ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

На другой день около полудня Венцель фон Стурза опять пришел в дом Карфангера. Дети буквально повисли на нем с радостными криками — дядя Венцель на этот раз принес с собой лютню. Глава семьи уже встал с постели, только левая рука его еще висела на перевязи.

— Выходит, вы мастер звенеть не только клинком? — встретил он гостя шутливым вопросом.

— Насчет мастерства — это вы, пожалуй, преувеличиваете. Во всяком случае в том, что касается игры на лютне. Да и голос мой более похож на карканье ворона, чем на трели соловья. Впрочем, если вы не будете особо придирчиво оценивать мое скромное искусство, я с удовольствием спою что-нибудь, — но только после обеда. — Последние слова предназначались уже детям, которые готовы были отказаться от еды, лишь бы послушать дядю Венцеля.

После обеда фон Стурза исполнил свое обещание: взял в руки лютню, которую шутливо называл «арфой для бродяг», и спросил, глядя на Вейну и Иоханна:

— Так что же нам делать? Дядя Вендель не знает ни одной детской песенки. Может быть спеть вам песни, которые нынче поют в Германии птицы?

— Да-да, пожалуйста, спой! — тормошил его маленький Иоханн.

— Ну хорошо, тогда слушайте, как зазвенит струна про нынешние времена, про жестокую землю, где чужому горю не внемлют, — начал он с присказки. — На земле этой живет много разноголосых пташек, и каждая из них поет свою песенку, в которой остерегает людей от недобрых дел. Вот послушайте, что поет соловушка:

Своим королевским искусством Служил я вам, сколько мог, И трелями добрые чувства В немецких сердцах зажег.

Мне дольше здесь петь не пристало.

Покину без скорби страну, Где братья под песню металла Ведут затяжную войну.

Искусству — лишь дружба порукой:

Востока влечет благодать.

Я слух иноверного турка Отныне хочу услаждать.

Хотя дети и не поняли смысла песни, они тут же стали просить дядю Венцеля спеть еще.

— Про какую же птичку должна быть песенка? — спросил тот. — Про воробушка? Или про гуся с уткой? А может, хотите послушать про дятла-плотника?

— Спой про гуся с уткой, — попросила Вейна, но ее брат тут же запротестовал, требуя песню про дятла, которой еще никогда не слыхал. И пришлось доброму дядюшке Венцелю петь и про дятла, и про гуся с уткой, а потом и про всех остальных, пока Карфангер не употребил власть, объявив, что на сегодня довольно. Анна отвела детей на кухню и препоручила их заботам экономки.

Теперь они наконец могли спокойно посидеть за столом и послушать рассказ Венцеля фон Стурзы о его жизни. Еще за обедом Карфангеры приметили, что их гость после молитвы не перекрестился, и решили про себя, что он католик, тем более, что он в свое время служил у Валленштейна. Но к их удивлению фон Стурза оказался, как и они, лютеранином. Свою родословную он вел от мелкопоместных богемских дворян, которые во время гуситских войн сражались — в рядах протестантов. Будучи неполных пятнадцати лет от роду, он впервые участвовал в настоящем сражении — в битве с войском императора и католической лиги у Белой горы. Затем он стал солдатом армии графа фон Мансфельда, который, хотя и был католиком, выступил на стороне протестантского союза, поспешил на помощь богемцам и, спустя полгода после битвы у Белой горы, сумел наголову разбить под Мингольсхаймом армию графа фон Тилли. Следующей ступенькой военной карьеры Венцеля фон Стурзы стало сражение с испанцами в Восточной Фрисландии — и вновь под знаменем фон Мансфельда, на сей раз выступившего на стороне Нидерландов. Но в конце концов он уразумел, что граф фон Мансфельд вовсе не тот убежденный борец за идею, каким любил себя выставлять, а всего лишь предводитель кровожадной солдатни и мародеров, и покинул его армию. Это произошло сразу после сражения с армией Валленштейна под Дессау. С той поры Венцель фон Стурза все отчетливее начал понимать, что эта война менее всего заслуживает названия религиозной.

— Ибо скажите мне, — спрашивал рассказчик, — почему в тридцатом году в Регенсбурге не только протестантские, но и католические курфюрсты потребовали у императора сместить Валленштейна? И это перед лицом угрозы высадки шведов? Ну, хорошо, протестантов я еще могу понять: уход Валленштейна означал бы разоружение императора как раз в тот момент, когда шведский лев прыгнул на континент с кличем «Спасайте веру Лютера папы и императора! „ А католики? Поначалу я никак не мог разобраться, что к чему. Но исход войны ясно показал: каждый из «малых монархов“ в отдельности стремился лишь укрепить собственную власть и заодно расшатать императорскую. Поэтому фридландский герцог и превратился для них в страшную угрозу.

— В таком случае меня удивляет, что император уступил нажиму, — возразил Карфангер, — ведь он только на Валленштейна и мог рассчитывать.

— Разумеется, и я в то время рассуждал так же, — отвечал фон Стурза.

— Однако императору невозможно было обойтись без курфюрстов — ведь он хотел посадить на королевский трон собственного сына, а кто из курфюрстов поддержал бы его в этом деле, не уступи он им ранее? А кроме того, Валленштейн всячески препятствовал осуществлению реституционного эдикта, согласно которому католические имперские сословия получали право изгонять из своих земель всех некатоликов. Скорее всего, Валленштейн стремился покончить с братоубийственной войной.

— Надо полагать, он видел дальше остальных, и даже религиозные каноны ему не мешали? — допытывался Карфангер.

— Они-то уж точно не мешали, — решительно отвечал фон Стурза, — ибо он никогда не интересовался тем, какую веру исповедуют его солдаты. Он заботился в первую очередь о процветании нации, а вовсе не о благополучии того или иного курфюрста, сословия или земли. А как далеко заходил он в своих планах… — Венцель фон Стурза развел руками. — Я был всего лишь корнетом в одном из полков его армии и не принадлежал к числу его наперсников, как, например, этот итальянский звездочет Джованни Баттиста Сени. Тут уж я вам ничего не скажу — не знаю.

Карфангер замолчал, задумавшись. Анна спросила гостя, не слишком ли он недооценивает проблемы вероисповедания, когда говорит о военных событиях?

— Как вам сказать, — осторожно начал Венцель фон Стурза. — Конечно, простой народ и кое-кто из зажиточных придают этому очень большое значение, но мне кажется, что многие из них при этом ставят религию превыше интересов нации. А это уже весьма на руку высокородным господам, которые тщатся натянуть тесные ризы веры на свои пышные светские одежды.

Карфангер, в эту минуту как раз занятый теми же мыслями, спросил:

— А Густав Адольф, шведский король, выходит, вступил в войну во имя спасения протестантской веры?

— У нас с Чехии есть такая поговорка: за религию бьются многие, а за деньги — все. И разве не католическая Франция платила по четыреста тысяч талеров в год на содержание шведского войска? Так почему же господа шведы и не думают отправляться к себе домой, хотя в немецких землях им давно уже нечего делать, ибо здесь протестантской вере ничего не грозит?

— Да-а, — протянул Карфангер. — В Мюнстер и Оснабрюк шведов и французов позвали быть гарантами мира. Я же ни минуты не сомневаюсь в том, что раздробленность Германии и междоусобицы наших властителей кое-кому приходятся весьма кстати. Как в таких условиях существовать империи? Мы в Гамбурге чувствуем все это лучше кого бы то ни было, особенно когда выходим в море на наших торговых судах. Мы не ощущаем поддержки империи — той самой империи, без которой Ганза, пожалуй, никогда не поднялась бы в свое время до высот такого могущества.

— Спору нет, вы правы, — согласился фон Стурза, — однако я не считаю, что ослабление империи — единственная причина упадка Ганзы.

— Возможно, очень возможно. Ибо благодаря великим географическим открытиям главные морские пути постепенно переместились из Балтийского и Северного морей, где некогда безраздельно властвовала Ганза, в Атлантический океан. Тем не менее, никому не придет в голову утверждать, что из Гамбурга и Бремена труднее попасть в Атлантику, чем из Голландии или, скажем, ла-маншских портов Англии, не говоря уже о Лондоне.

Увлекшись, Карфангер продолжал развивать свои мысли; Венцель фон Стурза не хотел его прерывать, хотя возражения так и вертелись у него на языке. Но постепенно рассказ Карфангера захватил и его, особенно когда речь зашла о встрече с алжирским рейсом Юсуфом ибн Морадом, со времени которой прошло уже восемь лет, и о последовавших за нею событиях на рейде алжирской гавани. Карфангер поведал и о восьми захваченных пиратами кораблях гамбургского торгового флота, а напоследок — и о своих самых сокровенных планах.

Несколько минут фон Стурза молча размышлял об услышанном, затем заметил, что, по его мнению, Карфангер упустил из виду еще одну причину — и немаловажную — упадка Ганзы и вообще всей германской морской торговли.

— Прошу меня извинить, — продолжал он, — возможно, я вижу вещи в несколько ином свете, поскольку не принадлежу к числу граждан славного города Гамбурга, но хочу вам сказать вот что. Когда я был с графом фон Мансфельдом в Нидерландах и затем, когда немного повидал Англию, мне постоянно казалось, что я очутился в каком-то совершенно другом мире.

Сравните сами: кто стоит у руля власти в Англии и в Нидерландах — и кто у вас в Гамбурге или в любом другом германском городе?

— Конечно, Берент, — вступила в разговор Анна, — мне кажется, что господин фон Стурза попал в самую точку. Разве не усердие и дух здорового предпринимательства стали причиной невиданного расцвета Англии и Голландии? И ничего, что на английском троне снова сидит король — у них есть и парламент, где заседают не только сановники и высшая знать, но и граждане низкого происхождения, слово которых тоже имеет вес. А кто слушает бюргера у нас в Германии? Слово короля, герцога или курфюрста — закон, и неважно, что закон этот приносит одни лишь тяготы и бюргеру, и купцу, и всем прочим трудовым сословиям. О крестьянах и вовсе нечего говорить. Конечно, я почти не бывала за стенами Гамбурга и могу ошибаться, но все же уверена, что дело обстоит именно таким образом, не так ли, господин фон Стурза?

— Вашей проницательности можно только позавидовать! — воскликнул тот с неподдельным восхищением. — Разумеется вы правы, я полностью разделяю ваше мнение. Скажу больше: короли и курфюрсты своими распрями и бесконечной борьбой за власть так расшатали, раздробили империю, что вряд ли немцам удастся когда-либо дождаться единых мер веса и длины и единой монеты.

— Боюсь, что это так, — поддержал его Карфангер. — Все это, да еще бесконечные шлагбаумы на дорогах, где каждый владетель волен устанавливать любые таможенные пошлины, какие только пожелает. Такого вы не встретите ни в Англии, ни в Голландии. Выходит, именно бюргер должен сказать свое веское слово в деле объединения страны? И это в условиях, когда человек человеку — волк?

— Князья и курфюрсты грызутся меж собой еще почище волков, — возразила Анна, — а по мне пусть уж лучше тебя грабит твой собрат, чем продает за бесценок какой-нибудь курфюрст. Ты, Берент, скажи лучше, откуда у тебя этим мысли?

Карфангер попытался отделаться общими фразами, заговорил об исконном соперничестве купцов и судовладельцев, о конкуренции торговых домов, богатых и бедных ремесленников, но Анна догадывалась, что он чего-то недоговаривает. Некоторое время она молча слушала мужа, порой рассеянно отвечая ему, но в конце концов не выдержала:

— Хватит меня дурачить! Думаешь, я не знаю, что ты выдумал эту сказку про грабителей, чтобы только меня успокоить?

— То есть как выдумал? А эту дырку в плече я тоже выдумал? А может, это след какой-нибудь там дуэли или потасовки в портовом кабаке?

— Нет, вы только послушайте, господин фон Стурза, как он выкручивается! Скажите хоть вы правду.

Заговорщики обменялись коротким взглядом. Делать было нечего, пришлось рассказать Анне все; впрочем, Карфангер знал, что его жене можно доверить любую тайну.

Анна не выказала и тени испуга, услыхав о подозрениях мужа относительно подоплеки того ночного нападения; она и сама догадалась, что тут не обошлось без Томаса Утенхольта. Некоторое время она размышляла, что посоветовать мужу — ведь у него не было никаких доказательств. В конце концов все трое пришли к выводу, что лучше всего продолжать делать вид, будто Карфангер на самом деле уверен, что чуть не стал жертвой грабителей.

Чтобы переменить тему, Венцель фон Стурза спросил, отчего торговые корабли так плохо вооружены, хотя все прекрасно знают, что моря и океаны кишат пиратами?

— Я видел в порту «купцов», на палубах которых сиротливо торчали стволы всего четырех довольно жалких пушек, — продолжал он, — а имей торговые корабли приличные орудия и в достаточном количестве — пиратам и каперам не так-то легко было бы с ними справиться.

— Вы старый солдат, господин фон Стурза, и безусловно хорошо знаете, сколько весят пушки, — начал объяснять Карфангер. — Именно поэтому их нельзя взять на борт столько, сколько хотелось бы. Возьмем, к примеру, «купца» ластов, эдак, на двести пятьдесят. Как вы думаете, сколько из них остается для груза? Смотрите: если вы отправляетесь в длительное плавание, вам надо брать с собой большой запас провианта и воды, не забудьте запасной такелаж, рангоут, паруса и прочее. А якоря? Это еще ласта три-четыре. Что же касается пушек… Посудите сами: один только ствол восемнадцатифунтового орудия потянет на целый ласт, а это четыре тысячи фунтов! И даже самое легкое однофунтовое орудие весит шестьсот фунтов, причем без лафета. Но предпочтение обычно отдается пушкам, стреляющим ядрами в четыре, шесть или восемь фунтов, а два шестифунтовых ствола опять же весят не менее одного ласта.

— Значит, двенадцать таких стволов — это будет шесть ластов, — подсчитал фон Стурза. — Но мне кажется, что такой груз по плечу любому торговому кораблю.

— Это так, но речь идет не, об одних только пушках. Ведь для того, чтобы стрелять из шестифунтового орудия, нужно не менее пяти канониров, а восьмифунтовое требует уже семерых. Даже если вы поставите один расчет пушкарей на два орудия — ведь в бою батареи каждого борта стреляют поочередно — все равно вам необходимо иметь не менее тридцати-сорока канониров и готлангеров, а это — снова провиант, помещения для жилья и, не в последнюю очередь, жалованье.

Венцель фон Стурза покачал головой и сказал:

— А ведь верно — я и забыл, что торговля должна приносить барыш.

Меньше пушек и орудийной прислуги — больше места для груза, а значит, и больше прибыли, хотя риск тоже возрастает. Больше пушек и канониров — меньше груза и меньше прибыли, но зато и меньше рискуешь.

— Совершенно верно, — отозвался Карфангер. — Одни идут на риск ради большей прибыли — другие, напротив, осторожничают и довольствуются скромным барышом.

— А вы, как я слыхал, всегда плаваете в одиночку, и пушек у вас, наверное, не больше, чем у остальных?

Карфангер усмехнулся.

— Видите ли, многое зависит еще и от того, как быстро удается обернуться. Гораздо проще делать быстрые переходы, если ты не связан медлительным, неповоротливым караваном, который вынужден двигаться со скоростью самого тихоходного из его кораблей. Помимо этого в каждом порту приходится ждать, пока будут загружены все суда…

— Нет, вы не поняли меня, — прервал его фон Стурза, — я хотел сказать, что, по-моему, дело тут в ваших способностях, в вашей смекалке и храбрости. И если бы мне когда-нибудь выпала честь отправиться в плавание с таким капитаном, как вы… Правда, в море с меня мало толку — я только шпагой и умею орудовать, — но я готов возместить звонкой монетой все расходы, связанные с моим пребыванием на судне.

— Если я вас правильно понимаю, вы хотите повидать мир? Но не забывайте: плавания длятся долго, может случиться, что вы более года не увидите ваших родных и вашего дома.

— О, за мой дом беспокоиться нечего! — с горькой усмешкой воскликнул Венцель фон Стурза. — О нем теперь пекутся другие. Все, что я имел, — усадьбу, лес, две небольших деревни — дом Габсбургов подарил своим приспешникам. Этим Габсбургам явно понравилось раздаривать усадьбы богемских помещиков. Что и говорить, для меня это был тяжкий удар, но я в свое время не взлетел так высоко, как Валленштейн, и потому, упав, не разбился насмерть…

— И вы… и у вас действительно ничего не осталось? — дрогнувшим голосом спросила Анна. — А как же ваша семья, братья, сестры?

— Все они давно уже перешли в мир иной, — отвечал фон Стурза, низко склонясь над своей лютней и тихонько перебирая струны, — а я-я стал бродягой, бродячим рыцарем, если хотите. Нанимаюсь на службу то тут, то там, тем и живу. А из близких у меня — разве что вот эта лютня, да моя шпага.

Заметив, что Анна бросила на него быстрый, тревожный взгляд, фон Стурза торопливо пояснил:

— Да-да, сударыня, вот эта самая шпага и еще несколько, что лежат в комнатушке, которую я снимаю. Видите ли, в наше смутное время, когда правосудие зачастую бессильно и поэтому сила вершит суд, хороший учитель фехтования никогда не останется без куска хлеба.

— Ради Бога, простите! Я не совсем верно вас поняла, когда вы сказали про шпагу… — Анна запнулась.

— Что вы, что вы, — быстро возразил фон Стурза, — я сам довольно неудачно выразился.

— Послушайте! — Карфангер, по-видимому, только что принял какое-то решение и теперь обращался к гостю. — Я готов взять вас с собой в следующее плавание. Я положу вам жалованье штурмана, если вы согласитесь обучать команду фехтованию.

От неожиданности фон Стурза даже не нашелся, что сказать. Потом срывающимся от волнения голосом принялся благодарить Карфангера, но тот жестом остановил его.

— Скажите-ка лучше, не будете ли вы слишком неуютно чувствовать себя в шторм на скользкой, уходящей из-под ног палубе корабля?

— Совсем недавно я прибыл сюда морем из Голландии, — отвечал фон Стурза, — и должен вам сказать, что Нептун не был к нам благосклонен, однако его буйство не произвело на меня особого впечатления.

— В таком случае — в добрый час, друг мой! — Карфангер положил руку на плечо своего спасителя. Его искренний душевный порыв растрогал старого рубаку чуть ли не до слез. Фон Стурза схватил лютню, казавшуюся игрушечной в его огромных ручищах, ударил по струнам и запел: Прощай, Богемия моя, зовет волна. Нашел я друга, сам того не ожидая. Печали чаша испита до дна. Прощай, Богемия родная! Далеко за полночь просидели они за столом, а когда Венцель фон Стурза собрался наконец уходить, Карфангер остановил его:

— Мой дом достаточно просторен, и для такого гостя в нем всегда найдется место. Я хочу, чтобы вы поселились у нас.