Маленький трактат о смехе: Балакирев со товарищи

«Семен Андреевич! Пошли кого нарочно князь Никиты Волконского в деревню… и вели роспросить людей… как он жил и с кем соседями знался, и как их принимал — спесиво или просто, также чем забавлялся, с собаками ль ездил или другую какую имел забаву… а когда дома, то каково жил, и чисто ли в хоромах у него было, не едал ли кочерыжек и не леживал ли на печи… Сколько у него рубах было и по скольку дней он нашивал рубаху.» Это письмо императрицы Анны Иоанновны московскому генерал-губернатору С. Салтыкову о новом придворном шуте князе Волконском.

Поиск наиболее достойных кандидатов в придворные дураки был делом ответственнейшим. Поэтому-то Анна и хотела знать, каков князь Волконский по нраву, чистоплотен ли, не портит ли в палатах воздух, чем увлекается в свободное от безделья время. Государыня составила целый вопросник для кандидата, как в первом отделе… Да и то, дело не шуточное! Не каждый кандидат мог попасть в придворные дураки или дурки. Но селекция — великая вещь! Не прошло и нескольких лет, как среди шутов двора Анны Иоанновны были самые лучшие, отборные дураки, подчас люди известные, титулованные. Сразу же отмечу, что, становясь шутами, князья и графы отнюдь не чувствовали себя оскорбленными. Ни сами они, ни окружающие, ни императрица не воспринимали назначения в шуты как оскорбление дворянской чести. Когда Анна Иоанновна потребовала прислать в Петербург упомянутого выше князя Волконского, то, чтобы успокоить его, напуганного внезапным приездом в деревню гвардейца-курьера из столицы, она писала Салтыкову: «И скажи ему, что ему велено быть за милость, а не за гнев». Да и в прежние, прадедовские времена шутами в России бывали знатные люди. С давних пор они подписывались на челобитных или докладах: «Раб твой государской, пав на землю, челом бьет». Это не была какая-то особая форма унижения, сопровождающая слезную просьбу, а обыкновенная форма подписи под документом на высочайшее имя. Естественно, что в обществе поголовных государевых холопов ни для князя, ни для знатного боярина не считалось зазорным стать шутом или лакеем, выносящим царские горшки. Конечно, всем было ясно, что если над шутом и потешаются, то так же могут потешаться над любым подданным государя — будь на то царская воля! Кто-то из придворных, видя грустно стоящего в сторонке шута Анны, Балакирева, решил кольнуть его и спросил: «Когда ты умрешь, дурак?» — «Не знаю, — мрачно отвечал Балакирев, — но, вероятно, после тебя, потому что в списке дураков видел свою фамилию после твоей».

Грань между шутовской и «серьезной» должностью была вообще очень тонкой — вспомним «князь-папу» графа Никиту Зотова. Он был одновременно и шутом при дворе Петра I, и начальником Ближней канцелярии — центрального финансового органа управления. Уместно припомнить и шутовского «князь-кесаря», князя Федора Ромодановского, долгие годы ведавшего страшным Преображенским приказом — политическим сыском и одновременно игравшего роль предводителя пьяниц в петровском Всепьянейшем соборе…

Ясно, что термин «дурак», столь часто употребляемый в жизни, применительно к шутовству включал в себя нечто большее, чем констатация заурядной и весьма распространенной человеческой глупости. Как говорится, «дурак дураку рознь». Чтобы стать придворным дураком, нужно было обладать особым талантом. Конечно, дурак, обязанный развлекать царственную особу и ее приближенных, должен быть прежде всего потешным, иметь какую-то свою смешную ужимку, черту поведения. Если такового у кандидата не было, то его забраковывали. Именно поэтому мы читаем в одном из писем Анны Иоанновны к Салтыкову, что она возвращает ранее вызванного из Москвы некоего Зиновьева на том основании, что он «не дурак».

Принято считать, что дурак, шут сидит у ног господина и своими прибаутками и дурашливыми, якобы «не к месту» сказанными словами открывает властителю глаза, издевается над настоящими дураками и славит истину и справедливость. В жизни, как всегда, все было гораздо сложнее.

На Западе говорят: «Что смешно, то уже не страшно!» В России как раз всегда наоборот: что смешно — то и страшно! Смех в России был во многом порожден страхом, чудовищным давлением государства на человека. Шутовство, юродство становилось криком отчаяния души, зажатой в железных тисках власти. Как писал А. И. Герцен, «удушливая пустота и немота русской жизни, странным образом соединенная с живостью и даже бурностью характера, особенно развивает в нас всякое юродство. В петушином крике Суворова… и буйных преступлениях Толстого-Американца (бузотер и дуэлянт пушкинской поры. — Е. А.) я слышу родственную ноту, знакомую нам всем…»

Несмотря на страшную опасность (ведь всюду доносчики!), русский народ шутил, смеялся над собой, над своими правителями. Недаром говорят: «Глас народа — глас Божий!» Ведь смех этот был разоблачительно точен и жесток даже по отношению ко всеобщим кумирам. Дела Тайной канцелярии позволяют с уверенностью утверждать, что народ с цинизмом и язвительной насмешкой говорил о всех своих правителях, делая исключение только для двоих. Один из них — мученик Иван Антонович, просидевший всю жизнь в тюрьме и там убитый якобы, как считали в народе, «за русскую веру». Второй — Петр III, которого пыталась убить жена, баба, а он-де ушел тайным ходом из дворца да и подался на Яик.

Охота за шутниками, авторами песен и анекдотов была всегда частью работы политического сыска и при Петре I, и при Анне Иоанновне, и позже. Но это была вечная, нескончаемая работа. Сохранились многочисленные материалы дознаний, когда власти пытались проследить всю цепочку передачи непристойного слуха, сплетни или частушки о государе, с тем чтобы добраться до автора. Конечно, горе было «крайнему» — тому, кто не мог назвать человека, от которого он анекдот или сплетню услышал. Но все равно поиски эти были бесполезны: если бы цепочка не обрывалась, то можно было бы пересажать половину народа — тех, кто рассказывал, а потом посадить другую половину — тех, кто слушал. Как автор непристойной, обидной шутки об императоре Петре Великом в XVIII веке, так и автор анекдота о Сталине в XX веке был для власти неуловим. Его лукавая физиономия мелькала и тотчас исчезала в толпе — поймай, уличи! В этом было великое, вечное сопротивление народа государственному насилию. И чем страшнее были времена, тем смешнее были анекдоты. Так через смех народ спасал свою бессмертную душу, так он освобождался от сводящего с ума страха.

Естественно, шутов при дворе держали вовсе не для того, чтобы они «колебали основы». Шуты были непременным элементом особого института «государственного смеха», имевшего древнее происхождение. Связка «повелитель — шут», в которой каждому отводилась своя роль, была традиционной и устойчивой во все времена. Когда исчезла «должность» шута, все равно институт сохранился. При начальстве всегда был и есть недотепа, невольно или добровольно исполняющий роль шута и дурака. Более того, в каждом учреждении, в каждой компании обязательно находится дурак, над которым потешаются, а его похождения становятся предметом всеобщего веселья. И горе тебе, о читатель, если ты обнаружишь, что этот дурак — ты!..

Но вернемся ко двору Анны. Для всех было ясно, что шут, дурак исполняет свою «должность», памятуя о ее четких границах. В правила этой должности-игры входили и известные обязанности, и известные права. Шут действительно мог сказать что-то нелицеприятное, но мог и пострадать, если выходил за рамки, установленные повелителем. И все же роль шута была весьма значительна, и оскорблять шута опасались…

В изданных в XVIII веке «Анекдотах о шуте Балакиреве», в основе которых могли лежать реальные факты, рассказано следующее. «Некто из придворных, совершенно без способностей, своими происками достиг наконец до того, что Петр Великий обещал ему одно довольно важное место. Балакирев молчал до времени, но когда государь приказал придворному явиться к себе за решительным определением, то Балакирев притащил откуда-то лукошко с яйцами и сел на него при входе в приемную. Скоро ч.

явился придворный и стал просить шута, чтобы тот доложил о нем государю. Сначала Балакирев не соглашался, отговариваясь тем, что ему некогда; но потом согласился с тем, однако, условием, чтобы он тем временем посидел на его месте и до возвращения не сходил бы с лукошка. Придворный, нимало не думая, охотно занял место шута и уселся на лукошко, как ему было приказано. Балакирев же, зайдя в кабинет Петра, попросил царя заглянуть в прихожий покой. "Вот кому даешь ты видное место, государь! — заметил Балакирев, когда Петр Великий отворил дверь в прихожую. — Место, на которое я посадил его, ему приличнее и, кажется, по уму доступнее. Рассуди и решай!"» И государь тотчас решил удалить от себя «молодца, что не умнее яйца».

В другом случае, наоборот, бывало, что шут мог кого-то спасти. «Один из близких родственников Балакирева подпал под гнев и немилость царя. Государь отдал его под суд и уже готов был утвердить приговор онаго, как вдруг является Балакирев с грустным лицом и весь расстроенный. Государь, увидав причину прихода Балакирева, обратился к присутствующим и сказал: "Наперед знаю, зачем идет ко мне Балакирев, но даю честное слово не исполнить того, о чем он будет просить меня". Между тем Балакирев начал речь свою так: "Государь всемилостивейший! Удостой услышать просьбу твоего верноподданного: сделай такую милость, не прощай бездельника, моего родственника, подпавшего под твой гнев царский и ныне осужденного судом и законами!" — "Ах, ты плут! — вскричал Петр. — Каково же ты поддел меня? Нечего делать, я обязан не исполнить твоей просьбы и потому должен простить виновного…"»

Словом, благодаря тщательности отбора при дворе императрицы Анны Иоанновны сформировался целый «штат» шутов: двое иностранцев и четверо русских, да около десятка лилипутов — «карлов». Среди шутов были и старые придворные дураки, унаследованные от Петра I, и новые, благоприобретенные уже в царствование Анны. Самым опытным был «самоедский король» Ян д'Акоста, которому некогда царь Петр I подарил пустынный песчаный островок в Финском заливе. Петр часто беседовал с шутом по богословским вопросам — ведь памятливый космополит, португальский еврей д'Акоста мог соревноваться в знании Священного Писания не только с царем, но и со всем Синодом.

Упомянутый выше Волконский, вдовец, супруг той бедной Асечки, чей салон разгромил Меншиков, после испытательного срока стал полноправным шутом при дворе Анны Иоанновны. У него были важные обязанности: он кормил любимую собачку императрицы Цитриньку и разыгрывал бесконечный шутовской спектакль — будто он по ошибке женился на князе Голицыне. Теперь подобная шутка, скажем, в Дании или Норвегии не служит предметом юмора.

Другой персонаж, неаполитанец Пьетро Мира (в русской, более непристойной редакции Петрилий, или Педрилло), приехал в Россию в составе итальянской труппы в качестве певца и скрипача, но поссорился с капельмейстером Франческо Арайя и перешел в придворные шуты. С ним Анна обычно играла в подкидного дурака, он же держал банк в карточной игре при дворе. Исполнял он и разные специальные поручения императрицы: дважды ездил в Италию и нанимал там для государыни певцов, покупал ткани, драгоценности, да и сам приторговывал бархатом.

Граф Алексей Петрович Апраксин происходил из знатного царского рода. Он был сыном боярина и президента Юстиц-коллегии времен Петра I — Петра Матвеевича Апраксина, племянником генерал-адмирала Федора Матвеевича Апраксина и царицы Марфы Матвеевны. Этот шут был негодяем и проказником по призванию, как о нем говорил Никита Панин, «несносный был шут, обижал всегда других и за то часто бит бывал». За ревностное исполнение своих обязанностей он получал от государыни богатые пожалования.

История другого шута — князя Михаила Голицына весьма трагична. Он был внуком знаменитого боярина князя Василия Васильевича Голицына, первого сановника времен царевны Софьи, жил с дедом в ссылке, потом был записан в солдаты. В 1729 году он уехал за границу. В Италии Голицын перешел в католицизм, женился на простолюдинке-итальянке и потом с ней и ребенком, родившимся в этом браке, вернулся в Россию. Свою новую веру и брак с иностранкой Голицын тщательно скрывал, но все стало известно властям, и за отступничество от православия князя про тив его воли сделали шутом. Впрочем, ему повезло: могли ведь и сжечь на костре или заточить в монастырь. Однако до императрицы Анны дошли сведения о необычайной глупости Голицына. Она приказала привезти его в Петербург. На «просмотре» князь понравился государыне, и она в 1733 году сообщала Салтыкову, что «благодарна за присылку Голицына… всех лучше и здесь всех дураков победил».

Его несчастной жене-итальянке в чужой стране жилось нелегко. Как-то императрица Анна повелела навести о ней справки. Посланный нашел женщину в Немецкой слободе в отчаянном положении — без денег, без друзей, голодную, без теплой одежды. Она недоумевала, куда исчез ее сын Иван и куда пропал муж Михаил Алексеевич. Неизвестно, помогла ли ей Анна, но через год ее было велено привезти в Петербург и, как предписывалось конвою, «явитца у генерала Ушакова тайным образом». С тех пор следы несчастной женщины теряются в Тайной канцелярии.

Между тем муж ее благополучно жил при дворе и получил прозвище Квасник, потому что ему поручили подносить государыне квас. Именно этого Квасника и решила женить Анна Иоанновна в знаменитом Ледяном доме, построенном весной 1740 года на Неве…

Но все-таки главным шутом императрицы Анны был единодушно признан Иван Алексеевич Балакирев. Столбовой дворянин, он родился в 1699 году и в молодости служил в Преображенском полку. Ловкий и умный преображенец чем-то приглянулся при дворе и был зачислен в штат служителей. Балакирев сильно пострадал в конце царствования Петра I, оказавшись втянутым в дело фаворита царицы Екатерины Виллима Монса. Он якобы работал у любовников «почтальоном». Возможно, что уже тогда он выполнял обязанности шута. В 1724 году за связь с Монсом Балакирев получил шестьдесят ударов палками и был сослан на каторгу. Подобные обстоятельства, как известно, мало способствуют юмористическому взгляду на мир. К счастью для Балакирева, Петр вскоре умер, Екатерина I вызволила с каторги верного слугу. Но прежняя военная служба у Балакирева не пошла. При Анне Иоанновне отставного прапорщика Ивана Балакирева окончательно призвали в шуты, и тут он и прослыл большим остроумцем, прекрасным актером.

Известно, что шутовство — всегда представление, спектакль. Анна и ее окружение были большими охотниками до шутовских «пьес». Конечно, за этим стояло древнее восприятие шутовства как дурацкой, вывернутой наизнанку традиционной жизни, шутовское воспроизведение которой смешило зрителей до колик, но было порой непонятно иностранцу, человеку другой культуры.

Каждый шут имел в «спектакле» определенную роль. Педрилло не только ездил в Италию за покупками для императрицы, но и разыгрывал свои «постельные пиесы» с большой пользой для себя. Так, современник рассказывал, что однажды Бирон в шутку осведомился у шута, правда ли, что он женат на козе, намекая на редкую уродливость его супруги. Шут радостно отвечал: «Не только правда, но жена моя беременна и должна на днях родить. Смею надеяться, что Ваше высочество будете столь милостивы, что не откажетесь, по русскому обычаю, навестить родильницу и подарить что-нибудь на зубок младенцу». Бирон, смеясь, обещал заглянуть к шуту при случае. Через несколько дней Педрилло объявил Бирону, что коза — его жена — благополучно разрешилась от бремени, и напомнил ему об обещании. Затем Анна, любившая такие шутки, послала всех придворных к роженице. Они увидели в постели шута и настоящую козу, украшенную бантами. Каждый поздравлял «супругов» и клал под подушку червонец «на зубок» новорожденному. Так у шута с козой быстро образовался неплохой капитал.

Но шутки-интермедии Балакирева, густо замешенные на непристойностях, были особенно смешны, они тянулись порой годами. При дворе долго разыгрывался «спектакль» Балакирева, когда тот поставил на кон в карточной игре свою лошадь и стал ее проигрывать по частям. О том, что Балакирев проиграл уже половину скакуна, Анна написала в Москву и просила высших чиновников помочь несчастному отыграть животное. Конечно, генерал-аншефы помогли, а как же иначе!

В шутовские «спектакли» Балакирева втягивались не только придворные и высшие чины государства, но и иерархи Русской православной церкви. Дело в том, что Балакирев стал публично жаловаться на свою жену, которая отказывала ему в супружеских ласках. Этот «казус» стал предметом долгих шутовских разбирательств, а потом Священный синод на своем заседании принял решение о «вступлении в брачное соитие по-прежнему» Балакирева со своей супругой. Пикантность всей ситуации придавал известный всем факт сожительства Бирона с Анной Иоанновной. Почти так же открыто, как при дворе обсуждали беды Балакирева, в обществе говорили, что Бирон с императрицей живут как-то уж очень скучно, «по-немецки, чиновно», и это вызывало насмешку.

Успех одного шута встречался другими в штыки. Периодически вспыхивали непристойные распри и даже драки, и весь двор покатывался со смеху, вспоминая «сражения» этой «войны»… А между тем распри шутов бывали нешуточные — борьба за милость государыни тут шла с не меньшим напряжением, чем в среде придворных и чиновников, с кляузами, подлостями и даже мордобоем. А это и было смешно окружающим… Свары и драки шутов особенно веселили государыню. Г. Р. Державин вспоминал рассказ современника Анны Иоанновны о том, что, выстроив шутов друг за другом, императрица «заставляла их толкаться, что приводило к драке и свалке. Часто заставляли их производить между собою драку, и они таскали друг друга за волосы и царапались дал<е до крови. Государыня и весь ее двор, утешаясь сим зрелищем, помирали со смеху».

Но следует знать, что смешить — грязная работа и довольно мерзкое зрелище. Если бы нам довелось увидеть шутки Балакирева и ему подобных, то ничего, кроме отвращения к этому похабному зрелищу, замешенному на вульгарных шутках и намеках, мы бы не испытали. Люди же прошлого иначе относились к скабрезным словам и грубым выходкам шутов. Психологическая природа шутовства состояла в том, что шут, говоря непристойности, обнажая душу и тело, давал выход психической энергии зрителей, которую держали под спудом строгие, ханжеские нормы тогдашней морали. Как пишет историк Иван Забелин, «на то и существовал в доме дурак, чтобы олицетворять дурацкие, а в сущности, вольные движения жизни».

Императрица Анна была ханжой, строгой блюстительницей общественной морали, но при этом состояла в незаконной связи с женатым Бироном. Отношения эти осуждались верой, законом и народом. Об этом государыня отлично знала из донесений Тайной канцелярии. Поэтому не исключено, что шуты с их непристойностями и скабрезностями, обнажением «низа» позволяли императрице снимать неосознанное напряжение, расслабляться.

Не смешно было только самому Балакиреву. Это была его работа, служба, тяжелая и порой опасная. В одном из «Анекдотов» о Балакиреве шут, спасаясь от рассердившегося на его каламбуры Петра I, прячется под шлейфом платья царицы Екатерины. Это значит, что слово — единственное оружие шута — дало осечку. Шутка была не понята, старинное правило прощения шута — «на дураке нет взыску» — не сработало, и знаменитая дубинка грозного царя нависла над его головой. Так было и потом — шутить возле Бирона было опасно. Поэтому, когда в 1740 году умерла императрица Анна, Балакирев выпросился в свою рязанскую деревню и провел там, в тиши и покое, остаток жизни — двадцать лет. Более мрачного и неразговорчивого соседа окрестные помещики в своей жизни не видали — свое Балакирев уже отшутил.