ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Солидный трехэтажный особняк на островах казался малообитаемым. Никогда, ни днем ни ночью, три ряда его окон не оживлялись светом ламп или свечей, всегда они чернели безжизненными провалами. И все-таки дом жил, функционировал, причем довольно оживленно. По ночам к его подъезду подкатывали автомобили, оттуда гурьбой вываливались подгулявшие мужчины. На короткий миг улочка оглашалась громкими хмельными голосами. Распахивались крепкие массивные двери, обнаруживая внутри нестерпимо яркое буйство электрического света, шумная компания поглощалась, и двери вновь надежно отсекали от любопытствующих взглядов загадочное назначение этого странного ночного заведения.

Поздние посетители попадали в атмосферу света, шума, музыки и разнообразных ароматов кухни. На пороге ресторанной залы гостей встречал величественный распорядитель в отлично сшитом фраке. С ним здоровались, нередко фамильярно. Подбор посетителей заведения был строго ограниченный, избранный, прямо с улицы сюда никто не попадал.

Заведение «Вилла Родэ» ценилось знатоками за секретность и интимность. Сюда приезжали расслабиться, забыться, дать передышку издерганным нервам. К услугам гостей были молодые красивые женщины, умевшие поддержать интересный, умный разговор. Свежие, обольстительные, они как бы плавали в томительно-тягучей мелодии румынского оркестра. Скрипач, тучный, черномазый, с порочным морщинистым лицом, имел обыкновение приближаться к кутившим компаниям и, осклабившись, делая сладкие глаза, выводить своим смычком особенно задушевные ноты. Млели женские глаза поверх бокалов, мужчины бесшабашно совали скрипачу крупные купюры. Он моментально схватывал их рукою со смычком и столь же неуловимо ловко прятал.

Два верхних этажа занимали уютно отделанные комнаты с альковами. Загулы завершались там. Безмолвные вышколенные официанты подавали в номера все, чего гость ни пожелает.6 Заказ 306

И в вестибюле, и в ресторане, и в комнатах наверху все окна были плотно завешены толстыми двойными шторами. Наружу из особняка не пробивалось ни звука.

Ресторанная зала затихала на рассвете. Собрав инструменты, уходил оркестр. Лакеи приглушали свет и принимались озлобленно срывать скатерти со столов. Стулья водружались на столы кверху ножками.

Коридором первого этажа румын-скрипач устало брел до самого конца и там своим ключом отпирал узенькую дверь в стене. За дверью открывалась затхлая лестница наверх. Грузными шагами он поднимался по ступеням и на третьем этаже входил в большую угловую комнату. Там ровно и небойко горел камин да в углу под самым потолком светился огонек лампады. Иконы не было. Скрипач с отвращением сдирал с себя концертный фрак и в изнеможений валился в низенькое кресло возле самого каминного огня. Вытянув ноги, он закрывал глаза и распускал живот. Тело начинало отдыхать после долгого утомительного дня.

Не открывая глаз, он нашаривал кнопку на подлокотнике кресла. Тихо открывалась дверь, и услужающий, не говоря ни слова, вкладывал в протянутую руку небольшую коробочку, после чего так же безмолвно удалялся. По дороге он подбирал с ковра сброшенный фрак. Из карманов падало несколько смятых кредиток. Фрак был набит небрежно засунутыми деньгами. Услужающий, гибко нагибаясь, подбирал кредитки, комкал их в кулаке.

Пролетала еще минута или две, затем ноги в лакированных штиблетах подтягивались, живот подбирался. Двумя пальцами из коробочки бережно извлекалась обыкновенная комнатная муха. Отпущенная на волю, она пропадала в темноте под потолком, однако вскоре принималась выписывать безмолвные круги вокруг лампады. Ее приманивал неумирающий огонек. Скрипач, сузив глаза, пристально наблюдал за мухой и нервно пристукивал по ковру носком штиблета. Посторонний глаз лишь теперь различил бы перед лампадой тонкое кружево старой паутины. Метания мухи продолжались до тех пор, пока она не попадала в паутину. Слышалось отчаянное брунжание – муха пыталась вырваться. Мгновенно из темного угла выскакивал паук. Он проворно набрасывался на жертву, и трепыхание мухи замирало. Управившись, паук скрывался в свой угол и принимался снова ждать…

Эта сцена быстрой и безжалостной расправы со своей жертвой всякий раз удивительным образом взбадривала скрипача. Насладившись зрелищем, он энергично расстегивал ворот и, цепляя носками, скидывал на ковер штиблеты. Вызванному услужающему приказывалось приготовить кофе, и покрепче. Это означало, что спать он не намерен.

Услужающий, двигаясь бесшумно, гасил лампаду под потолком и подкладывал поленьев за каминную решетку.

В глубокой тишине за шторами, под самой крышей загадочного особняка, освещенный лишь отблеском каминного огня, этот человек погружался в тяжелые раздумья. Морщины на его лице обретали резкость, веки приспускались, нижняя губа гневно выпячивалась. Время от времени он испускал протяжный вздох и принимался бормотать. Так, в напряженной мозговой работе, проходил час, два, больше.

Мало кто в Петрограде был посвящен в тайну этого загадочного человека, столь приторного в своей угодливости в ресторанной зале и властного, даже безжалостного в своем кругу…

Для своих гостей – а они обычно заявлялись в предрассветный час, когда ресторанный зал «Виллы Родэ» пустел и затихал, – для этих поздних посетителей у нелюдимого, сидевшего взаперти скрипача имелся потайной отдельный вход со двора, темного, грязного, зловонного. Постоянно приходил один и тот же человек (еще один сюда заглядывал всего раза два или три, не больше). Гостя провожали наверх, в комнату с камином, и он надолго запирался там наедине с угрюмо дожидавшимся хозяином. Эти поздние и редкие посещения обычно вызывали раздражение у скрипача – он всячески язвил и выговаривал, становился попросту невыносим. Поэтому сюда старались не являться без особенной нужды. Надо полагать, раздражительный хозяин также сознавал, что, если уж его отваживались потревожить, значит, дело не терпело отлагательства. Так было заведено им самим, так усвоено и никогда никем не нарушалось.

Выпадали, впрочем, случаи, когда язвительная раздражительность хозяина вдруг сменялась удивительной словоохотливостью, – свидетельство того, что он тоже испытывал потребность в отдушине среди своего томительного одиночества.

– Послушайте, мой драгоценный, вам не приходилось наблюдать, как паук улавливает муху? Оч-чень, очень интересно. И поучительно. Советую – понаблюдайте… Вы улыбаетесь? А я вам сейчас скажу. Муха – существо на зависть вольное, она летает где только захочет. Паук же, как все знают, привязан к своему углу, к своей паутине, которую он соткал с таким трудом, с такой надеждой… Прошу вас, следите за моей мыслью… Этот паук – не знаю даже, с кем его сравнить… Рыбак со своей сетью?.. Нет-нет, рыбак тут не годится… Словом, паук наш начисто лишен даже самого примитивного маневра. Он привязан к своему углу. Привязан! Он обречен сидеть там и не высовываться. Однако что же все-таки мы видим? Мы видим, мой драгоценный, что муха сама – слышите, сама! – летит к нему и попадает. Хлоп – и достается ему вся целиком, с ножками и крыльями, без остатка! Ну… как вам это нравится? Конечно, кое-кто может сказать, что муха дура, так ей и надо. А я скажу совсем другое: молодец паук!

Как он умно все устроил, как распорядился и набрался терпения. Зачем летать, зачем суетиться? Сама придет, сама, и никуда не денется. Ей просто больше некуда деваться. Она обречена найти его. Обречена попасться, потрепыхаться и – затихнуть. Всё, мой драгоценный, всё! Дело сделано, и никакие силы больше эту дуру муху не спасут, не оживят… Ну, вы что-нибудь имеете возразить? Нет, возражений гость не находил. Наоборот, он льстиво соглашался, что муха в самом деле дура, а паук…

– Так, – бесцеремонно перебивал его хозяин, – что там у вас сегодня?

Следовало, не теряя времени, пользоваться добрым, ровным настроением и выкладывать причины, побудившие нарушить угрюмое затворничество строгого скрипача.

– Сико… – раздельно произнес он и помолчал, словно дегу стируя на слух странное имя. – Сико… Если мне не изменяет память, этого человечка называют еще и более определенно: «Подлец Сико». Он кто? Напомните мне, пожалуйста.

Речь шла о представителе фирмы Рено в России. Сико, торгуя автомобилями, показал себя ловким и удачливым дельцом. Во всей России лишь царская семья пользовалась авто марки «Дело-не-Бельвиль», все остальные, особенно в столицах, ездили на машинах фабрики Рено. При сделках Подлец Сико самым бессовестным образом не забывал и о собственном кармане.

Гость сообщил:

– Недавно Сико перехватил старинную коллекцию эмали у самого Горького!

– М-м… – значительно промычал хозяин, отдавая должное пронырливости агента фирмы Рено. – Но знаете, что я вам ска жу? Слушайте, слушайте. Я даю вашему Сико год-полтора такой роскошной жизни. Вы удивляетесь? Дело в том, что он замечен на ипподроме. Этот Подлец Сико ставит исключительно в двой ном ординаре! Таких расходов, мой драгоценный, не выдержит даже Ротшильд. Ваш Подлец Сико стрижет доверчивых русских баранов, он хорошо наживается на войне. Однако иссякает даже океан! Вы со мной согласны? Так что передайте вашему Горько му: пусть не расстраивается, эмаль к нему вернется. Сам же Подлец Сико и принесет… Но почему вы вдруг рассказываете мне об этом марвихере? У вас что, нет больше ничего? Вы только с этим и пришли?

Тон хозяина не предвещал ничего хорошего. Морщины на его лице обозначились жестко, властно. Веки набрякли, и голова надменно задралась. Гость принялся объяснять, что заставило его назвать фамилию автомобильного маклера. До последних дней Подлец Сико не осмеливался пренебрегать советами умных людей и проворачивал свои аферы, не мешая общему ходу дел. С ним можно было иметь дело, и с ним дела имели. Внезапно Сикословно подменили. Да вот вам… Артиллерийское ведомство, как всем известно, рвет на себе волосы по поводу хронической нехватки железнодорожных вагонов – не на чем подвозить на фронт снаряды. Что же придумал этот Подлец Сико? Сунул где надо взятку и заполучил несколько вагонов. Но что же он повез на фронт? Нет, не снаряды и даже не патроны. Представьте себе, он загрузил свои вагоны апельсинами!

Рассказчик осторожно фыркнул и подождал реакции. Хозяин невозмутимо и с утомленным видом жевал губами.

Смешавшись, гость заметил, что в русско-японскую войну царь гнал на фронт вагоны иконок. Это известно всем. Так теперь Подлец Сико вместо снарядов гонит апельсины! Неожиданно хозяин фыркнул и скосил на гостя маслянистый глаз:

– А вы уж и расстроились? Пускай себе солдатик покушает апельсинчик. Снаряд же не укусишь!

В полнейшей растерянности гость замолк. Снова невпопад! Он никак не мог привыкнуть к внезапным зигзагам мысли хозяина.

Вид гостя, застывшего в напряжении, стал раздражать хозяина. Бестолковых людей он не жаловал.

– Арончик, хотите знать, для чего солдату голова? Нет-нет, насчет носить фуражку старовато. Лучше послушайте. Солдата спрашивают: «Зачем тебе, служивый, голова?» Он руки по швам и рявкает: «А я ей ем!»

Смеха не последовало. Гость продолжал сидеть как истукан. Хозяин процедил сквозь зубы:

– Голова, мой драгоценный, дается человеку, чтобы думать. Прошу вас, не забывайте об этом.

Лицо Симановича вспыхнуло: оскорбительный намек дошел. Хозяину было привычно плевать на любые его чувства, он их никогда не замечал.

– Так… Что там у вас еще? – сварливо произнес он, обратив внимание, что гость ерзает, но уходить не собирается. – Давайте, давайте уж… Я же вижу, от вас никуда не денешься.

От его недавней словоохотливости не осталось и следа. Он снова становился желчным, грубым, нетерпеливым. Гость мысленно отсекал все незначительное (хотя уже и приготовленное для доклада) и оставлял самое важное, не терпящее отлагательства. Здесь могли быть публикации в газетах, депутатские выступления в Государственной думе и всякий раз свежие сообщения о Распутине, когда тот еще был жив. Как правило, распутинские новости гость оставлял напоследок. Он в общем-то и обязан был сюда являться, чтобы регулярно отчитываться о бесшабашной жизни этого сибирского хлыста и конокрада. Распутин, столь ловко внедренный в царскую семью, интересовал грубияна скрипача самым чрезвычайным образом. Он требовал от гостя ничего не упускать, ни о чем не умалчивать – в отношении «святогостарца» ему представлялась важной любая мелочь, пусть даже самая скабрезная. В этом он напоминал дотошного врача, старающегося не ошибиться в трудном диагнозе.

Загулы Распутина становились все безобразней и требовали немалых средств. Хозяин язвил над скупостью гостя и приказывал денег не жалеть. Казалось, возрастающие суммы трат доставляли ему истинное наслаждение.

Нет, предугадать внезапные извивы его мыслей гость давно отчаялся!

Напоследок обыкновенно следовали строгие наказы. Гость выслушивал их стоя. Он, столь развязный, ловкий, остроумный в обыкновенной жизни, здесь цепенел и старался не пропустить, не позабыть ни одного наказа. Он знал, каким безжалостным бывает гнев хозяина. Многие уже успели поплатиться жизнью. Достаточно бывало оттопыренной губы, морщин, налившихся багровой кровью, приспущенных надменных век – и человек исчезал. Всей техники расправ с неугодившими никто не знал. Пропавших вылавливали подо льдом Екатерингофского канала или Мойки, подбирали в изуродованном виде на пустынном Голодае. Всякий раз столичная полиция принималась деятельно суетиться, однако никогда и ничего не находила. Симанович, когда бывал совсем один и его одолевали мысли, допускал крамольнейшую догадку: уж не самой ли полиции это рук дело? Иначе хоть одно загадочное исчезновение да следовало бы раскрыть! Нет, ни одного… Своими опасными мыслями Симанович не делился ни с одной живой душой. Потому и оставался жить и энергично, словно заведенный, бегать по столице. Сколько времени ему еще отпущено? Когда вот этот раздражительный, болезненно рыхлый старик с огромным животом вдруг посчитает, что Симанович успел обременить себя излишними секретами и стал опасен? Это еще счатье, если его попросту «сдадут» в тюрьму, под арест, как поступили с Митькой Рубинштейном и с Манасевичем-Мануйловым. А если вдруг… на Голодай?!

Знать много вредно, очень вредно. Впрочем, разве не сказано в Книге книг: «Знания умножают скорбь»? Симанович очень опасался своих знаний. Он их не добывал, не добивался, они обременяли его сами. Нельзя же жить с вечно закрытыми глазами. И не такой уж он тупой и непонятливый. Напрасно так оскорбительно язвит хозяин. Голова у него вовсе не для еды, как у того солдата. Он, например, узнал такое, о чем боялся думать даже в полном одиночестве: тут уж безжалостной расправы не избежать. Он вызнал, вычислил, а затем и убедился, кто был тот человек, что несколько раз украдкой пробирался в этот вертеп с черного хода через зловонный темный двор.

Больше всего на свете Симанович страшился именно этого своего открытия. Угораздило же его! Порой он представлял, какэтот человек крался поздней ночью через захламленный двор «Виллы Родэ» и содрогался, будто, вдруг обернувшись, узнавал, что его страшное инкогнито раскрыто. Риск этих внезапных посещений бывал огромен. Однако приходилось рисковать – подпирало само развитие событий. Как правило, каждое такое посещение вызывало резкий поворот во всем происходившем. В первый раз слетел со своего поста Верховного главнокомандующего великий князь Николай Николаевич, затем вдруг исчез и был отыскан подо льдом Распутин, а совсем недавно, во время февральской конференции союзников, пришлось рискнуть из-за приезда лорда Мильнера. Итог? Немедленно произошли события 26 февраля, а всего через два дня Николай II, загнанный в Псков и там попавший в руки генерала Рузского, безропотно подписал отречение от трона.

Неожиданное убийство Распутина и столь же неожиданное отречение царя подали Симановичу надежду на избавление от своей опасной службы, а следовательно, и от постоянных страхов за собственную жизнь. Наоборот! Начиная с февраля… нет, даже раньше, с тех пор как стало известно о приезде лорда Мильнера, обязанностей у Симановича стало гораздо больше. Если прежде он главным образом обслуживал Распутина, то ныне от постоянно возрастающих забот в пору было потерять рассудок. И никакого роздыха в делах не виделось. Самое невыносимое заключалось в том, что требовалась постоянная готовность действовать, а на любой шаг необходимо было разрешение, – отсюда вот эти участившиеся посещения «Виллы Родэ», невыносимо унизительные, горькие. Все невпопад… Не знаешь, как и угодить. Кошмар какой-то… Скорей бы уж… Невмоготу!

В день царского отречения ресторан «Виллы Родэ» был переполнен с того часа, когда вышли утренние газеты. Огромный город словно сошел с ума от радости. Свершилось! Сдвигались столики. Люди совершенно незнакомые обнимались и по старинному, крест-накрест, целовались. Пальба пробок в потолок напоминала неукротимый праздничный салют.

Угарное веселье затянулось до рассвета. Скрипач поднялся к себе наверх, в угловую комнату, и без сил свалился в кресло. Великая, нечеловеческая усталость мешалась с неудержимым ликованием. Осуществилось самое желанное, самое заветное! Ах, как досадно, что в такой исторический час совершенно не с кем разделить свое торжество. Его распирало от долго сдерживаемых чувств.

Он насладился гибелью мухи, затем выпустил из коробочки еще одну. Не пронимало – приелось! Душа требовала совсем другого. Поэтому он обрадовался, когда бесшумно двигавшийся услужающий вдруг доложил о посещении совсем не ожидавшего-ся гостя. Ага, не усидел! Тоже осознал всю значимость свершившихся событий!

Нет, в такую великую минуту человеку невыносимо находиться в полнейшем одиночестве!

Он распорядился подать бутылку своего любимого вина и специальные бисквиты.

Громадное чрево хозяина покоилось на расставленных коленях, чрезмерно обременяя владельца. Ноги в лакированных штиблетах утопали в пушистом ковре. Низкий свет лампы освещал изысканно накрытый столик. Горлышко бутылки торчало из накрахмаленной салфетки.

Разлив вино, скрипач поднял бокал на уровень глаз и залюбовался игрой темно-бордового цвета.

– Вы оценили букет? – благодушно осведомился он. Гость настороженно сидел на самом краешке.

– Да, вино превосходное. Я недавно спрашивал у Донона. Нету, кончился.

Известие это доставило хозяину невыразимое удовлетворение.

– Еще бы! Марка редкая. А я привык к этому хересу. Всякий человек, мне кажется, имеет право на маленькие слабости… А вы обратили внимание на год изготовления?

Гость глянул на бутылку, отогнул угол салфетки.

– Да, старинный… очень выдержанный.

– Эх, вы! – неожиданно рассмеялся хозяин. – А еще… Это же год моего рождения!.. Ничего, ничего, не надо никаких изви нений. В конечном счете вы же не обязаны… Но год, я вам скажу, был очень удачным для виноделов. Солнце, дождей в меру. Вы чувствуете: в вине совершенно не ощущается сырости. Солнце, много солнца. И земля, конечно… сухая, крепкая земля Испании.

Гость беспокойно сжимал ножку бокала в потном кулаке. Ему не сиделось. Иногда он ставил бокал на колено. Он явился с важной вестью, однако хозяин встретил его в сердечном настроении и он не собрался с духом с порога брякнуть свою новость.

Между тем хозяин пригубливал из бокала и продолжал благодушествовать:

– Арон, я вижу, вы не чувствуете никакого праздника. Что с вами? Не осознали? Вас никак не проняло? Или у вас кожа как у носорога? Ну, ну… не обижайтесь, не поджимайте губки. Какие же вы все, однако… Драгоценный мой, такие дни, какие мы теперь имеем, случаются… случаются… Да что там говорить, они случаются совсем не часто. Да-да, запомните это, Арон. Потом, когды вы состаритесь и станете счастливым дедушкой и вас обся дут ваши внуки… Но что это сегодня с вами? Почему вы сидите так неспокойно? Вы не больны? Тогда постойте, дайте мне гово рить. Я вас совсем не задержу… Так вот, я хочу, чтобы вывсе-таки осознали… Но вы не патриот, случайно? А? А то еще, глядишь, и этот… черносотенец! Вы разве не состояли в… этой – ну, как ее? – в «священной дружине»? Ну так вот. Я ж даром ничего не говорю… Но только не обижайтесь же, Арон. Зачем? Не надо никаких обид. Я ж хочу вам одного добра, и побольше. Вот в чем дело. Но… постойте, вы меня сбили со своим патриотизмом. О чем мы говорили? На чем остановились?

– Вы сказали, что я носорог.

– Да не-ет же! Экий вы злопамятный.

– Насчет момента. Насчет дней.

– А-а! Вот-вот… момент. Скажите, вас не коробит, когда вся эта рвань вокруг орет… н-ну просто черт знает о чем? Вы только послушайте, вы вникните: народ! призвание! святыни! Или еще: заря свободы! Я просто весь трясусь от смеха. Это же надо! Придумали себе какую-то святую Русь и знай орут, орут, орут. С ума они все, что ли, посходили? Слушайте сюда, Арон. Нам с вами глупостями заниматься некогда. Они сейчас горланят о каких-то там путях, о возрождении. Аи, я вас умоляю! Хватит им уже этих путей, отбегались. Теперь их поведут, как бодливую коровенку на веревке. Неужели они думают, что столько сил затрачено, столько денег… И ради чего? Чтобы эта их Россия снова заскакала, словно пьяная баба? Нет уж, довольно. Господь наш Бог недаром дал нам голову, а им… всем этим – руки. Вот и пусть себе работают.

Что, мы с вами не найдем, что сунуть им в живот? Я вас умоляю! Кстати, вы никогда не видели, как жрет русский мужик? Фэ, зрелище довольно гнусное. Чего он только не пихает в свою утробу! Все, что попадет под руку… как свинья. Так вот пускай пихает, пускай жрет. Ему же надо жить. А уж работой мы его обеспечим. Пожевал – поработал. Поработал – снова пожевал. А что ему еще делать, чем заниматься? В церковь? Это пожалуйста, это даже хорошо. Церковь – это гениально. Не будь у них этой самой церкви, нам следовало бы ее придумать. Для них! Пусть собираются, махают перед мордой, гудят свои молитвы.

А еще лучше – пусть покаются, мерзавцы. Как это – в чем? Да мало ли… Один только Кишинев что стоит! Или вы уже забыли? Но я-то не забыл. О нет, такое не забывается вовеки! Кровь Кишинева на них и на их детях. Запомните это, Арон. И никогда не забывайте… Что? Вы снова с чем-то не согласны?

– Нет-нет… помилуйте. Я слушаю вас внимательно. Брезгливо глянув на бокал в своей руке, хозяин поставил его с недовольным видом. Настроение его сломалось. Раскинув ноги по ковру, он запрокинул голову, закрыл глаза.

В обоюдном молчании пролетела долгая минута. – Арон, я знаю, вы устали. Знаю-знаю, мой драгоценный. Но разве не устал и я? Мы все устали, все: и вы, и я… все, все! Но мы не можем, мы не имеем права отдыхать. Вы понимаете меня? Ну вот и умница. Мы еще отдохнем, мой драгоценный. Потом… когда-нибудь. Но думаю, скоро. Напомните – вы не с Волыни? Ах, Вильно! Святой город… А меня, вы знаете, манит Испания. Мне почему-то постоянно кажется, что я уже там жил, существо вал. Иногда я даже вижу, как тащится на своей кляче Дон Кихот и этот его… толстый… на осле… О, я был тогда сильный, моло дой, красивый! Совсем не то что нынче. Мне кажется, что нынеш нее тело досталось мне по недоразумению, по ошибке. Зачем оно такое мне? Я его ненавижу… – Внезапно он раскрыл глаза и глянул твердо, ясно: – А где сейчас находится царь?

Симанович даже вздрогнул.

– В поезде. Едет в Ставку, в Могилев.

– А наследник? А царица? Вообще – семья?

– Здесь. В Царском Селе. Там все больны.

– Да? Гм… Интересно – чем?

– Корь. Детская корь.

– Ага… Но что делать этому царю в Ставке? Ему там совсем не место. Дети больны, а он… Хватит ему кататься, хватит. Накатался!

– Будет сделано.

Хозяин вдруг остро, проницательно ткнул взглядом в напряженное лицо сидевшего напротив.

– Арон, вы не обидитесь, если я скажу, что вы слюнтяй? Да-да, слюнтяй. Я даже больше скажу: вы плохой еврей, очень плохой! И не поджимайте свои губки… Слышите? Вот вы сейчас заявитесь домой и сразу же – слышите, сразу же! – возьмете в руки Тору. Помните историю с мадианетянами? Ах, помните. А я вам говорю: не помните. Иначе бы… Скажите, что сделал Мои сей, когда увидел обоз с добычей и громадную колонну пленных? Он пришел в ярость – вот что он сделал. И он приказал перебить всех пленных. Всех! В живых он приказал оставить только деву шек, еще не побывавших у мужчин на ложе. Ну? Это вам о чем-то говорит? Это вас чему-то учит?.. Эх вы, слюнтяй. Я ж вижу, не слепой. Сознайтесь, мой дорогой, вы пожалели всех этих царских ребятишек? Корь, температура, бегают врачи… Ну и все такое. Вот потому-то я и сказал, что вы плохой еврей. Вы же совсем забыли, как приходили к этому царю. Это же вы пробились к нему на прием! И разве не вы его просили, умоляли? И что он вам ответил? Он вам ответил: нет! И он прогнал вас, он вас оскорбил… хотя вы заявились вовсе не с пустыми руками. Я ж помню, сколько это все нам стоило! Так почему же вы такой забывчивый? Так не положено. И так не будет. И пусть он не надеется, что у нас у всех отшибло память. О нет! Такое грешнозабывать. Мы его просили – он не захотел. Мы его предупреждали – не послушал. Что ж, пускай теперь не жалуется. Слез ему никто не станет утирать. Что заслужил, то и получит! Он снова царапнул по лицу гостя острым взглядом:

– Что вы все вертитесь, Арон? Вы что-то принесли и не хотите говорить? Что у вас такое? Давайте-давайте… не молчите!

Вчерашним вечером царский поезд, спешивший из Ставки в Петроград, был задержан и направлен в Псков, в штаб Северного фронта. Там генерал Рузский объявил царю, что все командующие фронтами (даже великий князь Николай Николаевич, царский дядя) высказались за немедленное отречение Николая II в пользу наследника Алексея. По сути дела, генерал Рузский взял царя под стражу и предъявил ему ультиматум. Он даже прогнал от поезда великую княгиню Марию Павловну, стремившуюся увидеться с государем. Тем временем из Петрограда в Псков спешили два посланца Государственной думы – Гучков и Шульгин. Они примчались поздней ночью и немедленно увиделись с царем. Последовал тяжелый разговор. Скрепя сердце царь все же поставил свою подпись под манифестом об отречении. Схватив документ, посланцы Думы тут же помчались обратно в Петроград…

– Вернулись? – спросил скрипач.

– Еще нет. Мы ждем.

– Так, так… – Хозяин не спускал с гостя настороженного взгляда. – И что же дальше? Что вы принесли?

Собираясь с духом, Симанович сделал паузу.

В последнюю минуту – в буквальном смысле в самую последнюю! – царь посоветовался с докторами о состоянии здоровья сына и внес в документ поправку: он отрекся не только за себя, но и за наследника.

– Та-ак… И кто же интересно? Ну, в пользу кого?

– Брат. Великий князь Михаил.

Сказав, гость вздрогнул: хозяин вдруг с размаху треснул кулаком по столику и выскочил из кресла. Его словно подкинуло пружиной. Бокал с недопитым вином свалился на ковер.

– Ка-а-кой еще великий князь? Ка-кой там Михаил? Вы что, с ума все посходили? Да как у вас… – Он задохнулся и в припадке ярости затопал по ковру – раздался хруст раздавленно го стекла. – Хватит! Хватит, черт вас побери! Никаких князей. Вы слышали? Я вас спрашиваю: вы слышите меня? Или вы оглохли?

Мясистые щеки прыгали. Симанович стоял навытяжку. У него дрожали губы. Он никогда не видел своего патрона в таком ужасном состоянии.

Обессилев в безобразном крике, хозяин вновь свалился в кресло. Он задыхался. – Кому это взбрело: великий князь? Тоже мне придумали! Хватит нам князей. Сколько можно?! – Он перевел дух: – В общем, так. Слушайте меня внимательно. Надо встретить этих – как их там? – ну, с манифестом, прямо на вокзале. Встретить и забрать. Отнять, если на то пойдет. А то они примутся… Вы слышите меня? Забрать! И быстренько приготовить новый. Без всяких там князей, без всяких Михаилов. Не хватало нам еще!

Опасаясь новой вспышки, гость все же напомнил, что манифест об отречении одобрен командующими фронтами. Генерал Алексеев, если даже согласится на новую редакцию документа, потребует не меньше суток для переговоров со штабами фронтов. Без поддержки генералитета отрешение царя от власти может кончиться провалом.

Хозяин снова вышел из себя:

– Алексеев… Да что вы возитесь с этим косоглазым дураком? Тоже мне нашли с кем! Ему что, царь так нужен? Пусть потер пит. Без царя ему же лучше будет!

Он замолк, забарабанил пальцами по широкому подлокотнику кресла. Глаза его были сощурены в угол под потолком. Внезапно он громко щелкнул пальцами:

– Арон, а где там эта ваша балалайка? Ну, Керенский, Керен ский… Он что, всем доволен? Ни на что больше не рассчитывает?

Гость встрепенулся:

– Понял. Разрешите, я пойду?

– Разрешите… – Хозяин хмыкнул. – Как будто кто-то вас хватает за штаны!

Ободрившись, Симанович соображал, сумеют ли перехватить Гучкова с Шульгиным. Хорошо – удастся. Но ведь проклятый телеграф успел выболтать все секреты. Завтра с самого утра о царском отречении заверещат газеты не только в России, но и во всем мире. Правда, имеет ли смысл великому князю Михаилу цепляться за отцовский трон? Шапка Мономаха, свалившаяся ему на голову, тяжела невыносимо. Да и опасна…

Ему не терпелось убежать. Он рвался действовать. Терять не следовало ни одной минуты.

– Арон… – лениво позвал хозяин, и от этого нехорош е– г о тона Симанович невольно вздрогнул. – Драгоценный мой, а что там у вас творится с генералами?

От изумления плечи гостя сами собой полезли вверх.

– Почему о самом важном я должен узнавать от кого-то и совсем со стороны? Вы что, так уж устали в самом деле? Или… как?

На мелком невыразительном лице Симановича застыло полное остолбенение. Корнилов… Эта фамилия зацепилась в памяти благодаря недавнему постановлению: фронтового генерала, командира стрелкового корпуса, совершенно неожиданно назначили ко-мандующим войсками Петроградского военного округа… Мозг Симановича заработал напряженно. Столичный военный округ… Пост, равный прежнему генерал-губернатору… Да, это важно… Структуры новой власти будут во многом зависеть от распорядителя военной силой… Столичный гарнизон…

На замешательство гостя хозяин отреагировал по-своему:

– О, поглядите на него! Он еще строит рожицы. Хорошенькое дело! Я вас спрашиваю… вас, вас, вас, черт подери!.. Почему вы мне молчите об этом самом Корнилове? Вы что, вздумали вилять? Не советую, мой драгоценный. Очень не советую!

– Кто же придавал значение? – забормотал Симанович. – Я соберу все сведения…

– Вот-вот, именно все! Абсолютно все. При этом зарубите себе, что генералы не бегают из плена. Им не положено бегать. По чину, по возрасту… много по чему. А этот взял и побежал! Генерал-то лейтенант, весь в орденах, начальник дивизии! Как вам это нравится? Причем не раз бежит, не два, а целых три. Драгоценный мой, об этом же трещали все газеты. Вы что, не читаете газет? Чем же вы там занимаетесь? Женщины? Кутежи? Картишки? Отвечайте мне!

– Я вспомнил… Я читал… Он действительно…

Симанович, лихорадочно напрягая память, вспомнил: прошлым летом все столичные газеты захлебнулись от патриотического восторга. Генерал Корнилов, немолодой, заслуженный, попал в германский плен при весеннем наступлении Макензена. Сделав несколько попыток, он все же сумел бежать из лагеря военнопленных, добрался до Дуная и на бревне переправился в Румынию. Случай был уникальный. Генерал был удостоен царской аудиенции, его наградили Георгиевским орденом 3-й степени (орден 4-й степени он имел за русско-японскую войну)…

Мало-помалу личность героического генерала довольно отчетливо представилась испуганному Симановичу. Память не подвела.

Но вот поди же знай!..

Хозяин тяжело вылез из кресла и, грузный, вислобрюхий, с расстегнутой рубашкой, навис над присмиревшим гостем:

– Запомните, умница Талейран угадал Наполеона в молодень ком генерале Бонапарте. Загодя угадал. И ничего от этого, прошу заметить, не проиграл. Тут же… Драгоценный мой, неужели вы не видите, что время болтунов кончается? На сцену выдвигаются люди дела, генералы. Они болтать не любят. Да им и не положе но… Короче, меня интересуют именно генералы. Кто там у вас… в этом вашем списочке? Ну конечно, Алексеев. Еще Брусилов, Рузский… Обратите внимание на Бонч-Бруевича… Деникин, по жалуй… Не забудьте и такого – Крымов… Ну и конечно этот вот… Корнилов. Как вам нравится, что он перед войной работалвоенным агентом в Китае? А?.. То-то же. На такой пост кого попало не посылают!

Стремясь поскорее скрыться с глаз, Симанович изображал готовность к исполнению. Деятельной походкой он направился к двери. Хозяин, нахохлившись, смотрел ему в спину мрачным взглядом.

– Арон, – вдруг вкрадчиво позвал он, – а почему вы ничего не сообщаете о делегации?

Симанович споткнулся.

– Но я же еще прошлый раз… Они еще не ходили, нового ничего.

Речь шла о делегации самых именитых прихожан столичной синагоги, собиравшейся обратиться к представителям новой демократической власти России с благодарностью за избавление евреев от гнета царского самодержавия. Сбылась вековечная мечта Божьего народа! Осуществились самые сокровенные чаяния лучших умов России!

– Слушайте сюда, Арон. Никакой благодарности – запомни те. Еще чего! Какая благодарность? Кому? За что? Выбросьте это слово – благодарность. Зарубите себе: не благодарность, а позд равление. Вы понимаете меня? Поздравление! Нам не за что их благодарить. Но поздравить мы обязаны. Как равные равных. И как вежливые люди. А благодарят их пусть другие… если, конеч но, захотят.

Вместо того чтобы уйти, гость затоптался.

– Ну… что там у вас еще?

– Я вспомнил… о Корнилове об этом. Он прошлым летом прибежал из плена, но его собрались судить. Спас его сам царь. И наградил…

Повесив голову, хозяин терпеливо выслушал.

– Спасибо, мой драгоценный. Но все это я уже знаю. Не от вас, прошу заметить. Но ничего, ничего, вы еще исправитесь. Не так ли? Ну и прекрасно… Но только вот что: вы его слишком-то тоже не берите в голову, этого Корнилова. Товар, я вам скажу, неважный. Почему? А очень просто: он слишком честен, чтобы быть умным. Такой, знаете ли, слуга царю, отец солдатам. В общем, взвейтесь соколы орлами! Ну вы меня понимаете… Но, может, именно это как раз и хорошо? Нам же от него совсем немного нужно: чтобы он взял да и навел порядок. Только и всего. И больше ничего. Остальное уж не его ума дело!

Симанович вдруг позволил себе усмехнуться:

– А зачем?

– Что – зачем?

– Ну, порядок этот? Хозяин от души расхохотался:– Ах вы, золотко мое! Подойдите-ка поближе, я пощупаю вашу умную головку. Что вы знаете о порядке? И как его себе представляете? Нам, Арончик, нужен не какой-нибудь порядок, а только наш. Hani – и никакой другой. И мы его наведем. Установим в конце концов. И пусть только попробуют… Я им не завидую, Арон. Вот для этого-то и требуется Корнилов, Он как раз такой человек. Ну а если вдруг и он… Что ж, быстренько найдем другого. Я поэтому вам и сказал: держите на уме все это генеральское добро, перебирайте их, как камешки. Не один, так другой! Нам-то какая разница?..

На рамы высокого дворцового окна сырой ветер с Невы лепил пласты сизого водянистого снега. Утро наступало натужно, с неохотой. Пошел уже десятый час, а фонари на Миллионной не погасли. Керенский, в полувоенном френче, в бриджах и крагах, что-то нетерпеливо высматривал за окном. Всякий раз он приподнимался на носках и словно бодал оконное стекло. По Миллионной проносились редкие пролетки. Лица пассажиров были закутаны. Снег валил стеной.

За спиной Керенского, в креслах, сидели князь Львов, Родзян-ко, Милюков, Некрасов, Набоков, Шингарев. Царило гнетущее молчание. Переносить напряженное ожидание помогали сигары. Курящие пускали в потолок искусные кольца дыма и внимательно следили за причудливой игрой облачков душистого табака.

Нетерпеливо посматривая на часы, компания ожидала своих посланцев – Гучкова и Шульгина. Они умчались вчера в Псков экстренным поездом, там заполучили на руки манифест об отречении царя и теперь, по расчетам, уже должны прибыть обратно. Никаких задержек в пути не предвиделось… Минуты утекали невыносимо медленно. Керенский нервничал больше остальных. Он несколько раз ударился лбом о стекло.

С Троицкого моста спустилась щегольская пролетка, свернула направо, на Миллионную. От копыт рысака и от колес летела грязь со снегом. Экипаж остановился возле пустынного подъезда путятинского дворца. Один за другим слезли двое и, поглядывая наверх, на окна, стали торопливо подниматься по ступеням.

– Приехали! – объявил Керенский, оборачивая к ожидающим вертикальное лицо с торчащими ушами и ежиком на голове. Английские бриджи, схваченные крагами, пузырились на коленях.

Среди ожидающих возникло нетерпеливое движение. Сидеть остался один князь Львов. Похоже, он расслабленно дремал и ничего не услышал.

В теплую душистую комнату вошли Гучков и Шульгин, вытирая платками мокрые лица. Помятый вид обоих свидетельствовал о ночи без сна. Они явились прямо с поезда. – Ну, наконец-то! – вырвалось у Керенского. Он вплотную подошел к приехавшим: – Рассказывайте, господа, рассказы вайте!

Шульгин обошел его и вдруг остановился: из громадной двери, раскрывшейся бесшумно, появился великий князь Михаил, сопровождаемый своим секретарем. Он выжидающе уставился на подкрученные усы Шульгина. Гучков, смешавшись, принялся совать в карман несвежий носовой платок.

– Ваше высочество, – начал он, – мы уполномочены зая вить…

Князь Львов походил на спящего. Обе его руки безвольно свисали с подлокотников кресла. Милюков, багроволицый, с белоснежной шевелюрой, уставился на заговорившего Гучкова поверх тлеющей сигары. Накопившийся пепел грозил свалиться ему на колени.

Керенский и Некрасов нервно переглядывались. Внезапное появление великого князя смешало все планы. Разговаривать с ним полагалось вовсе не Гучкову.

Сбивчивая речь Гучкова сводилась к тому, что на плечи великого князя свалилась громадная ответственность за судьбу России и за исход войны…

– Позвольте! – вдруг раздался резкий голос Керенского. Он выбросил руку вперед и сделал два широких журавлиных шага.

Гучков растерянно умолк. Быстрый и приметливый, он начинал догадываться, что, оторванный от столичных событий, чего-то не успел узнать. За целую ночь могло многое произойти.

Наклонив свой ежик, словно собираясь бодать великого князя, Керенский стал говорить о настроении частей столичного гарнизона. Революционные солдаты возмущены, что в манифесте, о котором сегодня сообщили все газеты, не сказано ни слова об Учредительном собрании. Принимать трон в складывающейся обстановке значило дать толчок развязыванию великой и весьма кровавой междоусобицы.

– Ваше высочество, – патетически воззвал Керенский, про стирая руку к утомленно слушавшему великому князю, – чувст вуете ли вы в глубине души железную волю прирожденного вож дя? Рассчитываете ли вы, ваше высочество, опереться на серьезные национальные силы, дабы предотвратить потоки крови, которые не замедлят устремиться к подножию трона? Не падет ли на голову вашего высочества великий грех жестокой националь ной распри, гражданской войны, этого величайшего народного несчастья?

В припухших глазках Гучкова проблеснуло озарение. Кажется, он начинал соображать, догадываться… Шульгин быстрей всего разобрался в изменившейся за ночь обстановке. Твердымголосом он поддержал велеречивого Керенского. Обращаясь к великому князю, он сказал:

– Если только у вашего высочества нет надежных и предан ных людей, кои могли бы создать опору вашего трона, то, прости те… как при таких условиях подавать вам совет принять остав ленное наследство?

Высокая фигура великого князя нелепо возвышалась посреди комнаты. Он устало согнул колено. По его тонкому лицу легкой тучкой промелькнуло выражение брезгливой досады. Он старался ни на одном из присутствующих не задерживать своего взгляда.

Наконец все отговорили и выжидающе замолкли.

– Хорошо, господа. Я вас выслушал внимательно… Спасибо. Прошу дать мне несколько минут на размышления. Я должен подумать.

Сделав гвардейский поклон одной головой, великий князь повернулся.

– Прошу вас! – вскричал Керенский, бросаясь князю напе рехват. Его нелепая фигура со вскинутой рукой загородила ухо дившему дорогу. – Обещайте нам, ваше высочество, не совето ваться с вашей супругой!

Опустив глаза, великий князь поизучал сверкающие краги и башмаки неистового адвоката, медленно поднял голову и гневно глянул на его мясистые, прыгающие щеки:

– Успокойтесь. Моей супруги здесь нет. Ее вообще нет в Петрограде. Она осталась в Гатчине.

Под выразительным великокняжеским взглядом Керенский смешался и освободил дорогу.

Великий князь брезгливо переступил то место, где стоял Керенский. Внезапно он обернулся и сделал знак князю Львову и Родзянко следовать за ним. Тучный Родзянко с усилием выдрался из кресла.

Керенский, сцепив руки за спиной, нервно бегал по ковру. На нем поскрипывали новенькие краги. Он остановился возле Гучкова, собираясь что-то сказать, передумал и снова лихорадочно забегал. Его сжигало нетерпение.

Собрание томилось, часто поглядывая на плотно притворенную дверь. Один Керенский, словно летучая мышь в сумерках, продолжал выписывать свои судорожные зигзаги.

Медленно растворилась высоченная дверь, показался великий князь. За ним протиснулся торжественный Родзянко. Князь Львов значительно моргал бесцветными ресницами… Сознавая величие минуты, все поднялись разом и молча.

– Господа… – Спокойствие давалось великому князю с боль шим трудом. – Господа, при создавшихся условиях я не могу принять престола.Голос его, бесплотный, вымученный, словно прострелил собравшихся. Отказ от трона ожидался, и все же новое, теперь уже окончательное, отречение прозвучало с необыкновенной силой. В оцепенении никто не шевелился.

– Ваше высочество, – вскричал внезапно Керенский, – вы благороднейший из людей!

Он кинулся к великому князю и стал ловить его бессильно висевшую руку. Отстранившись, Михаил обошел его, как столб, и на этот раз уже в полнейшем одиночестве удалился.

Не замечая общего удрученного безмолвия, Керенский энергично потер руки:

– Прекрасно! Господа, у нас слишком мало времени. Предла гаю пригласить наших товарищей Набокова и барона Нольде. Акт отречения, на мой взгляд, нуждается в тщательном редактирова нии. Лучше всего поручить это специалистам.

Вопреки ожиданию работа над текстом документа затянулась. Зажглась громадная люстра, шторы задвинули.

Набоков с английской невозмутимостью, совершенно не повышая голоса, втолковывал Шульгину, что великому князю не подобает императорское «мы» и «повелеваем». Такое позволительно лишь обладателю трона. Шульгин в конце концов согласился.

Керенский схватил бумажный лист, помахал им, чтобы просушить чернила, и принялся читать: «Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если таковая будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского…»

– Объясните мне, господа, – внятно проговорил молчавший все время Шингарев. – Государь, как мы знаем, отрекся в пользу брата Михаила. Но в чью пользу отрекается великий князь Михаил?

– В пользу народа! – напыщенно заявил Керенский. – Его величества народа!

Поправок больше не требовалось. Родзянко, грузно шаркая ногами, направился звать великого князя. Оставалось получить его подпись.

Не присаживаясь и не читая текста, Михаил тряхнул пером в сторону и быстрым росчерком подписал. Керенский вытягивал шею, заглядывая через его плечо. Ему не молчалось, не стоялось на месте.

– Ваше высочество, вы великодушно доверили нам священ ный сосуд вашей власти. Я клянусь вам, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли!

Великий князь удалился под торжественное безмолвие. Величие исторической минуты коснулось сознания каждого из присутствующих.

Едва за великим князем затворилась дверь, Керенский выпятил грудь и сунул руку за борт френча.

– Господа, Россия ждет наших решений. Сообщаю вам, что нам удалось отменить царский указ о назначении генерала Ива нова командовать войсками Петроградского округа. Р-революция в бурбонах не нуждается! Нам требуется новая армия, и мы ее создадим. Сейчас решается вопрос, кто заменит генерала Ивано ва. Мне называли имя Корнилова. Уверяют, что это вполне при личный человек.

Мешковато завозился Милюков.

– Александр Федорович, этот генерал пишет стихи. Керенский дернул головой, словно от удара в подбородок.

– Стихи? Гм… Нет, не читал.

– Он по-персидски пишет.

– Вот даже как! Но-о… почему же не по-русски?

– А вот он приедет, и вы его спросите сами! – усмехнулся Милюков.

– Стихи… – бормотал Керенский. – А что? Прекрасно. Но вая армия, новые генералы… Генерал не из казармы, а-а… так сказать, с Парнаса. Вот что значит, господа, очистительная революция!