О царевиче Хлоре и Осле

Александру предстояло стать российским императором. Константину — императором византийским. Правда, Византийскую империю предстояло воскресить из небытия, поскольку еще в XV веке она погибла под ударами турок-османов, но эта задача казалась Екатерине вполне по силам. Для того она и с Турцией воевала.

О будущей славе Александра возвещало его имя, обращающее и к Александру Невскому, в честь которого мальчик был окрещен, и к величайшему воителю и правителю древности Александру Македонскому. О миссии Константина его имя тоже говорило: в русской императорской семье такого до него никто не носил; это было одно из традиционных имен византийских басилевсов. На известном двойном портрете кисти Ричарда Бромптона бабушкины внуки изображены с легко читаемыми символами: у Александра в руках меч и причудливо завязанный узел («гордиев», разрубленный, а не развязанный когда-то, как известно, Македонским);

Константин же изображен в порфире византийских кесарей и со знаменем Константина Великого («лабарумом») в руках.

На рождение обоих братьев были написаны десятки приветственных од (в том числе Г. Р. Державиным) и выбиты памятные медали. Они были державными детьми, и воспитание их должно было происходить на самом высоком — высочайшем — уровне. Поэтому мальчики сразу после рождения были взяты у родителей, чтобы расти под надзором бабки-императрицы.

На слабые попытки родителей возражать Екатерина говорила: «Дети ваши принадлежат вам, но в то же время принадлежат и мне, принадлежат и государству. С самого раннего детства их я поставила себе в обязанность и удовольствие окружать их нежнейшими заботами». Впрочем, прибавляла: «Вы мне дали двух князей, этого мне довольно. Я предоставляю вам всех, которые могут быть впоследствии».

Растили Александра (родился в 1777 году) и Константина (в 1779 году) по новейшим педагогическим рекомендациям и «на английский лад» (в те времена с читалось, что англичане достигают наилучших результатов в физическом воспитании). В первые годы жизни все внимание обращалось на правильное физическое развитие, здоровье и гигиену.

Екатерина писала своему постоянному корреспонденту барону Гримму: «Маленькая кровать г-на Александра, так как он не знает ни люльки, ни укачивания, — железная, без полога; он спит на кожаном матрасе, покрытым простынею, у него есть подушечка и легкое английское одеяло. С самого рождения его приучили к ежедневному обмыванию в ванне, ежели он здоров; как только весною воздух сделался сносным, то сняли чепчик с головы Александра и вынесли его на воздух, приучили его сидеть на траве и на песке безразлично и даже спать тут несколько часов в хорошую погоду в тени. Он не знает и не терпит на ножках чулок, и на него не надевают ничего такого, что могло бы малейше стеснить его в какой-нибудь части тела… Он не знает простуды, полон, велик, здоров и очень весел».

Точно так же рос и Константин: спартанское ложе, никаких кутаний, не более двух зажженных свечей в комнате, чтобы воздух оставался чистым, открытые окна, ежедневная холодная ванна в комнате, где температура не превышала 15° (по Реомюру; по Цельсию это примерно 19°). Правда, как писала Екатерина: «Он слабее старшего брата и чуть коснется его холодный воздух, прячет нос в пеленки, стараясь согреться». Впрочем, это преодолели, и Константин тоже стал расти здоровым, веселым и румяным. Кормилицей его и первыми слугами были природные греки — чтобы сызмала привыкал к звукам будущего главного своего языка.

Няней Александра и Константина была вдова ре- вельского обер-коменданта, героя Семилетней войны И.И.Бенкендорфа — София-Елизавета Бенкендорф (бабушка известного впоследствии шефа жандармов и начальника III отделения А.Х.Бенкендорфа). Она оказалась своего рода посредницей между «большим» и «малым» дворами и пользовалась уважением как Екатерины, так и Павла и его жены Марии Федоровны. Впоследствии Мария всячески протежировала сыну Елизаветы — Христофору Ивановичу — и устроила его брак с близкой подругой своей юности Анной Юлианой Шиллинг фон Канштадт.

В помощницах у Бенкендорф была англичанка Прасковья Ивановна Гесслер — женщина «редких достоинств», как все признавали, — которая сумела привить Александру первые хорошие привычки и наклонности и приучить его к порядку, простоте и опрятности. Бонной Константина была сестра Гесслер — миссис Николе. С этих двух женщин установилась традиция брать в бонны царским детям именно англичанок.

Екатерина стремилась исключить из воспитания братьев все искусственное, чопорное, этикетное, поощряла игры, особенно на сообразительность. Дети приходили в кабинет бабушки, садились на пол, рисовали, листали книжки с картинками, задавали массу вопросов, складывали слова. В обществе Екатерины им не было скучно; они много резвились и веселились (родители этого не одобряли). Бабушка стремилась в первую очередь воспитать в мальчиках естественность и свободу. «У меня только две цели в виду, — писала она Гримму, — одна — раскрыть ум для внешних впечатлений, другая — возвысить душу, образуя сердце».

По настоянию бабушки братья купались в царскосельских прудах, надевая для этого специальные костюмы, придуманные лично императрицей: длинные шерстяные рубахи, а поверх них широкий шерстяной редингот (род сюртука). Ранее она же придумала для них удобные костюмчики-комбинезоны, соединив в одно целое курточку и штанишки, которые можно было быстро и легко снимать и надевать.

Несмотря на различие характеров, братья отлично ладили друг с другом и были неразлучны и в играх, и в занятиях.

И все же любимцем бабушки и главным объектом ее воспитательных усилий был Александр. Он был пригоже, умнее, покладистее, даровитее Константина (который к тому же неприятно походил на отца и дедушку). С какого-то момента Екатерина почти перестала замечать второго внука, любуясь Александром и восхищаясь им одним.

Екатерина возилась с ним, сочиняла сказки, составила свод нравственных правил — «Бабушкину азбуку», в которой поучала: «Делай добро и не перенимай худое, пусть у тебя перенимают добро», «Труд преодолевает труд», «Перед Богом все люди равны» и т. д. «После обеда мой мальчуган приходит, сколько ему вздумается, и проводит от трех до четырех часов в моей комнате, — писала она Гримму. — Мы ежедневно узнаем что-нибудь новое, то есть из всякой игрушки делаем десять или двенадцать, смотря по тому, кто из нас двоих выкажет в этом деле больше гениальности».

Александр был любознателен и показывал большие способности. «Любопытство и любознательность г-на Александра преобладают над всеми другими его вкусами. Он проводит до часу и двух над книгами с картинками, и Бог знает, с чем этот ребенок не ознакомился».

Через пять месяцев бабушка писала: «Теперь мы за арифметикой и не принимаем на веру, что дважды два четыре, если мы сами их не сосчитали. Я еще не видала мальчугана, который так любил бы расспрашивать, так был бы любопытен, жаден на знания, как этот. Он очень хорошо понимает по-немецки и еще более по-французски и по-английски, кроме того, он болтает как попугай, любит рассказывать, вести разговор, а если ему начнут рассказывать, то весь обращается в слух и внимание. У него прекрасная память».

Чтению и письму оба брата стали учиться, когда Александру было пять лет. Грамоте учились по составленным Екатериной книжечкам: «Ди-тя зи-мо-ю по гор-ни-це ез-дил дол-го на пал-ке, на-ко-нец, ус-тав, сел на пол и за-ду-мал-ся. По-го-дя не-мно-го, спросил: Ня-ня, как я пой-ду за го-род, ку-да я при-ду?»

Писать учились, сочиняя письма к родителям: «Любезной папинка и маминка целую ваши ручки. Я слава Богу здоров и ездил вчерась з Братцом вфаетоне гулять а сего дня поедим в Петербург 5 августа Сынок ваш Алексаша».

Специально для Александра Екатерина сочинила свою знаменитую «Сказку о царевиче Хлоре», по которой саму императрицу вскоре прозвали Фелицей. Герой сказки — юноша «дивной красоты», который «столь же был умен и жив, и повсюду слух носился о его красоте,

уме и хороших дарованиях». Однажды его похитил киргизский хан, который, чтобы проверить, на что способен царевич, велел ему найти «розу без шипов» (иными словами, добродетель). Дочь хана Фелица стала помогать мальчику в поисках цветка и дала ему в помощники своего сына по имени Рассудок. Много опасностей подстерегало их в пути, но в результате они нашли высокую гору, где рос цветок — «добродетель». Взбираясь на гору, спутники опирались на посохи — «честность» и «правду».

По мотивам сказки «О царевиче Хлоре» близ Павловска была построена «Александрова дача». На крутом берегу стоял дом великого князя, близ него златоверхий шатер, а на холме — «Храм розы без шипов», плафон которого был расписан фресками с изображением Петра Великого, который с высоты небес смотрел на Россию, окруженную символами наук, промышленности, богатства и опирающуюся на щит с изображением Фелицы — Екатерины. В парке были и другие павильоны, имевшие названия, взятые из сказки, и, прогуливаясь, мальчики (особенно Александр) поневоле вспоминали соответствующие страницы с нравоучениями.

Немец-столяр Пайер обучал великих князей пилить, рубить и строгать. «Не правда ли, забавно, что будущие государи воспитываются учениками столярного ремесла?» — писала по этому поводу Екатерина.

Одновременно мальчики учились и другим ремеслам: красили, обивали, смешивали и растирали краски, рубили дрова, пахали, косили, вскапывали грядки, правили лошадьми за кучера. Ремесла и ручной труд были обязательны для внуков Екатерины. Уроками детей в этот период не загружали, но Александр сам любил читать и учиться и к шести годам умел читать и писать по-русски и по-английски.

Князь Долгорукий для забавы великих князей обучил военной экзерциции солдатских детей и приводил потешный отряд и в Петербург, и в Царское Село. Константин особенно обожал это развлечение и был счастлив, когда его ставили в одну шеренгу с юными солдатами и учили маршировать наравне с ними.

На день рождения детям отец и матушка дарили коробки с оловянными солдатиками, конными и пешими, со знаменами, алебардами, барабанами и прочим, а бабушка — крошечные сабельки в ножнах с чеканкой.

Сыновья не были изолированы от родителей и регулярно с ними виделись. Павел с супругой на неделе раз или два бывали при большом дворе и общались с сыновьями, а по воскресеньям и на несколько летних недель дети приезжали к родителям в Гатчину. Под непосредственным руководством Павла происходило и военное образование мальчиков. В целом общение в этой семье было даже более интенсивным, чем в тех семействах, где дети учились в закрытых учебных заведениях — Пажеском или кадетских корпусах или институтах благородных девиц, в которых полагалось одно свидание с родными в месяц и никаких каникул в кругу семьи. Другое дело, что изменить что-то существенное в воспитании сыновей Павел и Мария Федоровна не могли: все и всегда решала только императрица.

Но точно таким же образом не могли ничего изменить и родители кадетов или институток.

Следует прибавить, что, когда впоследствии Мария Федоровна сама занималась воспитанием младших сыновей, она неоднократно сталкивалась с запретами со стороны старшего сына-императора и обойти его волю тоже не могла.

Судя по переписке Александра с Павлом, никакого двуличия в отношениях с отцом у него не было. Они искренне и глубоко любили друг друга. Павел был достаточно хорошо образован, чтобы им было о чем поговорить. Отношения их испортились позднее — как из-за придворных интриг, так и из-за взглядов самого Александра.

В детстве и юности Александр одинаково хорошо чувствовал себя и с бабушкой, и с отцом. В Гатчине он с удовольствием отдавался военным занятиям и сохранил на всю жизнь страсть к военным упражнениям, учениям и парадам. Именно в Гатчине слишком близко над ухом маленького Александра выстрелила пушка и с этого времени он стал глохнуть на левое ухо. Позднее у него стал гаснуть и левый глаз, поэтому, став взрослым, Александр часто принимал характерную позу, склоняя вправо голову (подставляя собеседнику слабослышащее ухо), и пользовался лорнетами: прятал их в рукаве и постоянно терял.

Очень рано братьев начали приобщать к светской жизни. Графиня В.Н.Головина вспоминала забавный эпизод из раннего детства будущего императора: «…На малых эрмитажных собраниях…

часто появлялся великий князь Александр Павлович, которому было всего четыре года, и его трехлетний брат, великий князь Константин. Приводили скрипачей, и начинались танцы. Я по преимуществу была дамой Александра. Однажды, когда наш маленький бал был оживлен более обыкновенного, великий князь, шедший со мной в полонезе, объявил вдруг со всей серьезностью ребенка его возраста, что хочет показать мне в дальних комнатах дворца нечто ужасное. Меня это очень озадачило и смутило. Дойдя до самой последней комнаты, он завел меня в нишу, где стояла статуя Аполлона, которая своим античным резцом могла ласкать взор артиста, но вид которой мог легко смутить девочку, к счастью, слишком наивную, чтобы любоваться выдающимся произведением искусства в ущерб стыдливости».

В конце 1783 года умерла С. И. Бенкендорф, и воспитателем Александра стал генерал граф Николай Иванович Салтыков, хорошо знавший реалии как придворной, так и государственной жизни. Екатерина не искала воспитателя, который воздействовал бы на умы и души великих князей нравственно, — эту роль бабушка отводила себе и учителям. Нужен был человек, который занимался бы делами прозаическими: здоровьем, гардеробом, столом, прогулками, досугом, порядком в тетрадях и книгах, своевременным появлением учителей. Эту роль — фактически дядьки — и выполнял граф Салтыков. Александра он воспитывал до 1794 года, а Константина — до 1795-го.

Новый воспитатель был хорошо известен великому князю Павлу Петровичу, потому что с 1773 года занимал должность гофмейстера его двора, в 1776-м сопровождал его в Берлин на обручение с Доротеей Вюртембергской (будущей Марией Федоровной), а в 1781-м путешествовал вместе с семьей цесаревича по Европе. Павел Салтыкову доверял.

Екатерина сама составила «Наставления» о воспитании внуков. Это был очередной наказ просвещенным согражданам, как должно воспитывать идеальных людей:

«Да будет одежда Их Высочеств летом и зимою не слишком теплая, не тяжелая, не перевязанная, не гнетущая наипаче грудь.

Чтобы платье их было как возможно простее и легче.

Летом же купаться, сколько сами пожелают, лишь бы пред сим не вспотели.

Чтобы Их Высочества спали не мягко, но на тюфяках, как привыкли; а отнюдь не на перинах, и чтобы одеяла их были легкие, летом простые ситцевые, подшитые простынею, зимою стеганые.

Кушать и пить нужно; но что кушать и пить и сколько, сие определять, смотря на то, что Их Высочествам в каких обстоятельствах здорово.

Веселость нрава Их Высочеств ни унимать, ни уменьшать не должно; напротиву того поощрять их нужно ко всякому движению и игре, летам и полу их сходственным: ибо движение дает телу и уму силы и здоровье.

В детях часты малые припадки озноба, либо жара, или боли в члене, делаются к росту или иному какому естественному приращению, которые пройдут без лекаря, без лекарства и без врача и врачебства; употребление же лекарства в тех случаях отнимет силы нужные к производству того естественного действия…

От младенчества дети обыкновенно плачут от двух причин: 1-е, от упрямства, 2-е, от чувствительности и склонности к жалобе. Различить и те, и другие слезы можно по голосу, взгляду и по наружности детей; но те и другие слезы не должно дозволять, но надлежит запрещать всякие слезы».

Из семи глав «Наставления» четыре посвящались тому, как укрепить в Их Высочествах добродетели, первой и главной из которых императрица называла «истинное познание Бога, Творца видимого и невидимого». Для преуспеяния в этом познании к великим князьям приставлялся духовник — протоиерей Афанасий Самборский.

Наставники должны были развивать в мальчиках уважение к старшим, почитание родных и «умонаклонения» к добру и учтивости к близким, правдивость, смелость, сострадание к «тварям бессловесным, как то: птицам, бабочкам, мухам, собакам, кошкам». «Отдалить надлежит от глаз и слуха во младенчестве и от отроков в первые годы все то, что мысли устрашить может, как то: всякие пугалища, душу и ум утесняющие, которыми обыкновенно детей стращают и от коих делаются они робки, так что не могут остаться одни, боятся своей тени или дрожат в темноте. Все таковые пугалища в речах употреблять не надлежит». Это писалось с явным учетом воспитания Павла Петровича.

Написала императрица и учебную программу, согласно которой урок мог продолжаться не более получаса, и заканчивать его следовало «прежде, нежели они станут скучать». «К учению не принуждать детей и за учение не бранить. Буде учатся хорошо своею охотою, тогда похвалить. Детям трудно иметь прилежание».

Из языков предполагалось учить русский, французский, немецкий, латынь, греческий (последний — только Константину). Александр должен был изучать еще английский. Помимо этого предполагалась география (прежде всего российская), астрономия, история — всеобщая, древняя и российская, которая «для них и сочиняется». Также математика, изучение гражданских законов и военного искусства; верховая езда, фехтование, плавание, борьба, стрельба из лука и все то, «что телу придает силу и поворотливость».

Все современники характеризовали Салтыкова как ловкого царедворца, успешно лавировавшего «между подводными камнями, которыми была усеяна дорога между большим и малым дворами», научившего тому же своего воспитанника и вообще оказавшего большое влияние на личность Александра. Считается, что от Салтыкова император позаимствовал присущие ему в зрелые годы такт, скрытность и конформизм.

Екатерина была Салтыковым очень довольна и часто хвалила плоды его воспитательных усилий. Александр был к нему очень привязан и, когда в мае 1816 года Салтыков умер, сопровождал гроб с телом до Казанского собора, где тот был похоронен.

Сохранилась переписка царственного воспитанника с наставником, начиная с детских извинительных записок (как странно бывает видеть «историческое

лицо» в положении нерадивого школьника!): «Николай Иванович, простите меня, я виноват перед вами и господином Лагарпом. Признаюсь вам чистосердечно, что я сделал движение руками, которое показало нетерпеливость. Прошу вас попросить его, чтоб он меня впустил. Мы сегодня алгебрику делаем, а Федор Федорович сам сказал, что он ее в другой раз не начнет. Если бы другой был урок, так я бы снес наказание для того, что я бы сам мог сделать его. Но тут я сам ничего не могу сделать».

«Николай Иванович! Я признаюсь в своей вине, за что меня вчерась выслали, то было невнимание. Я вас прошу сказать учителю, чтобы меня он взял учиться, и скажите, чтобы мне сказал он, чего я не знаю». (Изгнание за провинность из классной комнаты было главным наказанием великих князей; ничему более серьезному их, по желанию бабушки, не подвергали.)

Помощником Н.И.Салтыкова и старшим наблюдателем за воспитанием великих князей был генерал- майор Александр Яковлевич Протасов (1742–1799). Он вел дневник, фиксируя все подробности повседневной жизни великих князей, их учебы и взросления. Такие дневники, как мы видим, были традицией. Протасов, в частности, писал в дневнике: «Замечается в Александре Павловиче много остроумия и способностей, но совершенная лень и нерадение узнавать о вещах, и не только чтоб желать ведать о внутреннем положении дел, как бы требовали некоторого насилия в познании, но даже удаление читать публичные ведомости и знать о происходящем в Европе. То есть действует в нем одно желание веселиться и быть в покое и праздности! Дурное положение для человека его состояния!» (Тут то ли бабушка сильно преувеличивала любознательность маленького великого князя, либо он успел к подростковому возрасту основательно испортиться.)

Законоучитель Александра и Константина о. Андрей Самборский выделялся среди других тогдашних священников европейской образованностью и свободой ума. Много лет он прожил в Англии, был женат на англичанке, единственный среди русского духовенства брил бороду и носил пасторский сюртук вместо рясы. По настоянию Екатерины о. Андрей обучал мальчиков преимущественно православной обрядности и уважению к Заповедям, не вторгаясь в вопросы собственно веры. Екатерина, сама, по сути, равнодушная к религии, очень опасалась, что внуки подвергнутся влиянию «суеверия и фанатизма». В итоге оба великих князя выросли рационалистами, в мире которых не было места Богу. Константин таким и остался, а Александр позднее, во время Отечественной войны 1812 года, пришел к вере, правда, весьма далекой от традиционного православия.

Русскую историю и литературу преподавал великим князьям знаменитый писатель-сентименталист М. Н. Муравьев, физику — Крафт, биологию — известный путешественник академик П. С. Паллас, математику и военное дело — штык-юнкер Ефим Войтяховский, а до этого Шарль Массон, немецкий язык — сын пастора лютеранской церкви Гроот, французский язык и географию — Ф. Лагарп.

Фридрих Цезарь Лагарп (Фридрих Цезаревич или Петр Иванович, как его звали в России), второй человек после Салтыкова, сыгравший важную роль в формировании личности Александра I, появился при русском дворе в 1783 году, когда как раз набирался штат преподавателей. Осмотревшись, Лагарп внимательно изучил инструкцию Салтыкову и составил «мемуар» для императрицы, в котором изложил собственные педагогические взгляды. Он писал императрице: «Будущий правитель не должен быть ни физиком, ни натуралистом, ни математиком, ни географом, ни филологом, ни юристом и т. д. Но он должен быть честным человеком и просвещенным гражданином и знать преподаваемые предметы настолько, чтобы понимать их настоящую цену и иметь ясное сознание обязанностей, лежащих на монархе, в руках которого счастье и несчастье многих миллионов». Будущий правитель должен был знать, что когда-то «существовало между людьми равенство, и если обстоятельства с тех пор изменились, то это отнюдь не случилось с целью предоставить человечество со связанными руками и ногами прихотям одного человека, и что существовали самодержавные государи настолько великодушные и правдивые, чтобы всенародно объявить своим подданным: мы во славу себе почитаем сказать, что мы сотворены для наших народов» (последние слова были прямой цитатой из знаменитого «Наказа Уложенной комиссии», сочиненного самой Екатериной).

Записка Лагарпа понравилась императрице, и она повысила автора до звания главного наставника великих князей (подчиненного, впрочем, Салтыкову), а также преподавателя чтения, арифметики, геометрии и истории.

По своим взглядам Лагарп был убежденным республиканцем и атеистом (однажды он продиктовал ученикам такое определение Христа: «Некий еврей, именем которого названа одна религиозная секта»). Он произносил пылкие монологи о любви к ближнему, об уважении к человеческому достоинству, о свободе личности как основе любого справедливого общественного устройства, о просвещенном монархе, терпеливом, терпимом и отечески-мудром. Он неустанно внушал великим князьям на примерах из древней и новой истории, как ужасна тирания и как благородна республика. Он говорил о всеобщей свободе, не стесненной никакими — социальными, сословными или иными — рамками. Он внушал, что крепостное право — несомненное зло.

По натуре педант Лагарп был безукоризненно честен, очень серьезно относился к своему делу, но даже расположенные к наставнику современники отмечали в нем отсутствие творческого начала, доктринерство и полную отвлеченность его рассуждений.

Система идей, усвоенная Александром у наставника, находилась в сфере чистой теории. К России, ее государственному устройству, истории и ее народу она никакого отношения не имела. Это были абстрактный либерализм и абстрактная гуманность, целительные для души, но вряд ли полезные для будущего государя, которому предстояло жить не в идеальном, а в грубом реальном мире. По мере того как жизнь раскрывалась перед Александром во всей ее неидеальной неприглядности, росло и его разочарование, предопределившее надлом и духовный кризис последних лет жизни императора.

Вместе с набором либеральных идей Лагарп внушал воспитаннику и практические правила царствования — так, как сам их понимал, причем делал это и устно, и письменно вплоть до тех пор, пока Александр не сделался правящим императором. Он предостерегал юношу, что если тот будет избегать труда, то станет игрушкой в руках своего окружения («если государь слаб, избегает труда и если он прибегает к другим там, где он может и должен действовать сам, не рискует ли он дозволить своим приближенным делать зло?»), и тут уже, добавлял Лагарп, не помогут никакие оправдания, вроде «я был обманут» или «я не знал».

Он побуждал Александра добиваться любви своих подданных: «Поскольку Вы принадлежите всей России и должны рано или поздно стать первым ее лицом, и притом лицом публичным, — писал он, — необходимо, чтобы взяли Вы за обыкновение беседовать со всеми, особенно же с соотечественниками, и показывали им своим любезным приемом и речами свое благорасположение, дабы завоевать таким образом их любовь». Позднее Лагарп рассказывал: «Я старался вселить в него мысли, что он не может иметь истинных друзей». Когда Екатерина спросила его, действительно ли он полагает, что «государи лишены приятностей и наслаждений дружбы», Лагарп ответил: «Не спорно, Ваше Величество, что многие из царей достойны иметь друзей, но положение ваше таково, что все, которые к вам близки, имеют слишком великую необходимость в вас, почему говорят вам большею частью то, чего не чувствуют». «Сими правилами, — говорил Лагарп, — довел я государя до того, что он полагается на себя, а не на окружающих его».

Внушенная Лагарпом осторожность со временем превратилась у Александра в недоверчивость, а потом в подозрительность. Отсюда хрестоматийные «двуличие» и «неискренность» Александра, в которых его обвиняли современники: в их формирование Лагарп внес не меньший вклад, чем Салтыков.

Заботился Лагарп и о чисто внешнем соответствии Александра его высокому статусу. В ноябре 1801 года, когда воспитанник уже царствовал, наставник писал ему: «Ваше Величество! Имею честь сообщить Вам свои заметки касательно воскресного кружка. В общем, Вы играли свою роль весьма удачно. Тем не менее мне показалось, что, входя в салон, Вы слегка оробели. Хвалю за это Ваше сердце, ибо молодости подобает скромность; но император должен иметь вид».

Впоследствии Александр не раз подчеркивал решающую роль Лагарпа в своей жизни. «Я всем ему обязан», — говорил он в 1811 году графу М. К. Огинскому. В другой раз он выразился еще определеннее: «Не было бы Лагарпа — не было бы и Александра».

В результате общих усилий бабушки и воспитателей Александр получил блестящее образование. Оригинальный и острый ум и широкая эрудиция позволили ему впоследствии блистать в самых утонченных салонах Европы. Он с легкостью поддерживал беседу на разнообразные темы — политические, философские, литературные, даже богословские, и лучшие умы того времени выражали свое восхищение российским императором.

Необыкновенные способности Александра были очевидны для всех. «Ни для одного смертного, — говорил Лагарп, — природа не была столь щедра». Ко всему, он был красив, бесконечно обаятелен, элегантен, прекрасно воспитан, учтив.

И вместе с тем идеального монарха из Александра не вышло. Он не довел до конца ни одного дела, за которые брался. Он потерял всех соратников и единомышленников, на которых когда-либо опирался. Он не освободил, как стремился в юности, народ от деспотизма и крепостного права, не дал России конституции, о которой много говорил; был непоследователен и непостоянен, «слаб и лукав», как писал о нем Пушкин. Одно из самых многообещающих царствований оказалось в итоге одним из наиболее бесплодных. Была ли в том вина воспитателей?..

Великий князь окончил курс географии и истории, геометрии и алгебры, прочитал уйму отрывков из произведений древнеримских и древнегреческих классиков, написал целое собрание сочинений. Далее Лагарп надеялся углубить его знания в области мировой истории и завершить курс изучением философии — Кондильяка, Локка, Руссо, Мабли и особенно Монтескье. Так бы и было, но Александра Павловича решили женить, а какое же могло быть после этого продолжение образования?

К пятнадцати годам Александр, по словам его воспитателя А. Я. Протасова, вступил в период «развития страстей». Протасов стал замечать у Александра «сильные физические желания как в разговорах, так и по сонным грезам, которые умножаются по мере частых бесед с хорошенькими женщинами».

Екатерина, бывшая очень высокого мнения о внешности внука, предполагала, что женщины будут представлять для Александра опасность, «потому что за ним будут гоняться, и нельзя ожидать, что оно будет иначе, так как у него наружность, которая все расшевеливает».

К тому же Екатерина мечтала передать Александру престол (в обход сына), а сделать это лучше всего было после того, как у внука появятся собственные дети, желательно мальчики, — знак того, что будущее империи обеспечено и в грядущих поколениях.

И поскольку бабушка была уже очень немолода, она начала искать любимцу невесту. В 1792 году из Бадена приехала принцесса Луиза, и судьба великого князя была решена. Они обменивались записочками: «Любите ли Вы меня хоть немного?» (Александр). — «Да, конечно» (Луиза). Александр: «Я Вас буду любить всю мою жизнь». Луиза: «Я Вас буду любить всю свою жизнь».

Александр тотчас сообщил новость Николаю Ивановичу Салтыкову, с которым привык быть предельно откровенным: «С несказанным удовольствием уведомляю ваше сиятельство, что дело совершилось. Я нашел случай вчерась ввечеру уведомить Принцессу о моих чувствах к ней, и я так счастлив был, что она призналась мне, что она им соответствует и что она меня любит.

Я по матушкину приказу был у батюшки, чтоб уведомить его о сем. А как она проснется, я к ней пойду. Если вашему сиятельству будет время, так я, возвратясь от матушки, к вам зайду, чтоб вас подробнее уведомить».

(Чувства просто распирали юного Александра. Он был счастлив… и кто бы мог тогда подумать, что семейное счастье его продлится лишь несколько лет и сменится скоро тягостным взаимным отчуждением?)

Свадьбу сыграли 28 сентября 1793 года. И снова Александр отчитывался перед Салтыковым: «Ваше сиятельство, у нас дело изрядно шло. Я пробовал раза три впускать туды, а оно довольно глубоко входило, и ей больно немножко было, но еще не прорвало кожицу». И потом, месяцы спустя: «Ваше сиятельство, Бог мне даровал дочь, и очень счастливо».

Сами посудите, какие в таких обстоятельствах могут быть уроки?

«Образование молодого князя осталось незаконченным со времени его женитьбы… Он читал урывками, бесплодно, без увлечения. Стремление к приобретению знаний не слишком сильно владело им, и после чересчур ранней женитьбы он не считал нужным поддерживать в себе эту наклонность. Между тем он сознавал важное значение серьезных занятий и хотел бы приступить к ним, но усилий его воли не хватало на то, чтобы преодолевать те препятствия для подобных занятий, которые ежедневно выдвигались перед ним в связи с его обязанностями и другими скучными сторонами его жизни», — писал об Александре его бывший друг, один из тех, кого он оттолкнул от себя, князь Адам Чарторыйский.

Но, однако, что же второй бабушкин внук Константин?

Братья росли и учились вместе, хотя разница между ними была больше полутора лет. Александр блистал;

Константин едва посверкивал. У него не было ни яркой одаренности, ни приятной внешности, ни покладистого характера. Он был гиперактивен, неуклюж, строптив, неуправляем — то, что называется «сложный ребенок» — и никому особенно не нужен. Бабушка так и не смогла отвоевать для него Византию, после чего утратила к внуку значительную долю интереса. Константину с детства явно требовалась твердая рука и индивидуальный подход, о котором тогдашняя педагогика еще и не знала.

Наставник уговаривал Константина почитать книжку. «Не хочу читать, — отвечал великий князь, — и не хочу потому именно, что вижу, как вы, постоянно читая, глупеете день ото дня». По-хорошему, мальчишку следовало бы выдрать или хотя бы показать, что подобное поведение заслуживает порицания, но телесные наказания раз и навсегда запрещены бабушкой, да и Руссо велит давать детям больше свободы. В ответ на свои выходки Константин слышал лишь вежливый смех придворных и похвалы своему остроумию.

Его следовало учить иначе, чем Александра, в другом темпе и другим вещам. Может быть, ему нужны были другие наставники — более волевые, настойчивые и принципиальные, способные не пасовать перед священным авторитетом царской власти, — стоики, а не царедворцы. Меж тем учили братьев вместе, и младший вынужден был, постоянно напрягаясь, тянуться за старшим. «Меньшой великий князь дошел только до умножения; затруднение, которое он испытывает при заучивании наизусть таблицы умножения, и отвращение ко всему, что останавливает его внимание на несколько минут сряду, составляет главную причину этого замедления…»

Внимание Лагарпа и других наставников было обращено на одного Александра. Усилия Константина едва замечались. Он был тенью старшего. Однажды, когда Салтыков увещевал разошедшегося Константина и привел ему в пример брата, Константин резко ответил: «Он царь, а я солдат, что мне перенимать у него?» Естественным следствием этого стало желание как угодно заявить о себе, обратить на себя внимание, заставить если не любить, то хотя бы видеть.

«Великий князь имеет превосходное сердце, много прямоты, впечатлительности и природных дарований; он часто высказывает способность легко усваивать преподаваемое, — писал Лагарп о Константине Салтыкову. — Эти счастливые задатки дают, конечно, блестящие надежды; но напрасно было бы льстить себя ожиданием осуществления их, если не удастся обуздать в нем избыток живости, приучить его сосредоточивать внимание на известном предмете и победить его упрямство… Редко можно встретить молодых людей до такой степени живых, как великий князь; ни одной минуты покойной, всегда в движении; не замечая, куда идет и где ставит ногу, он непременно выпрыгнул бы из окошка, если бы за ним не следили».

«Я заметил… не один, а тысячу раз, что он читал худо нарочно, отказывается писать слова, которые он только что прочел или написал, потому что не хотел сделать того или другого. Он прямо отказывался исполнять мои приказания, бросал книги, карты, бумагу и перья на пол; стирал арифметические задачи, написанные на его черном столе, и эти проявления непослушания сопровождались движениями гнева и припадками ярости, способными вывести из терпения самого терпеливого человека в свете. Что же я противопоставлял этим бурям? Две вещи: 1) авторитет вашего сиятельства, 2) хладнокровие и терпение, соединенное с неуклонным требованием послушания. Я предоставлял свободу великому князю кричать, плакать, упрямиться, обещать исправиться, просить прощения, шуметь, не останавливая этой бури, пока она не угрожала повредить его здоровью, и я не соглашался выслушать его до тех пор, пока он не исполнял по моему желанию того, что он должен был сделать; но те только, кто были свидетелями сцен, знают, какому испытанию подвергалось мое терпение и чего мне стоило удержать должное хладнокровие в эти критические минуты».

В это время Константину было всего семь с половиной лет.

Дальше было не лучше. Константин орал, визжал, бросался на пол, стучал ногами, даже кусался. В 1789 году (Константину десять) Лагарп писал: «…при тех условиях, среди которых он находился до сих пор, трудно было бы ожидать, что упрямство его пройдет, и действительно, оно приобрело характер такой несдержанности, что потворствовать ей и терпеть ее более невозможно».

Кроме Лагарпа, перечить Константину никто не смел. Лагарп же читал безобразнику нотации, пытался лишать его игрушек и развлечений, заставлял находиться в классе, пока урок, во время которого он упрямился пленился, не будет выучен самостоятельно, без учителя. Детские записки Константина к Лагарпу — это бесконечные извинения, обещания исправиться, просьбы простить и впустить в класс, из которого Константина то и дело выставляли. «Господин де Лагарп! Умоляю вас прочесть мое письмо. Будьте снисходительны ко мне и подумайте, что я могу исправить свои недостатки: я делаю усилие и не буду мальчишкой, ослом и пропащим молодым человеком. Прошу вас пустить меня придти учиться… Послушный и верный ваш ученик Константин».

Это Лагарп его все время называл — от бессилия — «господин осел».

Есть среди записок Константина и явно написанные с голоса Фридриха Цезаревича, разве что вывод сделан самим великим князем: «В 12 лет я ничего не знаю, не умею даже читать. Быть грубым, невежливым, дерзким — вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет за всю мою жизнь».

Подростком Константин стал совершенно невозможен: он открыто безобразничал, ругался и говорил гадости, демонстрировал жуткие манеры и упивался полной безнаказанностью. Теория «чистого листа» в случае с Константином слишком заметно давала сбой. Бабушка не знала, что с ним делать: в ее умных книгах о таком ничего не говорилось. Попытки сажать негодяя под домашний арест давали лишь временное облегчение. В итоге разрубить гордиев узел пришлось уже проверенным способом: женить Константина.

Тем и закончился, к обоюдному облегчению, бесконечный и бесплодный поединок двух упрямств.

Со временем Константин перебесился и сделался вполне приемлем для общества, но для этого ему понадобилось пройти период неукротимого юношеского буйства, пережить гибель отца, три войны, развод и искушение властью, когда умер брат Александр; только после этого постаревший великий князь перестал что-либо доказывать себе и окружающим и успокоился, хотя грубым и несдержанным оставался до конца, создав себе множество врагов.

И все же уроки Лагарпа не прошли для него впустую. Терпение и твердость Лагарпа, его честность и мужественные попытки донести до ребенка понятия о добре оставили в сознании великого князя достаточно глубокий след, создав там систему устойчивых нравственных ориентиров.

Недаром с годами Константин Павлович относился к своему бывшему наставнику все с большей симпатией. В одном из писем он мечтал даже, как однажды с женой приедет к нему в Швейцарию. А в конце письма добавил: «Прощайте, любезный де Лагарп, не забывайте меня; я очень вас люблю, и будьте уверены, что вы мне всегда будете очень дороги. Осел Константин.

Осел ты еси и ослом останешься; как бы не мыли голову осла, истратят только мыла. Не заставишь пить осла, когда ему не хочется. Прощайте».