ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Положение Савинкова в Петрограде переменилось с того дня, когда Керенский вдруг возглавил военное министерство. Новоиспеченному министру, с головой ушедшему в интриги с властью, в первую голову понадобились опытные и преданные помощники. Первым из таких стал бывший главарь «Боевой организации» и писатель. Его кандидатура, без всякого сомнения, была подсказана министру в подходящую минуту, и Борис Викторович догадывался, что это сделали его новые друзья из английского посольства – Брюс Локкарт и Сидней Рейли. Кажется, полоса досадных неудач подошла к концу. Савинков болезненно пережил апрельскую ноту Милюкова, когда слетел со своего поста генерал Корнилов, затем свалилась внезапная отставка французского посла Палеолога – хочешь не хочешь, а приходилось делать ставку на англичан. Презирая старого и замороженного Бьюкеннена, никак не попадавшего в стремительный темп событий, Борис Викторович подружился с Локкар-том и Рейли. С больной душой, совершенно обугленной страшным уроком предательства Азефа, Савинков отнюдь не заблуждался насчет дружеского расположения своих новых знакомцев из английского посольства. В таких делах он был не новичок. Просто в самом скором времени он станет им необходим. Так что с их стороны тут был всего лишь профессиональный прием. Держаться с ним на дружеской ноге обоих парней обязывала служба.

Однако после жесточайшего урока подлеца Азефа его уже ничем не испугать.

«Посостязаемся… Кто победит?» К своим достоийствам он относил тот факт, что с самого начала сделал ставку на военных. А на что еще? Никаких иных реальных сил в России не существовало!

Новый министр Керенский – он понял это сразу! – являлся сугубо штатским человеком. Адвокаты слишком любят, слишком привыкли выступать. Савинкову это было только на руку. Из таких, как Керенский, можно лепить словно из воска… А зная слабые места внезапного начальства, сам становишься сильным!

Должность комиссара Юго-Западного фронта свела бывшего террориста с генералом Брусиловым. Этого он прибрал к рукам мгновенно. Бедный генерал трепетал перед всем р-революцион-ным и боялся одного – не угодить новым властям и тем самым как был засвидетельствовать свою позорную старорежимность.

Майский офицерский съезд в Могилеве и неудачное июньское наступление, завершившееся тарнопольской трагедией, вновь высветили яркую фигуру генерала Корнилова. Склонный к давнему самообожанию, Савинков моментально вспомнил, что не кто иной, как он, обратил внимание на этого военачальника еще в дни своего недавнего отчаянного положения.

Как изменилась ситуация! Крупные козыри сами валились ему в руки, масть пошла.

Все-таки он дождался случая и переломил капризную судьбу! Ободренный перспективами, снова ощутивший уверенность в своих силах, Борис Викторович пренебрежительно отнесся к сообщению Рейли о внезапном появлении в Петрограде парижского «крестника» Савинкова – так этот смазливый и развязный иудей назвал Бронштейна (Троцкого). В тот миг в Савинкове не сработала его привычная подозрительность профессионала-боевика: с какой стати последовало это странное предупреждение? Он лишь победительно усмехнулся. Давнишний незадачливый соперник – в памяти сохранились вздыбленные волосы и нахальные глаза за стеклами пенсне – представился раздавленным самцом, и вдобавок с битой физиономией. Жалкая роль!

(Если бы он знал, как ему придется об этом вскоре сожалеть!) Тарнопольский прорыв и мятеж большевиков в июле сильно испугали нового военного министра. Савинков воспользовался этим и заставил Керенского сместить командующего Юго-Западным фронтом. Вместе генерала Гутора был назначен генерал Корнилов.

Исправный добросовестный служака, Гутор прославился тем, что в 1905 году, подавляя волнения в Одессе, без колебаний вешал и расстреливал. У него сразу же не заладились отношения с комиссарами и комитетами. Генерал привык к единовластию. Еще недавно комиссаром фронта был сам Савинков. Получив назначение в Петроград, в министерство к Керенскому, он вместо себя оставил возле Гутора своего верного Филоненко. Этот во всем привык подражать Савинкову и без всякого стеснения постоянно вмешивался в военные дела. Не вытерпев, Гутор отправил в Петроград, Керенскому, требование немедленно убрать из штаба фронта комиссара. Он поставил ультиматум: «Или Филоненко, или я!» В министерстве уже хозяйничал Савинков. Ему ничего не стоило опорочить Гутора перед министром. Заминка получилась с мнением Брусилова. Верховный главнокомандующий прознал, что вместо Гутора намечается Корнилов. Сказалась старая устой-!

чивая неприязнь, и Брусилов воспротивился. Савинков лишь усмехнулся. Тогда Брусилов затеял местечковую торговлю: он соглашался на назначение Корнилова, но вместе с Гутором потребовал убрать и Филоненко. И снова усмешка превосходства тронула тонкие властолюбивые губы Савинкова. Он отверг все брусилов-ские хитрости. Корнилов был назначен, Филоненко остался.

По законам чести и достоинства Брусилову полагалось немедленно подать в отставку. С ним, как с высшим военачальником в русской армии, совершенно не посчитались. Однако он лакейски проглотил все оскорбления и положил поста не оставлять. Лавр Георгиевич лишь пожал плечами. Мудрые китайцы в таких случаях говорят: «Человек совершенно потерял лицо».

Впрочем, с опозоренным, потерянным лицом ловкому Брусилову оставалось командовать русской армией совсем недолго. События в стране внезапно приняли скачущий характер.

Мысль о том, чтобы одним решительным ударом покончить с разлагающим влиянием Совета депутатов, высказывал еще Ново-сильцов. Он предлагал поднять по боевой тревоге верную долгу и присяге воинскую часть и попросту арестовать всех членов исполкома. Остальных, если они не разбегутся сами, разогнать. На взгляд Новосильцова, для этой стремительной операции достаточно будет батальона. А группа решительно настроенных офицеров имелась.

Глава Временного правительства князь Львов, когда ему доложили этот смелый план, ужаснулся и замахал руками:

– Да вы с ума сошли! Что же о нас скажут за границей? Это же… это же чистая контрреволюция! От нас отвернется вся прогрессивная общественность!

Для этого заслуженного деятеля российской демократии верхом гражданской решимости была замена спившегося врача в захудалой земской больничке.

Савинкову понравилась решительность Новосильцова. Что ни говори, а русские природные аристократы умели действовать! Мысль об аресте исполкома и разгоне Совета «рачьих и собачьих депутатов» полностью укладывалась в его собственный тайный план. Трудность заключалась в том, что требовалось получить согласие главы правительства. Как к этому отнесется Керенский, сменивший рыхлого и вялого князя Львова? Возникало опасение, как бы Керенский не заподозрил опасного для себя подвоха. Недаром же он сохранил за собой и пост военного министра. Он, видимо, сам вынашивает мысль стать диктатором России.

Собственно, как раз на этот случай Савинков и обеспечивал быстрое, стремительное восхождение Корнилова.В последнюю встречу, уже после тарнопольского скандала, проездом с фронта в Петроград, Савинков сам завел с удрученным неудачей генералом не слишком откровенный, однако полный важных и увесистых намеков разговор. Он решил напоследок окончательно выяснить умонастроение Корнилова. Это представлялось ему слишком важным.

Савинков ни в грош не ставил будущее соперничество Керенского. Время краснобаев истекало. А соперничества Корнилова он попросту не допускал. Пехотный генерал на посту премьера? Слишком нелепо. Несомненно, Корнилов вполне удовлетворится своей выдающейся военной ролью. Пост политический он уступит с удовольствием и облегчением. Понимает же, что эта обуза не из легких!

Короче, Савинков рассчитывал на боевого и решительного генерала, как на хорошо отточенный топор. А уж рука для топора найдется!

К сожалению, испытывая генерала откровенным разговором, он слишком увлекся и попал в неловкое положение. Внезапный этот промах, он подозревал, сказался на генеральском умонастроении, смазав всю встречу, весь этот слишком важный разговор.

Генерал не удержался и завел обычную «военную пластинку»: стал жаловаться на комитеты, лезущие постоянно под руку, сующие свой нос туда, где совершенно ничего не смыслят.

Савинков, ободренный тем, как завоевывается генеральское доверие, запальчиво пообещал: никаких комитетов! И после этого в одно мгновение обоих собеседников пронзила одинаковая мысль: но тогда зачем же нужен ты? Ведь не секрет, что вся сила и влияние главного комиссара опирались на эти выборные органы.

Переглянувшись, они враз отвели глаза.

Лицо Савинкова со знаменитыми, как бы исплаканными, глазами сделалось надменным. В отличие от него генерал уверенно сидел в своем военном седле. Зыбким было комиссарское положение Савинкова. Он решил поступить так, как обычно поступал в самые щекотливые минуты: взял тон грубый, но предельно откровенный. Он сознавал, что этот умный азиат сразу же уловит любую ложь, малейшую фальшивость.

– Генерал, оставим изрекать приятности нашему «жен-премьеру» (намек на успехи Керенского у дам в салонах). Станем реалистами. Развитие событий, на мой взгляд, склоняется к тому, что в случае чего мне придется стрелять в вас, как в кого-нибудь из Романовых. Само собой, вы мне ответите тем же самым… Сейчас много, слишком много зависит от нас с вами. На вашей стороне доверие военных. На моей, ну как бы вам сказать?.. Я все же не сбрасывал бы со счетов ни комиссаров, ни этих самых комитетов. До поры… хотя бы. К тому же я теперь всегда рядышком с «жен-премьером». Поверьте, генерал, как и вы, я нисколько не обольщаюсь этой личностью. Но кто ж меняет лошадей на переправе? Но он еще и знамя – не забудем. С ним пока считаются вполне серьезно. Разумеется, его, как головешку, надо постоянно раздувать, иначе он погаснет. Я обязуюсь это делать постоянно. Обещаю: пепла не будет! А если потребуется, он у меня вспыхнет костром. Вас это устраивает? Тогда – вашу руку. Будем спасать Россию вместе. Это наш долг, генерал!

Быстрое рукопожатие вышло горячим и порывистым – чрезмерно. Фальшь так и не исчезла. Лавр Георгиевич не знал, куда деть руки. Тяжелая ситуация, что и говорить!

– Господа, я всего лишь аптекарь. Мое дело исполнять рецеп ты. Что у вас там решено? Подавайте. Я готов.

Савинков сделал вид, что удовлетворен.

– Генерал, ничего другого я не ожидал. Вы настоящий патриот!

Ум сочинителя острых политических романов помог ему выработать формулу, способную найти поддержку как слева, так и справа. Он постоянно помнил, чем разнились люди, на которых он сделал свою ставку. Если у Керенского на первом месте стояла все-таки Свобода, а уж Россия на втором, то у Корнилова – совсем наоборот. Маленький генерал жил интересами России. Поэтому Савинков предлагал союз имеющихся сил или, если угодно, комбинацию: «Красное знамя Керенского и крепкую руку Корнилова». А поскольку вся его деятельность в эти дни сосредоточилась в столице, он пустил в обиход летучую фразу о том, что плохо верит в грубую силу генерала Корнилова без надлежащей поддержки со стороны Керенского. Он рассчитывал, что его мнение быстро достигнет ушей главы правительства.

После этого он заявился к Керенскому и потребовал у него два полка надежных войск. Совет рабочих и солдатских депутатов со своим настырным исполкомом должен был исчезнуть и более не появляться. Момент для расправы с ним выдался самый подходящий. Столица еще не забыла беспорядки в первые дни июля, поразительным образом совпавшие с началом немецкого наступления на фронте. Очень к месту приходилась и газетная шумиха насчет немецкого вагона и немецкого золота большевиков.

Перед глазами Савинкова стояла красочная картина, когда Мюрат, генерал Наполеона, в сопровождении бравых гренадеров появился во французском парламенте. «А ну-ка выбросьте мне эту публику вон!» Перепуганные депутаты принялись прыгать в окна. «Интересно, прыгнет ли кто из этих?» – думал Савинков.

О главе правительства уже судачили как о безвольном человеке. Его презирали за то, что в июле он упустил счастливую возможность одним ударом расправиться с большевиками. На днях Бьюкеннен выговаривал молодому, блестящему, до кончиков ногтей англизированному Терещенко, злословя насчет Керенского. Презрительный сарказм в речи посла хлестал через край. Спит в царской кровати, восстановил в Зимнем дворце старорежимные порядки, а духу ударить по врагам России так и не хватило. «Орел, а зубы телячьи!» Это было сказано метко, едко, ядовито. Разумеется, Терещенко постарался, чтобы слова посла узнали многие и многие. Об орле с телячьими зубами перешептывались в окружении Керенского. Усмешек при этом даже не прикрывали ладошками. Керенский кипел. «Пусть они сунутся на улицы еще раз. Я их раздавлю!» Он стал смотреть на Ленина, своего волжского земляка, как на заклятого врага. В конце концов, сложно ли найти человека, согласного выстрелить в спину вождю большевиков при такой стандартной ситуации, как попытка к бегству?

Савинкову нравилась сама атмосфера кипучей деятельности. Он словно окунулся в свою молодость. Вспомнились золотые денечки, когда вся «Боевая организация» эсеров готовилась к намеченному дню и напоминала умело снаряженную бомбу.

Тогда их было мало, очень мало, но каждого их шага с замиранием сердца ожидала вся восхищенная Россия.

Тайком от Керенского он обсудил свой план с такими людьми, как Некрасов и Терещенко. Эти люди стали незаметно, но настойчиво выдвигаться на передний край политических баталий в столичной жизни. Причем они сами проявляли интерес к ближайшему знакомству с бывшим террористом. Видимо, сообразили, что наступает время решительных людей. Оба – и Некрасов, и Терещенко – посоветовали загодя наметить тех, кого следовало незаметно устранить. Политика, к сожалению, не обходится без жертв. Это утверждение ласкало слух убийцы великого князя Сергея Александровича. Савинков, поразмыслив, такой списочек составил.

В коридоре перед приемной премьер-министра его остановил ничем не примечательный человечек по фамилии Львов. Однофамилец князя, недавно сдавшего пост главы правительства, он одно время входил в состав Кабинета Министров, занимая такую нелепую в нынешнее время должность, как обер-прокурор Синода. Как он был вымыт из правительства, Савинков не помнил. Пост обер-прокурора никого не завлекал. Они даже и знакомы-то не были толком… У бывшего обер-прокурора имелась скверная привычка вертеть пуговицу на пиджаке собеседника. При этом он склонялся близко, говорил негромко, как бы совершенно доверительно. И постоянно подхихикивал… Савинкову было некогда, он нес на утверждение боевой победительный план и не испытывал желания размениваться на пустяки. Однако, остановленный и ухваченный за пуговицу, он принужден был выслушать насмешливую байку насчет Чернова (Цукермана), бывшеготоварища Савинкова по партии. Керенский, как известно, ненавидит Чернова и ни за что не соглашался ввести его в состав правительства. Однако, едва эсеры поднажали, Керенский тут же сдался. Телячьими зубами эсеров не испугаешь!

Насилу отделавшись от хихикающего собеседника, Савинков с раздражением подумал: «Лезут и лезут… Почуяли!»

Он ощущал прилив несокрушимых сил. Цель была уже в пределах видимости. Решительный шаг был недавно сделан властно и без особенных помех: Корнилова утвердили на пост командующего войсками Юго-Западного фронта. Следующей ступенью для решительного и безжалостного генерала будет самая последняя – Верховного. Савинков надменно сжимал зубы. Не торопиться, не спешить… всему свое время… Ему припомнилась французская поговорка времен осточертевшей эмигрантской жизни «Артишоки едят по лепесткам».

Позднее веселье за плотно зашторенными окнами «Виллы Ро-дэ» лишь набирало самый угарный и бесшабашный градус, когда скрипач, привычно осклабляясь и орудуя смычком, стал ощущать назойливое приставание вышколенного официанта. Он переходил за музыкантом от столика к столику и застывал за кланяющейся, извивающейся спиной как некий молчаливый знак случившейся беды. В конце концов скрипач не вынес этого мучительного свербения в нервной спине и вышел за бархатную занавесь, в коридор на кухню.

– Я же за-пре-тил! – свирепо начал он, испепеляя бледного официанта.

Тот, однако, дерзко подал знак подняться наверх, в угловую комнату с камином.

Сердце музыканта дрогнуло, предчувствуя беду. Такого еще не случалось. Мелко семеня, с животом перед собой, он выскочил в захламленный коридор и с молодою прытью стал одолевать ступени двух этажей на третий.

Он задыхался, когда влетел. Камин был еще пуст и черен. Лампада не горела. Свет падал из двери.

– Арон, я вас не узнаю… Что вас заставило? Ну, говорите, говорите!

Он запер дверь и засветил лампаду. В кресло не садился, ждал.

Новости Арона заставили его стиснуть зубы, губы, пальцы. Сегодняшней ночью, через несколько часов, будут арестованы все советчики из исполкома, кроме того, выданы ордера на арест Ленина, Зиновьева, Каменева. Столица таким образом очищается от революционеров. Власть забирает армия, генералы, офицерство. Начинает осуществляться так называемая Белая идея.

– Кто разрешил? – чуть слышно проговорил скрипач. От тембра его голоса у Симановича пошли мурашки. – Я спрашиваю, чья башка это придумала? Чья, чья? Кто? – он вдруг взвизгнул и в ярости стал бить ногой в ковер.

Симанович с облегчением передохнул. Зловещее шипение было страшней. Крик, тем более такой пронзительный, рвущийся со дна души, свидетельствовал, что не все потеряно, дело поправимо. И Симанович приготовился к инструкциям. За этим он и явился в неурочный час.

Имя Савинкова, главного виновника случившегося переполоха, вызвало у скрипача приступ саркастического смеха.

– Вот еще Наполеон нашелся! Александр Македонский! Что он о себе воображает? Хулиган какой-то. Привык себе бросаться бомбами… Архаровец! Но куда смотрите вы, Арон? Или вы не смотрите? Тогда позвольте вас спросить: а чем вы занимаетесь? Картишки? Ипподром? Девочки? Э?

Приходилось молчать, терпеть. Могло быть гораздо хуже.

– Слушайте сюда, – стал отдавать распоряжения скрипач. – Прежде всего следовало избавиться от дурака Переверзева, мини стра юстиции. Вот уж действительно, заставь такого деятеля Богу молиться!.. С выданными же ордерами на аресты лучше всего поступить так… – Внезапно в нем сломалась какая-то пружина, он ощутил усталость и с облегчением свалился в кресло. А когда, цепляя ногу за ногу, стащил штиблеты, у опытного Симановича совершенно отлегло на сердце. Грозу проносило, уже пронес ло… – Так вот насчет ордеров. Кого-кого, но Ленина отдавать под арест никак нельзя. Никак!.. Что вы на меня уставились, как на картину, Арон?! На мне ничего не нарисовано, уверяю вас. А насчет Ленина запомните: нель-зя. Он спрятался. Пусть поживет спокойненько, отдохнет… А что вас так удивляет? Что? Ах, власть возьмет. Но тут уж вы, мой драгоценный, суете свой нос куда совсем не следует. Не ваши это заботы. Вы уж лучше делай те свое, а кто-нибудь другой… В общем, не тянитесь на свои цыпочки, все равно ничего не разглядите. Да и что вам – надо ело жить спокойно? Не поверю. Я ж вас знаю. Э?

О, снова этот невыносимо страшный тон и обыскивающий взгляд!

Уйти бы поскорее… дел по горло.

Скрипач однако смягчился. Он, видимо, махнул рукой на вечер внизу, в зале.

– Арон, вы думаете, что эта власть – такая цацка? Пускай возьмет. Он ей не обрадуется, уверяю вас.

Он еще раз изумил своего гостя, когда тот сообщил, что Троцкий вроде бы сам согласился на арест и уже находится в «Крестах». Щеки скрипача раздвинулись в усмешке, глазки превратились в щелки:

– Арон, вы стали что-то много думать. Слишком много. Что с вами? Зачем это вам? Поверьте, мне не хотелось бы… ну, расста-ваться с вами. Такой прекрасный молодой человек! И – вдруг!.. Чего вы испугались с этим Троцким? Да ничего ему не сделается, уверяю вас. Пускай немного посидит. Ему это полезно. Тюрьма полезна всем.

Нет, Симанович окончательно потерял надежду улавливать и предугадывать ход комбинаций своего хозяина. Ему оставалось, как и прежде, слушать, запоминать и скрупулезно исполнять.

Хозяин снисходительно кивнул, услышав о стараниях Некрасова и Терещенко. Об уехавшем после Палеологе отозвался так: «Ох уж мне эти одесские маркизы!» Поморщился, узнав о болтовне под следствием Козловского, Суменсон и генерала Белецкого, одного из руководителей царской охранки, отозвался циничней-шим ругательством:

– Можно подумать, что их кто-то тянет за язык. На что надеются? Глупцы. Но мы с вами все же должны помочь следст вию. Как? Да очень просто. Отдайте-ка им этого подлеца Сико. Хватит с него, попрыгал. Помните Мясоедова? Еще не забыли? Пускай теперь Сико поводит их за нос.

Самое неприятное, как всегда, хозяин оставил напоследок. Он вдруг прищурился и стал подманивать гостя пальцем.

– Идите сюда, Арон. Идите, идите ближе, я вас не укушу. Вы знаете, что это я держу в руках? Бросьте гадать, сломаете свою головку. Это, доложу я вам, списки. Какие? Очень интересные… Ах, Арон, Арон, ну почему вы не читаете газет? Как вас заста вить? Ах, все же читаете! Но тогда почему я должен самое инте ресное узнавать не от вас?.. Ладно, подойдите и смотрите хоро шенько. Это вот «пятерка», а это вот «семерка». Центральные органы большевиков. К вашему сведению, «пятерка» руководит политической стороной восстания, «семерка» же – военной. То есть это – самый мозг, самый мотор. Прочитали? Ну и что вы скажете? Вам ничего не бросилось в глаза? Нет? Жаль, очень жаль. А мне, представьте, бросилось. Смотрите: там и там, в обоих списках, один и тот же человек. Какой? А вот, извольте… Джугашвили. Я бы очень хотел знать, кто он такой, откуда взялся? Почему вы его так прозевали? Вы, вы, вы… Именно вы, черт вас подери! Где были ваши глаза, ваши мозги? У него же чертова уйма подпольных кличек. Давид, Коба, Нижерадзе, Чи жиков, Иванович… Птичка явно непростая. Как же вы просмот рели, Арон?

У Симановича поджались ноги. Ничего хорошего не обещал этот участливый тон хозяина. Уж лучше бы кричал и топал! – И вообще… почему, почему, почему вы так воротите свою физиономию от этих самых большевиков? Вас что – надо носом тыкать? Где, кстати, ваш… этот… Свердлов? Какого черта! Он нужен здесь, здесь, здесь! – Унимая бешенство, он перевел дух. – Ох, Симанович, вы мне что-то перестали нравиться. Почему вы так чураетесь организаторской работы? Это же минус… большой, громадный минус! Подумать только: взяли вдруг и проворонили этого самого Джугашвили! Где были ваши глаза? Э? Ох, Симано-вич… ох!

Гнев его сошел, дыхание наладилось. Он опустился в кресло. Вскоре последовал тяжелый вздох.

– Арон, – продолжал участливо скрипач, – я вас не узнаю. Вы стали какой-то совсем другой. Вы ж были умный человек. О, очень умный! Скажите, разве это не вы придумали хвалить великого князя Николая Николаевича во всех газетах? Прекрасный ход! А Вырубова? А этот гицель Митька Рубинштейн? И на прием к царю попал не кто-нибудь, а вы. Вы, вы, Арон. И я… мы все об этом не забудем. Поэтому… что с вами стало? Почему вы эдак… раз за разом? Э?.. А ну-ка подойдите, подойдите. Не бойтесь, я не кусаюсь. Я просто хочу посмотреть в ваши глаза… Скажите, мой драгоценный, а вы случайно не… того… не хитрите? Не надо, мой бриллиантовый… Хорошо? Выкиньте из головы. Договорились? Ну вот и славненько. Станьте снова тем, каким я вас узнал и полюбил. Вы ж себе не представляете, какой вы молодой. Если бы вы знали, как я вам завидую, Арон! Вам еще столько предстоит увидеть, сделать! Вы ж превосходно начинали. Прошу вас, не спугните своего счастья, не испортите того, что мы с вами совершили в этой отвратительной стране. Думайте о будущем, Арон. Я уже старик, но вы-то… вы!

Казалось, он расстроился и с пропащим видом махнул рукой. Симанович переминался и хранил молчание.

Отпуская своего внезапного ночного посетителя, скрипач вновь перешел на свой сварливый тон. Его стали раздражать последние статьи корреспондента лондонской «Тайме». («Прямо антисемит какой-то!») Раздражало его и поведение Рутенберга. После съезда сионистов в мае инженер стал стремиться поскорей покинуть Петроград. Белоручка… ему не терпится в Париж! Никуда не денется от него Париж… успеет. Пока же ему следовало сойтись поближе с Савинковым. Этот сочинитель и бомбист начинает делаться фигурой. Как бы не слетел до времени с доски!

Дождавшись утверждения на пост командующего войсками Юго-Западного фронта, Лавр Георгиевич немедленно продиктовал решительную телеграмму в Петроград на имя премьер-министра и военного министра Керенского: «Армия темных, обезумевших людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. Это бедствие может быть прекращено, и этот стыд или будет снят революционным правительством, или, если оно не сумеет этого сделать, неизбежным ходом истории будут выдвинуты совсем другие люди. Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого от первого дня сознательного существования доныне проходит в беззаветном служении Родине, заявляю, что Отечество гибнет, и потому, хотя и неспрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах в целях сохранения и спасения армии для реорганизации на началах строгой дисциплины и дабы не жертвовать жизнью немногих героев, имеющих право увидеть лучшие дни…»

Рукой коричневого цвета Лавр Георгиевич сильно потер лоб. Как много закипало на душе, какие рвались слова, но как сбивчиво, невыразительно ложилось на бумагу! Жаль, нет Завойко… Он моментально привел бы весь этот сумбур в надлежащий вид, придал бы ему разящую, убийственную силу.

Аппарат Бодо умолк. Телеграфист чуть повернул круглую, остриженную голову. Лавр Георгиевич передернул листочки с записями, один из них упал и улегся у самых ног солдата. «…Сообщаю вам, стоящим у кормила власти, что Родина накануне безвозвратной гибели, что время слов, увещеваний и пожеланий прошло, что необходима непоколебимо государственная власть. Я заявляю, что, занимая высокоответственный пост, я никогда в жизни не соглашусь быть одним из орудий гибели Родины. Довольно! Я заявляю, что если правительство не утвердит предложенных мною мер и тем самым лишит меня единственного средства спасти армию и использовать ее по действительному ее назначению защиты Родины и Свободы, то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия главкома».

Сморщив лицо, генерал бесцельно дергал оставшиеся листочки.

– Все! – отрубил он и зашагал из аппаратной.

– Ваше высокопревосходительство!.. – окликнул телегра фист. Он протягивал подобранный из-под ног листочек.

Лавр Георгиевич забрал и на ходу просматривал. Это была приготовленная запись. В телеграмму она не попала. «…Вся ответственность падет на тех, что словами думает править на тех полях, где царит смерть и позор предательства, малодушие и себялюбие».

Савинков, приготавливая телеграмму командующего фронтом на стол премьер-министра, четко и решительно приписал в верхнем углу: «Со своей стороны разделяю мнение генерала Корнилова и поддерживаю все высказанное им от слова и до слова».

12 июля, с утра, на заседании Временного правительства без всяких прений был принят закон о введении смертной казни.

16 июля паническое отступление русских войск прекратилось. На фронте наступило затишье.

На следующий день Керенский в сопровождении Савинкова выехал в Могилев, в Ставку Верховного главнокомандования русской армии.Совещание в Ставке началось со скандала.

Генералу Брусилову полагалось встретить главу правительства (и заодно военного министра) на вокзале. Он для встречи не явился. Керенский оскорбился и отказался выйти из вагона. Узнав об этом, Брусилов кинулся в автомобиль.

Участники совещания, весь фронтовой генералитет, томились в душном зале. Деникин, грузный, гололобый, с запущенной бородкой, склонялся к генералу Маркову и смирно слушал, что тот ему нашептывал сердито, раздраженно. Лукомский положил перед собой чистый лист бумаги и что-то на нем чертил, то и дело обращаясь к генералу Романовскому. Тот со своим надменным, непроницаемым лицом отвечал ему вбок, через губу. Генерал Клембовский, командующий Северным фронтом, откровенно позевывал – он всю ночь провел в дороге. На старинных настенных часах с громадным медным маятником стрелка медлительно завершала круг. Начало совещания затягивалось больше чем на час.

Наконец под окнами закрякали автомобили: приехали. Брусилов выглядел растерянным. Ему пришлось выслушать от военного министра несколько обидных замечаний. Керенский ворвался в зал в своей обыкновенной манере: стремительно, плечом вперед. Из-за жесткого «ежика» на голове всем присутствующим показалось, что и зрачки военного министра поставлены торчком. Звеня шпорами, он двинул стул и, не присаживаясь, окинул взглядом всех собравшихся. Рука его заученно легла за борт френча. Рядом с ним стали располагаться члены свиты: министр иностранных дел Терещенко, управляющий военным министерством Савинков, комиссар Филоненко.

Многие из генералов с любопытством разглядывали Савинкова. Положение создалось пикантное: в прежние времена знаменитый бомбометатель любого из них рассматривал всего лишь как намеченную жертву для террора. Теперь же – соучастники, соратники… Из-под своих вечно припухших век Савинков быстро окинул зал и с удовольствием отметил отсутствие Корнилова. Командующему Юго-Западным фронтом полагалось быть, пожалуй, самой главной фигурой на нынешнем совещании. Он, однако, не приехал. Устроил это он, Савинков. Вчерашним днем из Петрограда он отправил Корнилову телеграмму: «Тяжелое положение на фронте не позволяет вам принять участие». Лавр Георгиевич все сразу понял и поступил как следует. И все же, несмотря на свое отсутствие на этом важном совещании, именно Корнилов станет на нем главною фигурой. Савинков продумал и приготовил ошеломительный ход, приберегая его для подходящего момента. Сохраняя маску на лице, он таял от предвкушения. Собравшиеся генералы даже не догадываются, что он им сегодня зачитает. Затевая свою замысловатую интригу, он, словно шахматист, продумал комбинацию на несколько ходов вперед. Очередной ход – отсутствие Корнилова – удался. Сейчас последует еще один…Решительная телеграмма Корнилова, едва он возглавил войска фронта, нисколько не скрывала угроз по адресу правительства. Керенский так ее и понял. Савинков постарался его успокоить и предложил поближе познакомиться с сердитым генералом. Для этого он и привез премьер-министра в Ставку, в Могилев. Он видел: Керенский немало изумлен отсутствием в зале командующего Юго-Западным фронтом. Это изумление также входило в комбинацию Савинкова. Зная о «зарывистости» Корнилова, он считал небезопасным сводить его с премьер-министром лицом к лицу. Будет лучше, если они познакомятся на расстоянии!

Савинков прекрасно знал о генеральских настроениях. Всем поперек горла стали как комитеты, так и комиссары. И самым главным ненавистником этого революционного армейского нововведения считался генерал Корнилов. Но он сегодня не приехал в Могилев.

Как Савинков и ожидал, генералы в один голос потребовали убрать из армии «комиссарскую заразу». Комитеты, выборные органы, лишь разлагали дисциплину. Для достижения победы следовало вернуться к прежнему единоначалию.

Горячо, взволнованно выступил Деникин, как и на майском офицерском съезде. «Временное правительство, – заявил он, – втоптало в грязь наши боевые знамена!» Он с горечью говорил, что русская армия стала не инструментом войны, а клубом для беспрерывного голосования. Деникин потребовал сплошных запретов: митингов и собраний в воинских частях, газет и листовок в окопах, появления на передовой всяческих депутаций и делегаций.

Оздоровление русской армии он всецело связывал с восстановлением былого офицерского престижа.

Речь Деникина как бы разделила совещание: столичные гости и хозяева смотрели на создавшееся положение совсем по-разному. Догадливый Терещенко постарался умягчить ожесточившиеся генеральские сердца.

– Господа, позвольте вам сообщить, что правительство срочно занято разработкой мер, которые идут гораздо дальше, чем пред лагалось выступавшим только что генералом Деникиным. Уверяю вас, гораздо дальше!

Многозначительно улыбаясь, он прижимал руки к груди. Весь его вид давал понять, что собравшимся даже не догадаться, какими важными и сложными проблемами вынуждены заниматься члены правительства в столице. Более детально он ничего сказать не вправе, ибо связан тайной.

Своего министра иностранных дел немедленно поддержал сам Керенский:

– Господа военачальники, я, как глава правительства, нахо жусь в вашем полнейшем распоряжении. Прошу вас, употребляй-те меня как представителя верховной государственной власти… Должен лишь заметить, что силою обстоятельств я принужден учитывать столь важный фактор, как настроение народных масс. Я очень прошу это учитывать, господа генералы! А так… я в вашем распоряжении.

Савинков оценил находчивость как Терещенко, так и Керенского. Генералам не пристало лезть в большую политику. Их следовало ткнуть носом в их привычные военные дела. Каждый должен исполнять свои обязанности.

Верховный главнокомандующий Брусилов все время умненько посматривал на выступавших, соображая, на чью сторону ему податься. Лучше всего, безопаснее всего было бы промолчать. Однако обязывало положение. Когда азартное говорение иссякло, он поднялся и начальственно откашлялся. Начал он с того, что попытался урезонить своих генералов:

– Разве правительство не пошло навстречу армии? Вот… снова… так сказать… откликнулось на введение смертной казни. Но, господа, так ли уж необходимо, чтобы над головой солдата революционной армии постоянно витал ужас расстрела? Демократия – и, простите, позорная смерть от своих товарищей по строю… Гм, гм… А вот в армии Соединенных Штатов существует совершенно иной взгляд на дисциплину. Верней, иные методы. Там провинившегося в порядке наказания всего лишь сажают на цепь или же в крайнем случае распинают на кресте, положенном на землю. – И Верховный задорным взглядом оглядел собрание.

Не только штатским из столицы, но и генералам стало мучительно неловко. Чего он вдруг понес? Чего нагородил?

Савинков посчитал, что для приготовленного хода наступил самый подходящий момент.

Выразив сожаление, что фронтовые обстоятельства не позволили явиться командующему Юго-Западным фронтом, Савинков объявил о недавно полученной телеграмме Корнилова. Душой болея за исход столь важного совещания, Лавр Георгиевич просит, чтобы было непременно учтено и его мнение по всем назревшим вопросам.

В руке его появился плотный правительственный бланк. Генералы в зале невольно вытянули шеи. Мнение Корнилова, его манеру знали все. Савинков нарочито тусклым и бесцветным голосом стал зачитывать. Как он и ожидал, собравшиеся оцепенели. Они никак не верили своим ушам. А Савинков продолжал читать, всей кожей ощущая общее непередаваемое изумление. Корнилов решительно требовал чистки высшего командного звена и основную роль при этом предлагал возложить на… выборные комитеты. Савинков опустил листок. Случилось как раз то, на что он и рассчитывал: всеобщее обалдение. На Деникина было жалко смотреть. Неужели это сам Корнилов, «железный Лавр», смертельный ненавистник комитетов?!Савинков, ничем не показывая своей радости, ликовал. Все задуманное осуществлялось самым лучшим образом. Снова, как и в молодые годы, он в одиночку переиграл весь ареопаг. «Артишоки, господа, едят по лепесткам…» В политике, в настоящей большой политике никогда не следует спешить. Только что удалось осуществить очередной чрезвычайно важный шаг. Еще один, более важный и ответственный, последует скоро, очень скоро, – может быть, сегодня вечером…

Поздно вечером от перрона Могилевского вокзала отошел бывший царский поезд. В пути до Петрограда ему предстояло находиться чуть больше суток – 25 часов. В вагон-салоне собрались Керенский, Терещенко, Савинков, Филоненко и Барановский, юркая личность с полковничьим чином, ставший недавно свояком Керенского.

Все находились под невеселым впечатлением от совещания. Керенский беспрестанно возил под столом ногами и звякал шпорами. Барановский, блестя румяными щеками, сжимал руки в коленях и не сводил с него встревоженных глаз. Один Савинков не оставлял своей уверенной повадки. Он продолжал задуманную комбинацию с продвижением Корнилова в «ферзи».

Своей неожиданной телеграммой Лавр Георгиевич совершил сознательную жертву, чем сильно облегчил его задачу. Керенский, глава правительства, сам убедился в том, какие это мракобесы генералы, сохранившиеся на своих постах. К счастью, нашелся среди них один, – кстати, первый революционный командующий Петроградским военным округом. Не забыли?.. Сейчас уже нет никаких сомнений, что генерал Брусилов со своими обязанностями главковерха совершенно не справляется. Ставка при нем не имела четкого плана действий, этот человек оказался неспособен окидывать единым взглядом сложную обстановку в стране и на всех фронтах. Его военный потолок – армия, не выше. Даже фронтом он командовать не в состоянии.

Савинков тонко рассчитывал на болезненную впечатлительность премьер-министра. Керенский, при своей патологической боязливости, непроизвольно тянется к любому, в ком чувствует волю, силу. В этом было главное свойство его женственной натуры. Этот человек обожает быть обожаемым, но совершенно неспособен на свою защиту. Что уж толковать о суровой и безжалостной борьбе! Не та натура, не то тесто…

Относительно корниловской кандидатуры несмело возразил Терещенко. Его устрашал властный характер предлагаемого главковерха. Савинков немедленно отрезал:

– Не забывайте, вся Россия создана людьми с характером!

После этого вопрос о назначении Корнилова на высочайший военный пост был решен тут же, в несущемся вагоне.