«Я делаю честь отечеству»: Михайло Ломоносов

Летом 1761 года, возвращаясь в Петербург из Петергофа, где находился тогда двор императрицы Елизаветы Петровны, Ломоносов остановил коляску, вышел на опушку леса и задумался. Это была не первая его поездка с прошением о назначении его ректором университета в Санкт-Петербурге. И всякий раз он получал уклончивые ответы сановников императрицы, а фактически — отказ. Стояло лето, пели птицы, в траве под ногами стрекотал кузнечик. И сами собой родились стихи:

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,
Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!..
Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен;
Что видишь, все твое; везде в своем дому;
Не просишь ни о чем, не должен никому.

Горечью проникнуты эти строки. Несмотря на всеми признанный талант и огромное самомнение, Ломоносов должен был унижаться, смиренно кланяться — и зачастую без толку… И это ему не нравилось.

Всякое унижение, привычное для выходцев из народа, да и для господ, было вдвойне неприятно Михаилу Васильевичу Ломоносову. Дело не только в его амбициозном характере, но и в происхождении. Он родился в 1711 году под Холмогорами, в деревне Денисовке, и был потомственным помором. Это особая порода русских людей. Некоторые ученые считают поморов отдельным народом, подобно донским казакам, так разительно отличались они от прочего российского населения. На Севере не было рабства, здесь ценились предприимчивость, удачливость, фарт. Характеры людей, уходивших в Северный Ледовитый океан за морским зверем, закалялись в тяжкой борьбе с морской стихией. В океане надеяться можно было только на себя, на свой корабль и Николу Угодника, икону которого, если не давал хорошей погоды, спускали за борт в воду на веревке — в наказание. «Упрямка», настойчивость великого ученого, как и его необузданность, — от поморской крови в его жилах. У поморов не было страха и перед иноземцами, иноверцами. Немецкая слобода в Архангельске, где жили купцы, моряки из разных стран, была не меньше Московской. Неробкие от природы, поморы постоянно общались с иностранцами, они совершали плавания в Норвегию, куда возили вологодский хлеб.

Но все же поморов немало, а Ломоносов один. Что же сделало Ломоносова — Ломоносовым? Это тайна. Может быть, был какой-то Божественный толчок, придавший всей жизни обычного человека необычное направление. Возможно, гений Ломоносова пробудила и необыкновенно красивая, величественная северная природа. На море она кажется особенно могучей, живой, манящей и таинственной. Природа всегда волновала Ломоносова. В отличие от миллионов людей он видел ее необыкновенную красоту и чувствовал ее захватывающую тайну. В позднейших стихах он запечатлел воспоминания, явно навеянные юностью, когда белой заполярной ночью корабль шел по морю:

Достигло дневное до полночи светило,
Но в глубине лица горящего не скрыло,
Как пламенна гора, казалось меж валов
И простирало блеск багровый из-за льдов.
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.

Точно можно сказать, что без Петровских реформ Ломоносов не состоялся бы. С давних пор живет легенда, что Ломоносов — внебрачный сын Петра Великого. Уж очень много сходного в этих людях: черты поведения, склад ума, размашистая манера жить, чувство нового, какая-то особая энергетика. Да, Ломоносов был сыном Петра, но только духовным сыном. Мы знаем, что на Севере до сих пор существует культ Петра Великого, о котором ходит много легенд. По-видимому, причина популярности царя-реформатора — в его схожей с поморской «упрямке», любви к морю, свободе и инициативности. Как и Петр, Ломоносов по своему характеру был нонконформистом, мятежником. Недаром в юности он пытался сойтись со старообрядцами, боровшимися против официальной церкви. Потом, вопреки всему, в декабре 1730 года с рыбным обозом он отправился в Москву учиться. Это шаг, похожий на первую, почти авантюрную поездку Петра с Великим посольством для учебы в Голландии.

Мы знаем, что Петр начал свои реформы, достигнув весьма почтенного для своего времени возраста — почти тридцати лет. Так же засиделся на печи, как Илья Муромец, и Ломоносов, начавший учебу в девятнадцать лет. Вообще, гений его, как и гений Петра, зрел медленно. Он поздно выучился грамоте, странно выглядел посреди детей, учеников Славяно-греко-латинской академии (так называемых «Спасских школ»), с трудом осваивался в Москве, которая, как известно, «бьет с носка» и «слезам не верит». «Обучаясь в Спасских школах, — вспоминал Ломоносов, — имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имеют… Несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше, как на денежку хлеба и на денежку квасу, протчее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил… Школьники, малые ребята, кричат и перстами указывают: смотри-де, какой болван в двадцать лет пришел латине учиться.» Но как известно, кто долго запрягает, тот быстро ездит. Ломоносов стремительно ворвался в науку. Его душу палила неутолимая жажда познания. И это был его внутренний двигатель.

Уже в 1736 году он уехал стажером в Германию, в Марбург, слушал лекции знаменитого философа Христиана Вольфа, светила мировой величины. В характеристике для Академии наук Вольф так отозвался о русском студенте: «Молодой человек преимущественного остроумия Михайло Ломоносов с того времени, как для учения в Марбург приехал, часто мои математические и философские, а особливо физические лекции слушал и безмерно любил основательное учение. Ежели впредь с таким же рачением простираться будет, то не сомневаюсь, чтобы возвратяся в отечество, не принес пользы, чего от сердца желаю». Вольф также писал, что, уезжая продолжать учебу в другом университете, Ломоносов «от горя и слез не мог промолвить ни слова». Еще бы — в Марбурге оставалась его любовь, мещанка Елизавета. Позже он женился на ней и привез ее в Россию. Это тоже необычно, хотя и объяснимо. Он не был уже крестьянином, но не стал и дворянином. Ни крестьянская, ни дворянская девушка не были ему ровней, а вот немка-мещанка вполне подходила.

Несомненно, Ломоносов был универсальным гением, таким как титаны Возрождения. С легкостью он переходил от проблем химии к проблемам астрономии. Математика, физика, минералогия были ему так же доступны, как филология или история. Конечно, такова была универсальная наука того времени, еще не знавшая современной специализации. Но в то же время универсализм был заложен в незаурядной природе Ломоносова, которому многое давалось с необыкновенной легкостью. А то, что он великий поэт, стало ясно уже из его ранних стихов. Ломоносов обладал фантастическим по тем временам чувством родного языка. Уже первые написанные им в 1740 году строки «Оды на взятие Хотина» вызывали всеобщий восторг. Это было нечто новое, никто до него так просто и сильно не писал на русском языке:

Восторг внезапный ум пленил,
Ведет на веръх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл,
В долине тишина глубокой…
Крепит отечества любовь
Сынов российских дух и руку.
Желает всяк пролить всю кровь,
От грозного бодрится звуку…
Шумит ручьями бор и дол:
Победа, Росская победа!
Но враг, что от меча ушел,
Боится собственного следа.

А как изящны, точны и полны философского смысла строки его стихов о бесконечности Вселенной:

Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна…

Но не поэзия, а экспериментальная наука была истинным смыслом его жизни. Как и для Петра Великого, для Ломоносова было важно только то, что добыто опытным знанием, экспериментом, что приносит практическую пользу науке, людям, Отечеству. Им владел необыкновенный оптимизм ученых XVIII века, которым казалось, что все так просто. Надобно открыть еще неизвестные законы природы, умело, с помощью механизмов, применить их на практике, словом, поставить природу на службу человеку — и вот оно, всеобщее счастье, золотой век. В погоню за этим фантомом, отодвигавшимся всякий раз, как линия горизонта от наблюдателя, устремлялись тысячи оптимистов XVIII столетия. Среди них и Петр и Ломоносов. Они для себя даже «договорились с Богом»: считали, что Бог дал первотолчок, а все остальное развивается по законам природы, над открытием которых и нужно биться ученым.

Для огромного числа русских людей Ломоносов уже при его жизни был живым воплощением победы разума, учения над невежеством и темнотой. Только свет просвещения позволил Ломоносову подняться наверх, к вершинам славы. Несомненно, он был первым русским человеком, который собственным примером показал России, что может, как он сам писал, «чести достичь не слепым счастием, но данным… от Бога талантом, трудолюбием и терпением крайней бедности добровольно, для учения». Ломоносов осознавал свое место в истории и не скромничал: «Я через шестнадцать лет одами, речьми, химиею, физикою, историею делаю честь Отечеству».

И все же, все же… Его мучило много комплексов. Он остро и болезненно ощущал свою социальную неполноценность — ведь он был выходцем из низов, ему был недоступен придворный круг. Сознавая свое величие как ученого и поэта, Ломоносов оставался в то же время обычным смертным, охочим до наград, поощрения, ласки сильных мира сего. Он угождал, льстил этим сильным, унижался перед ними. Вместе с тем в нем проявлялся гордый человек, готовый взбунтоваться, защитить свое достоинство.

Наука, Академия не могли дать Ломоносову полного удовлетворения. То, что он гений, понимали не все. Вообще, значение науки и ученых в тогдашнем обществе было невелико. На Академию смотрели как на государственную контору по изготовлению планов фейерверков и демонстрации публичных опытов для общего развития подданных. Статус ученых был весьма низок. Любой воевода мог без дальних разговоров вышибить вон академика, приехавшего к нему с телескопом для наблюдения за Венерой или для любой другой научной надобности.

Михаил Васильевич постоянно страдал от нехватки денег. Ему казалось, что все коллеги живут лучше его. Отвечая своим недоброхотам, недовольным пожалованием ему деревни с крепостными, он писал: «Музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно. Они кого хотят, того и полюбят. Ежели кто еще в таком мнении, что ученый человек должен быть беден, тому я предлагаю в пример с его стороны Диогена, который жил с собаками в бочке и своим землякам оставил несколько остроумных шуток для умножения их гордости, а с другой стороны, Невтона, богатого лорда Бойла, который всю свою славу в науках получил употреблением великой суммы».

Но с годами разрыв между желаемым — почетом, богатством, властью — и реальностью все увеличивался. Ломоносов тратил бесценное время гения на непрерывную борьбу с академическим начальством, коллегами, на кляузы и ссоры с окружающими. Тяжелый характер, вспыльчивость, а часто и чрезмерная любовь к штофу делали его невыносимым для коллег, родных, друзей, искренне любивших его. Невоздержанный на язык и руку, пристрастный и подозрительный, лишенный таланта руководить людьми, Ломоносов тем не менее стремился к власти, рвался в начальники.

Особые надежды в этом деле Ломоносов возлагал на свою дружбу с Иваном Шуваловым, всесильным фаворитом императрицы Елизаветы Петровны. Трудно даже представить, насколько это были разные люди по происхождению, возрасту, темпераменту, положению в обществе. Один — молодой, интеллигентный, мягкий, уклончивый и одновременно беззаботный, избалованный, другой — повидавший жизнь, тяжелый, необузданный, подозрительный, честолюбивый, вечно страдающий от укусов, как ему казалось, сплошных ничтожеств и бездарностей. И тем не менее они были близки. Их объединяло то, что можно назвать просвещенным патриотизмом: вера в знания, талант, науку, просвещение и уверенность в том, что «и русским людям даны умы такие же, какими хвалятся другие народы». Шувалов был истинным меценатом, внимательным и восторженным слушателем, он восхищался гением Ломоносова, его феноменальными способностями, особенно в поэзии.

Но Ломоносову мало было восторгов Шувалова, ему требовалось, чтобы фаворит через императрицу помогал осуществлять грандиозные планы, в центре которых был он сам, несравненный Ломоносов. Он хотел стать вице-президентом Академии наук, настаивая, что «в Академии больше мне надобно авторитету, чтобы иностранные перевесу не имели». Он особенно был воодушевлен тем, как в 1755 году Шувалов замечательно устроил по его, Ломоносова, плану Московский университет. Такой же университет Ломоносов хотел создать в Петербурге, и чтобы непременно он был ректором нового учреждения. Шувалова же пугали деспотические замашки гениального друга. Он знал, что Ломоносов часто поступает круто, своевольно, неразумно, да порой и просто глупо. Борьба же с немцами-академиками, которую вел Ломоносов, часто выходила за рамки научной полемики, превращаясь в безобразную склоку, инициатором которой бывал сам Ломоносов, опускавшийся до обыкновенного хулиганства. Поэтому Шувалов, как ни любил Михаила Васильевича, замолвить слово перед государыней за его проект об университете и вице-президентстве не решался, а все тянул и тянул. Видя, что все его усилия напрасны, Ломоносов завидовал судьбе кузнечика и, вернувшись домой, пил горькую…

В 1761 году умерла императрица Елизавета, исчез из дворца Шувалов, к власти пришли новые люди. На дворе были иные времена. Однажды новая государыня Екатерина II с Григорием Орловым внезапно заехала в дом Ломоносова и прошла в кабинет. Грузный, больной и одинокий хозяин отрешенно сидел в кресле в такой глубокой задумчивости, что не сразу заметил высоких визитеров. Ему не было и пятидесяти пяти лет, а он чувствовал себя глубоким стариком и готовился к смерти. Так случилось, что годы правления Елизаветы, которые Ломоносов, недовольный своим положением, судьбой, не особенно и ценил, оказались, в сущности, лучшим временем его жизни, самым плодотворным, радостным, наполненным работой, стихами, дружбой и теплом… А теперь это время кончилось. Он умер в 1765 году, убежденный, что о нем «дети отечества пожалеют». Так оно и произошло…