ВМЕСТО ЭПИЛОГА

С Дорой Каплан, своей подругой, Надежда Константиновна Крупская обыкновенно разговаривала по-еврейски. Это был негромкий, задушевный разговор двух состарившихся женщин, всю жизнь находившихся среди мужчин с кипучим темпераментом революционеров, – но женщин, так ни разу и не узнавших счастья той неистовой любви, о которой столько читано в переводных романах. Тем более что обе по многу лет прожили в легкомысленной атмосфере заграницы: в Польше, Швейцарии, Париже. Сейчас, в Москве, в Кремле, подруги толковали о сплошном неистовстве вокруг и подавляли в себе зависть. Собственная жизнь пролетела пресно, а утраченного не воротишь. Александра Коллонтай, дочь старорежимного генерала, восприняла вихри революции как прекрасную возможность наплевать наконец на все существовавшие приличия. Уже немолодая, за сорок, она провозгласила: «Свободу крылатому Эросу!» – и облюбовала себе матроса-жеребца Павла Дыбенко, чуть ли не вдвое моложе себя. Лариса Рейснер, та вообще свихнулась и стала настоящей психопаткой: она сумела забраться даже в поезд Троцкого и прокатиться с ним на Восточный фронт. Из-под одеяла «красного главкома» Рейснер нырнула в постель балтийского мичманка Раскольникова. Революционная матросня, ни дня не воевавшая и лишь отъедавшаяся на своих линкорах, сейчас в большом спросе у начальственных эротоманок.

– Надюша, – спросила Каплан, – это не та Рейснер, у которой отец… что-то там с охранкой? Да и брат как будто…

О провокаторстве семейства Рейснеров (отец – профессор!) много и писалось, и говорилось в столыпинскую пору. Что-что, а свою замечательную память Каплан не растеряла.

– Я ее не сужу, – тихо ответила Крупская. – Она не ответ чица ни за брата, ни за отца.

– Все-таки… – вздохнула Каплан и стала сослепу тыкаться чайной ложкой в вазочки на столе. Надежда Константиновна, зная, что подруга не выносит меда, подвинула ей в самую грудь вишневое варенье.

Чай пили по-русски: наливали в блюдечки и ставили на пальцы. Отхлебывали, задумывались и молчали, словно прислушива-ясь к вкусовым ощущениям. Это было слабостью обеих: хороший чай. Секрет заварки Надежда Константиновна переняла от покойной матери: надо в чайник добавлять чуточку соды.

В тишине за дверью послышались энергичные ленинские шаги. Подруги разом поворотили головы. Но Ленин не вошел. Он собирался на митинг рабочих Михельсона. Крупская с подругой напросились ехать вместе с ним. Шофер Гиль уже подал автомобиль и ожидал.

Низко наклонившись к вазочке и доскребывая ложкой, Каплан внезапно заговорила:

– Вчерашним днем мне понадобилось зайти к Склянскому. Ты не поверишь, кто у него сидел: Арошка Симанович!

Надежда Константиновна удивилась. Поговаривали, что Сима-новича, одно время исчезнувшего с глаз, опознали в обезображенном трупе, выловленном в Мойке. Выходит, обознались? Или что?

Совсем другое занимало мысли Доры Каплан. Она угрюмо смотрела в опустевшую вазочку с вареньем:

– Надюша, я беспокоюсь за Володю. Они – и Склянский, и этот противный Арошка – сразу же, конечно, замолчали. Но пусть молчат кому-нибудь! А уж со мной… Короче, они говорили что-то о Володе, и они мне не понравились. Ты же знаешь: эти мои предчувствия… Я ошибаюсь редко!

Обеих женщин связывало материнское отношение к плохо устроенному Ленину. Пошел второй год, как они все вместе вернулись в давно оставленную Россию. Привычная жизнь переменилась разом. От размеренного эмигрантского существования не осталось и помина. События поворотились так, что на ленинские плечи в стареньком, заштопанном пиджаке свалились колоссальные обязанности. Подругам порою становилось его невыносимо жаль. Политика – такая область, где вчерашние лучшие друзья внезапно делаются непримиримыми врагами. Недавних обитателей мансард, вдруг ставших хозяевами Кремля, раздирали постоянно нараставшие противоречия.

Дору Каплан с Эфраимом Склянским связывало давнее знакомство. Ныне бывший фельдшер стал заместителем Троцкого в руководстве армией Республики. Занятый сверх головы, он раздражался бестолковыми визитами Каплан. Но сказывалась местечковая тяга к похвальбе, и он на несколько минут позволял себе роздых от бешеного напряжения.

Что же не понравилось ей в прошлый раз, когда она застала в кабинете Склянского столь неожиданного посетителя? Распоряжение правительства о массовом терроре? Причем эта кровавей-шая мера подавалась как необходимое возмездие со стороны властей. Декрет начинал действовать менее чем через неделю – с 5 сентября. Выходит, за эти дни должно случиться что-то необык-новенное и слишком страшное. Иначе как объяснить этот массовый террор в качестве ответной меры?

Ленин, энергично проходя по коридору, сильно постучал им в дверь. Подруги встали и засуетились. Они шли, держась за руки. У обеих было худо с глазами. Крупскую донимала давнишняя базедова болезнь, обезобразившая ее рыхлое и доброе лицо, у Каплан катастрофически отслаивалась сетчатка.

Автомобиль уже фырчал с приоткрытой, дожидающейся дверцей. Ленин сидел рядом с шофером, весь поглощенный предстоящим митингом. В такие дни он становился невнимательным. Обе женщины, похожие на салопниц, неуклюже влезли, поместились рядышком и притихли.

Ехать пришлось долго, и молчание в машине становилось угнетающим. Даже шофер Гиль выглядел монументально. Крупская не сводила своих страшных глаз с озабоченного мужа. Каплан, сидевшая рука в руке, чувствовала ее поистине материнскую тревогу. Второй год Крупскую преследовал этот безотчетный страх за мужа. Началось это с прошлогоднего июля, когда вдруг поздно ночью затрезвонил телефон и Ленин, спавший в эти дни вполуха, по-звериному, схватил спросонья трубку, выслушал и лихорадочно засобирался. Он успел выскочить из дому за несколько минут до юнкеров – до верной смерти. До тюрьмы они его конечно же не довели бы… Затем шалаш в Разливе, октябрьские дни и взятие Зимнего… Казалось бы, триумф, победа, а между тем тревога только возрастала. Совсем недавно, в марте, когда Советское правительство несколькими эшелонами поехало в Москву, «ленинский» поезд в чистом поле под Малой Вишерой внезапно был взят в клещи матросской братией. Ох эти р-револю-ционные братишки! И в страшном свете вдруг стали представать давнишние друзья-соратники: Дзержинский, Урицкий, Свердлов, Троцкий… Да, да, Троцкий – особенно!

С этим человеком, Троцким, у Крупской было связано одно интимное воспоминание, нелепое и стыдное настолько, что она не решалась рассказать о нем даже своей подруге. В эмиграции, в Париже, Троцкий выглядел богатым шалопаем. Отец, хоть и проклял его в синагоге, деньги высылал регулярно. Впрочем, время от времени Троцкий заскакивал к Ленину с Крупской перехватить несколько франков до получения очередного перевода из России… В тот раз он собрался в театр и попросил одолжить ему на вечер новенькие штиблеты Ленина (подарок тещи). О том, что произошло у Троцкого в театре, Надежда Константиновна не знает толком до сих пор. Троцкий ворвался вечером (Ленин находился в Италии у Горького) и закатил истерику. Выходило, что в театре он повстречался с Савинковым, и тот, бандит, настолько распоясался, что публично ударил его, Троцкого, по лицу. «Женщина», – сразу же догадалась Крупская. Иначе с какой бы стати… Тем парижским вечером она долго и терпеливо утешалапотрясенного театрала-кавалера и не заметила, что поздний гость, затихнув головою на ее коленях, внезапно переступил все правила приличия и принялся… принялся… Нет, ей и поныне стыдно, очень стыдно! Бедный Левушка словно обезумел. Этот бессвязный лепет, эти судорожные хватания… К счастью, мама, строгая Людмила Александровна, еще не ложилась спать и собиралась выпить чаю. Но как же было совестно – и перед мужем, и перед матерью, да и перед ним самим, перед Левушкой. Интересно, неужели это вот и есть та самая страсть, тот самый крылатый Эрос?.. Своей смутившейся душой бедная женщина догадывалась, что ее в тот, навсегда запомнившийся, вечер всего лишь подвели к запретному порогу, позволили заглянуть одним глазком, но дальше не пустили. И уж теперь не пустят никогда! Однако случай тот, потаённо-стыдный для обоих, окрасил все их отношения в дальнейшем, и многим было очень странно наблюдать ее явную симпатию к тому, кто являлся давним и непримиримым недругом ее великого мужа.

О том, что Троцкий превратился в ленинского недруга, говорило слишком многое. И виной всему – победа в октябре. Внезапно Ленин стал мешать, словно чужая спица в колесе. Прежде он был окружен друзьями и единомышленниками, теперь же… Разве не справедливо возмущается та же Дорочка Каплан? Какая-то странная тяга у Троцкого к аптекарям: Склянский, Якир, Ягода… А эти бесконечные встречи Троцкого с коварными Локкартом и Нулансом… Мирбах, посол Германии, и его совершенно непонятные связи со страшным ведомством Дзержинского… А на Ленина, как на главу правительства, жмут и торопят с золотом, в частности Берлинский банк Мендельсона. Но казначейские чиновники бастуют и не отдают ключей от сейфов… А с юга, Дона и Кубани, готовится выступить целая Добровольческая армия. Похоронив генерала Корнилова, она грозит вступить в Москву под звон колоколов!

Крупская знала, что Ленин сейчас далек от нее в своих мыслях. Он уже там, в заводском цехе, перед толпой рабочих. Власть взяли легко, но как же трудно ее удержать!

Впрочем, здесь начиналась область Большой политики, и Надежда Константиновна в силу своей болезненной рыхлости целиком подпадала под влияние подруги. Дорочка Каплан не переставала взволнованно нашептывать ей о наглых домогательствах Троцкого на власть. Как же нахально он лезет! Сумел примазаться к большевикам всего лишь год назад, на VI съезде партии, а пихается локтями и оттирает всех, как настоящий ветеран. Сначала завладел Наркоматом иностранных дел, а теперь забрал власть в армии. «Надюша, – втолковывала Каплан, – армия – это серьезно, очень серьезно!» Ее подслеповатые глаза ловили смущенный взгляд подруги. Крупская постоянно уходила от разговоров о бесцеремонном нахальстве Троцкого. Каплан порой те-ряла терпение. Что за странная индифферентность? Разве не долг жены разделять все трудности, свалившиеся на плечи мужа? Ну, роль «ночной кукушки» не задалась, но посоветовать и настоять, раскрыть ему вовремя глаза! Керенский еще прошлым летом спал и нежился в кровати императрицы. Троцкий сразу же облюбовал и захватил Архангельское, подмосковное имение князей Юсуповых. А что вытворяет Гриша Апфельбаум? А что позволяет себе Левушка Розенфельд? Да и Дзержинский, Дзержинский… о, это хитрейшая бестия!

Вчерашним вечером, за чаем, когда Володя, извинившись, ушел соснуть, Каплан вдруг заговорила о второй женитьбе Троцкого. В роли свата выступил жирный бегемот Парвус (Гельфанд). Нынешнему военному диктатору России он подыскал родственницу самого Якоба Шиффа. Это была женитьба стратегическая, ибо с тех пор Троцкого подталкивали в спину все «денежные мешки» Европы и Америки. А где деньги, золото, там жизнь человеческая ничего не стоит. Что говорить о бедном Володе, если бессовестные англичане отказались от Николая II и выдали его со всей семьей на усмотрение большевиков!

Необъяснимая тревога за Ленина заставила Каплан напроситься в поездку на завод Михельсона. Не сидеть же дома, высматривая в окошко! Они с Надюшей поедут с ним и вернутся все вместе.

У заводских ворот автомобиль ожидала огромная толпа. Двое мужчин в кожанках вскочили на подножки. Ворота растворились, машина въехала и скоро остановилась. Окруженный людьми, Ленин несколько раз оглянулся на жену. Ему было некогда. Надежда Константиновна пошла за ним, затем вернулась. Дора Каплан осталась сидеть в машине. Она смущенно улыбнулась Крупской. В тюрьме и ссылке Каплан жестоко застудила почки и мочевой пузырь. Унизительная зависимость от ватерклозета заставляла ее держаться особняком.

Вскоре, извинившись, она выбралась из машины и заковыляла к зданию заводоуправления. Надежда Константиновна снова задумалась о муже.

К заботам государственным у Ленина прибавлялись тревоги о младших сестрах. Все попытки Маняши выйти замуж оканчивались крахом. Ей грозила участь вековухи. Владимир Ильич недавно делал намеки Сталину, чудесному грузину. Сталин оскорбился. Впрочем, у Маняши стало что-то намечаться с Демьяном Бедным. Пусть гражданский брак – это по-современному, по Коллонтай. Поговаривают, что Демьян чуть ли не внебрачный сын самого Александра III. Отсюда вроде бы и его настоящая фамилия – Прид воров…

Задумавшись, Надежда Константиновна не заметила, как автомашину окружила и затопила толпа рабочих из цеха. Люди были возбуждены, переталкивались, лезли к Ленину. Она увидела му-жа без кепки, жестикулирующего очень оживленно. Он был счастлив. Следовательно, митинг удался.

Внезапно раздалось не очень громко, но отрывисто и сухо: «тах-тах». И Ленин сразу же утих, поник и стал медленно валиться с ног. Ошеломленная толпа взревела. Началась свалка.

В тот вечер, 30 августа, Крупская совсем забыла о подруге. Ревущий автомобиль, помертвевшее лицо мужа, кровь, больничные коридоры, испуганная суета врачей… Утром же она услышала и не поверила своим ушам: Каплан! Правда, не Дора, а какая-то Фанни. Но где же Дора? Странно, но за всю ночь она не дала о себе знать. На нее это так не похоже! Кого только не было с соболезнованиями, только Дора словно в землю провалилась.

Все ее сомнения разрешил комендант Кремля матрос Мальков. Террористку доставили к нему в подвал. Это оказалась именно Дора. Матрос, не стесняясь, крыл ее последними словами. Крупская возмутилась. Дора чайной ложкой в вазочку не попадает, а тут – наган… стрельба… Что за чушь? Кто это придумал?

Мальков глянул на нее, как на пособницу, и с неприязнью отошел.

– Разберутся! – грозно молвил он.

Крупская вознегодовала. Ну уж нет! Она добьется справедливости. Ей представилась подруга, беспомощная старуха, простуженная и полуслепая, в руках таких, как этот вот Мальков. Да они с ума все посходили!

Она подняла трубку телефона и назвала номер Аванесова. Барышня на коммутаторе пискнула: «Доброе утро, Надежда Константиновна!» Они уже научились различать по голосам. Прежде Крупская здоровалась с телефонистками первой…

Аванесов, едва уразумев, в чем дело, испугался, заюлил и отказался дальше слушать. Он даже попробовал обидеться:

– Почему вы обращаетесь ко мне? Я что – решаю?

– Но она же у вас, в Кремле. Я это знаю от Малькова.

– Какая разница, послушайте? Какая разница?

Сердясь, расстраиваясь, она принялась названивать Дзержинскому. Уж кто-кто, но этот не станет прятаться за чью-то спину! Да и зачем прятаться? Что за нелепые прятки? Не ослепли же они все и прекрасно видят, что за террористка находится в их руках!

В отличие от увертливого Аванесова, председатель ВЧК выслушивал терпеливо, не перебил ни разу. Надежда Константиновна осведомлялась: «Вы меня слушаете?» Наконец она высказала все свои резоны и в ожидании умолкла. Ей казалось, что ее доказательства неотразимы.

Молчание в трубке было длительным, и эта глубокая тишина лишний раз подчеркнула зловещее величие учреждения, куда отважилась обратиться жена подстреленного Ленина.Дзержинский, ничего не уточняя и не возражая, буднично обронил:

– Ну, сами должны понимать! – и положил трубку. Он держался так, словно разговаривал с сообщником. Крупская расстроенно разглядывала трубку в своей руке. Про клятый телефон… как он им удобен!

Негодуя, закипая справедливым возмущением, она еще не знала, что в эти самые минуты неистово стучал правительственный телеграф и в подвалах столичных и губернских «чрезвычаек» работали карательные маузеры. Только в Петрограде этой ночью было расстреляно более 500 заложников. «Красный террор» начался.

Не обращаясь более к телефону, Крупская своим тяжелым, грузным шагом направилась к Троцкому. Хватит притворяться и хитрить! Она хотела посмотреть ему в глаза. Пусть скажут наконец, пусть объяснят ей: что все это значит? Она имеет право знать!

Секретари Троцкого, Познанский и Сермукс, несказанно удивились, увидев жену Ленина в такой отчаянной решимости. Оба они сделали движение ее остановить или хотя бы задержать. Патрон был занят, он принимал делегацию московского духовенства. Крупская, глядя себе под ноги, целенаправленно прошла к двери и молча распахнула. С порога по ее больным глазам ударила необыкновенная странность одеяний посетителей: черные клобуки на головах и черные, до самых пят, свободно ниспадавшие рясы. Все стояли и пятились к дверям от неистово вопившего хозяина кабинета. Всклокоченный Троцкий, сверкая своим пенсне, яростно грозил мотающимся пальцем:

– Вы жалуетесь на грабеж? Вы жалуетесь на голод? И вы осмелились прийти ко мне? Вот когда ваши жены станут жрать своих детей, тогда еще – пожалуйте. Тогда я вас выслушаю и, может быть, пойму. А до тех пор… Вон! Вон отсюда!..

Обескураженной толпой духовные прошествовали мимо Крупской. Ей пришлось отступить в сторонку. Она дождалась, пока проворный Сермукс, мимоходом глянув в кабинет, плотно прикрыл дверь.

Крупская знала, как часто любому человеку приходится скрывать свои подлинные чувства, которые порой бывают непродуманными, скороспелыми, случайными. Делается это для того, чтобы потом не изводить себя попреками: дескать, не сдержался… Бедная Дора Каплан уверяла, что сдержанность воспитанного человека измеряется глубиною «душевного сундука» – способностью спрятать и погасить в душе любое случайно созревшее чувство. У Троцкого такой «сундук» отсутствовал. Это его качество особенно лезло в глаза теперь, когда он всецело завладел армией Республики и спесиво объявлял, что р-революция не остановится в России и пронесет свои победные знамена по всей Планете. Поэтому еготак раздражала ленивая манера русских революционеров, удовлетворившихся захватом Зимнего с Кремлем и норовивших завалиться на бочок в своих границах на «одной шестой».

Быстро вспыхивая, Троцкий столь же быстро отходил, затихал.

Его недовольство вторжением Крупской проявилось в том, что он назвал ее «Надин» – на французский манер.

– Надин, вы не должны хлопотать за эту женщину. Нашли кого жалеть! Нет, нет, постойте, я сейчас вам все скажу. Что из того: не Фанни, а, скажем, Дора. Фанни, Франя… Дора, Цыля… Какая разница? Во-первых, ваше место возле мужа. Да, я так считаю. И – не я один, заметьте! Другое же, вернее, во-вторых… Вы помните, как мы еще в Париже однажды разговаривали о Наполеоне. Блистательный полководец, что и говорить! Но… дурак. Самый настоящий – вот что я вам скажу. Вы только представьте: сидел в Кремле… в К р е м – л е! И что же? А уж полячишки эти – все эти Сапеги, Мнишеки… п-хе! Забраться в Кремль, захватить – и вдруг сбежать. Но уж теперь – нет, нет… о, нет! И вы это увидите, Надин. Мы превратим эту страну в настоящую пустыню. – Троцкий стиснул сухонький кулачок и вздернул бороденку. – Этим русским, грязным и невежественным, приличней называться неграми, белыми неграми. Мы им дадим такую тиранию, какой они еще не знали. Да что они – такое не снилось даже самым страшным деспотиям на всем Востоке! И это сделаем мы, мы, мы!

Весь остаток дня, первого дня погожей русской осени, Крупская с убитым видом просидела на скамеечке в глухом углу Александровского сада.

Мысли ее были невыносимо тяжелы. Кажется, она начинала догадываться о природе неукротимого возбуждения Троцкого. После столиц Европы, городов блестящих и счастливо оживленных, Москва выглядела безобразным табором угрюмо-озлобленного мужичья, грязного, вшивого, оголодавшего. Якир в конечном счете прав, решительно сокращая поголовье этого страшного в своей массе трефного народа. Цивилизация уже сейчас содрогается от напора с азиатских пространств православной России…

Неподалеку, за Охотным рядом, треснул выстрел. Крупская вздрогнула и беспомощно замигала, всматриваясь. Нет, снова тихо. Повозившись, она замерла в прежней безысходной позе. Она еще не знала, что бедной Доре оставалось жить меньше суток: завтрашним утром матрос Мальков волоком вытащит ее из кремлевского подвала, заведет мотор грузовика и на глазах дородного Демьяна Бедного, ковыряющего в зубах спичкой, всадит из маузера в комочек жалкой человеческой плоти у своих ног несколько пронизывающих навылет пуль.

Тайна этого торопливого, бессудного расстрела канет навсегда в провал Истории…