Глава 7

Конец самоуничтожения

Когда мы вечером 26 апреля в 19.00 явились в убежище Гитлера для очередного доклада о ходе боевых действий, то застали в приемной необычное оживление. Здесь находились генерал Риттер фон Грейм, прибывший в ставку из Мюнхена по приказу фюрера, и доставившая его прославленная летчица Ханна Райч. Во время полета фон Грейм был ранен в ногу осколком снаряда зенитного орудия, и, пока доктор занимался раной, Гитлер объяснял фон Грейму причину его срочного вызова в имперскую канцелярию. Он рассказал генералу о «предательстве» Геринга, не стесняясь в выражениях, бранил рейхсмаршала и в заключение произвел Грейма в фельдмаршалы, назначив его главнокомандующим военно-воздушными силами Германии.

Мне еще не доводилось видеть человека до такой степени ошарашенного, каким выглядел генерал Грейм. При этом его, видимо, сильнее всего поразили не столько причины и сопутствующие обстоятельства неожиданного повышения и назначения на столь высокую и ответственную должность, сколько сам факт, что его оторвали от действительно неотложных дел и заставили проделать весь долгий путь от Мюнхена до Берлина, связанный с риском лишиться жизни или оказаться в плену, только для того, чтобы объявить ему о переменах в руководстве немецких ВВС. До Рехлина его полет проходил над территорией, оккупированной союзниками, и был сопряжен с реальной опасностью, учитывая подавляющее превосходство противника в воздухе. От Рехлина и до берлинского аэродрома Гатов его сопровождали истребители люфтваффе, где они благополучно приземлились, невзирая на интенсивный артиллерийский обстрел. Оттуда и до центра Берлина они летели на медленном тренировочном самолете, за штурвалом находился сам генерал Грейм. Когда его ранило над занятым русскими Грюневальдом, управление взяла на себя Райч и мастерски посадила машину у Бранденбургских ворот.

Ханна Райч и Гитлер были давно знакомы и тепло приветствовали друг друга. Во время всеобщего разговора Райч скромно держалась в стороне, но тем не менее было заметно, что эта миловидная, незаурядная во всех отношениях женщина пользовалась безраздельным уважением всех присутствовавших в бункере. Два дня спустя Гитлер предусмотрительно передал ей ампулу с ядом. В ответ на ее лице появилась лишь слабая улыбка, выражавшая беззаветную преданность.

Возвращаясь с совещания, мы в переходе повстречались с Магдой Геббельс; удивительно, но в последние трагические дни она, как и Ханна Райч, не проявила ни малейшего чувства страха или хотя бы беспокойства. Ее поведение могло показаться странным, если не вспомнить фанатичную, почти религиозную веру госпожи Геббельс в гениальность Гитлера. Насколько она, эта вера, в тот заключительный период агонии Германии была искренней, мы, разумеется, никогда не узнаем. Ведь одним из важнейших инструментов трагической власти Гитлера над умами немцев было конечно же свойственное ему сильное гипнотическое воздействие на людей, особенно женщин.

Около половины девятого майор фон Фрайтаг связался с Верховным главнокомандованием вермахта. Согласно последним данным, передовые части 9-й немецкой армии, отбивая атаки русских с плацдарма у Франкфурта-на-Одере, пересекли магистраль Цоссен — Барут к югу от Берлина. Наступление 12-й немецкой армии развивалось крайне медленно ввиду упорного сопротивления противника в лесистой местности вокруг Белица. В ближайшие 24 часа станет, мол, ясно, каковы здесь шансы на успех. Никаких сведений о действиях корпуса Хольсте или о «наступлении» Штейнера на Ораниенбург не поступало; тем временем русские серьезно потеснили 3-ю танковую армию, двигаясь из района южнее Штеттина на Нойбранденбург и Нойштрелиц.

Примерно в 23.00 нас вновь вызвали на совещание. По дороге майор фон Фрайтаг встретил возле кухни подполковника Вайса, возвращавшегося из убежища Гитлера. Ожидая окончания их разговора, я стоял у двери, ведущей в кухню, и стал невольным свидетелем перепалки женщин-посудомоек с эсэсовцами. Ругая «подпольных вояк», они говорили: «Послушайте, если вы в ближайшее время не начнете воевать, то надевайте наши фартуки, а мы сами возьмем в руки ваше оружие и пойдем сражаться. Вам должно быть стыдно… Подумайте о детях, которые теперь там наверху подбивают русские танки…»

В приемной ожидал аудиенции командир 56-го танкового корпуса генерал Вейдлинг, отмеченный множеством наград за храбрость и мужество в бою. Он выглядел очень моложавым и подвижным, несмотря на свои 55 лет. По словам фон Фрайтага, Вейдлинга прочили на должность военного коменданта Берлина, эту новость, дескать, сообщил ему только что подполковник Вайс. С 23 апреля эти функции поочередно выполняли молодые офицеры, которые, хотя и преданные идеям нацизма, не обладали нужным опытом работы в чрезвычайных условиях боевых действий и не всегда справлялись со своими весьма непростыми обязанностями. Теперь наконец было принято решение вверить эту должность закаленному в сражениях генералу. Однако Вейдлинг был достаточно ответственным человеком, чтобы безоговорочно принять свое назначение на новый пост, учитывая крайне запутанную общую ситуацию в Берлине. Он согласился только при условии, что никто из обитателей имперской канцелярии не будет вторгаться в сферу его компетенций. После некоторых колебаний Гитлер выразил готовность соблюдать это условие.

На следующее утро меня с трудом разбудил Бернд фон Фрайтаг. Вентиляторы не работали, воздух в комнате был насыщен резким запахом серы, смешанным с удушливой вонью влажного бетона. Наверху — ад кромешный. Бункер ходил ходуном, как при землетрясении: снаряд за снарядом поражал имперскую канцелярию. Примерно через четверть часа интенсивность обстрела уменьшилась; судя по звукам разрывов, теперь главной целью была Потсдамерплац.

Со всех концов Берлина поступали плохие вести. Вот уже целую неделю женщины, старики, инвалиды, раненые солдаты вынуждены были прятаться по подвалам и среди разрушенных домов в центральной части города. Никакой мало-мальски организованной системы обеспечения населения всем необходимым уже не существовало. Жажда мучила сильнее голода, ибо водопровод не действовал уже много дней. Пожары бушевали практически бесконтрольно, наполняя подвалы, временные укрытия и проходы клубами едкого дыма. И на весь этот бедлам нещадно палило горячее апрельское солнце. Больницы, военные госпитали, бомбоубежища были давно переполнены ранеными. Тысячи их, военных и гражданских, лежали на перронах и в туннелях берлинской подземки; никто никогда не узнает, сколько их на самом деле было. Но даже в этой отчаянной ситуации некоторые обитатели бункера воспрянули духом, когда в 22.30 удалось вновь связаться с армией Венка. К юго-западу от Потсдама, в обширном лесу возле Белица, передовые части этой армии слегка потеснили русских и продвинулись в направлении Швиловзее, Их отделяло всего несколько километров от корпуса Реймана, сражавшегося близ Потсдама. А в бункере только и говорили о короткой дистанции, отделявшей 12-ю армию от корпуса Реймана, и о предстоящем деблокировании Берлина генералом Венком. Но уже через несколько часов из расположения армии Венка пришло сообщение о настойчивых фланговых атаках русских, а когда позднее стало известно, что продвижение армии Венка остановлено около санатория Белица и она вынуждена вести тяжелые оборонительные бои, даже неисправимые оптимисты поняли: трех дивизий явно недостаточно для прорыва кольца окружения Берлина. Настроение опять резко упало, и у многих окончательно опустились руки.

Этим утром я впервые увидел Еву Браун. Она сидела, оживленно беседуя, в приемной с Гитлером и ближайшими его сподвижниками; Гитлер внимательно ее слушал. На ней были серый костюм, подчеркивавший стройную фигуру, и элегантные туфли. Мне бросились в глаза красивые, усыпанные бриллиантами дамские наручные часы. Слов нет, довольно привлекательная женщина, но несколько жеманная и напыщенная.

Когда мы вошли, Гитлер поднялся и проследовал в рабочий кабинет, мы — за ним. Несмотря на отсутствие каких-либо обнадеживающих вестей от Венка, фюрер продолжал уповать на него, как утопающий на соломинку, и стремился как можно дальше оттянуть неизбежный конец схватки за Берлин, не думая о тысячах и тысячах немцев, страдающих от голода, жажды и умирающих от ран. И вскоре он отдал, пожалуй, самый бесчеловечный из всех приказов, какие издавались в последние дни. Узнав, что русские часто преодолевают нашу оборону и заходят в тыл нашим войскам, пользуясь туннелями городского метро, Гитлер распорядился открыть шлюзы на Шпрее и затопить все туннели к югу от имперской канцелярии, в которых скрывались десятки тысяч гражданских лиц и раненых солдат. Большинство из них погибло. Но судьба этих людей его не интересовала и не трогала.

После совещания мы встретили Ханну Райч. Она уже дважды пыталась взлететь у Бранденбургских ворот с раненым фельдмаршалом фон Греймом, но всякий раз должна была отступить из-за интенсивного артиллерийского обстрела. Находясь в бункере, Райч близко сошлась с Магдой Геббельс, и я часто видел их вместе.

После полудня охранники Гитлера доставили в убежище паренька, пребывавшего в тяжелейшем шоке и явно не спавшего несколько ночей, который, со слов очевидцев, только что на Потсдамерплац подбил русский танк. С показной торжественностью Гитлер собственноручно прикрепил подростку Железный крест к слишком большому пальто, прикрывавшему худенькую грудь, и послал его назад на улицу на верную гибель.

Вернувшись в свои комнаты, Фрайтаг, Вайс и я еще долго обсуждали этот странный эпизод. Нам, боевым офицерам, имевшим за плечами многие годы активной службы, было тягостно прятаться в убежище в относительной безопасности, в то время как наверху люди сражались не на жизнь, а на смерть. Разгоряченные, мы не заметили, как в комнате оказался Борман и какое-то время слушал наши рассуждения. Внезапно он, покровительственно обняв за плечи меня и фон Фрайтага, заговорил об армии Венка, об освобождении Берлина от блокады и о скором победоносном окончании войны. Затем с каким-то неестественным пафосом он добавил:

— Когда война закончится нашей победой, — а это не за горами, — все, кто сохранял верность фюреру в труднейший для него период, займут ответственные государственные должности и в награду за свою лояльность получат крупные поместья.

И, дружески нам улыбнувшись, он медленно вышел. Будто громом пораженный, я не сразу нашелся что сказать. И мне хотелось знать: в самом ли деле 27 апреля 1945 г. Борман мог говорить абсолютно серьезно о «победоносном окончании войны»? И как прежде, когда приходилось слушать рассуждения Бормана, Геббельса, Геринга и других людей из окружения Гитлера, я вновь задавался вопросом: действительно ли они верили в то, о нем говорили, или же это была дьявольская мешанина из притворства, мегаломании и фанатичной тупости?

После того как поздно вечером пришло известие о том, что передовые части армии Венка с боями достигли Ферча у Швиловзее, новый комендант Берлина настоял на встрече с фюрером. При разговоре присутствовали Борман, Кребс и Бургдорф, которые стояли молча за спиной Гитлера. Как пояснил генерал Вейдлинг, армия Венка слишком слаба и в живой силе и в технике, чтобы удержаться хотя бы на отвоеванной территории южнее Потсдама или пробиться к центру Берлина. Между тем у берлинского гарнизона вполне достаточно сил, чтобы с хорошими шансами на успех осуществить прорыв в юго-западном направлении и соединиться с армией Венка.

— Мой фюрер, — сказал далее Вейдлинг. — Я беру на себя личную ответственность вывести вас в целости и сохранности из Берлина. Это позволит спасти столицу рейха от разрушения в заключительной стадии сражения.

Однако Гитлер отверг эту идею. На следующее утро с аналогичным предложением выступил Аксман, пообещавший обеспечить надежное сопровождение из наиболее преданных членов гитлерюгенда, но Гитлер вновь отказался покинуть Берлин.

Узнав, что ждать помощи от армии Венка не приходится и что Гитлер в категорической форме отказался покинуть осажденный город, обитатели бункера впали в уныние, будто им уже мерещился конец света. Мы еще продолжали в поте лица трудиться, а большинство из них уже пытались утопить свой ужас перед неизбежным в алкоголе. Запасы изысканной еды, лучших вин и шнапса хранились в избытке в кладовых имперской канцелярии. В то время как бесчисленные раненые томились в подвалах и туннелях метро, умирая от голода и жажды в сотне метров от убежища фюрера, например на станции «Потсдамерплац», в самом бункере вино лилось рекой.

Около двух часов ночи я, совершенно измученный долгими часами изнурительной работы, прилег на кровать, рассчитывая соснуть пару часов; из соседней комнаты доносился неясный шум. Там сидели вместе за дружеской попойкой Борман, Кребс и Бургдорф. Вероятно, я проспал часа два с половиной, когда Бернд фон Фрайтаг, спавший на нижней койке, разбудил меня и сказал:

— Старина, вы пропускаете кое-что весьма интересное… только послушайте… Они так разговаривают уже довольно давно.

Я поднялся и стал прислушиваться к происходившему в соседней комнате.

И я услышал, как Бургдорф, обращаясь к Борману, кричал:

— С самого начала, когда я принял эту должность… около года назад, я взялся за дело со всей присущей мне энергией и верой в наши идеалы. Пытался всеми доступными мне способами примирить армию и партию, и что же? Прежние друзья в вооруженных силах отвернулись от меня, а некоторые стали презирать. Я изо всех сил пытался развеять недоверие Гитлера и партийцев к людям в военной форме. В итоге мне навесили ярлык изменника, предавшего немецкий офицерский корпус, и теперь я вижу, что эти обвинения были вполне справедливы, что я старался напрасно и мои идеалы были ошибочными, наивными и глупыми.

Бургдорф на минуту остановился, чтобы перевести дух. Кребс успокаивал его, напоминая о присутствии Бормана. Но Бургдорф упрямо продолжал:

— Ах, оставь меня, Ганс, пожалуйста, когда-то нужно об этом сказать. Через 48 часов будет, вероятно, уже слишком поздно. Наши молодые офицеры пошли воевать с великой верой и воодушевлением. Сотни тысяч из них погибли. И ради чего? За свою родину? За великую Германию? За наше будущее? За достойную жизнь немецкого народа? Сердцем, быть может, они верили в это, но в реальности все было иначе. Они умерли за вас, за ваше роскошное житье и вашу манию величия. Цвет немецкой нации проливал кровь на полях сражений повсюду, миллионы людей были принесены в жертву, а вы, руководители партии, в это время набивали карманы несметными богатствами, вы наслаждались жизнью: конфисковывали у побежденных великолепные поместья, строили сказочные дворцы, купались в роскоши, обманывали и угнетали народ. Вы втоптали в грязь наши идеалы, нашу здоровую мораль, нашу веру и наши души. Люди для вас были лишь средством удовлетворения вашей ненасытной жажды власти. Вы разрушили нашу культуру, имевшую многовековую славную историю, вы уничтожили немецкий народ. Вы ужасные грешники, и в нашей теперешней трагедии виноваты только вы!

Последнюю фразу генерал прокричал, будто выступая на суде под торжественной присягой. В комнате рядом воцарилась мертвая тишина, было слышно лишь тяжелое дыхание Бургдорфа. Затем раздался голос Бормана. Выражался он сдержанно, осторожно, придерживаясь дружеского тона.

— Нет нужды переходить на личности, дружище, — сказал Борман. — Быть может, кто-то и разбогател внезапно, но я к этому непричастен. Клянусь всем, что есть у меня святого… На здоровье, старина!

И он клялся всем, что есть у него святого! А я ведь точно знал, что Борман прибрал к рукам обширные поместья в Мекленбурге и в Верхней Баварии и построил роскошную виллу на озере Кимee. И разве не он всего каких-то несколько часов назад обещал нам крупные земельные угодья? Такова была цена клятве главного руководителя — после Гитлера — Национал-социалистической рабочей партии Германии.

Я попытался снова уснуть, но безуспешно. Утром 28 апреля в 5.30 русская артиллерия вновь начала обстреливать имперскую канцелярию, интенсивность огня быстро нарастала, и вскоре снаружи стало твориться что-то невообразимое; это был сущий ад. За все время пребывания на фронте мне еще не доводилось переживать столь длительную и мощную артподготовку. Постоянно приходилось на час и более отключать вентиляторы. На верхнем уровне снаряды в ряде мест пробили перекрытия. Было слышно, как с грохотом валились на пол огромные глыбы бетона. Глухие удары авиационных бомб мешались с хлесткими разрывами артиллерийских снарядов. Тысячи тонн металла и огненный смерч обрушились на имперскую канцелярию и на прилегающие правительственные здания. Была разбита антенна нашего 100-ваттного радиопередатчика, нарушена телефонная связь с некоторыми оборонительными секторами. Поддерживать контакт с внешним миром мы могли лишь через посыльных и с помощью радиоаппаратуры, которой располагал Лоренц, представитель министерства пропаганды в ставке фюрера. Всякий раз, когда нам казалось, что обстрел достиг своего апогея, мы неизменна убеждались, что опять ошиблись. Мучительно не хватало свежего воздуха, большинство страдало головными болями и приступами удушья, донимала жара в помещениях: все ужасно потели. Постепенно обитатели бункера погрузились в полуобморочное состояние. Когда обстрел на короткое время затихал, русские поднимались в атаку, снова и снова. Бои шли уже на Александрплац, русские танки, двигаясь от Галлешестора, приблизились к Вильгельмштрассе. Нас отделяло от неприятеля не более тысячи метров. Даже отборные части добровольческого корпуса СС «Адольф Гитлер» не выдерживали напора превосходящих сил противника.

В течение утра и ближе к полудню ряд наших посыльных как-то сумели добраться до коменданта Берлина и вернуться в бункер невредимыми. Как и у нас в центре, обстановка на всех других участках обороны города с катастрофической быстротой ухудшалась. Русские почти полностью овладели районом Шарлоттенбург и, наступая с севера, вплотную подошли к главной артерии города восток — запад. Основой обороны центральной части города оставались теперь только зенитные батареи в Гимбольдхайне, Фридрихсхайне и в Зоологическом саду и зенитные пулеметы на административном здании нефтяной компании «Шелл». В районах этих очагов сопротивления русские не добились заметных успехов. Но в других местах они быстро и в значительных количествах почти беспрепятственно проникали в центральные кварталы города.

Спортивный самолет, на котором Ханна Райч и Риттер фон Грейм 26 апреля прилетели в Берлин и на котором намеревались покинуть истерзанный город, был разбит 28 апреля во время утренней бомбардировки.

Уход за ранеными быстро превращался в острую проблему во всех оборонительных секторах. Не хватало медицинского персонала, перевязочных средств, лекарств и прежде всего питьевой воды.

Когда я в полдень с документами для совещания спустился вниз, то застал странную, почти комическую сцену. После горячих ночных полемик Бургдорф, Кребс и Борман перебрались из своих жилых и рабочих помещений в небольшую переднюю личных апартаментов Гитлера. Громко храпя и вытянув перед собой ноги, все трое, завернувшись в шерстяные одеяла, крепко спали рядышком в своих глубоких креслах, прислоненных к стене справа. В нескольких шагах от них за столом сидели Гитлер и Геббельс, а на скамье у стены слева пристроилась Ева Браун. Увидев меня, Гитлер поднялся. Нам обоим было нелегко перешагивать через вытянутые ноги, не разбудив спящих. Последовавший за нами в рабочий кабинет Геббельс тоже постарался не мешать им, что для него было совсем не просто, принимая во внимание его искалеченную ногу. Глядя на его забавные движения, Ева Браун не могла удержаться от улыбки.

В течение ночи 27 апреля, когда на время вышли из строя все телефонные коммуникации, нам все-таки удалось, хотя и с великим трудом, наладить связь между имперской канцелярией и Верховным главнокомандованием германскими вооруженными силами. Но уже утром в 5.00 этот канал снова оказался прерванным. Мы почти перестали получать сведения о ситуации в войсках, сражавшихся за пределами Берлина. Теперь у нас с майором фон Фрайтагом остались лишь два источника информации: радиопередатчик и приемник Лоренца и радиостанция 56-го танкового корпуса генерала Вейдлинга. В самой имперской канцелярии уже не было вообще технических средств связи.

Когда Гитлер, используя радиостанцию министерства пропаганды, лично попросил Верховное главнокомандование вермахта сообщить ему о результатах наступления ударной группы Штейнера к северу от Берлина и корпуса Хольсте к западу от столицы, штаб ОКВ не смог дать точной информации и прислал чрезвычайно уклончивый и расплывчатый ответ. Сведения, поступавшие от 9-й армии, не имели на самом деле почти никакой практической ценности. Продвигаясь от Франкфурта-на-Одере, она дошла с большим трудом и значительными потерями лишь до рубежа Цоссен — Барут южнее Берлина. Зажатая на небольшом пространстве в огромной массе беженцев, атакуемая со всех сторон превосходящими силами противника, фактически лишенная транспорта, боеприпасов, медикаментов и перевязочного материала для многочисленных раненых, 9-я армия была просто не в состоянии продолжать движение в западном направлении. Штейнер задержался, дожидаясь разрешения Гитлера оставить позиции на Одере, и начал отход на запад на 5–6 дней позднее, чем следовало. В районе Мекленбурга войска маршала Рокоссовского достигли линии Нойштрелиц — Нойбранденбург — Анкам и готовились идти далее на запад.

Постепенно назревала угроза расчленения обороны Берлина. Наступавшие с севера и востока части Красной армии были готовы соединиться в окрестностях Тиргартена. В результате должны были образоваться восточный анклав (к северу от Франкфуртераллее — Александрплац — Галлешестор — Ландвер-канал, включающий центр города, а также частично округа Фридрихсхайн и Пренцлауерберг) и западный анклав (вокруг Района Вильмерсдорф), с узким коридором к участку возле Пизельсдорфских мостов через Хавель и имперского спортивного стадиона, который защищали отряды гитлерюгенд. Еще один анклав между озером Ванзее и Потсдамом, включавший также Пфауенинзель, защищала 20-я моторизованная дивизия. С окруженным близ Потсдама корпусом генерала Реймана связи не было. 28 апреля этот корпус к юго-востоку от Вердера имел контакт через озеро Альт-Гельтов, в его самом узком месте, с 20-м корпусом армии Венка.

Мой доклад о ситуации в Берлине, который Гитлер слушал молча, проходил под непрекращающийся аккомпанемент интенсивного артиллерийского огня русских. Когда убежище сотрясло несколько прямых попаданий тяжелых снарядов и послышался грохот падающих бетонных перекрытий верхнего уровня, Гитлер, дотронувшись левой рукой до моей руки, прервал меня. Опираясь на подлокотник кресла и повернувшись ко мне, он спросил:

— Как по-вашему, из орудий какого калибра они стреляют? Могут эти снаряды пробить все перекрытия до самого нижнего уровня? Ведь вы были на фронте, воевали и должны, собственно говоря, знать.

Я ответил, что русские используют осадные пушки самого крупного калибра и что, по моему мнению, их мощности все же недостаточно, чтобы разрушить нижний уровень бункера. Судя по всему, мой ответ удовлетворил Гитлера, и он дал мне знак продолжать доклад.

Возвращаясь с совещания у фюрера, мы встретили в переходе генерал-лейтенанта Фегелейна под конвоем двух вооруженных эсэсовцев из личной охраны фюрера. Погоны и другие знаки отличия были с его мундира сорваны. Я с трудом узнал в этом бледно-зеленом исхудавшем человеке того самого бравого и высокомерного Фегелейна, которого я часто привык видеть в последние недели. Каким-то образом он 26 апреля ухитрился незамеченным улизнуть из здания имперской канцелярии. Но уже на следующий день Гитлер заметил отсутствие Фегелейна, постоянного представителя Гиммлера в ставке фюрера. Это показалось ему подозрительным, и он тотчас же отправил на поиски своих охранников, которые обнаружили беглеца в собственном доме в Шарлоттенбурге переодетым в гражданскую одежду. Узнав о случившемся, все ближайшие соратники Гитлера пришли в ярость от дезертирства столь высокопоставленного представителя генералитета. Фегелейна лишили всех званий, должностей, наград и поместили в импровизированную тюремную камеру, где он пробыл 24 часа. Когда мы с ним повстречались, его как раз вели на допрос в бункер фюрера.

В 18.00 мы снова должны были явиться на совещание у Гитлера, хотя я практически ничего не мог добавить к тому, что уже доложил в полдень. Однако, как видно, Бернду фон Фрайтагу посчастливилось узнать что-то весьма важное через радиовозможности Лоренца и Вейдлинга. В отличие от предшествовавших дней это совещание было довольно многолюдным. Помимо прочих, присутствовали также Геббельс, Бургдорф, Кребс, адмирал Фосс и почти все офицеры связи.

Поступившие из 9-й армии сообщения вновь — в который раз! — совершенно недвусмысленно продемонстрировали, что она стоит на грани полного уничтожения и абсолютно не способна атаковать обладающего подавляющим превосходством противника и пройти с боями 25–30 километров, отделяющих ее от армии Венка. 20-й корпус 12-й армии пока еще удерживал занятую территорию по линии Нимегл — Белиц (фронтом к 9-й армии), однако генерал Венк не имел достаточно личного состава и технических средств, чтобы наступать на Берлин или навстречу 9-й армии. 20-й корпус, сражавшийся на правом фланге армии, вел тяжелые оборонительные бои, с трудом сдерживая непрерывно атакующего неприятеля. На левом фланге 41-й корпус под командованием генерала Хольсте занимал малым кислом людей позиции большой протяженности, не имея ни одного солдата и ни одного танка в резерве. Более того, на них оказывали постоянно давление бронированные колонны маршала Жукова. Думать, что они в состоянии пробиться к Берлину, значит предаваться несбыточным мечтам. Командиры этих частей были бы рады хотя бы отстоять существующую линию обороны.

Главные силы Штейнера — вновь сформированная 21-я армейская группа под руководством генерала фон Типпельскирха — занимали северный берег Руппин-канала и узкий плацдарм на другом берегу, имея перед собой в десятки раз более мощного врага. С наличными силами, слишком слабыми, нечего было даже думать о продвижении в сторону Берлина хотя бы еще на несколько десятков метров. 25-ю моторизованную и 7-ю бронетанковую дивизии, входившие в 21-ю армейскую группу, пришлось снять с их позиций на левом фланге близ Ораниенбурга и вывести из состава этой группы, чтобы бросить против наступающих передовых частей маршала Рокоссовского, которые приготовились атаковать позиции на линии Нойштрелиц — Нойбранденбург.

Даже Гитлер, наконец, понял: всякая надежда на деблокирование Берлина эфемерна. Это совещание не открыло ничего нового, кроме того, что уже было хорошо известно всем здравомыслящим обитателям бункера, и тем не менее суровая правда, произнесенная вслух и без прикрас, произвела на всех нас, включая и Гитлера, чрезвычайно тяжелое впечатление. Некоторое облегчение доставила почти невероятная новость: спортивный самолет, присланный за Риттером фон Греймом, благополучно приземлился в центре Берлина, его немедленно доставили в укрытие, чтобы уберечь от артиллерийского огня.

Позднее, около 19.00, дождавшись очередного затишья, из министерства пропаганды еще с одним сенсационным сообщением прибежал запыхавшийся Лоренц. Он поймал очередную передачу новостей радиостанции Би-би-си из Лондона. Агентство Рейтер, в частности, информировало слушателей о предложении рейхсляйтеpa СС Генриха Гиммлера союзникам заявить от имени всех вооруженных сил Германии о согласии на безоговорочную капитуляцию. Фактически к тому времени переговоры о капитуляции уже шли полным ходом в течение пяти дней со шведским графом Фольке Бернадотом при посредничестве шведского консульства в Любеке.

Эта новость вывела Гитлера из себя сильнее, чем предполагаемое дезертирство и измена Германа Геринга. В радиограмме Геринга, по крайней мере, признавалось верховенство власти фюрера. Гиммлер же, наоборот, полностью игнорировал Гитлера и действовал совершенно самостоятельно в вопросе, имеющем самое важное значение для существования Германии как государства. Кроме того, Гитлер всегда считал Гиммлера наиболее лояльным своим сподвижником и политическим единомышленником. А теперь превращались в пепел еще сохранившиеся остатки веры в преданность ему и самых близких сторонников общим идеалам. И Гитлер пережил припадок буквально неистовой, неудержимой ярости, какой мне еще не приходилось наблюдать прежде у кого-либо из людей. Он назвал переговоры Гиммлера самым бессовестным и постыдным предательством в истории человечества.

Немного успокоившись, Гитлер удалился с Борманом и Геббельсом в свой рабочий кабинет, где они втроем долго совещались, пока все остальные ожидали в приемной. Появившись вновь, Гитлер приказал привести арестованного накануне Фегелейна и стал его подробно допрашивать о деятельности и намерениях Гиммлера. Однако Фегелейн не мог сказать ничего конкретного или заслуживающего внимания. И хотя не было никаких веских доказательств его участия в кознях Гиммлера, Гитлер тут же приказал расстрелять опального генерала, что и было сразу же исполнено во внутреннем дворе имперской канцелярии.

Сообщение об экзекуции Фегелейна фюрер воспринял в состоянии патологического возбуждения. Он подбежал к фельдмаршалу Риттеру фон Грейму, по-прежнему лежащему на носилках, и приказал ему немедленно покинуть Берлин и отправиться в Шлезвиг-Гольштейн, чтобы арестовать Гиммлера. Свои распоряжения Гитлер выкрикивал в неконтролируемой истерии, не оставляя сомнения в том, что самое лучшее для фон Грейма — ликвидировать Гиммлера на месте. И хотя оба они — и фон Грейм и Ханна Райч — настаивали на своем желании разделить с Гитлером его судьбу (вероятно, из чувства лояльности), они не смогли убедить Гитлера изменить свое решение. В бронетранспортере обоих доставили к самолету, и они, к нашему великому изумлению, успешно взлетели в невероятных условиях и, благополучно преодолев плотный зенитный огонь русских над Берлином, без дальнейших приключений приземлились ночью 28 апреля на аэродроме Рехлина в Мекленбурге.

Можно было только гадать: явилось ли это следствием удачного отлета фон Грейма или понятного утомления после двух часов волнений, почти бешенства, но Гитлер вновь пришел в себя и совершенно успокоился. Не говоря ни слова присутствующим, с холодным, ничего не выражающим лицом он удалился в свое жилище. В этот же вечер Мартин Борман в радиограмме в ставку Дёница близ Плёна (земля Шлезвиг-Гольштейн) открыто обвинил руководителей Верховного главнокомандования вооруженных сил (то есть Кейтеля и Йодля) в откровенной измене, поскольку они, мол, не сделали все возможное для организации помощи находящемуся в жестокой блокаде Берлину. Свое послание он заключил следующими словами: «Имперская канцелярия уже превращена в груду развалин!» Характерными для Бормана были не только содержащиеся в радиограмме обвинения, но и сам способ ее передачи. Он использовал для этого возможности адмирала фон Путткамера в Берхтесгадене, ибо не доверял техническим службам ОКВ. Никто из них — ни Борман, ни Гитлер, ни Геббельс, ни другие из их ближайшего окружения — не желал признавать, что немецкая армия окончательно обессилена и истощена, что противник превосходит ее многократно по всем статьям: и в живой силе, и в материально-техническом обеспечении. В каждой неудаче или поражении им сразу мерещилась измена и козни продажных генералов.

На рассвете 29 апреля меня разбудил Бернд фон Фрайтаг. Он уже сидел за своим письменным столом и работал, и прошло несколько минут, прежде чем он взглянул на меня и спокойно, как бы между прочим, произнес:

— Знаешь, Герхард, прошедшей ночью наш фюрер женился.

Видя, как я опешил, он так громко и весело расхохотался, что я не удержался и засмеялся вместе с ним. Из-за занавески, делившей комнату, послышался строгий голос генерала Кребса:

— Вы что, господа, совсем рехнулись? Смеетесь столь неуважительно над верховным руководителем нашего государства?

Подождав, когда Кребс покинет помещение, Бернд рассказал мне о событиях прошедшей ночи.

Хотя и с трудом верится, но ночью действительно состоялась настоящая свадебная церемония с регистрацией брака, с громкими и четкими подтверждениями жениха и невесты своего желания сочетаться узами Гименея, со свидетелями и торжественным ужином. Формальности гражданского бракосочетания выполнил один из чиновников министерства пропаганды, в качестве свидетелей свои подписи поставили Мартин Борман и Геббельс. Гостями за праздничным столом были: генералы Кребс и Бургдорф, Геббельс с женой, Борман, секретари Гитлера и Манциали, повариха фюрера, готовившая ему вегетарианские блюда.

Через некоторое время Гитлер оставил праздничный стол и уединился со своим личным секретарем Гертрудой Юнге, чтобы продиктовать ей тексты двух завещаний: политического и частного, душеприказчиком он определил Мартина Бормана. Как узнал Бернд фон Фрайтаг, были приняты меры по изготовлению копий этих завещаний и передаче их адмиралу Дёницу, которого Гитлер избрал своим преемником, и фельдмаршалу Шёрнеру, командующему группой армий, сражающихся в Богемии. Вывезти завещания из Берлина и доставить их по назначению должны были армейский адъютант Гитлера майор Майер, правая рука Бормана штандартенфюрер СС Цандер и Хайнц Лоренц, сотрудник министерства пропаганды.

Когда Бернд закончил свое повествование, мы вернулись к своей обычной работе, сопоставляя разрозненные и отрывочные утренние сводки. А наверху сражение в центре города продолжало бушевать с неослабевающим ожесточением. Снаряды и бомбы противника сыпались непрерывным дождем на правительственный квартал, и русские солдаты неуклонно подбирались все ближе и ближе. Около 9.00 ураганный огонь внезапно прекратился, и вскоре наши разведчики доложили, что танки и пехота противника уже подступают к Вильгельмплац. В бункере воцарилась тишина. В атмосфере почти нечеловеческого напряжения все чутко прислушивались к происходящему наверху. Наконец, примерно через час, другой разведчик сообщил, что русские остановились в 400–500 метрах от имперской канцелярии.

В разгар всеобщего волнения из ставки генерала Вейдлинга поступила информация о все еще существующей связи между 12-й армией, занимавшей позиции юго-восточнее Вердера, и окруженным в районе Потсдама корпусом генерала Реймана. В этом сообщении мы с Берндом увидели наш шанс. Все последние дни мы обсуждали важную для нас тему: как избавиться от пассивного созерцания, сидя в подземелье, и принять активное участие в боевых операциях наверху.

Когда Кребс вернулся в комнату, у нас уже были готовы и карты, и письменные резюме для доклада об обстановке на фронтах по состоянию на данное утро. Я доложил о ходе боев на Потсдамерштрассе и о результатах усилий по сдерживанию наступления русских между Кантштрассе и Бисмаркштрассе. Все другие поступившие сводки были, по моим словам, чрезвычайно запутанными и противоречивыми. Затем майор Бернд фон Фрайтаг рассказал о положении в армии Венка и в корпусе Реймана и упомянул о существующем контакте между ними в пункте юго-восточнее Вердера. Здесь наступил подходящий момент для осуществления нашего замысла. Бернд постарался доказать генералу целесообразность нашего выезда в расположение 12-й армии, чтобы лично ознакомить генерала Венка с ситуацией в Берлине и с обстановкой, сложившейся вокруг имперской канцелярии. По словам Бернда, мы не только могли бы убедить Венка поторопиться, но и служить проводниками при выборе наиболее оптимального пути наступления на Берлин. В меру своих способностей я поддержал эту идею, подчеркивая особо тот факт, что в бункере нам обоим, по сути, все равно уже больше нечего делать. Кребс никак не мог решиться сказать ни да, ни нет, боясь неприятностей с Гитлером, однако генерал Бургдорф, вскоре присоединившийся к нам, с энтузиазмом воспринял наше предложение, посчитав его весьма разумным и своевременным. Его адъютант, подполковник Вайс, вызвался сопровождать нас с Берндом. Наш план неожиданно поддержал и Борман; вместе с Бургдорфом они убедили Кребса в необходимости нашей поездки, детали которой тому следует обсудить с Гитлером уже на ближайшем совещании. В 12.00 фюрер созвал очередное совещание с участием Бормана, Бургдорфа и Геббельса. Докладывал Кребс, имея под рукой лишь карты с весьма приблизительными позициями воюющих сторон. Более или менее ясной была обстановка только в центре города. Представления о ситуации в других берлинских очагах сопротивления были довольно неопределенными и туманными, поскольку основывались на слухах, догадках и противоречивых отчетах с мест.

Кребс собирался заручиться согласием Гитлера с нашим планом. Никогда еще в жизни мои нервы не испытывали такого напряжения, как в этот самый момент.

Закончив докладывать, Кребс как бы между прочим добавил, что трое молодых офицеров вызвались попробовать вырваться из Берлина, добраться до генерала Венка, подробно обрисовать ему ситуацию в Берлине и в имперской канцелярии и убедить в необходимости поспешить на помощь осажденным. Оторвав взор от карты, Гитлер поднял голову и уставился невидящими глазами в пространство. После непродолжительного молчания он спросил:

— Кто эти офицеры?

Кребс назвал наши имена и нужные детали плана. Опять несколько минут молчания и невероятного нервного напряжения: каждая секунда казалась вечностью. Фрайтаг посмотрел в мою сторону, и я знал: его нервы тоже, подобно моим, были натянуты как струна. Внезапно Гитлер, взглянув мне прямо в лицо, спросил:

— Как вы планируете выбраться из Берлина?

Я подошел к столу и разъяснил наш путь, указав основные пункты нашего движения: Тиргартен, станция метро «Зоологический сад», Йохимталерштрассе, Кюрфюрстендамм, Адольф-Гитлерплац, спортивный стадион, мосты у Пизельсдорфа. Отсюда мы намеревались проплыть по Хавелю в весельной лодке между позициями русских до озера Ванзее.

Здесь Гитлер прервал меня и, повернувшись к Борману, сказал:

— Борман, обеспечьте этих трех офицеров моторной лодкой, иначе им никогда не добраться до цели.

Я почувствовал, как кровь хлынула мне в голову, стало горячо. Неужели этой идиотской моторной лодке было суждено похоронить наш великолепный план? Откуда мог взять Борман несчастную моторную лодку в нашем теперешнем положении?

Прежде чем Борман мог что-то ответить, я, собравшись с духом, заявил:

— Мой фюрер, мы сами достанем моторную лодку и отладим мотор, чтобы он не очень шумел. Я убежден: мы непременно доберемся.

К нашему колоссальному облегчению, мой ответ удовлетворил Гитлера. Он медленно поднялся, устало взглянул на меня и, пожав нам троим руки, сказал:

— Передайте мой привет Венку. Попросите его поторопиться, иначе будет слишком поздно.

Документы, необходимые для прохождения через немецкие позиции, были изготовлены заранее, и теперь Бургдорф вручил их каждому из нас. После этого мы, наконец, смогли покинуть комнату. Оказавшись снаружи, в переходе, мы радостно пожали друг другу руки. У нас снова появилась возможность принять участие в сражении, хотя и довольно призрачная. Однако нам уже не нужно будет сидеть сложа руки в подземелье, безучастно ожидая решения своей судьбы. Часы показывали 12.45. Мы стали готовиться к походу: запаслись продуктами питания, надели камуфляжные комбинезоны и стальные шлемы. Напоследок перекинули через плечо автоматы и распределили по карманам столь необходимые карты местности, по которой пролегал наш маршрут. Коротко распрощавшись с коллегами, мы 29 апреля в 13.30 вышли из бункера и отправились в путь.