ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

После Московского государственного совещания в России вместо прежнего столичного двоевластия образовалось два новых полюса: правительственный Петроград и военная Ставка в Могилеве. При этом Временное правительство все сильнее подпадало под влияние Совета.

Дома, в Могилеве, Корнилова нетерпеливо дожидался генерал Крымов. Не здороваясь, он сразу же спросил:

– О Казани, разумеется, знаешь? Ну? Чего еще ждем?

Он выжидающе уставился своими яростными светлыми глазами. Корнилов мучительно увел глаза. Почему они все уверены, что стоит ему только приказать и все исполнится? Не в нем дело, не в его распоряжениях. Сейчас в России слишком много распорядителей! Казалось бы, Верховный главнокомандующий… куда же выше? А ему, между прочим, дозволили ввести военное положение в одной только Казани. Где рвануло – там и ввели. А больше: ни-ни, не смей. Особенно в Петрограде. Там, в нашей столице, совсем иначе думают и действуют. Там – совсем другая власть…

– Под-ле-цы! – раздельно отчеканил Крымов.

Утром следующего дня, словно в подтверждение слов Корнилова, исполком Петроградского Совета опубликовал распоряжение об отмене смертной казни где бы то ни было: на фронте и в тылу.

Это был явный вызов Ставке. Соперничество между двумя полюсами власти пошло в открытую.

Крутые ступени на второй этаж трещали под грузными шагами. В кабинет главковерха снова поднимался угрюмый Крымов. Ступени были мелкими и частыми – генерал не переставал смотреть себе под ноги. С этой лестницы прошлым летом упал, споткнувшись, наследник Алексей и сильно расшиб колено. Обильное кровотечение удалось унять лишь с помощью Распутина: хотите – верьте, хотите – нет, но стоило «святому старцу» прислать телеграмму, как кровотечение немедленно остановилось.

Хаджиев сменял караулы, в приемной дежурил адъютант поручик Долинский. Отвечая на молчаливый вопрос генерала, он с Удрученным видом пожал плечами. Корнилов снова поздно засиделся в штабе и с утра явился раньше всех. В Ставке ожидали, что сегодняшним днем немцы начнут наступление своим левым флангом на севере.

Мысленно Крымов выругал союзничков. Самое бы им время вернуть русской армии должок: нажать на немцев с запада. Куда там!

Лавр Георгиевич повел товарища завтракать. Он ушел из дому, когда семья еще спала.

– Лавр Егорыч, отличный парень у тебя Хаджиев. Но вот Георгиевские кавалеры – подлецы. Все под жидовскую дудку заплясали. Ни одному не верю. Моя воля – я бы их заменил ударницами. Бабы у нас порядочней любого мужика!

В квартире главковерха было тихо, Юрик еще спал. Таисия Владимировна просияла лицом, увидев Крымова. Генерал галантно щелкнул каблуками и, поймав ее руку, летуче поцеловал.

– Пожалуйте к столу, – пригласила она. – У меня все

готово. За завтраком Крымов не переставал браниться. Он приглушал мощь своего кавалерийского голоса и поминутно оглядывался на дверь – Таисия Владимировна оставила их вдвоем. Генерал часто тянул руку к графинчику и пошире расстегивал мундир на груди. Ему, как всегда, было жарко.

– Подлецы союзнички, а? Только и знают, как фельдфебели: давай, давай. А не соображают, дураки, что играют на руку Ленину и всей его компании. Единственный у них был порядоч ный человек – генерал Китченер, так и того утопили… А что они сделали с государем? Он же надеялся на их заступничество. Осо бенно на англичан: родственники как-никак. А они ему – ку киш. Больше того – позволили всей этой сволочи увезти его в Сибирь. Подальше с глаз. Вот помяни мои слова, если только его там не придушат!..

– Государь просился в Мурманск, – вспомнил Корнилов.

– А то я не знаю! Не захотели слышать… кораблишко пожа лели. А теперь достань-ка его из Сибири-то!.. Ты помнишь, нет, Лавр Егорыч, в начале войны кто-то листовочки пустил? Стоит жидяра, с носом, с пейсами, а на руке у него петух, а у петуха голова государя с короной…

– Капорес, – обронил Корнилов и уточнил: – Жертвенный петух – для жертвы.

– Именно! И вот помяни мои слова, Лавр Егорыч, если только они не оттяпают ему голову.

– Да нет, не думаю. Зачем им это? Что даст?

А вот увидишь, увидишь! – уперся Крымов и вдруг при щелкнул по графинчику. – Лавр Егорыч, будь добр, распоря дись. Это, понимаешь, какое-то наказание: не успеешь оглянуть ся, а проклятая посудина уже пустая!Выпить ему, однако, больше не пришлось. В столовую вошел Хаджиев и склонился к плечу Корнилова. Лицо генерала вздрогнуло. Он швырнул салфетку.

– Ну, Александр Михайлович, началось: немцы.

В столовой загремели стулья. Встревоженно заглянула Таисия Владимировна.

– Вы куда? А чай?

– Некогда, – обронил Корнилов, устремляясь из-за стола.

– Погоди, Лавр Егорыч, я с тобой.

Час спустя Крымов покинул Могилев. Перед отъездом он улучил минуту и подозвал к себе Хаджиева.

– Хан, берегите этого человека. – И показал на окна второго этажа. – Людей у вас достаточно? Нужно усилить караулы. Ни одну сволочь даже близко не подпускайте! Нечего им тут делать, нечего…

Ожидание неминуемого фронтового поражения немедленно подтвердилось: 20 августа немцы взяли Ригу. Дорога на Петроград была открыта. Временное правительство, испугавшись, засобиралось переезжать в Москву.

Зоркие дальномерщики Балтийского флота заметили на горизонте силуэты германских линкоров и крейсеров. Немецкий флот грозно приближался к российскому побережью. В этот день газета «Искра» вышла со статьей Мартова. Ее заголовок был набран вершковыми буквами: «Привет германскому флоту!» Тайные союзники не скрывали ликования и готовились к встрече в обреченном Петрограде.

22 августа Лавр Георгиевич вновь потребовал от Временного правительства принятия самых крутых мер. Изменники настолько обнаглели, что действовали совершенно открыто. Правительство сделало вид, что разделяет тревогу главковерха. На 24 августа, через два дня, назначалось большое совещание самых ответственных лиц государства прямо в Ставке, в Могилеве. Генерал Луком-ский едко выразился: «Гора едет к Магомету».

Магомету в свою очередь следовало озаботиться, чтобы намеченное совещание не ограничилось обыкновенным пустопорожним словопрением. Приближалась зима. Русская армия вступала в 4-ю зимнюю кампанию. Сдача Риги была грозным предостережением. Как поступать, чем спасаться?

Накануне совещания в Могилев приехал Новосильцов. Он был мрачен и даже сквернословил, чем немало изумил Корнилова. Что заставило природного аристократа сбиться на вульгарный тон? Новосильцов на чем свет стоит срамил членов «Союза офицеров». По его рассказам, добровольцы, едва попав в Петроград и получив подъемные суммы, с головой бросались в омут самого грубого разгула. Для своих кутежей они облюбовали «Аквариум» и «Виллу Родэ». Деньги в этих заведениях сгорали, как на костре. Алексей Путилов, оказывавший «Союзу офицеров» щедрую поддержку, начинал хмуриться. Белая идея, так пламенно подхваченная офицерством, гибла в пьянстве и грязном разврате. Совершенно доконал Новосильцова «курбет» некоего инженера Фисташкина: получив на секретную работу миллион рублей, он размотал их в безобразных кутежах на «Вилле Родэ». Шампанское и женщины там стоили невероятно дорого… Алексей Иванович Путилов совершенно прав. Эти сладострастные гуляки – не бойцы за гибнущую Россию. Новосильцов склонялся к мысли «круто положить руля и взять курс» не на развратную столицу, а на юг страны, на Область Всевеликого войска Донского. Генерал Каледин сообщает, что там еще крепки и нерушимы устои Веры и

Любви к Отечеству.

– Дорогой Лавр Георгиевич, нас побеждают не оружием, а грязью. Причем не чьей-нибудь, а нашей собственной. В душах наших офицеров живут не долг и честь, а жадность к удовольствиям. Я й этом убедился…

От завтрашнего совещания он не ждал желательных результатов. Керенский – фигляр, паяц. Настоящий хозяин в Петрограде – исполком Совета. Известно ли Корнилову, что на днях создано так называемое Демократическое совещание? Что это такое? Новый руководящий орган, можно сказать, новое правительство. И создал его Совет и образовал там новый триумвират. Из кого бы вы думали? А вот: Керенский, Терещенко, Верхо-вский. Сплошь ничтожества! Ну как тут не задуматься над тем, что это всего лишь тряпичные куклы в балагане? А настоящие хозяева пока скрываются, на свет не лезут… Впрочем, не совсем так. На днях они все же высунули свой горбатый нос из-за кулис. Недавно исполком Совета кардинально обновился. На главных ролях там оказались большевики, а в председатели поставили Бронштейна (Троцкого). Да, того самого, что и в приснопамятном 1905 году. Он, правда, пока сидит в «Крестах», но-о… что за помеха? Как только понадобится – выйдет.

Господи, в пору было взмолиться! Немцы в Риге, нависла прямая угроза Ревелю и Петрограду, а его, боевого генерала, заставляют ломать мозги над искуснейшими петлями закоренелых ненавистников России.

– Леонид Николаевич, – спросил Корнилов, – выходит, Со вет более не противоборствует правительству? Ведь весь триумви рат – это, простите, все бывшие противники Совета!

Одна шайка, – устало махнул Новосильцов. – Ах, какие же мы все-таки безмозглые! Зачем, ну зачем мы отдали им самые выигрышные лозунги?.. Земля, мир… Они об этом талдычат и талдычат. А что у нас? Одно: вперед к победе! Тьфу! – Он мучи тельно зажмурился и замотал лицом. – Лавр Георгиевич, голуб-чик, мы сами, своими руками, вручили им наше знамя спасителей России!

Усталый, разбитый, потерявший веру, он уплелся из прохладного корниловского кабинета. Уже открыв дверь, он вдруг вспомнил и обернулся. В день отъезда из Петрограда он встретился с Маклаковым. Умница человек и очень понимающий! Так Маклаков, узнав, к кому едет Новосильцов, попросил передать Корнилову следующее: «зарывистого» генерала обязательно спровоцируют на какой-нибудь отчаянный поступок, а затем все разбегутся, попрячутся, оставят его одного… защиты он не найдет и не получит.

Маклаков, Маклаков… Нет, не помнил, не встречался.

– Лавр Георгиевич, – сказал еще Новосильцов, – если завтра будет возможность, потребуйте убрать из правительства хотя бы Чернова. Ну что это такое, в самом деле? Это же позор. До чего же мы дошли: терпеть таких прохвостов в кабинете!

К удивлению Корнилова, на совещание Керенский не приехал. Персону премьер-министра представлял управляющий военным министерством Савинков. В одном вагоне с ним приехал Миронов – начальник контрразведывательного отдела Петроградского военного округа. Лавр Георгиевич вспомнил предостережение Маклакова. В самом деле, что тут было делать столичному контрразведчику?

Керенский, посылая Савинкова вместо себя, держался с ним начальственно, высокомерно. Он его уполномочивал, он уступал ему часть своей власти, дабы не позволить опаснейшему генералу приставить к виску правительству винтовочное дуло с пулей.

Савинков с видом смирения принял это поручение, но со смирением скрытого, а теперь уже и непримиримого недоброжелателя. Савинков и прежде превосходно знал настоящую цену этому слишком уж легковесному человеку. Баловень судьбы, но, быть может, и жертва: все зависело от того, какой оборот примут события в России.

На взгляд Савинкова, премьер-министр в последние дни сильно пристрастился к пьянству. Этот губительный порок уже наложил свою печать на дряблое мясистое лицо. Глаза Керенского набрякли и были постоянно воспалены, в них застыли потаенная растерянность и страх. О, бывший террорист отлично знал это выражение душевного смятения! У важничающего премьера были глаза большой больной собаки.

Раздавленность Керенского доставляла Савинкову невыразимое удовлетворение. Что знал этот ничтожный краснобай? Тепличную обстановку столичных салонов и клубных собраний. На этом и вознесся… У Савинкова за спиной была жестокая школабоевика-террориста. Он познал вдохновение борьбы, вкусил и невыносимую горечь поражения. Он заглянул в пустые глазницы самой Смерти… Вот уже восемь лет он жил с душой, опаленной ужаснейшим открытием о предательстве Азефа. Во всей «Боевой организации», сражающейся с самодержавием бомбами, кинжалами и револьверами, не было человека, преданного Азефу более, чем он, Савинков. И он защищал его со всею страстью, отвергал любые доказательства. Он сдался и поверил, убедившись в том, что это чудовище с низким дегенеративным лбом и вечно мокрыми, вывороченными губами хладнокровно сдало его в руки жандармов в Севастополе, сдало, по сути дела, на виселицу, в петлю. Смерти он тогда счастливо избежал, но душа его обуглилась и почернела.

И вот этот самовлюбленный пустобрех в желтых сапогах с серебряными шпорами собрался его переиграть, перелукавить! Смешно…

Внутренне усмехаясь, бывший боевик, сорвавшийся с петли, наблюдал за ужимками премьер-министра с превосходством умудренного исследователя, на ладони у которого шевелится обреченный таракан.

Савинков понимал, что положение Керенского двояко: он боялся генералов и все-таки ждал от армии спасения. В особенности он боялся этого ужасного Корнилова. Поэтому он остерегся ехать в Ставку и послал вместо себя его как главного армейского комиссара.

– Борис Викторович, вы читали последнее послание Корнило ва? Вы ж понимаете: я не могу его принять. Смертная казнь в тылу! Это же чудовищно, это же… сплошная контрреволюция. Нам несдобровать.

– Вы боитесь Совета? – осведомился Савинков.

– Я никого не боюсь. Но я привык равняться на обществен ность!

– Но разве общественность не озабочена сдачей Риги и дивер сией в Казани? А на очереди германский десант на Балтийское побережье, угроза Ревелю, а там и Петрограду.

Нервничая, Керенский поднялся и прошел к громадной карте на стене. Он застыл перед ней в позе стратега.

Савинков негромко обронил: если справедливые требования Корнилова будут отвергнуты, он вынужден подать в отставку.

Керенский яростно обернулся:

– Вы предатель! Вы вонзите нож в спину русской револю ции… Вы корниловец!

Лицо Савинкова превратилось в ледяную маску.

– Господин премьер-министр, прошу войти в мое положение. Не могу же я допустить, чтобы важный правительственный доку-мент подписал не глава правительства, а… – Он неожиданно замолк.

– Ну… что же? – не вытерпел Керенский. – А кто же? Кто? Договаривайте же!

– Верховный главнокомандующий, вот кто, – спокойно за ключил Савинков.

Дернувшись, как от удара, Керенский одарил его отчаянным взглядом. Образ страшного Корнилова придвинулся к нему вплотную.

– Поезжайте, Борис Викторович. А я… уж здесь. Но вы представляете: Милюков-то? Это возмутительно! Он сколачивает новый «Прогрессивный блок». Раньше – против царя, теперь – против меня.

Мягко поднимаясь, Савинков усмехнулся:

– Александр Федорович, помилуйте… это же отработанный пар.

– Ну… все-таки…

Насчет боязни Керенского реакции со стороны Совета Савинков запустил намеренно. Кто, как не Керенский, вошел в состав Совета, сделавшись таким образом своеобразным мостиком между этой новой формой нарождающейся власти и Временным правительством? Министр юстиции первого революционного правительства и в то же время один из руководителей Совета рабочих и солдатских депутатов!.. Теперь запутанность Керенского обозначилась совершенно. Корнилов со своими верными полками сметет и Совет, и правительство. В его глазах цена им совершенно одинакова. Керенский, похоже, согласен поступиться Советом. Но – правительством? На карту ставилась его собственная голова. Еще слава Богу, что ни на одной из петроградских площадей не установлена безжалостная гильотина. Однако расправа все равно будет кровавой. Таков закон революции, закон борьбы.

Савинков прикинул: теперь Керенский испугался раскосых, азиатских глаз Корнилова. Московское совещание сделало фигуру маленького генерала настоящим символом Надежды на спасение России. Но какая нужда в Керенском ему, Савинкову? Тут… туманно. Все будет зависеть от развития событий.

Поэтому он решил удовлетвориться должностью доверенного человека, полномочного посланника главы правительства.

Он знал (и Керенский тоже знал!) о делегатах большевистского VI съезда. Делегаты уже съехались в Петроград. Работать собираются как бы в подполье. Но какое подполье, какие секреты, если там полным-полно провокаторов? Каждый шаг ленинской партии был заранее известен. Традиции проклятого Азефа… Главным решением VI съезда будет курс на выступление с оружием в руках, на восстание. Большевики надеются на распухший сверх всякой меры гарнизон столицы и на монументальный Кронштадтс его боевыми кораблями, набитыми здоровенной братвой в аршинных клешах. Отсидевшись всю войну в своей надежной крепости, матросня рвется доказать свое р-революционное молодечество. Керенский так и назвал Кронштадт: «разбойничье гнездо». Он напомнил Савинкову, что еще две недели назад правительству обещали для блокирования Кронштадта специальную бригаду с артиллерией. Бригада должна занять Ораниенбаум и оттуда потребовать если не разоружения матросов, то хотя бы соблюдения ими лояльности к правительству.

Словом, все надежды от очередного поползновения большевиков на власть по-прежнему связывались с армией. А на кого еще надеяться? Вот только как бы исключить из армии таких опаснейших людей, как Крымов и Корнилов?

Напутствуя Савинкова, глава правительства особенно просил поторопиться с переброской к Петрограду надежных воинских частей. Невозможно работать, ощущая над самой головой занесенную большевистскую дубину! Савинков снова не удержался от укола, напомнив собеседнику, что в свое время и Корнилов, и сам он, Савинков, предлагали правительству самые решительные меры. Тогда, весной и летом, расправиться с большевиками было куда легче, проще, безопаснее, нежели сейчас. Керенский промолчал – как будто покаянно. Сам виноват! Доуступался, додип-ломатничал…

Направляясь с поручениями Керенского в Ставку, Савинков и в дорожные, бездельные часы не прекращал мучительных раздумий. В частности, его тревожил буквально завтра начинающийся съезд большевиков. Имеются ли у правительства достаточные силы, чтобы прихлопнуть этот съезд? Ну разумеется! Так почему бы не прихлопнуть? Нельзя? Не можно? Но кто же это так властно покровительствует большевикам? А покровительство угадывается явно.

Что же выходило?

В мае состоялся съезд сионистов. В августе – большевиков… Там и там – поразительное совпадение программ!

Нет, что ни говори, а большевистский съезд осуществляется во исполнение какого-то давным-давно составленного и хорошо продуманного плана. Именно отсюда его полнейшая открытость и абсолютная безопасность.

Черт побери, кто бы мог такое представить всего год назад!

Савинков не сомневался, что Керенский ему не доверяет. Следовательно, хитрит и притворяется изо всех своих актерских жалких сил. Ну а разве сам он с Керенским не хитрит? Тоже ведь не верит ни на грош! Хитрость на хитрость…

И в эту долгую дорожную ночь ему внезапно стукнуло: а не присутствует ли и за спиной присяжного с серебряными шпорами какая-нибудь смутная и оттого зловещая фигура наподобие Азе-фа? Открытие это словно прострелило Савинкова. Он подскочил и сел в разворошенной постели. Вагон мотало. Углы купе тонули в зыбком синем мраке ночника под самым потолком. Власть нового Азефа настолько велика, что у премьер-министра Временного правительства нет ни сил, ни прав его ослушаться. Керенский назначен, он поставлен на свой пост и, как часовой, уйдет лишь по команде разводящего. До тех пор он будет лишь послушный исполнитель, порою сам не понимая до конца своих решений и поступков.

Как видно, ему уж на роду написано всю жизнь вожжаться со всевозможными Азефами!

Савинкову было не до сна. Требовалось срочно выбирать: Керенский или Корнилов? С кем ему в конце концов остаться, чью взять сторону, кого предать? Керенский… Точного представления о тех, кто за его спиной, покамест не было. Но вырисовывались определенно Бьюкеннен, Локкарт… пожалуй, даже Рутенберг со своим майским сионистским съездом. А Корнилов? Генералы с остатками разбитой армии?.. Соединение российских сил? Каких? Ведь даже на Московском совещании примерно половина зала шикала и негодовала.

Да и вот еще вопрос: а примет ли его Корнилов?

В Могилеве, в Ставке, первым, кто попался Савинкову на глаза, был верный Филоненко. Он встретил «хозяина» на вокзале.

Филоненко сразу же стал жаловаться на Корнилова. После Московского совещания генерала не узнать. И его азиаты стали просто бешеные. Вчера вечером он попытался попасть в штаб, к самому Корнилову. Для передачи с глазу на глаз у него имелось секретнейшее сообщение. Так не пропустили же! Им говоришь, доказываешь, возмущаешься, а они – одно:

– Ны разгабарибат… стрылат будэм!

– Но ты же комиссар, – заметил Савинков. Филоненко понизил голос:

– Борис Викторович, в том-то все и дело. На комиссара смот рят уж так косо!

«Само собой», – подумалось Савинкову. По мнению Корнилова, и комиссаров, и комитеты вообще следовало прижать к ногтю.

– А что там у тебя за сведения, да еще секретные? – полюбо пытствовал он.

Филоненко оглянулся, как заговорщик: никого… На днях ему совершенно нечаянно удалось установить, что 7-й Сибирский казачий полк вдруг снялся с позиций, погрузился в эшелоны и тронулся – куда бы вы думали, Борис Викторович? – прямо на Москву. Зачем? Кто распорядился? Какая-то, знаете, ужасная белиберда с приказами… Мало того, двигаясь к Москве, казакивдруг снова ни с того ни с сего выгрузились из вагонов в Можайске.

– Борис Викторович, я еле вас дождался. Происходит что-то непонятное. Войска снимаются, войска перевозятся, войска наце ливаются… Кто заправляет всем? Сам Корнилов? Я лично убеж ден – да!

Он смотрел честными, преданными глазами.

«Дур-рак!» – едва не соскочило с языка Савинкова. Задержать казачий полк в Можайске приказал он сам. Этим можно козырнуть и так и эдак: и перед Керенским, и перед тем… ну, тем, с кем еще придется иметь дело. Дескать, и мы не сидели сложа руки, тоже что-то соображали и принимали кое-какие меры по силе, так сказать, возможности… Филоненко с его идиотской старательностью и преданностью едва не испортил задуманной игры.

Возле бывшего губернаторского дома, где с осени 1915 года стала помещаться Ставка, Савинкова покорил дорогой его сердцу воинский порядок: часовые на постах стояли в струнку, а не вразвалку и четко отдавали честь. «Ну вот… можно же!» – подумалось ему. Страшных текинцев он увидел, когда миновал ворота, – пестро одетые джигиты несли внутреннюю охрану. На главном посту столичного гостя встретил Хаджиев и повел с собой. Савинков шагал развалисто и независимо, Филоненко невольно ежился и затравленно поглядывал на свечками застывших часовых в огромных косматых папахах. Текинцы отвечали ему ледяными, презрительными взглядами из-под кудрявых волос.

Хаджиев, тонко, словно институтка, перехваченный в талии, двигался летучим, мягким шагом. Писательским глазом Савинков отметил в его походке что-то звериное – сильное и молодое.

Филоненко продолжал нашептывать, заставляя Савинкова склоняться ухом вбок:

– Они тут очень нас боятся. Я имею в виду террор… возмож ность покушения. Видите, как они нас пасут? И будут пасти, уверяю вас! Да вы и сами убедитесь…

В сопровождении Хаджиева они вошли в огромный кабинет Верховного. Лавр Георгиевич, маленький, измученный, поднялся за столом. Он приветствовал Савинкова и совсем не замечал Филоненко. Хаджиев, по обыкновению, застыл у двери. «Максимилиан прав», – отметил Савинков, располагаясь на жестком стуле возле самого стола. В кабинете появился генерал Лукомский. С папкой бумаг он остановился в нерешительности: он не ожидал увидеть посторонних.

– Лавр Георгиевич, – громко объявил Савинков, – я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.

Немедленно повернулся и направился к двери Лукомский. За ним вяло поплелся Филоненко. Хаджиев пропустил всех и вышел сам. Корнилов и Савинков остались одни.

Бремя верховной военной власти, на взгляд Савинкова, сильно согнуло маленького генерала. В облике Корнилова появилось что-то беззащитное… После бессонных дорожных размышлений Савинков приглядывался ко всему вокруг оценочным взглядом придирчивого покупателя… Впрочем, на плечи генерала наваливались тяжести не только армейские, но и политические. Недаром Керенский опасался его одного, и больше никого. Ну разве еще Крымова…

Корнилов удивился, что Керенский не приехал сам, а прислал замену. Савинкову показалось, что генерал расстроился. Он принялся его успокаивать.

– Александр Федорович с нами, – заявил он. – Делегируя меня сюда, он специально подчеркнул, что питает надежду на ваш характер, на ваши силы. Вам надлежит как можно поскорее навести порядок в нашем кабаке. Повторяю вам: Александр Фе дорович за порядок!

Затем с оттенком барственного превосходства он упрекнул Корнилова за резкий тон «Записки».

– Она прочитана? – сухо спросил Корнилов, не отрывая сумрачного взгляда от сомкнутых рук, положенных перед собой на стол.

– Прочитана, прочитана… И еще как прочитана! Но… по звольте уж мне быть совершенно откровенным, генерал. Я знаю: вы не симпатизируете Керенскому. Да и не вы одни. Но вот вы его снимете… так? А кого вместо него? Ну, кого, кого? О-о, вот в том-то и дело! Некого. Совершенно некого. Альтернативы Керен скому нет. И это надо признать. И с этим надо смириться. По том… может быть. Но сейчас, в настоящую минуту… нету, просто нету никого!

К слову он ввернул, что буквально накануне пригрозил Керенскому собственной отставкой.

– Мы с вами союзники, генерал. Больше скажу: нам с вами надлежало бы дать аннибалову клятву. Ведь Отечество-то наше в опасности!

Колючим голосом Корнилов осведомился, каким это образом его «Записка» буквально на следующий день из правительственной канцелярии вдруг оказалась в редакциях газет? Савинков будто того и ждал. Он лучезарно улыбнулся, приложил к груди руки:

– Так а я-то о чем? Именно, именно! Не исключаю и вульгар ный шпионаж… да. Потому я и протягиваю руку, потому-то я и здесь: наше с вами Отечество в опасности, генерал!

О положении в столице он сообщил следующее. Сейчас, когда они сидят и разговаривают, в Петрограде открывается VI съезд партии большевиков, партии Ленина. «Товарищи» на этот раз настроены решительно: брать в руки оружие и захватывать власть силой. Июльские ошибки ими учтены, теперь они уверены в успехе. Поэтому Керенский, как глава правительства, обращается к Корнилову с призывом поторопиться с переброской к Петрограду надежных воинских частей. 3-й Конный корпус? Превосходно! Но нельзя ли все же поскорее? Сейчас дорог буквально каждый час!

Руки Корнилова разнялись и вновь соединились. Он заметил, что выступление большевиков, как видно, снова, как и в июле, связано с немецким наступлением. Рига оставлена нашими войсками, ожидается десант на Балтийское побережье. Если это произойдет, судьба Ревеля будет решена…

Савинков сказал:

– Большевики ждут немцев в Петрограде. В этом нет никаких сомнений. Ленин усердно исполняет свою роль. Александр Федо рович согласен объявить Петроград на осадном положении. Наша столица становится городом прифронтовым.

Дыхание Корнилова сделалось прерывистым. Он стиснул пальцы так, что остро обозначились худенькие коричневые костяшки.

– Я вижу дорогого мне человека в смертельной горячке. Я вижу, как его тело облепили мириады вшей. Здесь отнюдь не случай с Гулливером, здесь – страшней. Я не могу больше смот реть, я не могу больше мириться. Мою Россию растоптали, зара зили… волокут в могилу. Погодите, дайте мне сказать. Недавно у меня был разговор с двумя министрами. Сидят в моей приемной и сплетничают: «Нельзя-а… у него же нет никакой политической физиономии». Это они обо мне: «Нельзя-а… поймите же!» Болту ны проклятые! А я хочу лишь одного – смахнуть всех вшей и пусть страна поднимется и оглядится после своей горячки. Вот и вся моя политика!

– Прекрасно! – восторженно воскликнул Савинков. – Пре красно, генерал! Но успокойте же меня… всех нас, сказав вот так же честно, прямо, по-военному: вы хоть представляете, что в случае конфликта окажется у вас в руках? Ну что вы на меня так смотрите? У вас же окажется руль власти. Руль государственного управления Россией!

– Ну так что же? Не пойму, – нахмурился Корнилов. Савинков придвинулся:

– А вы уверены, что у вас хватит духу выпустить этот руль, отдать его в другие руки?

«Ах, вот они о чем! Вот что их тревожит…»– Простите великодушно, Борис Викторович, но я отвечу по-станичному. У нас в станице в таких случаях говорят: «Свек ровка-блядь снохе не верит!»

Всплеснув руками, Савинков вдруг раскатился счастливым громким смехом. Он покатывался и восклицал:

– Ах, ах… как замечательно!

Не удержавшись, улыбнулся и Корнилов:

– Вы никак не хотите поверить, что мне не нужна никакая ваша власть. Я – военный. Я принимал присягу. И я подчинюсь любому решению Учредительного собрания. Народ наш скажет свое слово – и я уйду.

Савинков вдруг засуетился:

– Прекрасно сказано, генерал. Это меняет все дело. Это же совершенно все меняет, генерал!

– Вспомните Минина, вспомните князя Пожарского. Ну? Каждый должен заниматься своим делом.

– Лавр Георгиевич… – голос Савинкова сделался укромным, вкрадчивым, – вы уполномочиваете меня передать все это Алек сандру Федоровичу? Не скрою, это его воодушевит.

– А для чего же мы с вами тут сидим? Передайте и добавьте: за решительным человеком я пойду как солдат. И никогда не отступлю! Решительного Керенского я поддержу всеми силами.

– Вашу руку, генерал! – вскричал Савинков. – Я немедлен но отправляюсь в Петроград. Я тороплюсь. Я думаю – теперь мы спасены!

«Насколько все же проще, легче разговаривать с военными, – думал Савинков, размышляя о своем успехе в Ставке и готовясь к встрече с Керенским. – Корнилов – кремень, Керенский – студень. А с кремнем, как ни странно, все же легче, чем со студнем!»

Генерал Крымов снова появился в Могилеве. Этому кипучему человеку не сиделось на месте. Он сгорал от нетерпения.

Корнилова он в Ставке не застал: главковерх был в поездке. Возвращения его ожидали через два дня.

С генералом Лукомским, занятым сверх головы, Крымов увлеченно рассуждал о том, что глаза русского народа кажется начинают с надеждой устремляться на свою армию. А какая еще сила способна остановить развал в державе? И в этом отношении имя Корнилова обрело ореол спасителя Отечества.

Накануне вечером в переполненном ресторане генерал Крымов стал свидетелем, когда молоденький поручик, целуя руки своей даме, восторженно повторял: «Слава Богу, теперь мы спасены, спасены… О Корнилов! Мы здесь все корниловцы, моя дорогая!» В ресторане гуляла военная молодежь и за всеми столиками произносилось имя Верховного главнокомандующего. Генерал Крымов в мрачном одиночестве допивал бутылку шампанского иразмышлял о том, что надо дождаться возвращения Корнилова и чистосердечно признаться ему во всех своих прегрешениях («Вольных и невольных», – мысленно добавил он.). Дело в том, что Крымов, не доверяя «Союзу офицеров», создал в 3-м Конном корпусе свою офицерскую организацию. В отличие от многих генералов, «путающихся в сношениях с правительством», он давно пришел к неутешительному выводу, что «дело швах». (Вчера он так и заявил Лукомскому, своему старому товарищу.) По мнению Крымова, следовало основательно готовиться к длительной борьбе с подлыми разрушителями государства. Он даже допускал, что, пожалуй, придется, как в войне с Наполеоном, прибегнуть к партизанским методам. Центром русского сопротивления он предлагал сделать Киев, «матерь городов русских». И уж из Киева, с берегов Днепра, «кинуть клич» на всю Россию. Он повторял, что 300 лет назад спасение России пришло со стороны, из глубокой провинции…Пусть на этот раз спасители явятся не с берегов Волги, а с берегов Днепра!

Вчера он признался Лукомскому, что его конспиративные расчеты и надежды потерпели крах.

Последние полгода он сам вникал во все тонкости своего заговора. Тщательно отбирая офицеров, он снабжал их деньгами, паролями и явками и командировал в Петроград. Люди уезжали, обещая генералу встретить славный 3-й Конный корпус на улицах и площадях Петрограда. Они ударят изнутри. Генерал Крымов, следя из Ставки за передвижениями эшелонов корпуса, сладостно предвкушал, как он возьмет в смертельные клещи – с фронта и одновременно с тыла – всю расплодившуюся столичную сволочь. А после этого скромно отойдет в сторонку. «Пожалуйста, господа, продолжайте ваше дело. Я – свое сделал. Хорошо ли, плохо ли, но осуществил. Разумеется, как умел. Уж не обессудьте!»

Ничего этого не будет, не получится. Вчера он признался, что командированные офицеры-заговорщики, едва успев добраться до Петрограда, кидались с головою в безудержную пьянку, в разврат. Таким образом немалые средства, вытянутые у недоверчивых промышленников, «сгорели» в кабинетах «Виллы Родэ» и «Аквариума»… Рассказывая, Крымов безудержно сквернословил: «Развратничали под высокими лозунгами, подлецы! Нашли свое поле чести на животах проституток!»

Игра в отдельный заговор, закончившаяся столь позорно, доставляла Крымову страдания. Отныне он решил предоставить себя («всего – с ног до головы») в распоряжение Корнилова. Он вынашивал мстительную мысль ворваться в Петроград и с особенной жестокостью расправиться с предателями, разложившимися в грязных кабаках. Уж эти от него не дождутся никакого снисхождения!По секрету генерал Лукомский сообщил, что ему в скором времени придется расстаться с Корниловым: предполагалось назначить его командующим полевой армией. На его место скорей всего заступит генерал Романовский, занимающий пост генерал-квартирмейстера штаба Ставки. Крымов, дожидаясь возвращения Корнилова, стал почаще захаживать к Романовскому. Отношения завязывались трудно. Сухой и педантичный человек, Романовский жил только службой. В генеральской среде его сильно недолюбливали. Он об этом знал и держался с подчеркнутой надменностью.

Генерал Крымов ценил генерал-квартирмейстера за прямоту характера. Романовский обыкновенно предпочитал молчать, но если его спрашивали, он не вилял, не дипломатничал, а высказывался напрямик, словно стрелял в упор. Нынешним летом в штабе Юго-Западного фронта при обсуждении планов предстоящего гибельного наступления он не постеснялся сухо и невозмутимо заявить самому Керенскому, военному министру:

– Я плохо помню начало вашей длинной речи, господин ми нистр. Потому не могу понять и середины. Что же касается конца, то я с ним совершенно не согласен. Начинать наступление фронт не может и не должен.

Болтливый Керенский побагровел, его длинное, лошадиное лицо задрожало от возмущения. Но Могилев – не Питер, и он стерпел. С генералами истерики не закатишь.

Крымов постоянно помнил, что Романовского и Корнилова связывало глубочайшее взаимное уважение. Оба считались людьми одного сорта.

В кабинете генерал-квартирмейстера царил идеальный порядок. Сам Романовский, неизменно застегнутый на все пуговицы, являл разительный контраст с лихим кавалерийским генералом. Тучной шее Крымова было нестерпимо от удушливого ворота мундира, виднелась несвежая, измятая сорочка. Колени генерала расставлены, могучая рука нетерпеливо перебирает на колене пальцами.

У Крымова в Петрограде имелся доверенный человек, полковник Самарин. Он пристроил его там еще весной, уезжая принимать 3-й Конный корпус. Самарин регулярно доносил о том, что происходит в высших сферах, помогая Крымову правильно ориентироваться. От него вовремя узналось о позорном «подсевании» генералов Брусилова и Бонч-Бруевича, он же тревожно сообщил, что возникли слухи о замене Корнилова на посту главковерха самим Керенским. Там, в Петрограде, не прекращались интриги, обострялась с каждым часом борьба за власть.

Романовский, выслушав, помедлил и сухо произнес:

– Армия слишком острый инструмент, чтобы им играться.

– Хорош будет Верховный, нечего сказать! – хохотнул Крымов.

Неожиданно Романовский произнес чуть нараспев:

– «И тогда, ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин!»

Не понимая, Крымов честно выпучил глаза: стихов Северянина он не читал. Романовский поспешил перевести разговор на старый тон:

– Правительство, к сожалению, совершенно окривело на ле вый глаз. Оно боится армии, как зверя, и ждет удара справа. Его ударят слева, и очень скоро. К сожалению, этот удар будет и по нас.

На взгляд Романовского, приметой времени становится удивительная прострация центральной власти, ее необъяснимое оцепенение, почти полный паралич. Он предлагал ввести Верховного главнокомандующего в состав правительства. Иначе придется ставить вопрос о суверенитете военного командования. А там и диктатура – как хирургическая операция.

Затем он раздумчиво произнес:

– Я что-то плохо верю в союз Керенского с Корниловым.

– Я тоже! – немедленно откликнулся Крымов.

Окинув его оценивающим взглядом, Романовский предложил:

– А вы скажите об этом самому. (Так он называл Кор нилова.)

– Я-то скажу… Мне-то что? Но вот послушает ли?

– Вас послушает.

Дождавшись главковерха, Крымов не узнал старого товарища. Корнилов выглядел подобранным, сосредоточенным. Он производил впечатление птицы, спустившейся с громадной высоты. Крымов догадывался, что происходит. По газетным страницам гуляла патриотическая речь Корнилова на Московском совещании. Маленького генерала сравнивали с Наполеоном и с князем Пожарским. Столичные деятели стремились заключить Верховного главнокомандующего в свои объятия. Такой влиятельный одно-партиец им был необходим.

Помня о совете Романовского, генерал Крымов начал свой разговор с непримиримого: не верь никому! Обманут, обведут, предадут… Уж я-то знаю этих подлецов!

– Бог с тобой, Александр Михайлович. Они нам уступают всю свободу маневра. Мне Савинков это определенно сообщил. Керен ский сам ищет нашего союза!

– Лавр Егорыч, и ты ему веришь?

– Не поверил бы. Но Савинков! Он меня еще не подводил.

– Так подведет!

Но зачем, зачем? С какою целью? Сам рассуди: разве мы им не нужны? У них же нет никаких сил. Только мы! – Все равно не верю!

Корнилов осведомился, как идет переброска корпуса.

– Вот тебе еще, Александр Михайлович: правительство ждет не дождется твоих дивизий!

Сдержанно засопев, Крымов ударил кулаком в ладонь:

– Ох, мне бы только войти в Питер! Уж они у меня попляшут, сволота проклятая!

– Такого тебя никто не пустит, Александр Михайлович! – усмехнулся Корнилов.

– Сам войду!

– Ты бы хоть помалкивал… Крымов глубоко вздохнул:

– Нам сейчас не до марципанов, Лавр Егорыч. Мы у последне го предела. Узел надо разрубать, спасать, что еще можно…

Вечером он выехал из Могилева, узнав из очередной депеши полковника Самарина, что передовые части 3-го Конного корпуса ожидаются на станции Вырица.

День, когда Лавр Георгиевич так удачно провел переговоры с Савинковым и отправил к надвигавшимся на Петроград войскам решительного Крымова, стал началом той незабываемой недели, переломившей всю судьбу Корнилова и навсегда вписавшей его имя в новейшую историю России.

Неожиданный приезд Савинкова связывался с тем, что в Петрограде, по всей видимости, наконец-то уразумели отчаянное положение страны. Наступало отрезвление от демократии – необходимое, необратимое. Хваленая западная демократия, о которой столько грезилось, оказалась подобной хмельному зелью. Втягивание в эту погибель происходило постепенно. Сначала народ радостно принялся хлестать шампанское, шипучее, игристое, шибающее в нос, затем съехал на водочку и спирт, сейчас же угрюмо и сосредоточенно насасывается каким-то черным зельем, непотребным самогоном жуткого разлива. А ему знай подливают: «Пей, родимый, пей до дна!»

Уговор с Савинковым и с Крымовым сообщил ему уверенность, которой так недоставало в те два дня, что он провел в Москве. Сейчас эта уверенность окрепла. Слава Богу, еще не перевелись люди, отыскивающие у России не ахиллесову пяту, а источники ее национальной силы. Пусть даже слепая, но все же любовь к родной земле гораздо лучше зрячей ненависти к ней!

Савинков очень вовремя предупредил о вооруженном выступлении большевиков. Генерал Крымов, думается, сумеет сорвать эту диверсию. Штабу Ставки следует подумать, чтобы германский десант, если только немцы сунутся на побережье, оказался сброшенным обратно в море.Германский генеральный штаб снова, как и летом, собирается применить клещи: и с побережья Балтийского моря, и изнутри, в самом Петрограде. Как изумились бы немцы, узнай они, что планы их разгаданы до срока!

Как приятно работать, выстраивая планы, когда столь превосходно поставлена разведка!

Утром 24 августа в корниловском кабинете появился новый столичный гость: бывший обер-прокурор Священного Синода В.Н. Львов. Он с порога объявил, что прибыл в угарной спешке с важнейшим поручением от самого премьер-министра Керенского.

Поднимаясь из-за стола навстречу посетителю, Лавр Георгиевич мысленно прикинул, что Савинков, уехавший вчера, в настоящую минуту еще не вышел из вагона на вокзале в Петрограде.

С приехавшим Корнилов был знаком, но очень отдаленно. Этот человек вдруг замелькал в правительственных сферах в те же дни, когда Лавр Георгиевич внезапно получил высокое назначение в Петроград – в начале марта нынешнего года. Обоих, генерала и чиновника, к подножию столичной власти выдвинула революция. Если Корнилов считался «первым революционным командующим», то Львов явился «первым революционным обер-прокурором Священного Синода», как ни дико звучит для уха верующего это определение.

В отличие от Корнилова, оставившего свой высокий пост шесть недель спустя, обер-прокурор продержался до июльских дней, до неудачного летнего мятежа большевиков.

Этого человека, обходительного, с мягкими манерами, всю его карьеру сопровождала какая-то странная загадочность. Не занимая никаких значительных постов, он тем не менее бывал д о пущен к решению важнейших дел. В числе весьма немногих лиц он присутствовал на квартире князя Путятина, когда там уговаривали царского брата Михаила отказаться от престола. И уговорили, и спешно приступили к окончательному редактированию манифеста, причем так получилось, что именно вкрадчивый Львов сумел втереть в этот важнейший документ крохотную, но нелепую поправку, которая навсегда лишила манифест о передаче власти своей законной легитимной силы.

В годы распутинщины этот человек длительно и с пользой крутился в свите «святого старца», как вдруг рассорился с ним вдрызг, принявшись препятствовать архиепископу Варавве в его стремлении канонизировать личность и деяния Иоанна Тобольского. Причина ссоры совершенно пустяковая, но… не знал ли будущий «революционный обер-прокурор» уже в те дни о близком убиении всесильного временщика?

Разговор с главковерхом русской армии столичный гость начал с сознанием своей великой значимости. Все: выражение глаз, лица, манеры – говорило о важности поручения. Такого дела не доверят кому попало, для этого избирают людей проверенных, надежных.

– Ваше превосходительство, я знаю, Борис Викторович поста вил вас в известность, что выступление большевиков состоится в последних числах августа. Так вот, они выступят 28-го. Это совер шенно точно. На этот день они планируют открытие съезда Сове тов. Вы ж понимаете: они намерены немедленно в законодатель ном порядке закрепить все свои успехи!

Мысленно Лавр Георгиевич прикинул: через четыре дня… Завтра к вечеру генерал Крымов доберется до своего штаба на колесах… «Успеем!» И сознание удачи окрылило генерала. Это же половина дела – вовремя узнать намерения противника. В данном случае речь шла о соединенных силах: и с фронта, и с тыла…

Нет, Господь все же обратил свой милостивый лик в сторону несчастной России. Такая удача! Небесная Владычица вновь в трудную минуту простирает свой белоснежный плат над истерзанной, погибающей державой.

А гость продолжал выкладывать разведанные новости. Первым шагом большевистского правительства станет, само собой, заключение сепаратного мира с немцами. Затем они немедленно передадут Германии весь наш Балтийский флот. Таково одно из условий тайного сговора Ленина с германским генеральным штабом. Недаром же его провезли в запломбированном вагоне и щедро снабдили золотом!

Секретничать приехавший умел неподражаемо. Он заразил Корнилова тревогой нетерпения. Надо успеть предотвратить чудовищное преступление врагов России. Еще не все потеряно… Еще можно успеть… Сейчас все зависит от твердости решения и скорости самых неотложных мер!

У Корнилова невольно вырвалось:

– Но почему правительство так нерешительно? Вчерашним днем он то же самое высказывал и Савинкову. Гость глянул на Корнилова с загадочной улыбкой много, очень много знающего человека.

– Ваше превосходительство, неужели вы, с вашим умом, с вашим опытом, не понимаете, что вас с Александром Федорови чем хотят поссорить? Здесь же расчет, трезвый и прямой расчет. Задумайтесь: кому это выгодно? Скажу одно: только не нам… нам всем!

Затем он предложил Корнилову войти в нелегкое положение премьер-министра. Если быть совершенно откровенным, то у правительства нет надежной вооруженной силы. С русской армией происходит что-то непостижимое: одна часть подчиняется Совету, другая начисто распропагандирована большевиками, третья вообще никого не признает… так, банда без офицеров, без дисциплины. Страшно представить, что начнется, если Керенский вдруг решится употребить всю полноту своей власти. Передерутся все со всеми! И – снова: а кому это на руку?

Лавр Георгиевич заложил палец за ворот и нервно дернул:

– Но и смотреть, терпеть… согласитесь же!

На этот отчаянный жест генерала гость ответил долгой и загадочной усмешкой.

– Генерал, а как вы думаете, с какой конкретной целью Александр Федорович делегировал меня?

Он подождал ответа, явно наслаждаясь замешательством хозяина. Затем пригнулся и доверительно понизил голос:

– Он склонился к мысли, что в настоящую минуту власть должна находиться в руках военных. Да, да, диктатура! А что делать? Это, к сожалению, необходимость. Иного выхода у России нет. Короче, если он вам мешает, он готов уйти. Он согласен оставить свой высокий пост.

Корнилов не поверил собственным ушам. Как всегда в минуты страшного волнения, по его лицу разлилась обморочная бледность. Мысли заскакали. Они же вчера с Савинковым… как раз об этом… Когда у Керенского вдруг родилось это решение? Почему Савинков ни словом не обмолвился?

А гость, выложив свое главное поручение, рассудительно советовал:

– На вашем месте, генерал, я все же не отказывался бы от услуг Александра Федоровича. Скажем, министр юстиции. А что? Чем плохо? А Савинков – военный министр. Это будет прекрас ный кабинет, замечательное правительство!

Корнилов плохо слушал. Он был ошеломлен. Как все переменилось! Вчера… вот здесь же… И – вдруг!.. Он оценил поступок Керенского. На такое самопожертвование способен далеко не каждый. Что ж, еще один урок. Люди-то, оказывается, совсем не так уж плохи!

Исполнив поручение, Львов размяк, словно совершенно обессилел. Он нехорошим словом помянул Викжель, который всячески препятствовал продвижению воинских эшелонов к Петрограду. Появилась угроза разборки железнодорожного полотна. Секрет подобных действий, разумеется, один: отчаянные козни большевиков. «Товарищи» орудуют по «Интернационалу». Для них на самом деле наступает «последний и решительный бой». Сорвись у них затея и на этот раз – больше им не подняться: сметут и растерзают.

– Лавр Георгиевич, как вы смотрите на возможность укрытия правительства в Могилеве? В столице не исключены кровавые эксцессы. Чернь не пощадит министров. Да и этот ваш ужасный

Крымов… Вправе ли правительство рассчитывать на вашу защиту, на ваше ручательство?

Корнилов лишь развел руками: о чем разговор!

Он все еще был переполнен сожалением за свое предвзятое отношение к правительству, к премьер-министру.

– Тогда я отправляюсь в Петроград. Вы меня уполномочивае те изложить Александру Федоровичу все то, о чем мы с вами только что договорились? Он ожидает с нетерпением… Уполномо чиваете? Благодарю. Тогда мне следует поторопиться. Меш кать – совсем не в наших общих интересах.

Прощаясь, он сильно затянул рукопожатие:

– Лавр Георгиевич, посол Бьюкеннен остается в столице, на своем посту. Он обещает нам поддержку английскими броневика ми. Я не специалист, но знающие люди уверяют, что это чудо техники. Совершенно неуязвимы!.. Я виделся с Терещенко, и он просил вам передать, что Бьюкеннен в восторге от личности ваше го превосходительства. Вы не поверите, но этот гордый британец стал называть себя корниловцем. Поздравляю вас, ваше превосхо дительство!

Предложение Керенского добровольно уйти со своего поста и предоставить свободу действий генералам изумило и Лукомского, и Романовского. Поразмыслив, они пришли к выводу, что Керенский сумел переломить себя от безысходного отчаяния, от бессилия. Что ему оставалось делать, если уж приставили нож к горлу? Потому он и защиты запросил…

Всю ночь в правом крыле здания, где находилось управление генерал-квартирмейстера, горел свет. Романовский нагрузил офицеров спешной работой. Он часто заходил к начальнику штаба, вместе они направлялись в кабинет главковерха. Узел связи отсылал в штаб Северного фронта последние распоряжения. Точная дата выступления большевиков в тылу – 28 августа – предполагала и высадку немецкого десанта.

Через Хаджиева Лавр.Георгиевич передал Таисии Владимировне о срочной работе и просил прислать сахару и печенья. Чай Хаджиев кипятил и заваривал сам.

Ночь прошла в напряженной работе. Усталости, однако, никто не ощущал. Расцвел даже суровый Романовский. На самый сильный ход противника заранее готовился продуманный контрудар. Работа доставляла наслаждение. Генералами владело предчувствие большой удачи.

И наступило утро, ясное утро ранней русской осени, и начался день 27 августа.

Затрещал аппарат Бодо, работавший на прямой связи с Петроградом, и поползла лента с шифровкой…