ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Лавр Георгиевич свою жену без тени улыбки называл «начальником тыла». Таисия Владимировна, многолетняя спутница жизни, обладала редкостным умением в любых условиях устраивать вполне приличный быт. Сказывались навыки офицерских жен, мотающихся с мужьями по самым захолустным гарнизонам. Они исхитрялись кормить и мужа и детей на скудные 39 рублей казенного жалованья.

В Петрограде семья Корнилова много лет снимала небольшую, тесную квартирку у вдовы-чиновницы возле Певческого моста. Поселились они, когда Лавр Георгиевич учился в Академии Генерального штаба. Здесь жили в страшном 1905 году, отсюда уехали в Китай и сюда же вернулись четыре года спустя. В этих стенах прошлым летом Корнилов пережил немало горьких дней, когда, убежав из германского плена, ждал военного суда.

Должность командующего войсками округа (по прежним меркам – столичный генерал-губернатор) предусматривала казенную квартиру. Таисия Владимировна решила не ломать налаженного быта. Судьба военного человека, да еще в такое время, могла переломиться в одночасье.

Больше всех возвращению отца обрадовался четырехлетний Юрик. Мальчишка, крепенький, живой как ртуть, не слезал с отцовских колен. Он каждый вечер не ложился спать, не дождавшись отца со службы… Дочь сильно подросла и выглядела настоящей невестой. Она увлекалась столичными театрами, много читала. Огонь в ее комнатке горел допоздна. Как-то мимоходом Лавр Георгиевич глянул на валявшуюся книжку. «Конь бледный» Бориса Ропшина (Савинкова), знаменитого террориста, настоящей грозы царской семьи и губернаторов. Вперемежку с бросанием бомб этот отчаянный боевик-убийца быстро и ловко сочинял романы с «идеологией», которыми зачитывалась учащаяся молодежь.

К утреннему чаю Таисия Владимировна положила на угол стола несколько свежих газет. В теперешней столичной жизни чтение газет, хотя бы наспех, стало необходимостью. Чаевничали на кухне, вдвоем, как некогда в туркестанских знойных гарнизонах, где молоденьким офицерам приходилось снимать чуть ли неглиняные сараи с прохудившимися крышами. Дети еще спали. Дочь, по обыкновению, зачитывалась до рассвета.

Чай подавался огненный, заваренный до черноты. Отрывисто прихлебывая из громадной кружки, Лавр Георгиевич торопливо просматривал газеты.

Градус газетной эйфории поднимался с каждым днем. Журналисты захлебывались. «Царство свободы…»«Эра всеобщего братства…» Вместо старорежимного «господин» теперь все чаще «гражданин», а иногда – «товарищ». Вместо привычного «Боже, царя храни» гремит повсюду «Марсельеза»… Копируют, как могут, французских якобинцев!

Ага, снова о нем: «революционный командующий…» Вот заладили!

За ним изо всех сил ухаживали – это становилось ясно. Ему не давали отойти в тень, заняться работой по наведению порядка в запущенном хозяйстве столичного гарнизона. А дел накопилось невпроворот. Однако взяться за расчистку никак не доходили руки – все некогда, все недосуг, бесконечные вызовы, совещания, торжественные собрания. Революция праздновала свою победу над самодержавием. При этом фигура столичного генерал-губернатора постоянно выставлялась напоказ. Не останавливались даже перед самой грубой лестью. Чье-то бойкое перо развязно утверждало, что в облике «первого революционного командующего» чрезвычайно много схожего с Суворовым: такой же щуплый телом, простецкое мужицкое лицо, удаленность от придворных дрязг, даже чуть ли не природное отвращение к любой политике, к любым интригам.

Интересно, какие события готовились и какая ему при этом отводилась роль?

Лавр Георгиевич обратил внимание на желчные насмешки английского посла Бьюкеннена. Давая интервью кому-то из пронырливых газетчиков, посол иронизировал: «По представлению русских, свобода состоит в том, чтобы легко относиться к вещам, требовать двойной заработной платы, демонстрировать на улицах и проводить время в болтовне и голосовании на публичных митингах». Высокомерную язвительность посла понять нетрудно. Русские, обрадовавшись свободе, отказывались и работать, и воевать. А ну им взбредет в голову бросить опостылевшие окопы и побежать домой, к бабам и детишкам? Что тогда останется союзникам? Воевать с Германией один на один? Поэтому послы Англии и Франции, Бьюкеннен и Палеолог, не жалели сил, чтобы удержать русскую армию в окопах. Они уже начинали понимать, что в лице князя Львова в качестве союзника имеют человека, совершенно не умевшего управлять. Отсутствие же центральной твердой власти грозило катастрофой, в первую очередь на фронтах.Таисия Владимировна дождалась своей минуты. С чувством оскорбленной женщины она произнесла:

– Это же низость! Как ему не стыдно? И это великий князь! Ей-богу, жаль, что я не мужчина, не офицер. Я бы вызвала его на дуэль!

Дело касалось бывшей императрицы Александры Федоровны. Великий князь Кирилл Владимирович (тот самый адмирал с красным бантом), беседуя с газетным человечком, самым бессовестным образом поливал помоями несчастную царицу. «Я не раз спрашивал себя – не сообщница ли она Вильгельма, эта бывшая императрица? Но всякий раз силился отогнать от себя эту страшную мысль».

Подавив вздох, Лавр Георгиевич покачал головой. Хорош Рюрикович, да еще великий князь! Так выслуживаться перед новыми властями! Из кожи лезет… Сукин сын, холуй!

– Что ты от них хочешь? – проговорил он. – Романовы… Помойка!

Как всякого военного, Корнилова связывали с царской семьей узы долга и присяги. Лавр Георгиевич относился к той части русского офицерства, которая тянула свою лямку с убеждением: «За царем служба не пропадает!» В большинстве своем выходцы из солдатских семей, они пробились к широким генеральским эполетам исключительно горбом и составляли движущую силу русской армии. В армии, считал Корнилов, выковывался знаменитый русский характер. Армия была школой долга, чести, стойкости и патриотизма. Само суровое воинское дело заставляет человека выпрямлять свою душу, свой характер.

Любой организм, в том числе и государственный, имеет обыкновение стариться, дряхлеть. Искусство управления державой в том и состоит, чтобы сохранять ее громадный организм в состоянии как бы вечно молодом, деятельном, мускулистом. Чьей виной считать дряхление России? Великая держава год от года превращалась в рыхлую дебелую купчиху, которую сводят под руки с высокого крылечка и усаживают в шарабан, чтобы везти в баню парить и натирать бобковой мазью. Больна была Россия, и больна опасно. Военные люди убеждались в этом ощутимее других, ибо много лет не вылезали из окопов и поливали землю кровью.

И все-таки к больному зовут врача, но не палача!

В первую минуту, узнав о добровольном царском отречении, Лавр Георгиевич пришел в негодование. Царь сбежал со своего поста, словно дезертировал. За такие позорные проступки во время военных действий полагалось самое безжалостное наказание. Однако постепенно выяснялось, что отречение было не добровольным, а принудительным. Государь стал жертвой обмана, заговора, предательства.Корнилов узнал, что генерал Алексеев весь день 1 марта провел у прямого провода, переговариваясь с командующими фронтами. Мнение русского генералитета было категорическим: царь должен отречься и уступить трон наследнику. Государь покорился приговору и поставил свою подпись под манифестом (заготовленным заранее). Гучков с Шульгиным восторженно схватили этот документ и, не теряя ни минуты, помчались с ним обратно в Петроград. Так выглядело отречение в официальном изложении. На самом же деле Корнилов обнаружил грубую неувязку в хронике событий того рокового для России дня, 1 марта. Да, Алексеев провел переговоры с генералитетом. За отречение царя высказался даже великий князь Николай Николаевич. Однако суровый приговор командующих окончательно оформился лишь утром 2 марта, а в это время Гучков с Шульгиным уже подлетали из Пскова к столице, имея на руках манифест об отречении. Что же выходило? Царя, заманив в штаб Северного фронта, по сути дела, арестовали и принудили, заставили отречься! И совершили это государственное преступление двое: генералы Алексеев и Рузский.

В свете всего этого Лавр Георгиевич догадался, почему вдруг такое нежелание встретило его назначение командующим войсками столичного округа. На посту военного генерал-губернатора Петрограда заговорщики рассчитывали видеть сугубо своего. Он же в число доверенных, настолько посвященных не входил. Вся затея вокруг трона задумывалась и совершалась без него.

Генералы просчитались и остались в дураках. Политические ловкачи использовали их, словно носовой платок, а затем отшвырнули за ненадобностью. Грубая, наглая и недальновидная работа. Все-таки что ни говори, но армия оставалась силой, единственной силой во взбаламученной стране. Армию никак не сбросишь со счетов, тем более что продолжалась упорная война и Временное правительство не собиралось прекращать ее до полной победы над Германией.

Сожалел ли о рухнувшем троне генерал Корнилов? Нисколько. Династия, считал он, сгнила на корню.

Что стоил поступок великого князя Кирилла Владимировича!

Именно поступок этого самого бессовестного из Романовых заставил государя сделать в своем дневнике горькую запись о всеобщей измене и подлости.

Корнилов, занимая свой высокий пост, сознательно ограничивал себя чисто военными задачами. Сование генералов в политику ни к чему хорошему никогда не приводило (последний пример – генерал Скобелев). Не случайно же правительство России называлось Временным. В некий срок, оно уступит свои полномочия Учредительному собранию. Повторится, как считал Корнилов, ситуация 1613 года, когда Земский собор принял решение сохранить русский трон и отдал его малолетнему представителю бояр Романовых.

Так будет и теперь: пускай решает народ!

Добровольное отречение царя освободило офицеров русской армии от исполнения присяги. Над людьми с погонами остался довлеть один лишь долг. Это древнее воинское чувство заставляло каждого действовать по собственному разумению.

В русских семьях было издавна заведено, что всю вину за непорядок в доме нес сам глава, муж и отец. Его великие права хозяина обусловливали и главные обязанности. Он правил, он и отвечал.

Крушение династии не свалилось на Россию в одночасье. Этот катаклизм готовился и проводился планомерно и неторопливо. Корнилов по роду своих занятий был достаточно искушен в домогательствах главных ненавистников России. Незримой, но крепчайшей сетью, подобной паутине, настойчиво и неотвратимо опу-тывались все сферы государственного механизма, особенно усилившись на переломе двух веков. Паутина крепла год от года, умело хозяйничали искусники пауки, и огромная держава подтачивалась изнутри, все более уподобляясь гигантскому, однако крайне обессиленному дереву, которое держалось лишь на одной коре. Поэтому понадобился лишь толчок, чтобы вся громада рухнула навзничь – так падает простреленный навылет богатырь.

К началу нынешней весны план сокрушения России, если судить по-военному, превратился в план мобилизационный. Внутреннее неустройство поразило все органы управления. К концу 1916 года была достигнута полнейшая дискредитация центральной власти, наступил ее необратимый паралич. Пауки умело и искусно дергали за роковые ниточки, каждый за свою. У каждого имелся свой участок, свои подопечные, и каждый втолковывал тому и тем, с кем связывал его план всеобщего, тотального разрушения державы: «Вы исполняйте то-то и то-то, и больше ничего не нужно». Таким образом, каждый «обрабатывал» лишь свой участок: газетчики, думские лидеры, распутинский кружок и даже фронтовые генералы. И только где-то наверху составлялась общая картина российского развала.

Корнилова возмущали потоки грязи, выливаемые на царскую семью. С особенною изощренностью пакостники преследовали императрицу: «Царица Сашка и мужик Гришка», «Царь с Егорием, а царица с Григорием». Кухонная, обывательская мерзость, но оттого-то и прилипчивая… Лавр Георгиевич (особенно после рождения Юрика) сознавал тяжкий крест царицы, ее неизбывное бабье горе, вызванное смертельным недугом наконец-то вымоленного наследника. Несчастная мать, она уверовала в поразительные способности загадочного сибирского мужика. Если бы не Распутин, наследник был бы давно мертв. Поэтому любые наско-ки на «святого старца» она воспринимала как желание погубить своего мальчика, наследника престола. Ее слепая вера в божественную силу Друга простиралась до того, что она стала советоваться с ним и по государственным делам. Все, что узнавалось ею от мужа, становилось известным и Распутину. Тот же, бахвалясь и кичась, становился легкою добычей своего пестрого окружения. О, это распутинское окружение! Что стоит, например, одно учреждение при нем секретаря, словно Распутин был каким-то важным государственным деятелем. Этим секретарем при «святом старце», любителе легкомысленных женщин и кутежей, был поставлен юркий и пронырливый, чрезвычайно деятельный Арон Симанович.

Подножие царского трона всегда, во все времена облеплялось доставателями разных милостей. Теперь же через Арона Сима-новича (а следовательно, через самого Распутина) близорукую, доверчивую царицу облепили вовсе уж бессовестные ловкачи. Такой счастливою возможностью немедленно пользовался всяк, кто работал в пользу немцев. Отсюда и выросло чудовищное обвинение, будто возле царского трона свили свое гнездо германские шпионы.

Гнездо, несомненно, существовало, однако свито оно было вовсе не царицей!

Самое ошеломительное узнавание, столь привычное разведчику, Лавр Георгиевич испытал в последние дни своей столичной службы. Речь шла о зловещей атмосфере, царившей в дни февральской конференции союзников в Петрограде. Главной фигурой на этом совещании был делегат Великобритании лорд Мильнер.

Внешне участники конференции усердно работали над тем, чтобы приблизить день полного и бесспорного поражения Германии. Однако мало кто знал, что в один из февральских вечеров лорд Мильнер вдруг потребовал встречи с князем Львовым и с ним о чем-то долго совещался. Наутро в одном из номеров гостиницы «Франция» состоялся тайный сход избранных «представителей общественности». Там, в узком, доверенном кругу, лорд Мильнер продиктовал первый состав русского революционного правительства, названного Временным.

После этого Лавр Георгиевич уже не удивлялся, узнав, что никаких перебоев с хлебом в Петрограде не было и быть не могло: запасов муки на Калашниковской бирже имелось свыше 450 тысяч пудов, да еще на подходе к Петрограду находилось 12 эшелонов из Таврической губернии. Хлебом город был обеспечен до мая месяца!

Народ на улицы вывели намеренно, специально…Картина царского отречения стала предельно ясной, когда Корнилов узнал, что лорд Мильнер занимает высочайший масонский пост – Великого магистра Большой шотландской ложи.

Ради того, что Россия получила в ночь на 2 марта, Великий магистр и приезжал в Петроград, где искусно сплел в один клубок думских деятелей и генералов, банкиров и промышленников, полномочных дипломатических представителей и темных людишек типа Арона Симановича и французика Сико…

По Невскому проспекту валила хохочущая толпа. Впереди на великолепной лошади гарцевал матрос. Ездить в седле он не умел и судорожно цеплялся за гриву. Время от времени, ухмыляясь во всю ширь физиономии, он срывал с головы бескозырку и махал зевакам по обеим сторонам проспекта. Толпа пялилась не столько на матроса, сколько на диковинную лошадь. С лебединой шеей, с коротко подрубленным хвостом, она картинно выбрасывала ноги, словно исполняла балетный номер.

Шофер автомобиля, не оборачиваясь, буркнул:

– В цирке Чинизелли заарестовали, дураки!

Наблюдая, Лавр Георгиевич с убитым видом покачал головой. Всяк веселился, как умел. Балаган… Глаза бы не глядели!

Развязные уличные нравы проникли и в старинное здание на Дворцовой площади, знаменитого своей величественной аркой. Прежде у парадного подъезда штаба округа, словно живые атланты в гренадерской форме, каменели часовые. Кивера, усищи, сверкающие штыки… Как они оживали и принимались священнодействовать, беря на караул, едва показывался генерал! Теперь же у подъезда, заплеванного шелухой от семечек, Корнилова встречали два юнкера Павловского училища. Они лениво поднимались на ноги и вяло провожали взглядом его сухую энергичную фигурку, дожидаясь, пока он не взбежит по мраморным ступеням. Лавр Георгиевич старался не смотреть на юнкеров. Откуда набирают подобных недоносков? Длинноволосые, в неряшливых шинелях и мятых фуражках, винтовки держат, словно бабы рогачи… Позор!

Утратил всякую торжественность и вестибюль. Он словно сделался пониже и поуже. Убавилось и света… От недавней роскоши оставался лишь швейцар, громадного роста, с бакенбардами, величественно медлительный и важный. Обычно он томился в уголке, наблюдая, как по лестнице шныряют без конца какие-то потрепанные людишки в грязных скверных сапожонках. Да прежде бы их… в шею без разговоров! Завидев Корнилова, швейцар устремлялся к нему со слезами на глазах. У него тряслись руки, когда он принимал генеральскую шинель. Он по привычке ворковал: «Погодку нынче Бог дает, ваше превосходительство!»

Крушение былых порядков старик воспринимал как личное несчастье. Каких людей доводилось раздевать и одевать!

Шелуха от семечек попадалась и в коридорах наверху. Ее затаскивали вертлявые, развязные людишки. Они бесцеремонно врывались в кабинеты, где на дверях были налеплены бумажки с нерусскими фамилиями каких-то комиссаров.

В своей приемной Лавр Георгиевич добился соблюдения порядка, чистоты и тишины. На стенах оставались висеть портреты его предшественников, бывших начальников округа. Ковры на полу, по обыкновению, вычищены и не заплеваны. И никакой толкучки посетителей – он всегда умел ценить каждую минуту времени.

Суровость, даже патриархальность корниловской приемной сказалась на поведении такой забубённой головушки, как генерал Крымов. Он появился в штабе округа и был приятно поражен тем, что увидел после вакханалии, творившейся на улицах столицы.

Корнилов с генералом Крымовым были одногодки. Молоденькими офицерами они служили в Туркестане. Впоследствии Корнилова увлек Восток, Крымова – армейский строй. Он стал бур-бонистым служакой, ел из одного котла с солдатами, мог спать на земле, завернувшись в бурку. На язык был крут, при «распёках» слов не выбирал. Эту грубость подчиненные прощали за умелую распорядительность и личную отвагу в боях. В самом начале войны служил в штабе генерала Самсонова и был последним, кто видел командующего разгромленной армией перед самоубийством. В последнее время Крымов находился на Румынском фронте, командовал Уссурийской дивизией.

Громадного роста, тучный, но поворотливый, громогласный и бесцеремонный, генерал Крымов оказался очень заметен в Петрограде. На столичных паркетах он вел себя точно так же, как и у себя в кишиневском штабе: походка враскачку на кривых кавалерийских ногах, поношенный френч вечно расстегнут, мятая фуражка на затылке. Его распирала жажда деятельности.

– Вызван министром, – объяснил он Корнилову. – Дивизию сдал Врангелю. Антон Иваныч тоже здесь. Виделись… Тоже вы зван.

Лавр Георгиевич задумался. Гучков вел какую-то загадочную линию. Что значил этот тайный вызов с фронта генералов Крымова и Деникина? Новые назначения? Не похоже что-то… Расспрашивать он не стал – сам расскажет. Он видел: новости так и кипели у Крымова на языке. Ему не сиделось. Честная солдатская душа, этот великан имел отчаянно горячую, сумасбродную голову. Но был из тех, для кого присяга и любовь к Отечеству стали настоящей религией.

– Лавр Егорыч, представляешь, иду сейчас к тебе, смотрю: какой-то дрянь солдатишка залез на крышу магазина и бьетприкладом вывеску. Даже не вывеску саму, а орлов с нее. Внизу всякая шваль собралась, дворники стоят, подлецы. Солдатишка отодрал крыло у орла, кинул вниз, орет: «Вот вам крылышко на обед!» И знаешь – хохочут. Ну я их, чертово семя, взял в оборот! У меня, знаешь, не шибко-то… И что ты думаешь? Руки по швам, глаза выпучили. «Слушаюсь!», «Никак нет!» – вот так бы и давно. А то пораспускали, срам глядеть. Глядя на него, Корнилов усмехался:

– Александр Михайлович, не солдаты виноваты. Что с них спрашивать, если наверху порядка нет?

– О! О! О! – вскричал Крымов. – В самую точку. Царишка наш, штафирка. Сбежал, отрекся, предал. Войнищу заварил, а мы теперь расхлебывай. У-у, ненавижу! Ты помнишь, что сказал император Павел, когда к нему явились в спальню? «Вы меня можете убить, мерзавцы, но я умру вашим императором!» Вот это государь! Вот это я понимаю! Но этот… – Он с омерзением мах нул рукой. – Кстати, я здесь уже узнал. Союзнички наши… трах-тарарах… Маркиз Палеолог, посол, является к штафирке нашему и ну его мордовать, ну ему в уши дуть. – Генерал скроил рожу и засюсюкал, изображая ненавистного посла: – «Ваше ве личество, разве можно сравнивать вашего солдата и французско го? Наши все, как на подбор, грамотные и талантливые по искус ству, по науке, а что ваше мужичье? Дегенераты, даже расписаться не умеют». Словом, на пушечное мясо только и го дятся… Прямо так, подлец, и брякнул. Готтентоты, дескать, па пуасы. Это о наших-то солдатиках, а? И ты думаешь, наш его смазал хорошенько? Да ничуть. Наоборот, залепетал, наобещал. Да я бы… Да он бы у меня с лестницы кверху тормашками закувыркался!

Лавр Георгиевич стал расспрашивать о положении на фронте. Расставив толстые колени, Крымов уперся взглядом в пол:

– У нас там что! Кипим, бурлим, и больше ничего. Все глав ное – у вас. Тут все решается. Тут и решится все в конце концов! Нас даже и не спросят… – Помедлил, поиграл пальцами на колене. – Давно я не был в Петрограде. Приехал – не узнал. Ну что это такое, в самом деле? Какие-то жидки кругом, какие-то кавказцы. Где они прятались, откуда вылезли? Это же прямо страх берет. Иду, смотрю… здравствуйте-пожалуйте, особняк Кшесинской захватили. И хоть бы тишком-молчком. Так нет же, нагло, напоказ. Дескать, вот мы какие! Куда правительство-то смотрит? Чего оно цацкается с ними?

Кажется, он подошел к тому, ради чего был вызван с фронта и с чем пришел сегодня к старому товарищу.

– Лавр Егорыч, это уже всем понятно, что с царским отрече нием чего-то там наколбасили. Однако поправить дело можно. Они нас обманули, пусть. Но пусть потом не жалуются, подлецы.

С армией, знаешь, шутки плохи. И слезы им потом никто не будет утирать… В общем, мы тут повидались кое с кем, перекинулись словечком. Народ вроде подходящий. Что-то вроде «Союза офицеров». Как ты на это смотришь?

– Меня ж не пригласили, не спросили…

– Пригласят. И спросят. Больше того, попросят. Тут к тебе один человечек должен припожаловать. Знай – наш.

– Антон Иваныч не зайдет? Вы виделись?

– Нету его уже. Уехал. Но он считает, как и я… как все. Нужна военная рука. Ну и, разумеется, идея. Не какая-то там… такая и сякая, а наша, русская, великая. Белая идея! А? Это нас сплотит, сожмет в кулак… А иначе – гроб.

Лавр Георгиевич осторожно запустил вопрос: что связывает Крымова с Гучковым? Ему хотелось вовремя предостеречь товарища от фальшивого глаза с присоском.

– А! – яростно махнул рукой тот и выругался. – Не с ними нам кашу варить. Я ведь, знаешь, никакой не дипломат. И я им прямо так и предложил: дайте мне два дня, только под руку не лезьте. Порядок гарантирую. Ну, ясно дело, не без крови. Без этого теперь не обойтись. Так ты бы поглядел, как они на меня окрысились! – Опять перекосил физиономию и засюсюкал: – «Ах, что вы, генерал! Как можно? Что станут говорить про нас в Европе?» В общем, чистюли, гниды. Им бы набрюшники вязать!

Провожая его, Лавр Георгиевич поинтересовался человечком, который собирался припожаловать.

– А, забрало? Сам увидишь, подходящий человек. Я у него уже два раза был. Голова – ума палата! Станет говорить – рот разинешь…

В приемной находились двое: дежурный адъютант и незнакомый господин, невольно обращавший на себя внимание жгучим загаром на лице. Такой, загар человек мог приобрести только в одном месте – в Азии. Лавр Георгиевич сразу проникся интересом: земляк?

Адъютант, молоденький поручик Долинский, представил посетителя: инженер Завойко. Это был тот самый человечек, о котором предупредил генерал Крымов. «Рот разинешь…»

– Прошу! – проговорил Корнилов и первым прошел в кабинет.

Он сократил время знакомства, осведомившись, не приходится ли посетителю родственником генерал Завойко, руководивший в середине прошлого века героической обороной Петропавловска-на-Камчатке от нахальных англичан.

Инженер с польщенным видом поклонился:

– Дедушка. Я назван в его честь: Владимир Семенович. У нас в роду это традиция.

Корнилов сразу сбросил всю свою начальственную сухость:

– Горяченькое было дело. Наши нынешние союзнички двину ли тогда на нас целую флотилию, шесть кораблей. А ваш дедуш ка… Он же у вас, если не ошибаюсь, артиллерист! Так он настоль ко умно перекрыл огнем всю бухту, что те посовались-посовались и убрались. А было у него – смешно сказать – всего 67 орудий. Так что вояки из наших союзничков никудышные. Доказали еще в те времена.

– Совершенно с вами согласен, генерал, – с удовольствием проговорил Завойко, усаживаясь поудобнее и настраиваясь на доверительный разговор. Начало знакомству было положено удачно.

Налет на Камчатку англичане и французы предприняли в те дни, когда Россия воевала в Крыму, под Севастополем. Все ее внимание было обращено на Черное море. Захватчики решили воспользоваться тяжелой ситуацией и покусать Россию на Дальнем Востоке – для начала отхватить у нее Камчатку. А закрепившись на самом краешке материка, двинуться дальше. Генерал-майор Завойко сначала умело организованным огнем, а затем и штыковой атакой сбросил вражеский десант в ледяные воды Авачинской бухты. Захватчикам пришлось убираться несолоно хлебавши.

Лавр Георгиевич с удовольствием рассуждал об искусстве артиллерийского генерала, защитника далекой Камчатки. Артиллеристы испокон веков считались лучшей частью любой армии. Помимо рутинной муштры они по необходимости принуждены осваивать и точные науки. Сам великий Наполеон был артиллерийским офицером!

С людьми Корнилов, по обыкновению, сходился трудно. Несловоохотливость – специфическая черта разведчиков. Давным-давно, в молодые годы, когда он подбирал в Ахале спутника для проникновения в Кашгар, один старик текинец глубокомысленно заметил: «У этого русского глаза умного верблюда. Он много знает, но ничего не говорит». Лавр Георгиевич с первых шагов на своем строгом и опасном поприще усвоил золотое правило: знать больше, нежели высказывать. Недаром же Всевышний наделил человека двумя ушами, двумя глазами, но одним языком… С внуком камчатского героя вышло исключение. С первых слов у генерала с инженером возникли отношения настолько доверительные, что они проговорили почти половину дня. Адъютанты их не беспокоили.

Они слегка заспорили об отношении к отрекшемуся Николаю П. Инженер считал, что царь попросту сбежал со своего поста. Он не соглашался принимать в расчет даже принудитель-ные обстоятельства – в частности, предательское поведение высших генералов во главе с Алексеевым.

– Лавр Георгиевич, да побойтесь Бога! Вы только представьте на его месте Петра Великого. Ну? Да у него от этих генералов полетели бы пух и перья!

Он оказался горячим поклонником великого реформатора России, царя-плотника, царя-инженера (пусть и без институтского диплома). Завойко оправдывал даже ужасные кровопролития Петра:

– Да, был жесток. Никто не спорит. Да, ломал через колено. Но кому это на пользу-то пошло? Разве не нам, его наследникам? Ну так что же тогда толковать? Не будь его, мы бы до скх нор с фузеями сидели, заряжали с дула. А так… Полтава, Гангут, Нарва, Рига…

– Прутский поход, – усмехнулся Корнилов.

– Но зато Урал! – вскричал Завойко. – Металлургия, ядра, пушки… Да за одного Акинфия Демидова я ему прощу весь этот Прутский ужас. Что мы были бы без Петра? Заплыли бы от сонной дури. Что говорить – он искупал Россию в крови. Но… такая уж у нас судьба. В крови крестимся, через кровь и воскре саем.

Он объявлял себя сторонником самодержавия и даже, как военные, готов был принести присягу, но только при одном условии: на троне должен находиться умный, деятельный человек.

– Вспомните-ка Анну Иоанновну. Толстенная и пустомясая бабища. Немедленно нашелся могучий конюх с жеребячьей си лой. И… что вышло? Позорище на всю Европу. Немцы изнасило вали всю Россию.

Он помолчал, быстро и остро глянул на Корнилова и произнес:

– Как, впрочем, и сейчас.

Похоже, он подбирался к какому-то щекотливому вопросу, но до поры до времени осторожничал.

В отличие от Корнилова, человека военного, Завойко о делах российских рассуждал, как инженер. Он называл «восьмым чудом света» сооружение Транссибирской железнодорожной магистрали. Ведь чем построили? Тачкой и лопатой. А уложились в девять лет. Разве не чудо?!

Он славил природные таланты русского народа и уверял, что России сильно не везло с царями.

– Вы представляете, живи бы до сих пор Петр Великий… Хо-хо! Да весь мир копошился бы у нашего подножия. Надеюсь, вы читали Менделеева? К сожалению, Петры Великие рождаются даже не каждый век.

И вклеил, что в жилах сбежавшего Николая II текла едва ли не сотая доля природной русской крови.«Националист?» – стал понемногу догадываться Корнилов, повнимательней приглядываясь к собеседнику.

Ему вспомнился генерал Мартынов, товарищ по горьким дням германского плена. Ожесточенно споря о коварстве еврейского племени, они под конец рассорились. Лавр Георгиевич считал, что, восторгаясь искусной подлостью евреев, Мартынов тем самым смертельно оскорбляет русских. А такого примитива Корнилов решительно не принимал. Россия, считал он, слишком велика, она не по зубам этому злокозненному, но немногочисленному племени. На еврейскую убогость он насмотрелся по бесчисленным местечкам во время службы в Варшавском военном округе.

Завойко продолжал ругать сбежавшего царя. Безвольный, бесхарактерный, он сильно попустительствовал тому, что в изобильном российском огороде стали хозяйничать наглые и хищные козлы, совсем не русские, чужие. В отличие от Петра Великого этот последний царь с недоверием относился к своим предпринимателям, к своей промышленности. Ему казалось, что за границей все делается гораздо лучше. И вот итог – казенные заводы, поставленные Петром, мало-помалу умирают, а промышленность и небывало богатые недра уплывают в руки иноземцев.

Как инженер, Завойко знал состояние отечественной промышленности лучше военных. Он оглушил Корнилова потоком чужих имен, названиями иностранных фирм и компаний. Он умолк, но его глаза насмешливо светились, как бы вопрошая: «Ну, довольно?.. Или же еще?» Внезапно он спросил:

– А вообще, на кой черт мы ввязались в эту войну? Зачем? Какие национальные задачи мы решаем? Ради чего несем такие жертвы? Неужели вы всерьез верите, что наши, как вы их назва ли, союзнички возьмут да и отвалят нам Босфор и Дарданеллы? Смешно. Держите карман шире! Наоборот, они спят и во сне видят, как бы отобрать у нас последнее.

О причинах великой войны, о том, как умело втянули Россию в мировую бойню, у Корнилова нашлось достаточно времени подумать во время германского плена. Его постоянный собеседник генерал Мартынов в этом вопросе (как и во всех других) усматривал изощреннейшие козни самых ярых ненавистников России.

– Кстати, – спросил Завойко, – к вам еще не обращался месье Сико? Да, француз. Прохвост отменный. Советую гнать его в шею… А послы наших союзничков, господа Бьюкеннен и Пале– олог? Могут, могут заявиться. Тоже, как и Сико, не брезгуют ничем. Им сейчас дозарезу нужны наши солдатики. Да, пушечное мясо. Не могут же они посылать на смерть своих! Зачем это делать, если русские под боком?

Корнилов дал понять, что знает о возмутительном визите французского посла Палеолога к императору Николаю И. Аудиенция состоялась незадолго до февральской конференции союзни-ков… Далее Корнилов заметил, что несколько русских бригад все же отправились во Францию. Настырнейший Палеолог дожал безвольного царя.

Не переставая возмущаться бесстыжестью союзников, Завойко схватил карандаш и стал испещрять лист бумаги цифрами. Россия обладает мощными оружейными заводами: Сестрорецкий, Тульский, Ижевский. На них изготавливаются винтовки, прекрасные русские трехлинейки, не имеющие себе равных во всем мире. Кроме того, в России имеются артиллерийские заводы, патронные, снарядные. Одна беда: все эти заводы – казенные, то есть русские. Следовательно, все расходы на войну, на вооружение вернутся в государственную русскую казну. Этого союзники не могли допустить. Россия обязана была платить, нести расходы – союзники только получать и богатеть. Немедленно ввязались банки, биржи. Огромные средства ушли на взятки. Казенные заводы перестали получать заказы, зато иностранные – огребли чудовищные авансы.

– Вот вы артиллерист. Известна вам стоимость одной шрапне ли? Тогда позвольте сообщить. На наших казенных заводах шрапнель обходится в 15 рублей, на частных – в 35. Снаряд к 76-миллиметровому орудию: на казенных – червонец, на част ных – в полтора раза дороже. Фугасы: соответственно 42 и 70 рублей. Чувствуете разницу? Мы переплачиваем миллиарды. Это – не считая нашей крови. Вот что такое ангел на троне, Лавр Георгиевич!

– Но винтовок не хватало и не хватает! – возмутился Корни лов.

– Все правильно. А откуда же им взяться? Мы авансом отва лили американцам два миллиарда золотом. А что они поставили? Да десятой части не поставили! А в это время у нас простаивает Тульский завод. Вам известна его мощность? 250 тысяч винтовок. А знаете, сколько он выпустил? Только не упадите со стула – всего 16 штук!

– Он полюбовался произведенным эффектом.Мне как-то с одним французом довелось разговориться. Веселый человек, смеется. «Да у вас, говорит, заводы одного Петрограда превосходят весь Парижский промышленный район!» И все-таки мы лезем к ним, а не они к нам. Кредиты, займы… Наш должок только французам, да будет вам известно, составляет 27 миллиардов франков. Отдавать-то кто будет? Ни вы, ни я уже не отдадим. Просто не успеем. Значит, отдавать придется нашим деткам. А к тому времени еще проценты набегут. Хорошенькое же наследство мы им оставляем! Представляете, как они нас с вами будут поминать? И поделом…

– Вы сказали о двух миллиардах золотом. Аванс американ цам… Разве нельзя вернуть?

7 Заказ 306

– Вернуть? У них? – изумился инженер. – Да за кого же вы их держите? За круглых дураков? Так они вам и… Пытались! Даже меморандум сочинили. Знаете, что они ответили? «Мы договаривались вовсе не с вами, а с царем!» Дескать, и ступайте подальше.

– Но это же свинство! – возмутился Корнилов.

Вместо ответа инженер устремил на него долгий взгляд. Помолчав, он вдруг спросил:

– Вы ведь на фронте с первого дня?

– Конечно. А в чем дело?

– Еще один вопрос: а до фронта были в строю или… где?

– Да в чем дело? – Корнилов начал сердиться.

– Дело в том, что вы отстали, генерал. Чудовищно отстали! Фронт забирает человека целиком. Вы стали видеть только то, что сверху. Но вы же знаете… Не мне же вас учить! – Он произнес это раздраженно, с сердцем. В самом деле, зачем между умными людьми заниматься переливанием из пустого в порож нее?

Так разговор поворотил к тому, ради чего Завойко и напросился на знакомство.

– Лавр Георгиевич, неужели вы думаете, что нас бьют на фронте? Нас бьют здесь, в Петрограде. Да-да, здесь! – И он постучал пальцем о стол.

– Вы намекаете на Распутина? – осторожно осведомился Корнилов.

– Э, что Распутин! Ширмочка, и больше ничего. Вы, кстати, можете сказать, какой пост он занимал?

Корнилов изумился:

– Распутин? Да никакого, по-моему.

– В том-то и дело. А ему зачем-то учредили личного секрета ря. Как министру или там сенатору… И этим самым секретарем поставили не кого-нибудь, а Симановича, Арона Симановича, ужасно ловкого еврея. А этот самый Симанович, как удалось установить… Генерал, вся распутинская закавыка в этом самом Симановиче!

Корнилову сразу вспомнился плен и генерал Мартынов.

– Простите, но-о… Вы что же, думаете, во всем евреи вино ваты?

– А кто, по-вашему? Чухонцы?

– Да мы же сами и виноваты!

– Простите, генерал… не совсем понимаю. Вы пробовали по смотреть вокруг?

– Где? Где вокруг? На Невском? Не спорю. Но по России! Что же, одни евреи?

– Ах вы вот как ставите вопрос!

Но как же иначе-то? Иначе нельзя!Инженер пустился в рассуждения насчет черты оседлости. Ввели ее при Екатерине Великой и по предложению, между прочим, великого русского поэта Гавриила Державина. Установили своего рода засеку, чтобы не дать еврейству проникнуть в Восточную Россию, за Урал. Так ведь проникли же! В Сибири ими схвачена вся добыча золота, пушное дело, лесоторговля. Самые прибыльные отрасли – так уверял Завойко – в руках евреев. Вот вам и черта оседлости, вот вам и засека!

– Мы хвалимся, черт побери, что кормим хлебом всю Европу. И в самом деле кормим! Но был ли год, когда сама Россия не голодала? Не было. Ни одного! А перед войной – вы это долж ны помнить, – в 1911 году, неурожай поразил сразу 26 губер ний. На лебеде сидело 30 миллионов человек. Но русский хлеб все равно шел за границу. Сами умирали, но у Европы не отняли ни кусочка.

– Недоедим, а вывезем! – произнес Корнилов.

С угрюмым видом инженер побарабанил пальцами:

– Недоедали-то мы, а вот вывозили… – и не договорил.

Хлебный поток, и это знал в России каждый гимназист, традиционно шел через южные ворота империи – через Одессу. Торговцы хлебом, коммерсанты не думали о том, сколько русских мужиков подохнет с голоду, их волновала только прибыль.

– Лавр Георгиевич, – внезапно спросил Завойко, – вам ког да-нибудь приходилось сталкиваться с евреем-дураком?

– Мне? Н-ну как сказать… А почему это вас интересует?

– Не приходилось, вот в чем дело. Русских дураков – сколь ко угодно, но евреев – ни одного. Знаете, в чем дело? Никогда не догадаетесь! Все дело в том, что мы с вами живем в столицах. А чтобы бедному еврею попасть сюда, ему надо преодолеть процент ную норму. Вот и получается, что мы этой чертой оседлости устроили настоящее сито. Мелкое, но все же сито. И просеивают ся через него, просачиваются, пролезают самые ловкие, самые умные, а порой и мудрые. Как раз на эти пять процентов наше сито и рассчитано! Дураки и недотепы остаются там, в местечках. Сюда, в столицы, проникают самые из самых. А уж тут они… Вспомните-ка о ложке дегтя в бочке меда!

– Владимир Семенович, я в плену вот так же, как и с вами… Товарищ оказался там… Ну, что значит товарищ? По несчастью, как вы сами понимаете…

– И вы с ним, – подхватил Завойко, – спорили, что называ ется, до хрипоты. Он вам – свое, а вы ему – свое. Дескать, ну сколько их и сколько нас? Смешно же сравнивать! Я угадал?

– Да, в общем-то… Но разве я не прав? Завойко хмыкнул:

– По-вашему выходит, что ложка дегтя с бочкой меда ничего не сделает? Так прикажете вас понимать?С минуту, не меньше, они смотрели один другому в глаза.

– Владимир Семенович, я человек практический. Мне кажет ся, теории уже достаточно.

– Что ж, приятно слышать, – отозвался инженер. – Спра шивайте. Я для этого и пришел.

– Вы можете мне указать на-а… эту ложку дегтя, скажем так? А если можно, ткните пальцем. Я скорей пойму.

Это было приглашение к откровенному разговору.

– Что ж, приятно слышать, – охотно отозвался инженер. – В самом деле, теории достаточно. Это, собственно, моя вина – увлекся и разболтался. Не осудите великодушно! Как-никак, а встретить единомышленника в таком лице и на таком посту… Скажите, вас мой визит не удивил нисколько?

– М-м… Как вам сказать? Дело в том, что меня предупредил мой товарищ, генерал Крымов.

– А-а, Александр Михайлович. Люблю этого славного бурбо на. И ничего не могу с собой поделать. Очень ценный, очень современный человек! Мы как-то с ним… вот как и с вами… Но он хоть вас предупредил? Я же к вам не абы как, а послан, так сказать, уполномочен.

В гнилостном ненастном Петрограде инженер Завойко бросался в глаза своим необыкновенно загорелым лицом. Испеченность кожи до черноты поразительно контрастировала с ранней сединой. Зимой и летом инженер щеголевато ходил с непокрытой головой. На него невольно оглядывались прохожие.

Лавр Георгиевич догадался правильно: такой несмываемый загар человек мог обрести только в одном месте – в жгучих песках безводной Азии.

В Петрограде инженер Завойко появился совсем недавно. Отречение царя застало его у черта на куличках: в знойных казахских степях, на Эмбе, служащим на нефтепромыслах у Нобеля.

Владимир Семенович Завойко слыл в столичных деловых кругах человеком предприимчивым и загадочным. Он то появлялся на берегах Невы, то вдруг исчезал, и исчезал надолго. Двадцать лет назад, получив диплом инженера, пошел по дипломатической части и служил в Лондоне и в Париже. Внезапно бросив выгодную службу, сложил дворянское звание и приписался к крестьянскому сословию. Увивался одно время возле Распутина, удачно провел несколько финансовых махинаций. Вдруг снова исчез и оказался на нобелевских нефтепромыслах.

Далекая казахская степь, родина Корнилова, простиралась от каспийских берегов до Иртыша. В отличие от Усть-Каменогорска и Каркаралинска, мест зеленых, тенистых, напоенных речною свежестью, западный край степи испепелялся свирепым зноем. Там находилась мрачная дыра Кара-Бугаза, пески старинногоМангышлака, адаевские степи и соляные пустоши примитивных нефтепромыслов Эмбы, Маката и Доссора. В тех местах под отвесным солнцем Завойко и приобрел свой загар, так восхищавший столичных модниц.

Что погнало человека в безводную пустыню после Лондона и Парижа? Высокие оклады Нобеля? Инженер, как видно, соблазнился не напрасно. По всем повадкам в нем угадывался человек преуспевающий, богатый.

Вернувшись с Эмбы в Петроград, он успел основать журнал «Свобода в борьбе» и издательство «Народноправная Россия». Дружил с издателем Сувориным и пописывал в «Новое время» хлесткие статьи на патриотические темы, доказывая, что никчемное царское правление швырнуло Россию в руки ничтожных проходимцев. В его роскошной квартире на Невском происходили какие-то шумные собрания – на них стал обращать внимание контрразведывательный отдел столичного военного округа. Об этих собраниях, вернее, об интересе к ним начальника контрразведки Миронова докладывал Лавру Георгиевичу старший адъютант полковник Плетнев. В квартиру Завойко захаживал известнейший промышленник Алексей Путилов. В последнее время там стал появляться и распутинский убийца Пуришкевич.

Что же происходило на квартире инженера вечерами, за опущенными шторами?

Угарная эйфория от революционных перемен мало-помалу проходила. Горячие головы остужались. Стали образовываться группы и товарищества с планами решительно пресечь неразбериху и хаос. Силы для этого имелись, и немалые. Возмущение становилось всеобщим. Средства? Найдутся также. Для святого дела ничего не жалко. Дело стало за руководителем, за человеком с ясной головой и железной волей, за диктатором.

В квартире инженера на Невском на днях оформилась организация, назвавшая себя так: «Круг спасения России». Два основательных кирпича уже легли в ее фундамент – «Общество экономического возрождения» и «Военная организация». Завойко был послан к генералу Корнилову с предложением стать во главе национального возмущения, нараставшего с каждым днем.

Для разгрома кабака по имени «демократия» требовалась властная, даже жестокая рука – рука хирурга с безжалостным и точным скальпелем.

Прежде чем остановить свой выбор на Корнилове, столичные оппозиционеры рассмотрели несколько фигур. В Петроград под разными предлогами вызывались адмирал Колчак, генералы Деникин, Врангель, Крымов. В конце концов склонились к Корнилову. Ко всем своим достоинствам он уже сидел в самой столице, занимая один из ключевых постов.Начинать – и это было общим мнением – следовало со спасения армии. Русской армии грозило полное уничтожение, превращение ее дивизий и полков в беспрерывно митингующие орды. Рухнет армия – России станет не на чем держаться.

Ради армии генерал Корнилов был готов на все.

Дипломированный инженер по нефти, ставший в эти дни проницательным и умным журналистом, Завойко привлекал Корнилова своей невероятной осведомленностью о «Зазеркалье» происходившего в столице.

Постоянно коробило его в развязном журналисте единственное – свирепое антиеврейство. Во всех несчастьях России Завойко обязательно усматривал проказливую мордочку с горбатым носом и курчавенькими пейсами. О коварстве иудеев тот был способен спорить с кем угодно. Особенно уверенно рассуждал он о провокаторстве. Апофеозом этой подлой деятельности представал в рассказах инженера знаменитый Азеф, злой гений не столько террористов, охотившихся за царем, сколько самой охранки, призванной беречь царя от покушений.

Едва речь заходила о провокаторстве, Лавр Георгиевич умолкал. Эта область оставалась для него неведомой, загадочной. А Завойко сыпал именами, датами, событиями. Он уверял Корнилова, что в самой основе сокрушения самодержавия лежит не что иное, как большое, великое провокаторство.

– Ваше превосходительство, неужели вы забыли Достоевско го? «Погубят жиды Россию…» Надеюсь, Достоевскому-то возра жать не станете?

– Это почему же не стану? Еще как стану! Тоже мне… какая– то жалкая кучка, лапсердачники! Смешно же сравнивать! Кто мы и кто они?

– Хе-хе. А между тем эта жалкая кучка лапсердачников заставила все народы в мире плясать под свою дудку, жить по своим законам!

– Да не сочиняйте же, не сочиняйте, Владимир Семенович!

Я сочиняю? Позвольте, вы хоть имеете представление, что лежит в основе всей деятельности еврея? Одно-единственное – ростовщичество. Процент на капитал. Дал рубль – два отнял. И так во всем. Назовите мне город, где не было бы банка. Назовите отрасль, где не хозяйничала бы биржа. Нет таких! А что такое все эти банки, биржи? Заведения господ ростовщиков. У нас в России давать деньги в рост считалось смертным грехом. Но… появились господа евреи. Я человек промышленный и уверяю вас: попробуй те-ка сунуться в какое-нибудь дело без кредита. Немыслимо. Все так теперь поставлено, что дороги в банк не избежать. А это значит – прямо в лапы самого хищного еврея. А уж он своего не упустит и обдерет клиента как липку!

Корнилов возражал, уверяя, что вовсе незачем тащиться в этот самый банк. Алчность гонит, желание разбогатеть… Разве не так? Все равно что пьяницу в кабак.

– Э, генерал, вы плохо знаете всю эту публику.

Лавр Георгиевич пожал плечами. На Востоке, совершенно несравнимом по древности с Европой, евреев давно метят, заставляя носить «нахи ланат» (пояс проклятия). Что-то похожее на колокольчик прокаженного или на каторжный бубновый туз.

– О, вот видите, видите! – обрадовался инженер. – Там разо брались, какое это мерзкое племя.

– Ну хорошо, тогда я вас так спрошу. Вот вы командир полка, стоите в обороне. И полк ваш, извините, донельзя завши вел. Спрашивается: кто виноват? По-вашему, вши виноваты. А по-моему, солдаты, офицеры, командир. Грязнули просто, вот и все!

– Так вы, – рассердился инженер, – похоже, и «Протоколов сионских мудрецов» не читали?

– Это почему же? Еще как читал!

– Ну и… Ну?

– Обыкновенный мобилизационный план. Проворонили! Мы точно такой же стащили у австрийцев перед войной через полков ника Редля.

– Но вы же видели, что там написано!

– А что бы вы от них хотели? Все, в конце концов, от нас зависит. Поэтому я и не понимаю… Когда я слышу: «Бей жи дов», мне хочется заорать: «Бей дураков!»

– Но разве волки не опасны?

– Опасны. И еще как! И тигры опасны, и львы. И скорпионы, и фаланги. Змеи… Клопы опять же, блохи, вши. Но мы-то, люди, не пропали. И не пропадем! Все от нас зависит.

– Стоп! Но если вы, как командир, вдруг нашли вошь у солдата…

– Это безобразие. Немедленно баня, хар-рошая баня!

– Прекрасно! Давайте на этом и договоримся – баня. Вы ж видите, вокруг одни о н и!

– Не согласен. Засилье вижу, это да. Но обилия… нет, не вижу. Да и откуда ему взяться? Повторяю: сколько их и сколько нас!

С усталым видом Завойко замолчал, но продолжал смотреть на своего упрямого собеседника пристально, настойчиво. Под таким взглядом Корнилову стало неловко.

– – Позвольте мне, Лавр Георгиевич, заехать вот с какой сторо ны. Вся поэзия, как мы знаем, посвящена воспеванию глаз. Но известна ли вам хоть одна поэтическая строка о почках или печени? Голову кладу, что нет. А между тем человек без глаз живет, но вот без печени, без почек…Да кто же с этим спорит!

– Вы, вы спорите, ваше превосходительство!.. Скажите, разве охранное отделение – это не печень и не почки государства? Их назначение – выводить из организма всяческие яды. А как наша охранка выводила эти яды? Позор! Ее эти яды переполнили… Один Азеф что стоил. Азеф – это самый настоящий цирроз пече ни. Наша охранка сгнила, продалась. Сам Господь Бог отметил Азефа редкостным безобразием: Бог шельму метит… Так нет же!

– Но мы же о евреях…

– Так а я-то о чем? Я же о них и толкую. Наша охранка, занявшись провокаторством, оказалась переполнена евреями. Один за одним… они забили там все. Они поразили этот важный орган. Генералы из охранки стали плясать под их дудку – вот в чем дело! Разве можно подпускать это племя к чему-нибудь жиз ненно важному? Боже упаси! В России и не подпускали… Были специальные законы. Охранка первой наплевала на запрет. И вот итог. Они поразили нас в самую печень!

– Тут с вами спорить трудно, – уступил Корнилов. Завойко обе руки приложил к груди:

– А зачем спорить? Зачем? Не надо спорить… хватит. А то… доспоримся.

В полном расстройстве он умолк, но все же не удержался и язвительно напомнил, как на днях командующий войсками столичного округа в компании с министром иностранных дел долго и униженно уговаривали каких-то двух пархатых пожалеть, пощадить, не губить русское офицерство!

Корнилов стал мрачнее тучи. Моментально вспомнилось, как пришлось унижаться и переругиваться, как ерничали развязные Нахамкес с Гиммером. Как бы то ни было, но от прямой расправы офицеров удалось спасти. Правда, комиссарчики все же отстояли армейские комитеты. С нынешнего дня командирская деятельность офицеров будет непременно контролироваться этими выборными органами. Тут даже каменный Милюков махнул рукой: черт с вами, пускай будет по-вашему!..

В Петрограде забастовали прачки. На Невский вышла демонстрация немолодых, увалисто шагавших баб с красными разваренными руками. Двое молодых бабенок в задорно повязанных платочках несли на палках плакат. Прачки требовали от правительства увеличения постирочной платы.

Впереди этого нестройного мужиковатого отряда семенила на подворачивающихся каблучках эксцентричная красавица в дорогих мехах. Она благоухала французскими духами. Это была большевичка Александра Коллонтай. Генеральская дочка, завсегдатай театральных премьер и вернисажей, она вдруг воспылала любовью к пролетариату и теперь пропадала в прокуренных ма-хоркой коридорах Таврического дворца. Зеваки с тротуаров – в котелках, мехах, офицерских фуражках – узнавали Коллонтай. Кое-кто притрагивался пальцами к полям котелков. Красавица выдергивала из муфты руку и принималась энергично махать над головой.

Прачки заворачивали лица в грубые деревенские платки и зверовато поглядывали по сторонам.

Через два дня после прачек забастовали петроградские приказчики. Гостиный двор закрылся. Кухарки с корзинами носились по городу, проклиная новую власть.

Временное правительство немедленно откликнулось на забастовки. Прачки переводились полностью на хозяйский кошт. Помимо этого им устанавливалось 35 рублей ежемесячного жалованья. Чем-то порадовали и приказчиков. Одновременно правительство приняло постановление о пенсиях бывшим царским министрам. Каждому положили не более 7 тысяч. В газетах насчет этого «не более» долго изощрялись острословы.

Сегодня Корнилова впервые пригласили на заседание Временного правительства. Он заранее подобрал и уложил в папку необходимые документы. Военные дела требовали срочного внимания властей. Нужно было наконец установить, кому на самом деле подчинялась русская армия: правительству (пусть и Временному) или же какому-то Исполкому Совета? Полагалось бы правительству, а в действительности во все военные дела самым бесцеремонным образом вмешивался Исполком. Можно сказать, Исполком Совета исподволь полностью прибрал к рукам столичный гарнизон. В тех, кто горлопанил в Таврическом дворце, солдаты видели своих единственных защитников. Однако – от кого? От офицеров? Что за абсурд!

Царское отречение сокрушительней всего ударило по русской армии. Это событие оказалось неожиданнее неприятельской разорвавшейся гранаты. Особенный урон понесли фронтовые части. Солдаты, голодные, немытые, обовшивевшие в грязных ямах, называемых окопами, сразу взяли под подозрение своих командиров. На офицеров, обязанных быть строгими начальниками, обрушился солдатский гнев. Это они поднимали их из окопов и гнали под пулеметный огонь, они же и теперь, когда царя не стало, не позволяли им воткнуть штык в землю и разбежаться по домам. Слава Богу, новая власть, не царская, не генеральская, сама приказывала: дави их, шкур золотопогонных! Никакого им доверия, все они паразиты на теле трудящегося народа! Теперь солдат сам будет назначать себе хорошего командира!..

На фронте, на передовой, солдат постоянно не хватало. Петроград же был переполнен запасными батальонами. Корнилов столкнулся с этим, едва появился в старинном здании штаба на Дворцовой площади.Освобожденные от дисциплины, без строя и подчинения, солдаты превратились в солдатню и стали настоящим бедствием столичных улиц. Везде, куда ни глянь, серые шинели нараспашку и аршинные матросские клеши, заляпанные грязью. И каждый смотрит задорно, нагло, у каждого через плечо небрежно накинут засаленный винтовочный ремень.

В солнечные дни, когда морозы отпускали, Петроград напоминал узловую станцию в прифронтовой полосе.

Лавр Георгиевич знал, что он не создан царедворцем и своей армейской прямотой способен лишь наживать себе врагов. Однако наблюдать за тем, что происходит, и молчать – невыносимо. Преступно молчать! Новое двоевластие в России опасно, гибельно. Особенно для армии…

От бессовестной демагогии буквально глохли уши. Во всех без исключения газетах разнузданная солдатня льстиво именовалась «сторожевыми псами революции». Попробуй-ка после этого подать им команду командирским зычным голосом!

Тыловое разложение достигло крайнего предела, и Корнилов намеревался об этом говорить…

Автомобиль подъехал к Зимнему дворцу со стороны Кавалергардского крыльца. Адъютант, полковник Плетнев, выскочил первым и ждал на нижней ступеньке лестницы. Он стал подниматься за Корниловым на шаг позади.

Внизу к подъезду подкатил еще автомобиль. Полковник Плетнев стал изумленно пучить глаза. Лавр Георгиевич не удержался и оглянулся сверху. В подъехавшем автомобиле на коленях у рыжего солдата с винтовкой сидел жгучий кавказец с усами. Солдат баюкал кавказца, словно великовозрастного капризного ребенка. Кавказец слез с колен и стал выбираться из машины. Это был Чхеидзе, один из главарей Петроградского Совета депутатов. Он, как и все новые властители России, панически боялся покушений.

Малахитовый зал был переполнен и гудел. Многолюдье поразило Корнилова. Царила какая-то базарная, совсем не правительственная толчея. Неужели все это министры? Сколько же их? Потом он узнал, что приглашены и члены Исполкома Совета. Ах, новая власть? Очень любопытно! Перед ним мелькали тусклые, невыразительные лица – ни на одном не останавливался взгляд. Сплошь серое беспокойное пятно… Но нет, вот и знакомые фигуры: сблизив головы и разговаривая на ходу, проплыли белый как лунь Милюков и полнокровный, с короткой шеей Гучков, военный министр. Перед ними расступались – деятели, известные на всю Россию еще с думских времен.

Стремительно, как бы рассекая выставленным плечом податливую толпу, промчался крайне нервный господин, в котором все было торчком: короткие волосы, зрачки, вздернутые плечи. Одетон был в нерусский френч и кожаные краги. За ним гнался могучий матрос с бутылкой молока. Убегая от матроса, нелепый господин сердито оборачивал потное мясистое лицо и ругался… Лавр Георгиевич признал знаменитого адвоката Керенского. После удаления почки врачи прописали Керенскому свежее молоко. Матрос был приставлен напоминать ему о времени питья.

Заседание открыл невысокий рыжеватый человек с профессорской бородкой – князь Львов, известный земский деятель. Люди стали тыкаться на свободные места, гул в зале постепенно стих.

Новые власти объявили об очередном сокращении хлебного пайка. Предполагалось введение карточек – пока на мясо. Перебои с продовольствием продолжали волновать рабочие окраины столицы. Следовало принять меры, чтобы предотвратить взрыв народного гнева. Следующий оратор потребовал от правительства внимания к солдаткам и вдовам погибших на фронтах. Он предлагал незамедлительно вотировать увеличение денежного пайка до 20 рублей на каждую осиротевшую семью. Князь Львов хотел голосовать, как вдруг на трибуну выскочил раскосмаченный человек и пылко потребовал декрета: уравнять в правах гражданских жен с законными… Лавр Георгиевич стал с беспокойством ерзать. Ну а война-то?.. Армия? Неужели позабыли? Пора бы дойти очереди и до военных дел.

Дверь в зал внезапно распахнулась – как видно, от удара ногой. Напряженно балансируя подносом, показался солдат, на коленях которого приехал Чхеидзе. Солдат оказался тоже кавказцем, только совсем белесым, почти рыжим. Не обращая внимания на сидевших в зале, он бережно нес поднос с тремя судками. Лавр Георгиевич остолбенел. Однако, кроме него, солдата никто не замечал, все продолжали слушать раскосмаченного человека. Солдат пробрался к Чхеидзе и стал снимать судки. Он открыл крышку и понюхал. «Ешь!» – приказал он своему начальнику. Приняв судок, Чхеидзе тоже вобрал носом ароматный пар, взял ложку и, хлебая, продолжал слушать, что там выкрикивает с трибуны раскосмаченный.

Лавр Георгиевич стал искать глазами военного министра и не нашел. Гучков сумел незаметно скрыться.

«Балаган… Кабак!» – возмутился Корнилов и стал выбираться из переполненного зала.

Инженер Завойко искренне жалел Корнилова. На плечи командующего столичным округом свалилась тяжесть неподъемная. Политик никак не мог убить в нем генерала.

В политике, особенно в большой политике, полагалось провозглашать одно, однако поступать совершенно по-другому. Политик профессиональный лжет и лицемерит легко, небрежно, как и дышит, не сморгнув глазом. Как раз эти качества не давалисьгенералу. Он испытывал отвращение ко всякому, кто легко перерождался, перестраивая свои убеждения в угоду обстоятельствам. Сколько же выявилось бессовестных приспособленцев, хулящих ныне то, чему еще так недавно они поклонялись!

В меру своих сил инженер помогал Корнилову и с удовольствием стал ощущать, что сделался ему необходимым.

2 апреля, в начале дня, инженер Завойко появился в генеральском кабинете и положил на стол свежую листовку. Он только что на Невском купил ее у мальчишки газетчика. Лицо инженера светилось невысказанным торжеством.

Лавр Георгиевич опустил лицо и стал читать: «ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО БОЛЬШЕВИКАМ СОВЕТА ПЕТРОГРАДСКИХ РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ». Не удержавшись, он глянул на оборот листовки и увидел подпись Пуришкевича. Знаменитая фамилия! Отвечая на его безмолвный вопрос, Завойко утвердительно кивнул: да-да, тот самый…

Владимир Митрофанович Пуришкевич, убийца Распутина, слыл в России главным юдофобом и непримиримым обличителем еврейства. Выходец из Бессарабии, из самой сердцевины пресловутой «черты оседлости», он собственными глазами видел, как тонко и искусно вздымался «девятый вал местечкового возмущения». После первого антирусского восстания в 1905 году («первая русская революция») Пуришкевич создал и возглавил «Союз Михаила Архангела». Он уверенно владел пером и в своих статьях возмущался наигранной истерикой всевозможных «прогрессистов», просвещая ленивого российского обывателя насчет долголетней настойчивой работы террористов-революционеров.

Став депутатом Государственной думы, Владимир Митрофанович своими обличительными выступлениями с трибуны заслужил как восторженное почитание одних, так и лютую ненависть других.

Однажды, получив слово, он вышел перед залом и сделал знак думским приставам. Двое приставов поднялись к нему. Он вручил им длинную ленту черного цвета и попросил растянуть ее поперек зала. Лента протянулась от стены до стены. Депутаты увидели сплошную череду фотографий, наклеенных на ленту. С высоты трибуны Пуришкевич объявил, что народные избранники видят своими глазами портреты жертв так называемого «освободительного движения». За последние годы от бомб, пуль и кинжалов террористов погибло более 20 тысяч человек. При этом не следует забывать, что злоумышленниками убиваются, как правило, самые выдающиеся деятели России.

Не ограничившись демонстрацией в зале Думы, Владимир Митрофанович составил и издал несколько томов под общим названием «Книга Русской Скорби». Оформить это памятное издание взялся замечательный русский художник Виктор Васнецов.

Пуришкевич, пожалуй, первым из политических деятелей новой России указал на опасность большевизма. Активную и бесцеремонную деятельность недавно возникшего Совета он связывал с замыслами большевиков на захват власти во взбаламученной России.

Листовка, которую Завойко положил перед Корниловым, являлась как бы звоном колокола, оповещавшим о надвигавшейся беде.

Лавр Георгиевич читал: «Пользуясь свободой слова, равною для всех, я, по обыкновению своему, выступаю открыто и, посылая вам ряд нижеприведенных обвинений, требую на них категорического ответа. Я ОБВИНЯЮ ВАС…»

В обращении содержалось 10 пунктов обвинения. С особенною страстью Пуришкевич возмущался намеренным развалом русской армии.

«Я обвиняю вас, что вы преступно развращаете армию… Я обвиняю вас в бесконечных жертвах разгула вашего пера, проникшего в армию, поселившего недоверие между солдатом и офицером, которые в течение более двух с половиною лет, живя в дружбе и согласии братьями в окопах, отстаивали честь Родины на ее границах, страдая, терпя и умирая за родные святыни.

Я обвиняю вас в том, что вы понижаете боеспособность русской армии, давая право каждому члену ее быть компетентным судьей задачи исторической борьбы русского народа и усугубляя тем самым разномыслие в рядах армии…

Я обвиняю вас в беспримерном отсутствии патриотизма, в пренебрежении к насущнейшим нуждам русского войска…

Я обвиняю вас в том, что среда ваша кишит бесконечным числом провокаторов, раньше работавших на средства депорта-мента полиции, а сейчас несомненно нашедших поддержку своему существованию в щедрых карманах Гогенцоллернов…

Я обвиняю вас в том, что под видом защиты завоеваний народа в области свободы вы держите в столице громадное количество войск, необходимых на фронте…

Я считаю ваши действия величайшим преступлением против Родины в настоящее время, когда сильный враг у ворот наших и над государственным существованием нашим занесен отточенный немецкий нож…

Вы не народ… Вы совершаете величайшее преступление против России.

К ответу вас, ^к ответу, лицемеры с душою Каина, с руками Понтия Пилата!»

Как видим, самиздат имел хождение задолго до советской власти. Помимо «Обращения» Пуришкевича также в виде прокламаций распространялась речь Милюкова в Думе «Что это: глупость или измена?»

Примечательно, что после Октябрьского переворота Пуришкевич был арестован незамедлительно. Он стал арестантом № 1 молодой советской власти и самым первым узнал все «прелести» подвалов грозной и кровавой ВЧК.Кончив чтение, Лавр Георгиевич с удовлетворением откинулся на спинку кресла. Молодчина! Его особенно тронула тревога Пу-ришкевича о судьбе российской армии. Завойко же, по обыкновению, «бурил глубже»: он продолжал доказывать упрямому генералу (испорченному дремотным Востоком), что Россия становится очередной жертвой кровавого нашествия новых хазар. Большевики пока что очень малочисленны – это на самом деле так. Но разве в Китае не говорят, что даже путь в тысячу верст начинается с первого шага? Разве самое свирепое пламя не разгорается от крохотной искры?.. Настойчивые усилия умницы инженера начинали приносить первые плоды. В тот день после листовки они впервые не заспорили и стали рассуждать об удивительной уживчивости русского народа, собравшего под свое крыло десятки самых разнообразных племен. И все живут в мире и согласии. Все… кроме евреев. Но в основе еврейского вопроса – многовековое коварство этих квартирантов на русской земле. Сама религия евреев побуждает их постоянно сеять злые семена национального раздора… Невольно вспомнилось Смутное время, подлость перебежчиков-бояр и тайный талмудизм Лжедмит-рия II. Как тогда спаслась Россия? Ее спасли национальные вожди. Сейчас же во всей России не видно ни одного вождя – сплошь партийные главари. Но главарь – отнюдь не вождь, тем более национальный. На посту вождя должен находиться не карьерист, но человек долга.

Через день, 4 апреля, в Петрограде начала работать сессия Совета рабочих и солдатских депутатов. Особенно злобно ораторствовали Гоц, Либер и Гендельман. Они настояли на резолюции: «Дать решительный отпор всяким попыткам правительства уйти от контроля демократии». На первый взгляд это были угрозы князю Львову и его министрам Гучкову с Милюковым. На самом же деле камни летели в огород командующего войсками округа. Новые хазары быстро вычислили человека, с именем которого связывались надежды на обуздание хаоса в государстве. Против Корнилова свидетельствовало его желание железною рукой навести необходимую дисциплину. По этой железной руке Исполком Совета уже однажды треснул – когда новый командующий вознамерился освежить столичный гарнизон боеспособными частями с фронта.

Контроль за деятельностью правительства на деле означал всевластие Совета.

Существовавшее двоевластие все больше тяготило деятелей Исполкома.

Корнилов своих планов не скрывал. Инженер Завойко называл эту открытость сущим безрассудством. Разве мыслимо идти на пулеметы во весь рост?!

Боевому генералу следовало стать еще и опытным политиком.Однако времени для этого уже не оставалось…

Накануне сессии Совета, 3 апреля, в Петрограде произошло событие, которое в конечном счете и привело к отставке Корнилова с важного поста командующего войсками округа. Вечером того дня на Финляндском вокзале огромные толпы народа встречали главаря большевиков Бланка – Ульянова – Ленина, сумевшего наконец прорваться в бурливший Петроград из далекой и спокойной Швейцарии. Гремели оркестры, реяли знамена, грозно поводил хоботом зеленый броневик. Свет прожекторов сверкал на множестве штыков. Вскарабкавшись на броневик, приехавший сорвал с головы кепку и, отчаянно картавя, принялся кидать в жадно внимавшую толпу гневные призывы к народному возмездию.

О митинге на вокзале Корнилову поведал Савинков, явившийся вдруг на Дворцовую на следующий день после резолюции Совета о контроле над правительством.

Второе появление знаменитого террориста в корниловском кабинете показывало, что этот отчаянный человек сделал свой выбор. Деятельная натура Савинкова изнывала от безделья. Он всей душой рвался в активную политику.

На этот раз Савинков заявился обремененный множеством важных и секретных сведений. С ним был молчаливый человек в мундире без погон. Этот спутник не произнес ни слова, говорил один Савинков. Связав приезд Ленина с решительной резолюцией Совета, бывший террорист предрек, что со вчерашнего вечера обстановка в Петрограде сильно обострится. Ленин «застоялся» в эмиграции и рвется действовать. Савинков знавал Ленина в Париже – раза два их пути случайно пересеклись. Этот господин, предупредил Савинков, большой любитель острых блюд. Недаром еще 6 марта, находясь в Швейцарии и стремясь оттуда вырваться любой ценой, Ленин отчаянно телеграфировал своим агентам в Осло и в Стокгольм, требуя от них самого главного: вооружения пролетариата, то есть создания рабочих батальонов и раздачи им на руки винтовок.

Корнилов желчно проговорил:

– Совет… Кто там? Одни сплошные эмигранты.

– Генерал, – самолюбиво дернулся Савинков, – я сам эмиг рант!

– Но вы же, надеюсь, не изменник?

– А вы что, всех в Совете считаете изменниками?

– А вы? – стал сердиться генерал.

– Н-ну, знаете ли, тут, как говорят хохлы, треба разжуваты.

– Некогда, некогда жуваты. Идет война! От нас же ничего не останется. Как этого не понимать!

– Да я-то понимаю.

Не о вас речь, не о вас!Савинков, разговаривая с генералом, всячески старался подчеркнуть, что он не новичок в военном деле. В Петроград он вернулся из Франции, где сражался с немцами добровольцем в рядах французской армии. На Родину его позвала свершившаяся революция. Во Франции он своими глазами видел бунт русских бригад. Французское командование жестоко расправилось с бунтовщиками – как с дикарями. Теперь послы снова осаждают князя Львова и Милюкова с просьбами послать на Западный фронт новые русские бригады. Савинков сравнил послов союзников с обыкновенными прасолами, озабоченными поисками свежего «пушечного мяса». Какой, однако, смысл русским умирать во Франции? У них достаточно горячих дел и на родной земле!

Предсказывая бурное развитие событий, Савинков нисколько не ошибся. Свою лепту в первый правительственный кризис внесли как раз послы союзников («прасолы», по меткому определению Савинкова). Они на самом деле постоянно наседали на Временное правительство, требуя одного – солдат, солдат, солдат. Русские солдаты им требовались на Западе, под Верденом, русские же солдаты были обязаны ударить по Германии с Востока, срочно предприняв большое наступление.

Намерениям союзников воевать чужою кровью в те дни противостоял один Совет. Коса нашла на камень: правительство собиралось воевать, Совет стремился к миру. Армия, вся солдатская масса в окопах и в Петрограде, волновалась.

В конце апреля Временное правительство под неустанным нажимом послов обнародовало заявление Министерства иностранных дел. Милюков, глава внешнеполитического ведомства, заверил правительства Франции и Великобритании в решимости России вести войну до окончательной победы над врагом. Это был открытый вызов Совету. Временное правительство как бы демонстрировало, кто является настоящей властью.

Большевики немедленно подняли крик. Обращаясь к солдатам, они вопили: «Вас гонят умирать ради победы союзников!» (К сожалению, это было настоящей правдой.) Улицы Петрограда мгновенно забурлили. Солдатский штык засверкал карающе грозно.

В штабе округа наступили горячие денечки. Наперебой заливались телефоны.

Наконец на Дворцовую примчался сам Гучков. Его восточные глаза косили от испуга. Забыв о самолюбии, он лепетал, что наступил момент употребить имевшуюся власть.

Еще в германском плену оба генерала, Корнилов и Мартынов, много рассуждали о многочисленных талантах Наполеона. Военный гений корсиканца был неоспорим. Но был один поступок, один шаг, который затушевывался, а между тем он не только открыл Наполеону путь к вершинам власти, но и преобразил всюисторию Европы. Это было не взятие Тулона, вовсе нет, это было 13 вандомьера, когда молодой французский генерал несколькими залпами картечи усмирил толпы парижской черни. В тот день паперть церкви Св. Роха покрылась кровавым месивом, но порядок в столице был восстановлен… Точно так же поступил и Николай I 14 декабря 1825 года. Рассеяв пушками мятежников, а затем повесив всего пять их главарей, новый государь уберег страну и народ от океанов крови.

Гучков, в расстегнутом пальто и в шапке, выглядел жалко. Заглядывая Корнилову в глаза, он уверял:

– Совет играет на руку большевикам!

Лавр Георгиевич без всяких колебаний снесся с родным Михайловским училищем. Он приказал сформировать и выдвинуть на Дворцовую площадь, к Зимнему дворцу, две артиллерийские батареи. Сам вид орудий должен вразумить отчаянные головы. Скорей всего, открывать огня и не доведется. Достаточно хорошенько припугнуть.

Гучков уехал из штаба успокоенный. Его покорила уверенная властность командующего войсками округа. На этого человека можно положиться.

Проводив министра, Лавр Георгиевич подошел к окну. С Невского проспекта на площадь вливались все новые толпы. Народ совершенно обезумел. Как они поведут себя, увидев боевые батареи?

Свое распоряжение Корнилов считал единственно разумным. В такую критическую минуту он выступил, что называется, «конно, людно и оружно».

Но почему так долго нет орудий?

Нервничая, Лавр Георгиевич принялся подстегивать адъютантов.

Наконец старший адъютант полковник Плетнев решился сказать командующему, что за ворота артиллерийского парка не выехало ни одно орудие. Причина? Распоряжение Исполкома Петроградского Совета. «Лапсердачники» из Таврического дворца своей властью отменили приказание командующего войсками округа.

В штаб округа пришло уведомление, что впредь любой приказ военной власти будет исполняться только с одобрения Совета.

На стол Корнилова легло обращение Совета к солдатам столичного гарнизона: «…С оружием на улицу не выходить. Не исполнять приказов вашего командования. Право распоряжаться вами принадлежит исключительно Исполнительному комитету… При любом приказе звоните и проверяйте по телефону 104-06…»

Минута была тяжелая. Для чего в таком случае существует штаб округа? Чем он командует, чем распоряжается?Веки Корнилова набрякли, острее обозначились скулы. Он приказал подать автомобиль и поехал к военному министру. Офицерская честь требовала, чтобы он подал в отставку. Он так и сделает. А уж Гучков пускай решает, принимать или не принимать. Но если только министр примется его уговаривать, он поставит жесткие условия… Он не лакей и приспосабливаться к этой власти не желает (и не умеет!).

В автомобиле по дороге Лавр Георгиевич размышлял о том, что война обрыдла, что мир необходим. Но зачем же забывать о чести? У немцев дела похуже наших. Ну так и пускай подсократят свои амбиции! А то… победители! Так не годится…

В приемной министра Лавр Георгиевич появился, когда из кабинета вышли двое посетителей. В одном из них Корнилов узнал начальника столичной контрразведки полковника Миронова. Его спутником был вертлявый французик Сико, агент фирмы Рено. Прежде чем вступить в министерский кабинет, Лавр Георгиевич подумал: «Что связывает начальника контрразведки с этим марвихером?»

Министра было не узнать. Он ничем не напоминал того растерянного человека в расстегнутом пальто, каким вчера примчался в штаб округа. Слушая Корнилова с принужденным видом, Гучков избегал смотреть в глаза. Заявление об отставке он принял с заметным облегчением и тут же заверил Корнилова, что свяжется с генералом Алексеевым. Министр пообещал ему пост командующего войсками Северного фронта.

– Вы нам нужны поближе к Петрограду, генерал.

Выслушав, Корнилов стиснул зубы. Так, так… Сбывались самые роковые предсказания. Временное правительство меньше всего озабочено безопасностью своей страны, своего народа… Не говоря ни слова, Лавр Георгиевич поднялся и твердым шагом вышел из кабинета.

В штабе на Дворцовой Корнилова поджидал Завойко. Он с одного взгляда понял, что происходит с генералом. Они уединились. Инженер положил перед Корниловым вчерашний номер «Биржевых ведомостей» с напечатанным «Воззванием»: «ЕВРЕИ, ГРАЖДАНЕ ПЕТРОГРАДА! Подписывайтесь на заем Свободы. Сионистская организация принимает подписку от евреев в особой кассе Сибирского банка № 44. Каждый еврей должен иметь облигации займа Свободы!»

Завойко напомнил, что примерно то же самое прозвучало пять лет назад, когда еврейским террористам удалось наконец казнить Столыпина…

Дальнейшее развитие событий Завойко указывал только «в еврейском направлении». Уж они такого случая не упустят!

На вопрос Корнилова, кто примет командование округом, Завойко пренебрежительно махнул рукой: свято место пусто не бывает… В последнее время вдруг начала подниматься звезда некоего Верховского. Не обладая военными талантами, он демонстрировал поразительное умение приспосабливаться к власть имущим. Верховский… Сослуживец по Туркестану. В молодые годы воспитывался в Пажеском корпусе. За чудовищный разврат был изгнан и послан служить солдатом в отдаленный туркестанский гарнизон. Там сумел выслужить первый офицерский чин. Генерал Самсонов аттестовал Верховского так: «Прилежен к женскому полу… В умственном отношении скромен…» Генерал Куропаткин судил гораздо строже: «В мирное время бесполезен, в военное время будет вреден». Попав в р-революционный Петроград, Верховский объявил себя сторонником демократии. В последнее время он почему-то вдруг стал сближаться с министром юстиции Керенским.

Лавр Георгиевич вспомнил, как этот Керенский своим неожиданным появлением в Совете помог им с Милюковым сломить упорное сопротивление Нахамкеса и Гиммера. Выходит, за спиной министра юстиции имеется сильная рука?

В глазах инженера мелькнула ирония. Седой генерал по-прежнему верил, что этому ничтожному племени не по силам тягаться с гигантской Россией.

– Лавр Георгиевич, да никакой он не Керенский. Это фами лия его отчима, директора Симбирской гимназии. На самом деле он – Кирбис, Арон Кирбис.

По словам Завойко, матерью Керенского считается известная террористка Геся Гельфанд, участница зверского убийства Александра П. Схваченная на месте преступления, она была приговорена к повешению. Беременность террористки отсрочила день казни. При родах она умерла. Маленького Арончика, оставшегося сиротой, долго и заботливо опекал известный адвокат Слиозберг, влиятельный член тайной ложи «Бнай Брит». В революционных кругах России и зарубежья Керенского постоянно почитали как сына Геси Гельфанд.

– А разве, – вспомнил он, – когда вы встречаетесь с вашим Гучковым… вы ничего не замечаете?

– Н-ну… разве что глаза.

– Вот именно! Его фамилия по матушке Лурье. Иудей чисто породный!

– Так мы что… – вырвалось у генерала, – совсем уже завое ваны?

В ответ Завойко испустил тяжелый вздох:

– Петроград – это гноище, Лавр Георгиевич. Разве вы еще не убедились? Ваше место на фронте. Мы все надеемся, что армия скажет свое слово. Так что подальше от этой помойной ямы, подальше!

Он объявил, что тоже намерен вырваться из Петрограда. Не исключено, что вскоре они могут и увидеться. Каким образом? Где? Завойко рассмеялся и сказал, что позаботится об этом сам.

И они расстались…

На посту командующего войсками Петроградского военного округа Корнилов продержался недолго – всего полтора месяца. Но и за эти шесть недель вблизи верхов новой российской власти он узнал такие зигзаги политического «Зазеркалья», каких ему не доводилось видеть даже за границами Отечества, куда он отправлялся то в мундире русского военного агента, то в немыслимых лохмотьях, не только преобразив свою внешность, но и переменив самое имя.

Его столичный пост оказался чрезвычайно важным. Всеобщая разруха, насаждаемая намеренно, искусственно, вызвала возмущение здоровых сил русского общества. Инстинкт нации, попавшей в беду, толкнул ее к испытанному средству спастись и сохраниться – к армии.

Из всех государственных структур царской России никак не соглашалась погибать русская армия. Рухнула дисциплина, продолжались расправы с офицерами, полки митинговали, но оставался Генеральный штаб и сохранялись традиции, корнями уходившие во времена древнекняжеских дружин. Человек в военном мундире обязывался присягой на всю жизнь быть защитником Отечества с оружием в руках.

За шесть недель в столице Лавр Георгиевич установил – вернее, с ним установили – связь с несколькими патриотическими организациями. В первую голову следует назвать «Республиканский центр». Беда Отечества объединила в этой группе людей самых разнообразных политических пристрастий. Одно время они действовали потаенно, собираясь вечерами в помещении «Общества Бессарабской железной дороги» на Невском. Преобладали люди промышленности, с деньгами, но имелись и военные. Общее мнение выработалось такое: и правительство, и Совет лишь попросту теряют время на митинговую болтовню, главная беда грозит из особняка Кшесинской, от большевиков. Туда сходятся все недовольные и раздраженные, там спрессовывается вся ненависть уставших от войны, от неразберихи, от прямой измены. Каждый из тех, кто там днюет и ночует, не задумываясь воткнет свой штык в барский живот под жилеткой или под мундиром. Завойко со своей поразительной памятью-кладовой немедленно припомнил, что приехавший недавно Ленин с самого 1905 года прямо-таки грезил именно гражданской войной. И он своего добьется, такая война грянет, что несчастная Россия задохнется в пароксизме чудовищного взаимоистребления, если только… если только не принять срочных, ясных, решительных мер. Тут все надежды снова обращались к армии. Помимо силы с оружием вруках именно там имелись люди, способные на властные команды. А в нынешней сумятице так требовался хозяйский зычный голос!

«Республиканский центр» располагал солидными средствами – на святое дело денег не жалелось. Корнилова привлекало, что промышленные люди действовали плечом к плечу с военными: в организации имелся так называемый «Военный отдел». Под крышей этого отдела собрались «Военная лига», «Совет союза казачьих войск», «Союз георгиевских кавалеров», «Союз инвалидов», «Комитет ударных батальонов», «Союз воинского долга», «Союз бежавших из плена». О существовании многих организаций Лавр Георгиевич даже не догадывался. Однако стремление к действию вдохновляло. Народ, вначале растерявшись, очнулся и протирал глаза.

Март пролетел необычайно быстро, наступил апрель. Этот весенний яркий месяц оказался последним в корниловской столичной жизни.

Заявление о своей отставке Корнилов сделал 23 апреля.

Гучков, исполняя обещание, вызвал к аппарату генерала Алексеева. Тот проявил строптивость и отказался заменять генерала Рузского. Он так и заявил о кандидатуре Корнилова: «неприемлем». Гучков попробовал нажать (все же министр!), Алексеев пригрозил отставкой. Этого еще не хватало! Гучков испугался и уступил. Договорились предложить Корнилову пост командующего 8-й армией на Юго-Западном фронте.

Лавр Георгиевич согласился без лишних слов. На другой день он выехал в Каменец-Подольск, в штаб армии.

Тем временем события в Петрограде развивались своим порядком. Едва появившись в штабе армии, Лавр Георгиевич узнал, что «нота Милюкова» обошлась дорого и самому правительству. Свои высокие посты оставили сразу двое министров – Милюков и Гучков. К изумлению Корнилова, военное министерство возглавил адвокат Керенский.