляют также и прежние политеистические (Зевс, теон), а часто оба выражения встречаются рядом, в одном и том же предложении. До истинного монотеизма сумела возвыситься лишь греческая философия.

Но если божество всемогуще, если оно притом охраняет нравственный порядок на земле, то почему же преступления так часто остаются безнаказанными, почему даже добродетельная жизнь не может предохранить от несчастья? Эти вопросы во все времена занимали теологическую мысль. Древнее учение, что кара, которой избежал сам преступник, постигнет его потомков, не могло уже удовлетворять нравственное сознание в такое время, когда родственные узы все более и более ослабевали. Поэтому теперь переносят в будущую жизнь те наказания, которые не постигли преступника в этой жизни. Жилище Гадеса (Аида), бывшее для гомеровской эпохи лишь царством теней, где души умерших — праведных и неправедных — ведут одинаковую призрачную жизнь без радостей и без горя, — становится теперь местом расплаты. Зачатки этого представления находятся уже у самого Гомера, и характерно для греков, что, по верованиям „Илиады", только клятвопреступники должны после смерти нести кару за свои преступления. В „Одиссее", правда, в позднейшей вставке, описываются муки, которые переносят там, в подземном царстве, Титий, Тантал и Сизиф за то, что они здесь, на земле, провинились перед богами. Такие представления могли тем легче получить распространение, что царство мертвых уже и без того было для каждого живущего местом страха. Теперь миф постарался нарисовать картину подземного мира в деталях. Перевозчик Харон перевозит души через Ахерон; по ту сторону реки, у ворот царства теней, их принимает „медноголосый" Кербер, собака Гадеса; он ласково встречает каждого входящего, но никого не выпускает. В стране мертвых душу терзают страхом змеи и всякого рода чудовища. Тот, кто на земле особенно тяжело согрешил, должен лежать в гниющем иле. Таким образом, последовательно пришли к представлению о суде над мертвыми; суд первоначально творит сам Гадес (Аид), царь подземного мира. По позднейшему представлению, обязанность судьи была возложена на Миноса, в применение к тому месту Гомера, где сказано, что Минос, так же, как и остальные умершие, продолжает в царстве теней исполнять то, чем занимался при жизни. Радамант и Эак помогают ему в суде. Не следует, однако, забывать, что здесь дело идет вовсе не о религиозных догматах, а о мнениях, бывших предметом индивидуальной веры.

Во всяком случае представление о загробном возмездии

было достаточно сильно, чтобы произвести глубокое влияние на духовную жизнь нации. Если наказание было неизбежно в этой или в той жизни, то нужно было стараться искупить вину, потому что боги доступны примирению, как сказано уже в „Илиаде" Самым простым средством к этому была жертва; но чем глубже становилось религиозное чувство, тем менее можно было довольствоваться таким чисто внешним покаянием — особенно в тех случаях, когда над преступником тяготело убийство. Поэтому к жертве присоединили еще церемонию очищения — обряд, еще совершенно чуждый Гомеру и упоминаемый впервые в поэме „Эфиопида", написанной приблизительно около 700 г. Очищение может быть совершено всяким, кто сам чист; оно достигается окроплением кающегося кровью жертвенного животного или проточной водой.

Но и тот, кто был свободен от тяжкого греха или искупил его, не мог ждать после смерти ничего другого, кроме пребывания в виде тени среди вечной тьмы. Ввиду такой безотрадной перспективы явилась потребность в искуплении. Уже Гомер воспел Елисейские поля, где на краю земли, вдали от зимних бурь, обвеваемый тихим Зефиром, жил в вечном блаженстве белокурый Радамант, и куда был помещен также Менелай, зять Зевса. По позднейшему сказанию, туда приходят и другие герои, как Ахилл и Диомед. Однако тем, что они попали туда, они были обязаны не своим заслугам, а милости богов; отсюда вывели заключение, что эта милость может быть оказана и другим смертным. Средство, чтобы заслужить ее, нашли в священных таинствах, мистериях. Они, конечно, стояли в связи с культом богов земли, Деметры, ее дочери и Диониса. Из многочисленных городов, где справлялись мистерии, наибольшее значение приобрел, благодаря своему политическому союзу с Афинами, Элевсин. Священнодействие, которое совершалось здесь ежегодно осенью, состояло в мистическом представлении, содержанием которого были страдания Деметры после похищения Персефоны Гадесом и возвращение дочери к богине. При этом пелись песни, которые объясняли значение церемонии и сулили зрителям блаженную жизнь после смерти. К посвящению в эти мистерии допускался каждый, кто желал этого: туземец и иностранец, мужчина и женщина, свободный и раб. В противоположность древним культам, эта религия не признавала никаких привилегий.

Этой же потребности в искуплении обязана была своим возникновением орфическая секта, получившая в VI веке широкое распространение. Самым знаменитым представителем ее был афинянин Ономакрит, который находился в тесной дружбе с сыновьями Писистрата и позднее разделил с ними изгнание. Новая вера имела свои священные писания, автором которых был, по преданию, фракийский певец Орфей, сын музы Каллиопы и Мусея, сына Селены. В них была развита совершенно своеобразная мифология, в которой главную роль играл Загрей („мощный охотник"), сын Зевса и Персефоны, повелитель мертвых. Далее, орфики верили в переселение душ и учили, что наша душа в наказание за совершенные в прошедшей жизни преступления подвергается заточению в теле. С этой точки зрения употребление животной пищи должно было казаться каннибализмом, и кровавые жертвы были исключены из культа. Таким образом, истинная жизнь начиналась для орфиков лишь за гробом; средствами для достижения там блаженства были, наряду с нравственно чистой жизнью, строгое, доходившее подчас до аскетизма соблюдение обрядовых предписаний, но главным образом умилостивление богов при помощи религиозных таинств, доступное каждому верующему. Этим церемониям приписывали даже силу избавлять умерших от мук Тартара. Странствующие жрецы, часто весьма сомнительной нравственности, переходили из города в город и проповедовали свое учение, которое действительно имело много последователей.

Подобные же цели преследовал и современник Ономакрита, самосец Пифагор. Он также принял догмат переселения душ со всеми его последствиями, а предписанные им богослужебные обряды имели много общего с обрядами орфиков. Но он был не только религиозным реформатором, но и одним из самых образованных людей своего времени; поэтому темная орфическая мифология не могла удовлетворять

его. В основанной им школе ревностно изучали математику и астрономию, и весьма вероятно, что толчок к этому дан был самим основателем. Знаменитое учение о числах, на котором построена была система позднейших пифагорейцев, по крайней мере в своих основных чертах, принадлежало, вероятно, самому Пифагору. Но на его родине, в Ионии, это учение встретило мало сочувствия. Поэтому он удалился на запад и основал там, в ахейских колониях, расположенных при Тарентском заливе, тайный религиозный союз, к которому скоро примкнула большая часть знати и который, благодаря тесному единению своих членов, был в состоянии даже захватить в свои руки политическую власть в Кротоне и Метапонте и удержать ее на продолжительное время.

В такую религиозно настроенную эпоху особенно важное значение должно было приобрести узнавание воли божества. Древнее гадание по полету птиц, как оно производилось в гомеровский период, не могло удовлетворять этой потребности. Уже в гимне к Гермесу говорится, что не по всякому появлению птиц можно узнать судьбу; точно так же и Гесиод, подобно гомеровскому Гектору, сомневается в значении искусства прорицания. Стали искать более верный метод и нашли его в гадании по внутренностям жертвенных животных. Угодными жертвами для божества были только совершенно беспорочные животные; поэтому, если при заклании оказывалось, что внутренности животного представляют какие-нибудь отклонения от нормы, цель жертвоприношения считалась не достигнутой; отсюда естественно было заключить, что божество вообще не одобряет предприятия, при начале которого была принесена ему данная жертва. Это было важное открытие, так как этот способ имел то преимущество, что им можно было пользоваться во всякое время и что исключалось всякое сомнение относительно воли божества. Поэтому гадание по внутренностям жертвенных животных, еще совершенно неизвестное Гомеру и Гесиоду, ко времени Персидских войн было уже во всеобщем употреблении и достигло высокого развития.

Рука об руку с этим искусством шло развитие оракулов. Вся Греция покрылась местами прорицания, между которы

ми Додоиа и Дельфы уже рано приобрели славу наиболее священных мест; это единственные оракулы, упоминаемые Гомером. Из всех частей греческого мира, и даже из соседних варварских стран, стекались сюда верующие, чтобы узнать волю божества. Бог вещал свою волю или при помощи знамений, каковы шелест священных дубов, сновидения, горение жертвенного пламени, случайность жребия, — или посредством изречений, произносимых жрецами и жрицами в состоянии религиозного экстаза и затем облекаемых „пророками" в соответствующую форму. При этом дело шло вовсе не о предсказании будущего, что очень скоро дискредитировало бы оракула, — а скорее о наставлениях для практической жизни, и прежде всего о разъяснении религиозных церемоний, при помощи которых можно было приобрести расположение богов или искупить совершенное преступление. Таким образом, оракул служил в общем той же цели, что и мистерии и очистительные жертвы, т.е. успокоению совести и нравственному воспитанию народа. Кто заходил в своих вопросах слишком далеко, тот должен был довольствоваться двусмысленным и обманчивым ответом. Особенно Дельфийский оракул приобрел значение высшего авторитета по всем религиозным и этическим вопросам; а при тесной связи, какая существовала между религией и государственной жизнью, оракул не лишен был также известного политического влияния, которое, впрочем, всегда было очень ограничено. Что Дельфы при этом служили иногда орудием в руках наиболее влиятельных государств Средней Греции, что временами даже подкуп прокладывал себе дорогу к пифии и ее пророкам — все это вытекает из самого характера учреждения и повторялось при подобных условиях во все времена.

Ответы оракула, как непосредственные проявления божественной воли, имели значение не только для тех, к кому они были обращены, но могли служить нравственным руководством и вообще для всякого верующего. Поэтому уже рано начали составляться и достигли обширного распространения сборники подобных изречений. Правда, при этом не обошлось без благочестивого обмана, и немало оракулов было подделано из чисто мирских побуждений. Наряду с изречениями оракулов существовали также сборники изречений, принадлежавших святым мужам древности, как например, беотийскому прорицателю Бакису. Были люди, которые делали себе ремесло из того, что заучивали такие изречения на память и, переходя из города в город, за небольшое вознаграждение делились с верующими своею мудростью. Они же отчасти занимались и распространением орфического учения. Это доставляло им хороший заработок, хотя образованная часть общества относилась к ним с заслуженным презрением.

Не было, конечно, недостатка и во внешних проявлениях благочестия. На религиозные нужды в эту эпоху было издержано больше, чем на все остальные потребности государства вместе. В особенности постройка храмов поглотила, вероятно, огромные суммы. Теперь уже не довольствовались тем, чтобы, по обычаю предков, поклоняться богам в священных рощах и приносить им жертвы на алтарях, воздвигнутых под открытым небом; бог должен был иметь свой дом, подобно тому, как царь или знатный аристократ имел свой дворец. Начиная с VII века, такие здания возвышались в кремлях и вблизи рынков во всех греческих городах. Вошло в обычай десятую долю дохода с промышленных или торговых предприятий и военной добычи посвящать богам, большею частью в виде какого-нибудь художественного произведения, которое доставило бы божеству удовольствие. Таким образом, храмы наполнились драгоценными дарами, а Дельфийское и Олимпийское святилища скоро не могли уже вместить всю массу накопившихся даров, и пришлось построить вблизи храма длинный ряд сокровищниц. Одни только подарки, пожертвованные Крезом в Дельфы, оценивались, по преданию, приблизительно в 200 эвбейских золотых талантов.

Соответственно этому празднества в честь богов устраивались с постоянно возраставшим великолепием. В храм шли торжественной процессией, при участии всех должностных лиц и войска; затем совершали гекатомбу из отборных животных, за которой следовали гимнастические состязания, хоровые танцы и музыкальные представления. На празднества более значительных городов, как, например, Карнеи, Гиакинфии, Гимнопедии в Спарте, Панафинеи и Дионисии в Афинах, стекались зрители со всех концов Греции. Но все эти местные празднества отступали на задний план перед четырьмя большими национальными праздниками, которые устраивались в Олимпии, в Дельфах, на Коринфском перешейке и в Немейской долине. Кажется, что раньше всех, уже в VII веке, приобрели всеобщую славу Олимпиады, которые вплоть до эллинистического периода занимали первое место между всеми греческими празднествами. Через каждые 4 года, после середины лета, в священной роще Альтиса на берегу Алфея, в области города Пифы, приносилась жертва Олимпийскому Зевсу, за которой следовали гимнастические состязания и бега на колесницах. В Дельфах первоначально происходили только музыкальные состязания; после так называемой священной войны, около 590 г., амфиктионы преобразовали Дельфийское празднество и, по примеру Олимпийских игр, ввели здесь и гимнастические состязания. Это празднество устраивалось также раз в четыре года, именно в конце лета третьего года каждой олимпиады, так что Олимпийские и Пифийские празднества чередовались друг с другом через каждые два года. Истмийские игры, по преданию, стали национальными празднествами с 580 г., Немейские — с 573 г. однако игры на Истме существовали уже в эпоху Солона, и само собой разумеется, что признание такого празднества целой нацией должно было быть результатом продолжительного развития. Здесь также наряду с гимнастическими состязаниями происходили музыкальные. Впрочем, Истмийские и Немейские игры никогда не достигли того значения, которым пользовались Олимпийские и Дельфийские празднества, тем более что они праздновались через каждые два года и, следовательно, здесь гораздо легче было одержать победу.

Победу на одном из этих национальных празднеств общество VI и еще V века считало высшею честью, какая только могла выпасть на долю грека; эта честь переходила и на род, и на город, к которым принадлежал победитель, и память об этом событии тщательно сохранялась. Хотя непосредственной наградой был лишь зеленый венок, но отдельные общины заботились и о материальном вознаграждении, — например, законодательство Солона определяло для победителя на Олимпийских играх значительный по тому времени приз в 500 драхм, а для победителя на Истмийских играх приз в 100 драхм. Сюда присоединялись пожизненные обеды на государственный счет в буле и всякого рода другие почести, как, например, право поставить свою статую в священной области того божества, на празднике которого одержана была победа. Это должно было с течением времени повести к образованию класса профессиональных атлетов; да и помимо этого, было вопиющею несправедливостью, что человека, который верхом или на паре лошадей в Олимпии или Дельфах первый пришел к цели, чествовали как благодетеля нации.

Для того, чтобы эти празднества достигали цели, ради которой они были установлены, т.е. чтобы они действительно доставляли богам удовольствие, первым условием было устраивать их в определенное время. Это повело к упорядочению календаря. Всякое летосчисление имеет своей исходной точкой движение солнца и луны, и уже Гомер говорит о годах и месяцах, но название месяца встречается впервые лишь в Гесиодовых „Трудах и Днях", написанных в VII веке. Эти названия обыкновенно заимствованы от главнейших празднеств соответствующего месяца; а так как каждая греческая область, даже почти каждый город, имели свои особые празднества, то одни и те же месяцы в разных частях греческого мира носили самые различные названия. Затем, уже рано должны были обратить внимание на то, что солнечный год не делится на определенное число лунных месяцев. Сначала думали найти выход из этого затруднения, считая попеременно один год в 12, другой в 13 месяцев; но так как при этой системе, так называемой триетериде, за каждые восемь лет набиралось около одного лишнего месяца, то уже очень рано должны были заметить, что счет по месяцам не совпадает с временами года. Для избежания этого неудобства установлен был восьмилетний цикл, так называемая октетерида; эта система состояла в том, что из каждых 8 лет 5 считали по 12 месяцев, остальные три — по 13. Такое решение задачи, состоявшей в том, чтобы связать солнечный год с лунным месяцем, вполне удовлетворяло всем практическим целям, так как сравнительно с временами года календарь уходил вперед лишь в 160 лет на один месяц, и такая разница должна была оставаться незаметной на протяжении многих поколений. В зависимости от этого цикла Олимпийские и Дельфийские празднества устраивались через промежутки в 4 года. Гораздо легче было определить продолжительность самого лунного месяца, так как нужно было лишь наблюдать небо, чтобы знать, когда наступает новолуние. Таким образом, очень скоро должны были заметить, что начало календарного месяца опережало действительное новолуние, если 30-дневные и 29-дневные месяцы просто чередовались друг с другом, и что необходимо было время от времени вставлять один день. Это долго делалось чисто эмпирически; наконец, около конца VII века восьмилетний цикл был твердо установлен дельфийскими жрецами, и этот календарь был в 594 г. введен Солоном в Афинах, где он оставался в силе до эпохи Пелопоннесской войны.

Греки гомеровского времени, при несложных условиях их жизни, не чувствовали еще никакой потребности считать годы. Когда затем начали давать в помощь царям ежегодно сменяемых выборных чиновников или вовсе заменять их такими должностными лицами, тогда возник обычай обозначать каждый год именем того высшего сановника, который в течение этого года управлял делами государства. А так как около того же времени письмо вошло во всеобщее употребление, то скоро перешли к составлению списков этих должностных лиц в хронологическом порядке. Это произошло, как мы видели, в Спарте, по преданию, уже около середины VIII века, в Афинах — в начале VII века; можно предположить, что тогда же или несколько позже и большинство остальных государств ввело у себя подобные списки. Таким образом, каждая греческая община имела свою особую эру, и это не изменилось впоследствии; до общего для всей нации летосчисления греки вообще никогда не дошли. Счисление по олимпиадам нашло применение только в науке, да и то не раньше III столетия.

Идеи нового времени должны были выразиться также в характере литературы и искусства. Не то чтобы прежние идеалы были теперь забыты. Напротив: великие эпопеи еще надолго сохранили первое место в расположении народа, и даже именно теперь, когда оживленные торговые сношения привели отдельные племена в более тесное соприкосновение, они сделались достоянием всей нации. Из Ионии песни Гомера перешли в метрополию, а отсюда распространились в западных колониях. Их теперь не пели уже, как в старину, под аккомпанемент кифары во дворцах знатных людей; странствующие певцы — рапсоды — переходили из города в город, с посохом в руке, с венком на голове, и в праздничный день, на рынке, читали народу отрывки эпических произведений. Таким образом, их содержание сделалось известным каждому греку, и вскоре пластическое искусство начинает черпать свои сюжеты из Гомера. Дельфийский оракул давал свои изречения в эпическом размере и эпическим слогом; на том же языке писал свои военные песни лакедемонянин Тиртей в конце VII века. Да и само эпическое творчество еще далеко не прекратилось. Большие отрывки „Одиссеи" возникли, как мы видели, лишь в VII столетии, а из эпических стихотворений так называемого „цикла" большая часть была сложена также, вероятно, только в этом столетии, а некоторые даже едва ли раньше VI века. Однако древние образцы теперь оказываются недосягаемыми. Уже „Одиссея" не может сравниться с „Илиадой" по поэтическим достоинствам, и хотя из позднейших эпопей до нас дошли лишь скудные отрывки, однако отзыв древних не оставляет никакого сомнения в том, что они стояли еще далеко ниже „Одиссеи" Век героической песни прошел безвозвратно.

Зато теперь возникает пародический эпос. Такого рода эпизод вплетен уже в нашу „Одиссею", именно рассказ об Афродите, которая обманывает своего супруга Гефеста и которую при этом застигают вместе с ее возлюбленным Аресом. Большой популярностью пользовалось эпическое стихотворение о приключениях Маргита, который все, за что он брался, делал навыворот и в брачную ночь не знал, что делать со своей молодой женой, пока последняя сама не наставила его на правый путь. Автором этого стихотворения считался Гомер; во всяком случае оно возникло в Ионии, приблизительно в первые десятилетия VII века. К гораздо более позднему времени относится дошедшая до нас „Война мышей и лягушек", пародия на войну из-за Трои, написанная гомеровскими стихами.

Одновременно развился и генеалогический эпос, первоначально вызванный к жизни потребностью внести систему и порядок в бесчисленное множество накопившихся мифов. Зачатки таких стремлений обнаруживаются уже у Гомера; но полного развития это направление достигает в поэтической школе Гесиода. „Каталог женщин" и „Великие Эои" повествовали о судьбах тех греческих женщин, с которыми боги вступали в любовную связь, и перечисляли их потомков, от которых вели свое происхождение греческие знатные роды. В аристократическом обществе, каким было греческое в VII и особенно в VI веке, успех таких стихотворений был обезличен; и действительно, в этом периоде возник бесконечный ряд подобных произведений каковы, например, „Навпактии", сходные по содержанию с гесиодовским „Каталогом женщин", „Форонида" и „Данаида", рассказывавшие аргосские мифы, „Генеалогии" Эвмела Коринфского, Асия Самосского и многие другие. Само собой разумеется, что поэтическое достоинство этих произведений было в большинстве случаев совершенно ничтожно; но так как читающей публики в то время еще не было и все знания распространялись только путем устной передачи, то поневоле приходилось облекать эти прозаические сюжеты в форму эпического стиха.

Такой же обработке подвергались и мифы о богах (выше, с. 130). Самую знаменитую попытку в этом роде представляет „Теогония" Гесиода, произведение VII века, которое в существенном стоит на почве народной религии. Совершенно другое направление приняла богословская мысль в VI веке. Так, орфики учили, что вначале была ночь; она произвела на свет серебряное мировое яйцо, из которого родился сияющий бог Эрот или Фанес, создавший и приведший в порядок мир, между тем как из скорлупы яйца произошли небо, море и земля. Эрот с Ночью произвели на свет Океан и Тефиду; дети последних — Кронос и Рея вместе с остальными титанами, затем следует, как и в гесиодовой „Теогонии", Зевс. Его сын от Персефоны — Дионис-Загрей, которого титаны растерзали, а Зевс снова вернул к жизни. Приблизительно таково же было, по-видимому, содержание „Теогонии" Эпименида Критского, жреца и прорицателя, который и вообще придерживался учения орфиков, и в особенности требовал воздержания от мясной пищи. Еще более удалился от народных верований Ферекид из Сироса (в конце VI столетия) в своем сочинении „О мировом здании и его пяти частях" Зевс и Кронос (время) и Хтония (богиня подземного мира), учил он, жили вечно; Хтонию называли также Землей, так как Зевс подарил ей землю. И Зевс приготовил большую и прекрасную ткань и выткал на ней Землю и Океан и жилище Океана. Эту ткань он растянул над крылатым мировым деревом. Под нею находится область Тартара; здесь живут дочери Борея, Гарпии и Ураган; сюда Зевс низвергает согрешивших богов. Мы видим, как в мифологических образах здесь преподаются монотеистические учения. Ферекид также первый сбросил поэтическую оболочку и излагал свое учение в простой прозаической форме. Таким образом, мы стоим здесь на рубеже мифологического и философского мышления.

Между тем успехи музыки открыли новые пути для поэзии. В то время, когда складывался эпос, греки знали лишь один инструмент — арфу. Приблизительно около 700 г. от малоазиатских и фракийских варваров перешел в Грецию кларнет, или, как обыкновенно переводят соответствующее греческое слово — флейта. Введение нового инструмента произвело переворот в греческой музыке; наряду с древним национальным ладом —„дорическим", как его по-прежнему называли, теперь вошли в употребление фригийский и лидийский лады. Затем, если до сих пор игра на арфе служила исключительно для аккомпанемента пению, то игра на флейте явилась чисто инструментальной музыкой, пока в представлении не начали принимать участие несколько человек. Греки, желавшие для всего иметь творца, приписывали изобретение этой так называемой авлетики фригийцу Олимпу.

Однако пение и инструментальная музыка были так неразрывно связаны в сознании греческого народа, что одна авлетика не могла долго удовлетворять его музыкальной потребности. Поэтому скоро и новым инструментом стали пользоваться для аккомпанемента пению. „Авлетика" развилась в „авледику" При этом оказалось необходимым видоизменить размер эпического стиха соответственно характеру флейты. Вначале держались по возможности близко к употреблявшемуся ранее размеру; в шестистопном двустишии второй стих был превращен в пентаметр посредством опущения обоих коротких слогов вслед за мужской цезурой и последнего слога; таким образом, создано было элегическое двустишие, которое получило такое же значение в композициях для флейты, какое гекзаметр имел в композициях для кифары.

Это нововведение должно было отразиться также на кифаредике. Звучность кифары, или, как ее теперь обыкновенно называли, лиры была усилена тем, что число струн увеличили с четырех до семи; это усовершенствование впоследствии приписывали лесбосцу Терпандру. Оно дало возможность исполнять на лире мелодии, даже не сопровождая их пением. Таким образом, наряду с кифаредикой возникла кифаристика, творцом которой называют аргосца Аристоника, который, по преданию, также жил еще в VII веке.

В искусство музыка развилась прежде всего на службе культу, и особенно культу Аполлона, который больше всех божеств покровительствовал музыкальным искусствам. В самом деле, обычай чествовать богов гимнами восходит до отдаленнейшей древности. Наряду с этими старыми песнями, при которых пение текста отодвигало на задний план аккомпанемент инструмента, теперь на празднествах в честь богов стали исполнять музыкальные произведения, причем рядом с игрой на инструменте текст имел лишь небольшое значение или даже совершенно отсутствовал. Такие мелодии называли „номосами". Эта религиозная музыка была особенно распространена в Спарте, которая, благодаря завоеванию Мессении, около конца VIII и начала VII века сделалась одной из первых греческих держав, — в городе, „где процветают копья юношей и песни муз, где царствует справедливость, мать великих подвигов", как говорится в одном стихотворении той эпохи. Со всех концов стекались сюда музыканты. Здесь, по преданию, жил Терпандр, от которого вел свое происхождение самый известный род спартанских певцов и который считался творцом кифаредийского „номоса" Несколько позднее фиванец (или тег) Клонас изобрел, по преданию, авлетический номос, который затем был усовершенствован Полимнестом, или, как его называли в главном месте его деятельности, в Спарте, Полимнастом из Колофона (около 600 г.). Но всех других музыкантов этой эпохи затмил Сакадас из Аргоса, который три раза подряд брал приз на Дельфийских играх (582, 578, 574 гг.). Большой известностью пользовался особенно его пифийский номос, мотив для флейты без пения, содержанием которого была борьба Аполлона с пифийским драконом. Эти музыканты произвели переворот в музыке введением звуков, чуждых гамме,— так называемого „энгармонического диеза", т.е. повышением звуков диатонической шкалы на '/4, '/₃ или ³/g целого тона; новейшая музыка, как известно, уже не пользуется этими тонами, но в греческой музыке классической эпохи они играли очень выдающуюся роль. В этом периоде были изобретены также ноты для инструментов.

Так были созданы художественные формы, в которых поэзия могла выражать идеи новой эпохи. Во главе всего этого движения стоит Архилох Паросский, около середины VII столетия. В его песнях перед нами как бы непосредственно открывается новый мир. Здесь впервые появляется субъективность в поэзии, и Архилох — первый грек, который, как живой человек, стоит перед вами во всей своей индивидуальности. Он пел обо всем, что волновало его в жизни: о своей любви к прекрасной Необуле на паросской родине, как и о своих военных поездках по дикой Фракии; с полной откровенностью выражал он свои страсти и язвительной насмешкой преследовал своих врагов. Если он и не был музыкальным новатором, то вполне усвоил себе успехи, сделанные музыкой незадолго до его времени. Он пренебрег эпическим гекзаметром и вернулся к размерам народной поэзии — к ямбу и трохею, которые употреблял в самых разнообразных сочетаниях. Таким образом, Архилох указал путь позднейшей греческой поэзии, и древность справедливо поставила его наряду с Гомером.

Последователями Архилоха в изобретенной им ямбической сатире были его младший современник Семонид из Аморга и, во второй половине VI столетия, эфесец Гиппонакт, который для своих подчас грубых инвектив изобрел особый размер — хромой ямб (холиямб). Эзоп, который, по преданию, был рабом и жил на Самосе около половины этого же века, продолжал разработку животной басни, введенной в литературу уже Архилохом. Особенно широкое распространение получила элегия. Каллин из Эфеса, современник Архилоха, был, по-видимому, первым поэтом, который сочинял в этом размере военные песни; по его стопам пошли лакедемонянин Тиртей и Мимнерм из Смирны, жившие на рубеже VII и VI столетий. Тот же Тиртей и его младший современник Солон с успехом пользовались элегическим размером для проведения в общество своих политических взглядов. Далее, Мимнерм ввел в этот род поэзии ту тему, которою элегия позже почти исключительно ограничивалась, — любовь. В собрании элегий, посвященном гетере Нанно, он воспевал радости и муки любви и так быстро исчезающую красоту и молодость. Охотно пользовались поэты этим размером и для выражения этических размышлений, например, Солон и живший в эпоху Персидских войн мегарец Феогнид, нравоучения которого, обращенные к его молодому другу Кирну, имели большой успех и с течением времени обратились в школьную книгу.

Наконец, поэзия совершенно освободилась от гнета условности, тяготевшего еще и над элегией. Лесбосские поэты Алкей и Сапфо, жившие около середины VI века, пели в простых, большею частью четырехстрочных строфах на эолийском наречии своей родины. В это время в Митилене между народом и аристократией шла ожесточенная борьба, в которой Алкей принимал живое участие на стороне знати; поэтому первое место между его стихотворениями, наряду с застольными песнями, занимают политические песни. Сапфо, как истинная женщина, пела почти только о любви. Правда, мы не должны прикладывать к ней мерку наших нравственных воззрений. Все ее любовные песни обращены к красивым девушкам, и пламенная страстность речи показывает, что дело идет вовсе не о платонических чувствах¹ Но именно это делает Сапфо величайшей поэтессой всех времен. И рядом с этой жгучей страстью стоит нежное женственное чувство, выражающееся особенно в свадебных песнях, которые она сочиняла для своих молодых подруг. Те же цели преследовал ее современник, уроженец Теоса Анакреонт, который долго жил при дворе самосского тирана Поликрата, а позже — в Афинах при дворе Гиппия. Но ему недоставало мужественной силы Алкея. Вся его поэзия посвящена любви и вину, особенно любви к красивым мальчикам. Он также пел в безыскусственных строфах на языке своей родины, и его удобопонятный ионический диалект обеспечил ему популярность, какой не достигли лесбосские поэты, стоявшие несравненно выше него.

Между тем музыка и поэзия завоевали новую область. Искусственная композиция начала, конечно, с одноголосного мотива; теперь она достаточно окрепла, чтобы перейти к хоровой песне. Это движение также началось в Спарте, где на празднестве гимнопедий издавна выступали хоры мальчиков и девочек. Фалет из Гортины, Ксенодам из Киферы и Ксенокрит из италийских Локр сочиняли и клали на музыку новые тексты для этих представлений.

Своим дальнейшим развитием хоровая лирика была обязана Алкману из спартанской области Месои, жившему в первой половине VI века[76] Его слава основывается главным образом на его композициях для девичьих хоров („Парфении"). Он также вполне свободен от традиционного эпического слога и обнаруживает уже наклонность к делению пьес на строфу, антистрофу й эпод, которое потом сделалось господствующим в греческой хоровой лирике[77] Содержанием этих пьес служит прежде всего прославление богов, а затем изображение чувств, возбуждаемых в зрителях видом самого хора. Действительно, праздничный хоровод красивейших девушек „обильной красавицами" Спарты представлял, вероятно, несравненное зрелище; естественно, что Алкман в восторженных песнях прославлял предводительниц своих хоров, Агидо и Мегалострату. Его справедливо причисляли позже к основателям эротической лирики.

С незапамятных времен на празднествах Диониса народ пел песни в честь этого бога; уже Архилох называет себя искусным в таких песнопениях. Эта одноголосная песнь была позже заменена хоровой, причем соучастники являлись в виде сатиров, одетыми в козлиные шкуры. По преданию, этим „дифирамбам", как они назывались, впервые придал художественную форму поэт Арион из Метимны на Лесбосе, живший в Коринфе при Периандре (около 600 г.). Эта поэтическая форма имела огромное значение для дальнейшего развития греческой поэзии. Но важнейший вид хоровой лирики возник в Сицилии. Здесь, около половины VI века, уроженец Гимеры Стесихор задался мыслью оживить умирающий эпос и с этой целью заменил декламацию рапсода хоровой песнью и, сообразно с этим, гекзаметр — сложными дактило-трохеическими ритмами. Сюжетами для своих стихотворений он брал обыкновенно, согласно характеру времени, не битвы и приключения, а описания празднеств и эротические мифы; в одной из самых знаменитых своих поэм, в „Герионеиде", Стесихор рассказывал о странах дальнего запада, которые сделались доступны грекам благодаря открытиям последнего столетия. Лирика Стесихора скоро приобрела большую известность; она имела сильное влияние на поэзию Симонида и Пиндара и на хор трагедии. На своей собственной сицилийско-италийской родине Стесихор нашел подражателя в лице Ивика из Регия, который во времена Поликрата (около 530 г.) переселился на греческий восток и долго жил при дворе этого тирана. Его хоровые песни воспевают большею частью хвалу красивым мальчикам и исполнялись, по-видимому, хорами мальчиков; таким образом, они в известном смысле составляют контраст с „Парфениями" Алкмана.

В то время как музыка и поэзия освобождались от оков условного стиля и вырабатывали те средства, которые дали им возможность достигнуть совершенства, аналогичное движение происходило и в области пластических искусств. Микенский стиль, который в догомеровскую и раннюю гомеровскую эпохи господствовал в странах, прилегающих к Эгейскому морю, в течение VIII века пришел в упадок и мало-помалу был совершенно оставлен; ни в древнейших греческих некрополях Сицилии и Италии, ни в Олимпии не было найдено памятников этого рода орнамента. Его заменяет геометрический стиль, называемый обыкновенно стилем дипилона, по имени афинских ворот, через которые шла священная дорога в Элевсин и вблизи которых такие памятники впервые были найдены в большом количестве. Этот стиль заимствует свои мотивы из ткацкого искусства и резьбы по дереву; охотнее всего он употребляет меандр, зигзагообразную линию и ряды примыкающих друг к другу кружков, которые соединяются касательными. Столь характерная для микенского стиля спираль совершенно отсутствует, точно так же, как и полипы и другие морские животные; растительный орнамент встречается лишь изредка. Зато на вазах дипилона встречаются длинные ряды водяных птиц и четвероногих, а вскоре появляются и изображения сцен из человеческой жизни — погребений, состязаний, морских битв и т.п. Если рисунок отчасти еще очень груб, то все-таки прогресс сравнительно с микенской керамикой весьма значителен, и гончары, работавшие в микенском стиле, сами признали это тем, что пытались перенять мотивы дипилона. Некоторое время оба стиля господствовали рядом, но в конце концов микенский стиль должен был уступить. Таким образом, около 700 г. воцарился стиль дипилона, и в некоторых отраслях художественной промышленности, как, например, в обработке бронзы, геометрический орнамент удержался до V столетия.

Между тем финикийцы открыли правильное морское сообщение между Грецией и дальним Востоком (выше, с. 104); вследствие этого произведения финикийской промышленности наводнили области, прилегающие к Эгейскому морю. В поздних частях эпоса такие предметы часто упоминаются, да и те художественные произведения, которые там описываются, как, например, „Щит Ахилла", носят явные следы влияния финикийского искусства. Это должно было, в свою очередь, отразиться на художественной промышленности греков. Первые признаки этого влияния мы видим на протокоринфских вазах, фабрикация которых началась в начале VII или уже в VIII веке, вероятно, в Коринфе или Халкиде. Орнамент состоит большею частью из окружающих сосуд полосок, между которыми иногда находится животный фриз; здесь впервые появляется в греческой керамике изображение льва. Большее значение получил этот животный фриз в другом виде ваз, который мы, по одному из главных мест его производства, называем обыкновенно коринфским и который также в общем относится еще к VII веку. Здесь наряду со львами, пантерами и другими дикими животными встречаются и крылатые чудовища, какие создало ассирийское искусство.

Но греческое искусство недолго довольствовалось простым подражанием восточным мотивам. Оно вскоре перешло к изображению сцен из человеческой жизни, а затем и мифологических происшествий, причем значение отдельных фигур пояснялось особыми приписками. Вместе с тем и стиль изображений становится все более независимым от восточных образцов. В противоположность восточной условности здесь обнаруживается стремление к реализму. Особенно аттическая керамика уже в VI веке сделала в этом отношении крупные успехи, хотя фигуры еще изображаются в профиль и все в одной и той же плоскости. Но от этих приемов греческая живопись вообще не освободилась раньше Персидских войн.

Металлическая техника также приблизительно с конца VII века перешла к изображению мифологических сцен; ими украшен уже щит Геракла, описанный в одном гесиодовском стихотворении. Знаменитым произведением этого рода был ящик кедрового дерева с рельефными украшениями из золота и слоновой кости, который находился в Олимпии в сокровищнице коринфян и, без сомнения, был коринфской работы; по преданию, его пожертвовал богу тиран Кипсел. Таковы же были трон Аполлона в Амиклах, изготовленный около 550 г. Бафиклом из Магнесии, и бронзовые рельефы лакедемонянина Гитиада на храме Афины Халкиекской в Спарте. О стиле этих произведений мы можем составить себе представление по бронзовым рельефам, найденным в Олимпии. Мы видим, что и эта отрасль искусства, подобно живописи на вазах, стоит в зависимости от восточных мотивов и с успехом стремится достигнуть свободы концепции.

Гораздо раньше достигла самостоятельности архитектура; насколько можно судить при современном состоянии науки, уже сводчатая могила микенского периода не имеет аналогии на Востоке. Новое время ставило новые задачи. С тех пор, как пала царская власть, место царских дворцов заняли простые частные дома; сводчатые могилы также перестали строить, отчасти потому, что у отдельного лица не хватало средств для такой постройки, но главным образом потому, что культ мертвых вообще терял значение. А города, возникавшие под влиянием возраставших торговых сношений и развития промышленности, как ни малы они были по позднейшим понятиям, были все-таки слишком обширны, чтобы их можно было обложить такими же огромными каменными стенами, какими были окружены древние кремли; поэтому обыкновенно довольствовались стеной из глиняных кирпичей, которую подпирали деревянными столбами.

Зато, согласно религиозному духу времени, архитектура становится теперь слугою культа. Мысль — построить богу жилище, была прежде всего результатом антропоморфических представлений о сущности божества. Но в том же направлении действовало, вероятно, и восточное влияние: постройка храмов начинается в Греции как раз в то время, когда ее отношения к древним культурным странам дальнего Востока становятся более тесными. Однако не следует забывать, что греческий храм есть чисто национальное создание, ничуть не заимствованное из форм восточного храма.

В кремлях микенского времени не было храмов. Это, конечно, вовсе не доказывает, что тогда еще вообще не существовало храмов[78]: так как богам поклонялись первоначально за воротами кремля, в священных рощах, то в этих местах должны были находиться и древнейшие храмы. Как на общеизвестные примеры этого рода можно указать на храм Геры близ Микен, Геракла близ Фив, Артемиды близ Эфеса. Но когда начали возникать большие города, то явилась потребность строить богам жилища и внутри стен. Уже „Илиада" упоминает о существовании храма Афины в Троянском кремле, а в Микенах и Тиринфе царские дворцы были в VII веке разрушены и на их фундаментах построены храмы.

Главной составной частью такого храма была четырехугольная покрытая крышею комната, в которой жил бог и где стоял его истукан. По-видимому, древнейшие храмы состояли только из такого ничем не украшенного святилища; подобный храм сохранился на горе Охе в южной части Эвбеи. Но вскоре начали выводить крышу за стены святилища и подпирать ее колоннами, так что вокруг святилища образовалась та крытая галерея (перистиль, птерон), которая и составляет характерную особенность эллинского храма; образцом для нее послужили, очевидно, колоннады царских дворцов. И подобно древнейшим дворцам, храмы возводились первоначально только из дерева и глины. Каменный храм позднейшего времени — не что иное, как подражание этой древней деревянной постройке; столбы, поддерживающие крышу, заменяются каменными колоннами, выступающие вперед концы поперечных балок — обтесанными наподобие балок каменными плитами, так называемыми триглифами, а остающиеся между ними промежутки заделываются также плитами, метопами. В орнаментировке все еще подражают восточным образцам; притом каннелюры колонн и дорическая капитель заимствованы из Египта, ионическая капитель — из внутренних областей Малой Азии.

Древнейшие уцелевшие каменные храмы едва ли восходят ко времени до VII столетия. Святилище узко и длинно, перистиль широк. Короткие и сильно суживающиеся кверху колонны далеко отстоят одна от другой, капители низки и широки; вся постройка тяжеловесна и как бы придавлена. Только в течение VI столетия конструкция становится легче и гармоничнее. Еще большего развития достигли эти качества в архитектурном стиле, который в этом самом веке возник в Малой Азии[79] и который поэтому называется ионическим, тогда как древнегреческий стиль, в противоположность ему, получает с этих пор имя дорического. В то время, как дорическая колонна поднимается прямо с земли, колонна ионического стиля стоит на базисе, затем сама она, в отношении к диаметру, выше, поперечники легче, без триглифов и метопов, и орнаментовка более изящна. Но в более раннее время этот стиль ограничивался почти исключительно Малой Азией; в собственно Греции ионическая колонна употреблялась только изредка для украшения внутренней части зданий, как, например, при перестройке Дельфийского храма после пожара 548 г., и даже позднее постройки в этом стиле воздвигались здесь почти в одной только Аттике.

Каменный храм открыл новое поприще декоративной пластике, которою, как мы знаем, пользовались уже в микенский период. Теперь начали украшать каменным рельефом метопы, фризы, фронтон, иногда даже барабаны колонн. Вначале, конечно, и здесь подражали восточным образцам. Так, например, на фризе храма в Ассе, в Южной Троаде, мы находим изображения львов, быков и сфинксов, непрерывноследующих друг за другом и образующих длинные полосы, совершенно так же, как на коринфских вазах VII столетия; впрочем, здесь изображены и мифологические сцены, как и естественно на храме. Как весь храм, так и украшающие его рельефы были окрашены яркими красками, и открытия, сделанные в последние годы в афинском Акрополе, дали нам живое представление о внешнем виде этих памятников. Неокрашенные мраморные скульптуры показались бы грекам столь же странными, как нам эти остатки из эпохи до Персидских войн.

Но храм был немыслим без идола. Старые истуканы, камни, деревянные колоды и т.п., уже не удовлетворяли религиозной потребности общества; человек хотел созерцать своего бога в таком же виде, в каком представлял его себе в воображении. Вначале довольствовались тем, что на круглом или плоском куске дерева выделывали голову и иногда также половой член; отсюда позже развились гермы. В изображении остальных частей тела не представлялось надобности, так как в ту эпоху, и отчасти еще до классического времени, идолы обыкновенно облекались в драгоценные ткани. Постепенно начали изображать всю фигуру; первые попытки в этом направлении были, конечно, крайне несовершенны и вызывали улыбку на устах позднейших греков. Но современники дивились красоте этих статуй и приписывали их изобретение Дедалу, который первоначально был тождествен с самим богом Гефестом. Он считался родоначальником многих родов художников в Греции.

Правда, первые попытки делать статуи из камня относятся к отдаленнейшей доисторической древности; это — те грубые женские идолы с греческих островов, о которых мы выше говорили (с. 102). Но резьба по дереву оставалась до VI века господствующим видом пластики. Еще Дипэн и Скиллис из Крита, первые греческие скульпторы, достигшие некоторой известности, и даже их ученики, наряду с мраморными статуями изготовляли еще и деревянных идолов; древнейшие статуи победителей в Олимпии (около 500 г.) также были вырезаны из дерева. Вторым центром мраморной скульптуры сделалась Иония; здесь в VI веке действовали художники Миккиад из Хиоса, его сын Архерм и сыновья последнего Бунал и Афенис; отсюда переселился в Афины Энлой в то время, как здесь, под покровительством Писистратидов, начала развиваться оживленная художественная деятельность.

Теперь начали выделывать статуи и из металла. При этом еще по старой привычке ковали металл молотом, а затем склепывали; таким образом Клеарх из Регия, по преданию, ученик Дипэна и Скиллиса, приготовил для Спарты статую Зевса. Около 550 г. самосские мастера Рэк и Феодор изобрели способ отливки статуй из металла или, вернее, перенесли это искусство, давно известное на Востоке, в Грецию, где оно имело огромные последствия для развития пластики.

Несмотря на все эти успехи, скульптура все еще стоит на довольно низкой ступени. Правда, художники обнаруживают замечательное знание человеческого тела, какого никогда не достигали восточные народы; но они еще не умеют придавать своим фигурам естественных поз. В особенности лицо лишено всякого выражения; все статуи этого времени носят одну и ту же стереотипную улыбку на губах; искусство еще совершенно не в состоянии передавать индивидуальные черты. Портретную статую можно было отличить от идеальной только благодаря надписи. Таким образом, пластическое искусство в конце VI столетия далеко еще не достигло той степени совершенства, какую уже обнаруживают в это время поэзия и музыка. Но труднейшая часть работы была и здесь исполнена, технические трудности большею частью устранены, и благодаря этому сделалось возможным появление в следующем периоде таких неподражаемых образцов искусства, как произведения Фидия, Иктина и Полигнота.

Примечания:

Тарле Е.В. Чем объясняется современный интерес к экономической истории //Вестник и библиотека самообразования. 1903. № 17. Стб.739.

Подобно Тиртею, и Алкман принадлежал к лучшему обществу Спарты; то же самое относится, конечно, и к девушкам, которые пели в его хорах.

„Строфы" сохранившегося „Парфения" делятся каждая на два метрически равных четверостишия и один шестистрочный эпод.

В „Илиаде" храм упоминается уже в одном из древнейших мест (I. 39); однако эпос знает также множество святилищ, состоявших только из рощи и алтаря.

Древнейшие храмы этого стиля, древность которых может быть установлена, суть храм Геры на Самосе и храм Артемиды близ Эфеса, которые были построены самосскими архитекторами Рэком и Феодором во времена Креза и Поликрата, т.е. около середины VI столетия.

238

Оглавление