ПЕРВЫЙ ПОБЕГ

В каждом монастыре свой устав, — и в каждом Советском учреждении свои правила… Здесь их, по отношению ко мне, не было совсем. Ходил я без конвоя, т. к. обязанности его исполняла администрация транспорта и, за неимением бараков, жил в крестьянской избе. В общем, жаловаться нечего, положение мое было сносное.

Советская власть, на этот раз, правильно рассудила. — Она эксплуатировала мои знания, как "спеца" и мой труд, как работника. Ничего мне не платила. Чтобы я не умер, слегка подкармливала, заставляла работать и приносить ей пользу. А опасаться ей, — собственно было нечего. Что я мог сделать? — Бежать?.. Но куда?..

Вглубь России. — Невозможно. — Мы стояли около деревни Федорове, в 50-ти верстах от железной дороги, в прифронтовой полосе, сплошь занятой войсками и связанной телефонами. Был октябрь месяц. В лесу не прожить, без деревни не обойтись, а в ней бы быстро поймали. Но даже, если бы и пробраться к железной дороге и дальше, вглубь России, что без документов очень трудно, то на это, все-таки, не стоило бы "менять свою участь".

Бежать к белым…

Но для этого надо знать линию белого фронта, линию красного фронта, обойти ее, или пройти через нее, надо иметь карту, компас и т. д… Наконец, надо просто {55} уйти так, чтобы тебя не поймали на первых же двух-трех верстах. Кажется, что так легко узнать приблизительное расположение войск. Да. На войне это легко, а у большевиков очень трудно. — За каждый такой вопрос, человек в моем положении, отвечает не более, не менее, как своей головой. И это не слова. Поэтому, то там так и трудна всякая организационная работа. И есть только один верный способ работы, — это идти к ним, а работать на себя. Для меня этот способ всегда были неприемлем.

Но развязаться с большевиками и бежать, — нужно было во что бы то ни стало. И я стал готовиться к этому.

Начал я с того, что вошел в сношения с крестьянином, у которого я жил.

Вначале мы осторожно щупали друг друга. Потом, недели через две, разговоры наши стали более откровенными, хотя им много мешало постоянное присутствие в избе солдат и других посторонних людей. Затем, понемногу, я начал узнавать у него про расположение фронта. Оказалось, что мы находимся на левом фланге большевицкой армии, ведшей борьбу с Северной армией Ген. Миллера. Фронт находился, приблизительно, в 50-ти — 60-ти верстах. Конечно, на всех дорогах были войска.

Прошла еще неделя, — дальше — больше, и разговоры наши приняли более определенный характер. Наконец, мы договорились.

Я рассказал ему про свое желание бежать и просил его мне. помочь, а он, в ответ на это, просил меня помочь им в организации здесь, в тылу крестьянского восстания. Я, конечно согласился на это и обстоятельства этому благоприятствовали.

План мой был такой: С севера на юг текла река Онега, в нее, у деревни Федорове, где мы стояли, с востока на запад впадала река Моша, по которой подвозили продовольствие. Вдоль Онеги через мост на Мошу, шла единственная дорога, по которой передвигались войска. Таким образом, деревня Федорово, находилась на всех возможных путях сообщения фронта с тылом левого фланга большевицкой армии.

Что нужно было сделать? — Уничтожить мост, устроить маленькую панику в тылу, слегка поднажать с фронта, и весь левый фланг большевицкой армии сидел в мешке — {56} между Онегой и Мошой. Тут его можно было брать голыми руками.

Крестьяне, у которых реквизировали хлеб и скот, и по месяцам мотали в гужевой повинности, были сплошь белые. Голодная красная армия, конечно, не могла оказать никакого сопротивления.

Дело на мой взгляд было верное, и, казалось должно было принести, во всех отношениях, существенную пользу белым.

Для выполнения этого плана, мы вошли в переговоры с крестьянскими вожаками из нашей и соседних деревень. С некоторыми из них, я виделся, говорил, и все они были готовы на все, чтобы выкинуть из своих деревень их "защитников" — большевиков.

Мне давали проводника, я должен был бежать к белым, доложить там о создавшемся в деревнях настроении, образовать партизанский отряд человек в сто, который явился бы ядром, и вернуться в тыл к большевикам.

День побега был назначен…

Теперь надо было только уйти.

Я подчеркиваю, что всякая организационная работа в Pocсии очень трудна. Люди боятся друг друга, не доверяют, боятся провокации. Нервы дергаются и, на мой взгляд, всякая организация, больше трех-пяти человек, не перешедшая в самый короткий срок от слов к делу, обречена на погибель. Такое положение создалось и здесь. Я считал приготовления и переговоры законченными. Надо было немедленно действовать.

16-го октября 1919 года я вышел из деревни Федорово… На дворе стоял крепкий мороз, снега еще не было. Чуть брезжил рассвет.

До уборки лошадей оставалось часа три, и я хотел выиграть это время, чтобы, между нами и возможной погоней, было бы достаточное расстояние.

Я знал, что после моего побега обязательно будет расследование и, чтобы большевикам не было известно, кто мне помогал в побеге, я должен был встретиться со своим проводником в соседней, маленькой, — домов в пять, деревушке, верстах в трех от нашей. Было условленно, что тот, кто первый из нас придет туда, — мелом нарисует на срубе любой избы условный знак, в вид сковородки с ручкой, {57} войдет в эту же избу и будет там ждать другого. Это не должно было возбуждать никаких подозрений, так как в прифронтовой полосе, всегда много проходящего народу.

Я пришел первый… Прошел по деревушке, — знака нет… Незаметно нарисовал его сам, вошел в избу, поздоровался с хозяевами, спросил их что-то про пристань и отходящие барки, сел и начал ждать…

Прошло полчаса… прошел час…

Я вышел на улицу… снова прошел по деревне… Знака нет.

Свое положение я сознавал — жизнь была на карте… Нервы начали ходить. И здесь, в первый раз, я усомнился в своем проводнике… И это сомнение мне потом немного испортило то ощущение свободы, которое испытывает человек вырвавшись из неволи.

Но вот, дверь в избу раскрылась, и я увидел Ивана Ивановича (буду его так называть). Знаком я с ним не был, мне только раз показали его издали и, сейчас, чтобы не обнаруживать нашей связи, мы не поздоровались.

Он только выпил воды и хлопнул дверью… Я простился с хозяевами и вышел вслед за ним…

Расстояние между нами было шагов пятьдесят… Утро было хорошее, солнце встало, на траве иней… Мы шли по дороге…

"Нет, все в порядке, не в чем сомневаться"… подумал я. Но тут меня ждал новый щелчок по нервам…

Мы уже вышли из деревни в поле, когда я заметил, что навстречу мне идет красноармеец. В этом не было ничего удивительного, так как это был тыл красной армии. Привыкнув инстинктивно наблюдать за окружающими людьми, я вглядывался в него и, заметил, что он пристально смотрит на меня и идет мне навстречу. Ближе и ближе и, вдруг, окликает меня по имени и отчеству. В этот момент я был уверен, что побег не удался, я предан, сейчас будет арест, а за ним, — и верный конец…

Я остановился и, вдруг, в этом красноармейце, узнал человека, который взялся доставить письмо моему брату. Он очень доброжелательно поздоровался со мной, сказал, что к сожалению не мог полностью исполнить моего поручения, {58} спросил меня куда я иду, попрощался со мной, пожелав счастливого пути, и пошел своей дорогой.

Вот такие незначительные случаи — глупые, маленькие, а бьют по нервам хуже, чем какая-нибудь открытая драка или схватка.

Догадался ли он о чем-нибудь я не знаю, но после того, как мы расстались, я заметил, что мой Иван Иванович, увеличивая шаг, круто повернул с дороги прямо в поле к лесу. Я, подождав две-три минуты, пока тот скроется из виду, бегом побежал догонять моего проводника. Полным ходом, в течение двух-трех часов, двигались мы по замерзшему болоту.

Лед был недостаточно крепок, чтобы держать, но достаточно толст, чтобы очень мешать ходьбе. При каждом шаге нужно было проломить его, затем вытащить ногу из болота и, еще раз, подъемом ноги сломать лед. Это совершенно не подходило моим сапогам на тонкой подошве. Задыхаясь, то от бега, то от быстрой ходьбы, мы старались покрыть возможно большее расстояние между нами и возможной погоней. Однако, есть предел силам. Выдохнувшись окончательно, мы решили присесть.

Сели. Познакомились… Закурили… И, вновь, сомнения и недоверие поползли в сознание… Но теперь не только у меня, а уже у нас обоих…

Выяснилось, что у Ивана Ивановича, кроме компаса и топора, есть еще револьвер… При переговорах я спрашивал об оружии и мне ответили, что револьвера не достать, а с винтовкой трудно выйти из деревни. Почему меня не предупредили, что револьвер нашелся?

И мысль заработала… "Провокатор"..

"У меня нет ничего. Карты я не видел, местности не знаю… выведет на большевиков и сласть"… Или… "Стукнет, потом покажет большевикам, что убил контрреволюционера, пытавшегося бежать и тем создаст себе положение"… Так думал я.

"Провокатор… Говорили, что бывший офицер, контрреволюционер, никого не знает, а тут в самом опасном месте, останавливается и разговаривает с каким то красноармейцем"… Так думал он…

{59} И создалась психология двух бродяг… Закона не было, осталась совесть. Она боролась с логикой… И победила…

"Большевицкий агент…подведет…Убить его, пока не поздно"… Рассказывал он мне потом про свои мысли в те минуты.

"Но совесть заговорила… жаль стало"…

Покурив и отдохнув мы двинулись дальше… и, чем дольше мы шли, тем сильнее становились мои сомнения… Озеро, которое мы должны были, по словам крестьян, обойти с его западной стороны, мы обошли с восточной и, вместо леса, нам пришлось идти по совершенно открытой местности…

Но вот настал кризис… Мы выскочили прямо на красных…

Оказалось, что мы находимся шагах в 50-ти от дороги, по которой вразброд двигалась колонна… И мой Иван Иванович полным ходом начал убегать от них…

Полегчало. Провокатор не будет убегать… Теперь оставалось только дойти.

Уверенности, что нас не заметили, у нас не было никакой, и, поэтому, нужно было уходить… И поскорей…

Мы шли из последних сил, но упрямо, упорно, без отдыхов и остановок.

Картина переменилась. — Я взял у Ивана Ивановича компас и повел его.

Уверовав в него, я заставил его интуитивно поверить мне.

Так мы шли до полной темноты, т. е. до того времени, когда погоня, если б она и была, уже не могла бы идти по нашим следам, которые были отчетливо заметны на проломленном льду в болоте и по сбитому инею на траве.

Наконец, первый день кончен…

По нашему подсчету до белого фронта оставалось еще верст 30–40. А это, по болоту, очень много.

Остановились. Развели костер… Иван Иванович снял свой мешок, вытащил оттуда котелок и еду… Скипятили воды, выпили советского чаю и закусили "шаньгами" — полуржаными северными лепешками…

Отдых был и физический, и моральный…Отдыхали не звери, а люди…

{60} Природа заставляет людей приспосабливаться к ней… Север выучил его жителя жить в природе круглый год…

Для ночлега Иван Иванович вырубил сырой ствол, разрубил его вдоль и в половинках выдолбил нечто вроде корыт, затем развел два костра шагах в 5-ти друг от друга, дал им разгореться и покрыл их корытами. Сырой ствол долго не загорался и тепло от костра не уходило вверх, а стлалось по земле.

Нервы сдали. Промерз и устал я сильно. Между этими двумя кострами мы легли на ночлег и скоро вся опасность, недоверие и странность обстановки ушли куда то далеко и, в темном, неизвестном лесу мы, тесно прижавшись, не зная друг друга, заснули.

Проснулись мы от холода довольно рано. Сварили кипятку, закусили и двинулись вперед. Несмотря на мои распухшие и покалеченные ноги, шли мы быстро.

Выскочили на какую то тропинку. Посмотрели. Следов нет. Несколько верст сделали по ней, как по паркету. Затем она свернула с нашего направления, и мы снова окунулись в болото.

Вел большей частью я. Изредка брал компас Иван Иванович.

Около полудня опять наскочили на движущиеся по дороге, крестьянские повозки и, опять, бросились в лес.

Начались сомнения: Правильно ли идем, не сбились ли с направления. Казалось, что вышли на красный фронт… Усталость брала свое. Мои промерзшие ноги в легких сапогах еле передвигались. Шли уже только нервами.

Приближалась ночь. Сил не было идти дальше.

Иван Иванович сменил меня и шел впереди.

Вдруг я вижу, что он, на мгновение, как бы врос в землю и затем бросился в чащу.

Я за ним. Из последних сил бежали мы полным ходом.

Откуда то у него появилась резвость. Наконец я поймал его. У него дрожала челюсть, он задыхался и повторял:

"Белые, белые, в двадцати шагах белые"!

Новое дело: шли к ним, пришли, и бежим от них! Оказалось, что он испугался того, что нас могут принять за красных и убить. Как бы то ни было, но мы были в зоне {61} белых. Если есть дозоры, значить где-нибудь недалеко должна быть деревня, и значит мы обошли красный фронт.

Я взял компас и пошел по прежнему направлению. И вот появились первые признаки жилья. Мы пересекли тропинку, — прошли сенокос, — наткнулись на забор, — прошли по пашне.

И увидели сначала крест с куполом, потом церковь и деревню.

Но стоп! Под ногами три трупа. — Красноармейцы.

"Верно в последнем бою" подумал я. Но к чему это? К хорошему или к плохому? Ладно. Вперед. А там разберем". И радостно и жутко было идти навстречу новой жизни. Вот по дороге мелькнули английские шинели. Иду на них. Усталость замерла…

Наконец встреча со своими солдатами. Это телефонисты 6-го Северного полка. Я объяснил им кто я, поцеловал их и просил отвести меня в штаб. Слава Богу! Я у своих!