ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ставка русского Верховного главнокомандования перебралась из Барановичей в Могилев два года назад, когда Николай II сместил великого князя Николая Николаевича и послал его командовать Кавказской армией. В Могилеве государь выбрал для своего штаба небольшое двухэтажное здание в густом саду. Личные апартаменты составили всего две комнаты: рабочий кабинет и спальня. С приездом царя усилили охрану Ставки. На крыше здания поставили 18 пулеметов – в последнее время участились налеты немецких аэропланов. Отчаянно ревущая машина проносилась над самыми крышами, летчик свешивался за борт и руками бросал вниз небольшие осколочные бомбы. Иногда сыпались и обыкновенные пехотные гранаты. Внутреннюю охрану Ставки нес батальон Георгиевских кавалеров.

В своей спальне на втором этаже государь распорядился поставить раскладную койку для часто приезжавшего наследника. Эта койка сохранилась. На ней теперь спал Юрик. Свою семью Лавр Георгиевич постоянно перевозил с собой.

За время войны штаб Верховного главнокомандующего разросся неимоверно. Маленький провинциальный городок с палисадниками, огородами и разбитыми деревянными тротуарами оказался переполнен всевозможными управлениями и отделами штаба. Само название Ставка потеряло свой смысл. От первоначального походного облика этого военного учреждения не осталось и следа. Зеленый патриархальный Могилев превратился в неповоротливый бюрократический центр.

Офицеры и чиновники штаба жили в Могилеве семьями. Молоденькие выпускники военных училищ успели здесь пережениться и привыкли к оседлой мирной жизни. Война была далеко, сюда долетали лишь ее слабые отклики в виде фронтовых реляций. Здесь военные не воевали, а служили.

Особенно дремучей тиной затянуло штаб, когда громадный фронт стабилизировался, зарылся в землю и опутался колючей проволокой.

Корнилов прибыл в Могилев в окружении своих верных текинцев. По тенистым улицам проехала длинная кавалькада всадни-ков в ярких халатах и косматых папахах. У каждого конника позвякивала о стремя кривая шашка, на поясе висел кинжал-клыч с белой рукояткой. Кавалеристы сидели в седлах с природной молодцеватостью.

Городок словно проснулся. Офицеры штаба забегали проворнее, стали изо всех сил поджимать отросшие животы. В узких, раскосых глазах главнокомандующего они читали откровенное презрение.

Первым делом Лавр Георгиевич сменил внутреннюю охрану. Солдаты Георгиевского батальона раздобрели и начисто утратили строевую выучку. Генерал Брусилов каждое утро здоровался с ними за руку. Георгиевских кавалеров заменили стройные, суровые текинцы. Хан Хаджиев сам развел посты. Пять человек он поставил в саду, двух возле корниловской приемной на первом этаже и двух на площадке второго этажа. По ночам количество постовых удваивалось.

Из окон второго этажа открывался чудесный вид на Днепр и зеленые заречные дали. Лавр Георгиевич бывал в Могилеве не раз. Но лишь теперь, подолгу простаивая у раскрытого окна, он по-настоящему ощутил, какая тяжесть легла на его плечи. В армии считается, что первой ответственной ролью для любого военного является назначение командовать полком. На этой должности любой военачальник проходит необходимую командную выучку. Затем по мере роста ответственность только прибавляется. Строевой стаж Корнилова был явно недостаточен. А на посту командующего войсками фронта он не успел даже как следует оглядеться. За каких-то десять дней он взлетел на самый важный, самый тяжкий пост в своей армии. Россия, русская армия находились в состоянии большой и изнурительной войны с искусным и коварным, не до конца еще обессиленным противником. Ему выпало возглавить русскую армию в самый безрадостный момент войны, когда многовековая громадная империя трещала под непрерывными ударами не столько с фронта, сколько изнутри.

Он знал своего врага по ту сторону передовой. Теперь предстояло думать и о войне с перевернутым фронтом – сражаться против тех, кто окопался внутри России.Первая стычка с правительственным Петроградом произошла из-за назначения командующего войсками Юго-Западного фронта (вместо Корнилова). Не спросив мнения Верховного, Керенский определил на этот важный пост генерала Черемисина. Таких назначений через свою голову Лавр Георгиевич потерпеть не мог. Так в армии не принято! Кроме того, генерал Черемисин отвратительно показал себя во время недавнего отступления.

По прямому проводу с Корниловым объяснялся главный комиссар Савинков. Лавр Георгиевич отвечал резко, почти грубо. Проклятые болтуны! Ни одному из них не знакомо чувство величайшей государственной ответственности. Никогда и ни за что не отвечали!.. Он не поддался на уговоры и настоял на своем. В командование войсками Юго-Западного фронта вступил Николай Николаевич Духонин, красавец генерал с лихо закрученными кончиками усов.

Добившись своего, Корнилов сознавал, что нанес жгучую обиду генералу Черемисину и нажил в его лице непримиримого врага.

Генерал Духонин, приехав, вместо поздравлений с назначением на пост главковерха выразил Корнилову сочувствие. Такой пост, да еще в такое время! Лавр Георгиевич не стал таиться перед старым боевым товарищем. В последний вечер, уже сдав дела, он так и заявил Духонину:

– Власти не ищу. Но если только на мою долю выпадет этот тяжкий крест, то… что делать!

Больше они не произнесли ни слова и крепко обнялись.

Духонин отлично понимал, что, поддержав на прошлой неделе Керенского, Лавр Георгиевич, по сути дела, занялся чистой воды политикой – наступил на собственное горло ради общей большой выгоды. Влияние Савинкова? Глупости… Духонин не принимал этих нашептываний. Корнилов шел на жертву ради спасения в первую голову русской армии. Останется жить армия – спасется и Россия!

Приближалась третья годовщина начала Великой войны. И накатывал снова август – месяц исторически роковой…

Русская армия мобилизовала под ружье миллионы мужиков. Корнилов ужаснулся, узнав, что число дезертиров составило пятую часть солдатской массы. При этом оставшиеся в строю решительно отвергали любую дисциплину. Дух армии был чрезвычайно низок. Солдаты отказывались воевать. В брусиловских папках Корнилов нашел любопытный документ-запрос, посланный в начале года Керенскому: «Укажите соответствующим послам, что тяжелая артиллерия, присланная их правительствами, в значительной части состоит из брака. 35 процентов орудий не выдержали двухдневной умеренной стрельбы…» Знакомая картина. Ввязались в такую войнищу, а во всем зависим от чужих! Не хватает самого необходимого – винтовок. А собираемся праздновать победу!.. Никакого ответа от Керенского Ставка на свой запрос не получила. В Петрограде не собирались ссориться с союзниками из-за такой мелочи, как винтовки и снаряды. Там разглагольствовали о высоких материях.

«Какой пустой человек! – думалось о Керенском. – Это наша национальная беда. Все погубит!»

Лавр Георгиевич вспомнил арабскую пословицу: «Для стрелы, летящей прямо в цель, – одна дорога, для летящей мимо цели – тысячи дорог».Своей властью, никого не спрашивая, он перевел поближе, на Юго-Западный фронт, генералов Деникина, Маркова, Эрдели и Селивачева. Очень помогало, что Главный комитет «Союза офицеров» постоянно находился тут же, в Могилеве. Умница Новосиль-цов, в мундире полковника, часто наведывался в штаб. Текинцы на постах его узнавали и пропускали, не спрашивая разрешения Хаджиева.

Однажды Новосильцов поставил вопрос прямо: согласен ли Корнилов принять на себя единоличное правление? Изумившись, Лавр Георгиевич уточнил: правление или командование?

– Ваше превосходительство, я ничуть не оговорился. Именно правление.

Корнилов помедлил:

– Я солдат и принимал присягу. В этом смысле я смотрю и на свой долг. Власть в державе? Нет, нет, это не наше дело. Но ударить по рукам и ударить как следует – это я сделаю. А о власти государственной должны решать не мы.

– Но тогда как вы смотрите на возвращение Романовых?

– А вы что… считаете это возможным?

Смешавшись, Новосильцов пробормотал насчет того, что знамя монархизма, видимо, следует до поры до времени завернуть в чехол. Затем он снова завел речь о диктатуре. Видно было, этот вопрос для «Союза офицеров» представлялся самым важным.

– Видите ли, – сказал Корнилов, – я не считаю такую по становку… м-м… ну, что ли, своевременной. По крайней мере сейчас, сегодня.

– А в будущем? – настаивал полковник.

– В будущем? Н-ну… разве лишь при определенных услови ях. Тогда – да. Да!

Полковник просиял и заявил, что большевики, несомненно, давно бы захватили власть, если бы не боялись армии. Все-таки армия не целиком на большевистской стороне. И он стал перебирать воинские части, на которые следовало положиться. При государе самыми надежными дивизиями были гвардейские. К сожалению, именно гвардия разложилась окончательно.

– А желтые кирасиры? – вспомнил Корнилов.

– Пожалуй, они одни и помнят о чести, – согласился Ново сильцов.

Заезжал Деникин. Он находился в крайне удрученном состоянии.

– Надо что-то делать, пока не поздно… Знаешь, ко мне подсы лали Гучкова. Они там носятся с идеей посадить на трон великого князя Дмитрия Павловича. Ну этот… Распутина убивал. Хоро шенький монарх, нечего сказать! Во-первых, педераст… одна компания с Юсуповым. А во-вторых, ну просто чушь собачья. Предлагали мне войти в состав правительства. Что мне там де-лать? Зачем? Какой из меня министр? Я же не Керенский. Да и все они там пляшут под дудку Совета. Значит, и мне плясать? Хорошенькое дело! Нет уж, не дождутся. Я им прямо так сказал: вы там митингуйте, агитируйте, голосуйте, а нам нужно совсем немного – дайте нам власть хотя бы на недельку. И только не мешайте. А уж после этого валяйте дальше. Хотите Учредилку – дело ваше. Захотите нового царя – пусть так и будет. Но только сначала надо навести по-ря-док!

Приезжал бравый, громогласный Крымов и стал спрашивать совета. Заскакивал к нему недавно Савинков, предлагал в командование 11-ю армию. Соглашаться? Не соглашаться? Жалко, сокрушался он, если 3-й Конный корпус попадет в чужие руки. Лавр Георгиевич посоветовал от армии отказаться, а корпус не оставлять. Крымов залихватски подмигнул:

– Я так уже и сделал. Корпус у меня – богатыри. Давай только приказ: пойдем, и дойдем, и войдем. И наведем порядок… будь здоров! – Он сидел кряжистый, пышуший здоровьем, колени широко расставлены. – Ты, Лавр Егорыч, не представляешь, какой у них в Питере бардак. Собирались арестовывать Совет – не арестовали. Ловили Ленина – не поймали. Уверяют: убежал и спрятался так, что не найти. Врут, подлецы! Этот Ленин в самом центре Петрограда у них лекции читает. Не веришь? В Лесном институте. Приедет, прочитает и уедет. И никто его не трогает и пальцем. Его, оказывается, вовсе и не ловят, а надежно охраняют. Не дай Господь, какой-нибудь дурак появится и схватит! Вот они, дела-то там какие… Не-ет, Лавр Егорыч, порядочек, порядочек необходим. – Он с выразительным видом постучал ребром ладони по колену.

Напоследок Крымов обругал кадетов проститутками. Планам военных они, видишь ли, сочувствуют, а вот поддерживать не согласны. Виляют, подлецы. Все ждут, высматривают: кто победит, чтобы примазаться. Ну пусть попробуют сунуться!

Из Петрограда приехал комиссар Филоненко. Чин он получил вровень с корниловским. Лавр Георгиевич догадывался, что комиссара держат в Могилеве в качестве «ока и уха государева». Короче, для повседневного пригляда за ним, Корниловым. Выходит, при всех своих сладких речах и преувеличенно крепких рукопожатиях Савинков новому главковерху не доверяет ни на грош. Опасается? Но – чего? Лавр Георгиевич знал, какое впечатление произвела в Петрограде его телеграмма, когда он получил в командование Юго-Западный фронт. Угрозу правительству Савинков принял и на свой счет.

На что, однако, рассчитывал бывший бомбометатель, прикрепляя к Ставке своего соглядатая Филоненко? Неужели всерьез надеялся, что главковерх подвинется в своем кресле и посадит рядом с собою назначенного комиссара?Филоненко оказался совсем не глупым человеком и быстро сообразил, что Корнилов – совсем не старый, дряблый Гутор. Если того ему в конце концов удалось съесть, то на этом и не такие ломали зубы. Поэтому все свои усилия он направил на регулярную посылку донесений в Петроград. Шифровальщиков штаба он загрузил сверх головы. От него не укрылись чрезмерно частые посещения Новосильцовым, приезд генералов Деникина и Крымова. Перестало ему нравиться и поведение генерала Луком-ского, начальника штаба. Зашифровывая свои донесения, он, опасаясь, что о них узнает сам Корнилов, придумал еще один шифр, сугубо свой, понятный лишь ему и Савинкову.

Однажды «комиссарверх» Филоненко донес: «…то, что Ваня, Федор, Генрих, Эрна, Жорж делали тогда с запада, теперь может быть с востока. Конь бледный близко, так мне кажется. Пожалуйста, исполните все то, что завтра утром вам передам».

Прочитав, Савинков нахмурил лоб. В донесении использовался текст его нашумевшего романа «Конь бледный». Но что за лица в Ставке, на которых содержался намек? Что там готовилось и почему именно «с запада»? И совсем непонятно «восточное направление»…

Савинков растерянно ответил своему агенту, что он ничего не понял.

«…Генерал ведет под уздцы коня бледного под Лавра. Я очень рад, что у моего заместителя чрезвычайно музыкальный слух. Я, конечно, сделаю то, что надо человеку решительному и благовоспитанному. Примите во внимание, что я не хочу есть неспелую грушу, но вместе с тем знаю, что созревший фрукт, падая с дерева без воли стоящего под деревом, может больно ушибить».

Снова невозможно толком разобраться. Но Савинков ощутил уверенный сигнал тревоги. В Ставке что-то затевалось. И вся затея связывалась с Корниловым, с назначением его на высший военный пост. Этот маленький невозмутимый генерал с раскосыми безжалостными глазами получил власть над всей армией.

Савинков навсегда запомнил, как вспыхнули эти узкие глаза во время их последней встречи. Корнилов, едва зашла речь о наведении порядка в столице, стукнул по столу своей аристократической рукой коричневого цвета:

– Я не позволю никаких сантиментов. Офицеры, которые прикажут своим солдатам «мазать» (стрелять в воздух, а не в толпу), будут все без исключения преданы военному суду!

В последние дни от него, полностью подтверждая тревожные сигналы Филоненко, в Петроград поступали телеграммы самого решительного свойства.

Ощущение громадной власти вернуло Корнилову тон категорический, как это принято в строю. Снова речь пошла о создании трех армий.Корнилов требовал военных порядков в тылу, и особенно на транспорте, на железных дорогах. Кроме того, ему хотелось распространить применение высшей меры наказания в виде расстрела не только на фронтовую территорию. На его взгляд, скорой и безжалостной расправы заслуживали все агитаторы, все политически вредные элементы. Решительной борьбы с крамолой требовало, как он доказывал, само катастрофическое положение страны, измученной войной и возмутительными беспорядками.

Савинков узнавал знаменитую «зарывистость» маленького генерала. Из чисто военной сферы его неудержимо заносило в политику. Корнилов рвался командовать решительно везде и всем. Перед правительством, в частности перед военным министерством, вставала деликатная задача: не теряя этого деятельнейшего генерала, все же обуздать его неудержимые порывы, направив все его усилия на чисто военные вопросы. Политикой, слава Богу, есть кому заняться и без него.

Беспокоило Савинкова трусливое состояние премьер-министра. Керенский буквально вздрагивал при одном имени нового главковерха. Корнилова он боялся еще с мартовских дней, когда генерала вызвали с фронта командовать войсками столичного округа. Тогда его все же удалось снова спровадить на фронт. Но вот теперь – снова!

– Борис Викторович, – страдальческим голосом выговаривал Керенский, – я же просил его ни в коем случае не привлекать к нашему святому делу этого ужасного, ужасного Крымова. Я на этом настаивал ультимативно. Так нет же, нет! Они, как мне докладывают, неразлучны. Они вместе во всем, во всем. Это же страшно, страшно… поймите же! Еще бы не понять!

Керенскому докладывали десятую часть того, что поступало непосредственно в военное министерство. Савинков сам дозировал эти доклады. Ему удалось наладить доверительную связь с отделом контрразведки столичного военного округа. Там сидел полковник Миронов. У этого полковника весной не заладилось с Корниловым, когда генерала назначили командовать войсками столичного, Петроградского округа. К удивлению Савинкова, начальник контрразведки почти открыто поддерживал отношения с такой сомнительной личностью, как француз Сико… (Недавно обезображенный труп Сико нашли на острове Голодай. Полиция приписала убийство Сико вульгарному грабежу.) Внезапно Фило-ненко разнюхал, что полковник Миронов имеет какие-то отношения со смазливым Рейли. «Странный человек этот Миронов», – задумался Савинков.

Удалось добиться, чтобы столичная контрразведка взяла под круглосуточный надзор все подозрительные объекты. Особенное внимание при этом обратили на квартиру сбежавшего из Могилева инженера Завойко. Сведения поступали от агентов наружногонаблюдения и от обыкновенных дворников. Чутье подпольщика-террориста не обмануло Савинкова. На квартире Завойко происходили какие-то тайные совещания, и главным образом ночью. По описаниям Савинков легко узнавал кое-кого из ближайшего окружения Корнилова, в частности Новосильцова. Покров темноты нисколько не мешал агентам. Но вдруг поступило сообщение, что на квартире инженера появился человек, похожий как две капли воды на самого Корнилова. Не удержавшись, Савинков выругался. Главковерх не мог появиться в Петрограде незамеченным. Помимо всего за каждым шагом генерала следил верный Филоненко, постоянно находясь с ним рядом.

Корнилов инкогнито в Петрограде! Начиналась какая-то чертовщина…

А узел связи с Могилевом работал беспрерывно. Тон корнилов-ских телеграмм становился все более властным.

В конце июля главковерх поставил правительство в известность, что он своею властью распространяет фронтовые правила и на тыловые районы, где готовятся пополнения для передовых частей. При этом он настаивал на полном невмешательстве правительства во все оперативные распоряжения Ставки (сюда, в частности, входили назначения на высшие военные посты). И наконец, Корнилов объявил, что в своих действиях он, как Верховный главнокомандующий русской армией, считает себя ответственным главным образом перед народом и собственною совестью.

Керенский немедленно бросился к своему главному комиссару:

– Ну-с, Борис Викторович, что вы на это скажете? Мясистые щеки его прыгали, губы кривились. Он уже видел себя, отшвырнутым в сторону небрежным генеральским сапогом.

Савинков сохранял невозмутимость. Слава Богу, во всем государстве нашелся наконец решительный человек. Явись он к власти три месяца назад – все теперь выглядело бы совершенно по-другому.

Савинков принялся успокаивать премьер-министра:

– Александр Федорович, надо же знать военных людей. Я уверен, здесь какое-то недоразумение. Ставлю вас в известность, что мною уже вызван из Ставки господин Филоненко.

Поздней ночью на третьем этаже «Виллы Родэ» о том же самом докладывал скрипачу и поздний гость. Его тоже встревожило решительное заявление Корнилова. Несмотря на страшную усталость, грузный скрипач держался насмешливо. Его мясистое порочное лицо собралось морщинками.

– А вы уж и запаниковали? Это же прекрасно, это замечательно: такой железный человек! Вы забыли, а мы об этом с вами говорили… Чего вы испугались, Арон? Скажите мне ради всех святых: чего? Да пусть он кинется на эту вшивую власть, пусть! Разве вам не надоели эти сопли? Только не вздумайте его удерживать. Ни в коем случае! Вы меня слышите, Арон?

Гость покорно слушал и, по обыкновению, ничего не мог понять. Его мозг не в состоянии постичь все необыкновенные зигзаги, рождавшиеся в голове этого человека.

– А вот о газетах распорядитесь! – приказал он, провожая гостя.

Столичные газеты словно сорвались с цепи. Чья-то незримая рука отправила в редакции все последние корниловские телеграммы. Журналисты изощрялись в обидных насмешках. Они ядовито спрашивали: кто же теперь управляет матушкой-Россией – правительство или Верховный? К счастью, из Ставки в Петроград приехал «комиссарверх» Филоненко, и вся ситуация мгновенно прояснилась. Оказывается, Верховного главнокомандующего неправильно поняли, только и всего. Разве ответственность перед народом не является ответственностью перед правительством? Ведь именно народ в своем свободном волеизъявлении поставил к власти свое нынешнее правительство!

И только один Ленин не удовлетворился такими неуклюже сколоченными объяснениями. В своих статейках, написанных в укрытии, он предостерегал доверчивую публику, втолковывая ей о грядущем «русском Кавеньяке». Он насмешничал над ожиданием удара «слева». В самом скором времени русское общество, разбуженное революцией, получит сокрушительный удар «справа». Русский Кавеньяк, генерал-каратель, уже изготовился к прыжку на революцию…

К грозным ленинским пророчествам отношение было кислым. Кому неясно, что лидер страшных большевиков изо всех сил отводит глаза общества от угрозы со стороны собственных отрядов. На его месте так поступил бы каждый. Всецело занятый подготовкой VI съезда своей партии, вождь большевиков не жалел голоса на истошный крик: «Держи вора!»

Керенский настоял, чтобы вызвать Верховного главнокомандующего в Петроград и здесь заслушать его личные объяснения по всем тревожным пунктам.

2 августа Лавр Георгиевич оставил Ставку и выехал в столицу.

Накануне генерал Лукомский сумел улучить минуту и попросил Корнилова о сугубо конфиденциальной встрече. Сделать это было нелегко. Филоненко окружил Верховного таким прилипчивым надзором, что ни с одним офицером Ставки генерал не мог остаться с глазу на глаз. Старательность Филоненко особенно возросла после его возвращения из Петрограда.Лавр Георгиевич пригласил Лукомского к себе домой, на вечерний чай. Там посторонних быть не могло. Рядом с ними за столом сидел один Хаджиев.

Лукомский решил предостеречь Корнилова от поездки в Петроград. С правительством можно сноситься, не покидая Могилева. Так надежнее. Лукомский не верил никому: ни Савинкову, ни тем более Керенскому. Кто мог поручиться, что в Петрограде не устроят покушения, не организуют устранения испугавшего всех генерала?

Хаджиев, слушая, сидел, как каменное изваяние. На его тонком смуглом лице сверкали черные глаза. Проклятые шакалы!

Сам Корнилов тоже думал об опасности расправы. Но отказаться от поездки он не может. Да и глупо пугаться каких-то там… На его стороне поддержка «Союза офицеров», «Союза казачьих войск», «Союза Георгиевских кавалеров». Пусть только попробуют! Тем более что с ним отправится эскадрон текинцев его верный и бесстрашный конвой.

Хаджиев, не говоря ни слова, энергично закивал.

Лицо Корнилова было раздумчиво. Опасность со стороны Савинкова? Если говорить по совести, Лавр Георгиевич отчетливо видел все его лисьи подходцы. Полностью доверять такому человеку глупо.

– Он готов всадить кинжал в спину любому. Сейчас я лишь гадаю – кому первому: мне или Керенскому?

Потом он обронил, что пускай его считают тупым и грубым солдафоном. В конечном счете это на пользу общему делу. Просчитаются!

Появилась Таисия Владимировна, в столовую ворвался Юрик и с восторженным воплем устремился к Хаджиеву на колени. Генерал Лукомский поднялся и стал прощаться. От чая он отказался: в штабе его ожидали неотложные дела.

Вагон Верховного главнокомандующего прицепили к обыкновенному поезду, идущему по расписанию. На остановках выскакивали текинцы и бдительно следили, чтобы никто не подходил. Загадочный вагон выглядел необитаемым: окна завешены, тамбуры пусты. Вокзальные зеваки издали глазели на молодцеватых джигитов в пёстрых халатах и косматых папахах. Впереди поезда летел слух, что генерал Корнилов едет с ордой страшных азиатов наводить порядок в Петрограде.

Москву проехали стороной. Хаджиев принес газеты. Журналисты, не жалея красок, пугали обывателя уже не генералом Корниловым, а вообще военными. Из армии делали пугало, страшилище. Послушать их – виной всем поражениям, всему развалу способствует армия со своими генералами… Лавр Георгиевич с раздражением дергал газету за газетой. Везде одно и то же! О чем они думают? Собираются воевать до полной победы, но – чем, какими силами, если им, видишь ли, мешает армия!

Поздно ночью остановились в Тосно. Здесь февральской стылой ночью задержали царский поезд и не пустили в Петроград. Государя загнали в Псков и отдали в руки генерала Рузского… Где он сейчас, этот генерал-предатель? По слухам, где-то на Северном Кавказе, удалился на покой, на пенсию. Бродит с косты-ликом по пыльному Пятигорску, предается невеселым размышлениям…

Задремывая, Лавр Георгиевич расслышал под окнами вагона фырчание автомобиля, затем раздался гортанный окрик часового. Громко и раздраженно заспорили двое. На все доводы приехавшего часовой ронял невозмутимо:

– Нылза! Рэзать будем!

Вскоре Корнилов узнал голос Хаджиева. Да что там у них случилось? Кого они не пускают? Кто так ломится в вагон?

Он подошел к окну и отогнул край занавески. При смутном свете фонаря он узнал Хаджиева и невозмутимого Шах-Кулы. Перед текинцами петушился странный человек в полувоенном френче, крагах и нелепой кепке с пуговицей на макушке.

Несколько раз разгневанный человек пытался сунуться к ступенькам, однако Шах-Кулы осаживал его и с выразительным видом клал руку на белевшую рукоятку кинжала.

Внезапно приехавший повернулся лицом к вагонному окну, и Лавр Георгиевич едва не вскрикнул от изумления: он узнал Керенского.

Мысли сразу заскакали. Этого он никак не ожидал… Даже представить невозможно…

Он кинулся в тамбур.

– Хан, – крикнул, – пропустите!

Керенский влез и близко надвинулся, обдавая жарким дыханием, запахом вина и дорогих сигар. Глаза его блестели возбужденно, ошалело. Он держался гостем, заскочившим на поздний огонек.

– Генерал, какая у вас замечательная стража!.. Ну, принимае те? Не выгоните?

Он явно наслаждался произведенным эффектом.

С ума можно свихнуться от таких визитов!

Поезд тихо тронулся. Керенский шагал, наступая хозяину на каблуки. Он не привык, чтобы его вели. В крохотном салоне он сразу вырвался вперед и расселся так, что Корнилову пришлось смириться со своим подчиненным положением. Премьер-министр решил не упускать инициативы.

Он с первых слов потребовал, чтобы этот его визит, этот поздний разговор, остался сугубо между ними. Ни одному из посторонних знать об этом незачем. Речь пойдет о предмете слишкомважном, слишком… н-ну, что ли, судьбоносном… да, именно судьбоносном для России! Он скоро освоился, и речь его потекла неудержимо – он сел на своего любимого конька.

Ошеломленный, Корнилов слушал, зажав руки в коленях. Мало-помалу глаза его стали поблескивать осмысленно. Керенский, увлекаясь, вскакивал, но расхаживать места не было, и он снова возбужденно плюхался на стул.

Несколько раз Керенский отнесся к Корнилову как к «вашему превосходительству». Лавр Георгиевич помалкивал. Кажется, он стал догадываться, что подвигло осторожного премьер-министра на столь отчаянный и опасный шаг. Он никому не доверял и опасался каждого. Боялся он и Савинкова, хотя и поставил его своим ближайшим помощником по военному министерству (в сущности, самому важному в создавшейся ситуации). Он выехал Корнилову навстречу, чтобы с глазу на глаз договориться о совместных действиях. Время митингов прошло, и это понимают все. В настоящее время самыми опасными ему представляются большевики. Немецкий генеральный штаб не жалеет средств. Скоро в Петрограде Ленин собирает съезд своей партии. На повестку дня ставится вооруженное выступление. Деньги у них есть, оружие есть. Массы заводских рабочих представляют прекрасные возможности для формирования рабочих полков – так называемой Красной гвардии. Страшно представить улицы Петрограда, затопленные фабричными с винтовками… Дата предполагаемого выступления большевиков – конец октября. Связано это с тем, что именно 25 октября кончается законный, легитимный срок полномочий Государственной думы. После этого в России наступит настоящее безвластие. О, у них все продумано детально! Там действуют далеко не глупые люди… Спрашивается: как предупредить задуманный удар, как спастись, что можно сделать? Только одно – ударить первыми. Для этого достаточно одной дивизии, но боевой и верной долгу. Правительство на эти дни, что дивизия будет хозяйничать в столице, обязуется закрыть глаза на-а… ну, на некоторое безрассудство, на недемократические действия, скажем так!

– Вы меня понимаете, генерал? Вы меня согласны поддержать? Повторяю, нас сейчас никто не слышит, но я вас заверяю честным словом, что предоставлю вам карт-бланш, едва ваши молодцы войдут в столицу! Ага, вы соглашаетесь. Благодарю. Я так и думал, так рассчитывал. Иначе бы я не поехал. Вы – настоящий патриот. Вот вам моя рука. Отныне мы союзники, соратники. С завтрашнего дня вам предстоит отчитываться перед правительством. Мой вам совет: держитесь без всякой дипломатии, высказывайтесь напрямик. Помните, вы – военный. Этим все сказано! И с нынешнего дня вы не один.Целой чередою прошли перед Корниловым образы тех, с кем ему доводилось рассуждать и договариваться о спасении Отечества. Новосильцов и Крымов… Деникин и Завойко… Нежинцев и Савинков… И вот – сам Керенский!.. Все же ошеломление не проходило: слишком неожиданным был этот ночной визит. Странное дело: все до единого – и даже Керенский! – говорили об одном и том же. В длинной, увлеченной речи Керенского новым для Корнилова было одно: он не знал, что 25 октября заканчивается срок полномочий Государственной думы. Власть в России окажется как бы брошенной на тротуар, всяк будет вправе поскорей нагнуться и подобрать.

В сущности, спорить с Керенским было совершенно не о чем. Премьер-министр словно угадал давнишние намерения главковерха. На этих условиях почему бы и на самом деле им не стать союзниками?

За окном серело, когда в дверях салона показался Верховский, шурин Керенского. Он ехал в соседнем вагоне. Его сопровождал свежий, молодой, затянутый в рюмочку Хаджиев. Ночь прошла без сна. Керенский подслеповато моргал красными, припухшими веками. Бодрый и задорный «ежик» на его длинной голове увял и сник. Это был немолодой и нездоровый человек. А наступал новый беспокойный день.

– Генерал, ставлю вас в известность, что через десять дней в Москве мы собираем большое государственное совещание. Вспом ните Земский собор земли Русской триста лет назад. На этом совещании решится многое. Мне кажется, вам следует выступить. Не скрою, было бы желательно выслушать из ваших уст честную оценку деятельности моего правительства.

Иными словами, Керенский предлагал скрепить союз и сделать это публично, у всех на виду, признав победы и заслуги незадачливого главы правительства. Только тут Лавр Георгиевич уразумел, в какую ловушку он угодил. Моментально вспомнились недавние слова Завойко: «Честному человеку в политике нечего делать». В душе Корнилова боролись и неловкость, и раздражение. Керенский смотрел прямо и открыто. Торг шел начистоту. Отвечать на предложение следовало без утайки.

– Скрывать нечего, – с натугой произнес Корнилов, – ваша популярность сильно пострадала. Да, сильно. Но я считаю, что вы еще можете послужить… и России, знаете ли… ну и народу.

Керенского передернуло. Он резко сунул руку, вырвал и зашагал к дверям. Через плечо он бросил:

– Мы еще встретимся, генерал.

Ясным августовским утром по Невскому проспекту двигалась пестрая кавалькада диковинных для Петрограда всадников. Жители столицы привыкли к чекменям и черкескам казачьего конвоя. Теперь на горячих, нервных, пугливо приседающих на мос-товой лошадях невозмутимо восседали конники в малиновых халатах и в белых косматых папахах. Выехав на Дворцовую площадь под аркой, пестрый кортеж миновал колонну Александрийского столпа и остановился возле Кавалергардского крыльца.

Хаджиев быстро осмотрелся и стал распоряжаться. От крыльца и наверх, на второй этаж Зимнего дворца, он выстроил цепочку спешенных эскадронцев. Восемь человек он отрядил вместе с Корниловым. На крылечке был поставлен пулемет, и двое текинцев, заправив ленту, улеглись прямо на плитах.

Челядь Зимнего дворца со страхом поглядывала на диковатых гостей с недобрыми глазами.

Оставив Шах-Кулы внизу, возле пулемета, Хаджиев поднялся вдоль цепочки наверх. Он заметил, что хмурые текинцы незаметно пробуют, легко ли вынимаются из ножен ятаганы.

Возле высокой, массивной двери стояли восемь конвойцев. «Уллы-бояр» скрылся за этой дверью. Входить он им не велел. Они ждут.

Бойцам не нравилась обстановка. Они нервно оглядывались и поправляли на поясах кинжалы. Особенное раздражение вызывала у них высокая крепкая дверь. За ней скрылся генерал, «уллы-бояр». Что там с ним делают?

– Собачья дружба до первой кости, – негромко обронил один. Ему глубокомысленно откликнулся другой:

– И комар верблюда свалит, если только волк поможет!

Все подтянулись, завидев поднимающегося снизу Хаджиева.

Лавр Георгиевич навсегда запомнил свое первое участие в заседании Временного правительства. Тогда заседание смахивало на обыкновенный уличный митинг. На этот раз не было ничего похожего. За большим овальным столом собралось человек десять. Корнилова поместили так, что он оказался напротив Керенского. Вторым справа небрежно развалился надменный Савинков. Налево, через два пустующих стула, сидел раскосмаченный брюнет с косящим глазом – лидер партии эсеров Чернов.

Керенский выглядел сильно утомленным. Корнилова он встретил сухо, чуточку надменно. Невозможно было заподозрить, что эти двое виделись совсем недавно, несколько часов назад.

Корнилов подготовил обстоятельный доклад. Он привез с собою карту и раскинул ее по столу. В карту тотчас стал заглядывать Чернов, неловко выворачивая сбоку шею… Лавр Георгиевич обрисовал положение на фронтах как крайне тревожное. Отступление удалось остановить, но, к сожалению, лишь исключительно крайними мерами. В любой момент армия способна впасть в панику и побежать. Естественно, противник не замедлит этим воспользоваться.

– Позвольте-ка, – невежливо проговорил он, забирая у Чер нова карту. Тот мало-помалу притягивал ее к себе.

По разведывательным данным, продолжал Корнилов, противник готовится нанести удар на севере. Ставка озабочена слабостью предмостных укреплений в районе Икскюля… вот (он показал и черкнул ногтем). Надежда лишь на Двину как на естественную преграду. Поэтому не будет ничего удивительного, если повторится тарнопольский позор. Если только в Икскюле не выдержит оборона, немцы легко овладеют Ригой. К этому надо быть готовыми. А после Риги, естественно, откроется прямая дорога на Петроград.

Докладывая, Лавр Георгиевич никак не мог понять, что происходит с Керенским. Сухое выражение на лице премьер-министра сменилось на страдальческое. Он жалобно моргал воспаленными глазами и словно подавал докладчику какие-то знаки. Внезапно Корнилов ощутил сильный толчок под столом. Затем Савинков сердито перебросил ему свернутую фантиком записку. Ничего не понимая, Лавр Георгиевич умолк и развернул савинковский фантик. По глазам ударило: «Что вы делаете? Здесь же Чернов!»

У Корнилова сами собой встопорщились усы, полезли плечи вверх. Хорошенькое же правительство, если в его составе заседает известный всем шпион! До чего дожили… кабак, вертеп!

Чернов при этом ухмыльнулся и, закурив, стал пускать колечки дыма и поглядывать в потолок.

Обрадованный перебивкой, Керенский излишне бодро предложил никаких прений не затевать и принять к сведению доклад Верховного главнокомандующего. «У нас, господа, на сегодня громадная программа…» После этого за столом поднялся сдобный человек с брюшком и умильно, словно тамада за праздничным обедом, принялся расхваливать последние распоряжения правительства. Само собой, правительство ничего бы не значило, если бы во главе его судьба не поставила выдающегося деятеля русской революции. Керенский не удержался и метнул взгляд в корниловскую сторону. Несомненно, он навсегда запомнил его недавнее «можете послужить». Вот как надо выступать! А сдобный человек – это был недавний обер-прокурор Синода Львов – заходился от восторга. То и дело слышалось: «могучая фигура вождя», «ему доверилась вся Россия».

Корнилов морщился, словно от зубной боли. «Ка-кая грязь! Ну и компания!»

Внезапно его прострелила мысль-предчувствие, необъяснимым образом связанная со всем тем, что происходило на глазах: «А скоро немцы возьмут Ригу!» И он почувствовал себя чужим и лишним на этом сборище болтунов, ему захотелось поскорее вырваться отсюда и в окружении текинцев вернуться в Могилев, в штаб, где генерал Лукомский наверняка приготовил ворох новых сведений о приготовлениях противника.

Текинский конвой изнывал от нетерпения. «Уллы-бояр» слишком долго не показывался из-за роковой двери. Хаджиев видел:джигиты завязали тесемки от папах под подбородком, чтобы в схватке не свалились с головы. Напряжение нарастало.

К счастью, страшная дверь ожила и выпустила двоих. На площадку второго этажа из зала вышли Савинков и Терещенко. Обоих приметливый Хаджиев запомнил по Могилеву. Конвойцы замерли.

Терещенко увидел картинно-молодцеватых конвойцев и в восхищении остановился:

– Ка-кая прелесть! Борис Викторович, вы только посмотрите! А?

Савинков с кислым видом покивал. Он знал о преданности этих азиатов своему угрюмому генералу, знал и об их безжалостной решимости. С лица Терещенко не сходила восторженная улыбка. Глаза его наслаждались. Как эти фигуры разнились от опостылевшей развязной солдатни!

– Борис Викторович, давайте же попросим Лавра Георгиевича выделить нам человек сорок таких вот молодцов.

– Можно, – вяло согласился Савинков. – Только едва ли…

– А вот мы их сейчас самих спросим! – радостно предложил Терещенко и обратился к замершему статуей Хаджиеву: – Лю безный… э-э, прошу прощения, я не разглядел, что вы офицер!.. Скажите, в вашей среде правительство может рассчитывать на преданных людей?

Козырнув по-офицерски, Хаджиев отрезал:

– Никак нет!

Терещенко отпрянул, словно от удара. Восторженной улыбки во все лицо как не бывало. В его глазах метнулся страх. Савинков, украдкой посмеиваясь, быстро сбегал вниз. К Хаджиеву негромко обратился Шах-Кулы:

– Хан, с этих можно головы снимать? У них лживые глаза. Разве не видишь?

В это время внизу дверь подъезда распахнулась и долго не закрывалась. Наверх по лестнице повалила толпа молоденьких юнкеров, они тащили вороха тюфяков и одеял.

Внезапно текинцы услышали:

– Якши, джигит, бари гел! («Эй, молодец, иди сюда!») Засмотревшись, конвойцы прозевали генерала. Корнилов сто ял на краю площадки и насмешливо посматривал на свою охрану.

Из Зимнего дворца, никуда не заезжая, Корнилов отправился на вокзал и в тот же вечер, в 7 часов, уехал в Могилев.

На этот раз Хаджиев настоял, чтобы поставить часового и на паровоз, в будку машиниста.

Московское государственное совещание, о котором Корнилова предупредил Керенский, созывалось не в Петрограде, а в старинной русской столице. В этом содержался большой и потаенный смысл. Град Петра в качестве главного города России деградиро-вал окончательно. В ранг стольного города державы снова возвращалась древняя Москва. Русская история словно слегка попятилась назад, к старинным истокам своей недавней силы и величия.

Москва замышлялась символом русского национального сопротивления всеобщему развалу.

К возвращению Корнилова генерал Лукомский приготовил обстоятельную сводку. Отсюда, из Могилева, из секретных сводок, положение державы выглядело удручающе безрадостным.

Русские разведчики сообщали из Голландии: к тому дню, когда в Петрограде выступят большевики, взлетят на воздух важнейшие мосты на Волге и Днепре и разразится «освободительное» восстание в Финляндии. Для диверсионных действий в глубину России засылались хорошо снаряженные группы террористов. Помимо мостов планировался взрыв шахт, заводов, рудников и складов с боеприпасами.

Своим твердым ногтем Лавр Георгиевич привычно отчеркнул строку в сводке: из Германии сообщалось, что имперское министерство иностранных дел санкционировало пересылку в Петроград (по вновь налаженным каналам через банки в Швеции) 70 миллионов марок золотом. Голландия, Германия, Швеция… Во всем этом усматривалась единая руководящая рука, одна недремлющая голова.

Сильно сократилось производство и поступление на фронт снарядов: более чем наполовину. К этому добавлялась угроза всеобщей забастовки железнодорожников – грозил полный транспортный паралич страны.

Генерал Лукомский не сомневался: на этот раз учтен опыт неудачного июльского выступления в Петрограде. А ведь прошел всего какой-то месяц! Умеют работать – ничего не скажешь. И – торопятся, торопятся…

В стране росла дороговизна. Катастрофически стало вдруг не хватать денежной массы. Глубинные российские губернии все чаще стали объявлять о своем суверенитете и заводить собственные денежные знаки. Печатались, однако, эти деньги за границей.

Где же искать спасения? В победе над Германией? Нелепые надежды! Урок – недавний Тарнопольский прорыв.

Самым важным, самым необходимым при создавшейся обстановке было выжить, не рассыпаться в прах, не сдохнуть окончательно.

Военным, как специалистам, это было ясно. Но попробуй-ка втолковать единственную спасительную мысль массе обывателей, если все газеты без исключения завопили вдруг о смертельной опасности для дела революции, и эта смертельная опасность стала исходить из «закоренелого гнезда контрреволюции» – так с некоторых пор было принято называть Ставку в Могилеве.

Все тревожнее становились рассуждения насчет «контрреволюционных тенденций» среди донского и кубанского казачества. Неспокойно и опасно стало на Тереке. Там казаки оказались между двух огней: на севере бурлила громадная Россия, а на юге все ощутимее несло мерзостью грузинского национализма… Зычным, грубым голосом заявляла о своей государственной обособленности гигантская Сибирь.

И везде главные надежды связывались с оружием, с применением воинских сил. Имя генерала Корнилова пока не называлось. Для этого требовался подходящий повод. И повод вскоре отыскался. Однако прежде главковерх появился на трибуне Московского государственного совещания в Большом театре.

Московское совещание задумывалось на манер Всероссийского Земского собора: «голос великой земли Русской». Съезжалось 2500 делегатов из всех углов страны. Десятую часть составляли представители Советов с мест.

Совещание открылось 12 августа.

А за два дня до этого Савинков пригрозил отставкой. Главный военный советник Керенского люто обозлился на своего патрона и решил в последний раз его как следует пугнуть. Дело в том, что глава Временного правительства вконец запутался в своем трусливом двуличии. Он одинаково боялся как царского генерала Корнилова, так и бывшего террориста Савинкова. Оба исключительно решительные, безжалостные люди, они были невыносимы для него, сладкоречивого кумира переполненных собраний с цветами, аплодисментами и восторженным тасканием на руках.

Собрав «великое представительство великого народа», он надеялся стать всенародно признанным повелителем этой страны и уже без всякой боязни отмежеваться от этих страшных в своей жажде деятельности господ.

Зачем кровь, если все можно решить словами! Мы же, слава Богу, не дикари…

В течение двух дней, 8 и 9 августа, на квартире инженера Кишкина тайно совещались Родзянко, Милюков, Маклаков и Шингарев. В последний день туда были позваны Савинков и Львов, недавний и недолгий обер-прокурор Синода (с некоторых пор кто-то настойчиво пристраивал его к участникам большой политической игры). От «Союза офицеров» там присутствовали также двое, Новосильцов и Роженко. Вопрос стоял предельно просто: приближался момент решительной борьбы и следовало наконец решить, кому оказывать поддержку – Керенскому или Корнилову. К великому сожалению, их совместное сотрудничество по спасению России становилось немыслимым.

Новосильцов, прежде чем начать говорить, развернул газетный лист. В «Известиях», органе Совета, известный большевик На-хамкес писал: «Бывшая царская Ставка в Могилеве стала центром контрреволюции. Мятежники-генералы агитируют среди солдат и святотатственно поднимают свою руку на завоевания революции… Всякий солдат имеет право убить такого раньше, чем он успеет поднять свою руку!»

– Господа, русская армия всего лишь исполняет свой исключительный долг: защитить Россию в самый трудный час. Никаких иных целей армия не имеет, не вынашивает. И вам всем хорошо известно, что генерал Корнилов остается решительным противником монархии. Он полон настроения довести страну до Учредительного собрания и вручить власть гражданским лицам, коих Россия соблаговолит призвать к руководству.

Милюков посматривал на говорившего со снисхождением. Бывший министр иностранных дел обрюзг, его голова стала совершенно белой, щеки обвисли и становились красно-багровыми. Искусный интриган, он снова получил возможность жить и действовать. Ситуация была ему знакома по февральским дням. Тогда он интриговал против царя, теперь же – против Временного правительства, Совета и отчаянных генералов. Он вынашивал мысль снова сколотить что-то похожее на тогдашний «Прогрессивный блок».

– Как вы не понимаете, – заметил он Новосильцову, – что всякий, кто решится на диктатуру, окажется без общественной поддержки. Он повиснет в безвоздушном пространстве. Не забы вайте, ради Бога, что вы, со всею вашей мощью, все равно сильно зависимы!

– От кого, позвольте осведомиться? – вежливо спросил Новосильцов.

– Ну как это – от кого? А железные дороги, скажем? А тот же телеграф? Да и многое другое. – Он пожевал губами и приба вил: – Каждый офицер, кто поддержит диктатора, тем самым сам себе подпишет смертный приговор.

– Что ж, – с холодной яростью отпарировал Новосильцов, – ради этого можно и пострадать!

Савинков во время совещания не проронил ни слова. Он только что, буквально перед совещанием, узнал: Керенский, осуществляя идею о «триумвирате консулов» (Керенский, Терещенко, Савинков), решил освободиться от его услуг и дал согласие на замену его Некрасовым. Триумвират появится, но только без него, без Савинкова!

Горячая кровь боевика-террориста бросилась Савинкову в голову. Однако он нашел силы обуздать свой гнев. Дела принимали опасный оборот. Требовался ледяной расчет и точно выверенные шаги.

Выходило: он, как мавр, сделал свое дело… Больше в нем не нуждались.Невольно вспомнились Степан Халтурин, Егор Сазонов, Иван Каляев. Их использовали как начиненные бомбы… Но вспомнились и Татаров с Гапоном. Этих «взорвать» не удалось – их, вдруг прозревших, пришлось устранить, убить.

Какая все-таки страшная вещь: прозрение!

Как литератор, он завидовал многим сочинителям. Однако подлинное восхищение он испытывал перед бесхитростной сказочкой о голом короле. Гениальнейшее постижение зыбкой человеческой натуры!

Не верь глазам своим!

Верь исключительно тому, что тебе внушают!

Целых пять тысяч лет человечество заставляют верить, что еврей – несчастнейшее существо. Не смейте обижать обиженных! Это подло – бить лежачего. Их и без того все бьют… Таков закон для всякого, кто дорожит званием интеллигентного человека.

А юдофобу не подают руки.

Так – принято. Так – надо!

А между тем…

В памяти возникла целая череда пламенных борцов с самодержавием: Натансон, Дейч, Войнаральский, Айзик, Арончик, Ап-текман, Деволь, Хотинский, Бух, Колоткевич, Геся Гельфанд, Фриденсон, Цукерман, Лубкин, Гартман…

В мае 1905 года, в мае он увлеченно хлопотал в Антверпене, добывая оружие для первой русской революции. С кем пришлось иметь дело? Рашель Лурье, Дора Бриллиант, Сара Эфрусси, Фей-га Кац, Дев Зильберберг, Моисей Шнейдер…

В декабре того же года во главе Петербургского Совета рабочих депутатов оказались: Гельфанд, Бронштейн, Носарь, Гревер, Эдилькен, Гольдберг, Фейт, Брукер…

Да и совсем еще недавно… Но главное – Азеф!

Прав старикашка Бурцев, неутомимый охотник за провокаторами, ехидно обронивший как-то, что в царской охранке настоящими хозяевами были не самонадеянные генералы, там распоряжался один Азеф.

(Теперь, когда многое открылось, Савинков читал о прошлом с легкостью, словно по букварю.)

Куда только глаза глядели! Слепота поразительная…

Подумаешь, не подадут руки!

А – боялись и притворялись, как в сказке о голом короле…

Допритворялись!

Засилие такое, будто прорвало где-то в глубине мощнейшую т Рубу. Куда ни глянь… везде. Настоящее половодье, потоп!

А с некоторых пор вдруг снова – с какой стати! – появился Рутенберг и стал льнуть, навязываться, посещать. Савинков сразу вспомнил о судьбе несчастного Гапона.

Окончательное избавление от всех иллюзий наступит через восемь лет, когда его заманят в СССР и, бросив в подвал Лубянки, приговорят к расстрелу.Самое было время подумать о собственной голове… И захотелось писать…

В Савинкове вдруг проснулся дремлющий писатель. Материала подкопилось, и, видимо, теперь подперло. Пока на совещании кипели страсти, он предавался утонченным размышлениям об историческом пути России, о великих загадках русской души. Удивительное дело: правда, несомненно, на стороне Корнилова, однако так называемое общественное настроение с какой-то обреченностью бараньего стада день изо дня продолжает симпатизировать этому ничтожеству Керенскому. Русский народ идет по гибельной дороге, но идет с непостижимым разуму вдохновением, словно мошкара тучей летит на огонек! Чем в самом деле не загадка? Добро бы перед нами какое-нибудь туземное племя из дебрей Амазонки, голопузое, босое, с пучком травы под животом. Нет же, великая нация с более чем десятью веками Истории за спиной. И – какой Истории!

Как уразуметь, чем объяснить эту страсть к саморазрушению, к национальному взаимоистреблению? Даже наш гений Пушкин не нашел никаких глубинных слов и только сказал о русском бунте, бессмысленном и беспощадном.

Сатанинское наваждение Антихриста, не иначе. А что еще?.. С Некрасовым, заменившим его в триумвирате, Савинков, в отличие от многих, был довольно хорошо знаком. Склонный не только действовать, но и наблюдать, Савинков видел, как этот ловкий человек пролезал в российские «верха», подобно слабенькой былинке сквозь асфальт (как и Терещенко, к слову). Некрасов находился в числе немногих, кто в квартире Путятина склонил великого князя Михаила отречься от престола, Некрасов же настаивал в марте на обстреле Петропавловской крепости из корабельных орудий крупного калибра, заклиная, что там скрываются от народного гнева царские министры-кровопийцы. Науськанный народ кинулся к крепости, но там оказалась лишь команда инвалидов, охранявшая царские могилы… А совсем недавний поступок Некрасова вызвал брезгливую усмешку на тонких губах Савинкова. Этот упитанный самодовольный буржуа взял и женился на молоденькой, выгнав из дому старую жену. Для венчального обряда он избрал церковь Зимнего дворца и сумел добиться, чтобы из хранилища достали царские венцы.

«Взбесившийся нувориш!» – так решил Савинков и лишь впоследствии узнал, что этот ловкий человек был тщательно замаскированным масоном и загодя готовился к решающим событиям в России.

Через своих людей Савинков узнал, что Некрасов с первых же шагов стал предостерегать Керенского, запугивая его тем, что бывший террорист без всяких колебаний расправится не только с Советом, но и с правительством. – Он, Александр Федорович, не задумается повесить и нас с вами. Уверяю вас!

Керенский, боявшийся Савинкова, слушал во все уши. Он обрадовался возможности обновить триумвират. Тем более что Некрасов внезапно обнаружил способности искусного стратега.

– Александр Федорович, соедините-ка их вместе: и Корнило ва, и этого щелкопера. Они же рвутся действовать. Им прямо-та ки не терпится. Ну так на здоровье! Вспомните Робеспьера… ну? Пусть они действуют, пускай. Они ж будут висеть на одной веревке. Пусть только выступят!

Слушая, Керенский быстро, по-обезьяньи, чесал за ухом. Его красноватые глазки жмурились. Ах, если бы не действовать, а говорить, выступать, витийствовать! Какие золотые были времена!..

Однажды Некрасова посетил освобожденный от всех дел Милюков и попросил о доверительной беседе. Некрасов насторожился. Бывший министр иностранных дел начал издалека. Некрасов, не перебивая, положил быть терпеливым. Милюков в конце концов «спустился» к тому, ради чего и заявился. Он хотел говорить о Корнилове.

Немного послушав, Некрасов лукаво усмехнулся:

– Павел Николаевич, я вижу, вы меня совсем не уважаете. По-моему, с Корниловым все ясно. Это же таран… как всякий генерал. И странно было бы ждать от него чего-либо другого. Но, простите, я же не слепой. Я же вижу вашу тревогу, вижу ваши колебания. Не теряйте времени и станьте откровенны. В чем дело? Что вас так тревожит с этим несчастным генералом?

Вскинув голову, Милюков блеснул глазами:

– Не догадываетесь?

– Ну не тяните, не тяните… Мы же свои люди!

– Тогда слушайте. Вы правы: Корнилов не что иное, как таран. Добавим: еще и знамя, символ. Военные его знают отлич но. Человек решительный и колебаться не привык. Доказал мно жество раз… Но как вы думаете: а не старается ли он для кого-то другого? Иными словами, не расчищает ли дорожку, а?

Некрасов пожал плечами:

– Сломит голову один – появится другой. Так всегда. Свято место пусто не бывает.

– Эх вы! Так нельзя… не положено в таких вещах. А ведь фигура-то уже виднеется. Не разглядели?

– Павел Николаевич, ну не томите, ради Бога!

– Да Ленин же, Ленин, черт возьми! Неужели неясно? Не

Керенский же ваш!

Интерес Некрасова к разговору вдруг потух. Он перестал смотреть в глаза.

– Ленин? Так сказать, германский план? Н-ну, может быть, не спорю. Но в принципе… Нет, нет, лично у меня об этом голова не заболит. Хм, Ленин… Ну и что? Нет, несерьезно как-то…

Удивленный странной переменой, Милюков оскорбился и ушел. Он не привык, чтобы к его выверенным пророчествам относились столь небрежно. «А вот увидите, увидите!» – думал он с мстительным злорадством.

Большевики встретили Московское государственное совещание всеобщей забастовкой. Делегаты, вылезающие из вагонов, не видели ни трамваев, ни извозчиков. Трамвайщики бастовали, а извозчики боялись расправы за штрейкбрехерство. Московскому военному округу пришлось спешно мобилизовывать весь армейский транспорт.

Отправляясь в Москву, Лавр Георгиевич сознавал, что поступает против желания Керенского. Временное правительство собирало совещание с надеждой получить от него «всенародную» поддержку. И эта поддержка требовалась правительству от всевозрастающей опасности со стороны военных. Лавр Георгиевич не сомневался, что на пост главковерха уже имеется подходящая кандидатура. Хотя бы тот же Верховский… Любопытно, почему вдруг не заладились отношения Керенского с Савинковым? Какая кошка между ними проскочила? На всякий случай он послал в Петроград телеграмму, настаивая на присутствии в Москве «такого, как он указал, крупного человека, как Борис Викторович».

Утром, подъезжая к Москве, Лавр Георгиевич наспех просмотрел свежие газеты, сообщавшие, что совещание открылось пышно. В царской ложе восседали старые заслуженные борцы с самодержавием: Плеханов, Лопатин, Засулич, Фигнер, Морозов, Аксельрод. Весь день на сцене красовался Керенский. Острых выступлений не было. Даже старик Плеханов, шамкая, сбиваясь, первым делом помянул Россию, а уж затем Свободу. От патриотического угара не было никакого спасения… Крикливо сообщалось о раскрытом заговоре монархистов, и нити будто бы вели в Тобольск, к сосланному туда царю… В Гатчине немедленно арестовали великого князя Михаила, жившего там на положении частного лица… Проскочило сообщение о подозрительных передвижениях казачьих войск, и Лавр Георгиевич вспомнил последний доклад генерала Лукомского. Он передислоцировал 7-й Сибирский полк поближе к Москве, а 4-й Сибирский – к Калуге. Спокойная купеческая Москва, считал он, нуждалась в защите «на всякий случай». Он еще произвел такой подсчет: в Москве имеется два военных училища и шесть школ прапорщиков. Следовательно, вместе с юнкерами, а также с находящимися в отпу-сках и на излечении в лазаретах Москва способна выставить на всякий случай более 15 тысяч одних только офицеров… Лавр Георгиевич внезапно увидал свою фамилию. В резолюции «Союза казачьих войск», приуроченной специально к совещанию, Корнилов объявлялся «спасителем России». Казаки предупреждали, что «генерал Корнилов не может быть сменен со своего поста, как истинный народный вождь…» И уж совсем на незаметном месте попалась на глаза заметка о том, что банки Северной Америки готовы предоставить обессиленной России заем в пять миллиардов долларов всего с одним условием: чтобы Временное правительство поставило все свои действия под полный контроль союзников. «Вот, вот! – подумалось Корнилову, и он пожалел, что рядом нет капитана Нежинцева. – Заметка прямо для него!»

За окном вагона замелькали подмосковные перелески. Лавр Георгиевич, думая о Нежинцеве, стал собираться. Нежинцев недавно получил чин подполковника. Его добровольческий полк, названный Корниловским, сейчас стоит в Проскурове. Недавно Нежинцев просил разрешения развернуть полк в дивизию – добровольцев масса. Корнилов подумал и не разрешил. Он посоветовал Нежинцеву наладить связь с Текинским полком. За боевые качества этих двух подразделений генерал Корнилов ручался головой.

Главное же, и текинцы, и корниловцы, верные присяге и долгу, выполнят любой его приказ.

На Александровском вокзале волновалась неоглядная толпа. Газеты свое дело сделали. Москвичи, узнав о прибытии в столицу страшноватого, загадочного генерала, повалили за Тверскую заставу. Наплыв народа оказался столь велик, что начальство растерялось. Опасались уличных эксцессов. Керенский болезненно морщился. Чрезмерный интерес москвичей к Корнилову Керенский ощущал как личное оскорбление.

Утром 13 августа к Большому театру никто не подошел. Все, в том числе и участники Московского совещания, устремились на вокзал.

В несколько рядов стояло юнкерское оцепление. В здание вокзала пропускали немногих.

Пуская клубы пара, локомотив так протащил состав, что вагон главковерха остановился прямо против распахнутых вокзальных дверей. Изумляя встречавших, выскочили необыкновенно колоритные текинцы и выстроились в линию. От их боевого вида у москвичей затеплились сердца. Ах и молодцы! Молодец генерал! Сейчас потребны именно такие люди! На перроне, очищенном от любопытных, богатейшая купчиха Морозова, дебелая, осанистая, в простонародном платочке на голове, тяжко опустилась на колени и простерла руки к долгожданному вагону.

Внезапно возникнув в дверях вагона, Корнилов казался приподнятым над толпой. В глаза бросилось генеральское убранство его мундира: широкие погоны, два Георгиевских креста (один на шее, другой на груди) и густые нити аксельбантов, свисавших с правого плеча. Фуражка, по обыкновению, надвинута на глаза.

Толпа взревела и кинулась к подножию вагона. Первыми были юнкера из оцепления.

Вскинутый на молодые плечи, Лавр Георгиевич поплыл в высокие вокзальные двери, затем его вынесли на площадь. Растерянный, он держал свою фуражку в откинутой руке. Его голова с короткой солдатской стрижкой была по-домашнему седа, белеса. Он вертел ею во все стороны. Ему было неловко на плечах, он пытался опереться, но тут же его рука оказывалась схвачена, и к ней прилипали чьи-то горячие, влажные губы. Внизу переталкивались юнкера, хватая его ноги в голенищах и водружая их себе на плечи.

Массовый психоз восторга перекинулся с площади на широкую Тверскую. Автомобиль с Корниловым пробирался медленно. Сторонились встречные извозчики. Люди в колясках вскакивали и таращились на скудную фигурку в генеральском мундире.

Прямо с вокзала Лавр Георгиевич проехал к часовне Иверской Божьей Матери, затем в кремлевский Успенский собор. Это был рассчитанный царский поступок. Центр Москвы бурлил. Из уст в уста передавалось: «Он молится!»

В этот день Лавр Георгиевич так и не показался в Большом театре. Он вернулся на вокзал и заперся в своем вагоне под охраной текинцев.

Вечером в корниловский вагон на Александровском вокзале началось паломничество. Хаджиев, начальник конвоя, потерял голову. Корнилов принимал не всех. До своего завтрашнего выступления в Большом театре он предпочел бы вообще ни с кем не разговаривать. И все же нескольких человек пришлось впустить в вагон.

С генералом Алексеевым он постарался не выказывать былой обиды. Старика обманули, обвели вокруг пальца… но это общая беда людей, неискушенных в подлостях. Зато заложил основы «Союза офицеров», организации боевой и деятельной. И Лавр Георгиевич с благодарностью вспомнил о Новосильцове.

Алексеев, сознавая свою виноватость во всем происходящем, держался подчиненно. Все же он не удержался и предостерег Корнилова. Как недавний начальник штаба Ставки, работавший с самим государем, он до сих пор имел множество преданных людей. Буквально накануне Московского совещания ему стало известно, что 3-й Конный корпус генерала Крымова стал грузиться в эшелоны. Снялась с мест дислокации и Туземная дивизия под командованием князя Багратиона. А в районе между Выбор-гом и Белоостровом принялись выгружаться части 5-й Кавказской дивизии из состава 1-го Конного корпуса… Человек искушенный, генерал Алексеев понимал, что начал осуществляться тайный план Ставки в Могилеве. Действуют соображения не столько стратегические, сколько политические. Поэтому он счел своим долгом подать Корнилову совет: заранее приготовиться к злобным обвинительным расспросам.

Встреча старых сослуживцев протекала мирно. Генерал Алексеев своим внезапным посещением первым сделал шаг к необходимому примирению. Лавр Георгиевич, тронутый этим поступком, предложил Алексееву вообще возглавить Белое движение. Начало положено – создан «Союз офицеров». Алексеев решительно замотал головой: стар, немощен, на роль диктатора совершенно не пригоден. Лавр Георгиевич усмехнулся своим мыслям и не стал настаивать.

Поздно ночью пожаловал Милюков. Он был грузен, краснолиц, с совершенно белой головой. Держался в вагоне так, словно они виделись совсем недавно. Сразу же заговорил о том, что близится момент открытого конфликта с Временным правительством, и сообщил, что Центральный Комитет кадетской партии высказался за переход кадетов на сторону военных. В то же время он опасался, как бы противостояние не приняло «насильственный и кровавый характер». В чем спасение от крови и насилия? Он предлагал дуумвират: Керенский плюс Корнилов. И никаких третьих лиц!

«Опоздал…» – усмехнулся Лавр Георгиевич.

Ночь прошла без сна. Лавр Георгиевич задремывал и просыпался от гортанных окриков часовых. Утром Хаджиев принес закопченный котелок, снятый прямо с огня. Он приготовил «ул-лы-бояру» крепчайшего чая, заваренного так, как это принято на холодных песчаных становищах кочевников в разгар зимы. Обжигая губы, Корнилов выпил две громадные кружки и сразу ощутил, как просветлело в голове.

В полдень автомобиль доставил его к Больпюму театру. Издали он увидел почетный караул юнкеров. Коридором по пути к колоннам выстроился ударный женский батальон. Верховский, назначенный командовать Московским военным округом, встретил Корнилова рапортом.Корнилов быстро пересек громадный вестибюль театра в окружении текинцев. Народу почти не было, все сидели в зале. Генерал появился в ложе, и по залу пронеслось движение. Головы завертелись. Лавр Георгиевич поместился так, чтобы его не было видно снизу. На сцене за большим столом сидели бороды, лысины, сюртуки и военные мундиры. Корнилов узнал зеленую фигуру Керенского с длинным лицом. Премьер-министр опасался неизбежного восторга и с беспокойством посматривал на корниловскую ложу.

На сцене в это время, у самой рампы, совершалось театральное братание. Комиссар Бубликов, тот самый, что в марте арестовывал царя, обнимался с Церетели. Они сплелись в объятиях и, поглядывая в зал, не разнимали рук. Им аплодировали: слева – сдержанно, справа – довольно бурно. Игрался хорошо продуманный спектакль: происходило историческое примирение давних политических противников.

За кулисами Некрасов затеял спор с полковником Роженко. Перед Некрасовым лежал список ораторов, заранее одобренный и утвержденный. Полковник требовал, чтобы слово без всякой очереди было предоставлено Корнилову. Он уже в театре.

Позвольте, а он от какой организации? – делая наивные глаза, спросил Некрасов.

У полковника заходили желваки.

Это еще что такое? – с бешенством заговорил он. – Как вас прикажете понимать? А?

– Хорошо, хорошо, хорошо! – зачастил Некрасов и побежал на сцену, к Керенскому.

Делать нечего, приходилось объявлять. Напряженная тишина буйно взорвалась, едва раздалась фамилия Корнилова. Люди вскакивали на ноги и восторженно лупили в ладони. Некоторые остались сидеть и демонстративно вытянули ноги.

– Встать, хамы! – кричали им.

– Прислужники… лакеи… – огрызались те.

Назревала вульгарная базарная потасовка. Пришлось вмешаться Керенскому. Покуда Корнилов на просторе неоглядной сцены устанавливался на трибуне, премьер-министр залился в привычном адвокатском красноречии.

Он сказал о «картине великого распада, великих процессах разрушения», охвативших Россию, и напомнил, что совещание призвано указать пути выхода из этого мучительного состояния.

– Мы можем этого достичь только великим подъемом любви к своей Родине и к завоеваниям революции, любви и беззаветной жертвенности, решительного отказа от всего своекорыстного и группового во имя общего и целого…

В зале возник и стал нарастать шум, и Керенский сообразил, что следует умолкнуть. Он сделал длинный и широкий жест рукой в сторону трибуны.

Эти мгновения, эти свои первые слова, предназначенные всей стране, Лавр Георгиевич вспоминал впоследствии не раз.

– Как Верховный главнокомандующий, – послышался его взволнованный голос, – я приветствую Временное правительст во, приветствую все государственное совещание от лица действую щей армии… – Он переждал быстрый всплеск рукоплесканий. – Я был бы счастлив добавить, что приветствую вас от лица тех армий, которые там, на границах, стоят твердой и непоколебимой стеной, защищая русскую территорию, достоинство и честь России. Но с глубокой скорбью я должен добавить и открыто заявить, что у меня нет уверенности, чтобы русская армия исполнила без колебания свой долг перед Родиной.

Он напомнил о позоре недавнего Тарнопольского прорыва, о потере Галиции и Буковины, о том, что враг уже стучится в ворота Риги. Русская армия отступает, она бежит. Она утеряла всю свою боеспособность. Причиной этого развала он в первую голову назвал небывалую травлю офицерства. («Правильно!» – раздался громкий возглас в зале.) Корнилов рассказал о прапорщике, недавно подобранном в Петрограде, на мостовой. Что с ним случилось? Он попросту свалился в обморок от голода! (Из зала крик: «Позор!»)

Невысокий, стриженный под солдата генерал взволнованно рассказывал о фронтовых делах, о которых все, кто сидел в этом нарядном, праздничном зале, имели представление лишь по газетам. Но как же врали подлецы газетчики!

К концу своей речи Лавр Георгиевич чуть охрип:

– Я наблюдаю: страна хочет жить. И как вражеское наваждение уходит та обстановка самоубийства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую темную, невежественную массу безответственные лозунги… Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа, я верю в спасение страны. Я верю в светлое будущее нашей Родины, и я верю в то, что боеспособность нашей армии, ее былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты!

Закончив говорить, Лавр Георгиевич не стал подниматься в ложу и сразу же уехал из театра.

Провожали его бурно, горячо, многие снова вскочили на ноги.

Наконец зал успокоился. Всеми овладело такое ощущение, что вот теперь и надо начинать работу совещания. Вчерашний бурный день пошел насмарку, погублен в рутинной заседательской болтовне, в демагогии опытных политических мошенников.

Изменился сам тон ораторов после Корнилова. Прокопович, министр труда и промышленности, позволил себе резко отозваться о разрухе и о дороговизне продолжавшейся войны. В стране наблюдалась обвальная инфляция, деньги Временного правительства, называемые в просторечии «керенками», не стоили той бумаги, на которой печатались… Некрасов, занявший пост министра финансов, поддержал Прокоповича, язвительно заключив, что новый строй России обходится куда дороже старого, царского, самодержавного…

Гучков, еще сохранявший ореол недавней популярности, долго устраивался на трибуне, возился, перекладывал бумаги, вздевал и снова стаскивал очки. Наконец собрался с духом и брякнул:

– Господа, мы воевали плохо. Да, плохо… Но теперь, – голос его вдруг зазвенел, – мы воюем еще хуже!

Он стал говорить о настоящем крахе отечественной промышленности, о продовольственном кризисе, о катастрофическом состоянии транспорта. Пресловутые «керенки» – свидетельство нынешнего состояния страны, принявшего характер народного бедствия. В стране работает исправно всего один станок – печатный. Он наводняет бедную Россию ничего не стоящими денежными знаками.

В заключение Гучков прокаркал о растущем недовольстве населения, о «накапливании всеобщего озлобления».

Совещание затянулось допоздна. Расходиться не хотелось. За стенами Большого театра делегатов поджидала, подкарауливала суровая и страшная действительность. А здесь, среди своих, было вполне безопасно и даже уютно, словно под домашним абажуром. Миновала полночь. Зал принял таборный цыганский вид. Многие курили прямо в креслах. Не до приличий! Густые клубы дыма слоились вокруг знаменитой люстры.

Наконец поднялся Керенский. Ему предстояла тяжелая обязанность – закрыть, сказать последнее слово, напутствовать и ободрить, вселить в расходившихся уверенность, что два дня сладкого пустобайства потрачены не понапрасну.

– Пусть будет, что будет, – бросал он в зал с привычным пафосом. – Пусть наше сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили столь презрительно. Но затопчу я их сам, сам! Затопчу, брошу ключи от сердца любящих людей и буду думать только о государстве, о нашей с вами дорогой России!

Маловато, слабовато, а главное, недостаточно уверенно… Делегаты расходились и, пробираясь темными улицами, невольно вспоминали маленького генерала с коричневым лицом, предупредившим их о том, как дорога сейчас буквально каждая минута.

В тот день, вернее, в ночь страна еще не знала того, о чем было доложено Корнилову, едва он вернулся из Большого театра: в Казани какие-то злоумышленники взорвали артиллерийские склады. Неслыханный гром потряс этот большой приволжский город. На воздух взлетело более миллиона заготовленных для фронта снарядов.

«Ну вот!» – подумал в первую минуту генерал. Вражеские лазутчики (о них предупреждала русская разведка) начали прямые боевые действия. Война пошла в открытую.Как жаль, что он не знал о казанском взрыве до выступления в Большом театре! Вся речь вышла бы совсем иной…

Своей речью на совещании Лавр Георгиевич остался недоволен. Получилось звучно, но безопасно. Он стал опасаться своей «зарывистости». Начинала сказываться проклятая политика. Приходилось говорить совсем не то, что на душе… И сразу же всплыл образ генерала Скобелева. Его тогда в Москве встречали столь же бурно, коленопреклоненно. Он смело выступал – особенно в Париже. И вдруг умолк, ушел из жизни – полный сил, стремлений, планов… Ох эта политика!

Вошел Хаджиев и доложил, что к «уллы-бояру» просятся два солидных, важных господина. Он подал две визитные карточки: Путилов и Вышнеградский. Ого, господа банкиры! Ей-богу, к нему сюда в вагон, на вокзал, являются, словно к настоящему главе государства!

Оба банкира, люди больших денег и больших возможностей («меркантилыцики», как их называл Новосильцов), отличались от того же Милюкова скупостью слов и ясностью намерений. Они не тратили слов понапрасну. Дав понять, что видят в Корнилове честного и безыскусного солдата, они предложили свою помощь в его борьбе против вражеской работы. А такая работа набирала мах. Пять дней назад здесь, в Москве, состоялась городская конференция РСДРП(б). Итогом ее усилий и была всеобщая стачка в день открытия Московского совещания. В самый день открытия, 12 августа, газета «Социал-демократ» вышла с призывом во всю первую страницу: «Сегодня день всеобщей стачки! Пусть остановится вся жизнь в Москве!» Всю последнюю неделю большевики превратили Москву в центр борьбы против последних остатков российской государственности. Торжествует их старинный лозунг «Чем хуже, тем лучше!» Вчера – но уже в Петрограде – состоялось заседание большевистского Центрального Комитета. Из Москвы туда был вызван комиссар Янкель Юровский с отчетом о том, как удалось помешать работе государственного совещания…

Беседу вел в основном Путилов. Его спутник не переставая изучал Корнилова маслеными, чуть навыкате глазами. Заметив недовольство генерала, он вставил замечание, напомнив, что после 25 октября легитимная власть в стране будет отсутствовать, а поскольку в настоящее время соперничество в основном идет между деятелями Госдумы и Совета, то, естественно, победителем в этой затянувшейся междоусобице окажется некто третий. Надо ли доказывать, что этим третьим будут большевики во главе с Лениным?

Ночные гости поставили Корнилова в известность, что за последние десять дней удалось сильно сблизить позиции противников российского развала. Съезд представителей торговли и промышленности, а также совещание общественных деятелейодобрили призыв, высказанный Рябушинским: «Люди торговые, надо спасать землю Русскую!» Слова эти памятны каждому, их триста лет назад произнес нижегородский купчина Кузьма Минин.

– Господин генерал, – снова подал голос Вышнеградский, – вы же сами видите, мы немножечко начали не с того конца. В Нижнем Новгороде начинали с Минина, а уж затем нашли Пожарского. У нас сейчас имеется Пожарский, но Мининых нет. Нету! Вот мы и решили… – не договорив, он вдруг ослепительно усмехнулся, показав ряд крепких зубов.

Короче, финансисты и промышленники обещали Корнилову любую помощь. Для спасения России не жалко никаких средств.

Проводив их, Лавр Георгиевич опрокинулся на постель, не раздеваясь. Сердце билось беспокойно и тревожно. Стране надоели излияния пустобаев, она хотела дел, свершений, конца неразберихи и хаоса.

России обрыдла керенщина, она ждала корниловщины!