Константин Алексеевич ГОРДИЕНКО Трилогия "БУЙМИР" - 1 Чужую ниву жала /p...

Константин Алексеевич ГОРДИЕНКО

Трилогия "БУЙМИР" - 1

Чужую ниву жала

Роман

Перевод П. Слётова

Известный украинский прозаик Константин Алексеевич Гордиенко представитель старшего поколения писателей, один из основоположников украинской советской литературы. Основная тема его произведений - жизнь украинского села. Его романы и повести пользуются у советских читателей широкой популярностью. Они неоднократно издавались на родном языке, переводились на русский и другие языки народов СССР.

За роман трилогию "Буймир" К. Гордиенко в 1973 году был удостоен Государственной премии УССР им. Т. Шевченко.

В этом романе автор рассказывает о росте революционного сознания крестьян села Буймир, о колхозном строительстве в Буймире и о героической борьбе украинских колхозников за свою Родину, за свободу и независимость против немецко-фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Густая мгла заволокла село, застлала свет. Воет, метет, перевивает дороги, наваливает сугробы. Снежный вихрь со свистом мчится по улице, трещат деревянные закутья, рев стоит на дворе.

Долго не хотела зима стелить свои снеговые постели, но вот все закрутилось, завихрилось - света не видать. Катит, кружит, насыпает переметы, заносит улицы, хаты.

Есть где разгуляться метелице. Среди лесов, на взгорье полей, вдоль дороги стоят могучие тополя. Сюда-то сбежались все полевые ветры, что вырвались из яров, балок, словно озлились на весь людской род, сшибаются на самой дороге, шипят, бушуют, совсем ошалели...

Ватага людей, упрямо выдерживая лютый натиск ветров, откидывала снег с дороги. Сухой, пухлый, он еще не слежался. Кожухи, платки, бороды запорошило снегом. Ветер бил в лицо, поземка не давала дышать, но люди неутомимо расчищали заносы. Вихри кружились меж тополями, порывисто мчались навстречу, засыпали глаза, неслись вдоль дороги, заметали уже расчищенный путь, навевали новые сугробы.

Заснеженные люди посматривали на дорогу. Заметили - еще одна гурьба бредет на помощь с лопатами. В такую непогодь задать бы скотине корму да отсидеться в теплой хате. Но старосты, десятники мотались по заснеженному селу - выгоняли людей на дорогу. Ослушаться не смел никто: приказ по волости, могли оштрафовать, посадить в холодную.

Закутанный башлыком, в добротном, кожухе с блестящей бляхой - знаком власти на груди, приземистый, как пень, Лука Евсеевич Мороз, задумчиво поглаживал прокуренные пышные усы, попыхивал трубкой и, укрываясь от ветра за тополя, плелся вслед за людьми. Кто знает, какие мысли засели в голову человеку? Не без смысла же, не без забот топчется он тут - делами общества ведает. Староста!

Рослый парнище в потертой короткой сермяге, едва налезавшей на широкие плечи, осмелился как бы с упреком обратиться к старосте:

- И на черта нам эта дорога! Ни в лес, ни на мельницу, ни на базар здесь не ездить!

У людей не выходили из головы такие же мысли. Дорога эта большими лесами идет мимо имения Харитоненки на Сумы. Остановились, скучились, готовые послушать, что же ответит староста.

Но речь перехватил рыжий сермяжник.

- Как так не ездить? А когда будешь расчищать лес Харитоненки общество-то еще задолжало за выпас на лугах, - где проедешь? - с деланным простодушием возразил Павлу всегдашний острослов Грицко Хрин. - Задаром хочешь на своих землях скотину пасти? Десятину-то пану ведь батько откосил, отработал, а еще лес надо чистить. Забыл?

На больных струнах играл Грицко Хрин, всех задел за живое...

Давние споры шли еще со старым помещиком. Он так позахватывал сельские земли, что общество не могло дыхнуть, скотине некуда было ступить. Поп Онуфрий передал ему земельные планы. Теперь с милостивого разрешения Харитоненки село арендует у него эти земли под выпас и должно за них отрабатывать: зимой чистить панский лес, летом убирать хлеб. Вот и выходит, что люди кругом в долгу у пана.

Староста был недоволен - больше всего парнем, который завел эти разговоры. Как где-нибудь соберутся, так он всегда и вотрется. Гулял бы себе - так нет, надо ему ввязываться в общественные дела! Сам Мороз в таком возрасте ничего не знал, кроме вечерниц. Грицку Хрину староста ничего не сказал. Человек он общественный, в летах, может позволить себе острое слово. Известный горлан на сходах, он самому старшине правду в глаза режет. А вот парня надо проучить, чтобы не зазнавался, не давал волю языку, - а то на что же и староста? Хоть Мороз хорошо знал Павла, сына Захара Скибы, но все-таки, чтобы припугнуть, спросил его, чей он есть. Отчитал, что берется судить о делах не по разуму. Развелись пролазы среди молодых мужиков. Каждый норовит быть умнее батьки.

Трезвое слово старосты должно бы дойти до сознания каждого. Лука Евсеевич все знает, только не с каждым станет разговоры разговаривать. На этот раз он осведомил людей, что еще вчера вечером старшина созвал старост, десятников и приказал, чтобы спозаранку дорога была расчищена. Вся волость на ноги поставлена.

- Дурацкий приказ, - безо всякого уважения к власти снова отозвался упрямый парень. - Дорогу тут же заметает.

По всему было видно, что парубок так легко не сдастся. Слова старосты не вразумили его.

Лука Евсеевич оторопел. Парубок отважился всенародно срамить старшину!

- Кого же ты обзываешь дурнем? Ты знаешь, что старшину сто голов выбирало?

- И все они три копейки стоят в базарный день в Лебедине! - нисколько не задумываясь, отрезал находчивый парень.

Староста сначала никак не мог постигнуть то, что каждому было ясно. Старшину выбирали видные, известные хозяева со всех хуторов и сел. А за три копейки по базарным дням в Лебедине продавали бараньи головы. Лука Евсеевич наконец сообразил... Вот куда гнет парубок! Даже дыхание перехватило. Дерзкий парубок осмелился открыто, на людях глумиться над старшиной. Так ославить честный род Калиток! Лука Евсеевич растерянно оглядывался. Он надеялся на возмущение людей, которое, казалось, должны бы вызвать слова Павла Скибы. Но на старосту глядели веселые лица. К несчастью, здесь не было ни одного выборщика. Люди не скрывали своих чувств. Больше всего хохотал и потешался с бессмысленным удовольствием зеваки Грицко Хрин.

Ненадежные люди, убедился староста, работают на дороге. Не будет он с ними тут лясы точить. Скрутить парубка нетрудно. Но ведь и у старосты хата крыта соломой. Теперь не такое время, - опасное время. Переводятся смиренные люди. Давно ли вот у самого старшины сожгли стог сена. Тревожная пора наступила, надо остерегаться, чтоб не обозлить людей. Еще до Буймира не дошло. Но слышно - люди везде смутьянствуют.

Статная светло-русая девушка, проворно отгребавшая снег рядом с Павлом, встревоженная резкими словами парня, стала удерживать его, уговаривать, чтобы не нарывался, не задирал людей - мало ему и без того лиха? Вот разгневал старосту, осмеял всенародно богатого хозяина. Ведь староста ему этого не забудет, не простит. Она ласково предостерегала парня, а в душе гордилась его смелыми, правдивыми словами. Девушка печально посматривала на сильные плечи и руки парубка. Она уговаривала его, чтобы помолчал, не наживал врагов - только накличет беду на свою голову. Под силу ли ему тягаться с богатеями? И без того невесело. Удивительная девушка! Она даже и тут так нежна и ласкова к Павлу.

А Павло, словно озлившись и не зная куда девать силу, яростно разметывал сугробы... Порывистый ветер разносил негодующие слова парубка:

- У всех в печенках сидит эта казенщина! Разве когда-нибудь староста погонит Мамая на отработки? Дети старшины когда-нибудь отбывают наряд? Посылает ли когда старшина Мамаевну на поле? Или богатеев - исправлять дороги, косить общественные земли? "Я хозяин! Что ты, мою жену, гладкую Секлетею, пошлешь белить волостное управление?.." Казенщину всегда на бедняке отбывают!

- Правда! - отозвался Грицко Хрин, раскидывая лопатой сугробы.

Орина уже не рада была, что завела разговор, еще больше рассердила парня. К счастью, метет, резкие слова не долетают до уха старосты, что стоит понуро за тополем. А Павлу все равно, он нарочно говорит во весь голос. Пусть люди услышат. Пусть почуют в этих словах свои заветные думы.

Прибывала помощь с лопатами - от каждого общества, во главе с десятниками. Десятники-то без лопат. Чтобы люди со знаками власти взялись за лопаты?..

Следом за ними прибыл и сам старшина. На нем была подбитая мехом синяя поддевка - чинарка, а поверх нее просторный, расшитый цветными нитками кожух. Люди поснимали шапки, приветствовали дородную личность. Сытое лицо старшины набухло, залепило снегом холеную бороду, посинел мясистый нос. От старшины попахивало водкой. Словно бочка, стоял он посреди дороги. К нему подбежали старосты, десятники, и Роман Маркович напустился на них. Почему до сих пор дорога не расчищена, коли он дал приказ? Чтоб была в один миг свободна дорога! Не видят они, что ли, зима выпала снежная, по брюхо коням намело, Харитоненко должен ехать на именины к грахву, а дороги занесены!

Люди убедились - высоким доверием оделяет Харитоненко старшину. Роман Маркович все знает - в какое время, куда и зачем проедет Харитоненко. Может, старшина будет встречать помещика в пути?

Десятники сообщили, что работа уже подходит к концу. Сотни рук рвут, разбрасывают снежные сугробы. А Роман Маркович тем временем не может отвести помутневших глаз... Здоровая, крепкая дивчина, словно вылепленная из земли, красные как мак, полные икры ее горят... Кровь с молоком девка! Роман Маркович услышал от старосты, что Чумакова дочь Орина ворочает снег за двоих мужиков, а непутевый сынок Захара Скибы только сбивает людей с толку... Людей на шлях насилу повыгоняли - испортились люди, с ропотом работают, очень недовольны...

Лицо старшины наливалось гневом. Что? Недовольны? Воспоминание о спаленном стоге ударило в голову.

- Бей поганую сороку, пока не превратишь ее в ясного сокола!

Лука Евсеевич покорно усмехнулся. Старшина знает, что говорит, он с большими начальниками водится, с земским, его и к самому Харитоненке зазывают... На ветер слов не бросает.

Старшина приказал записать тех, кто не вышел. Теперь не обрадуются будут знать, как не слушаться приказа из волости. Голова Луки Евсеевича всегда полна забот. Под нахмуренным лбом толпятся сложные мысли. Известно, кого пропустить в списках, старосту нечего учить, знает, как поступить... Не укажет же он на Мамая или выборных...

Тем временем из леса показались сани, выехали на расчищенную дорогу, помчались. Перед санями и позади гарцевало по два вооруженных всадника. Старшина поехал навстречу. Дорога была узкая, он свернул с дороги, в снег по самое брюхо загнал коня и сам плелся по пояс в снегу, чтобы предстать пред ясные очи пана. Люди под тополями с любопытством разглядывали закрытые, просторные, теплые сани, покрытые черным как смола лаком, расписанные затейливыми разводами, обведенными красно-золотой каймой. Четверка сытых, вороных коней поравнялась с конем старшины, раскормленным, еле влезавшим в оглобли. Крупы у коней широкие, груди могучие, как заржали - аж дерево затрещало, гул пошел по дороге! Старшина забрел в сугроб, скинул шапку перед санями, доложил кучеру, что дорога в лес расчищена, и кучер что-то ткнул ему в руку. Старшина поклонился, люди тоже поснимали шапки и ждали, хмурые, пока проедут сани. Оттуда никто не выглянул.

Угрюмыми шли люди домой. Намерзлись, устали, тешили себя мыслью, что пан хоть на погрев даст, - так разве у старшины вырвешь? Все видели, как он топтался перед панскими санями и что-то положил себе в карман. Полные неприязни взгляды провожали старшину. Грицко Хрин все видит, все знает. Калитка понаставил своих любовниц продавать водку, известный женолюб, вот и сегодня не сводил с Орины похотливых глаз. Он прогуливает людские деньги, захватывает чужие земли, торгует казной, а с ним писарь, урядник все в этой волости взяточники - обкручивают людей...

Люди роптали, жаловались друг другу, но все же остерегались, чтобы старосты не услышали, а то еще передадут старшине. Хвалили Павла - смелый парень, правду в глаза режет. На что Павло ответил, что пора, мол, всем браться за ум. Уже повсюду села перестали слушаться панов, громят экономии, жгут, расплачиваются за все кривды и издевательства. Только наши терпят... Есть пострашнее враг, чем Калитка. Видели, как пресмыкался он перед Харитоненкой. Искал панской ласки, хотя сам и зарится исподтишка на панскую землю...

Почем знать, кто вложил в голову Павла этакие мысли. Все на свете объясняет людям. Видно, кое-что узнал от других и кое-что своей головой домыслил. Павлу, конечно, приятно слышать похвалу себе, своей смелости.

- Уже подавили войска восстания по селам, - возражают люди Павлу. - У царя сила, скрутил смелых, тюрьмы забиты крестьянами.

- Против силы, против ветра песком не посыплешь, - рассуждает Грицко Хрин.

- А нужно нам стать силой. Вихрем налететь на пана, разметать, чтобы и следа не осталось! - с горячностью отвечает Павло.

И куда же он клонит?

Так и разошлись с вечными жалобами, нареканиями. Но слова, брошенные по дороге, взволновали людей.

Орина с Павлом возвращались вдвоем. Шли молча, отдыхая после дневной суеты. Хотелось, чтобы дороге не было конца. Снег позаметал овраги, стало легко, просторно глазу, ветер спадал, вишневая полоса окрасила запад, но думы были невеселые. Орина заглядывала в глаза Павлу, он почему-то отводил взгляд, хмурил брови, - должно быть, нелегко ему. Три года она знается с ним, подруги уговаривают Орину бросить Павла, забыть - ведь он слоняется по людям ради заработка. Разве не найдет она себе зажиточного хозяйского парня? Батько, Иван Чумак, сам не большой хозяин, ругает дочку, чтобы не водилась с Павлом. Не сможет он прокормить жену. На чем ему хозяйствовать?

Несчастная ее доля. Павло стал утешать девушку: скоро полетят короны, засияет правда на земле, тогда люди установят свои законы, и каждая дивчина сможет выбрать парубка по себе, и парубок - дивчину.

Орина со страхом, однако доверчиво прислушивалась к этим отрадным словам. Никто так, как она, не ждет этого заветного дня - тогда они с Павлом смогут повенчаться.

2

В белых свитках, отделанных аксамитом, разноцветными лентами, шнурами, с выпущенными мережками, с ладно уложенными косами да еще с цветком около повязки - уж лучше нигде не повязываются, чем в Буймире! девушки сходились на гулянку.

Орина одевалась у своей подруги Маланки - сестры Павла. Еще дома, когда мать из хаты вышла, Орина сунула тайком цветастый новый платок за пазуху, потому что мать не дала бы надеть праздничное. Сестричка Марийка тайком вынесла из хаты новую корсетку.

Мать Лукия, когда шьет дочерям сорочки, всегда мерит на себя - чтобы были на вырост. Странное обыкновение! Орина, хоть и рослая дивчина, но матери не догнала, и теперь приходилось дочке сужать и прилаживать наряд. Рукава - хоть шесток подметай, пазухи - хоть каравай клади. Орина расправляла платье перед зеркалом, Маланка со смехом вертела подругу. Хорошо, что нет хлопцев.

Но Орине не до смеха. Мать глаз не спускает с дочки, праздничную девичью одежду держит под замком, учит, чтобы Орина смолоду честь берегла. Не большого хозяина дочь, должна быть матери покорной, послушной. Бедную девушку работа и честь красит, богачка - та волами, землею залатает свой грех... На посиделки идешь - мать непременно проверит, сколько пучков кудели взяла, а как воротишься - сколько пряжи принесла, пряла ты или гуляла.

Орина лукаво обратилась к хозяйке:

- Тетка Татьяна, должно быть, не такая?

Маланка не дала матери слова вымолвить:

- Такая же, такая же!

Пожилая женщина залюбовалась красивой девушкой - давно с Павлом водится, может, посчастливится сыну. Покорная, работящая невестка придет в дом, утеха и помощь свекрови на старости лет, а то она уже слаба здоровьем. Маланка ведь на выданье. Все село знает Орину. Убирают коноплю, так она на тридцать пучков больше каждой нарвет. Ленивая Ульяна Калитка всегда убирает до самого Маковея, если люди не помогут.

Просторная хата бабы Жалийки прибрана, натоплена. Сюда пришли парни и девушки, чтобы отгулять, отпеть заговенье. Потому что дальше пост - шитье, пряденье за огурцом да квасом.

По-праздничному нарядная молодежь завела песню про дивчину, что приглянулась казаку не своей красою, не русою косою, а приворожила своим чистым сердцем.

Орина с Павлом сидят рядышком, и удивительное чувство будит в них эта песня - она согревает сердца, роднит. Оба поотвыкли от радости. Набегали, тревожили неспокойные мысли. Заработать негде, хата убога, а дивчине не дадут ждать.

Маланка с Максимом - те не печалятся. Не покорится Максим отцу, Ивану Чумаку, который, как известно, не очень расположен и к Павлу и к Маланке.

Посиделки только начинались. В жаркой хате было шумно, окна оттаяли, лица блестели, бил бубен, заливалась ясноголосая скрипка. В танец вступали торжественно, плыли, кружились...

Девушки с богатых дворов были без пары, их хлопцы еще не пришли, где-то гуляют. Хмурилась, пыжилась полная дочь старшины Ульяна. Неприветливым взглядом окидывала пары спесивая пышная Мамаева Наталка дочь церковного старосты, самого зажиточного хозяина во всем Буймире. Низкорослая, неповоротливая Настя Мороз дремала.

Было душно, парни обмахивались беленькими платочками, а девушки вырывали их из рук. Впору хоть и не вынимать парубку платочка - вмиг дивчина выхватит. Но, видно, парни для того и носили их в праздник, чтобы заигрывать с девчатами.

Нудно сидеть так неподвижно. Уже завечерело. Ульяна злилась, злилась, наконец поднялась, вышла на середину хаты, вероятно, хотела прогнать досаду, лениво раскачивалась, тяжело притоптывала, кружилась, поднимала ветер и бренчала монистами. Посиделки гуторили - такое монисто из дукатов у Ульяны Калитки, что не понятно, как только шея выдерживает.

Девушки перешептывались:

- За ней дают пару волов да пять десятин к тому же... Терегерка говорила на улице.

- И неудивительно - старшина мало разве награбил?

- Да никто не берет...

- Скаженного нрава девка.

Павло рассказал девушкам, как они с Максимом под пятницу (как раз когда девчата шили) обходили все посиделки в Буймире, показывали вышитые вставки, что наковыряла Ульяна, - выкрали у нее. Когда же Максим добавил, что Павло к тому же еще и сам напутал в этих вставках, девчата хохотали, держась за бока. Перехватили те вставки хутора - были на посиделках и хуторские парни. На весь Буймир ославили Ульяну, прямо там ложились все от смеху. Дочь богача, а как вышивает! Да еще и полотно льняное. Вставки обошли всех: смотрите, как ковыряет дочка старшины!

Орина остерегла парней: что, если дойдет до Ульяны? Тогда им не миновать беды. Подговорит хозяйских парубков - поколотят.

В самом разгаре гулянки из темноты вечера, окружавшей хату, донесся голос, отчаянно горланивший:

Ой да за яром, яром!

Ой та за ярищем!

Била Химка Евдокима

По... днищем!

Так драть горло не каждый осмелится, так залихватски бесстыдно голосить на все село мог только парубок хозяина-богатея.

Хозяйские дочки оживились:

- Идут наши хлопцы!

Хата засуетилась, загомонила:

- Яков идет! Давай кочергу!

- Идет Яков! Поставь рогач!..

Голосистая ватага приближалась. Ясно! Это идут не какие-нибудь там хлопцы. Тихо, пристойно пусть себе ходят робкие. Яков идет - улица гремит! Все слышат, знают, что идет Яков! Всполошились, завыли собаки, в синей глубине вечера раздавались визги да выкрики. Яков может себе все позволить: сын старшины!.. Все село оглушили, до самых звезд доходили пьяные голоса.

Хата затряслась от хохота, когда Яков отворил двери, а рогач, стоявший в дверях, стукнул его по сивой шапке. Обычные девичьи шутки. Яков это знал, был наготове, но орава сзади нажала, может быть, нарочно, и поэтому не уберегся. Это был нескладный, широколицый парубок, недалекого ума, горлан на все село, оттого девчата охотно над ним потешались.

Вслед за Яковом в хату пролезла румяная, дебелая девка, юбка на ней волочилась до самых пят, мережка не была выпущена... Девчата с хохотом накинулись на нее, начали трепать, стянули юбку, сорвали платок - и все увидели, что это был приземистый толстяк, Мамаев сынок Левко. Третий парубок, чернявый Василь, сын Мороза, принес в сермяге снеговую бабу и шлепнул ее посреди хаты. Сколько веселья, гама, визга. В хате стало тесно. Хозяйским; сынам все позволено! Никто не скажет, не осудит. Затеи, веселье, молодость!

Жалийке досталось работы. Она проворно встала с полатей, вытащила лохань и принялась сгребать снег, ворча на парней, - остудят ей хату. Ульяна схватила донце от прялки и гонялась за Василем, стараясь огреть его, а он, ловко увертываясь, метался по хате. В подпитье парни пришли деньжистые.

Понемногу шум и кутерьма стихли, девушки расселись в ряд на лавке, румяные, ясноглазые, переводили дух. А хозяйские парни вертелись перед ними, ломались, выставляли напоказ свои глянцевитые, как зеркало, сапоги, красные, как жар, пояса. Из-под смушковых шапок играли черные брови, свисали молодецкие чубы - орлы! Краса села, утеха девичьих очей! А Яков к тому же полез в карман, вытащил порттабак, стал закуривать. Порттабак привлек всеобщее внимание. Несмело потянулись пальцы, чтобы взять щепотку ароматного табака из этакой деликатной штуки. Яков важно крутил, мял цигарку, держа перед собой порттабак, но нельзя сказать, чтобы он уж очень заносился. Когда все налюбовались досыта и Яков спрятал порттабак в карман, снова стали смотреть на Якова обычными глазами. У него, к слову сказать, среди многочисленного сборища не было пары. Парни подсаживались к девушкам, танцевали, а Яков мыкался из угла в угол и не сводил глаз с Орины. Пригожая, румяная, она сидела рядом с Павлом и беззаботно разговаривала. Неприветлива, горда Орина, на Якова и не смотрит, и он никак не может этого понять - была бы девушка при достатке, а то всего-навсего пять десятин за душой, а она еще тобой пренебрегает.

Орина резко ответила зазнавшимся хозяйским сынкам, которые потешались над девушками:

- Что хлопцы? Прицепи сучке двести рублей - и хлопцы возьмут: пусть лает, я зато десятину куплю...

Все расхохотались - в неприглядном свете выставила Орина хозяйских сынков. Девчата взяли верх, осмеянные хлопцы смутились, не нашли что сказать.

Среди криков, разговоров снова завели песню, зазвенели девичьи голоса... "А вже тая слава по всiм свiтi стала, що дiвчина козаченька серденьком назвала".

Девушки в песнях жаловались на людские пересуды о чернобровой дивчине, что на огороде жала жито, а проходивший мимо козак стал помогать жнее.

Песни - отклики на все тревоги, надежды.

Но вот снова все заглушил бубен, и девушки сорвались с лавок. Орина махнула цветастыми широкими рукавами - статная, полногрудая, лебедь-девка! Пригожее тут не было никого. Она положила руку на плечо Павлу, который ласково обнял ее полный стан и повел в танце. Все загляделись на них, крепкий парубок, ловкая пара.

Девушки кивали на Павла и Орину, перемигивались, переговаривались:

- Кровь с кровью встретилась.

Дочь старшины Ульяна и Мамаева Наталка повели разговор о том, что у Павла ничего нет, разве что в... Девушки добавили срамное слово... Около чего и над чем они будут хозяйствовать? Павло сам себя не прокормит. Наденут суму - да в экономию...

Хозяйские девчата хохотали, потешались над ладной парой: недолго этой Орине радоваться, девичий век короток.

А парни около Орины так и вьются - нет девушки милей. Весела, здорова, опрятна, обходительна, певунья, говоруха... Ладная девка! Но откуда ни зайдет Яков, на спину натыкается, смотреть на него не хочет привередливая девушка. Сердито сказала, чтобы не наступал на ноги, не маячил перед глазами, пригрозила дать дулю, выставила парня на посмешище. Якова так и подмывает стукнуть в девичью налитую спину кулаком. Пренебрегает она хозяйским сыном. А с хозяйским работником Павлом расстаться не может. Но Яков Калитка так легко не отступится. Увидим еще, чей будет верх.

Сунув руки в карманы, он стал против Орины. Лихой парень. Вышитая сорочка горит на нем, красный пояс покрывает всю грудь. Хмельной, расхристанный, он поигрывает блестящими сапогами и насмешливо выпевает:

Даром, дiвка, цвiти сiєш.

Вони тобi не зiйдуть...

Но Орина тоже умеет отпеть. "Не ходи, не нуди, не увивайся", развеселила она девчат.

Ревность разбирает Якова. Он при достатке, с хозяйского двора, неужто не отобьет дивчину? Что, Яков по экономиям толчется, по хлевам ночует? А с Павлом расправа короткая.

Веселый месяц на селе. Разве одна молодежь гуляет? Богатые хозяева сегодня пьют у Калитки, завтра продолжают у Мамая, на третий день опохмелятся, перепьются, поспят, а там, протрезвившись, снова хлещут... Веселье, песни, разгул! И чего только в голову людям не приходит, на какие только затеи не пускаются!

Ватага гуляк отворяет дверь в хату, кладет на пороге тяжелую колоду, мороз в хату валит. Тогда хозяин ставит на стол бутыль, режет мясо, сало и гости оттаскивают колоду, закрывают дверь, садятся за стол. Вновь начинается гульба.

Три дня хату не выметают, затем собирают мусор в мешок, усаживаются гурьбой на сани, привозят собранное добро к богатому хозяину Морозу, высыпают среди хаты: "Чего сына не женишь, не отдаешь дочку замуж?"

Ну, раз уж хата замусорена, надо гостей потчевать. Морозиха стелет рядно, собирает мусор, топит печь, варит. Шипят колбасы, капуста, пироги... Знает хозяйка, как привечать дорогих гостей - знатные люди сошлись: Мамай, Калитка, хозяева - хуторяне, выборные... Какого-нибудь там Чумака или Захара Скибу не пригласят. Терновки, наливки сияют на столе, ласкают глаз, снова начинается гульба.

3

Закрутился дед, а за ним весь род вслед... Кто больше сухонького Ивана Скибы выкорчевал пней, перекидал земли, камня, отрыл канав в болотах, выжег кирпичей? Свековал на заработках, нажил две грыжи, а достатка нет...

Вся семья Скибы собралась у огня, мирно судачит, только Маланка прядет на посиделках. Соломенный дух обогревает тело, в печи клокочет варево, печеная тыква наполняет хату вкусным паром. С поклона голова не болит.

- Смиряйся, сынок, смиряйся, - поучает желтый лицом, жилистый Захар молодого сына Павла. - Я весь век ломал перед людьми шапку, слонялся по хозяевам, по экономиям. Не поклонишься - не получишь работы, на кусок хлеба не заработаешь. Старшему уступи, смолчи.

В тонкие стены хаты ломится стужа, ветер рвет кровлю, метет в окно снегом, звенит стеклами, воет в печи. На коленях отца широкая пила, отблески пламени мерцают на полотне ее, сильная рука направляет пилу, напильник точит, острит стальные зубцы, а мысли точат голову - в хате холодно, заработка нет, в чувалах пусто. Не то песня, не то протяжный стон нарастает в хате:

Ах ти, зимушка-зима,

Ти холодна, студена...

Все приумолкли, задумались. Хата заворожена песней, которая тягуче гудит, переливается в широкой отцовской груди, пронимает душу.

- Куда ни кинь - все клин... Куда ни повернешься, спина голая, выкладывает свои сокровенные думы бывалый дед Ивко. - А тут еще внук беду накличет, со старостой на шляху заспорил, никому не смолчит, не спустит. Счастье, что отменили волостные розги, а то бы живо выдрали да запрятали в каземат. Святое писание говорит: смиряйся... терпи...

Павло не дал старику довести до конца свои поучения:

- Нет ни бога, ни полубога на земле...

И в кого это внук удался - недоверок какой-то, нагнал страху на домашних.

Захар прямо-таки оторопел от необычайных слов сына, направленных против закона, ничего не щадящих, уничтожающих все на свете. Не услышал бы кто, не узнали бы люди, а то дойдет до недобрых ушей, тогда беды не оберешься. Восстал сын против закона! И где только набрался он такого духа? Отец диву давался, когда увидел как-то, что сын по-печатному мерекает, в книге читает. И дня в школе не был, букв не знал, а где-то научился. Захар заметил: как вернулся сын в прошлом году из экономии, удивительная перемена случилась с ним. Раньше веселый, разговорчивый, стал он теперь задумываться. Уставится в угол взглядом и так и застынет. Что бы это значило? Вот и сейчас: латал бы себе сапог без дум, без тревог, - так нет, заговорил страшными словами о правде, о воле, о том, как царь Микола усыпил эту волю, а чтоб ее разбудить, нужно всем миром, всем обществом обух сталить... Даже кровь стынет. Захар предостерегает сына - чтоб не услышал, не дознался старшина... Кто его знает, где сын там бродит, с кем водится, может, что-нибудь и услышал дельное, но только если все это дойдет до старшины - в цепи закуют, в Сибирь сошлют и следа не найдешь. Всем тогда не миновать беды из-за Павла.

И мать Татьяна просит, молит буйного сына, чтобы берегся, не осиротил убогий род. Сын успокаивает ее, утешает, за себя постоять сумеет. Настанет час - придет панам расплата за кривду, за издевательство. Крестьяне вырвут землю у Харитоненки, потому что как же дальше жить?! Трудящиеся станут хозяевами везде - на земле, на заводе...

Далеко залетают мысли у внука, должно, вычитал что-нибудь в книжках, которые пишут те... как их, что бунтуют людей? - демократы... Дед Ивко тоже кое в чем разбирается: еще когда был в Ростове на кирпичном заводе, слышал между рабочим людом разговоры про панское обирательство, про восьмичасный день, выкупные и волю. Теперь эти разговоры, видно, перекинулись, перекатились в село...

- А что, неправда? - придрался внук к дедовым словам. - Вот ведь замотал Харитоненко крестьянскую землю, передвинул межи, теперь сдает в аренду эту же землю, околпачивает людей. А за что и кому мы выкупные платим?

Против этого, понятно, никто ничего не может возразить - издавна эти докучливые думы припекают людей, жить не дают. Кабы общество могло отсудить у помещика те земли! Давно хлопочут об этом, еще Павло несмышленышем был. Беда, нет просвещенного человека, что повел бы людей, помог, направил бы. Есть один, да и тот жулик, - волостной писарь. Обманет. Человек с головой, но дурной... С богатым судиться - лучше утопиться. Высоко летает внук, залетает за облака...

Захар с дедом хоть и не прочь послушать завлекательные речи хлопца, снисходительно относятся к ним, ведь эти речи никому не помогут. Вот и ведут Захар с Ивком свои разговоры о горьких крестьянских делах, о скудных заработках. Поучают Павла - не видал он еще лиха. Захар ходил молотить за двадцать копеек. За пять дней едва выколачивал рубль.

Дед Ивко перехватывает Захаровы думки:

- А теперь машины людей обездоливают. То вы бы зимой по хозяевам с цепом ходили, был бы заработок, а нынче Мамай, Калитка своими молотилками зерно уже обмолотили, и не только себе, но и людям.

- Машина вырывает работу, - угрюмо соглашается Захар. - У Харитоненки давно машины молотят, появились еще лобогрейки, самоскидки, косаря и не нужно... И как дальше жить?

...Ти зморозила купця...

...Ти холодна, студена...

И снова зазвучала песня, и снова наседали невеселые думы, но, как ни нудно на сердце, песня все же скрашивает серый день.

- Кабы знать, что подрядимся, - советовался Захар с сыном, - пошли бы завтра в экономию. А то опять откажут, пропадет день, опять возвращайся не евши. Из дома нечего взять.

Изголодавшаяся, истощенная мать Татьяна оперлась на рогач и следила за огнем в печи, но, услышав разговор о харчах, сразу оторвалась от дум. Осенью она насобирала опят, насушила и теперь сварила похлебку. Кабы бросить туда горсточку пшена, был бы сытный кулеш, а то - постный, водичка. Ладно, лишь бы горячий... Засыпала пшеничной мучицы, накрошила луку, вышло густо, пусть садятся ужинать. Кабы гречневой муки добыть, сварила бы галушечек...

Недогадливому человеку, пожалуй, никак невдомек - совсем не похоже, что в хате Захара острая нужда. На столе белое рядно, поставлены хлеб, капуста, огурцы, хрен, а посреди стола - праздничная полная бутылка. Словно люди ждут гостей. Но гостей, конечно, не будет, и в бутылке совсем не водка, - просто, чтобы было как у людей, пусть себе праздничный стол тешит глаз, будто и нет нужды никакой.

Сегодня Захар спозаранку надел не будничную свитку, смазал дегтем сапоги и пошел. Куда пошел? Дела у него, что ли, нету? Пусть люди думают может быть, в церковь или в волость, а то, может, даже в экономию. Человек общественный, мало ли какие дела бывают у такого человека.

Не то чтоб у него не было родни или некуда было идти. Придешь, а у родни тот же достаток, такой же точно стол. Не будут же потчевать родича огурцами да квасом.

Вернулся Захар такой же озабоченный, как и был, когда уходил.

...Дед Ивко нашел выход:

- Придут святки, у батюшки снова купим сухарей. Он с молитвой пойдет, насобирает паляниц.

- Он свиней ими кормит. Вот разве зацветут, тогда продаст, - едко заметил внук Павло.

- И на том спасибо.

Печальные мысли пришли матери в голову.

- Люди свиней выкармливают, овец, припасают сала, шерсти.

Вечные неудачи повисли над родом, Скибы. Летом заработали в экономии денег, купили поросенка. Думали, выкормят за зиму, продадут, призаймут еще денег, заработают и купят лошадь. Но поросенок пошел за долги - нужно ведь обуться, одеться, прикупить хлеба, картофеля. Да еще подать придавила, набегают недоимки... А единственная скотина, корова, без молока, только корм переводит, весной лишь отелится.

За ужином семья совещалась, где завтра достать работу. Опытный дед Ивко советует поставить магарыч скотнику. Если принести гостинца, могут взять на работу. Такой сведущий этот дед Ивко с остренькой бородкой: на небо посмотрит - все знает, куда какая звезда идет... Только Захар не надеется на отцовские советы. Разве другой придет без магарыча? Еще лучший принесет. Не так уж велик и заработок. Поработаешь неделю, мешок картошки купишь либо муки.

Тогда Ивко рассказывает домашним о былых событиях. Словно ости в мешковину, обильно вонзились они в седую память.

Около мельницы столпились подводы, как на ярмарке. Днюют, ночуют - не бросишь же зерно без надзора - ждут очереди. А подводы все прибывают и прибывают.

Выходит мельник.

- Что у тебя в мешке?

- Мед.

- Ставь мешки наперед.

Оттолкнул все мешки, поставил.

- А у тебя что?

- Горелка.

- Тебе и мерка! Сыпь и мели.

- А кто приехал с гречихой, просом, подождут до рассвета...

Казалось, вековой опыт заложен в этих будничных поучительных словах, которые угнетали молодежь - Ивко к тому и клонил.

Семья похлебала постную похлебку. Горячая жидкость приятно согревала желудок, а тревога, забота все разъедали душу...

Тут еще новая напасть свалилась - вот у Захара голова и неспокойна. Старшина купил землю рядом со Скибиной нивкой. Это значит - беги скорей продавай или меняйся. Закрутит. И писарь податями задавит. Это уж, как пить дать, закрутит. Ведь не обойдется же без того, чтобы корова не ступила на соседнюю нивку. Калитке только бы врезаться клином. Он уже прихватил немало земли вот так, по кусочкам. Штрафами, угрозами задергал людей. Как зайдет скотина на голую землю - штраф. Перенимает ухватки Харитоненки, и люди трепещут, пошло беспокойство. Теперь, по всему видно, подбирается к Захаровой нивке, что около Косых Ярков. Осьмуха земли, самый большой клин. Ой, горе, горе!

Целый вечер Захар точит пилу, чтобы завтра что-нибудь заработать. Хоть в Сумы, хоть в Лебедин - не близкий путь. Батько с сыном решили идти в Лебедин пилить дрова.

Дед Ивко парил на печи немощное тело и словно оправдывался:

- Пошел бы и я, да уж ноги меня не носят, руки не служат.

Туманный рассвет сыпал снежком, крикливое воронье слеталось на базарную площадь.

Высокие белые колонны радовали глаз необычайной красотой. Густые базарные запахи - дегтя, кож, извести, керосина, олифы - кружили голову, проникали в душу, будоражили. Захар перекрестился на золотистые, как августовские тыквы, купола собора, на острый шпиль земской управы - на все четыре стороны. Дроворубы обходили каменные дома, заглядывали в просторные дворы. Душистый запах свежего хлеба мутил рассудок - сколько соблазнов, приманок в этом, Лебедине! Дроворубы туго затянули пояса поверх своих сермяг.

Людные улицы пестрели новыми кожухами. У Захара то рябило, то желтело в глазах. Он несмело заглянул во двор с глухими железными воротами. Там на цепи рвалась собака. Захар выскочил на улицу и перекрестился.

- Слава тебе господи, дрова есть, - сказал он Павлу.

Отец с сыном стояли в обшитых старой ветошью сапогах среди широкого двора. По деревянной лестнице спустился бородач в белом фартуке, махнул рукой:

- Не нужно, уже наняли...

- Почем? - спрашивает Захар.

- По рублю за сажень.

- Мы бы покололи дешевле, - упрашивает Захар, - мы бы по восемьдесят копеек взялись.

Не по душе Павлу отцовские слова, да сказанного не вернешь.

А тут подоспели старые дроворубы - вернулись с базара. Услышав эти слова, они, обозленные, подкрались сзади, взяли Захара за грудки и начали трясти: "Мы тебе порубим, поколем!.. Вырываешь у нас работу! Иди, найди себе!.." Совсем затолкали, задергали, затуркали отца. Павло хотел вступиться за батька, защитить его своим дюжим кулаком, да так и не посмел поднять руку на седобородых людей. Услышав крики, выбежал приказчик и рознял дроворубов. Понурые, осрамленные, вновь побрели по улице Захар с сыном. Отец не смотрел на сына, гнетущее чувство давило его.

Долго им еще не везло, долго еще слонялись они со двора во двор. Только дразнили собак, теряли время, голодные и раздраженные.

Против Дворянского собрания, за железной оградой, стояло в глубине двора длинное каменное двухэтажное здание.

- Тут учатся панские девчата, - пояснил батько.

На просторном, как выгон, дворе дворник сметал снег с каменных дорожек, проложенных между ровными рядами сирени. Отец толкнул локтем сына - поступай, мол, как я. Бывалый человек, знает, что делать: подбежал к дворнику, взял лопату, стал отбрасывать снег. Павло подметал вслед метлой.

- Тимофей Иванович, - попросил Захар дворника, - мы тебе поможем снег отгрести, купим полкварты, только возьми нас колоть дрова, никому не отдавай.

Дворнику надо было еще подумать, взвесить, но Захар так смотрел на него, так упрашивал, что тот согласился. Расчистив каменные дорожки, взялись они за пилу. Пахучие дубовые опилки посыпались на снег. Много времени пробегали без толку, зато как дорвались до дуба - не разгибали спин. Кружилась голова - то ли от запаха дуба, то ли с голода, - они гнали надоедливые мысли о еде. Радовал большой штабель кругляков: работы станет на неделю. Везет же людям на земле! Острая на славу пила быстро въедалась в твердое дерево, от бревен то и дело отпадали колоды. А когда напилили, Захар с удовольствием сел на бревно, вытянул натруженные в коленях ноги, скрутил цигарку и почувствовал себя весьма привольно. Тем временем Павло с топором словно падал на колоды, они распадались на поленья, разлетались на щепы.

Дворник Тимофей Иванович был приятно удивлен - быстро управились, хорошо порезали - и даже угостил батька махоркой. Постоял, поговорил с ним, как равный с равным, и ушел, но скоро вернулся, принес дроворубам горшок, обдававший пахучим паром, - недоеденный борщ, приготовленный для панских дочек, - и заплатил деньги. Захар долго перебирал на ладони серебряную мелочь, хмурил лоб, даже вспотел. "И круп надо принести домой, потому что уже изголодались, а попотчевать дворника надо непременно, потому что другой раз не даст работы". Захар хозяин своего слова, никто его не упрекнет... "Штабеля хватит на неделю, не ломай каждый вечер голову, где взять работы. Надо обязательно задобрить дворника, - может, еще когда пригодится, человек следит за порядком на большом дворе, тут всегда работа найдется. Надо с людьми умеючи жить..."

Набегала докучливая мысль о пустой печи, о жене, но Захар прогнал надоедливые заботы. Завтра он накупит харчей для дома, а сегодня требуется, как положено в первый день... Захар выкладывает свои мысли сыну, Павло не в силах тут ничего поделать. Мать строго наказывала Павлу, чтобы следил за отцом, но ведь на самом деле дворник может отказать завтра в работе, если его не угостить. Захар переглядывается с сыном, тот поводит плечами, хмурится - отцу виднее. Захар вспоминает, что не мешает и самим погреться после рабочего дня, приносит сороковку и с поклоном подает Тимофею Ивановичу, пообещав завтра еще гостинца...

Дворник нехотя взял.

Вторую бутылку батько поделил с сыном - окропили душу. Весело забулькал напиток в горле, после чего с души сразу спала тяжесть, лица их прояснились, - стало довольно легко жить на свете. Сидя на колоде, они роскошествовали на славу. Набивали рот свежим пахучим хлебом, и запах дуба, и пшеничный дух хлеба веселили сердце. Решили покривить душой, не говорить дома матери ни о чем, а то не оберешься упреков.

Сытые, довольные возвращались домой. Вечереющая полевая дорога навевала спокойные мысли. Батько даже затянул жалобную песню о бедной головушке: на чужой сторонушке негде сесть, гнездо свить, малых деток приютить... Захар бродил с косой по Дону, по Черноморью, по плодородным степям и наслушался всяких песен, - может, он вспомнил теперь свои сиротские тяжелые годы.

Сын стал говорить отцу, что паны издеваются над людьми, над братьями, то есть крестьянами, пашут на них землю. Царь с помещиками заодно, потому что царь - самый богатый помещик, и если батько хочет знать, у одной царской фамилии столько земли, сколько во всей губернии!.. (Он поразил Захара, ошеломил.) И пусть батько не думает, что Харитоненко кормит крестьян. Крестьяне, поденщики кормят Харитоненку!

Глубоко в душу Захара запали эти слова сына. Вот и разбери, с кем Павло водится и откуда он такой. Станет Захар еще следить за собственным сыном, где он пропадает по воскресеньям и всегда ли ходит он на посиделки по вечерам! У сына своя голова на плечах. Слава богу, стал на ноги, честно приносит домой заработанное, сдает родителям - не пропивает. Родного сына скоро не узнаешь. Выкладывает ли он эту грамоту только одному Захару, почем знать? И откуда это у него попадает в голову, из книг, что ли? А где он достает книги? А что будет, если такая книга попадет старшине, уряднику или даже батюшке? Или кто донесет? Становой, земский дознаются - дорога в Сибирь сыну открыта...

Павло между тем никак не может угомониться. Да и Захара так и тянет послушать смелую думку сына о том, что царь и помещики - пиявки, высасывают народную кровь и что скоро запылает правда на земле. Надо только, чтобы крестьяне добивались своих прав вместе с рабочими, у которых нет ничего, кроме своих рук, и то часто их не к чему приложить - нет работы. Рассказал Павло, как рабочие против фабрикантов и полиции борются за свободу, за восьмичасовой рабочий день, выходят с красным знаменем на улицу, а на этом замени написано: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Как они обуздывают своих хозяев - объявляют забастовку, сами страдают, голодают, но хозяева терпят убытки и покоряются... А у Харитоненки крестьяне еще от зари до зари работают.

Ну, уж и задал отцу мороки! То прояснялось, то порою туманилось в голове. На целую зиму хватит Захару о чем поразмыслить... После крутых слов сына он даже осторожно оглянулся - глухая дорога, снежные просторы померкли, ночь обнимала землю.

Из села долетали песни, гомон - это парни пришли с базара, гуляют. Заткнув отцу за пояс топор, Павло пристал к парням. Они курили, шумно разговаривали, перебирали новости. Максим по-приятельски предостерег Павла: хлопцы предупредили, по селу ходит похвальба, что Яков с хозяйскими сынками грозится избить Павла, чтоб тот отступился от Орины. Кровь ударила в голову, горячая волна пробежала по рукам и ногам - кабы не драная одежда, сразу пошел бы на посиделки. Хозяйские сынки знают, что Павло смелый парень, и один на один не отваживаются, собирают кучку, чтобы выследить и скопом напасть. Мамаев батрак Тимофей Заброда слышал, как они разговаривали об этом.

...Увидев, что Захар вернулся с пустыми руками, Татьяна опечалилась и пристально посмотрела на мужа.

Захар с гордостью рассказал жене:

- Сегодня полсажени шарахнули. Слава богу, несуковатые были, дубовые... Полтинник заработали, только денег нам не дали.

Татьяна не поверила мужу - знает она его нрав! - подняла крик и плач:

- Да что ты за муж, что ты за отец?! У меня в доме нет ни крошки, а тебе и заботы мало! Смотри, как люди живут, или ты уж ни на что не годен?

Унизила, накричала жена на мужа.

Захар устал, намерзся, кричит в ответ:

- Так что же я? Пью, что ли? Или ленюсь? И дома нет покоя! А хоть бы и выпил, так что? Я на свои выпил, не ты мне их заработала. - Захар грохнул кулаком по столу.

- А кто тебе стирает, печет, варит? - никак не угомонится, все допекает жена.

Захар не любит попреков. Он разошелся, распалился, разлютовался, напал на жену, сгреб ее во дворе, стал колотить. Вырвалась жена, побежала топиться в Псле. Муж догнал жену, начал валять в снегу. Подоспела дочь Маланка, вьется около матери, защищает, лезет под кулаки. Вырвала мать из отцовских рук, защитила.

Наделал Захар Скиба на всю улицу сраму и шуму, впрочем, разве люди не привыкли к семейным ссорам?

...В печи снова пылает огонь, теплый запах соломы расходится по хате, согревает тела. Дед Ивко ворочается на печи, стонет - то ли от старости, то ли от стыда за сына. Свет падает на грустное, худое лицо жены.

У Захара отошло от сердца. Он теперь чувствует свою вину и в ответ на укоры жены и дочки бросает:

- Ну, довольно!.. Ну, погорячился!

Не смея смотреть на домашних, снова стал заботливо точить пилу.

- А может, и выпил! - стал оправдываться перед женой. - Болит у меня душа или нет? О тебе и о детях... Восемь месяцев на кирпичном заводе работал? После троицы прислал пять? И под покров пять. Задатка взял три? Лето прожил и с собой привез двадцать? Хватило и на подать. А дальше на что жить?

- А мне долги надо отдавать? - жаловалась в ответ Татьяна. - Муку, масло, пшено... Скоро уже стыдно будет людям на глаза показаться!

Маланка взяла прялку, пошла на посиделки.

И все же как ни встревожен Захар (разве не пойдет кругом голова от невзгод?), он не утрачивает надежды на ясный день. А в глазах Татьяны дни застланы черным цветом - разного склада люди. Уже спать пора, а Татьяна все стонет.

- Сапоги разлезлись, - печально разглядывает она ноги.

- Пройдет зима, а там весна, ветреная пора, земля обсохнет, - утешает Захар жену, словно сапоги ей весной не понадобятся.

- Стают снега, разольется вода, захвораю я легкими, помру.

- Может, будет добрый урожай, заработаем в экономии, все подешевеет, подкопим, купим тебе сапоги.

- Дешево-то, может, и станет, да не на что будет купить, - с недоверием к этим обещаниям отзывается Татьяна. - А дрова? Топить нечем, где достанешь?

- Может, будет теплая зима, перезимуем как-нибудь.

- Лютые морозы остудят хату, а покрыть ее нечем, промерзает настил. Пойдут дожди - потечет...

- Пройдет зима, наступит лето, засветит солнце, вот и перестанет течь...

И снова в хате звучит песня, развевая тоску, навевая сон:

Ах ти, зимушка-зима,

Ти холодна, студена...

Известно - если человек тоскливыми глазами смотрит на свет, то ему и рай может показаться обыкновенной рощей.

Вот так всегда бывает: муж побил жену, - она всплакнет, - отлегло на душе. И Захар не зачерствел - как-никак, баба согревает хату.

В хате звучала песня, разгоняла тоску, навевала сон.

Порой в семье наступали мир и согласие, наведавшаяся на часок Маланка сияла. Мать сшивала полотняные куски, шила рубаху, надсадным голосом выводила песни про горилку, которая-де разбила не одну семью, разлучила не одного отца с детьми, "бодай ты, горiлко, пропала навiки". Отец, опустив чуб, насупленно стягивал дратвой сапог - вечная забота, словно откликнулся на все материнские причитания: "А я же з того горя - горя не боюся, пiду до корчмоньки, горшки нап'юся". Песня, мол, тосклива, а слова-то... дерзкие...

Маланка и калину-то срубила, чтобы не было свары в семье, да разве же помогло? Люди еще советовали срубить березу тайком от хозяина, тогда настанет лад в семье, да Маланка усомнилась.

4

Посреди хаты вверх дном поставили кадку. Пол застлали свежей, пахучей соломой. Простоволосые девушки тесно уселись вокруг кадки ближе к лампе и принялись вышивать. Орина круглым крепким коленом прижала к кадке полотнище и старательно настилает цветными нитками кленовый листок. Теплая тихая хата навевает беззаботные мысли.

Все обратили внимание - хозяйских дочек сегодня на посиделках нет. Это неспроста... Стали потешаться, как водится, над спесивыми девушками, что после той гулянки злобились - не понравилось им простое товарищество. Ульяна Калитка среди подруг похвалялась: "Пускай погуляют теперь без нас". Мы, мол, богачки, как будут складываться, не обойдутся без нас... У Калитки все плесневеет, гниет! Мамаиха насливала кадушку сметаны, да не накрыла ее, мыши туда попадали, а она масло сбила... Расперло, разнесло этих богачек. Ульяна ходит, как корова на льду... Одарка хорошо знает ее хитрые повадки. Ульяна перед матерью похваляется: "Вот сколько я напряла!" Мать на людях хвастается: "Вот как моя дочь прядет!" Матери ругают девчат: "Ульяна Калитка три полотна напряла!" Да она с хлопцами прядет, а девчата ей за пшено, сало по полмотка готовой пряжи приносят...

Орина рассказала подругам про странную забаву, которую придумали парни на Мамаевом дворе. Сошлись Яков Калитка, Мамаев Левко, Морозов Василь, хозяйские гуляки, с кабаном играют, лягаются, дурачатся. Кабан резвый - бьет рылом в ноги, толкает в живот, брыкается, гонится за парнями, Якова с ног свалил. Парни на кабана накинулись, кабан на парней, начали бороться в снегу, кататься, ошалели совсем, смех, срам!

А что придурковатый этот Яков, сама Жалийка скажет: идет улицей - по ноге щелк, верть, круть, визжит, кашляет, хрюкает, сам как кабан. Знайте все - Яков идет!

Орина припоминает такой случай. Летом, на самую пречистую, сидит Яков с девчатами, а на сапоги его смотреть нельзя - слепят глаза, и мухи почему-то к сапогам липнут, а он знай топает ногой... Волосы лоснятся, отливают синевой, ветер их не может раздуть. Картуз снял - сбоку пробор, гребнем не раздерешь, все послипалось, а мухи над головой вьются роем, гудят, чуют, что сапоги и волосы разведенным сахаром умащены для блеска...

Потеха девушкам с этим Яковом, не будь его, скучно стало бы на селе. Попросили Орину, чтоб рассказала, как он к ней подкатывается, давно ведь заметили - волочится он за ней. Да она не захотела говорить об этом - не то чтобы застыдилась, а противно. Но Маланка охотно рассказала. Была она с Ориной в хате, больше никого, Жалийка пошла к соседям. Яков, должно быть, выследил, влетел в хату как шальной, не посидел, не поговорил, а тут же рванул на Орине рубаху. На скамейке стояла кружка с водой, ну Орина и плеснула ему в глаза... Распутник такой же, как и отец.

- Недоумок этот Яков! - решили девчата. - Несчастна будет та, которая за него выйдет.

- Весело будет.

- Скорее горько.

Орине кажется невероятным, чтобы Яков Калитка когда-нибудь женился. Разве что возьмет из чужого села девушку, которая его не знает. Это же погибель! Лучше с моста да в воду, чем идти на надругательство.

В это время вбежали в хату парни Максим и Павло, поздоровались, быстрым взглядом окинули девичью стайку, переглянулись и усмехнулись, себе на уме. Попросили Жалийку, чтобы зажгла другую лампу, поставила на печи и накрыла горшком без дна.

Жалийка и девушки почувствовали что-то неладное, стали упрашивать Павла, чтобы не устраивал дебоша в хате. (Это обычное явление на посиделках - драка, разбитые черепки, кровь.) Жалийка убрала на печь посуду. Что они затеяли? Павло успокоил: все будет хорошо.

Тимофей Заброда, что батрачил у Мамая, тайком передал Максиму:

- Остерегайтесь, сегодня придем. Яков Калитка набирает ватагу, чтобы намять Павлу бока.

Прошлым вечером Яков не посмел напасть - не сговорился еще со своими, не было подмоги. Он крутился, вертелся по хате, хвастался новыми блестящими сапогами, нахально наступал на ноги, презрительно посматривал на драные, перелатанные сапоги Павла.

- Подбери свои копыта!..

- Подбери свои усы - в рот лезут!..

- Ты не ходи с ней!..

- Нет, ты с ней не ходи!..

Павло со смехом смотрел на желтое, голое, как у старой бабы, лицо Якова, оскорблял при всех, издевался... И Яков приставал к сопернику, задирал. Хвалился, что отомстит...

На сегодня и назначен сбор хозяйских парней, скоро все они тут будут. Хозяйских дочек на посиделках нет - это кое-что значит. Жалийка советует Павлу - пусть лучше уходят из хаты, и Орина убеждает Павла: что они вдвоем с Максимом сделают против целой ватаги? Хозяйские парни упитанные, сильные - взять, к примеру, Мамаева Левка.

А Павло не обращает внимания на предостережения.

Павло не сказал девчатам, что Мамаев батрак Тимофей Заброда будет в сенях, в темноте, поджидать, чтобы огреть хозяйского сына Левка.

Шумная ватага брела по улице. Темень выдалась густая. Трещали заборы, гуляки ломали колья - казалось, людям мало простора, в пьяном порыве они рвались громить, крушить противника. Хорошо угостил Яков компанию - пей, кури, гуляй, только чтоб не напиваться, чтоб при удаче были. Три хозяйских сына, три орла, да чтоб не обломали рога какому-то голодранцу Павлу Скибе! Быть этого не может!

- Шкворни в рукав, хлопцы! - командовал Яков Калитка.

- Разомнемся! - предвкушал победу Василь Мороз.

- Ребра поломаем! - размахивал сильными руками Левко Мамай.

- Чтоб с хорошей девкой не водился, не знался! - угрожал Яков Калитка.

- Собьем спесь! - чуть не падая с ног, пробивался вперед парнище в сермяге, известный всем забияка Тихон Тетько.

Нанятый на подмогу за бутылку да за пачку махорки, он подлаживался к хозяйским сынкам, похвалялся, как будет бить и молотить...

Тимофей Заброда, который батрачил у Мамая и должен был держать руку хозяйского сына, вызвался сторожить в дверях или в сенях, потому что чего же батраку ломиться на посиделки? А когда уж лампа погаснет, тогда он придет на помощь.

Расчет был такой: Яков погасит лампу, затем примется бить Павла, и никто не сможет сказать: "Я видел..."

Тем временем Павло с Максимом были наготове, ждали гостей. В хате стояло напряженное молчание, Жалийка залезла на печь, сторожила возле лампы, взволнованные девушки что-то путали на полотне. Хотели было расходиться, но тянуло остаться, не знали, что делать, - и страшно, и подмывает посмотреть, что будет. Знали: когда драка меж парнями, девушек не трогают, они в стороне. А может, все это вообще только пустой переполох.

Парни словно в горячке ходили от порога до окна, изредка перекидывались с девчатами словом, Максим попробовал даже шутить. Когда же Орина посоветовала взять хоть палку про запас, Павло сказал, что никогда в жизни не знал сильнее оружия, чем кулак. Скажем, нечем похвалиться парню ни хозяйством, ни красотой, ни сапогами, но силой-то, силой он может поразить?

Услышав возгласы, шум и гам на улице, Максим выскочил в сени, Павло же примостился у печи, где стояли кочерги, около самого порога.

С глумливой песней, которую хозяйские сынки сложили про неудачника Скибу, - "Как у нашего Ивана хата не погана", - пьяная ватага приближалась, горланила, подбивая друг друга к буйству:

Хата раком, хата боком,

Ще й кобила з одним оком!

Вот парни вваливаются в хату, разудало подступают к Павлу, угрожающе суются вперед своими красными мордами, руки держат сзади. Павло зорким глазом следит за каждым движением. А держится так, будто застали его одного и врасплох и будто ничего-то он не знает, ни о чем не подозревает... Лишь только Яков дунул на лампу, как Павло вмиг двинул его в морду, а рука у Павла тяжелая, так что Яков дверь собой вышиб. И таким же ладом каждого... А в сенях Максим Чумак передает дальше. Жалийка, сидя на печи, сняла горшок с лампы, хоть слабый свет есть - неожиданность для нападающих парней. Тимофей Заброда, стоя за дверьми, в потемках молотит Левка Мамая дубинкой, провожает на двор. Хруст, вопли, гвалт стоят в сенях, трясутся стены, хозяйские сынки сбились в кучу, не разберут, где свой, где чужой, а тут еще на подмогу выскочил Павло, ударил в спины, намял бока обнаглевшим богатеям, и те, словно ошпаренные, вырывались из сеней и стремглав кидались через плетни, в сугробы...

Павло с Максимом, сияя синяками и счастливо отдуваясь, крикнули девушкам, что хозяйских сынов на коне не догонишь. Максим над лампой грел отбитые кулаки, рассказывал, как они расправились с противниками растрепали их в пух и прах, долго будут помнить, - словом, утерли морды чванливым парням. Он разминал пальцы, расправлял руки и болезненно морщился.

Девушки, которые на случай свалки всегда находили себе надежное убежище - забивались под полати, когда все угомонилось, вылезли, привели себя в порядок. Потом спохватились, заглянули на печь, жива ли мать посиделок. Потешались острили над тем, как здорово намяли бока заносчивым парням. Пока Павло и Максим на селе, не придется тем верховодить. Разве что оба пойдут на заработки, тогда хозяйские сынки отомстят за себя...

На следующий день староста пришел за Павлом, но парень, чувствуя, что драка ему даром не сойдет, еще до рассвета ушел из дому; хорошо, хоть было куда - в экономию. Мороз ругал Захара, стращал, чтоб скрутил сына, а то уж больно умен парубок. Наделал шума на все село, избил хозяйских сынов (о Василе - ни слова). Старшина приказал посадить буяна в холодную, пусть поостынет... Захар был ошеломлен, горевала мать, дед Ивко сокрушался: перед людьми срам, бурлак, голяк, никому не смолчит, не уступит - ты что, хозяйский сын? Захар не может постигнуть: дома будто послушный, все делает безотказно, жалеет деда, мать... Словно не замечали за ним, чтобы пил, буянил... Но раз почетные люди говорят, значит, так и есть. Захар старосту просит, чтобы смилостивился, не сажал сына в холодную, может, надо будет выкосить десятину, Захар отблагодарит... Пусть только, сукин сын, вернется - ребра пересчитаю! Насилу умолил Захар старосту. Лука Евсеевич, казалось, обмяк, уже по-добрососедски повел речь о лихих нравах.

Целую зиму свары, драки между парнями - не к добру. Пока рекрутов отправили, натерпелись лиха. Мрачная картина проплывала перед глазами.

Густые туманы нависли над селом, моросили осенние дожди, пронизывали до костей студеные ветры.

Слонялись улицами на шатких ногах парни, шапки на затылок, душа нараспашку, становились посреди дороги, но двое в обнимку, надрывными голосами не то пели, не то выли, прощались с белым светом... Назар Непряха натужно вывел, парни дружно рванули, отчаянно, захлебываясь:

Ой, мати моя, не жени мене,

Не жени мене, не жури себе,

Бо мiзьмуть мене в некруточки,

Обрiжуть чорне волосся...

Назар Непряха - коновод. Шапка серой смушки набекрень, вьется, лоснится пышный казацкий чуб, горит вишневый пояс, красивое лицо пылает видный парняга!

Все живое бросается врассыпную - рекруты идут! Рекрутам море по колено! Учинят погром - все сойдет... Кто знает, что придет на ум, что втемяшится в рекрутскую голову?

Остановились у монопольки. На окнах глухие дубовые ставни. Размахивая дюжими кулаками, рекруты грозили взломать, разнести заведение.

Нет на рекрутов ни суда, ни расправы - казенные люди!

Назар Непряха отомстил не одной дивчине, которая не оказала внимание видному парубку. Бил окна, мазал дегтем ворота. Люди идут спозаранок на базар - сразу видят, где гулящая девка.

Рекруту все можно - идет на царскую службу.

У Мамая сняли ворота, взгромоздили на дерево...

У Мороза втащили на хату трепалку...

Ой, мати моя, не жени мене...

На что уж смирный низкорослый Охрим, невидный парубок, на нем ватная шапка, латаный кафтан, стоптанные сапоги, и тот, полный удальства, плетется по улице на шатких ногах и выводит рекрутскую песню:

Ой, пiду я на могилу,

Та й розбуджу мать родиму,

Вставай, вставай, родима мать,

Мене в солдати виряджать!

Даром что родная мать, истощенная, задавленная работой Жалийка, варит в ветхой хате вишневый кисель. Около нее топчется печальная невестка Охрим женился до военной службы, - проворную, работящую жену взял в помощь матери.

Все кругом бренчит, трещит, гремит, орет... Гвалт, шум, рев... Идут рекруты!

На базаре в Лебедине перебили горшки. Еще деды наши, бывало, на этих горшках проявляли свое молодечество. Да и кто его не проявлял... Прославленный обычай казацкого прошлого. Не один гуляка, бывало, топтался по этим горшкам на потеху людям. Побывать на ярмарке да не увидеть никакого дива?

В Буймире по приказу старшины (надо же голову иметь) закрыли лавку и монопольку.

Вернулись рекруты из Лебедина, набросили на плечи башлыки - неровня обычным парубкам, - ходят, бродят, прощаются с белым светом.

Известно, кто из хозяев хочет задобрить рекрута, чтобы тот не озорничал, не вешал собаку на воротах, не припирал двери в хату, тот и рубля не пожалеет. Остап Герасимович Мамай не очень-то щедрый хозяин, а и тот брякнул рублем перед Непряхой - нате, хлопцы, знайте мою щедрость, идите на царскую службу, только чтобы не озоровать...

Рекруты горделиво берут этот дар, не сгибаются перед хозяином берут, чтобы сделать приятное хозяину, не иначе. "Эх, и зачем забирают нас в солдаты?" - надсадно выводят они.

Мамай тоже не безголовый - как не задобрить рекрутов, могут наделать беды, как это было в прошлом году. Взяли улей с пчелами, принесли на посиделки, подожгли онучу, начали подкуривать пчел: пчелы угорят, а мы тогда полакомимся медом. А леток забыли заткнуть. Пчелы повылетели, как начали жалить девчат, хлопцев - посиделки разбежались из хаты.

Еще и не такое могло статься...

Старшина Роман Маркович Калитка держит в страхе всю округу, а и тот с рекрутами разговаривает запанибрата.

- Хлопцы, я вам на горилку дам, только не делайте ничего нецеремониального... Чтобы воинский начальник на вас не жаловался...

Чем замысловатее выражался старшина, тем загадочнее становилась его речь. Издавна так повелось - кого не оглушат непонятные слова? Кто знает, какой смысл вложен в эти слова? Но надо сказать, что здесь они не произвели на новобранцев никакого воздействия.

Назар Непряха ему в ответ:

- Что ты мне сделаешь? Я казенный человек. Весь закон во мне!

Люди имели случай убедиться: Назар Непряха - завзятый рекрут! И до чего только такой может дослужиться?

Рекрутов снаряжали на Ивана Златоуста. За плечами обвязанные полотном сундучки, а вослед стоны, а вослед плачи. Насупленные рекруты, заплетаясь ногами, выводили жалостливыми голосами:

Тодi, мати, заплачеш,

Як у строю побачиш!

Гей, гей, доле моя,

Де ж ти водою заплила?

А теперь младшие остались, тоже горе, дня не пройдет спокойно, без озорства не обойдется. Странные времена пошли, тревожная пора - всюду бунты, беспорядки...

Отомстили хозяйские хлопцы скорее, чем девчата думали. Несколько дней не показывались, пока не сошли синяки, не зажили ссадины, не отошли бока. Когда же Павло с Максимом подались в экономию на заработки, а на посиделках были одни девушки и прялки гудели и вертелись так, что пыль стояла в хате, пьяная ватага ворвалась к Жалийке. Парни стали буянить, расправляться с девчатами. Больше всех бесился Яков Калитка: он угрожающе подступал к девушкам, допытывался, кто с кем сидел, гулял, Маланку обозвал тонконогой козой, Орину - рябомордой, обругал скверными словами. Девушки сбились на полатях, огрызались: "Между собой враждуете, а на девушках злость вымещаете?"

Еще сильнее разъярился Яков: неприкрытая насмешка слышалась в этих словах. Яков погасил лампу - излюбленный способ при всяких затеях. Около печи стояла дежа с заквашенным тестом. Яков хватал тесто, бросал в девчат, позаляпал сорочки, лица, стены. То-то будет смеха, когда узнают на селе! Визг, крики в хате. Жалийка стала просить, плакать, - она замесила дежу, чтобы печь хлеб, а они перевели тесто, святой хлеб. Где она теперь возьмет муки? И на паляницу не хватит. Совести у них нет... С этими посиделками только убытки... Некому старую защитить, сына Охрима взяли в солдаты, давно весточки нет...

Услышав плач, вопли, упреки, парни совсем распалились, распоясались, начали бить горшки, ломать прялки, крушить все в хате, издеваться над девушками как хотели. Знали - все сойдет для них безнаказанно. Наоборот даже, будут потешаться завтра на селе, узнав о разгроме, учиненном хлопцами.

Когда всех запугали, загнали под полати, ватага с выкриками, со свистом вышла из хаты, и Яков грохнул в раму колом. Брызнуло стекло, морозный нар пошел гулять по хате.

- Это из-за Орины окно выбито! - объявил пьяный голос.

Общеизвестный обычай посиделок - месть дивчине.

Девушки всполошились, заткнули подушками окно, зажгли запасную лампу и ужаснулись: прялки разбиты, шнуры порезаны, пряжа размотана, кудель послипалась в тесте, все запутано, нельзя найти концов, привести в порядок. Девушки, расстроенные, плакали, кляли самодуров, еще больше размазывали тесто на сорочках, на лицах. А дочки богатеев сегодня тоже не пришли, словно знали, что парни учинят расправу.

Орина попросила подруг, чтобы сложились, помогли ей вставить стекла, купить лампу. Издавна так заведено - тот, из-за кого учинен разгром, обязан покрыть все убытки. Девушки были дружные, обещали пособить Орине.

5

- Орина дивчина в теле, будет работать как вол. Из Псла воду носит, огород поливает, два ведра на коромысле, третье в руке...

Беспечному гулянью Якова подходил конец. Время пришло ему жениться. Об этом самом в вечерний час и советовалась семья. Сердце парня млело, дрожали колени, по всему телу пробегала горячая волна - тайное желание его сбывается...

Мать Ганна рассудительная женщина, заранее все выведала, обо всем узнала, всех девчат в Буймире перебрала - никто ей не по нраву.

- Сыночек мой, дорогой, хороший! - ворковала мать, поглядывая на сына. - Хоть не удался красотой, да уж дивчину любую высватает... Как цветок девка, таких на свете мало. Нераспущенная, работящая, послушная, не с богатого двора, будет смирной, покорной...

- Голая, как крыса, - неприязненно буркнула сестра Ульяна, не терпевшая Орину, должно быть, за красоту и гордость.

Не знает она разве, что у Орины в сундуке? На посиделки вместе ходят, не видно, как та одевается? Материнские юбки донашивает.

Девушки невзлюбили друг дружку, это знают все. На посиделках, в девичьем кружке, на улице они всегда грызутся. И вдруг теперь придется породниться. Оттого-то Ульяна и отговаривала мать, чтобы не сватали Орину.

- За ней нет приданого.

Яков зло посмотрел на сестру: почем, мол, знать?

- Зато здоровье есть, - возразила мать. - Она знает нужду, будет мне покорна. По экономиям на заработки ходила, сундук наполняла. Девка бережливая, зря не будет наряжаться. На невестку тратиться не придется, все-таки Чумак что-нибудь за ней даст. Взять девку, что при деньгах, чтобы пнем в хате сидела? На свою голову взять заботы?.. С богатого двора девка гулена, к работе не будет охоча. Работала не работала, лишь бы двор украсила... А у нас поле, скот.

Отец, Роман Маркович, бросил на это короткое, но уместное замечание:

- Мы ее повернем, как захотим. А земли у нас хватает. Родичи будут у нас работниками. Не век и Ульяне в девках сидеть. Кто будет матери помогать? На кого хату оставить? Кто за двором присмотрит? Это лето управились с работами, а на тот год девка нужна.

Мать знает, что за работница Орина. Весь огород одна выполола, жатву с матерью провела, еще иной денек успевала сбегать в экономию, заработать. Она и пеньки сама переколола - Максим выкорчевал, лежали во дворе, - козак девка! Воз снопов накладет, стог завершит - справится за мужика. Пошить, напрясть лучше никто не сумеет - у Чумаков полотна на все село! Орина в мать пошла, Лукия - работящая женщина, коноплю раньше всех соберет с дочкой.

Ганна знает, кого берет в хату, - о своей будущей помощнице она расспросила людей и ни от кого плохого слова не услышала.

Казалось, в хате было полное согласие, посчастливилось Якову. Сам-то он не посмел подступиться к родителям с таким важным делом. Сначала он угостил Мороза и попросил его полощи, чтобы тот надоумил мать, а уж мать поговорила с отцом, который никак не возражал, наоборот даже, довольно охотно согласился посватать Орину за сына.

Только Улька недовольна, все хулит Орину: и не легко, мол, сладить с ней, и такая, и сякая, с Павлом гуляет, одна телогреечка у нее и в праздник и в будни...

Мать с укоризной посмотрела на дочку:

- Приданое за глазами, а стерва перед глазами.

Минула, растаяла, словно туман, разгульная пора парубка, отныне Яков - не Яков. На зависть всем парням он возьмет в жены самую пригожую девушку. И Яков торжествовал - он отомстит наконец и ненавистному Павлу, согнет в дугу гордую девку. А что, допелась, доигралась? На посиделках всегда пренебрегала им, насмехалась, теперь придется, девка, замуж идти кто посмеет не покориться старшине?

На радостях Яков выбежал из хаты и подался к Мамаевому Левко поделиться новостью, а то, может, и в дружки позвать.

Ганна наедине с мужем судила и рядила о будущей невестке. Что небогата, это так, Роман Маркович хорошо знает семью Чумаков.

- Но за подушные мы никогда из этой хаты подушек не брали. Иван Чумак человек благочестивый, не горлан, не пьяница, на сходках его мало слышно, каждое воскресенье бывает в церкви.

У Ганны свои соображения. Похвалиться своим сыном она не могла неудачный, хилый, не то что у других, а девчата за видными парнями гонятся. Кто за него пойдет? Ганна уже давно везде и всюду разведывала все о девчатах. Хозяйские девки привередливы - не найдут они себе, что ли, лучшей пары? Разве Ганна не советовалась с матерями, у которых были дочери на выданье, не хитрила, не расставляла сетей, ища Якову невесту? Убедилась: матери, девки пренебрегают ее сыном. Хоть вы, мол, люди почтенные, да нет у нас еще в мыслях дочку выдавать, - еще рядна не натканы, кожухи не пошиты, и дочка еще молода. Что ж засылать к ним сватов, от людей сраму набираться?.. Вот и решила сватать Чумакову Орину.

Роман Маркович на это высказал свое веское мнение:

- Орина работящая, за двух батрачек наработает.

6

Приснится сад - к досаде...

Орина прислушивалась в душной темноте, как празднично гудели дальние колокола, разгоняли сон, как звоны их расплывались в тихой ночи. На первый день рождества к утрене начинают звонить рано. С вечера дед Савка, опрятно одетый, в белой сорочке, приглашал мороз есть кутью, чтобы не поморозил ни телят, ни лошадей, ни поросят... Парни ходили под окнами с колядой "Вифлеемская новина", и среди колядников был Павло, - верно, хотел проведать девушку. Но Орина не смела выйти. От отца строгий приказ, чтобы не встречалась с ним - не пара. Мать так же строго предупреждала дочку. Уже молва пошла: чтобы три года дивчина в чистоте с хлопцем гуляла?..

Девушка раскинула на соломе полные, налитые здоровьем руки, тело ее горело, словно в жару. Она откинула жесткое рядно и думала о милом. Сердце горячо бьется, а годы уходят - темна, как ночь, девичья доля.

Перед рассветом христославы ходили по хатам, распевали вирши, наполнили хату праздничным гомоном:

...А дощик каже:

Як я упаду тричи у маю,

Та й уроджу жито-пшеницю,

Сам красен!

Пiд ним коничок весь у злотi

Аж пляше!

Тоска взяла девушку. Отец с матерью ушли в церковь. Орина вышла на порог. Белые просторы раскинулись перед ее глазами. Улицы такие праздничные, хаты занесены снегом. Тревожные девичьи дни... На Екатерину она срезала до захода солнца вишневый побег, сняла горшочек, что висел на плетне, посадила: если на рождество зацветет, выйдет девушка замуж. Набухли почки, наполнили сердце надеждой, да скоро завяли, засохли. Орина мысленно шептала, молила бога: "Не дай, господи, в девках засидеться или за немилого выйти".

Миновали веселые годы, пришли скучные дни, тоска теснит грудь, наступала тревожная девичья пора. Девушки молили, чтобы "святая покровонька накрыла головоньку" - хотя бы мешковиной, лишь бы не засидеться в девках. Раным-рано выходили девчата за порог, прислушивались: откуда голос долетит, там свою долю девушка найдет. Лаяли собаки, не один год пели петухи, долетали окрики, а сватать никто не идет. Перебрали все колышки - ограда длинная у Мамаев, - замирало сердце: кто достанется "парубец или вдовец"? Падали в снежные сугробы: если пташки утром побегают, значит, до конца дней трудная жизнь, если нет - спокойная.

Гроза стряслась нежданно-негаданно.

...Приснится сад - к досаде...

...Батько Иван Чумак вернулся из церкви важный такой, торжественно снимал кожух, словно ризу. Мать Лукия светилась. Сегодня родители какие-то особенные, непривычные. Казалось им, все село сейчас только и смотрело, что на Чумака, который, с трудом сгибая длинные ревматические ноги, шагал по улице, как зажиточный хозяин, высоко подняв голову. Кто ни встречался, здоровался с ним и долго еще смотрел вслед. Мать выстояла полдня в церкви, но не чувствовала утомления, удивительно легко плыла по снегу, ласковыми глазами поглядывала на мужа.

Нежданная новость взбудоражила Чумаков. Сам Остап Герасимович Мамай, который состоит старостой церкви, на все село хозяин, и с ним еще один знатный хозяин Лука Евсеевич Мороз, что является сельским старостой, разговаривали сегодня с Чумаком, как с равным, на глазах у всех. То, бывало, не замечали его, разве когда надо было собрать подать или еще что-нибудь, а сегодня сами остановили, поздоровались за руку, заговорили. Еще идучи в обход с тарелкой по церкви, заметили Чумака, сказали, чтобы подождал после обедни, есть важное дело.

- Радуйся, мое дитятко, скоро сваты придут, - объявила дочери великую новость счастливая мать.

Отец с гордостью заметил:

- Все богатые дворы обошел Калитка стороной, к нам заглянул...

У Орины потемнело в глазах от этой вести, все обомлело, сердце замерло.

- Матинко, лучше привяжите мне камень на шею, не пойду я за этого Якова! - отчаянно вскрикнула она.

Лучше бы она этого не говорила, не сердила отца. Не похвалил он дочку за эти слова. Верно, Орина еще до сих пор не выкинула из головы Павла? В своем ли она уме? Павло сам себя не прокормит, ему ли жениться? Тут перезимует, там проведет лето, шатается по хозяевам...

Орина словно утратила разум. Глаза ее заволокло туманом, с минуту она не могла ничего понять. Сдавило горло, девушка менялась в лице, волновалась.

И вдруг откуда только нашлись слова.

Не пойдет она за Якова! У него и уши торчат, кривоногий да белесый, кислоглазый да малорослый, плосконосый да худой, безбровый, челюсти обтянуты, и гугнявый, и головастый, да еще и недотепа, придурковатый, посмешище для людей!

Совсем уничтожила девушка хозяйского парня. Каких только недостатков не бывает в человеке! Уродливый, отвратительный, постылый... Неожиданный поток слов заставил отца оторопеть... А дочка не унимается. Подумаешь, велика честь! Ни одна дивчина не станет и смотреть на него, потому и обошел стороной другие дворы Калитка. Даже самая убогая дивчина, и та не захочет. А кто не знает его матери, злоязычной Терегерки?..

Отец переменился в лице. Помрачнела мать. Непокорная дочка распустила скверный язык, посмела такое возвести на хозяйского хлопца, у которого отец старшина, а дядя - староста в церкви. За кого же тогда ее выдавать, за свинопаса?

Дочь хотела сказать, видно, опять что-то непристойное, но отец не дал ей рта раскрыть.

- Цыц! Молчать! Отец я или нет? Имею право над своими детьми? Скажу умри - умирай!

Много слов не стал и тратить на ослушницу дочку.

Мать и наставляла и корила ее. Дочери добра хотят, а она, упрямая, неразумная, пренебрегает своим счастьем. Яков не будет с цепом ходить по экономиям... Может, она сама себе уже нашла парня? Как посмела без отца, без матери? Кого спрашивала? Яков хозяин. Он и плотницкому делу научен. Стук-бряк - пятак. А что Павло? Дерется, буянит... Лукия предостерегала дочь. До восемнадцати лет девка в красе, а там перестарок - хоть за голого, хоть за вдовца выходи, девка, и еще хорошо, если возьмут. Самое время пришло, люди с работами управились, женят сыновей, выдают дочерей. А уж бедняку никак не жениться, где он деньги возьмет? Пока он еще в экономиях заработает...

Кто жалел Орину, так это дед Савка. Он парил на печи свои косточки, стонал, вертелся и не осмеливался вступиться - стар он уже, сын все равно не послушается, только беду на свою голову накличешь... Да еще сестренка Марийка. Девчонка забилась в угол, примолкла, загрустила, с опаской смотрела, как батько на старшую сестру кричит, ругает, заставляет замуж идти за постылого Якова. Такая же судьба не минует и Марийку. Жалко ей стало сестру, себя и, может, еще кого-то, и на свет не хочется глядеть горькая девичья доля... Брат Максим тоже не имел голоса в семье, где-то мотался с парнями. Некому заступиться, защитить. Орина изнывала. Хоть бы Павлу подать весть, какое несчастье повисло над ней. Давно чего-то ожидала. Душа чувствовала... Сон снился - змей бегал за ней...

Батько недолго и думал. Дочка что? Чужой работник. Не в дом, а из дома... Сын - хозяин при доме, косарь, пахарь. Вот и нужно повыгоднее дочь выдать, породниться с хорошими людьми.

- В достойном кругу жить будем. Калитка - знатный родич, вытянет и нас в люди. Общество будет нас уважать, в церкви, на сходе - везде нам почет и уважение. А то сидишь, как крот в норе.

Заманчивые картины открывались перед Чумаками, приятные дни. Тешили себя надеждами. А непослушная дочь все делает назло. Пусть только посмеет! Нажить врага? Попробуй только отказать Калитке, не подчиниться - не рад будешь, что и на свет родился. Испепелит, согнет, сотрет. Сила ж: хутора, села, общество, леса, земли - все под его рукой. Он и подати собирает, и общественным добром ведает, и деньги и зерно дает взаймы, штрафует, сажает в холодную, он и с земским знается, к самому Харитоненке вхож. Старшина все может - дать тебе жизнь и на тот свет отправить, в Сибирь загнать. Где у Чумака силы тягаться со старшиной?!

Что было делать Орине? Девушка давно носит в сердце образ милого. Запуганная отцом, она все-таки упрямо твердит сквозь слезы свое:

- Не пойду я за постылого Якова!

- Я тебя не благословлю! - пригрозил отец.

- Без материнского благословения тебе доли-счастья не будет, добавила мать.

Страшная эта угроза привела Орину в ужас. Уж лучше она будет сидеть в девках. Отец снова напустился на дочку. А долго она думает на его шее висеть?!

Отчаявшаяся дочь обращается тогда к матери. Страх, отвращение, боль в сердце. Лучше она пойдет в экономию на все лето на заработки, коли дома в тягость... А ведь там Терегерка загрызет, затравит, заест...

Не хвалит мать дочку за эти слова. Посмела глумиться над паниматкой свекровью! И разве же родители допустят, чтобы Чумакова дочка валялась по хлевам, шаталась по экономиям? Будет уже, отработала свое. Теперь есть возможность жить по-людски, богатый человек сватает. Другая - вцепилась бы, не отодрать! Разве мать не жалеет свое дитятко? Будет послушной, работящей дочерью для свекрови - угодит паниматке. Молодая, неопытная девушка не знает своего счастья, - ласково уговаривала мать. Лукия сама нагоревалась, смолоду ходила она по чужим нивам. Ну, а теперь хочет, чтобы дочь в достатке жила.

- Иди, дочка, послушай меня, ты там будешь как утка в воде, заключила она привычными и, как казалось ей, убедительными словами.

- Не по сердцу он мне!

- Привыкнешь. Я тоже не по своей воле шла, а живем в согласии. Павло твой голый, босый.

- Он дроги с поклажей поднимает...

- Это пустое. У него хата камышом крыта, ситником обшита для тепла, сени без потолка, печная труба к вязу прилажена, чтобы не покосилась, ни хлева, ни амбара. В хату зайдешь - везде течет, по стенам, на печке, из трубы сажа валят, чадный дух спирает дыханье. Люди ведь знают, видят. Хочешь сгубить себе жизнь? В роду Скибы никому счастья не было. То конь сдохнет, то хата сгорит, то надорвется кто-нибудь. Захар Скиба по Дону ходил. Дед Ивко пас овец. Павло тоже по людям шатается. Шило да веник все хозяйство...

Слова матери еще больше огорчили Орину, и еще милее стал ей Павло. Никак не выбьется он из нужды. Орина думала-надеялась - поможет ему...

Девушка увидела: нет спасения в родной хате. Нет надежды. Что ей делать? В глазах ее мелькнуло безумие, страх, ненависть. Сердце разрывалось.

Не покориться - отцовское право, силой все равно заставят. Но что же делать? Вне себя от горя смотрела она на образа, на стены и вдруг с воплем бросилась из хаты - из родного угла, где столько насилия и глумления.

- Я вас прокляну! - закричала она не своим голосом.

Ей хотелось выбежать на мороз, на ветер, зарыться в снег, погибнуть, лишь бы вырваться из опостылевшей душной хаты. Но отец следил за каждым движением дочки. Он настиг ее на пороге, вцепился в волосы, огрел ремнем. Ремень врезался в полное тело, дочка стонала, извивалась... Озлился, рассвирепел Иван Чумак, даже запыхался - так полосовал дочку, да еще пряжкой, приговаривая:

- Я тебя благословлю!! Я тебя в рукаве зипуна принес, когда ты родилась на поле!.. А теперь ты смеешь не слушаться меня?!

Испуганная Марийка забилась в уголок, залилась слезами, дед Савка стонал на печи...

Мать ужасалась, плакала - осмелилась дочка сказать страшное слово отцу! Пусть покается на исповеди перед батюшкой, пусть искупит тяжкий грех...

Полопались и сорочка и кожа на дочери, а отец, рассвирепевший, все потрясал сильным кулаком над светло-русой головою...

- Пойдешь?

- Воля ваша... - отвечала дочь вздрагивая.

7

Слова старосты обескуражили Захара. Староста сказал решительно, не для того чтобы только припугнуть:

- Где хочешь доставай денег, а плати недоимку, не то описывать будем.

За что ж ему платить? За что?.. Вы подумайте! Захар припомнил, как года два назад обращался к старшине с жалобой:

- Нет у меня десятины сена, только восьмуха, за что же два сорок платить?

Сложную задачу поставил он тогда перед старшиной. Видно было по всему, большие трудности старшине создал Захар своей жалобой.

- Ну что с тобой поделаешь? - сказал Роман Маркович и развел руками.

Захару самому стало неудобно - столько хлопот принес. У старшины, известно, и без того не перечесть важных дел. Но Роман Маркович, спасибо ему, не отмахнулся от жалобщика. Недовольно поморщил высокий красный лоб и сказал:

- Ну что с тебя взять? Ничего. Летом откосишь мне. - И Захар успокоился.

Староста и сборщик больше не беспокоили его, не напоминали ни о чем. Может, старшина уладил дело, - рассуждал Захар, думая, что все как-нибудь сойдет, обойдется, летом откашивал старшине десятину, а Татьяна вязала ему снопы.

Два года не платил, и теперь вдруг пошло в недоимку, набежало тридцать два рубля. Сегодня староста в довольно жестком разговоре с Захаром настойчиво твердил - волость с ним нянчиться не станет, старшина строго приказал: если не заплатит, в воскресенье будут описывать. Напугал староста Захара. Кто мог думать? Последнюю корову уведут. Надо искать спасения. Трудно ли запутаться человеку? Подушные, выкупные, страховка, волостные, земские... Еще сбор на церковь провели, надумали покупать колокол, золотить иконостас. Остап Герасимович, церковный староста, при всех стыдил Захара: некрещеный он, что ли, не смог на церковь дать? Захар не хочет последним перед богом быть, стоять около порога. Богачи все перед алтарем толпятся.

Оторопь взяла Захара. Жилистая его фигура мечется по хате. Убили, задавили податью совсем!

Он бессильно опускается на лавку.

У всех сердце щемит. Молодые, здоровые руки, а некуда деть. Не к чему детям Скибы пристроиться. Хоть бы весна поскорей - подались бы в экономию. Думали коня купить, и вдруг эта подать...

Далеко видит дед Ивко, седая голова его рассуждает печально и мудро:

- Это уже старшина свои земли округляет.

Пятьдесят десятин за десять лет нахапал. Кто ему обрабатывает? Земля разбросана, в клиньях, нужно в одно поле свести. Да сколько еще арендует земли - панской, крестьянской. Он да Мамай - люди при деньгах, а треть крестьян без коней, что им делать? Самим в плуг впрягаться? Захаров крепостной клинок около Косых Ярков мозолит глаза старшине. Разве не ясно? Впервой, что ли? Не говорил ли Ивко, что быть беде? Волостной писарь при раскладке насчитывает подати больше, чтоб прижать человека, чтоб прислужиться к старшине. Даровой силой старшина землю обрабатывает. Возьмешь деньги под проценты - будешь старшине отрабатывать, долг все равно будет нарастать. Или сбывай Калитке сразу всю землю и заплати подать.

Семья Скибы сошлась вечерней порой после дневной работы.

Мать неслышно поставила на стол миску, но никто не брался за ложки, все расселись по углам, советовались, как избавиться от страшной угрозы чтобы корова с торгов не пошла. Потому что старшина уж из рук не выпустит, слово старшины - закон, купит по той цене, по какой захочет. Кто отважится с ним тягаться? Не сам купит - наймет подставного мошенника, вексель суд утвердит. Старшина может настоять, чтобы земля осталась за волостью. Затем себе приобретет.

С давних пор сила торжествует над правдой. Костлявый дед Ивко понуро вспоминает, как расправлялись с непокорными, избивали, сажали в каземат, десятники набрасывали красные пояса на рога скотины и выводили со двора. Старшина, староста, сборщик, урядник - это же сила! Не один двор обездолили в Буймире. Посмей не смириться - разнесут, разметут... Казна горя не знает...

Всем стало еще тяжелее после слов деда. Павло видит, что старик вселяет в людей страх. Работая по экономиям, дед Ивко за свой век вымотался, надорвался ради панов, поэтому и на мир глядит мрачно.

А молодая кровь бунтует. Павло чувствует глубокую обиду за свою семью, за все невзгоды, несправедливости, которые узнала его семья... За весь убогий люд. Темнело в глазах, тяжело вздымалась грудь. Павло родился на этот свет не для покорности. А между тем что может он сделать, как помочь отцу, деду? На все старания сына пробудить в отце волю к неповиновению, заронить в нем надежду на расплату с кровопийцами панами, которые установили несправедливые законы, повинности, тянут жилы, насажали своих прислужников - земских, приставов, старшин, попов, урядников, обманывают рабочий люд, - у отца всегда один ответ:

- Покуда солнце взойдет, роса очи выест.

Или:

- Хоть пнем по сове, хоть совой об пень.

У отца, у деда свои суждения, они ни во что не ставят советы Павла.

- Не выйдет у тебя дела, - поучал Захара Ивко. - Зажарь гуску, купи бутылку, сходи к старшине. Попросишь ссуду, летом дети в экономии заработают, расплатимся.

Конечно, подступиться к старшине нужно тоже умеючи. Жалийка летом набралась сраму. Старшина припугнул ее за подать. Баба наварила вареников с бузиной, купила бутылку водки, стала в сенях волостного управления. Идет писарь Марко Ефимович.

- Я вот гостинчиков принесла, панотцу и вам, - бросилась к нему Жалийка, раскрывая завернутую рушником миску.

В управлении нет никого, только сторож Сидор. Писарь схватил вареники, пошел в присутствие, уплетает.

Следом идет старшина. Жалийка подступает к старшине с миской и бутылкой.

Старшина посмотрел на нее с презрением.

- Куда ты лезешь?! Прочь отсюда!

Жалийка не отступает, с перепугу, что ли, разматывает бутылку, подает миску, просит:

- Марко Ефимович взял, смилуйтесь, панотец...

Старшина и не глянул да еще и писаря укорял:

- У кого ты берешь? Последняя сажетруска, охота тебе связываться с ней.

Сегодня в хате дед Ивко произносит длинную речь. Все прислушиваются к его поучительным словам.

Не поднес магарыча старшине - лучше и не ходи в волость. Старшина кассой ведает - кому хочет, тому и даст. Старшина может дать взаймы зерна из общественного склада, позволение нарубить в общественном лесу воз дров. Пришел с подарками - позволит пять сосен взять. У кого конь подох, кому нужно хату ставить, женить сына - все обращаются к старшине. Великое дело старшина! Пятьдесят десятин земли обрабатывает даровой силой. Послужит еще лет пять - приобретет сто.

Павло, представьте, чудной хлопец, вздумал отца учить, наставляет, чтобы не ходил к старшине на смех, все одно не поможет. Уговаривал, спорил, чтоб не ходил отец срамиться.

Захар напустился на сына. Что он понимает? Бывал ли он среди людей, есть ли у него какой опыт? Пусть сидит молчком и своих порядков не устанавливает. Что поделаешь против старшины? Сила и право в его руках.

Пренебрегли советами Павла.

У деда Ивка голова поседела, спокон веку в Буймире так заведено, а внук говорит...

Неизвестно разве, какова цена в семье и на людях думкам молокососа? Сам ведь не стоит твердо на ногах, еще и кола собственного нет, а хочет учить хозяев!

Мать, терпеливо молчавшая на этом сложном совещании, осмелилась свое слово сказать. Она тоже не советовала мужу обивать пороги, клянчить перед старшиной. Двух гусынь оставили на расплод, и тех придется порезать. Она отговаривала мужа, - поможет старшина или нет, а ей, Татьяне, все равно идти к нему коноплю убирать. Разве она одно только лето вязала старшине? Много помогло?

Захар, понятно, не послушал Татьяну. Люди головы ломают, никак не придумают, как беде пособить, а тут она со своим бабьим разумом...

Захар долго обивал, стряхивал снег, обметал сапоги рукавицей, сдирал намерзшие на подошве комья, пока отважился переступить порог. Гладкая Ганна привычным взглядом окинула полотняный сверток под мышкой и пропустила Захара, который с поклоном выложил на стол дары, виновато пояснив:

- Гостинчика принес панотцу.

Ганна приветливо-величаво кивнула, убрала бутылку, гусыню, булку, вернула Захару рушник и сказала, чтобы подождал, пока освободится Роман Маркович.

В горнице за глухой дверью гуляла дружная компания. Острый запах жареного мяса, кислый дух капусты стояли в хате. Захар прислушивался к звону, шуму и ждал, пока отворится заветная дверь. Нестерпимо долго приходилось ждать. Захар не сходил с места. Уж большую неприятность трудно представить себе. Поручили бы ему какую-нибудь работу - рубить дрова или толочь в ступе, - Захар был бы спокоен, а то стой без дела, как пень, в чужой хате и не смей сесть, чтоб не подумали плохого.

"Та орав мужик край дороги..." - долетала из хаты песня, видно, хмельная.

- А кто там такой? - вывел Захара из раздумья хриплый голос. Зашаркали тяжелые сапоги.

- Это я, панотец. - И Захар торопливо выложил свою просьбу старшине.

Роман Маркович, круглый как чувал, оперся о дверной косяк и, пошатываясь, собирался с мыслями. Не варит голова старшины, видно по всему. Молча повел он Захара за собой и поставил перед компанией, которая порядком-таки захмелела. Гладкая спина Мамая, припухшее черноусое лицо писаря, красный загривок Мороза, а над ними над всеми сам царь, ослепительный, величественный. Сразу видно - не простая хата...

Старшина не подумал сажать Захара за стол. Гостинец-то он примет от каждого, но не со всяким сядет за один стол, будет есть из одной миски, пить из одной чарки. Гости, клевавшие носом, при появлении Захара проснулись, стали прислушиваться, как Захар просит старшину пособить, дать денег, чтоб заплатить подушное. Известно, в собственной хате старшина может с человеком поговорить, не то что в волостном присутствии.

Захар припомнил все свои беды, и старшина кивал головой.

Захар:

- Посеять надо...

Старшина:

- Обсеменить землю.

Захар:

- Заплатить подушное.

Старшина:

- Погасить и недоимки.

Захар:

- Коня завести.

Старшина:

- Приобрести коня.

Гости молча следили за этой обычной беседой, неприязненно поглядывая на докучливого человека, стоявшего у стола.

Старшина не стал разводить пустых разговоров и решительно сказал Захару, чтоб он сначала уплатил недоимку, тридцать два рубля, которую он допустил, а то опишут.

Захар давно бы уплатил, да насела беда - осенью подох конь, заработка нет, к тому же он не знает, как эта недоимка набежала...

Тут старшина обратился к Захару с трезвым рассуждением. В недоимке пусть не сомневается. В волости сидят грамотные люди, им на бумаге все видно. Захар должен понять, что это не выдумки... Со старшины тоже требуют. Земский вызывал в Лебедин и отдал строгий приказ, чтобы все недоимки собрать, был очень сердитый, укорял старшину: неплательщиков, мол, развел, нигде столько нет, как в Буймире!.. Старшина перед земским начальником хлопал глазами, сраму набрался - и все из-за своего сердца... Придут, просят, слезы, дети, - пожалеешь человека и на свою голову беды накличешь. Разве об этом кто знает?.. Роман Маркович, вероятно, вспомнил тут о спаленном стоге сена и непримиримо мотнул головой... Гости сочувственно поглядывали на старшину. Не станет старшина хвалиться, а только скажет: другой давно бы полсела по ветру пустил, продал... Делайте, мол, что хотите... А он не может... Не хочет с людьми ссориться. Соседи...

Пусть другие подтвердят.

Другие подтвердили. Мамай, Мороз давно говорили: нет и не будет такого головы в Буймире! Вон Харченко в Боровеньке, Бобрике полсела описал, осиротил... А еще у боровенских людей надел вдвое больше. Подати, видать, тоже...

Не на месте Захарова душа от этих разговоров. Захар топчется перед выборными людьми, молит... Сердечный человек Роман Маркович, это все знают, Захар просит старшину дать ссуду, дети летом заработают...

Старшина наморщил высокий лоб, все задумались. Он не против того, чтобы помочь человеку.

Захар снова твердит одно и то же.

Но когда он отдаст? И с чего, из каких денег?

Старшина объясняет Захару:

- Остапу Герасимовичу я хоть пятьсот рублей дам. Он обернется и отдаст - человек деловой, коммерцию ведет, проценты даст. А ты что дашь?

Ей-ей, безнадежное положение у Захара. Гости смотрят на него, пожимают плечами: чудной человек!

Что же ему делать? Захар смотрит на волостных людей, словно ищет поддержки.

Роман Маркович сам об этом думает, он всегда рад поддержать в нужде. Спрашивает Захара: не уступил бы тот свой крепостной надел, что около Косых Ярков?

Компания зашевелилась, оживленный разговор поднялся за столом: выход найден, чудесный выход! Прояснились у людей головы, все стали уговаривать Захара, чтобы и не размышлял, не колебался, уступил, пока не поздно... Чего он, кстати, стоит, пусть садится за стол. Тут Лука Евсеевич подставил даже табуретку.

Чарка и закуска перед Захаром, руки у него от волнения дрожат, и он, чтобы не обидеть гостей, пьет чарку - за их здоровье, закусывать не хочет. Приятная теплая волна прошла по жилам.

Остап Герасимович, человек с хозяйственными способностями, искренне советует Захару:

- У тебя эта нивка далеко, она тебе неудобна, заезжать приходится из оврага, ты заработаешь себе в экономии...

Роман Маркович, положив тяжелую руку на плечо Захара, с симпатией всматривался в его растерянное лицо и хвалил Захара перед компанией:

- Вот это человек, на все село! А те утопили бы в капле воды... Недруги...

Мало ли их, кстати, развелось на селе? Старшина выделял только Захара... Ей-ей, старшина согласен с ним приятельствовать. День неожиданностей... И гости такие приветливые - волостные люди - наливают большую чарку. У Захара занялся дух. Ганна гостеприимно придвигает закуску, ласково так на него смотрит, теплая, пухлая нога ее прижала Захара к столу - дрожь пробирает...

Да еще не где-нибудь посадили Захара - в красном углу важной хаты. Не последний гость он здесь.

Роман Маркович всегда согласен помочь человеку, выручить в беде.

- Я за тебя недоимку заплачу, а ты мне нивку отдай, что возле моего поля. Все равно тебе от нее нет никакой выгоды. За эту нивку никто больше не даст. Может, придется когда-нибудь еще за помощью обратиться...

Помутился рассудок Захара от неожиданной приязни старшины, ласковых слов, обещаний. Захар хорошо понимал - старшины не минуешь, как смерти. Кто хочет врагов себе наживать? А обратиться придется, и не раз...

Гости еще чарку наливают Захару (которую уже), угощают, обращаются с приветливыми словами.

Мамай:

- Пей, ты будешь нашим человеком!

Мороз:

- Ты знаешь... это Роман Маркович!

Мамай:

- Через овраг тебе ездить... не с руки тебе эта нивка...

Заморочили голову Захару, согрелась, охмелела душа, хата пошла кругом. Захар еще не знает, что делать, а уже чернила и бумага перед ним. Ганна проворно стерла со стола, и уже писарь пишет, что по приговору мирского схода отныне нивкой в урочище Косые Ярки владеет Роман Маркович Калитка...

Со странной легкостью в теле Захар возвращался домой. Село уже спало. Тяжелое чувство временами закрадывалось в душу, но он его отгонял, этакий смельчак... Словно приливали свежие силы: ведь и он не последний, сидел в гостях со знатными людьми! И даже запел Захар...

8

Выварила калину - дважды она закипела, горечь исчезла, - отцедила, пересыпала сахаром и теперь варила вареники. Густой дух сытой еды стоял в хате. Мало того что напекла пирогов с мясом, с сыром, луком, захотела еще остренького. Орина подсобляла матери: терла мак, хрен, грубой скатертью застлала стол, все подготовила и тогда снова стала лепить вареники. Приучает мать дочку, чтобы около печи умела управиться, готовить. Чтобы люди не сказали: непутевая, мол, мать была.

Глаза у дочери запали, она поблекла, побледнела, ходит по хате словно немая. За целый день не услышишь ее голоса, разве только спросят отзовется. Поскучнела Орина, в душе накипела обида, стала девушка живым укором матери. Не знает Лукия, как дочку развлечь, развеселить. Тяжело вздыхают и мать и дочь, отец ходит молчаливый, понурый - но станет он еще с ними нянчиться! Нелегко матери видеть, как дочка на глазах тает, раньше была веселая, разговорчивая, а теперь не узнать... На посиделки мать ее не пускает, чтобы с Павлом не встретилась. Истосковалась девушка в хате! Лукия знает, что теперь уже недолго ждать, последние девичьи тревожные дни.

Заложив на ночь корму коню, убрав корову, мелкий скот, хозяева ждут в светлице ужин. Бороды расчесаны, головы маслом умащены, мужчины, дед Савка да сын Иван, в белых сорочках, по-праздничному дымят махоркой, лениво гуторят. В хате уютно, тепло, пахнет вкусной, сытной пищей, слепящая, как солнце, бутылка стоит на столе, играет градусами, душа нежится.

Дед Савка не в особенном почете у семьи, больше для порядка сидит за столом. Он рассказывает внучке Марийке поучительную сказку, излюбленную сказку белых бород о том, как сын издевался над старым отцом.

- Кладут старика на воз... Дитя спрашивает: "Куда?" - "Вот дедушку повезем в овраг, он ничего не делает, только ест..." - "Раз вы так делаете, то, когда состаритесь, и я вас отвезу", - говорит дитя... Вот и по-прежнему живет старик. Терпит сын отца, боится за свою судьбу. А тут случился голод. Поле стоит черное, нечем сеять. Пригорюнились люди. Старик и говорит сыну: "Распаши дорогу, поборонуй, раскрывай крышу, раскидывай солому по полю". Удивляются люди: "Одурел старик. Что делает? Хочет, чтоб хату залил дождь?.." А потом, как уродился хлеб! Люди руками развели...

- Откуда же хлеб взялся? - Марийка, положив голову на локти, зачарованно слушает деда, даже уши горят... Не без того чтобы и до чубатого, насупленного Чумака и Лукии не долетело кое-какое слово. Дед Савка, казалось, только и ждал этого вопроса. Лоб его просиял.

- Мысль здесь такая: цепами молотили хлеб - в соломе-то на крыше зерно осталось? По шляху возили мешки - зерно рассыпали?..

Марийка поразилась мудрости того старика. Хоть к работе не пригоден, так советом спас семью от голода!

- Пошла тогда слава про старого отца. Завидовали люди. И с того времени сын и невестка стали почитать его. "Вот у меня отец какой!" хвалился сын. Так-то. В жизни все бывает...

А на самом деле сын не то сказал.

Иван Чумак был недоволен этими россказнями да небылицами и напустился на отца с попреками: в такой день и такую болтовню развел!

Старик поник головой...

Вдруг на дворе раздается топот, говор, двери отворяются, в хату входят сваты, хозяевам челом бьют, а у девушки замирает сердце.

Пахнут новые кожухи, разносят густой запах свежего дегтя юфтевые сапоги, гости снимают высокие смушковые шапки, крестятся на образа, снова приветствуют хозяев. На минутку умолкают, чтобы приступить к важному делу. И хата, полная напряженного внимания, ждет.

- А мы, люди добрые, наслышались о пряхе... - Ясными глазами обводят сваты хату, рушники, цветы, разводы, произносят знаменательные слова.

Удивительная новость пришла будто нежданно-негаданно и немного встревожила - никак, мол, не рассчитывали, не думали, не догадывались... Торжественная тишина стоит в хате, слышно, как потрескивает лампадка. Чтобы не выдать случаем сокровенных дум, чтоб не подумали сваты, что хозяева очень уж обрадованы этой вестью, Иван Чумак рассудительно, степенно отвечает в лад:

- Оно так, люди добрые, не плох тот волк, что заглянул в кошару...

Это был тоже знаменательный ответ. Бывалый, обходительный хозяин Иван Чумак.

Сваты кладут на стол белый, светлый хлеб. А на столе чего только не наставлено! И рыба, и мясо, и гусятина, и пироги, и вареники - богатый вечер. Под Новый год, как хата ни бедна, хоть займут, а стол накроют, чтоб целый год достаток не выводился.

Повязанные рушниками, торжественные, представительные, уселись сваты на лавку. Мясистый пожилой человечище, прославленный на весь Буймир Остап Герасимович Мамай, он и староста в церкви, и выборный, и судебный заседатель, сильнейший хозяин в селе. С ним сельский староста - известный Лука Евсеевич Мороз.

Приветливые хозяева просят сватов отужинать. Дал бог, дождались дорогих гостей. Клокочет огненное питье в горле, блаженствует душа.

Мамай развалился за столом, и все заскрипело под ним, затрещало. Приступил к еде, крушил крепкими челюстями молодые косточки, хрящи. Гостеприимная Лукия упрашивала:

- Закусывайте, Остап Герасимович! Все вас уважают за божественность... И вы, Лука Евсеевич!

С лаской и фляжкой подступала она к сватам.

Дочь с поклоном подавала на стол, хмуро, неприязненно прислуживала гостям. Лукия в душе сердилась на дочку, но со светлым лицом обращалась к сватам:

- Молода она еще у нас...

Остап Герасимович, сосредоточенно облизнув пальцы, ответил:

- Мы старую не подумали бы сватать.

Лука Евсеевич, расправив пышные, прокуренные усы, поучительно сказал:

- Молодым женишься - быстрее помощи дождешься.

Вдруг - взорвалась вечерняя тишь! Веселая гурьба девушек принесла в хату святочную песню - щедривку. Впотьмах, до восхода луны, облазили они сельские закутья, плутали в огородах, по оврагам, падали в ямы и, полные святочных шалостей, славили в песнях хозяев. Марийка вынесла девушкам пирогов и исчезла.

Любопытные веселые лица прилипли к оттаявшим окнам... Вмиг облетела девушек новость - старосты-сваты, за столом сидя, о Якове Калитке речь ведут, чарку пьют, а Орина прислуживает, слезами умывается. У девушек сердце болит за подругу - из-под палки замуж идет. Беда стряслась над подругой и над каждой может стрястись. Опечалила Чумакова хата девчат, тоскливая щедривка звенела под окнами:

Маланка ходила,

Василечки рвала.

Василечку-батьку,

Пусти мене в хату...

Песня нарастала, затихала, тягучая, жалобная, улетая в зимнюю ночь, и с песней улетала девичья воля. Подруги пришли развлечь Орину, а вместо этого надрывают ей сердце. Орина спряталась, чтоб не видели ее плача, не знали ее горя.

В кожухе, крытом синим сукном, с сивым воротником, в сивой смушковой шапке - жених хоть куда! - Яков Калитка крадется под плетнями. Глаза его при луне блестят, как у блудливой собаки. Он чуть не испугал Марийку, когда поманил, - выведывает, что делает сестра. Судьба Якова решается...

- Плачет, - неприязненно ответила девочка.

- С чего? - с тревогой в голосе спросил жених.

- Ее батько бил - замуж не хочет идти. - Марийка хмуро блеснула глазами, посмотрела исподлобья, не стала больше разговаривать и не взяла гостинца, что давал Яков.

Сваты тем временем нахваливали сына Калитки, прославляли, предсказывая Чумаковой дочке светлые дни - в богатый двор идет, будет жить в достатке, нужды-горя не будет знать.

Мать Лукия встревожена, обеспокоена этими словами:

- Может, будут корить потом, что Орина не из богатого двора. Еще скажут - с пустыми, мол, руками невестка пришла.

Сваты успокоили: у Калитки хватит, у Калитки все есть, добра полон двор. Не такие люди, чтобы зариться на приданое. В богатстве живут, в почете купаются... Опять-таки родичам старшины всякие послабления - не будут гнать на работы. Могут быть поблажки в податях, мало ли что еще...

Сваты всего не высказывали, какие выгоды ждут родичей старшины, да каждому опытному человеку понятно: и лучшее дерево перепадет - сосна, дуб, и лучшее поле аренды достанется. Состоятельный родич при власти из всякой беды вызволит, деньги, зерно у него в руках - всего не перескажешь, что запало в голову Чумаку. Кого только не привлекут такие радости. "Сват старшины пошел", - станут говорить про Чумака. На сходе он уже не последний, подаст голос, - уж его везде будет слышно... Лукия размечталась о своем: среди хозяек станет и она не последней, будет со знатными людьми знаться, по гостям ходить. Кто мог думать, что такие важные люди придут в хату есть, пить, разговаривать с хозяевами как с равными?

Люди, словно завороженные святочной щедривкой, прислушивались затаив дыхание. Слова песни лились прямо в душу, наполняли праздничным чувством.

...Чумаки iдуть, по рибi несуть...

...Пахарi iдуть, по хлiбу несуть...

...Крамарi iдуть, по сукну несуть...

Бог йому дав, ой бог

Йому дав умную жону,

Веселися, хазяїне,

Своему дому...

Лукия не станет расхваливать дочку, пусть люди скажут: девушка послушная, здоровая, работящая, на славу рослая.

Сваты внимательно смотрят на Чумакову дочку, присматриваются: верно, дивчина в силе, в теле, статная, налитая, румяная, как яблоко, полногрудая, рослая, пышная, все переливается в ней, сверкает, любо глянуть...

Пригладив короткими пальцами кудрявую голову, Мамай спрашивает у хозяина:

- А все ж таки, что вы дадите за своей дочкой в Калиткин двор?

Чумак хмурится, мнется, взвешивает, тяжело раздумывает. Собирается с духом:

- Полдесятины...

- Еще?

- Теленка.

- Еще?

- Трех овец.

- Еще?

У Орины терпение лопается - не может девушка слышать этого торга. Знает, не с легким сердцем отрывает отец столько добра. Тянется перед Калиткой, на бедный двор не дал бы.

Орина запальчиво спрашивает гостей:

- Вы пришли девушку сватать или покупать корову?

Сваты вылупили глаза. Их даже в пот бросило от дерзкой выходки дивчины. Люди важные, самостоятельные - такого еще с ними не бывало!

Прикрикнул, затопал на дочку Иван Чумак. Ахнула Лукия - неуважительно держится дочка со сватами, срамит непристойным поведением родителей.

Не хочет дочь подчиняться. Упрямая ослушница знает - при людях отец не посмеет ударить ее.

- Недалекий умом ваш Яков.

- Не беда, дочка, у тебя ума хватит на двоих, - ответил Мамай. Знает, что сказать! Всегда посылают сватать опытных в этот тонком, деле.

Орине надоело слушать льстивые речи, снова она перечит:

- Яков хилый парень!..

Крошки уважения нет в девушке к хозяйскому сыну - он и непутевый, и хвастливый...

Отец хотел было снова напуститься на дочку. Но Мамай поднял мясистую руку, выразительно посмотрел, и отец замолк. С ласковыми словами обращается сват к Орине, хвалит, захваливает Якова Калитку. Мамай не станет кривить душой, опять-таки человек при церкви служит, всем миром выбран.

- Он такой, этот Яков... Ноги ему мыть - воду пить...

Лука Евсеевич может это подтвердить. Вот ведь не кто-нибудь говорит староста общества. Женится Яков - разума прибавится.

Спокон веков так! Какой не будет гуляка, бражник, сорвиголова, стоит ему только жениться - сразу переродится человек!

Орина свое: свекровь лютая, нелюдимая...

Лукия чуть не сгорела со стыда. Непокорного нрава дочка, ославила при всех, сколько сраму переносит из-за нее мать, в присутствии людей. Испугалась: ну-ка, скажут сваты Калиткам - привередливая, мол, девушка, не легко будет с ней сладить. Но сваты выдались на диво мудрые, они не придали большого значения словам девушки. Лука Евсеевич снисходительно усмехнулся, объяснил:

- А что до свекрови - матери родной не нужно. На батрака никогда не прикрикнет. Это все людской оговор... И Яков всегда защитит тебя. Он такой, этот Яков, - пришел в хату, разделся. Сестра прядет - и он сразу за клубок, мотает пряжу, минутки без работы не посидит. Он никого не осудит, ни на кого не рассердится. Век проживешь - не будешь битой. Самая богатая, самая славная дивчина кинулась бы ему на шею, помани он только. Да Яков выбрал тебя. Сердцу не закажешь, и мы молоды были...

Мать Лукия вся сияла, слушая замечательный рассказ свата, поражалась, качала головой: какого мужа бог дочке посылает! Да и кого бы не увлекли эти необыкновенные слова? Каждая крестьянка рада хоть во сне иметь такого мужа, чтоб за месяц ни разу не побил, не то что никогда.

Приятные, складные слова старосты согревали душу, разгоняли кровь, словно светлее стало в хате, милее на свете. Лукия, приветливая, пригожая женщина, одаряла гостей ласковыми взглядами, сама залюбовалась мужественными, сытыми усачами. Только дочь, угрюмая, хмурая, не проявляла никакой радости.

Твердое слово бросает Мамай девушке:

- Яков даст тебе жизнь...

Мороз пугает девушку:

- Не житье, а погибель за бедным...

Мамай:

- Не богатство твое, а тебя сватаем...

Мороз:

- А там полюбитесь.

Напоследок Мамай надумал покорить девушку заманчивыми посулами, что в богатый двор идет, будет жить в роскоши...

- Ты там и мед будешь кушать, пасека своя...

- Лучше мне горькую полынь есть, чем, идти за Якова! - упрямо твердила девушка свое.

Сваты поучают девушку, не она первая замуж идет, спокон века по отцовой воле детей женят, выдают замуж. И живут люди, плодятся и своих детей точно так же устраивают. Было бы на чем - земля, скот, - а любовь всегда придет. Какая любовь, когда ни коровы, ни свиньи...

Лукия, счастливая мать, потчует сватов, упрашивает:

- Закусывайте, Остап Герасимович, спасибо вам. Может, в нашем хозяйстве что не так?

Лукия словно знала, словно ждала дорогих гостей - испекла праздничный белый хлеб, обменялась им со сватами, да еще и залилась горькими слезами по дочке:

- Эх, кормила, да не для себя, для людей выкормила...

А в звездной глубине вечера звенела шедривка:

Прилiтала ластiвочка до вiконечка,

А чи дома - дома пан господар?..

9

Заскрипели ворота, сам старшина навестил свата. Лукия, еще издали завидев его из окна, засуетилась, не знала, что ей сделать, чтобы уважить высокого гостя, натянула новую юбку, песочком посыпала глиняный пол песочек чистый, желтенький, как просеянный, - черные следы на полу присыпала, вытерла скамью, Иван Чумак метался по хате, приглаживая волосы, не знал, какую обнову надеть на себя в такой торжественный час.

Старшина приехал на таком коне, что мороз пробежал по спине Лукии... Не на чужой двор прибыл старшина, не с обычной целью - содрать подать и тому подобное. И уж отныне Иван Чумак будет без страха смотреть на то, как старшина проезжает по улице, конечно, по чью-нибудь душу... Калитка приветливо поздоровался с Чумаками, и хозяева не знали, куда посадить знатного родича, чем потчевать дорогого гостя. Легко ли людям свыкнуться с таким событием: сам старшина с ними роднится! И как к нему подступить, и как его величать?

Роман Маркович, такой приветливый, простой, осведомил сватов, что уже с батюшкой договорился. Едва выторговал, насилу уломал батюшку. Все девчата у него на счету - никто замуж не идет. И умирать не умирают люди. Нет заработков, доходов, так за Орину батюшка хотел пятьдесят карбованцев, и Роман Маркович насилу уломал святого отца...

Чумак с уважением выслушал и еще раз убедился - великое дело старшина. Что смог бы сделать Чумак? Разве послушал бы его батюшка? Знатного родича послала судьба Чумакам, и через это Иван Чумак отныне заметный человек в обществе.

Орина стояла за перегородкой в кухоньке беспомощная, беззащитная, сердце девичье ранили спесивые речи старшины.

Лукия наказывает дочери: выйди, посмотри на свекра, пусть и он на тебя поглядит. Сам, старшина становится нам родней, чего еще на свете ждать от бога? Достойные люди. Не знаешь, за что нам счастье выпало...

Орина с досадой натягивает новую юбку. Только мать, стоящая у нее над душой, могла принудить предстать пред очи ненавистного Калитки.

Девушка перешагивает порог, трижды кланяется, как положено, целует руку свекру, - кто посмеет пренебречь материнскими наставлениями, нарушить извечный обычай?

Старшина смотрит на девушку осоловелыми глазами и ласково говорит:

- Это моя сноха такая? А ты мне отработаешь двадцать пять рублей, что я дал за венчанье батюшке?

Вопрос этот задан, бесспорно, в шутку. Надо же что-нибудь сказать человеку.

Вместо того чтобы принять невинное слово старшины, как надлежит скромной дивчине, Орина вся покраснела от оскорбления и обиды.

- По экономиям ходила, отцовскую аренду отрабатывала, и тут придется? - сквозь слезы промолвила она и с плачем выбежала из горницы.

Навек осрамила родителей. Иван Чумак попросил прощения у старшины, обещал отцовской рукой проучить дочку, выбить из нее дурь.

Старшина и так знал - не по своей воле замуж идет девка, оттого и бунтует.

Вот и пришли к согласию Чумак со старшиной, отчего, казалось, вся хата повеселела. Даже на душе полегчало. Не чужой человек теперь Чумак старшине, не какая-то там обычная податная душа! На короткой ноге теперь Чумак со старшиной. Говорил как равный с равным.

На следующий же день Лукия с праздничным чувством в душе понесла в Лебедин шить теплую кофту дочери, не простую черкасиновую или ситцевую, а ламбоковую. Наказывала портному, чтобы сшил просторную, с длинными полами.

- Это на что? - возражала Орина.

- Потом узнаешь, - строго ответила мать.

Видно, невдомек дочери. А смысл такой - появится дитя, так завернуть в полы.

Вслед за отцом навестить невесту решил Яков. Надо было задобрить Чумаков, а при удаче поговорить с Ориной.

Надо сказать, что Чумаки люди бывалые, знали, как держаться со знатным зятем. Приветливо встретили дорогого гостя. Впрочем, угощать не стали. Расспросив о здоровье паниматки, сестры, Лукия вдруг вспомнила, что ей нужно навестить больную соседку. А Чумаку понадобилось задать коням овса. Ушли из хаты.

Небезопасно, правда, и покидать молодых, того и гляди, дочь нагрубит Якову, наговорит чего-нибудь худого, как давеча свекру. Однако кто не знает, что при родителях язык вообще связан.

Яков остался наедине с Ориной, которую скоро запряжет... Плотоядно разглядывал он круглые девичьи плечи, налитые груди своей будущей жены. Помутилось у него в голове, и сердце гулко забилось. Такого с ним еще не бывало. Это не на посиделках, где можно было как угодно с девушкой держаться. К тому же Орина не просто дивчина, а невеста, нареченная, в воскресенье они должны повенчаться.

Орина, молчаливая, хмурая, по девичьему обычаю вышивала на полотне.

Кто его знает, как девушку развлечь, чтобы оставить по себе добрую память, чтобы забылись все неприятности, которые произошли на посиделках. Мало ли недругов у Якова, что старались его охулить. Павло первый рад был его высмеять.

Не каждый, известно, сможет вызвать хотя бы на разговор дивчину, не говоря уже о том, чтобы развеселить ее, если девушка закусила губы, никак не оторвется от полотна.

После долгого раздумья Яков, взглянув в окно, проговорил:

- Завтра будет снег...

- Может, и будет, - нехотя отвечала девушка.

На этом разговор оборвался, снова наступила нудная тишина. Что было Якову делать? Он не нашелся, что сказать, а дивчина, должно быть нарочно, не начинает сама разговора, проверяет его, что ли?

Несмелым Яков, правда, никогда не был, однако бывают случаи в жизни, когда человек дуреет, голова словно набита паклей и язык еле ворочается. Наконец Яков таки надумал.

- А теперь ваша собака меня не кусает, - с облегчением сказал он.

На этот раз - удивительная вещь! - девушка ничего не ответила, наверное, не нашлась что сказать, застенчивая какая-то.

Орине стало не по себе, и она ни с того ни с сего дала Якову в руки полотнище. Яков как взял это вышивание, как начал рассматривать, начал любоваться - не зная, что с ним делать, - лучше бы ему сквозь землю провалиться.

Потом он принялся то напяливать, то снимать свою сивую, островерхую косматую шапку (чудесные шапки шьют в Зинькове!), посматривал в окно, ерзал на лавке... Неожиданная мысль пришла ему в голову, и он спросил:

- А ваш кабан не привередлив?

На этот раз девушка не смолчала:

- Яков, а не пора ли тебе домой?

- И в самом деле. - Яков напялил шапку, подался из хаты и, выйдя за порог, будто на свет родился. До чего душная хата и привередливая дивчина! Даже упарился, пока там сидел. Легче было бы навоз нагружать или пеньки корчевать. Вот и разбери, как держать себя с дивчиной. И что дивчине нужно...

Яков брел домой с плохим чувством. Нелегко будет, девка, справиться с тобой! Однако Яков знал: как бы девушка ни ворожила - не будет по ее.

Вернулись в хату родители, не могли ничего понять. Хоть бы слово вырвать у дочки.

- Ты хоть пристойно себя держала с женихом? - строго спросила мать.

- Пристойно, - невнятно ответила дочь. Что могла она добавить к тому, что уже говорила? Лишний раз убедилась, какой олух этот Яков.

"Вероятно, поговорила дочь с женихом по душе", - решила мать, поглядев на хмурое лицо девушки. Видно, дочь скрытничает - девичья стыдливость.

Чумаки были довольны.

И отныне Яков считает негожим горланить да выплясывать по улице, прошли беспечные дни, озабоченный парень поверяет звездам свои печали.

Ой, не видно Шкарупiвки,

Самi видно верби.

Туди мою голiвоньку

Щовечора верне...

Не выходит из головы дивчина, сердце у парня разрывается...

10

Приближались бурные свадебные дни, заботы и тревоги насели на Чумаков. Кого отрядить с приданым к Калиткам? Нужно взять таких людей, чтобы сумели показать товар лицом. Кто не знает сложности этих дел? Иной раз бывает столько добра, что даже сани трещат, да поставь неопытных людей, которые не умеют ни похвалить, ни выставить все в лучшем виде, - и пошла гулять по селу злоязычная молва: батько скупой, пожалел добра за дочерью. Бывает иногда наоборот: по одной одежине на санях, а разговору, а славы! Зная, что в таком важном деле нужны надежные люди, Чумак пригласил Грицка Хрина. А тот уже уговорил Захара.

Захар сначала и мялся и отказывался - разве ж не известно, как сын переживает разлуку с Ориной?

- Впервой, что ли? Мало ли разлучают? Одна разве дивчина на селе? убеждал Грицко Хрин.

А тут перед глазами великий соблазн... Захар с Хрином приметные люди! И сколько будет разговоров, магарычей! Кто откажется от того, чтобы прополоскать душу? Захар махнул рукой...

И теперь он восседал в Чумаковой хате, где собрался совет.

- Мы уж не ударим лицом в грязь! - заверяет Грицко Хрин, поглаживая усы.

- Доставим в самом лучшем виде, - заверяет, в свою очередь, Захар, расправляя бороду.

По всему видно, что соседи готовы услужить Чумаку. Притом выяснилось, что Грицко Хрин даже родич Чумакам, по деду - кому же и поручить такое важное дело, как не ему! Ну, а Захар за компанию... Не обошлось без того, чтобы и на столе не было кое-что поставлено.

Захар подает мысль... Кто не знает важной, зажиточной семьи Калиток? Заносчивой да всех осуждающей? Чванливой и бранчливой?.. Тут и Захар спохватился, что перешел меру, - как-никак, Калитка теперь родич Чумакам. А все же надо так доставить приданое, чтобы не было нареканий. Иной, смотришь, возьмется, чтобы чарку выпить, а потом сраму не оберешься...

В это время прибыли посланцы от жениха - румяные лица, бороды намерзли, - поздоровались. Жених просил узнать: сколько саней прислать под добро?

Лукия сажает гостей к столу, потчует, упрашивает откушать со всеми.

Чумак колеблется, мнется.

- Четверо, - отвечает.

- Что? Четверо? - удивляется Грицко Хрин. - И пяти не хватит...

- Пять? - поражается Захар. - Вы что, смеетесь? Хватит ли шести?

Грицко Хрин:

- У Чумака добра найдется...

Захар:

- Разве он пожалеет для двора Калитки?

Грицко:

- За такой дочкой?

Чумак оторопел. Страх берет человека. Он предостерегающе поглядывает на соседей, которые хотят услужить таким опасным способом. Зачем целых шесть саней? Разве будет у него столько добра? Не думают ли они выставить Чумака на посмешище?

Однако Грицко и Захара не надо учить. Они знают, что нужно делать, наказывают завтра доставить шесть саней...

Сами хозяева, да и посланцы были поражены.

С усмешкой на пухлых лицах посланцы даже выразили недоумение:

- Где Калитка наберет столько подвод? Это нужно собирать со всего села!

- Да чтоб кони были крепкие, - добавляет Захар.

До рассвета молва о таком диве облетела все село. И когда ко двору Чумака прибыли сани, тут уже собралась немалая толпа. У людей даже спирало дыхание от любопытства - глазели, сколько добра Чумак отдает с дочкой на двор Калитки.

Грицко Хрин с Захаром распоряжались во дворе, снаряжали поезд.

- Растягивай, растягивай одежину по всем саням! - подмигивает Захар приятелю.

Но надо ли Грицка учить, он и сам знает, что следует делать.

- Разве такая куча одежи поместится на двух санях?

А уж как взялись за сундук, на что крепки Захар и Грицко, чуть не надорвались с натуги - не могли сдвинуть с места. Стали звать на подмогу. От саней притопал мужичище.

- Еще! - кричит Захар.

Через толпу протискался второй.

- Еще! - Грицко Хрин машет рукой.

Сквозь гурьбу людей пробирается третий.

- Не выдюжим! - собирает еще подмогу Захар.

- Не под силу! - добавляет Грицко Хрин.

Шестеро мужиков, кряжистых, сильных, едва поставили сундук на сани. Нечего говорить, что Захар с Грицком только придерживали.

На вторых санях поместилась одна березовая кровать, застланная цветастым одеялом. А при постели, уж как водится, стала Чумакова родня пожилая Пивниха.

Едва разместили на шести санях все имущество.

- С богом! - напутствует Чумак.

Бегут люди со всех закоулков, кричат:

- Приданое повезли!

Заманчивое зрелище! Длинный обоз вьется по заснеженной улице, - мало ли добра у Чумаковой Орины, есть на что поглядеть. Не осудят, не осрамят, как бывает, иную девушку, которая идет замуж с бедного двора:

- Молодая голой поехала!

На этот раз женщины завистливыми глазами следили за санями. Запыхавшиеся, упаренные, перекликались:

- Сколько добра привалило на двор Калитки!

Румяная молодайка (а кто тут не разрумянится на морозе?) даже пригибалась, высматривала, объявляла:

- Кожух праздничный, кожух рабочий, кофты шелковые, бархатные, кубовые, ламбоковые...

- Хутор можно одеть! - добавила вторая.

А тут пожилая Пивниха с молодухами, девчатами, что везли добро, завели свадебную, чтобы "вороги не переходили дороги", а чтобы перешла "родина и щаслива була година"...

Зрелище хоть куда!

Сколько событий выпало на этот день! В церкви новый батюшка служит... У старшины свадьба... В Лебедине ярмарка... У кума крестины... Сколько событий, сколько событий! Вышли хозяева в новых кожухах за ворота, посмотрели на небо. Какой широкий свет! Подались в шинок.

Возницы шагали за санями с веселой душой - люди, известно, во хмелю. Грицко Хрин приказывает, чтобы открыли сундук: еще, может, додумают, что пустой везут.

Захар велит ехать не напрямик, а в объезд по всему селу, через улицы, базарную площадь, выгон, мимо церкви, пусть люди убедятся - не с пустыми руками дочь Чумака замуж идет. А увидевши, пусть удивляются, сколько накоплено... Да въезжать во двор надо с правой стороны, чтобы правильная жизнь была.

Все село выбежало смотреть на достаток Чумака. Сундук, крытый вишневым лаком, блестит на всю улицу, сияет, разукрашенный, в цветах... А уж в сундуке - нетрудно догадаться: тяжелые свертки полотна, сорочки, кофты, рядна расписанные и белые, плахты, платки, рушники, сапоги...

Теплая одежда, правда, разбросана на санях - кожухи, свитки, ватные кофты... Люди считали свертки полотна, смушки, подушки, рядна - на три дня будет разговора.

Возницы навеселе, припевают, приплясывают, веселый поезд вьется по улице, сворачивает во двор Калитки. На передних санях на столе образ "неопалимой купины" - в рушниках. А возле образа - богомольный дед Савка.

Калитка, хмельной, празднично чинный, пышнобородый, раскрывает ворота, хлебом-солью встречает дорогих гостей. Во дворе полно народа соседи, родные, и на улице толпа.

Захар и Грицко тоже с хлебом-солью подступают к панотцу:

- Примите наше добро.

Затем начали поднимать сундук, - кряхтят, стонут, толкаются, чуть не лопнут.

- Люди добрые, да помогите!! - взывает Захар. - Тяжелый сундук напасла Орина! - нахваливает он Чумакову дочку.

- Дивчина работящая, - добавляет Грицко Хрин.

К сундуку подходит Калитка, пробует столкнуть его с места.

- А не кирпича ли сюда наложили?

Знает, что сказать.

С помощью Грицка и Захара сняли наконец сундук, поставили поперек дверей.

- Давайте топор, будем рубить дверь, потому что не влезает этот сундук, - приказывает Захар.

Знает, как держать себя.

Калитка просит-упрашивает, чтобы не рушили хату, но люди неумолимы.

Уже вытащили топор, уже заходили возле дверей, да Калитка загораживает двери с бутылкой в руках, и лица просияли - хозяин на морозе угощает людей. Возницы выпили по чарке, после чего сундук влез...

Захар с Грицком вносят одежду в хату, кряхтят, гнутся под ношей.

Хозяйки, румяные, заносчивые, стоят у порога, судят-пересуживают.

Мамаиха:

- Разве это хозяйские кожухи? Не сукном, крыты, а простые.

Морозиха:

- Рядна не перетканные, а с простого вала... Разве это подушки? Недраное перо.

Мамаиха:

- Может быть, топором посеченное. Скатерти не льняные... И рядна без прошивки.

Морозиха:

- Из девятки тканые, грубые...

Мамаиха:

- Из матерки, а не из поскони...*

_______________

* М а т е р к а - конопля женского рода; п о с к о н ь - конопля мужского рода с более тонким волокном.

Морозиха:

- И сорочки, должно быть, тоже не посконные...

Мамаиха:

- Обдерет шкуру...

Морозиха:

- А ты льняных захотела? И рукава без узоров, не цветастые и не собраны...

Мамаиха:

- Вставки узенькие... Не выбелена нитка... Сорочка как луб.

Морозиха:

- Куриным следом расшиты рукава...

Вероятно, слова эти разойдутся по всему селу, разлезутся по всем уголкам, дойдут и до Ганны Калитки, и та уж получит утеху. Будет знать, как привечать невестку! Немало охотников навостряли уши, прислушивались к осуждающим разговорам спесивых хозяек. Наверное, расскажут Чумаковой Лукии, заставят ее призадуматься.

Нельзя сказать, чтобы девчата были в стороне от этих пересудов. Разве они ничего не понимают? Они тоже присмотрелись к достатку молодой. Как начали сносить теплую одежду, девчата натешились вволю над простецкими кофтами - глушевскими да чупаховскими... Но наибольший смех и издевки вызвали сорочки.

- Наборных сорочек совсем нет, - пренебрежительно заметила золовка Ульяна.

Подруга Настя, пробившись сквозь толпу, заверила:

- Есть цельнокройные.

- Они подточены, смотри лучше, - презрительно возразила Ульяна. Разве это добротные сорочки?

Чем дальше, тем больше - девчата подняли шум и гам. Острые на язык, меткие, они все замечали, обо всем вели пересуды.

- Сорочки рубчиком подрублены!

- Хоть бы одна была с оторочкой.

- И как Орина выйдет на улицу?

А когда Наталка попробовала заметить, что сорочки таки наборные, девчата сразу загомонили:

- Да разве я не сделала бы мережку в наборной? - сказала одна.

- Не оторочила бы? - добавила вторая.

- Не подбавила бы красного? - бросила третья.

Когда о сорочках переговорили, на глаза попались рядна.

- Рядна полотняные, есть и ковровые, - заметила Наталка.

- Не взаймы ли взяты? - насмешливо отозвалась Ульяна.

Разве, мол, Орина способна наткать добротные рядна?

Полные спеси девчата презрительно посматривали на белые как снег душистые полотна...

Так, несмотря на все старания Грицка и Захара выставить в наилучшем свете добро, угодить Чумаку, их усердие не увенчалось успехом.

11

Посиделки давно заметили - не та стала Орина. Не было на селе веселее ее - заводила в девичьем кругу, - теперь понурила голову, жаловалась на девичью долю:

...Кажуть вороги - вiночка* не доношу...

О, дай же, боже, вiночка доносити,

Буду вороги на весiлля просити...

_______________

* В i н о ч о к - образ девственности (авт.).

Тревогой, видно, угнетена Орина.

Ноет, болит девичье сердце. Орина вырвалась на часочек из хаты, а сказать нечего. Может, это последняя встреча. Придется навеки разлучиться. В отчаянии кинулась она Павлу на грудь, выплакивала свое горе несчастливая ее доля, что ей делать?

Бесталанный парень стоял под обмерзлой грушей, обнимая холодной рукой Орину. Слова, мысли не шли в голову, угнетала тяжкая весть. Чем он может помочь девушке? Себе? Свыклись, сроднились, думали век прожить в любви... Разве они не выбились бы из нужды, не стали бы на ноги, не собрались бы со средствами, не заработали бы? Они молоды, сильны... Но безжалостны отцы, к мукам девичьего сердца глухи. Они расчетливы, корыстолюбивы, не уважают чувства своих детей. Везде отцовское право над детьми, отцовская воля. Пусть кривой, слепой, недалекий, лишь бы хозяйский зажиточный сын!

...Глухими вечерами Павло блуждал по закуткам, выслеживая Якова, хотел прибить, хоть знал, что это ничему не поможет. К тому же сынки хозяев-богатеев ходят везде ватагой, остерегаются.

Померк в глазах девушки свет, перемучилась она сердцем. Рвалась встретиться с Павлом, словно ожидала помощи, спасения. Как может она жить с ненавистным Калиткой? Не дождалась радостного дня. Когда же придет воля?

...А тут плохие слухи заходили о Павле - будто запивает. Что он надумал? Глаза всматривались с укором, печалью, тревогой.

Путались мысли парня - что ему делать? Дышать нечем. Тоска разрывает сердце. Ничего не придумаешь, ничем не поможешь. Беспомощен он, и нет воли у девушки в доме.

Когда узнал, что Орину посватали за Якова, Павло задумал идти куда глаза глядят. Отец поначалу отговаривал, а потом понял, что сыну нет жизни на селе, и отпустил его в волость. Мать тоже благословила, - может, в чужих людях, на далекой стороне, он найдет свое счастье, вернется живой, здоровый и при деньгах...

Старшина выругал отца: единственный сын у него, и того отпускает в шахту. Укорял за сына: плохо о нем говорят, мутит народ, знается с пришлыми людьми, которые шатаются по селам, подбивают народ против правителей и помещиков. Старшине жалко отца, а то бы давно обломал сыну рога. Дойдет до земского, тот не пощадит. Насилу отец упросил старшину, чтобы смилостивился, - парень молодой, что он понимает? А паспорта старшина не дал. Молод. Кроме того, придется еще семье Скибы летом снова отрабатывать. Сын поступит внаймы в экономию на срок, а отец будет управляться на поле Калитки. Старшина не хочет терять дарового работника.

Да и куда Павлу податься, всюду заводские машины стоят, заводы закрываются, люди из городов возвращаются в деревню. Жить не на что, ремеслом никто в семье Скибы не владеет. Надо стараться наладить хозяйство. И вот бьются, задыхаются, а толку мало. Нет выхода. Треклятое время! И так всегда. Все неудачи и неудачи. И куда деться? А тут еще дивчину-подругу отнимают, калечат душу, глумятся...

Орина упрекает его. А легко ли ему это слушать? Томишься, томишься, на душе тяжко, - ну и зальешь душу...

В этих словах девушка почувствовала безмерное горе любимого. Она была бы рада всей своей жизнью помочь, защитить его от всех напастей. Горячо забилось ее верное сердце, затуманилась голова, девушка припала к милому...

...Мерцали, расплывались печальные звезды в синеве неба...

12

Стояла за столом, людей не видела, поневоле вышла замуж, отец через стол звучно хлещет, бьет по лицу, молодой на посаде* сидит как пень, а она кланяется:

_______________

* П о с а д - место, куда сажают жениха и невесту.

- Простите, батечку, простите, матинко...

Тряпье висит на ней, солома, мочало - глумление, посмешище.

Орина кланяется отцу, матери, всему кругу гостей, произносит положенные слова, чтобы простили.

Отец через стол бьет дочку, покорный вековым обычаям.

- Прочь с моих глаз.

Девушки стоят у порога, болеют сердцем за Орину. Загрустили свадебные подруги. Сколько было хлопот, пока убрали молодую, украсили цветами, заплели, выложили, распустили густые русые косы, вплели широкие яркие ленты, рассыпали монисто, с жалобными песнями провожали:

Ой, загули голубоньки на водах

Час тобi, Орино, на посад...

Все сверкало на ней, горело, сияло. Люди в церкви не могли насмотреться, налюбоваться, когда она, бледная, красивая, стояла под венцом. Сколько затаенных завистливых взглядов, вздохов вызывала молодая! Сошлись из всех окрестных хуторов, сел - ведь у самого старшины свадьба! Иные завидовали молодой, что идет в богатый двор, но едва ли не больше всего молодому - неказистый желтолицый парняга, недалекий, взял этакую кралю!..

И вот теперь хула. Осмеяли, выставили на глумление, сделали пугалом, бабы нацепили тряпье. Больше всего старалась пышная Секлетея Мамаева, да с ней еще откормленная Мотря Морозиха.

Ульяна Калитка, Мамаева Наталка, Настя Морозиха, девушки хозяйские, злорадствуют: пришла на хозяйский двор голая, на сытый кусок польстилась, на легкий хлеб, соблазнилась богатством, да еще и гулящая, нечестная...

Лукия бога молила, чтоб мать-земля ее поглотила, укрыла от страшного надругательства. Она не смела смотреть людям в глаза. Позорище, срам упали на ее голову - недоглядела дочку. Совсем занемогла женщина - на все село хула, хоть не выходи на люди.

Тем временем пьяные буйные гости исписали рогачами, обколупали всю печь - большую печь богатого дома, издолбили глиняный пол, намешали в ведре с водой пепла, вылили молодой под ноги... Знатные люди к Калиткам съехались на свадьбу, а тут оказалось, что молодая нечестная. Гости, родня в пьяном угаре перевернули все вверх дном, и важный хозяин должен был терпеть, покоряться, - издеваясь над молодой, потешаясь над отцом, свекром, гости чтут славные прадедовские обычаи, чтоб другим было неповадно...

Лукия вытирала кончиком платка красные глаза, тужила, горевала: ославила родителей дочка. Разве же мать за ней не глядела, разве же она ее не холила? Иван Чумак, праздничный, нарядный, в вышитой рубашке, в фабричном сукне, карает отцовской рукою дочь за тяжкую провинность перед миром. Дочь медленно кланяется, покорная, суровая, молчаливая. Знает, что натворила.

Жестокое людское презрение, глумление выпали на ее молодую долю. Орина от стыда не чувствовала боли, не видела света, лицо ее посинело, опухло от ударов отцовской руки. А отцу-то разве легко переносить надругательство? Приехали к Калиткам после первой брачной ночи, смотрят на воротах не красная хоругвь веселит отцовское сердце, а помело висит на тычке, и ветер его треплет... Лукия так и оцепенела, Иван очумел. А гости Калитки ревели, шумели, чуть хата не рушилась. Встретили Чумака на пороге выкриками, гвалтом, надели хомут на шею - срам! Смех, гам на всю улицу. Дебелая, как ступа, Морозиха, а с нею дородная Мамаевна завели глумливую песню:

Батьковi - вовка i матерi - вовка,

А в нас молода не ловка...

Тянули, выводили, назойливо непристойно... Дружки, шафера сорвали красные ленты, по всей хате наделали беспорядка, в сенях били горшки, залезли по дверям на чердак, сбросили ульи с сухими грушами, по всем сеням разбросали кукурузные венки, лук. Разгоряченная страстями хата жестоко мстила девушке. Мамай толкался в хате, мотался во дворе, потешался, веселился, ругал свою красавицу дочь, предостерегал:

- Смотри, сукина дочь!..

Наталка едва не сгорела со стыда, замешалась среди подруг, спряталась, - ловкая дивчина, хитрая, умная, такую никто не обманет, выглядывала из-за спин, смеялась до слез...

Конечно, Остапу Герасимовичу нечего самому заниматься всякими затеями, потешать народ, ему достаточно только моргнуть парням, и те уже сообразят, что надо делать, - хату перевернут.

Гладкая, сердитая Ганна сидит на подушках, воет, косит хмурый глаз на сватью, Чумакову Лукию.

- Это не то!.. Это не по-моему!.. Я этого знать не хочу! Не ожидала я, чтоб такое в моем хозяйстве случилось... Какая-то напасть. Опоганили, осрамили род наш!

Батько Чумак не может простить дочке, свекровь на всю хату воет, корит, распаляет отцовский гнев, и когда Орина поклонилась, нагнулась, батько так полоснул ее по налитой спине палкой, что даже выгнулась дочь. Здорово треснул!.. Гости одобрительно тряхнули чубами.

Тут дружка Мамаев Левко по-приятельски нагнулся к Якову, стал доказывать, убеждать молодого, обращался и к родителям с довольно правильной мыслью:

- Что делает Чумак? Мы взяли Орину, а батько поперебивает ей кости, переломит поясницу - как тогда быть? Будем с калекой возиться?..

Левко Мамай хоть и молодой, но парень рассудительный. Люди решили хороший совет дает, все с ним согласились, остановили отца.

- Будет уж, довольно! Поучил - и оставь. Покалечить хочешь дочь? закричали кругом.

Люди убедились - сурового нрава отец, да надо было раньше дочку учить уму-разуму, держать в руках. Иные возражали: разве удержишь?

Чумак, возможно, рад был оставить дочку, да не смел, чтобы, случаем, не сказали - распустил девку. И теперь он растерянно переминался с ноги на ногу, не зная, что дальше делать. Выпить бы нужно да закусить с родными, но вокруг насмешливые, недружелюбные взгляды.

Якову Калитке тоже не легко. Парни над ним потешаются, высмеивают: гулящую жену взял! Яков докажет, что он в дураках не останется. Не простит Орине обмана. Все к тому же знают - она с Павлом водилась. Иван Чумак учит дочку, чтобы она была верной женой. Но соображения дружки дельны, Яков, тоже рассудительный парень, сказал тестю - и это все слышали, - чтобы перестал бить дочку, а то еще покалечит. На что ему калека? Ни мужу жена, ни в хозяйстве работница. Хозяйственные рассуждения молодого понравились всем - человек с головой и не без сердца. Зря только наговаривают на этого Якова...

Из-за Чумаков поднялась эта великая кутерьма, и теперь вмешался сам Роман Маркович. Синее сукно лоснится на нем, тешит глаз, вишневый воротник врезается зубчиками в шею. Хозяин дома уговаривает гостей, любезно просит к столу, есть, пить, веселиться. Роман Маркович хоть и падок на выпивку, зато счастливого склада - никогда не хмелеет. Большая голова с широкой, во всю грудь, бородой довольно крепко сидит на короткой шее, высокий лоб светится, блестит довольством сытое лицо.

Чтобы заглушить шум, крики, по приказу хозяина заиграла музыка.

- Люди добрые, сваты! - призывает к порядку хозяин.

Да где там! Гости еще не натешились, не нагулялись. Жгучее питье взбаламутило душу, разгорячило кровь. Неизвестные силы кроются в человеке, толкают на странные затеи. Что трезвому не придет в голову, вынырнет у хмельного в мыслях. В печи горел огонь, и беспечный, как повеса, Лука Евсеевич Мороз тихонько набросал в печь кизяков, крайне довольный своей выдумкой. Люди почувствовали, что к ним словно вернулись молодые годы, забавляли хату причудливыми затеями. Остроумный, неповоротливый Остап Герасимович Мамай, достав из глубокого кармана горсть махорки, сыпанул в печь. Веселая Морозиха, незаметно собрав на столе стручки красного перца, тоже бросила в жар. Мамаиха к тому же закрыла трубу. Чадный смрад пошел по хате, дым выедает глаза, из печи так и валит, дышать нечем, кизяки стреляют, выгоняют из хаты Чумакову родню. Не по сердцу пришелся людям сват Калитки, вперся с важными людьми за один стол да еще и сбыл дочь, нечестную, гулящую. Гости надумали также проучить Чумака, чтобы не зазнавался. Кто попало у Калитки на свадьбе гулять не станет - все народ важный, родня, выборные, зажиточные хозяева из окрестных хуторов и сел.

А тут еще искусный на выдумки Лука Мороз привел в хату "поливать" барана, которого отец дал за дочерью на двор Калитки. Баран, черный до блеска, кучерявый, круторогий красавец, мечется среди хаты, смотрит на людей, не разберет, что тут делается, назад в кошару просится. Люди за бока держатся, с удивлением обступили барана - до чего же забавная тварь! Долго будут помнить свадьбу у Романа Марковича!

Но на этом еще не конец.

Еще малая кара выпала девушке, еще не натешились люди. Чего без толку болтаться на дворе? Гости пьют на морозе чарки, веселятся, а Орина носит воду, наливает бездонную кадку среди двора. Неугомонный Мамай и тут нашел себе забаву - понукает, прикрикивает на молодую, чтобы быстрее управлялась. Что-то очень уж неповоротлива молодая, как она хозяйничать будет. Едва движется. Кадка неполная, доливай проворней! И молодая не смеет не подчиниться - виновата перед всем светом. Она покорно носит воду, наливает кадку без дна под людской лай, хохот - длинный ручеек бежит до самой улицы.

Дочь носит воду, а отец с матерью смотрят, терпят смех, глумление. Пусть знают, как за дочерью смотреть. Недоглядели, осуждение всего мира тяготеет над Чумаком, и он не знает, что делать, за что взяться, не рад на свет смотреть, бестолково толчется возле хаты. Девчата, милые подруги, прячутся за спинами людей, чтобы не увеличить горя Орины, вытирают платками глаза, всхлипывают...

Орина стоит над глубоким колодцем, и грешная мысль тянет кинуться вниз головой. Потемнело в глазах, не отважилась - врагам на смех таскает тяжелые ведра с водой, кто знает, на что надеется...

А тут еще парни пришли под ворота колыхать дитя - плыви, плыви, дитятко, реками, а я пойду, погуляю с парубками. Пение, свист, выкрики немало нашлось охотников посмеяться над Яковом. Люди качались от смеха.

Павло, чтобы ничего не видеть, не слышать, ушел из села в экономию. Сестра Маланка с подругами стали упрашивать парубков, обещали им поставить магарыч, чтобы не издевались над Ориной.

Ганна на людях выплакивала свое горе, а люди сочувственно утешали паниматку, умоляли не мучить своего сердечка. Секлетея заботливо уговаривала куму, чтоб не грустила, не печалила гостей. Но свекровь была не в силах вынести позора, продолжала горько плакать, без слез, неутешно скулить:

- Эта грешница запоганила мою хату...

- А ты не такой выходила? - неожиданно раздался из толпы зычный голос. В головах у всех не то прояснилось, не то еще сильней затуманилось. И чей это мог быть голос, злой, хриплый, кто осмелился отозваться с неуважением о паниматке? Неслыханная наглая выходка ошеломила людей, - кто это отважился?.. Захар с Грицком Хрином шатаются по улице - может, случаем, кто-нибудь из них?

Люди словно бы спохватились, опомнились, вступились за молодую. И в самом деле, до каких пор будем издеваться? Стой, повеселились - и довольно! Всех вдруг обуяла жалость. Странное человеческое сердце, заступились за Орину, дали ей чарку, а некоторые даже прослезились...

Дым выгнал всех из хаты. Пришлось отворить двери. Чумаки мялись во дворе, но выходки против них не прекращались, и потому они уселись в сани. А перед этим впотьмах шутники перепрягли лошадей. С возгласами, выкриками Чумаки были отправлены со двора. Кони рванули, но вожжи оказались привязаны к гужам, конь куда хочет, туда и мчит - сани налетали на тыны и переворачивались в сугробах.

С нелегкой душой возвращались Чумаки со свадьбы. На всю жизнь срама хлебнули, посмешищем на миру были! Дочка все дело испортила - не захотело честное товарищество принять отца, мать молодой. Осмеянные, возвращались домой. Не пришлось посидеть в достойном кружке, повеселиться, о чем так давно мечтал Чумак. Нелегкое дело выбиться в люди.

Тем временем в хате Калитки навели порядок, прибрали сени, выгребли жар из печи, проветрили хату. Остап Герасимович, помогая хозяину, скликал оставшихся гостей со двора:

- Люди добрые! Заходите, божьей милостью вас прошу!

Гостям хватит развлечения на всю жизнь, натешились, нахохотались досыта над сватом Калитки. Запыхавшиеся, растрепанные, они усаживались за стол, доедали откормленного кабана в капусте, допивали десятое ведро. Остап Герасимович неистово выкрикивал:

- Пей до отвала, играй до отказа!

Снова кружится пьяное гульбище, играет музыка, а свекровь сидит на подушке, причитает, плачет:

- Да не так же... Не по-моему! Не так, как у людей!

- Мама, замолчите! - кричит сын, которому, очевидно, надоело это зрелище.

Роман Маркович неустанно напевает "Да пахал мужик у дороги"... Затем с вытаращенными глазами неистово выкрикивает: "Гей, тпрру!" - и застывает, пораженный необычайной музыкой слов.

Морозиха с Мамаихой машут цветастыми рукавами, вихляют полными телами, плывут по хате, обвевают широкими юбками сидящих, задевают, приговаривают, быстрые и острые на язык, увеселяют народ. Насмешничают, растравляют сердце паниматки, припевают: "де ж наша весiльна мати, обiцяла горiлочки дати, на сливках, на грушках, на червоних ягiдках"... До песен ли Ганне, до веселья ли? Музыканты рвут струны, дед Илько выбивает в ногу на басу, скрипка поддает веселья. Чего только не выкидывает косматый, но подвижной дед Тетько! Он и на скрипке играет, и по хате, играя на скрипке, вприсядку пляшет, а то и на месте притопывает, выгибается, выпевает... Возможно, не так уж и весело деду Тетько пиликать с утра до вечера, без счета наигрывать песни, от которых краснеют стены, трещит потолок, лопаются струны, - удовольствия эти кому хочешь могут наскучить, да надо развлекать зажиточный род, важных гостей, увеселять пьяное гульбище. Чтобы никто не сказал: "У старшины на свадьбе не было весело", - чтобы долго вспоминали, а вспомнив, утешились... "Ой, дивчина Кукузина..." Хата ложилась от хохота, народ бывалый, привычный ко всяким шуткам, брался за бока, тряслись животы, от смеха вспухали лица... Ну и отколол старый штукарь! Самый выдающийся музыкант в Буймире. Ни одна свадьба не обойдется без него.

И дети толпились у порога, с увлечением смотря на любопытное зрелище, навострив уши, прислушивались, присматривались ко всему. На этих свадьбах столько грамоты наберутся, наслушаются - вовек не забыть!

А свекровь никак не может угомониться - сидит на кровати под образами, причитает, выматывает из невестки жилы, не хочет к гостям идти, садиться за один стол с невесткой. Секлетея сильная, а никак не стащит с подушек тяжелую Ганну.

- Ганна Петровна, идите к столу, - просят гости.

- Да замолчите, мама! - просит сын.

Дочь Ульяна надрывает сердце матери упреками. Разве она не говорила, что это за "счастье" - Орина? Пусть теперь мать знает, еще не такое будет - не послушала!..

Достойная женщина упрямо тянет свое:

- Век работала, никого не судила, а теперь мне такое поношение...

Гости пьют, едят, веселятся. Орина сидит за столом как неприкаянная, думает горькую думу.

Бабы не понесли сорочки молодой к отцу с матерью с радостной песней: "Во саду ходила, калину ломала, в пелену складала..." Молодая не пела перед свекровью: "Не бiйся, матiнко, не бiйся, в червонi чобiтки обуйся..." Понурая, молчаливая вышла к людям... Гвалт, шум, позор оглушили, одурманили голову. Секлетея с Морозихой проворно метнулись во двор, размалевали хату Калитки желтой глиной, нарисовали солдат. Люди спозаранок идут, смотрят, знают: молодая нечестная. Сажи натолкли, поразмазали. У Орины навернулись слезы, когда она ранним утром увидела страшную срамную хату. Чтоб им глаза позамазывало... Свекровь клянет невестку, ругает: запаскудила ей хату, осрамила честный двор. Родня Калитки высмеивает Орину.

Теперь гости к Орине не обращаются, - сидит она никому не нужная среди людей. Яков, чужой, ненавистный, качает головой на ослабевшей тонкой шее, что-то бормочет, хлещет чарку за чаркой - с горя. Девчата, парни с порога, из-за окоп уставились на Орину. Много взглядов - любопытных, грустных, насмешливых - чувствует на себе Орина.

Когда вся хата в диком угаре бесновалась, судила молодую, пьяно горланила, распевала непристойные песни, а вокруг не было никакого просвета, никакой отрады, Орина думала о Павле. Счастье, что он не видит, не знает, какой срам и надругательство она вынесла... При этой мысли на нее находило доброе чувство, и она набиралась сил, терпела надругательство, оскорбления людей...

Обычно на третий день после венчания молодая, повязанная красной лентой - если честная, - и люди в красных лентах идут в церковь. Несут попу рубль, бутылку, курицу и рушник. Ведут надевать на голову новобрачной женский головной убор. Пшеничный свадебный хлеб обмотан красной вышивкой, утыкан калиной. У Орины голый хлеб, и нигде нет красной ленты.

Отец Онуфрий посмотрел на молодую и сразу понял: честь утратила.

- Это христианину не подобает, ты опозорила мать, отца, на себя приняла хулу. Как ты будешь своих детей учить? - в присутствии людей стыдит, отчитывает батюшка Орину, которая стоит перед аналоем на коленях. Людей набилась полная церковь, только на молодую и смотрят, слушают, тяжело вздыхают и перешептываются.

В жар бросало Орину, в глазах темнело, горело лицо. Она низко опустила голову, тряслась, молила, чтоб расступилась земля, поглотила ее, - нет сил переносить, терпеть страшное надругательство, нечеловеческие муки. Стала против божьей матери, горячо молилась: мать-покровительница и заступница, избавь от поругания, осуждений... Набегали слезы: одинокая, бесправная, беспомощная... Едва дождалась, достояла, пока накрыли белой накидкой. Как в огне побывала, утратила волю, разум, не помня себя вернулась домой, к Калиткам.

Великое гульбище стояло в жаркой, чадной избе, от запаха водки, сытной пищи, дыма спирало грудь. Пьяная беседа с гиком, шумом встретила Орину, завихрилась, завопила:

- Молодая нечестная!..

Нельзя сказать, чтобы многочисленная родня Калитки чуждалась Чумака, чтобы никто не оказал чести его хате. Калитку знают по всем окрестным ярам, буеракам, мало ли общин под его рукой, каждый зажиточный хозяин рад приветствовать Калитку в своей хате... Теперь и сват старшины у всех на примете... На следующий день после свадьбы в хату Чумака пришли молотильщики - знатные хозяева: пособирали все пучки жита, которыми разукрашены иконы, стены, начали скалками, веселками молотить на лавке хлеб, аж зерно по стеклам защелкало... А наработались, сели к столу плати, хозяин, за работу. На столе бутылки, миски, молотильщики пьют, едят, веселятся, как после трудов, известное дело, бывает. Чумак теперь не последний человек, каждый хозяин теперь с Чумаком запанибрата: может, когда-нибудь поможет подступиться к старшине.

Но это еще не все. Еще мало гости натешились, еще не покончили со своими буйными затеями. Знаменитый Остап Герасимович Мамай - до чего же веселый затейник - притащил в хату веялку и стал веять золу. Пыль столбом из веялки, света не видно, нечем дышать.

- Вы мне всю хату закоптите, - горюет Лукия.

- Ничего, - утешает Остап Герасимович, - завтра побелим.

Иван Чумак наполнился самоуважением. Только породнился со старшиной уважаемые люди, гости в его хате гуляют, развлекаются. Раньше и порога не перешагнули бы. Сам Остап Герасимович Мамай, который держит в своем кулаке все село (ветрячок, маслобойка, лавка), которого, как лиха, не обойти, не избежать, он и староста в церкви, и в суде заседатель, знаменитый гуляка, выдумщик, бражник, теперь с Чумаком на равной ноге! Оно правда после этой свадьбы век из долгов не выпутаешься, да кто об этом думает...

На третий день, как уже было сказано, пришли к Чумакам в белых кожухах, в высоких смушковых шапках маляры и встали у порога. В глаза малярам сразу бросилась большая разукрашенная печь. Остап Мамай как мазнул щеткой из горшка с разведенной сажей - диво! Приветливая Лукия благодарит маляров за усердие, сажает за стол, кладет на колени вышитые рушники, ставит на стол бутылки, миски, маляры веселятся, пьют, гуляют, как, известно, бывает после трудов.

Нельзя сказать, чтобы никто не почтил Чумакову хату. На четвертый день пришли извозчики, снарядили роскошные сани, натянули шатер, настлали сена, сажают Чумака - повезли к сватам в гости... Да неизвестно, вывезут ли кони, - кабы дорога была ровной, а то надо въезжать на крутую гору, что над Пслом. А если, не дай бог, кони не вытянут, выдохнутся, придется сбросить в овраг... Чумаки мнутся, топчутся - разве они не знают, как надо задобрить возниц, чтобы кони вытянули? Еще и в дорогу не забыли прихватить штоф, чтобы кони не притомились. Все обошлось счастливо, Чумаки предстали перед опухшими глазами хмельного старшины, который несказанно обрадовался сватам. А уж что за гульба тут пошла - трудно рассказать. Гости снова пили, гуляли, роднились растроганные души, плакали и пели веселые песни, пели веселые песни и плакали...

Утром Лукия горевала:

- В печь заглянуть невозможно. Как только гляну на огонь, меня словно подымает над хатой, так и качает на волнах, и голова идет кругом.

13

Кажется, весь Буймир в сборе.

Причесанные в скобку волосы, черные чинарки, подпоясанные красными поясами, набивной ткани штаны, новые сапоги. Умащенные головы блестят, горят пояса, густо пахнут дегтем сапоги. Приметные хозяева Буймира сняли смушковые шапки, задумчивые, суровые, оперлись на клюки... Напротив картина - дебелый царь обращается с речью к бородачам старшинам, которые, сытые, крепкие, пришли на поклон с хлебом-солью. Большая картина сверкает красками, сияет, торжественный дух стоит в присутствии, для важного дела сошелся сегодня народ. Позади столпился латаный-перелатаный люд в свитках, сермягах, стоят костлявые, поблекшие люди. Пояса их не горят, кожухи не пахнут новой кожей, только кое у кого выглядывает белый воротничок чистой сорочки, свидетельствуя о том, что на миру выдался не будничный день.

В стороне стоят деды - покорные, согбенные, как посох.

Пара коней примчалась и остановилась под окном. Из саней вылезает старшина. На конях шлеи не тканые, а ременные, на старшине чинарка не черкасиновая, а суконная, синяя, блестит, подбита не овчиной, а дорогим мехом. Вишневый пояс облегает полный стан.

Вошел в присутствие старшина - люди поклонились. Известно, не всем почесть, кого попало вперед не выпустят. Иван Чумак, к примеру, стоит в первом ряду, а где ему быть?

Надев медаль, старшина приковал к себе глаза присутствующих - высшая власть, закон, сила отблескивали в медали. Старшина сел за стол, а десятники, тоже при медалях, стали до обе руки старшины.

Прежде всего старшина спросил, все ли собрались. Иван Чумак ответил, что все. Старшине нужно было сказать собранию что-нибудь веселое.

- А Грицко Хрин тут?

Люди со смехом сказали, что тут.

- Ну, полный сход! - объявил тогда старшина, вызвав общее расположение - запанибрата старшина с селянами.

Грицко Хрии на остроту старшины промолчал, только хмуро, неприязненно посматривал на мясистые довольные лица да дергал рыжий ус.

- Господа сход! - обратился старшина торжественно, важно к людям. Не впервой он выступает, знает, что и как сказать. И на этот раз старшина повел искусную речь о том, что нужно обществу выбрать руководство, но прежде всего надо наметить выборщиков. Это люди хорошо знают, выбирают ежегодно от общества троих, в волости шестнадцать обществ, в нужное время выборщики сходятся, выбирают старшину. Так должно быть и в этот год. Важный в сельской жизни, решающий день, хлопотливая пора. Людям выпало счастье - сам старшина был выбран от их общества. Мамай, Мороз, Калитка трое выборщиков вели общественные дела, выносили решения. Роман Маркович, бесспорно, хочет избавить людей от лишней мороки, он просто советует утвердить тех выборных, которые уже имеются. Они знают порядок, не один год состоят при этом деле, нужно их утвердить без проволочек да поскорее отпраздновать это важное решение, отдохнуть от трудов...

Что можно было ответить на эти слова старшины? Утвердить и с миром разойтись, почтив выборных уже за столом.

- Согласны! - выкрикивал первый ряд, причем больше всех старался Иван Чумак.

- Пусть будут! - одобрила совет старшины зажиточная верхушка.

Но, надо сказать, выкрики эти были очень жидкими. В волостном правлении стояла упорная тишина, и сразу нельзя было понять - люди молчали в знак согласия или просто раздумывали над советом. Уже писарь взялся за перо... Но есть еще на миру неспокойные люди. Старшина недаром вспомнил Грицка Хрина - коли он на сходке, без бучи не обойдется. Он и на этот раз подал мысль (достойно, умело обратился к людям: "Господа сход!") - надо переменить выборных. До каких пор Мороз с Мамаем будут вершить сельские дела? Разве уж нет людей... Совсем ошеломил Грицко старшину, остановил неуместным своим вмешательством руку писаря. Настойчивые, дружные выкрики: "Согласны! Правда!" - свидетельствовали, что людские головы не трудно сбить с панталыку даже Грицку.

Роману Марковичу не терпится узнать, кого ж они советуют выбрать. Он усмехается, обводит ясными глазами собрание - выходит, кажись, некого... Ну, кого же? Сами видят - некого!

- Грицка Хрина! - довольно отчетливо произносит не кто иной, как Захар Скиба. И этот до тошноты знакомый голос, бесспорно, поразил старшину. У него захватило дух, даже глаза налились кровью, он вытягивает голову и угрожающе хлопает глазами.

- Это кто такой?

- Да это ж я, - совсем обыкновенно отвечает Захар.

- Что? Ты? Ты уже грамотным стал?

Не верит своим ушам Роман Маркович. Не может постичь этого, не хватает у него слов... Всегда послушный, молчаливый, тот самый Захар Скиба, что дня не проживет без займов, вдруг осмелел, проявляет строптивость, неуважение к видным хозяевам, которые не раз выручали его в беде!

Не успел старшина опомниться, а уже Грицко Хрин завел новую канитель - на удивление всем он выкликает имя Захара Скибы, предлагает его тоже в выборные. Наверно, он ради смеха, для развлечения схода выдвинул Захара... День неожиданностей! Передний ряд, зажиточные хозяева, искренне потешались, у них тряслись животы, пьянели от смеха лица, они выкрикивали с важной умудренностью:

- Пусти козла в огород!..

- Чтоб запутали общество?!

- Что с них взять?!

Рев стоял в волостном правлении, звенели стекла, сыпалась штукатурка.

Тем временем Захар и Грицко, вызвавшие такую сумятицу, а с ними и Павло уговаривали людей, чтоб они сбросили Мамая, Мороза, иначе снова выберут Калитку старшиной, а бедняк никогда не вылезет из хомута... Будут гнать на казенщину, на работы, хозяева будут заботиться о своих выгодах, приберут к рукам лучшие земли, панскую аренду...

Нечего и говорить, понимающие люди - Мамай, Мороз - подняли на смех Грицка и Захара: с тех пор как свет стоит, никогда сермяжники не правили в волости. Им по экономиям нужно ходить да зарабатывать, некогда им об общественных делах печься.

Шум, гам прорезали выкрики:

- Богачи затыкают рот!

Старшина долго не мог угомонить разбушевавшийся народ, покраснел от натуги. Роман Маркович, настоящий радетель села, желает добра обществу: надо таких людей выбирать, чтобы не пропили мирских денег, не растратили, не растащили склады, чтоб их уважали люди, а главное - чтобы было что с них взять. И земский начальник наказал выбирать понимающих хозяев, которые сумели бы навести порядок.

Яснее вряд ли можно выложить, растолковать, почему не годятся Грицко и Захар, одновременно доказать и большую выгоду для общества, если будут руководить важные, зажиточные хозяева. Кто лучше всего отвечает этим требованиям? Кого люди уважают? Остап Герасимович Мамай, который старостой в церкви, перед богом и перед людьми - первый человек... Благочестиво поблескивает его умащенная голова... Когда совершается крестный ход в престольный праздник, кому дают нести Евангелие? Кто свечи продает, с тарелкой ходит? Чья хоругвь стоит в церкви? Кому батюшка поручает купить колокол, золотить иконостас? А когда несут плащаницу, кому дозволено прикоснуться к святыне? Кому посылает батюшка просфору на глазах всех прихожан? Столько почета у человека, трудно счесть...

Но вот сильный голос в людской гуще сквозь шум, гам и рев, забыв о всякой пристойности, выкрикивает, что церковный староста на подаяния прихожан пятнадцать десятин купил... Срамотища! У людей дух занялся. Надо сказать, в Буймире давно ходили нечестивые слухи, будто церковный староста вместе с отцом Онуфрием завели в божьем храме коммерцию. Люди примечали, что церковный староста, собирая с тарелкой доброхотные даяния на божий храм, деньги себе за воротник бросал. Будто липкой свечкой вытягивал из кружки-копилки церковные деньги. Да еще продает свечи не восковые, а всякую нечисть. В воскресенье, выйдя из церкви, прихожане на людях стыдили хапугу Мамая. Пчела собирает ароматный взяток на полях, в лесах, цветочный мед, воск носит. Разве из собачьего сала свеча угодна богу? Свечи, что дают батюшке на исповеди, староста снова перепродает и деньги отдает батюшке. Когда плотники делали голгофу и золотили иконостас, уж староста с батюшкой позолотили себе руки. На проскомидных свечах зарабатывают, каждое лето - на божьем храме, когда его белят, красят. Сам батюшка, такой акробат, архиерея хочет получить... Всего не пересказать, что говорили злые языки. Вот Грицко Хрин и выкрикивает сквозь гам, напоминает людям об этом, берет слово, пробует перечить старшине:

- Я бы так сказал: взять-таки Захара. Выберем его старостой!

- А расписываться кто будет? - резко спросил Иван Чумак.

Лица знатных людей прояснились. Они давно видели - разбирается в общественных делах человек, сват старшины, и порешили: если не выберут Мороза, быть Ивану Чумаку старостой.

- А печать на что? - не долго думая, ответил Грицко Хрин. - Вдарил и подписываться не надо. Приставь к нему писаря... Захар Скиба человек непьющий (среди людей смех)... общество не обкрутит, не обманет...

Роман Маркович с грустью убедился: хотел он вывести сход на ясную дорогу, а опасный горлан снова сбивает людей с ходку. Да, не те времена наступили. Переводятся покорные люди. На прошлых выборах, только три года тому назад, Грицко Хрин тоже вздумал было драть горло, выступил против хозяев, возводил бесчестие, хотел сам в выборные пролезть, этакий смутьян. Но Роман Маркович тогда только моргнул десятникам - схватили его, скрутили, набили шею, одним духом вытолкнули за двери, а там еще помяли и посадили в холодную, чтобы поостыл, не мутил народ. Тогда боялись слово сказать против хозяина, потому что знали - люди не послушают, все равно выберут старшиной его, Романа Марковича, и будет горлану горько... Прошло три года, и уж не те люди стали, осмелели. И самый затурканный Захар Скиба осмеливается вспоминать о своих мозолях, говорить о несправедливости. Земским теперь не запугаешь, непокорному не заткнешь глотку, не скрутишь его...

У Романа Марковича екает сердце: неужели он не пройдет на третьих выборах, не получит царского кафтана? Нелегкое дело быть старшиной, но тяжко и поста лишиться. Как-никак бесчестие... Люди сейчас уважают, подчиняются, приходят к нему, зазывают в гости. А как тогда посмотрят на него земский, эконом - все? Сам Харитоненко, бесспорно, спросит: кого старшиной выбрали, не Романа ли Марковича?

Впрочем, Роман Маркович знает, как подчинить, как повлиять на общество. Какой же он иначе был бы старшина? С дельным словом обращается к людям. Разве он против Захара или против Грицка? Старшина пожимает круглыми плечами, удивленно смотрит на всех, и все смотрят на него и удивляются - напрасно только нападали на человека. Роман Маркович целиком полагается на общество. Как скажут, так и будет. Разве он возражает? Кого выберут, тот и будет. Он только дает совет. Пусть хорошенько подумают, кого выбирать. Надо, чтобы люди с головой были. Опытные в мирских делах. Пусть попробуют... Земский, знаете, какой строгий? Скор на руку! Не потерпит непорядка! С каждого спросит. Виноватого найдет, из-под земли выкопает! Опять-таки перед обществом стоят важные дела... Аренда у людей в печенках сидит. Надо защитить интересы села перед паном, вырвать у него луга, пастбища, выгоны. Скоро ведь деваться некуда будет, нечем дышать. Лето придет - туда не езжай, здесь не поворачивай, сюда не выгоняй. Немало будет забот, работы, не оберешься хлопот. Надо, чтобы пан сбавил цену на аренду, - разве Калитке или Мамаю не приходится арендовать у пана землю? Надо, чтобы пан не брал дорого за луга, за выпас. А то, может, вовсе вернул бы сельские выгоны. Чтоб не кружили люди по полям, не объезжали панскую землю, не морили себя и скотину. Выгодные для села дороги надо вырезать, чтобы удобно было выезжать на поле. Надо таких людей, которые смогут к самому Харитоненке подступиться или к эконому и с земским поговорят, если понадобится.

Рассудительная речь старшины утихомирила народ. Все увидели полезную мысль подает старшина, добра обществу желает, болеет за сельские дела. Ну и голова у Романа Марковича! Недаром он на таком высоком посту сидит, волостью управляет. Что, если бы его в городах обучили?.. Земельным министром стал бы!

Не оценил этих попечений один лишь Грицко Хрин и принялся злословить: Калитка, мол, сбивает с толку, говорит-то он красно, а почему же он не добился этого вместе с выборными, не выхлопотал, не отстоял сельские интересы перед паном? Девять лет правит, а есть ли людям хоть какое-нибудь облегчение от этого? Чего, мол, ожидать от Калитки и выборных, коли они до сих пор не смогли даже отодвинуть панские межи?

Грицко насмехался над старшиной довольно-таки громко, все услышали это, наверно, а возможно, что и до ушей Романа Марковича долетело острое слово.

- Богу молись, а черта не гневи! - без всякого стеснения крикнул Грицко в ответ на слова старшины. Едким словом он сорвал смех, развеял чинность, нарушил спокойствие, которое с такими трудностями восстановил старшина. До чего же смел Грицко Хрин, он не побоялся высмеять старшину даже при его медали!

Из задних рядов, где стояли латаные кожухи, сермяги, свитки, посыпалось немало неучтивых слов на голову волости, выкриков, которых не следовало бы и слушать: панский, мол, прихвостень Калитка обманывает село, печется только о своих выгодах.

- Грицко Хрин такой, что он и с самим чертом поговорит, лишь бы тот только слушал! - осмелел, разошелся Захар Скиба, открыто стал на защиту неудачника, извечного работника по чужим людям... Может, кто думал, что Захар побоится открыть рот при волостных людях, богатеях, как бывало когда-то? Беда только - понахватывал взаймы, в долгу он у хозяев, придется летом отрабатывать. Сын отца наставлял: не толстосумы, а добрые люди ему помогут, те люди, что сами не имеют ничего, которые на заводах работают, дерутся на баррикадах за свободу. Вот чью руку надо держать! Добиваться своего права. Не поймет только Захар, кто сына наставляет... И Захар уже не один, немалая кучка вместе с ним, отважный Грицко Хрин... А может, и прав сын - доберутся люди до панов, прикрутят Харитоненку, обломают рога и толстосумам. Может, придет такое время! Отберут у панов землю, раздадут людям. Дома Захар не без удовольствия расскажет жене, как парили хозяев и что он сам не промах - сказал пару добрых слов. А пока что он знает, какой ему партии держаться - не за Калитку и Мамая...

Старшина обессилел, обмяк, пот оросил высокий красный его лоб, катился по густой бороде, падал каплями на медаль. Он растерянно разводил руками:

- Хорошо... как люди скажут, так и будет... Только Захар и Грицко неграмотные, земский начальник может не признать.

После этих слов все примолкли, наступила напряженная тишина.

- А и правда! - пропел мясистый Мамай.

Против этого никто не мог возразить, немалое препятствие выставил старшина перед людьми. Все убедились - не быть Захару и Грицку выборными, потому что действительно они не знают ни одной буквы, не могут ведать общественными делами, принимать участие в таком важном деле, как выборы старшины. Это было очень горько для людей, которые старались выдвинуть своих выборных. Загрустили чубы, бороды, свитки, сермяги.

Вот тут-то новый, надо сказать, прямо-таки странный для уха молодой голос наперекор старшине недвусмысленно заметил:

- И Лука Овсеевич неграмотный, да и Остап Герасимович... Старые выборные.

Старшина от неожиданности оторопел.

Прояснил людям головы молодой голос.

Старшина развел руками.

- Вот и додумался сказать!..

Вдруг он спохватился. Непривычный для слуха голос поразил Калитку.

- Кто это? Кто это такой?

Люди указали на Павла, - этот безусый, дерзкий малый стоял между бородачами, где-то сзади. Старшина вскипел и напустился на парня:

- Ты? Ты чего тут?! Ты как смеешь? Батько жив, а ты на сходе? Невыделенный? А уже в дела мира ввязываешься? Тебе какое дело? Вон отсюда! Чтоб духу твоего здесь не было!

Хозяева, в свою очередь, набросились на парня, который осмелился нарушить давно заведенный обычай. Еще не выделенный, отец не умер, сам не женат, живет на отцовском дворе, а уже в обществе трется, поучает бородатых хозяев, на честных людей взводит поклеп! Волочился бы себе за девчатами и не лез, куда не следует. Никто этого не потерпит!..

Вслед за этим хозяева тяжко задумались. И было отчего. Сколько прожили, и в уме такого не было, никогда не ожидали - спокон веку имели дело с зерном, салом, считали, что на этом свет держится, и никогда не думали, что человеку может понадобиться грамота, что бессовестный парень может использовать эту грамоту таким постыдным образом!

Одни встали против Павла, другие вступались за него. Снова поднялась большая заваруха: завели, заспорили, закричали, особенно возмущались зажиточные мужики - взбунтовал людей голодранец! Под натиском угроз, бурных выкриков Павел вынужден был уйти, но брошенная им мысль крепко засела в головах. Сермяги, свитки похвалили парня: до чего вовремя отозвался. Когда станут выборными молодые грамотные мужики, то уж богачам не править и старшине не удержаться!

Смятение долго не стихало, люди горячились, кричали, выкрикивали. Мамай обращался к людям, - блестело красное, как маков цвет, лицо, половицы шатались под ним - отчаянно призывал сход одуматься, опамятоваться:

- Люди добрые! Не выбрасывайте меня за тын! Еще пригожусь.

- Василь бабе тетка! - отозвался Грицко Хрии остротой. Не даст он Мамаю морочить голову.

Никто не остался равнодушным, не промолчал. В бурном споре, которому не видно было конца, каждый высказал свое мнение. Иван Чумак - ему на этих выборах принадлежало не последнее слово - глубокомысленно заметил:

- Эге, тут нужно семьдесят семь человек и чтобы у каждого было по семь голов! - До того безнадежным показалось ему положение.

На старшине будто потемнела медаль от этих неожиданностей, случившихся в волости. Государев знак, словно святыня повешенный на шею, не оправдал надежд. Правда, открыто никто не посмел оскорбить старшину при медали - можно было и этого ожидать, - да разве все непристойное сборище, где взяла верх голытьба, сермяги, не дает понять? А перед старшиной еще не одно общество, не одно собрание.

...Роман Маркович выходил из волостного правления, как из парильни, ошеломленный, опущенный, опечаленный. Он закончил собрание посрамленным, осмеянным. Сегодня не как у людей... И эта превратность - только начало, а еще не одно общество надо объехать. Неспокойно сердце - в этом году выборы будут постыдные.

Остап Герасимович Мамай, который сегодня больше всех перестрадал, наслушался злых слов, узнал столько несправедливости, глумления, безнадежно сказал:

- Раз Грицко Хрин да Захар попали в выборные, добра не жди.

Старшина убедился - плохо подготовились. Мысленно корил себя, не подмагарычили хорошенько бедняков-крикунов.

Надежда на Захара не оправдалась, - видно, Грицко Хрин да сын Павло сбили его, руководят им. Надо, чтобы в других обществах такого не случилось. Несколько утешало старшину, что третьим выбрали Луку Евсеевича.

14

Свекровь еще лежала, когда Орина выдоила коров, процедила молоко. Всю ночь она промучилась - отвратительная, плюгавая нечисть то и дело храпела, сопела, хрюкала. Орина забилась к самой стенке, не помнила, как задремала, уже к самому утру... Вздрогнула, проснулась, - свекор уже стучит в двери, будит молодых:

- А ну, не пора ли молодым вставать? До каких пор спать? Бока пооблезут. Со спанья не купишь коня!

Старшина заботится о хозяйстве, не заснет спокойно, не поест. Конечно, это о снохе отозвался свекор резким словом.

Невестка подходит к печи, целует руку свекрови, принимает благословение на день грядущий. Ключи бренчат на поясе свекрови, большая связка ключей - везде понавешаны замки. Ганна проворно слезла на пол, доски под ней согнулись, наказывает Орине, что делать.

Орина наносила дров, вычистила хлев, задала корм свиньям и теперь стала чистить картофель. Дочь Ульяна, ленивая, румяная, раскинулась на своей постели, разоспалась, вылеживается. В хате появилась невестка дочке можно полежать подольше, поспать. Издавна так заведено, что на невестку выпадает забота по хозяйству. Теперь дочь свободна, ничем не связана. Недолги девичьи дни, пусть хоть немного побалуется, понежится. День начинался. Ганна пошла в светлицу проведать мужа, спросить панотца, что прикажут сегодня готовить, какое кушанье варить.

- Кныши, - торжественно осведомила она домашних. - Роман Маркович велели напечь кнышей.

Он на таком высоком посту, медаль носит, ест кныши. А когда идет из волостного правления, все дрожат... Разве старшина будет хлебать одну юшку?

Каждое утро Ганна заботливо спрашивает заспанного мужа:

- Панотец, что будем сегодня варить?

Старшина иной раз не отзовется, не то спит, не то надсадно думает. Известно, до того ли ему! У человека немало хлопот в голове, важные заботы, как блохи, обсели, а тут еще докучная домашняя дребедень не дает отдохнуть, собраться с мыслями. Иногда старшина срывается со сна, гремит, налитые кровью, вытаращенные глаза нагоняют страх на жену, она возвращается к печи, укоряя себя, что разгневала мужа. И поэтому, переступая порог светлицы, жена обращалась прежде всего к пресвятой деве.

На этот раз все обошлось спокойно. Старшина долго не думал, не тревожил жену, наказал на обед сварить борщ, на завтрак галушки, а то обойдется огурцом, картофелем, что придется по вкусу.

- А вам что? - рада она угодить мужу.

Хвала богу, муж у нее неприхотливый. Что приготовит, то и будет есть. Сегодня ему кнышей захотелось. Об обеде он не сильно заботится - в Буймире гостеприимный народ, всегда рады видеть старшину за своим столом, будут считать честью.

День перед Ганной ясный, сегодня муж обошелся с ней приветливо, обласкал, похлопал по гладким бокам, не сказал скверного слова, велел только, чтобы сноха минутки не сидела без дела, и Ганна успокоила его - об этом уж пусть не думает.

В кладовую свекровь идет сама, даже дочке не доверяет ключа. Немало там всякого добра, как бы не растрясли... Чтобы пореже утруждать себя, чтобы все у нее было под рукой, свекровь под изголовными подушками держит рыбу, сахар.

Ганна трясет боками, сеет муку, вымешивает, мнет тесто. Орина сзывает кур, уток, гусей, кормит их. Нелюбую невестку свекровь отсылает в хлев, к скоту, не допускает к тесту. Вместе с дочкой хозяйничает около печи, и обе осуждают Орину:

- По экономиям ходила. Выкинуть навоз, ухаживать за скотиной - это по ней. А для теста, да еще белого, нет у нее хватки, понимания...

Невестка появилась в хате - есть кого осудить, обругать, о ком почесать языки, - облегчение дочке и матери.

Не приспособилась невестка, с первого дня не сумела угодить свекрови, неловкая, неповоротливая, угловатая. Не знает, где стать, где сесть, только сердит свекровь: то под ногами мотается, крутится по хате, то положит платок не на место, Ганна схватит, швырнет - там нельзя... Невестка голову повесила, ходит как черница, чтоб люди видели... На все село прославилась, запаскудила честный двор.

Орина находила себе покой, укрывалась от нападок и брани свекрови только в хлеву, около скотины, возле навоза. Мало и в хату заглядывала. Когда Орина принесла в хлев большой оберемок овсяной соломы, неожиданно прибежал Яков. Орина бросила оберемок. Помутневшими глазами смотрел Яков на жену. В хлеву стояли испарения свежего навоза. Плотоядно раздулись у Якова ноздри. Он накинулся на жену, пытался бросить на солому. Орина с силой толкнула его. Яков еще больше распалился. Он хрипел, хватая ее за груди, бил, поминал Павла, обзывал скверными словами. Орина вырвалась, выбежала из хлева. На дворе, перед окнами хаты, он не посмел тронуть ее, люто шипел, ругал, грозил при случае расправиться с ней. Навеки обозлила она мужа... Стоя у хлева, вытирала слезы.

Горластая свекровь стала звать невестку, дочку - пусть идут завтракать и дадут ей покой. Старшина поехал в волость, теперь жена полновластна в хозяйстве. Куда Ульяна делась, исчезла с глаз? Пропала пропадом! Ульяна! Исчезла девка. Матери ничего не сказала. Гуляет где-то...

Орина знала - золовка к подруге подалась. Языком трепать, судачить да охаивать невестку - хватит теперь пересудов для болтливых языков. Однако когда Ганна, встретив возвращавшуюся по улице Ульяну, напустилась на нее с руганью, Орина стала просить свекровь:

- Мама, ругайте и меня... - Побоялась, чтобы золовка на нее не обозлилась.

Свекровь обмочила перышко в бутылке с маслом, накапала на огурцы. Сдобренные душистым конопляным маслом огурцы хрустят на зубах, от картофеля пар идет, вся семья сошлась за столом, чавкает, полднюет. Орина стоит возле стола, не смеет сесть, тянет из миски огурчик, рука у нее дрожит. На столе стоят горячие пшеничные кныши, и от запаха их захватывает дух.

Не вовремя вернулся из присутствия старшина, обвел взглядом хату, сразу же приметил - зоркий был глаз. Ненасытная семья за столом, от горячих кнышей идет пар. Он наставительно сказал:

- Что это? Напекли булок? Такие булки есть, вовек земельки не купить и хозяином не быть.

У Романа Марковича был мудрый обычай - никогда не спускать глаз с домашних. Семья всегда должна чувствовать, что над ней есть старший, глава домашнего достояния. Повелитель. И семья это чувствовала, торопливо догрызала огурцы, но наиболее виноватой была, конечно, Орина.

Ганна, ласковая жена, напекла мужу пшеничных булочек, захотела угодить. Щеки ее блестели, словно пухлые, румяные, смазанные маслом, булочки. Однако старшина вернулся сегодня сердитый, не утешить его даже кнышами. Должно быть, снова неприятности какие-нибудь с земским. Как настращает земский, накричит за эти недоимки, так - жена это знает - муж целые дни ходит хмурый, грызет его досада, ночи не спит, вертится, тревожится. Неспокойно становится в хате, Роман Маркович гоняет старост, не попадайся ему тогда на глаза - на всех срывает гнев. Немало крови испортили старшине эти недоимки. Старосты гонят людей в волость, старшина налетает, кричит, угрожает, ну, и не без того - иногда руку приложит, в запале даст тумака наиболее упрямому. Вразумляет каждого. Нелегкое дело управлять волостью. Ходить по дворам, оценивать, продавать - врагов наживать. Людей пожалеешь, не рад будешь. Беды наделаешь. Приходят, просят, молят: "Да смилуйся, жена, дети..." Как тут отказать? А потом ты перед земским в ответе - кричит, срамит, грозит в порошок стереть.

Ничего Ганна так не хотела бы, как увидеть мужа в царском кафтане! Тогда можно и умереть спокойно. На всю округу слава. Под ноги ей тогда стлались бы все села, боялись бы, соседки полопались бы от зависти. В предчувствии всего этого Ганна даже зажмурилась, приятное томление разлилось по ее пышному телу...

К тому же надвигаются выборы старшины, везде сходы - в такие дни, Ганна знает, муж всегда встревожен, сердит. Легко ли Ганне ухаживать за ним, постоянно угождать, заботливо, умеючи следить за тем, чтобы не рассердить старшину? Молодые жены, девчата, что они понимают, они еще не знают беды. Жена - верная помощница, советчица мужу. Надо угостить, уважить выборных, чтобы за старшину шар бросили, немало хлопот...

Тем временем старшина сосредоточенно расчесывал широкую густую бороду, бросая хмурый взгляд на домашних. Молодая дара, молча уминавшая горячую картошку с огурцами, раздражала старшину. Яков рядом с Ориной чавкает, нарядный такой, в новых сапогах - тоже хозяин! Он обозлил отца, и тот напустился на молодых:

- Вам только бы любезничать! Работать надо! Целый день чавкают!

Как свекор крикнет, так у Орины под ногтями кольнет, в руках и ногах заломит, оцепенеет вся, от сердца по всему телу словно иголки заскачут. С облегчением вышла она во двор, подалась в хлев, присела на ясли. Коровы обогревали женщину паркими, теплыми телами, ласкались тупыми мордами чтоб погладила... Орину охватили невеселые мысли. С Павлом разлучили, из дома выставили на чужой двор - на глумление, издевательство, безродная, глаза завязаны, чего ожидать? Всем должна подчиняться, сносить чужие прихоти, не может никуда пойти, с кем-нибудь встретиться. Да и пойти, по правде сказать, некуда, встретиться не с кем, поговорить не о чем, опостылела родная хата, отцовские тумаки.

Орина положила корму в ясли и начала доить корову. Неожиданно появился свекор, загородил тучной фигурой дверь. Молча стоял он и смотрел, - может, хотел узнать, справляется ли сноха с работой, умеет ли доить? Орине дышать трудно, старшина не сводит с нее глаз, топчется в дверях, сопит, пыхтит. Она отошла от одной коровы, присела к другой, а свекор вернул ее:

- Еще тяни!

Сноха возразила:

- Пусть теленку.

Непослушная сноха рассердила свекра.

- Теленку хватит! Тяни, тяни, а то я вытяну! - крикнул он на невестку.

Орина подчинилась, давит вымя, корова бьет ногой, чуть не перевернула подойник, в него брызнуло еще несколько капель молока...

Зимний день короток, разве справишься со всей работой в большом хозяйстве? Хоть на дворе Калитки и немало рук, да нужно ведь со всем управиться: напечь, сварить, убрать скотину, пошить, попрясть, - разве все успеешь?

Орина собрала полотняное белье, пошла на Псел стирать - так свекровь велела.

...Ясный месяц светил над горой, снежная дремотная долина манила, густой бор тянул к себе, играло звездное синее небо, искрился снег... Женщина опустила голову над темной прорубью. В тихой святой ночи растворялись муки женского сердца...

А воли все нет...

Орина встряхнулась от дум, пробила молодой лед коромыслом, намочила сорочки и начала стирать. Вода студеная, руки прилипают к полотну, застыли, задубели пальцы, ими не пошевелить без острой боли. Орина потерла шерстью, но руки все равно ломит, дергает, словно нарывают концы пальцев. Забрызганная юбка смерзлась, как луб. А выстирать надо как следует, чтобы свекровь не осудила, не ворчала.

Отогревая руки в кожухе, Орина снова засмотрелась на снежную долину. Не хотелось возвращаться в хату. Вспомнилась песня невестки, жалоба невестки... Чтобы попробовать голос - Орина давно его не слышала, скоро совсем отвыкнет от собственного голоса, - она тихонько запела: "Велика сiм'я вечерять сiда, а мене, молоду, посилають по воду".

Вышла Орина замуж, свекровь наказывает:

- Не заплетай косы - мужу разум заплетаешь!

Кто поможет, кому пожалуешься? У матери своя наука: муж бьет привыкай, муж к другой ходит - привыкай...

Песенная девичья кручина стелется по долине: "А ти, доченько, привикай, у вишневий садочок утiкай..."

Работает Орина у Калиток, оборвалась, обносилась, юбку нитками стягивает. Свекровь все чужих невесток нахваливает:

- Вот у боровенского старшины невестка хороша, послушна, уже сафьяновые сапожки ей справили!

А ты, мол, жди, Орина. А сама держит одежду невестки под замком.

Подмял Орину муж...

Истосковавшаяся невестка пела о своей беде, снова жаловалась матери на неизбывную свою долю в хате свекрови:

Наварю борщу - недобрий,

Хлiба напечу - невгодний,

Примажу грубу - не бiло,

Побiлю хату - не в дiло...

Студеные ветры гуляют по свету, веют, воют, разносят вековые девичьи жалобы.

Ледащо, невiстка, ледащо,

Не спече хлiба нiзащо...

Она уже собралась нести назад тяжелое мокрое белье, когда пришел Яков. Он топтался, мялся, видно, хотел что-то сказать и не нашелся. Жена упорно молчала. Он спросил, не сердится ли она на него. Он пришел помочь. Боялся, чтобы не увидели отец, мать, а то будут ругать. Взял на плечо коромысло, заковылял по снегу на шатких кривых ногах. Пожалел ли он жену или хотел подольститься?

15

Грицко и Захар возвращались подгорьем понурые, утомленные. Не хотелось думать, не хотелось и вспоминать. И выборному иногда свет не мил! С какими трудностями, спорами выбирали на волостной сход Грицка и Захара! Перемучились, перепотели, нажили врагов, перессорились с богачами. Сколько надежд, ожиданий возлагали люди на новых выборных. На селе им почет и уважение, ведь за сельские интересы будут стоять.

Соседи верили - эти не обкрутят, не обманут общества, не станут прислуживаться к богачам, не сдадутся пану! О Грицке и Захаре пошли повсюду разговоры, их зазывали, угощали, советовались с ними. Заботы всего мира свалились на их головы. Еще, чего доброго, в люди выбьются! Соседки охотнее стали давать взаймы Татьяне муки, круп. Как же, муж выборный, скорее дойдет до волости, скажет свое веское слово... Выборные такими орлиными глазами смотрели на свет, так уверенно давали каждому советы! И вот теперь они возвращались с опущенными головами, обманутые. Все село, казалось, насмехалось над ними. Иван Чумак еще в волости в глаза потешался: "А что? Ваша взяла?" У хозяев головы кружились от удовольствия. Теперь будут пить, гулять, чествовать старшину - Калитку Романа Марковича, будут "обмывать" пожалованный ему царский кафтан.

Встречались по селу люди, здоровались, пытливо вглядывались, но выборные не останавливались для разговоров, отмалчивались. Все ясно. С неудачей возвращались из волости. Завернули к Захару согреть душу, разогнать тоску. По хмурым лицам домашние поняли - с недобрыми вестями вернулись.

Сухонький дед Ивко присел к столу, задумчивый Павло смотрел в печатное слово, тщедушная мать возилась с горшками, Маланка побежала в погреб.

Да, видно, неплохо Ганна Калитка угощала хозяев-выборных. Старшина с ними уже два дня пьет, гуляет, а жена печет, варит. У Калитки полный двор подвод, каждый привозит с собой по мешку пшеницы - подарок старшине. Справляют гульбу. Хозяева наперебой зазывают к себе старшину: "У нас хватит... и мед, и рыба, и мясо..." Пьяные, веселые, с песнями, выкриками возвращаются каждую ночь, когда село уже спит, - в гостях у старшины были. Давний обычай. Захар и Грицко не понесут подарков, не пойдут к старшине. На смех, на глумление? Не того они круга, нести нечего, да и задабривать, угождать Калитке не будут. Если старшина побывал в хате у зажиточного хозяина, жена, дети счастливы, на все село слава. К бедному Калитка зайдет - сразу все всполошатся: с чего бы это? Не описывать ли?

Домашние молча слушали Захара с Грицком.

Невеселые мысли толпились в головах. Разве дед Ивко не говорил беспомощно село перед этими богачами. Павла беспокоят свои горести: милая, любимая Орина мучится в семье ненавистного Калитки! Павла гнетет его бессилие. Покорна ли, однако, Орина?

А тем временем от стола пошел вкусный пар, мать поставила неизменную еду - картофель, капусту, огурцы, все присели к столу, и по кругу пошла чарка.

Грицко Хрин едва ли не первый гость, наведавшийся в убогую Захарову хату, и потому хозяин пьет за его здоровье. Дружная семья Захара понравилась Грицку, согрела его. Вытирая ладонью усы, он приязненно смотрит на всех. Постыдные выборы были... Захар в знак согласия мотнул чубатой головой, даже усмехнулся, вспомнив диковинное зрелище, то есть выборы...

Всем неймется узнать подробности, но не решаются докучать выборным. Чарка вторично обошла круг, обласкала души, и Захара уже не нужно было тянуть за язык. Запальчиво, перебивая друг друга, выборные рассказали, как все происходило.

- ...Старшина при медали перед тобой стоит, ест глазами, ему слышно и видно, кто куда бросает и где тарахтит шар. Люди боятся и бросают шар за старшину. Кто такие выборные? Либо богачи, либо те, что берут в кассе ссуды, не вылезают из долгов. Вот и стараются старшину задобрить.

Грицко Хрин зло усмехнулся:

- А уж мы ему накидали!

Бритое ради торжественного дня лицо Захара проясняется, веселеет:

- И чего только не бросали люди!.. И овечьи кизяки и цибулю.

Хата заходится от хохота, люди даже ногами топают от удовольствия, не натешатся, не нахвалятся выборными. Переполненный веселыми чувствами, дед Ивко старается разохотить выборных к дальнейшим рассказам. Грицко с Захаром продолжают разговор:

- Без слов дали понять - ты нам горек, как цибуля!

- А уж как бросили пробку от бутылки!..

- И старшина при медали?! - не в силах уняться, пытается уяснить себе необычайное зрелище дед Ивко, и кашель давит тщедушную его грудь.

- Натешились над старшиной здорово. Что будет, когда он узнает?

- И старшина при медали стоит, топчется, смотрит, как вынимают шары, кизяки, чеснок, цибулю, пробку...

- Последнее дело - пьяница, значит!

- Мы ему накидали!

- И помогло? - словно вылил ушат холодной воды на голову повеселевшим людям Павло.

Выборные сразу опомнились, помрачнели. Захар строго смотрит на сына, досказывает.

...В это время заходит в волостное правление лысоголовый усатый земский начальник.

Люди от неожиданности все окаменели. Затем сообразили - Калитке конец. К земскому подступил Грицко Хрин - все выложил. Земский гневным оком обвел людей - и слушать не хочет. "Быть Калитке старшиной!"

Тогда именно мясистая, красная Мамаева морда, глумливая, веселая, нахально заблестела перед выборными. "Ну что? По-вашему вышло?"

Казалось, всю дорогу за посрамленными выборными тянулись эти глумливые слова.

Бессильны люди против старшин - Харченко в Бобрике, Боровеньке лет двадцать правит, и ничего с ним не могут сделать. Люди возили навоз в экономию, жаловались пану: обратите внимание, нет житья от старшины...

- Помогло?

Словно дразнит сын отца. Захар молчит. Опечалил домашних Захар. Дед Ивко в полной тишине заметил:

- По нраву пришелся старшина земскому и помещику.

16

Снег сошел, пригревало солнце, дымилась теплая пашня.

Картофель, бурак прорастают в погребе, лук пускает ростки, все оживает, просится в землю - сади меня!..

Кровь возбужденно, беспокойно струится в жилах. Ясный, прозрачный день пахнет набухшими кореньями, прелым листом, молодым молоком. Горланят, звенят, перекликаются голоса, дразнящие, дурманные запахи туманят голову, торжественно-озабоченно светятся лица, весенний дух будоражит даже плохонького хлебороба. Светлая прозелень озимых хлебов манит взгляд.

Побелевший, похудевший за зиму, стоял Захар среди поля, втыкал палку в талую землю, нагибался, брал комок земли, сосредоточенно поводил серыми глазами.

Рассыпался комок - поспела почва, пора пахать, сеять!

Сколько забот, волнений весной!

Целую зиму перебивался Захар с сыном случайными заработками, добывали на пропитание, накопили на коня, а когда вернулись, призаняли еще денег и купили клячу. Без коня ты не человек, только конь поможет выбиться из нужды... А дальше что делать? Надо позаботиться о корме, об инвентаре, и со своим полем управиться, я Калитке отпахать, отборонить за заем - ведь брал зерно, деньги. Еще и в экономии велели с конем отработать за выпас, за клочок аренды, от которой никакой пользы. Борону эта кляча еще потянет, а в плуге ходить не сможет. Богачи возьмут себе самый лучший участок аренды, тебе достанется самое негодное. От нужды-горя, что ли, арендуют Калитка, Мамай панские земли. Для наживы. Наймут за себя работников, договорятся с экономом, мало ли кто должен хозяевам? Захар первый. Хорошо, что работящие дети - надежда Захара - пособят ему в беде.

Сколько замыслов, расчетов приходит весной в голову!..

Дед Ивко, выйдя из хаты в полотняной рубахе и штанах, только прищурил на солнце глаз и сразу признал: "В этом году будут арбузы..." Откуда это он узнал - никому не ведомо. Не каждому раскрыты тайны света, не каждому вещают слепящие красные лучи. Не иначе как с дедом Ивком сам бог разговаривает. Он на Черноморье в степях был пастухом, в небе по звездам читает, как в книге. Звезды играют, мерцают, ясно блеснул луч, вода воронеет в Псле - и дед Ивко знает: надо сеять просо.

А скоро весна, в подтверждение дедовых слов, выкинула еще просяной цвет - выгон зацвел. Если бы выкинула белый цвет, на гречиху урожай. Весна, словно лихая чародейка, морочит людям головы красками, запахами, путает мысли. А уже как зацвела рано груша, густой запах дегтя перебил медовые ароматы - никто ничего не мог разобрать...

Захар, тоже разбирающийся в приметах, горячо спорил с отцом:

- Майские жуки еще не летали, а вы говорите - сей просо! - И тут же хмуро, беспокойно добавлял: - Когда на Евдоху ветер с востока, заберет все с тока... Среднее яровое может удаться.

На что дед Ивко выдвигал свои рассуждения: иней выпал на святвечер, это тоже означало, что будет славная гречиха и просо.

Павло с Маланкой, как ни прислушивались к горячим спорам между отцом и дедом, не могли решить, кто прав, - грамота хлебороба до того сложна и запутанна, что неопытному человеку все равно не понять.

Куры еще грелись на солнце у порога, высматривали весну, а Захара уже обступили тревожные мысли. Каждый вечер собирался домашний совет, подолгу спорили, обдумывали, как управиться с полем. Закрученны, запутанны полевые дела в Буймире.

Один надел - полдесятины - на три части разбит: толока, озимые, яровые. Каждая часть порезана на четыре клина - четыре нивки в каждой части. Поперек не вспашешь - узки полосы, вдоль пойдет борона - один зуб задевает соседнюю нивку.

Мать Татьяна свой совет подала: вода сбегает в ложбинку, заносится илом, надо по ложбинке коноплю посеять, позже можно будет полотна наткать, а то оборванные все ходят.

На взгорье дед Ивко советует гречки брызнуть - клинок на равнине для хлеба подойдет, для ячменя. На косогоре только буркун растет. Одна корова в хозяйстве, весной будет с теленком, да еще конь - и то выгонять некуда, негде попасти. Будут крутиться на толоке - затопчут, собьют ее в кремень. Разве что снова снимут выпас у Харитоненки за отработку, чтоб он ему боком вышел, давнишний сельский выпас!

- Нужно сена, картофеля, всего надо. - Захар в сердцах бьет себя по колену. - Лихо его знает, где взять земли! Была одна путная нивка около Косых Ярков, и ту пришлось сбыть Калитке, уплатить недоимку, которая гирей на шее висела.

Три десятины земли Захар берет в аренду у помещика, а есть нечего. Семья Скибы не вылезает из долгов и отработок у пана, хозяев. Приходится покупать хлеб, корм скотине. Перезимовали на бураковом квасе, огурцах, капусте, картофеле, луке, хрене. Весновать придется в экономии, у хозяев.

Женщины стирали на речке сорочки и ссорились. Выросла молодая сочная трава, корм скотине, и вот принесла нелады между соседями.

Рослая Чумакова Лукия, разрумяненная, запыхавшаяся, гневно хлопала вальком, выбивала мокрые рядна и наказывала соседке:

- Не паси против нашей хаты, паси против своей!

Лукия стирает добротные сорочки, рядна, выкручивает их, - пестрят расшитые полотна.

Сухая Скибина Татьяна не смолчала, не смирилась и очень дерзко отвечала жадной соседке:

- А куда я денусь на буграх? Нет у меня лужка, в закоулке хата стоит. Хорошо тебе, что у тебя хата на улице, а у меня в хвосте, курицы выпустить некуда, одна коровенка, и с той некуда деться. На какой-нибудь там часок утром или вечером выскочит, пощиплет травки - целая морока!

Никак не хотела Татьяна признавать своей вины, мало того - с упреками напала. Могла ли Лукия смолчать, стерпеть?

- Как бельмо на глазу вы у меня! Куры твои перед моим двором роются! Не ходите мимо моей хаты и скотины не пускайте!

- А вы зачем прихватили улицу, притачали ее ко двору? Рады, что породнились со старшиной? - довольно хлестко ответила Татьяна. Наверно, она хотела осрамить Чумаков. Соседки вышли на огороды, слушали, как Татьяна отчитывала сватью старшины, и одобряли - уж слишком стали зазнаваться эти Чумаки. Из-под кнута ведь пошла Орина за Якова Калитку.

Вскапывали огород раньше по-соседски, перекликались через межу, разговаривали, а теперь Татьяна с Лукией спинами друг к дружке станут и копают.

Весной огородился Чумак, вывел дорожку вон куда, насадил деревьев. Надо бы проезд оставить - что ж, люди в яму полезут? Как породнился Чумак со старшиной, сам черт ему не брат, везде вырвет, все достанет! Ненасытны стали Чумаки. Мало ли поработал на них Захар? Хлев перестроил, печь переставил, а сколько перевез и сложил дерева!

Лукия наварила корпя чемерицы, дала курам с высевками - сдохла пестрая курица, что всегда около Чумаковой хаты рылась на солнце под тыном!

- А кто полил рассолом корень?.. Богатая яблоня высохла! - всенародно срамила Татьяну Лукия. - Развесистая яблоня около тына росла, обильно родила, а эту весну не распустилась!

Конечно, зависть людей берет - нигде Чумаки не берут взаймы, никому не кланяются...

В ясный весенний день быстрая вода далеко разносит сварливые голоса...

17

Молодые всходы расстилались под ветром, и далеко разносились девичьи голоса - грустила молодая вдовушка, что некошена зеленая дубровушка... На Дальнем Востоке гремят пушки, идет война, льется кровь, и уже печальные вести доходят до села. Осиротела не одна семья. Не одну дивчину разлучили с милым, не от одной матери оторвали сына, опору, кормильца на старости лет.

С тех пор как парней забрали в солдаты на японскую войну, в экономии за конями стали девушки ходить. Прополка не скоро - девушки собрались в экономию, сеять... С торбами за плечами, с песнями, надеждами... У каждой свои тревоги, мысли. Работали под надзором мужиков, а у тех свои заботы.

Может быть, Грицку Хрину мерещилась новая кровля на хату, может, он тешил себя мечтой о быстром коне, надеялся развязаться с недоимками, приработать на зиму хлеба, одеться, обуться - мало ли нехваток, забот у каждого? Максим Чумак думал заработать денег, жениться... Не одну весну и Павло с Ориной ходили на заработки, тешили себя заманчивой надеждой. Ласковая девушка скрашивала тоскливые дни, светлей казалась жизнь, отрадная надежда жила в сердце. И вдруг все оборвалось - страшно, дико...

Павлу стало известно: после страшных издевательств, которые вынесла Орина на свадьбе (придавила его эта весть - это он довел девушку до срама! - перемучился сердцем, да разве кто поймет?), она не стала выходить на люди, отказалась от отца с матерью, и Чумаки тоже не наведываются к свату. Что-то не очень роднились Калитки с Чумаками. Павлу никак не подать весточки Орине, никак не узнать, упрекает ли она, клянет ли его. Марийка однажды навестила сестру, но ничего не выведала - за каждым движением следит родня Калитки, Орина никуда не выйдет, ничего не скажет, не передаст без их ведома. Муж, золовка, свекровь так и ходят следом. Неприветливо встретили они Марийку. И гостинца даже не дали. Видно, нелегко Орине в доме Калиток - похудела, печальна, высокие заборы закрыли ее от людей, загородили, заслонили свет-волюшку...

Большая артель заработчиков брела в экономию - отощавшие, в худой одежке люди со своими песнями, тревогами. Суматошный, быстрый приказчик Пугач еще с весны гонял на коне по селам, нанимал рабочую силу в экономию, заглядывал и в Буймир. У старшины приказчик гостил, прикладывался к чарке. Староста Мороз оповестил людей, чтобы нанимались к Харитоненке: наш пан, всегда пригодится, поможет пастбищем или лесом...

Люди беспокоились - задаток возьмешь, тогда родной пан жилы из тебя вытянет. И не знаешь, что делать, а копейка нужна. Кто не в нужде? Захар с семьей разрывается от забот. Кругом долги - за заем, зерно надо отрабатывать хозяевам, за выпас на лугах, за аренду - пану. У Захара одна коровка, у богатых хозяев - три, пять, а отрабатывать одинаково. Старшина строго следит, чтоб не было жалоб от экономии, чтобы общество по первому зову Харитоненки отрабатывало свою задолженность, чтобы ни одного должника не оставалось.

Под весенними лучами согревалась земля. Матери пекли хлеб, латали торбы, собирали заработчиков в дорогу.

Рано утром заработчики пришли на наряд. Осоловелым взглядом приказчик Пугач обвел скучные лица и сразу стал устанавливать порядок - сон как рукой сняло. Сошлась немалая толпа. Пугач всем нашел дело: кого отрядил возить навоз, солому, кого копать землю, кого на плуг, пахать. Девушек, малолеток наряжал на бороны, в погонщики, кого послал в далекую дорогу. Все знает, помнит, тоже надо иметь голову! А вот Павла, Максима, Грицка ему просто некуда деть, по всему видно было - лишние они тут, как ни старался, ничего для них не мог придумать. Трое парней топтались: такую дорогу прошли, теперь назад возвращайся, день теряй. Максим Чумак стал просить приказчика, чтобы придумал что-нибудь, не отсылал домой. Они уж отблагодарят... Пугач сам понимает и рад помочь, не отказывать, да все работы разобраны, поденщиков нашло сегодня немало, работников-сезонников ("строковых") тоже много, и он не знает, что делать...

- Может, как-нибудь? - все топчется, все просит Максим Чумак.

С великими усилиями Пугач придумал дело и для них, только для них надо пахать под свеклу. Спала тяжесть с души. Трое друзей стали проворно налаживать рала*. Грицко Хрин не один год отбывал в экономии, знает все хитрости: приказчик хочет с каждого взять магарыч. Кто уважил приказчика поехал в далекую дорогу, полдня едет себе, ничего не делает. А ты навоз накидывай, возы сваливай, землю копай до седьмого пота, меси ногами пашню... Неподалеку соседские парни запрягали коней. Они были довольны: шесть человек сложились по гривеннику, купили приказчику две пачки папирос "Гадалка" и бутылку водки. Теперь он посылает их на легкую работу. А кто не задобрил - вози навоз, с натугой разрывай слежавшиеся кучи...

_______________

* Р а л о - тип культиватора.

Издавна эти повадки завелись в экономии. Приказчик умеет, знает, как обходиться с людьми, приохотить к работе: беспокойные люди, с норовом, за ними нужен глаз да глаз, а горячая пора придет - намаешься с ними. Где шуткой, где ласковым словом, на кого прикрикнет, кое с кем, по-приятельски поговорит, а может, и чарку выпьет. Людей много, надо умеючи расставить, скорее управиться с работой (большое хозяйство), чтобы не быть последним, приказчиком, угодить эконому. Конечно, без ропота, нареканий среди сезонных и поденных никогда не обойдется.

Поденщику тоже не легко приходится, с каждым начальником нужно ладить. С начальником тока - чтобы дал исправный воз, плуг. Со скотником и говорить нечего: ленивых волов даст, да еще и разрозненную пару намаешься с ними, печенкой переболеешь, не столько работы, сколько мороки. К каждому надо приспособиться. А еще есть ключник, а еще... всего не перескажешь. Сложна грамота поденщика, каждого начальника надо улестить, задобрить. Наберешься знания, опыта в экономии.

Земля попалась дернистая. Лапы пружинят, прыгают, выскакивают, не разрывают дерн, катят, сгребают, переворачивают большие комья - все срослось, сплелось. Люди гикали на волов, перекликались друг с другом дурная работа! Сам заморишься, скотину вымотаешь и пашню испортишь.

К обеду совсем замучились. Выпрягли волов, подложили корма, развязали торбы, расселись на возах, стали подкрепляться. Павло ест пирог с картофелем. Грицко капает конопляное масло на хлеб. Сало водилось только у Максима, и он поделился с приятелями. Нельзя сказать, чтобы Чумакова семья жила в большой нужде, перед пасхой закололи кабана, чтоб харч был летом, в жатву. Максим прихватил кусок сала, в дороге поделился с Маланкой... Весенний ли ветер или паркий дух пашни, бесчисленное множество корешков, которые исходили соком и перетлевали, пахучий ли кусок сала вздымал грудь, бодрил заработчиков - и люди чувствовали прилив сил. Лениво перекидывались словами:

- На этой пашне не столько заработка, сколько убытка, дорвешь последние опорки, - осматривая сапоги, облепленные землей по колено, говорил Павло.

- Если на магарыч потратишься, Пугач поставит тебя на выгодную работу, - отвечал Грицко Хрин.

Павло, вспомнив отцовские соображения, усмехнулся: неминуемо приходится угощать приказчика и каждого начальника, тогда еще можно жить...

Стали советоваться, что делать с пашней. Павло-то знает. С малых лет в погонщиках ходил он около плугов, по всяким грунтам шагал. Чтоб он не знал, что делать с пашней? Панского поля ему не жаль - скотину жалеет. И самому тяжко.

Приказчик, осмотрев поле, остался недоволен, поругал за плохую работу. Разве так рыхлят под свеклу? Поковеркали грунт, испаскудили поле, понаворачивали груды - впервой им, что ли, землю обрабатывать? Не засчитает он им этого дня. Эконом посмотрит - на всю округу срам! Тут Павло подал приказчику мысль пустить вперед грудорезы, чтобы они разрезали дерн, потому что иначе не будет прока. Пугач сразу понял - парень, видно, толковый, понимает в пахоте, и сказал, что он сам об этом же подумывал.

Грицко Хрин потешался над приказчиком. Вот так всегда - Пугач где-нибудь услышит какую мысль, соберет людские разговоры, перескажет эконому, будто бы от себя: "По-моему, так бы", - хочет выйти в старшие приказчики, выслуживается перед Чернухой.

Теперь острые, круглые тарелки резали пашню, а следом рала уже не буравили грунт, не переваливали, не волочили дерн, а раздробляли, пушили сбитую под снегом волглую землю. Затем обыкновенные бороны волочили, прикрывали влагу.

И люди теперь не надрывались и скотину не изнуряли. Работа наладилась, немало перевернули пашни, приказчик остался доволен. Заработчики попросили его - далеко им до дому, - чтоб позволил переночевать в хлеву вместе с сезонниками. Хоть места мало, теснота, однако приказчик позволил - им можно, пахоты еще будет немало...

Сколько внимания к ним проявил сегодня приказчик! Хлевы на жердях, без стен, старая кровля нависла до самой земли, толстым слоем настлана солома. Сюда вечером набилось полно сезонников. Труха полуистлевшей соломы разъедала легкие, густой дух пота, земли спирал грудь. Люди стали укладываться, легли в два ряда ноги к ногам, как селедки, никак не повернуться, ни раздеться, ни разуться. Когда улеглись, стали разговаривать - мало ли о чем: кто беспокоится сердцем за дивчину, у кого живот болит. Заморенные, слабые, сразу уснули, захрапели. Соседи Павла, строковые, парни из Бобрика, все не могли забыть панские харчи.

- Хлеб как глина, наелся, так на живот и не ложись, колет, вертелся, жалуясь, молодой сезонник Гнат Стриба. - Кулеш даже потрескался, с вечера варили, целый день нудит, печет в груди.

- Это первые дни так, дальше свыкнешься, - не то насмешливо, не то сочувственно отвечал парню Грицко Хрин.

Сезонники ругали приказчика, обзывали скверными словами - изнуряет людей, шкура, уменьшает часы... На что Грицко Хрин снова замечал:

- Ругайте, не бойтесь, все равно не услышит...

Люди, которые встречались только на заработках, да и то в темноте, по голосу узнавали друг друга, свыкались, становились приятелями. Молодой сезонник Гнат Стриба мечтал вслух: пожаловаться бы пану или эконому на приказчика - может, заступятся... Возникла мысль: кто найдется такой храбрый, кто сумеет подступиться к эконому, пану? Павло все время только прислушивался к этим разговорам, а сейчас подал голос. За то и ценит эконом Пугача, что тот тянет жилы из нашего брата, умеет силы вымотать. Хочет выслужиться. А перед кем, как не перед экономом, паном? Хочет быть незаменимым. Он с планами знаком, мол, умеет расставить силу, с работами управляется. Он с экономом по пашне лазит, водит его, показывает всходы овес, ячмень. "Люди еще сеют, а у нас зеленеет!" Кто ж его на нас и натравливает, как не экономия? За что ему осенью награда, похвала, благодарность? Незаменимый человек для пана, Харитоненко за границу ездит, живет в роскоши, только рукой поведет - все для него сделают верные слуги, экономы, приказчики...

Суровым словом посеял парень сомнения в душе землеробов, которые надумали искать правды у эконома и пана. Как разумно разговаривает видно, с головой...

- За лето семь раз переженится Пугач, - снова жаловался молодой голос в темноте.

- А ты девчат попридержи! - не стерпел Грицко Хрин, насмешливо отвечая на докучливый голос, который мешал спать.

Некоторое время никто не отзывался на мысли Павла - из нужды девушка угождает приказчику, покоряется, чтобы не потерять заработка.

Парни тихонько сговаривались толкнуть ночью Пугача с плотины в воду, чтобы поплавал.

Павло уснул с мыслью о двух ясенях, которые с края села росли у дороги.

18

Люто палило солнце, раскаляло, пересушивало землю. Скручивался и обгорал лист, засыхали огороды. Смуглые, словно закопченные, хлеборобы, изнывая от жары, сбивались в тень под зачахшее дерево. Заплетенные паутиной листья слиплись, ненасытная гусеница объела сады, осталось четверть ягоды, пообгорели цвет, завязь. Люди смотрели на ясное небо, высматривали дождь. Давно не было такой весны.

- У меня уже кадушка в погребе рассыпалась, - жаловалась соседкам Татьяна Скиба.

- Возы под навесом порассохлись, бренчат, ехать нельзя, - сокрушался Иван Чумак.

- Разгневался на людей бог и ключи от дождя закинул, - прорицала старенькая бабуся. - Тыква в этом году уродила, в а одной плети до десяти тыкв - это не к добру.

- Месяц опрокинулся, будет дождь, - трезво сказал, посеяв в сердцах людей надежду, сухонький дед Ивко.

- Смотри, кум, на Псел - рыба плещется, - отозвался старенький Савка.

- Играет брюхом кверху, - подтвердил опытный рыбак Ивко. - Перед дождем наплещется, а потом, заляжет, как свинья. Вон и ряска плавает к дождю.

Увидев толпу, со всей улицы стекались сюда люди, перед невзгодами лихолетья забывали соседские распри, робко приближались, прислушивались к речам. Дед Ивко - народный календарь, от зоркого ока его ничто не скроется.

- На Юрия было пасмурно, должны быть дожди...

Иван Чумак объявил тут приятную новость, что он с Остапом Герасимовичем и с другими прихожанами вчера ходили к батюшке, имели разговор с отцом Онуфрием, просили освятить хлеба. Завтра после богослужения пойдут на поля, - порадовал он соседей. Все с вниманием прислушивались к его словам. С важными людьми знается Иван Чумак, приятельствует, тоже печется об общественном благе. И уж деда Ивка теперь мало кто слушал, когда он объявил, что пересохли бочаги.

Прозрачная, легонькая тучка, как дымок, как клубочек, реяла на востоке. Все взгляды с надеждой тянулись к ней, следили, как разматывалось белое полотнище, отделялось, плыло над полями, лесами, протянулось над рекой. Туманилось небо, затягивалось новыми пепельными тучками, что уже застлали окоем, бросили тень на долину, разбухали, разрастались, нависали над землей, тяжелые, отрадные...

Сколько переживаний, волнений испытали в эти минуты человеческие сердца, трудно рассказать. Затаив дух, следили люди, как находили долгожданные тучи. Боялись слово проронить. Густой, душный ветер поднялся над долиной, затем повеяло прохладой, дети, почуяв свежий ветерок, завизжали, запрыгали. Все село, казалось, повыходило из хат, толпилось на улице, с мольбой смотрело на небо, тревожилось: не обойдет ли долгожданная туча Буймир?

Захар наставил чуткое ухо и уловил - гремит...

Вдалеке глухо пророкотало - это уже все услышали. Прояснились лица.

- Гремит...

- Куда он идет?

- Идет за ветром.

- Минует...

- Наш дождь с другой стороны.

Со взгорья видно далеко. Над Пслом, перед Буймиром раскинулись широкие просторы лесов, полей и лугов. Докуда хватает глаз, буйно колышутся под ветром ярко-зеленые густые хлеба на землях Харитоненки, вовремя посеянные по свекольному полю. Крестьянские полоски завяли, позасыхали; покрытые реденькими всходами, узенькие, они просят дождя, может, тогда отойдут.

Острые, пытливые взгляды пронизывали глухие громады туч, словно старались проникнуть в неведомую злую или добрую волю, которую можно умилостивить молитвами, упросить.

- Над Сумами и Лебедином идет дождь.

- Минует Буймир...

- Крылом зацепит.

- Собака траву щиплет.

- Ветер может повернуть.

- До Ильи дождь идет против ветра, а после Ильи - за ветром.

- Псел почернел, вода похолодала...

Говорили вполголоса, словно боялись рассердить, вспугнуть тучу, непонятную и привередливую, чтоб не обошла Буймир стороной. Туча густела, распласталась на все небо, расправила над Пслом крыло. По черному небу ручьями спадали пепельные полосы, тяжелые, угрожающие. Кое-где посыпался град, выбьет поле... Молния прорезала черную тучу, ослепила глаза, беспрестанный грохот, то стихая, то нарастая, глушил головы. Набежал ветер, пригнул дерево, заломил солому на хате, застлал свет пылью.

Татьяна Скиба, а за ней Чумакова Лукия со страхом метнулись к хатам, вынесли рогачи, кочерги, положили накрест против своих дворов, чтобы, сохрани боже, град не побил поля, огороды и, случаем, не осиротил людей. Вся улица была застлана крестами. Туча надвигалась, расползалась, большие холодные капли застучали по земле, взбивая пыль. Сухая земля от жары заскорузла, задубела, перемучилась и теперь жадно вбирала, пила животворную влагу, распаривалась...

Люди радовались - пуды на землю падают...

Иные недоверчиво замечали: поздно, не поможет...

Обильный дождь скоро прошел, туча разошлась. Мелкий, тихий, теплый дождичек, как сквозь сито, еще сеял на землю, но сквозь мглу уже пробивалось солнце. Земля набухала.

Промокшие счастливые деды вытирали бороды.

Сбегали, журчали звонкие ручейки.

Весело лаяли собаки.

На Псле помутнела вода.

Запрыгали обмытые дождем жабы, блестя на солнце.

Дети в восторге шлепали по лужам.

Взыграла земля...

Земля парила...

Млела...

19

В лесу бодрая прохлада и полумрак, знойные солнечные лучи сюда не проникают. Под ветвистыми дубами, кленами собрались заработчики. Горластые полольщицы разбрелись по лесу с песнями, выкриками. Мастер Нарожный, человек средних лет, но уже с поседевшими висками, сидит в кругу пожилых людей, которые курят махорку, ведут обыденные разговоры. Сквозь просветы виден и луг, где в сочной зелени вьется заманчивая синяя река Псел. Ложбиной, сквозь густой орешник, пробираются молодые заработчики, которых привел Павло. Тут и поденщики и строковые, среди них Маланка, Одарка, Максим Чумак, Гнат Стриба. Все хорошо знают мастера, часто с ним встречаются по работе. Когда люди боятся спустить с горы громоздкую молотилку или тяжелый паровик, всегда зовут на подмогу Юрия Ивановича. Приветливый, добрый в обхождении, он всегда растолкует что к чему, - с открытой душой человек. Полюбился он людям за живой нрав, веселую шутку не даст никому унывать.

В экономии не одна молотилка, надо наладить, проверить, чтобы все машины были исправны в молотьбе. Если поломается что, мастер Нарожный в кузне сам сделает. Подучивает и других. Как пошли сложные машины, экономия каждое лето выписывает мастеров с завода.

Павло уже давно с мастером сдружился, много чего перенял от него, но не все это знали.

Заработчики окружили мастера, дичившиеся девушки сбились в сторонке. Пожилые люди расселись на пеньках и внимательно слушают такие необычайные для них слова.

Нарожный заговорил о народном бесправии. Крестьяне должны быть равны со всеми, освобождены от всех податей, и пусть помещики вернут награбленные трудовые деньги, то есть выкупные... Надо, чтобы в селах правили сельские комитеты.

Много чего слышал Захар от сына, да сын всего не досказывал. Захар догадывался, а теперь воочию увидел, от кого набрался ума Павло. Заветные крестьянские думы, чаяния услышал Захар в словах мастера. "Чтобы люди отобрали у помещиков землю..." - даже в пот ударило. Что, если кто услышит, дознается? Мастер призывает сокрушить царские троны... Вокруг, правда, сидит, слушает свой, батрацкий, народ. Но Захар чувствует себя так, словно все перед ним идет кувырком, поляна кружится, перевертывается, перекатывается. Странные перемены совершаются вокруг - то ли в лесу, то ли в людях, то ли в самом Захаре...

- Товарищ Нарожный!.. - Этот привычный, будничный голос заставил Захара прийти в себя: Грицко Хрин обращался к мастеру. Люди вытаращили глаза: Грицко Хрин человек бывалый, разве он не знает, как к кому обратиться? - А вы скажите, товарищ Нарожный, куда деваются наши подати?

Не один Грицко Хрин спрашивает - всем неймется узнать, доведаться, куда идут трудовые крестьянские копейки. Каждый год с каждого села собирают немало, ведь страна необъятна! Все ухватились за эту мысль - это же куча денег! И вот люди узнали удивительные вещи. На один царский двор тратится больше народных денег, чем на все народное просвещение! Мастер не только рассказал, но и прочитал людям тайную книгу...

Это и Захар скажет: село живет в темноте, отец, сын и он не учились нигде, в Буймире школы нет, на всю волость одна школа, тысячи крестьянских детей надрываются для панов - тут не до просвещения...

Мастер Нарожный рассказал, как царь душит родное украинское слово, чтоб легче было держать народ в темноте и покорности, и так же поступает в отношении других - белорусов, поляков, грузин. А сломать шею правителям и панам мы сможем только совместно с русским народом, который также стонет от царского гнета.

Еще узнал Захар: хоть у Харитоненки больше земли, чем у крестьян целой волости, однако Захар платит с десятины подать вдесятеро большую, чем помещик! Это уж даже не укладывалось в голове! Но мастер Нарожный привел печатные цифры из тайной книги.

Немало дум в голове у каждого родила лесная беседа. Захара одно занимает: он никак не поймет и спрашивает мастера, - правда, вопрос его, может быть, проще, чем вопрос Грицка, тот, видимо, бывал в людях, - у правителей сила, войско - как же люди с вилами против войск пойдут? Вот ведь задавили тех крестьян, что восставали против панов, разбивали экономии.

Трудную задачу поставил Захар перед мастером. На лица набежали суровые морщины, - есть такие мысли, в которых не под силу разобраться. Но мастер без колебания объяснил Захару: задавлены были восстания потому, что люди действовали врозь, оторваны были село от села, не сладились между собой, не были дружны с рабочими, со своими украинскими и с русскими, понадеялись на себя. Но скоро уже дойдет правда и до солдат, которые теперь проливают кровь на Дальнем Востоке за ненасытного царя, за панов!

Мастер рассказал людям о японской войне. Война эта тянет непосильные подати с людей, выматывает народные силы.

Душа Захара волновалась, он и опечалился и осмелел, как, должно быть, каждый. А девчата, словно дети, с раскрытым ртом слушали. Оторопь их брала. Маланка и Одарка ходят в церковь, бывают на ярмарках, но нигде не слышали таких слов. Что-то удивительное сделалось с людьми. Они словно сроднились. Захару даже захотелось пригласить такого дорогого человека в свою хату, если бы не такие нехватки... Все потихоньку говорили, вздыхали. Разбудил, встревожил мастер людей.

Захару теперь многое ясно:

- Пока на нашей шее будут сидеть помещики и правители, добра не будет.

- А ты думал! - отозвался Грицко Хрин.

И все же Захару не все ясно. Лоб его нахмурен, человек озабочен.

Люди бросают удивленные взгляды на Захара: самый беспокойный человек на этом собрании! Ему одно не ясно: а как же деньги? Что правители и помещики кровопийцы - это так... А кто же будет делать деньги, когда помещиков и царя не станет? Вот что беспокоит Захара! Больше всего мучит! Грицко даже стал потешаться над ним: денежный, мол, человек, в банке полно денег! На что Захар довольно сердито ответил:

- Ты не смейся, потому что мне труднее заработать рубль, чем пану тысячу!

Право, Захар надумал сегодня будоражить людей. А ведь в самом деле, как сможет человек обойтись без гроша - все равно что без воды, без воздуха. Кто же будет делать деньги, когда царя не станет?

- Вы, товарищ Захар, - на удивление всем отчетливо ответил Нарожный.

Захар смущенно отвел глаза - смеяться над ним вздумали или дурачить его?

Юрий Иванович, однако, весьма ласково повел дальше складную беседу, из которой люди узнали: крестьянин, рабочий собственными руками создают богатство, и все это богатство помещики, да капиталисты, да казна прибирают к рукам, наживаются...

Слова как будто и обычные, и с мастером людям не раз приходилось разговаривать и даже чарку выпивать (когда пускали молотилку), и мысли простые, а все ж нелегко это укладывается в голове.

Тут Юрий Иванович достал из дупла сверток, стряхнул с него муравьев, развязал, развернул - то была книжка - и, не спеша переворачивая страницы, закладывая травинки, начал читать о том, как с калеки снимают залатанную свитку и распинают вдову за подушное... Впервые поденщики узнали о горькой доле крепостного песенника Шевченко, о том, как царь его карал, загонял в неволю, но тот не каялся. Будет ли правда на земле? Эта думка давно беспокоит сердце Захара. Должна быть, - гневно пророчествует Кобзарь, иначе остановится солнце и спалит оскверненную землю... Оживут степи, озера, и сойдутся вольные люди, и осядут веселые села...

Мастер рассказал, как попы дурманят народ, наводят туман на глаза, чтоб душители, цари да помещики, могли в страхе держать народ... Мудреное слово, которого сразу и не выговоришь, - про эксплуатацию Захар услышал впервые. Отработки, наем, заработки - эксплуатация... Подушные, выкупные, подать - просто грабеж людей... Все беды, зло, напасти, которые давят село, заключены в этом метком слове. И Захару теперь уже нетрудно усвоить еще одно новое огненное слово - революция, которое означает народное восстание против угнетателей, то есть эксплуататоров, против произвола, гнета. Именно борцов за свободу, которые хотят пробудить народ, и ссылал царь на каторгу, загонял в тюрьму...

А ты, всевидящее око?

Ты не смотрело ль свысока,

Как сотнями в оковах гнали

В Сибирь невольников святых,

Как мучили и распинали

И вешали?

А ты не знало?

И ты смотрело все на них

И не ослепло? Око! Око!

Не очень видишь ты глубоко!*

_______________

* Стихотворение Т. Шевченко. (Перевод А. Твардовского.)

Захар возвращался домой. Словно бы свет изменился. Все стало необычным, небудничным: поле, деревья и ясный день, небо над ним - пусть попы теперь больше не напускают тумана. Теперь Захар не станет говеть. Словно какую-то глубокую тайну несет в груди Захар - такими проницательными глазами смотрит он на все. Понимает что к чему. И на людей, что встречаются дорогой, Захар смотрит теперь снисходительно: знают ли они, что такое, скажем, эксплуатация? Ничего-то, вероятно, они не знают, как кроты в норе живут. Солнце светит, ветер веет, и они не ведают, что творится вокруг. А если бы встречные дознались, то, может, страх напал бы на них? Или, как и Захар, они пошли бы грудью на врага?.. И хоть он еще не пошел, да кто знает, должно быть, этот час не за горами... И кому бы он мог рассказать обо всем этом? Душа переполнена переживаниями, мысли, чувства бьют через край... Жене да старому отцу понесет Захар прежде всего великую тайну о дорогом слове, что сияет, словно ясная звезда, полногласное, меткое, желанное слово - революция...

Только надо теперь Захару беречься - он знается с секретными людьми. Как бы не дошло до старшины, урядника, земского. И вдруг даже песню захотелось запеть Захару - собственно, песня сама пришла на уста:

...Орися ж ты, моя ниво,

Долом та горою,

Та засiйся, чорна ниво,

Волею ясною!*

_______________

* Стихотворение Т. Шевченко.

Действительно, эта песня давно жила в сердце Захара, только он не мог ее сложить...

20

Едва солнце бросит на поля первый луч - поля оживают: красуется пшеница, рожь, ячмень вытягивают колос, поле серебрится, - Харитоненко этим летом соберет хороший урожай...

Босые потрескавшиеся ноги топали по мягкой пыли, которая за ночь остыла. Свежий ветер полей бил в расстегнутую костлявую грудь. Захар с самого рассвета направился в поле, задумал обойти разбросанные нивки, осмотреть свои и людские посевы. Зависть сушила сердце гречкосея, немало злых, едких мыслей приходило в голову Захара. Была бы помощь в хозяйстве, да опять Павло и Маланка должны работать в экономии. Захар с женой смолоду тоже не вылезали из экономии, а этой весной Захар ходил за панской сеялкой, на своем коне бороновал, отрабатывал аренду Харитоненке. Старый отец Ивко тоже вырос в экономии. Харитоненко богател, наживался на людской силе - как мастер Нарожный говорит, на эксплуатации, - разрастался вширь землей, лесами, заводами, угодьями, а село загнано в овраги, на пески, бугры, болота. А тут еще солнце пожгло крестьянские хлеба. Захирел ячмень, пожелтел, трава выгорела. Ранним утром встанешь - трава сухая, нет росы, корова на пастбище мучается: все выжжено! Жадно тянется она губами к земле, перхает, чихает - сухой солончак, щиплет жесткую траву, по этой траве нельзя ходить - колется. Жабы квакают - к засухе...

На полях Харитоненки лениво колышется полный колос - урожайная, густая, сортовая рожь, раскрылись налитые, полные зерна. Петкутская рожь. Захар насчитал восемьдесят зерен в колосе. Сорвал чахлый стебелек на своей нивке - колосочек, как мышиный хвостик, двенадцать мелких зернышек. Стоит Захар, и лоб его нахмурен, печальны глаза, мыслей - как зерен в поле, невеселых мыслей. Плескачом забита нивка Захара, горошком опутана, низкорослой, большелистой чаполочью поросла - плохая земля!

Злая чаполочь, забурьяненная нивка неожиданно навели Захара на воспоминание.

Был такой случай.

Подходила троица. Престольный день. Люди подрядились возить навоз в экономию, чтобы к празднику управиться, купить водки, рыбы, мяса, позвать родных, угостить по-христиански, как водится на миру.

Экономия платила за конный воз восемнадцать копеек, за воз воловий тридцать. Захару нужно было купить муки у Мамая, подрядился и он. Целую неделю люди возили навоз в экономию, зарабатывали деньги и потешались, как надувают пана, который людям платит за что - за навоз! А когда уже не стало навоза, посгребали всякий мусор, возили и его, и старший приказчик записывал.

Приказчик Пугач захотел выслужиться, доложил старшему:

- Вас надувают.

- Как?

- Солому водой смочат и говорят - навоз.

Старший стал присматриваться, возвращать возы. Мусор домой не повезешь - сбрасывали на дороге, жгли.

Люди со смехом рассказали учителю Андрею Васильевичу, как надули пана. К учителю селяне хорошо относились. Человек бывалый, просвещенный, всегда найдет добрый совет... Люди рассказали также, как продавали мусор пану. Однако учителя не развеселили.

- Не вы надули, а вас надули, - ответил Андрей Васильевич.

- Как?!

- Поля ваши полынью поросли, васильками забиты, пышной чаполочью, а у помещика хлеб - волны по нему так и ходят. Вы же полезное добро помещику возите за бесценок.

Разве у Захара не хватает ума? "Почву земли" надо удобрить, никто не возражает. Потому что известно ведь: где коза рогом, там жито стогом. А только что за выгода? Удобряй, возись, выматывай скотину, а затем нивка другому отойдет, когда будет передел...

Поле Захара не удобрено, истощено, как следует не обработано - это верно. Но как ее ни обрабатывай, земля тощая. Кабы жирная земля - засуха бы не взяла. Вон у Харитоненки пудов семь даст с копны.

В прошлом году поехал Захар на Ивана Купала пахать толоку*. Узнал староста Мороз, прибежал с десятниками, стал сошники сбивать, ломать, портить - рано, мол, пусть скотина еще ходит... Захар просил, молил старосту: засохнет толока, не проскребешь ее тогда, не вспашешь. Что у него - волы, кони? Одна корова на привязи пасется на усадьбе. Ему надо поскорее с нивкой управиться, пока кляча на ногах. А там сенокос, жатва, он рассчитывает кое-какую копейку заработать в экономии... Но староста ни в какую. Село, мол, задыхается без выгона, а Захар намеревается пахать толоку?.. Не позволил, прогнал Захара с поля.

_______________

* Т о л о к а - поле, оставленное под выпас.

...Плуг скрежещет, как по каменьям, лемех горит, выскакивает, нейдет в землю, трясет, мотает, затягивает коня. Хлебнул беды на своей нивке Захар! Земля как кирпич - каждый день съедает лемех. Углубишь плуг тормозит, вывертывает такие глыбы, что обухом не разобьешь, комья бьют по ногам, забивают борозду, плуг вертит конем, дергает тебя, конь останавливается, надрывается так, что шкура на нем трясется.

Когда Захар пахал на конях у Харитоненки, плуг шел как в масло, он даже за ручку не брался, грудорезы, грудобои, рала, железные бороны раздробили пашню, распахали, грунт - как каша. За севалкой не видно колеса.

А когда Захар занялся своей нивкой, у бороны сразу же обломались зубцы, привязанные лозой; срубил сухую вишню и ею проборонил свою нивку. Поздно высеянное зерно плохо кустилось.

А теперь Захаровы хлеба забиты сурепкой, пестрят, как дикая степь, навевая тоску.

С весны было видно, как плакал ячмень без дождя. Стебельки пожелтели, молочко высохло.

Мука в Мамаевой лавочке сразу тогда подорожала. Люди накинулись на муку, крупу - цены поднялись, выпал дождь - цены снизились. Задул ветер, солнце припекло, обварило хлеб, молочко побежало, высохло - снова цены в Мамаевой лавочке подскочили. Хорошо, что хоть дети подработали в экономии, на месяц-другой запаслись хлебом.

Посеял Захар весной, дождя не было, долго всходило зерно, покрылось струпом. Выкинуло чахлые стебельки, заколосилось, но ссохлось в коленцах, перехватило жилы, не пускает набраться крови, зерну нечего тянуть, корень сосет соки из перегретой солнцем почвы, мучится. У Захара душа болит. Если бы земля была жирная и с осени перепахана, перележала бы под снегом, насытилась водой, уплотнилась, а то - весенняя пахота, свежая, пухлая, ветры вывевают влагу. За бороной пыль стелется, словно по шляху, засоряет глаза, лемех горит, прыгает, скрежещет. У богатого хозяина есть что запрячь. А Захар весну отбыл у Харитоненки и только после этого сеял на своем поле. Видел, знал - погорит зерно, на пашню не ступишь - парит. Посеял, заборонил, но повеяли ветры, сняли верхний грунт, и зерно поверх лежит, трухнет.

Хозяева на юрьев день ходили на поле поваляться, чтобы пшеница хорошо родила. Набрали водки, сала, сидят посреди ноля, поют, пьют, любуются хлебами. У Калитки рожь как икра: прислуживается к Харитоненке - выменял сортового петкутского зерна в экономии. А кто даст Захару? Со снопа помещику невыгодно сортовым платить - рожь дорогая. Завелись жнейки, косилки, скоро не нужны будут косари, вязальщицы.

Мамай и Мороз тоже засеяли свои поля урожайным сортовым и теперь роскошествуют, пьют, гуляют. Один был путный клинок у Захара около Косых Ярков, и тот Калитка вытянул, выманил, недоимка скрутила шею...

А тут еще картофель совсем сварился в земле, огурцы прогоркли, как полынь. Пусть у Захара мяса не будет, с огурцом, картофелем он бы перезимовал. Но картофель запекся, клубни позасыхали, после дождя картофель ожил, пошел расти в ботву, а картофелины - как горошек. На песках картофель посох, а у богатых огороды по низам. Мокрая весна Мамай, Калитка сажают картофель в поле, сухое лето - по низинам. Смотрят: огороды засыхают - давай пахать луга, делать грядки, сажать овощи. А как быть Захару, где взять ему земли? Картофель отцвел, пошли дожди, ботва ожила, пускает побег, вытягивает силу из картофеля. Кукуруза повесила уши, засыхает на цвету, не дала завязи. "Будем спасаться гречихой", понадеялся Захар. Но солнце жжет, ветер дует, палит гречиху - увяла ранняя греча.

Зори сухие, луна предвещает сушь - белая луна. Калитка, Мамай, Чумак трижды сеяли гречиху: подгорит ранняя - выскочит средняя или поздняя. А тут приходится угадывать за единый сев. Захару негде трижды сеять гречиху. Хозяйская греча белеет, как снег, цвет ее набирается соков, пчелы гудят, пасутся, ветер напоен солнечным звоном. У Захара завяла, запеклась ранняя гречиха, долго дождя не было. Земля помещичья, арендованная, Захару достался засоренный клинок, необработанный. Ну, а к чему Захару возделывать, удобрять панскую землю? Надолго ли останется за ним этот клочок? Через год-другой не сойдутся с паном - другим достанется. Чем и как отрабатывать аренду? Со своей землей Захар не может как следует управиться. На своей земле есть хоть плохонькая рожь, на арендованной одна метелка. Так же с яровым. Крепким хозяевам досталась отлогая земля, перегул, по которому ходил скот, - они нажнут больше. Где коза рогом, там жито стогом.

Соберешь хлеб, продашь, и все равно нечем будет подать заплатить. Засеять, прохарчиться и не думай. Хоть бросай землю, сдавай обществу, как сделали некоторые, а сам иди к Харитоненке на заработки, в вечный наем. Богатые хозяева прибрали к рукам немало безлошадных дворов в Буймире. Нет тебе удачи на своем хозяйстве. Как быть? Отказаться, что ли, Захару от своего надела? Несчастная нивка... Мучительное хозяйствование... Никогда не оправдаешь своего труда, концы с концами не сведешь. Подать, выкупные давят людей. Немало неудачников лишилось земли, побросали наделы, вернули аренду, пошли работать по гудку, за наличную копейку. Сколько лет Захар сеял хлеб, обрабатывал поле, недоедал, недосыпал, сколько казне уплатил, теперь сдай даром землю, потом политую... Надельную землю не имеешь права продать. Харитоненко хоть завтра может все имение спустить - собственная земля как золото... А ты последний клочок отдай даром, да еще с приплатой - за то, что у тебя его возьмут, за то, что тебе невыгодно и непосильно работать на земле, хоть бы и рад был разорваться между собственным полем и экономией, отработками Калитке, Харитоненке... Законы! Правду говорит мастер Нарожный, теперь уже ясно Захару, на чьей стороне законы.

Издавна жила надежда в груди: может, бог даст, когда-нибудь уродит, щедро одарит земля хлебороба обильным зерном и выбьется Захар из нужды. Да уж теперь и на бога нет надежды, и обманывать себя Захар не станет. Лета уж не те, чтобы идти на заработки. Кабы землю продать, освободиться от податей, прирабатывать, можно было бы перебиваться, пока дети в доме. К тому же ходит везде молва, люди по селам ведут разговоры, наслушался Захар в экономии, да и недавно в лесу - отберут люди землю у панов, потому что как же дальше жить?.. Не хватает духа лишиться земли. Закружилась голова, не знает человек, что дальше делать...

Ветер дует на реденькие полоски, колышет чахлые стебельки, нагоняет тоску. Захар идет по забурьяненной нивке, и только кузнечики стрекочут, стрекочут...

21

Не может Орина покориться, привыкнуть к дому Калиток, угождать свекрови; спокойно не поест, не поспит, целую ночь вертится, обороняется от Якова, мучится сердцем. Ночью встает, вскапывает огород. Всю весну копала по ночам грядку: если на "теплого Алексея" до восхода солнца посадить рассаду, не поест ни капустница, ни мушка...

Женщины сидели в тени под копной, была обеденная передышка. Маланка задумчиво посматривала на загорелое лицо подруги: подурнела, похудела Орина, запали глаза. Когда-то округлая, румяная, как яблочко, она теперь даже почернела. Горе иссушило женщину. Душный день выдался, солнце раскалило землю, запах пшеничной соломы, полевой зной клонили ко сну. Разомлевшая свекровь спала в сторонке, под возом, Яков погнал коней купать, Ульяна с Мамаевой Наталкой плескались в Псле. Подруги тихонько разговаривали под копной. Орина жаловалась Маланке, поверяла свои мысли, тревоги. Скотина, огород - все на ней. Вози навоз, чисти хлев, езди в лес по дрова с мужем (при этом слове она содрогнулась), а там нужно прополоть и полить огород... "В достатке живешь, должна отрабатывать. Зачем мы тебя брали? Или тебе больше нравится в экономии работать, валяться по хлевам?" - попрекала свекровь невестку.

Свекор идет из волостного правления - все дрожит в Орине: скорей прибирай, давай дорогу, потому что как заорет - волосы на голове становятся дыбом. Что стоит на дороге - швырнет, опрокинет. Обедают в сенях: в хате душно, на дворе жара, а в сенях рассядутся на полу - пол холодный. Придет свекор - прямо через обед, через миски борща перешагивает запыленными сапогами. Старшина, ему же нельзя нагибаться, обходить! И жена не сядет с ним рядом, он в светлице чавкает один. И жену уже не стал признавать, уже неподходящая ему жена. Маланка диву дается: ячменного хлеба напекли Калитки для полевых рабочих. "Житный хлеб с водой скользкий", - рассуждает Ганна.

Горсть соли развели в воде, едят с хлебом... Сытому, может быть, ничего, а Маланка напилась воды, так вода даже бурлит в животе.

- Те люди, которые богаты, паляниц для поля не пекут, - задумчиво говорит Орина.

Яков однажды отрезал кусок сала, на огороде украдкой сели перекусить, вдруг налетел свекор, напал на сына, начал ругать:

- Будет из тебя хозяин, если станешь кормить жену салом!

Одна кадка с салом стоит - нельзя трогать, слишком молодое, а то сало, что на чердаке на перекладине висит, слишком старое... Неделю возил Калитка в Лебедин пшеницу, накупил обновок дочке, жене, а сноха пусть свое донашивает.

Люди смотрят, завидуют - крепкую, мол, сноху взял. Кабы кто знал - не такая уж крепкая, а великий страх перед свекром, отцом принуждает Орину покоряться, работать, не выпрягаясь, недосыпать, недоедать! Отец прогнал со двора - куда денешься? И как может она отцу, матери не покориться? Подневольный человек... Наложила бы на себя руки... Тяжкий грех. Да я надеешься на лучшее. Может, прояснится. Но когда же люди столкуются, когда сгинут старые порядки? Может, сжалится судьба? Не станет Орина греха таить - сердце тужит по Павлу, не может она его забыть, отвыкнуть. Не виделись они давно. Иногда прибежит Марийка, принесет весточку. Слышала, что он водится с Одаркой...

Она пытливыми глазами смотрит на подругу, - может, Маланка что-нибудь знает, сестра ведь ему? Пусть утешит или уж прямо скажет всю правду, чтобы Орина не думала о нем больше, не ожидала... И в то же время она глазами словно просила, умоляла подругу, чтобы та не резала сердце горькой вестью... Подурнела Орина, разве посмотрит на нее кто-нибудь теперь?.. И еще пусть подруга передаст Павлу, чтобы остерегался, потому что хозяева собираются проучить его. Ждут только случая. Слышала Орина разговор - до старшины дошел слух, что Павло бунтует людей. Очень забеспокоился свекор: до земского пойдет, старшине тогда несдобровать... Или до станового, урядника. За спиной Калитки творится лихое... Озлился Калитка на Павла еще с зимы, когда тот на сходе поднял голос против богатых хозяев. Осрамил на выборах старшину, и он этого не может забыть Павлу.

Горько Орине пришлось тогда. Натерпелась. Старшина лютовал, бесился, свекровь грызла. Орина в душе гордилась смелым парнем, но не посмела слова сказать.

Пусть Павло остерегается, пусть по ночам, когда приходит из экономии, не ночует в хате, спит на соломе или где-нибудь еще...

Маланка передаст Павлу все, Орина может не беспокоиться. Павло знает, что хозяева недолюбливают его, что-то замышляют, да он не дастся им в руки... Что сказать подруге, чем ей помочь? Павло не рассказывает о себе, таится от домашних, не выведаешь у него ничего, не дознаешься. А что с Одаркой он водится - в экономии с кем не встретишься? Одарка, правда, привязалась к Павлу, по только Маланка заметила - у него из мыслей не выходит Орина... И еще скажет она подруге, чтобы не унывала, надеялась... Маланка выглянула из-за копны. Ничего не заметив поблизости, она потихоньку заговорила о том, что уже искра против панов тлеет везде, о воле слухи ходят, рабочие, что на заводах, раскрывают людям глаза, призывают проснуться, отобрать землю у помещиков, расправиться с панами. Об этом сказано в тайной книге и в газете пишут... Маланка говорила с таким пылом, что Орина удивленно смотрела на подругу: иной дивчина стала, какая-то удивительная, видно, кое-что знает, а недоговаривает, таит про себя, что ли? Орина уже перестала надеяться на эту волю, уж ей не ожить, не цвести. Она печально повесила голову.

Маланку жалость берет - высоким забором отгорожена Орина от людей, ничего-то она не знает. Маланка хотела рассказать ей про удивительную книгу, которую читал в лесу мастер Нарожный, да подошла Ульяна...

Женщины спохватились, стали дожинать пшеницу, которая в эту жару уже перестояла, ее нельзя было косить, осыпалась.

Тем временем с соседней нивы пришла Мамаева Секлетея проведать Ганну Калитку, которая только что проснулась. Хозяйки гладкие, сытые, однако в работе довольно проворны - даже земля под ногами выгибается, как примутся за ниву. Жнут прилежно, вяжут, обливаются потом и за людьми наблюдают, за порядком, чтобы не отставали. Умеют и поработать и погулять - примерные на все село хозяйки. Распаренные, красные, они уселись теперь под возом, устроили себе передышку, судачат. Секлетея пожаловалась на своего батрака Тимофея Заброду: такой ледащий! Хлеб уродился буйный, просто душа радуется, а он выйдет в поле, работает словно во сне, коса из рук валится. Косит спустя рукава, едва косой водит...

Не нужно Ганне и говорить - целиком сочувствует она куме. Разве она не знает, у нее невестка такая же. Полезет сажу трусить и заснет в печи. А уж ест! А жнет, вяжет!.. Немало забот выпало на долю хозяек - летний день, хлопотливая пора, пшеница как золото... Поднялись, расправили широкие поясницы, взялись за серпы.

Неутомимо, плавно ходит коса, режет сухие стебли, не то звон, не то стон идет по стерне... Заходит солнце, Захар докашивает десятину. Татьяна вяжет вослед. Чистая рожь, не перевитая горошком, не путается, колос зернистый, возьмешь сноп за свясло - он клонится долу колосьями. Не свою ниву косит Захар - чужую, ниву Калитки. Вяжи, коси, надрывайся, чтобы не пошел слух, худая слава, что ты не работник! Калитка обрабатывает землю теми людьми, которых заедает бедность. Захар зимой попросил у Калитки взаймы мешок ячменя.

- Хорошо, я тебе дам, летом отработаешь, я скажу когда. Только чтобы сам отработал, а не баба...

Душа болит: свой хлеб горит, сыплется, а ты иди откашивай четыре дня за взятый мешок ячменя. Разве Калитка сам свой хлеб уберет? Разве он когда-нибудь недоест, недоспит, переработает? Спал ли он когда-нибудь на сыром? Намерзся ли в непогоду? Захар на своей нивке будет целую неделю лопатой веять зерно, а Калитка за день веялкой перевеет. Сто десятин вместе с арендой Калитка обрабатывает даровой силой. С ним Мамай да еще поп Онуфрий. Кому надо коня купить, хату ставить, сына женить - идет к старшине, чтобы занять из общественной кассы денег. Натопчешься, пока допросишься. "Из каких денег отдашь? С тебя, непутевого, нечего взять. Выкосишь мне десятину - одолжу десять рублей, за две - двадцать". Человек косит, а процент растет, потом еще за процент отрабатывай...

Захар теперь другими глазами смотрит на свет, он не надеется на бога, разбирается в общественных делах, знает, что такое "эксплотация", "лиригия", да все же приходится отрабатывать Калитке и Харитоненке, хоть сын в экономии работает... А это еще больше угнетает человека. Легко тому, кто ничего не знает не ведает, вот хоть бы жене... Захару теперь ясно, как тучи ходят, как с людей подати сдирают... А еще надо просить у Калитки веялку, да еще обмолотить хлеб тоже за отработку.

Неутомимо, плавно ходит коса, звенит по стерне...

Зашло солнце, люди начинали сволакивать снопы и уже к ночи возвращались домой.

Веет восточный ветер, колышет коноплю, обивает цвет. Густой запах дурманит голову, а хилая желтолицая женщина с туго повязанным лбом вырывает в зеленой гуще стебли... От этой конопли Татьяна даже угорела. Заняла у Калиток муки за отработку, два дня вязала. Теперь же Ганна договорилась убирать посконь, а то уже отцветает... А потом придется еще копать картофель. Да, сухое лето выдалось, земля засохла, не вырвешь стебля, уже рука онемела, одубела, пальцы ломит, Татьяна натерла до пузырей ладони... Если б дождь пошел, отошла бы земля, рвать было бы легче. Не с ее здоровьем собирать коноплю - голова болит, тошнит, дышать тяжело. Но надо стараться, чтобы убрать побольше, потому что в следующий раз Ганна не позовет, не одолжит, работы не даст, а в экономию далеко идти. Надо тянуться, чтобы заслужить хозяйскую ласку...

Парни сидели за околицей, на кургане. Бескрайние панские стерни раскинулись перед глазами. Белесый, понурый Тимофей Заброда выкладывал Павлу свои беды, свои жалобы...

Еще ночь, но Мамай уже будит: "Волы, хлопче, готовы? Вставай, хлопче, вставай! Со спанья не купишь коня!"

Там и сна-то горсточка, куриная вошь обсыплет, мелкая, как мак, посечет тело - горит, свербит. Сеновал на замке, в овечьем хлеву парно, ночь душная, исходишь потом, пыль спирает дыхание, а тут же и куры...

Волы крупные, не достанешь до рогов, в поле встретишь рассвет и сумерки. Днем косишь, а к ночи все снопы должны быть в копнах. На сноп упал - передремал. Чесноком хлеб натрешь, целый день косой режешь - и всегда ты бездельник. Мамай бегает, мечется, запыхавшийся, потный, в плисовые его штаны влезет пудов семь пшеницы, он разрывается между полем, лавкой и ветряком. Когда ветер сильный, Мамай сто мешков за день смелет, сто ковшей зерна наберет, да так набирает ковш, что в рукав насыплется...

Что может Павло посоветовать парню? Пусть бросает Мамая, наймется в экономию, на хозяина никогда не наработаешься...

"Неутешительный выбор", - думает Тимофей и спрашивает:

- Одежда своя?

- А что, тебе хозяин золотого теленка дает?

- Безотказно и тут и там работай...

- Проработаешь день, хоть ночь свободная... В компании веселее, товарищи, песни, разговоры о том, как люди думают добиться лучшей жизни.

- А куда денешься на зиму? Кто тебя возьмет? У отца все продано за недоимки, семья расползлась по чужим людям. Каждый хозяин нанимает батрака с лета.

Задумчивые серые глаза неподвижно смотрят в неизвестную даль...

- Пойти бы в Таврию, там, ходят слухи, дают куренка на двоих... Заработать денег, жениться...

Заветная мысль засела в голове.

Перед глазами возникали большие скирды, красные крыши экономий, тихие панские гнезда, укрытые в густых деревах.

Потрескавшиеся губы скривились, глаза наполнились слезами.

- А!.. Поджечь, чтобы с треском, чтобы все прахом пошло! - выкрикнул батрак и ожесточенно махнул рукой.

22

Всю дорогу ехали молча. Реденькая стерня, тощие копны приводили в уныние. Узкая дорога вконец разболтана, с выбоинами, толстым слоем лежит на ней пыль, навертывается на колеса. Веет полевой ветер, густая пелена стелется вслед, возы порассыхались, дребезжат...

Каштановые кони бегут бодро, глохнет грохот заднего воза. Парень дергает вожжами, староста Мороз вынимает изо рта люльку, кричит на сына, чтобы не загонял лошадей, гарба* болтается. Сын настораживает ухо одинокий коняга сиротливо трусит позади, дребезжит гарба. Парень снова натягивает вожжи, и снова стихает грохот заднего воза. Дорога длинная, нудная - арендованная земля от села за семь верст, два раза вряд ли обернешься. Когда кони бегут быстро, хоть какое-нибудь развлечение Василю, он далеко отрывается от задних, что думают нагнать хозяйский воз. Лука Евсеевич попыхивает своей трубкой и не оборачивается, солнце палит, юфтевые сапоги парят ноги, в голове ползут ленивые мысли: если бы следом ехал хозяин, неужели староста не остановил бы коней, не пересел, не закурил, не поговорил бы с соседом?

_______________

* Г а р б а - телега для возки соломы или сена с установленными по бокам двумя лестницами.

Длинные потрескавшиеся ноги болтаются, свисая с воза, солнце обжигает костлявую грудь. Захар уставился глазами на стерню - сколько мыслей и воспоминаний навевает дорога! Павло, вырвавшийся из экономии на один день, чтобы помочь отцу привезти с поля снопы, правит лошадью и посмеивается над ухищрениями хозяйского сына. Он не очень спешит даже тогда, когда передний воз совсем останавливается, словно поджидает его. Хозяйская спесь! Потом в селе Старостин сын со всякими прикрасами будет рассказывать, как Павло гнался за ним на своей кляче.

Тем временем Павло думает о своем... В субботу поденщицы приходят на воскресенье домой. Сестра Маланка завязала в платок каши для матери выпросила у кухарки, варившей обед для сезонников, да еще и галушек прихватила. То же сделала и Одарка. Увидал Пугач, что девушки идут с узелками, остановил, размотал, раскидал кашу по дороге. Девушки пришли домой в слезах. Павла жгла досада на взбесившегося панского пса, который издевается над поденщиками, выслуживается перед экономом. Он задумал проучить надсмотрщика, два ясеня на краю села давно не выходят из его головы...

Павло удивился: передняя гарба стоит на месте, люди слезли, топчутся на дороге - ждут ли их или что-нибудь случилось? Засмотрелись, задумались Захар с Павлом и не заметили - перед ними раскинулось черное поле, узкая полоска пахоты перерезала дорогу. Крестьянские копны еще стояли в поле, еще по стерне ходит скот, а Харитоненко уже пашет, сеет! Заблаговременно обрабатывает поле. Захар знает - пашня на солнце подгорает, запекается, сохнут сорняки. Хоть и ученые люди распоряжаются на полях Харитоненки, ну, а если будет затяжная теплая осень да пойдет хлеб в стрелку, что тогда?

Лука Евсеевич растерянно смотрит то на пашню, то на Захара, словно давно его ждет, ищет его совета - вот так неожиданность, вот так несчастье! Он хлопает себя руками по полам. Захар сочувственно смотрит на старосту, - одни у них теперь мысли и желания. Узкая черная полоса прорезает дорогу, а копны селян, арендованные земли близехонько. Люди ломают головы, боятся шаг ступить, словно дальше пропасть. Извечная досада рвется из груди... "Придется назад поворачивать", - нерешительно раздумывает вслух Захар. Лука Евсеевич багровеет: куда назад? Пусть ему ноги назад вывернет! Это - Харитоненке. Десять верст крюку давать, объезжать, когда поле - рукой подать? Коней мучить, переводить напрасно время? Донельзя распалился, рассердился староста, пустился ругать Харитоненку: душитель проклятый, паук, угнетатель, народным трудом богатеет. Сколько лет тянет с села за аренду, за пастбище и все мало? Да с одного ли села? Ненасытная утроба! Чтоб его черти взяли и кости выкинули на том свете!..

Грудь старосты тяжело ходит, глаза налились кровью, гневом пылает заросшее щетиной лицо, так что даже Захар оробел перед таким бурным гневом. Точно давние друзья, стоят они рядышком, советуются и ничего не могут придумать. В эту минуту Захар почувствовал в старосте, пожалуй, истинного союзника против Харитоненки, всего панского племени! Всех допекли, проклятые! Запахал пан дорогу, чтоб ему свет запахало, теперь возвращайся, объезжай по взгорью на десять верст. Кабы люди знали, кто бы стал брать эту аренду?

Мучь коня, гоняй, изматывай.

Захар все же не удержался, с укором напоминает старосте - он еще и людей выгонял устраивать дорогу между панскими полями! В другое время староста, может быть, и не спустил бы, потому что вообще не любит, когда кто-нибудь вмешивается в волостные дела, но на этот раз хмуро, однако мирно отвечает Захару, что это старшина велел, от волости был приказ, разве ж он от себя? А волости - земский приказал... Разве люди знают, откуда идет зло?

Пока они без толку взбивали на дороге пыль, Павло, не сказав ни слова, стегнул конька. Надоела, видно, парню болтовня. Конь напрягся и рванул, увязая в пахоте, потянул воз. У людей дух перехватило. Захар закричал, со страхом озираясь, глаза его помутнели, он ничего не понимал, не видел, не соображал, что делается, и опомнился только тогда, когда сын уже был на стерне и не останавливаясь поехал дальше, к копнам. Теперь уже нечего было и отцу стоять, колебаться, раздумывать. Словно в горячке, кинулся он вслед за сыном, который довольно легко вывел отца из нерешительности. На стерне Захар облегченно вздохнул, будто скинул с плеч чувал зерна. Гарба затерялась между копнами. Захар оглянулся - Мороз все стоял на дороге.

Разве кто может понять, что творилось в этот миг с человеком? Захару-то сойдет - с голого как со святого, вечная голытьба, что с него возьмешь? А Лука Евсеевич - староста общества, заправляет миром, сельский советчик. Если он нарушит панские права и кто-нибудь дознается, что тогда будет? Не оберешься сраму. На все село ославят. Дойдет до эконома, может быть, до земского - уж тогда ему не миновать беды. Он должен следить за порядком. Захар нарушил закон, а он что?..

Возможно, впервые в жизни староста убедился: иногда даже выгодно быть незаметным человеком.

Уже солнце клонилось к лесу, и сын нерешительно понукал отца: "Может, и мы поедем?" Лучше уж помолчал бы... Никто не поймет, что у старосты на душе. А Захар тем временем накладывает снопы. Да еще, может, и смеется над ним.

Свет погас для Луки Евсеевича на то время, пока он пересекал вспаханную полосу. Одна мысль была: "Пронеси господи!" Отважился-таки. Что было делать? Смотреть на выдумки Харитоненки? Даже упарился, рубашка прилипла к телу, ноги и чуб взмокли... В голове гудело, колеса гарбы крутились, поле ходуном ходило, когда въехал на стерню. Постепенно остывал, отходил. Лишь бы счастливо сошло... Совсем, ослабел, поблек, спасибо, кони вывезли, вывалили на стерню, как пустой мешок... Станет он мирволить Харитоненке!

...Снопы легонькие, тощие, не снопы, а горсточки. Захар с сыном скоро управились, почти все поле уложили на воз. Всего две копны. За свясло возьмешь - сноп колосками смотрит вверх, соломой клонится к земле, колоски, как метелки, - панская аренда, чужая земля, станет Захар обрабатывать ее, удобрять!

Отец с сыном собрались домой. Надо назад той же дорогой проскочить. Хорошо, что вокруг никого нет, сторожа на панских нолях возле скирд, Захар осмотрел поле до самого леска.

Но тут Лука Евсеевич просит Захара, чтоб тот подождал, пока они соберут снопы, и Захар соглашается: вместе возвращаться сподручнее. Он с сыном даже помогает Морозу наложить снопы. Гарба, известно, хозяйская, большая, пара коней. Снопов помещается вдвое больше. Снопы тоже легонькие - нет пользы от панской аренды, убедился и Мороз. Больше истратил на посев, чем собрал. А сколько положили трудов, сколько потратили сил? Пропали трудовые копейки.

- В выгоде остался только помещик.

- Харитоненку никогда не постигнет беда, в убытках не будет.

Снопы наложены, придавлены жердью, люди еще раз осмотрели поле, решились пересечь пашню. Может быть, не с легким сердцем погоняли они лошадей, но заметили на пашне еще немало следов от колес, - видно, не они первые, не они последние везут снопы. Людям нужно, не одна подвода проложила след. Никто не станет десять верст крюка давать...

Возы еще были на пашне, когда из леса выскочило трое верховых. Усатые, в синих картузах, прихваченных ремешками, они мчались наперерез, с криком, гиком, размахивая нагайками. Сытые вороные кони летели как ветер, развевались чубы, раздувались кафтаны. Верховые были такие грозные, так неистово кричали: "Стой!" - что кровь стыла. Передний с разгона резанул Павла нагайкой по спине. Парень даже выгнулся, у него потемнело в глазах, перехватило дыхание. Но в тот же миг он прыгнул на коня, сгреб верхового, стянул на дорогу, чуть было не вырвал у него полживота, начал бить об землю, давить, мять. Кабы не вступились, был бы конец, прикончил бы объездчика. Четверо людей насилу оторвали Павла, повисли на руках, сдавили в дюжих объятиях. Парень люто хрипел, сопротивлялся и с трудом приходил в себя. Объездчик поднялся с земли, помятый, обшарпанный, стонал, выгибался, развозил на лице пыль и не мог ничего понять - слетел с коня вниз головой, оглушило... В эту минуту староста не растерялся, а с рассудительным, словом обратился к Павлу, поучал, утихомиривал парня, который сгоряча поднял руку на охрану. Люди на службе у пана, охраняют экономии, панские имения, поля, леса, им приказано следить, чтобы никто не наделал убытков, они казенную службу несут... Объездчики имели случай убедиться, какой благонадежный человек перед ними, сразу видно - хозяин, но все же они должны представить возчиков к эконому.

- За что? Что мы, законов не выполняем или что? - убеждал Захар, уговаривая кончить дело мирно. - Не такие ли точно они люди?..

Но объездчики не дают себя обвести, забить баки какой-то гольтепе... А может быть, просто не хотят отказаться от награды. Они твердо решили отвести людей к пану. Павло, очевидно, под влиянием слов старосты, обмяк, больше не сопротивлялся, хмуро, исподлобья смотрел на людей, прилаживал клочья рубашки, советовал отцу возвращаться со снопами домой, а он пойдет... С экономом или с самим паном ему захотелось поговорить, что ли?

- К вечеру вернемся, - заверил староста Захара, на что объездчики только переглянулись.

На объездчиках, известно, сукно крепкое, а рубашку Павла в этой стычке словно собаки истрепали. Белое мускулистое тело парня светилось сквозь дыры. Он быстро шел по стерне впереди верховых, так что Мороз в тяжелых сапогах, с неутешительными мыслями в голове едва поспевал за ним. Павлу-то нипочем, молодой ветрогон, забияка, что ему? А как Мороз предстанет пред очи эконома, что он скажет? Пожилой, знатный на селе человек, голова общества, дожил до такого срама! Хорошо хоть, никто не видит, как объездчики ведут старосту, словно какого-нибудь арестанта.

Привели в экономию двоих нарушителей закона уже под вечер. Эконом Чернуха еще не возвращался с поля, нарушители порядка уселись у кладовых, ждали. Большой двор загроможден постройками, хлевами, амбарами, заставлен возами. В стороне, среди густых осокорей, желтый, как воск, в белых полосах просторный с круглыми подпорами дом эконома. Немало полей в ведении эконома, не одна у него экономия - здесь свеклу, там зерно сеют, тут скот стоит, - большое хозяйство, всюду нужно эконому заглянуть, присмотреть за порядком. Кто знает, когда Александр Степанович управится.

Конечно, староста знаком с экономом... К слову сказать, сидеть рядом с обшарпанным Павлом старосте, может быть, и не совсем к лицу, да что будешь делать? Староста стал разгуливать по двору, - может, люди подумают, что он от общества по какому-нибудь делу пришел. Такой мыслью утешал себя Лука Евсеевич. Но возвращавшиеся с поля заработчики распрягали лошадей и, спасибо им, не очень приглядывались к двоим арестантам. Не привыкли они, что ли, мало ли тут людей за день перебывает, подвод, скота? Ежедневно сторожа, полевые, лесные объездчики, приказчики, надсмотрщики, нарядчики пригоняют к эконому нарушителей за порубки и потраву. На то и экономия. И эконом не удивился, даже не обернулся, когда объездчики доложили о двух нарушителях. Кучер снял с него длинную накидку, торжественно именовавшуюся "винцерадой", - запыленный эконом должен привести себя в порядок.

Полевые рабочие разместились вокруг Павла на плугах, закурили. А тот обдумывал, как будет он разговаривать с экономом Чернухой, какую поведет речь... Заработчиков заинтересовал этот оборванный парень, спокойно куривший, кое-кто, может, и знал его или встречал. Они хорошо знали все повадки начальства. У эконома суд быстрый, строгий, хуже попасть в руки старшего приказчика Гаркуна.

Русый парняга Хведь рассказал о таком случае. Под вечер пришла опрятно одетая молодка. "Отпустите корову", - просит. Полевой объездчик пригнал, на панской стерне паслась.

Под воскресенье люди управились рано, сошлись к конторе за деньгами, Играла гармонь, кое-кто успел уже и чарку опрокинуть - долго ли? А корова целый день стоит в чужом хлеву, и молодка просит Гаркуна, чтобы отпустил корову к теленку. Приказчик был весел, - видно, кто-то угостил, - но не захотел так просто отдавать коровы, "Потанцуй, - говорит молодке, - тогда отпущу". Кликнул гармониста, собралась челядь, молодка танцует "подолянку", а слезы текут, корова в хлеве ревет, просится к теленку. "Дядьку, будет уж! - просит приказчика молодка. - У меня ноги болят, я же пахала!" - "Еще разок, - говорит приказчик, - тогда отпущу..." Гармонь хрипит, играет, челядь регочет, молодка танцует, а дома малые дети ждут, теленок голодный, бока у него запали... Наконец вышли из конторы пахари, вступились за женщину, упросили приказчика, повели его выпить, а молодка увела корову.

В каждом хозяйстве, знает Павло, есть оголтелые прислужники, которых пан нанимает, кормит, платит им, чтобы они охраняли экономию, устрашали непокорных, потому что у людей лопается терпение - до каких пор им работать на пана, который захватил сельские земли, издевается над людьми?

Заработчики скучились возле Павла. Ни для кого не новость, что проклятьями, гневом на пана уже полна каждая хата, борозда, сердце.

Смелое слово врезалось в головы - отважный парень, с объездчиками дрался.

Уже зажглись огни, когда Мороза позвали к эконому. А Павла с помощью челяди объездчики заперли в каменный погреб. Это удалось им с трудом. Парень отбивался, расшвыривал людей, очень обозлил объездчиков. Заработчики болели сердцем за парня, хоть и отказались помочь объездчикам, но и не вступились. Разве ж осмелятся они пойти против начальства, лишиться работы, накликать беду на свою голову? А скотник, надсмотрщик тока, ключник, нарядчик - те сразу пришли объездчикам на помощь. В них полетел кирпич, да где тут разобрать, кто бросил? Тяжелым засовом закрыли за Павлом двери, ключник повесил большой замок, а ключ отдал объездчикам. Заработчики разошлись с гнетущими мыслями, тяжелым чувством...

А уж чего только наслушался, натерпелся Лука Евсеевич от эконома, трудно пересказать. Низенький, кругленький эконом разлегся в кресле на крыльце, клокотал, словно самовар, распекал, разносил старосту. Лука Евсеевич разводил своими сильными руками, мял шапку, нерешительно оправдывался: он видел след колес перед собой, первый он, что ли, переехал? Затем староста набрался смелости и довольно решительно сказал эконому:

- Ведь вот, Александр Степанович, общество и вспахало, и в жатве отработало аренду, да еще и деньгами уплатило, теперь людям надо снопы возить, потом пахать, сеять, а проехать нельзя? Десять верст крюка из-за узкой полоски? Вы знаете, какие теперь лошади, лучших взяли на японскую войну. Полсела одним конем обходится, когда же люди управятся? Останутся нивы незапаханные, незасеянные...

Староста знал - влетит ему от общества, когда люди узнают, что пан вспахал дорогу, немало придется выслушать неприятных речей, горьких упреков. Обесславят снова на все село старосту, как было уже не раз. Ведь людям что? Откуда бы ни свалилось - отбывки, подати, аренда, отработки, расчистка леса, исправление дороги, - все валят на голову старосты. Как будто он сам выдумывает законы. Люди уже не знают, что им делать, закрутились совсем. И потому староста осмелел в разговоре с экономом страх перед обществом принудит человека ко всему.

Рассердил Мороз эконома непокорным словом. Вместо того чтобы уважать труды экономии, они наделали убытков, затоптали пашню! А там начнут растаскивать скирды, рубить лес, захватывать землю?! Будут посягать на имущество экономии? Их еще не научили уму-разуму? Мало еще в Сибирь, в тюрьмы позагнали, накормили землей? Мало ли сделала людям добра экономия, мало помогала? Где бы скот их ходил, где бы они сеяли? Кабы не Харитоненков лес, они померзли бы зимой. Где каждое лето целым селом зарабатывают? А вместо благодарности наносят вред? Придется поступить по закону, написать земскому, исправнику... Несомненно, больше всего влетит старосте, который, вместо того чтобы смотреть за порядком, сам нарушает законы. Экономии надо пахать, сеять - что же, ждать, пока управятся селяне?

Нечего говорить, Лука Евсеевич окончательно растерялся от угроз эконома. Не с чего? Если земский, исправник узнают, возьмутся за это дело, добра не жди. Кто заступится? Кто защитит? На чьей стороне закон? Разве Харитоненко помилует, простит?

В эту минуту в голове старосты прояснилось, как бы растаял туман... Кого-нибудь другого эконом, может быть, и запугал бы. Только не старосту! Лука Евсеевич не лишился слова, у него не отнялся язык, он внятно попросил эконома не сердиться, не судить их, уладить это хлопотливое дело миром. Издавна люди жили в ладу с экономией и дальше будут так же жить. Он мялся, кланялся, упрашивал эконома, чтобы тот не сердился.

Понятно, эконом тоже не бессердечный человек. Он насупил косматые брови, стал думать, как бы спасти людей, вызволить из беды. И надумал. Пусть будет так: эконом может даже позволить сделать колею через пашню, то есть через панское поле...

Лука Евсеевич просиял при этих словах.

Эконом говорил твердо, ясно. Он не будет запрещать людям ездить через поле. Чтобы не объезжали невесть где, не изматывали скотину, не теряли времени. Пусть только общество выкосит отаву экономии над Пслом, сложит в стога, тогда пускай ездят себе на здоровье...

При этих словах Лука Евсеевич помрачнел, насупился. Снова отработки, снова люди будут клясть старосту - своя трава пусть сгорит, идите косить панскую, свое пусть стоит, сохнет, пропадает... Впрочем, и раздумывать тут нечего. Староста еще немного поторговался, договорился, когда косить и где косить, дал свое согласие и ушел домой по ночному уже полю.

К вечеру все село знало о новой навалившейся беде. Каждого кровно интересовала полевая дорога. У Захара собралось целое сборище, и он подробно рассказал о случае на стерне - как пан издевается над людьми, как объездчики полосуют нагайками, и закончил вопросом: докуда будем терпеть?

Всех озлобило панское самоуправство - теперь никак не подступиться к своему полю. И без того не близкая дорога, и ту Харитоненко запахал. Когда только люди накормят его? И на что нужен старшина, только собирать подати, а защитить права села не может? С шумом, криками все пошли к Калитке. Возбужденные люди не просили, а требовали, чтобы старшина выхлопотал дорогу у пана, и больше всех, надо сказать, разошелся Захар. Ведь он-то и привел толпу.

- И чтобы пан выпустил людей! - наказывали старшине. - И чтоб старшина сразу же ехал в экономию.

Калитка должен был покориться этим требованиям, хоть свои снопы он заблаговременно свез, убрав поле даровой силой людей. Но пахать, сеять ему и самому неудобно!

Почти уже затемно Роман Маркович прибыл в экономию и поздоровался за ручку с экономом. Уютно клокотал самовар, старшина сидел за столом, с удовольствием прихлебывал душистый чай. Узнал, что все обошлось по-хорошему, обещал договориться с людьми, - правда, не с легкой душой: как еще выгонишь их, чтобы прокосили панский луг? О Павле, который сидит взаперти в погребе, старшина ничего утешительного сказать не мог, даже обругал, назвал бунтарем, который мутит людей. Известно, от старшины зависела судьба парня. Калитка мог его защитить, вырвать, да разве Павло мало допекал старшину? Не мешает его проучить, чтобы попомнил, чтобы закаялся злословить о хозяевах, о властях и порядках. Он уже в печенки въелся старшине. Непокорные люди стали, на что уж Захар, и тот осмелел, повсюду горло дерет. Старшина сам собирался скрутить парня...

С тревожными мыслями возвращался Калитка. Хоть выхлопотал людям дорогу - ни штрафа не будет, ни к суду общество не потянут, да люди, Калитка знал, не поблагодарят его за то, что согласился с требованиями экономии. Но что было делать? Угодишь людям - будешь плох для пана, угодишь пану - люди недовольны. Уж и без того жалобы, нарекания сыплются на голову старшины. Кабы кто знал... Калитке и самому этот помещик Харитоненко мил, как трясучка. Но у пана сила. Восстановить его против себя? Тогда лучше в могилу ложись. Харитоненко скажет земскому, и старшину съедят, со света сживут. Обозлить людей - тоже не легче... Однако - лишь бы месяц был ясен, а звезды пусть дуются...

Павло приплелся домой на рассвете. Увидела мать сына - ужаснулась, завыла, заголосила. Клочьями свисала с него сорочка, заплыли глаза, распух нос, лицо перекошено, залито кровью, тело в синих рубцах, в полосах, спина черная, как пашня, запеклась кровь. Упал лицом в подушку, приглушенно застонал, вытянулся как пласт - заснул, что ли?..

Отец с Маланкой пошли в экономию на поденную работу, а безутешная мать причитала над сыном. Дед Ивко накричал на невестку, чтоб не голосила, не умножала горя, а сам стоял над внуком, словно над покойником. В хате стало тихо...

Мать согрела молока, положила в него кусочек масла, но сын сжал губы, не захотел. Губы его распухли, мать с трудом упросила, чтобы он выпил, распарил грудь, насильно влила. Сын с болью глотнул, но тотчас его вырвало с кровью... Мать снова заголосила, дед Ивко засуетился - кабы внук выпил водки с перцем, отошло бы. Он заботливо, бережно натянул на дрожавшего Павла рядно, поверх накрыл кожухом.

Хоть день и был рабочим, весть о том, что Павла избили в экономии, облетела все село. В хату Скибы собирались женщины, охваченные жалостью к парню, советовали, как помочь беде. Татьяна совсем обессилела. Работа валилась у нее из рук. Павло не ест, не пьет, хрипит, стонет... Соседки посоветовали позвать бабку Пивниху, прославленную на все село знахарку, чтобы исцелила Павла. У нее в узелочек зашит папоротник, она и с лукавым знается, - вылечит и человека и скотину и от перепуга избавит... Тут дед Ивко накричал на женщин - Павло не из тех, чтоб пугаться. Парень не робкого десятка. Не печенка ли у него отбита? В груди булькает, он стонет, кровью харкает - не перебиты ли кости, не сломаны ли ребра?.. Жалийка и тут нашла средство: надо взять сенной трухи, в ней всякое зелье, залить в кадке горячей водой и пропарить тело - вытянет боль, разгонит кровь. Управившись с работами, подоив коров, соседки вновь собрались у Татьяны кто принес паляничку, кто - горшочек сметаны, кто - меду, чтобы Павло набирался силы, скорей поправлялся.

Съехались с поля хлеборобы и тоже наведались, набивались в хату, стояли над Павлом молчаливые. Никто не расспрашивал - стояли словно над покойником. Разве не видно, не ясно, как паны мучают людей? Мало того, что вытягивают силы, - непокорных калечат! Проклинали эконома, пана. Староста принес неутешительную весть - надо отрабатывать дорогу. Харитоненко старается обеспечить экономию даровой силой, околпачивает людей, подкупает старшин - хочет выжать побольше прибыли, и люди вынуждены работать.

Павло за день отдохнул, отлежался, очнулся от гомона. Увидев, что в хату нашло полно народа, он усмехнулся страшной усмешкой... Соседи помогли ему сесть, обложили подушками. До еды не дотронулся. Мать хотела смыть теплой водичкой кровь с его лица, но сын не дал. До тела нельзя дотронуться, голова болит, вспухла, слиплись волосы, покрылись сплошным струпом. Угостил пан как следует... Все же Павло внятно обратился к людям, и у всех отлегло от сердца. Рассказывая, он задыхался, хватался за грудь, тело словно залубенело, болело, тянуло... Ночью в погреб ворвалась пьяная ватага... На беду, под рукой ничего не было... Схватили, навалились на голову, придавили руки, ноги, полосовали свинцовой нагайкой, били гирей... Павло пришел в сознание под звездами. Его бросили в густые кусты, думали, что мертвый. Едва добрел он домой. И без побоев очумел бы - в погребе лежали конские шкуры, он чуть не задохся.

В тот же день дошел слух и до старшины, что Павла в экономии избили, что он едва доплелся до дому. Роман Маркович знает, как бьют объездчики, сам мастер на эти дела. В экономии умеют бить, обучены этому. Вечером старшина рассказал обо всем домашним. Доигрался казак, допрыгался. Пусть теперь издыхает. Ганна внимательно посмотрела на невестку, которая густо покраснела. Свекровь, золовку, конечно, эта новость порадовала, они насмешливо кивали на Орину. Свекровь злорадно фыркала, со смаком кого-то отчитывала - больно умны стали, своевольны... Орина переболела сердцем, вышла из хаты - надо управляться по хозяйству. Доила корову вся в слезах...

Долго соседи не уходили от Павла, сидели на лавках, вполголоса разговаривали. Тяжелые мысли толпились в головах - как расправляются с непокорными! С жалостью и удивлением поглядывали на парня. Непокорная душа, он нисколько не раскаивается, говорит о расплате. Панам легко расправляться с людьми поодиночке, а как восстанут все села вместе с заводами...

Удивительный парень - хоть кости и поломали, а его не сломишь!

23

В воскресенье все пошли в церковь, только сноха и свекор остались дома: свекор занемог, сноха была занята по хозяйству.

Орина подложила корм скоту, а теперь убирала двор, нарочно находила себе занятие, чтобы не торчать в хате. Сколько прожила, а в хату заходит всегда словно в наказанье. И сейчас не шла, хоть свекровь строго велела невестке приглядывать за свекром, который лежит в светлице и стонет, может, прикажет что-нибудь, так чтобы не отлучалась со двора...

Роман Маркович поднимал веялку с зерном, - понадеялся на свои силы, хотел повернуть веялку с пшеницей против ветра. Подставил Роман Маркович дюжие свои плечи, поднатужился - захватило дух, что-то хрустнуло в спине, скрутило, свалило старшину. Разве он не хозяин? Хотел порядок навести. Не хватает, что ли, у него силы и здоровья? А вот сломило старшину. И чего он только не делал - в мякину зарывался голый, три дня лежал, парился, исходил потом, облип мякиной, как карп чешуей. Ганна теплой водой смывала. А на ноги все же не встал.

Орина принесла воды, вылила в кадку, хотела выскочить из сеней, когда окликнул свекор. Приказал, чтобы сноха натерла ему спиртом поясницу ломит, болит. От этого приказа у женщины екнуло в сердце. Не знала, что ей делать. Боялась рассердить свекра - обругает скверным словом. Не посмела ослушаться. Подняла на свекре рубаху и стала натирать широкую поясницу, налитую тугим салом, гладкую, красную. Свекор лежит словно кабан, хрюкает, крякает, стонет. Скрипит под старшиной просторная деревянная кровать...

- Может, ты есть хочешь? - неожиданно спросил свекор.

- Нет, - хмуро ответила сноха.

Сердце ее билось учащенно, в глазах темнело, не видно стало окон, угнетало нехорошее предчувствие.

Свекор заговорил ласково. Коли будет она послушна ему - станет хозяйкой. Будут у нее ключи от кладовой, никто не обругает, не накричит на нее, и Яков пальцем не тронет... И никто ее не обидит. Заведутся у нее деньги - он даст, - справит она получше платье, новые сапоги, кожух сошьет... Одетая, сытая, станет распоряжаться хозяйством - сыр, масло, сало будут в ее руках, только пусть покорится ему...

При этих словах свекор проворно повернулся на бок, сильной рукой сгреб женщину, привычно бросил на подушки, только блеснули колени, придавил. Красная, до самых глаз поросшая щетиной морда противно сопела, обдавала водочным перегаром. Женщина опомнилась, вскрикнула, озлилась, двинула кулаком меж глаз, с необычайной силой ударила коленом в мягкий живот и без памяти выскочила за порог. Остановилась посреди двора, растрепанная, истерзанная...

Калитка вышел, помигал опухшими глазами на солнце, ласково позвал сноху в хату. Чего она испугалась? Пошутить с ней хотел, проверить...

У женщины от стыда затуманились глаза. Не послушалась, пошла в хлев. Свекор угрожающе сказал вслед:

- Ешь борщ с грибами, да держи язык за зубами! Смотри, чтоб я нигде не услышал!..

Припугнул сноху.

...Когда свекровь вернулась с детьми из церкви, Орина не стала даже обедать, собралась проведать мать, понести свое горе в единственный родной уголок.

Старая обида долго давила, дочь не показывалась нигде всю зиму и весну, и Чумаки не заглядывали к Калиткам - с какими глазами? А затем заболела мать, прибежала сестричка. Орина отважилась переступить родной порог, стала заходить к матери, потому что куда же деваться?

Яков приказал жене, чтобы никуда не ходила. И свекор гаркнул, вероятно, боялся, что нажалуется матери. И золовка заметила пренебрежительно:

- Пошла трепать языком на нашу семью!..

Нелюдимая, хмурая невестка не послушалась, внезапно осмелела, напала на домашних со страстными упреками: целый день она без устали работает, нигде не бывает, никуда не ходит, возится со скотиной, а ей запрещают навестить родную мать?..

Не стала больше и спрашиваться - сорвалась и, не дав опомниться людям, пошла, хоть, правда, свекровь успела присмотреть, чтобы невестка ничего не взяла, не захватила какого-нибудь узелка, пошла бы с пустыми руками.

Сестричка выбежала за ворота навстречу Орине - поджидала, что ли? Худая, высокая, она обняла Орину длинными, тонкими ручонками, тихонько сказала, что Павла сильно избили в экономии... Такая догадливая Марийка, всегда все новости о Павле передаст, никто и не спросит, - видно, понимает, что делается на сердце у Орины.

Тает дочь у Калиток, подурнела, завяла, измучена, сгорает на глазах у матери, всегда приходит молчаливая, печальная... Орина расспросила деда Савку о здоровье, каждая мелочь в хозяйстве интересовала ее. Как Галочка, как Зорька? Как управились с жатвой? С огородом? Не может она помочь матери, нелегко вырваться. О себе ничего не рассказывала, и мать не расспрашивала - разве и так не видно, в какой чести она у Калиток?

Как только Орина скрывалась с глаз свекрови, так оживала: играла с сестрой, ходила по двору, по саду, по родной земле, светилась вся, всюду заглядывала - какой порядок в хлеву, любовалась вороным жеребенком, телкой, заглянула в ригу. В этом году Чумаки не могли похвалиться урожаем, разве что Максим заработает в экономии, тогда отдадут подать, перебьются. А у Калиток хлеба хоть засыпься...

Орина сидела за столом, и мать продолжала сокрушаться, глядя на нее. Когда-то была полной, налитой, а теперь натянулись жилы на шее... Дорвалась до сытного, душистого борща, родной еды, ела жадно, проголодалась, что ли? Взяла чашку горячего молока в ладони - задрожала слеза на ресницах, потрескавшимися губами пила молоко от Зорьки.

Не оправдались материнские надежды, несчастна дочь у Калиток, на издевательство, на глумление отдали дочку... И Чумаки с Калитками не очень породнились, заносится сватья - как же, муж выслужил царский кафтан! Не в ладах сваты живут, хозяева у старшины пьют, сидят в гостях, а сватов Калитка никогда не позовет...

Не может смотреть мать на свою дочку: сохнет, желтеет... Больна, недоедает или от тоски? Не жалуется, никого не укоряет, хоть и нелегко у нее на душе. Мать пристала, привязалась с расспросами, да, видно, и дочь уже не в силах молчать, смутилась, разволновалась.

Доверила дочь свое горе матери. Нет житья, нет радости с этим Яковом - словно в пенек душу вложила. "Смолоду - мужа, под старость - деда не будет..." Как Орина к матери собирается, так свекровь ей за пазуху и в карман залезает: "А ну, с чем ты идешь?" - чтобы случаем яблоко или яйцо не взяла. В подоле горшки держит, за столом ложку каши положит - "довольно или еще?". Мука, сало, крупы под замком, только вода не заперта. Пятьдесят колод пчел в поле, а мед едят лишь на спаса. Свой пруд, а юшку без рыбы варят. За коровами смотришь, а стакана молока никогда не видишь. Хлеба, горячей пищи по-человечески, вовремя не съешь. ...Всех обид, издевательств, которые приходится терпеть у Калиток, не пересказать...

Ивану Чумаку нелегко слышать эти жалобы. Он сердито стучит трубкой дочь приходит, чтобы корить отца, что ли? Надо было уважать себя, тогда и тебя люди уважали бы!.. А дочь в ответ - не в силах она жить у Калиток, терпеть муку, надругательства! Она пришла в родной дом за советом, робко высказала мысль о том, чтобы уйти от мужа, а над ней глумятся!.. Разве она не работала бы, не ходила бы в экономию?

Ошеломила домашних неожиданная новость - дочка хочет от Калиток уйти, бросить мужа, навек осрамить Чумаков! У них в роду такого не бывало! Мать Лукия хоть и сокрушалась сердцем, думая о дочке, теперь предостерегала Орину от своеволия. Боже избави, от нее люди отшатнутся! Вразумляла, наставляла:

- Молчи, дитятко мое, побойся бога, не говори никому, покоряйся, слушайся, нам и не пискнуть против старшины!

Неразумные слова Орины рассердили отца. Чтобы дочь не смела думать об этом! Стыда и совести у нее нет! Никогда не было такого. Испортились молодые люди. Бога не боятся, людей не уважают.

- И мысль об этом выкинь из головы! - наставляет Иван Чумак. - Уйти от мужа? Да где это видано? Кто тебя научает? Ты уже в нашем хозяйстве чужая - хочешь, чтобы люди нас осмеяли? От двора отрезана - как тебя принять? От такого хозяйства хочешь уйти? Может, когда-нибудь хозяйкой будешь, не век же Калиткам жить, поможешь нам. Хочешь меня поссорить со старшиной? Чтобы я виноват был перед Калиткой? Хочешь на меня беду накликать?.. Живи! Терпи! Разве хоть одна женщина на селе ушла от мужа? Была такая, и ту по этапу вернули! Не знаешь закона? Не знаешь, что муж имеет права на жену? Хочешь, чтобы люди тебя перестали узнавать? Чтобы весь наш род поносили? И так ославила! Разве ты у меня одна? Вон Марийка растет - кто ее возьмет? Уйдешь - никто сестру не захочет взять: эта из такого двора, что не уживаются! Люди смотрят: если первая дочка не засиделась в девках, то пусть их будет семеро - разберут!

Конечно, отец только накричал, но пальцем не тронул дочери - не девка, замужняя, над ней есть хозяин, муж ею распоряжается...

Орина не посмела ни одним словом перечить отцу. В родную хату принесла свое горе, отважилась прийти за советом, чтобы избавиться от ненавистных Калиток, уйти со двора, но еще больше горя принесла ей родная хата, придавила, совсем развеяла надежды на освобождение. К тому же отец пригрозил "етапом" - что-то страшное, позорное чувствовалось в этом слове.

Марийка заплаканными глазами смотрела на сестру: неужели батько из-за нее, из-за Марийки, не хочет принять Орину? Да она будет до седых волос сидеть дома, не станет выходить замуж, только бы Орина вернулась в родной дом...

Тем временем у Калиток тоже поднялась свара, перебранка. Свекровь бесновалась, кляла невестку, что не послушалась. Сегодня без позволенья пошла, а что будет завтра?

Роман Маркович укорял и поучая сына:

- Вот что твоя молодая выделывает!.. Будешь потакать, дашь жене волю, так скоро она наденет штаны... Что ты, муж или тюфяк? Чтобы жена посмела ослушаться! Какой же ты хозяин?

- Вахлак! - с презрением бросила брату прямо в лицо Ульяна.

Яков растерялся, беспокойно заерзал.

- А если Орина меня бросит, что тогда? - отвечал он наседавшим на него родным.

Способности у Якова хватит, справиться-то он сумеет, только боится, чтобы не бросила Орина. Где он тогда другую жену найдет? Разве они знают Орина не раз пугала его этим, чтобы не приставал.

Отец вправлял мозги сыну:

- Бросит - этапом приволокут...

Много он не говорил, но успокоил сына - уж кто больше знает, чем старшина? Закон, сила в его руках.

Яков и без того уже мучился. Потакает он жене, это правда, непокорна стала Орина, пренебрегает мужем. Запрет ее не останавливает, никогда-то она не послушается, не смолчит, всегда резкое слово найдет. Правду говорят домашние - люди скоро начнут над ним смеяться: жена, мол, командует, держит верх. Не способен он, что ли, скрутить жену? Как тут не возьмет досада - муж сидит дома, а жена где-то разгуливает!

Разволновался, разошелся Яков... Пошла на мужа наговаривать! Снова пожалуется брату. Разве Яков не знает, что это за родня? Не знает он, что ли, что ему делать?

Сильно разлютовался Яков, запряг кобылу, погнался с возом за женой, как вихрь вылетел со двора, встретил ее уже на улице, привязал к оглоблям. Раз хлестнет кнутом кобылу, дважды жену:

- Не ходи никуда без хозяина!

И люди видели, останавливались, но не вмешивались, не вступались.

Обычное явление - муж жену бьет! Эка невидаль!

Муж заставляет жену любить!

Кто не знает порядка?

Бьет муж жену сколько хочет и как хочет, и никому нет до этого дела моя хата, моя жена, моя кобыла, мое право! Купил в полное владение!

Приволок домой муж непокорную жену, к возу привязанную. Кто ее знает, где она шаталась? С конем в пристяжке прибежала, посрамленная, осмеянная. Может быть, пьяная?..

Свекровь встретила в воротах.

- А что? Жаловалась?! Шлялась?! Ишь, шлюха! Не уважаешь мужа? Будешь еще целовать след его ножек!..

Отец сына похваливает:

- Вот теперь ты муж!

Собрались молодки, судили, рядили:

- Никак не приспособится эта Орина к мужу, женщина с норовом...

- У даренной на свадьбу сорочки пола с прорехой - вся жизнь с прорехой...

Орина, запуганная, избитая, сидела в хате, всхлипывала. Сердце разрывалось от отчаяния. Сегодня как никогда она почувствовала свою беспомощность. Подалась к матери за помощью - отец поругал, а муж поиздевался вволю... Что плохого она сделала? Только навестила родных... Яков тем временем наводил порядок в доме. Теперь он знает, как заставить жену любить мужа, не будет больше потакать Орине. Теперь он заставит ее угождать, приноравливаться к мужу, выбьет из нее дурь. От этой мысли и от похвал домашних Яков заважничал, прохаживался по двору, даже запел...

Пел он про негожую жену, что не умеет ни снопа связать, ни слова сказать... Сноп свяжет - он развяжется, слово скажет - не нравится...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Гневные ветры обложили село, дождь сечет землю. Вереницы девушек вьются по туманным дорогам. В чистом поле набегают тучи, дожди моют, хлещут по ватной одежке - об отцовом сыне мать и батько плачут, а о сиротине черный ворон крячет. Буйные порывы ветра сгоняют желтую листву, заработчики сходятся к родным очагам.

Лишние руки прибывают на село.

Павло с Максимом вернулись раньше - выгнали из экономии.

Едва отошли утомленные жилы, все снова стали собираться у бабки Жалийки в пасмурные осенние вечера - долгожданные встречи, разговоры, развлечения. Немало набежало за лето новостей, пока их перебрали, немало и пряжи наготовили, намяли, начесали. Ветер гуляет на чердаке, девушки прядут на посиделках с тайными думами, тревогами. Полотна закупают для войск целыми сувоями. Проворные девичьи пальцы выводят нитку - солдатская сорочка на перемену, а может быть?.. Надо себе и домашним кое-что пошить, хозяйке посиделок матери Жалийке собрать по полмотка - говорят, возвращается ее искалеченный сын.

Девушки поют во всякую погоду. Станут на улице, прислушиваются, как разносятся голоса, кличут хлопцев, да что-то не очень те торопятся. Осенний туман разносит жалобные голоса.

Где бы хлопцы ни ходили, где бы ни бродили - гонят беспокойные думы, - все же двора Жалийки не миновать. Приходят в хату рассеять свои сиротские настроения: "Дайте коней вороных под рекрутов молодых, гей!" Без привычного шума и гама стоят возле прялок, вяло разговаривают, садятся играть в карты.

Павло склонился у стола неразговорчивый, озабоченный - видно, опостылели ему посиделки без Орины. Парень исхудал, глаза блуждают. Как ни стараются девчата, не могут ничего выведать, родной сестре не скажет. Следили, наблюдали, не приглянулась ли какая-нибудь из них. Нет, видно, свет ему не мил... Без веселой подруги скучно и девчатам. Не жаль, кабы была счастлива, да в неволю выдали дочку Чумаки.

Люди осуждают Чумаков - Калиткино добро им затуманило голову.

Павло совсем извелся. Бесталанный парень - заниматься хозяйством не на чем. Невесело заработчикам среди хозяйских сынков. Ходят слухи, будто Павло подговаривает Орину бросить мужа, да неизвестно, как на это посмотрит Чумак. Вероятно, и на порог не пустит дочку. Павлу невозможно вмешаться - у нее муж, отец. Люди слышали, как Захар под хмельком срамил Чумака. Да разве поможет? Все равно Орине некуда деваться. В отцовском доме - нет места. Разве что внаймы. Но кто ж ее возьмет в своем селе? Старшины побоятся. А из чужого села приведут по этапу.

Да и Павло сам слоняется без дела. Свет широк, а деваться некуда.

- А уже солдаты отказываются ехать в Маньчжурию, слух такой. Новобранцы отказываются от набора, - сообщил Павло.

Всех всполошила эта новость, хоть глухие слухи об этом ходили и раньше по селу. Не могли понять: как осмелились?

- А кто контрибуцию будет платить, если нас японец побьет? - задал Мамаев Левко дальновидный вопрос. - Хорошо тебе - с голого, как со святого...

Левко - сынок богатого отца, красная рубаха на нем ласкает глаз, он заботится о своем хозяйстве. Мамай знается с бывалыми людьми. У Мамая пьют, гостят старшина, батюшка, урядник, разговаривают о порядках, о повсеместных неполадках, забастовках, о войне, о том, что неуважение к властям проникает в села, потому что повсюду уже подбивают народ бунтовать. Левко всего наслушается, знает немало мудреных слов, о которых Павло, может, и не слышал.

- Не буду платить и тебе не советую, - отвечает Павло на предостережение Левка.

- Пусть паны платят, они войну затеяли, - добавляет Максим.

- Паны с тебя и потянут, - вставляет Маланка.

Ульяна неприязненно молчала, хорохорилась - пристойно ли дочери старшины слушать эти разговоры? Сама не принимала в них участия и другим не советовала.

Хозяйские сынки милостиво разрешили: говорите, пока мы с вами! Бояться какого-нибудь там стражника или урядника!

Хозяйка посиделок Жалийка прослезилась, вспомнила сына Охрима, который потерял на войне ногу. Дома горюет молодая солдатка с дитем.

На девичьи беспокойства Павло пожал плечами: разве он все это сам выдумал? Слыхал разговоры людей на ярмарке, все осмелели, не скрывают своих мыслей, поднимают голос, повсюду ропот, грозят панам - кому это не известно?

Левко пришел к выводу: война вывела кое-кого в люди. Слава, служба, награды. Взять хотя бы Назара Непряху. В стражниках он теперь. А кем был?

Маланка расписала этого Назара. В воскресенье был на ярмарке - медали и кресты на солнце сияют, он поигрывает широкими, как у пристава, голенищами, побрякивает саблей, шнуры у него горят - словом, ярмарочный красавец. Весь народ засмотрелся, как стражник наводит порядки на ярмарке, надзирает. Соседи наперебой зазывают Непряху, то есть Назара Сидоровича, на магарычи, да он не с каждым станет разговаривать и пить чарку.

Посиделки знали: урядник Чуб, старшина Калитка, стражник Непряха надежная охрана села. Свой суд и расправа. Говорили об этом с неприкрытой насмешкой, даром что дочь старшины слушала, - не боялись.

Хозяйские дочки тут не стерпели. Ульяна Калитка, на которой плисовая корсетка чуть не лопалась, Мамаева Наталка, которая поигрывала в сторону Василя черными бровями, ладно сбитая Морозова Настя, заметные, видные девчата в кругу латаных девушек, обозлились. Загомонили наперебой: вот развезли про политику! Долго еще слушать эти нудные разговоры? Не на посиделки, что ли, пришли? Вместо того чтобы с дивчиной любо-мило посидеть, попеть, хлопцы завели разговоры о войне, о порядках, о податях, словно деды!

Изменились хлопцы - это заметили девчата, - стали какими-то вялыми, не чувствуется в них удали, настоящего запала. Куда девались славные шутки, затеи? Пьют до потери сознания или ходят понурые, придавленные, полусонные... Как сурки!

Девчата пряли со скукой - скоро всех хлопцев заберут. Из памяти не выходила тягостная картина.

...Густой осенний туман стлался по земле, горланили петухи. Новобранцы, сбивая жидкую грязь, брели по селу. Следом тянулись вопли жен, девичий плач. Рекруты опухшими глазами смотрели на белый свет...

Песня - девичья утеха и отрада - зазвенела в хате... Ульяна Калитка, вероятно наслушавшись песен в Лебедине, завела среди своих подруг:

Нiхто так не страдає,

Як милий на войнє...

Вiн пушки заряжає,

I думає о мнє...

Она поразила всех своей необычной песней. Будто тоскует дивчина... Подружки неспроста бросают взгляды на Мамаева Левка.

Да и с песней теперь остерегайся. Всех напугал недавний случай. Парни и девушки сошлись около Псла, над кручей в леске, пели при луне, ясные голоса разносились по воде до самого села. Вдруг из лесочка примчались верховые, урядник, стражник, десятник, окружили перепуганных певцов, захватили и погнали в волость. Непряха, как бешеный, скачет на резвом коне, гонится за девчатами с криком, шумом. Девчата - в плач, в слезы, сбились как овцы, беспомощные, перепуганные, упрашивали, чтобы их освободили. Но урядник Чуб был неумолим:

- Вы знаете, что петь запрещено? Политический год!

Арестованных гнали по селу в волостное управление. От Непряхи никто не убежит, всякие песни и веселия в его руках, он только недавно поступил на службу, а уже слухи шли везде о ретивом стражнике. Долго ли ему выслужиться до урядника? Заманчивое будущее вставало перед его глазами тогда он не будет чистить коня Чубу...

Непряха злорадно объявил понурому табунку:

- До утра посидите в холодной, а там дадут вам метлы и отведут под караулом подметать базарную площадь.

Срам, надругательство на все село. На весь уезд ославят. Набрались страха, наплакались, нагоревались.

- Дядечка, да мы только пели "Гриця".

На слезы не обратили внимания.

- Нельзя собираться! Почем знать, кто среди вас затесался? Может, были политические разговоры, против закона пошли - теперь не без этого. Может, кого-нибудь прикрываете, припрятываете?

Грозил, стращал урядник, видно было по всему, что молодежи не миновать беды. Тогда парни сложились и выкупили девчат, те бросились врассыпную, а хлопцы пошли в волость, да скоро и они откупились.

Все ж таки и урядник и стражник не без сердца, они же только выполняют законы - освободили, помиловали певцов, потому что убедились, что это ни в чем не повинные сельские парни, девушки. Все были довольны, что так счастливо обошлось, потом со смехом вспоминали, пересказывали. Однако остерегались. Когда же об этом случае узнали Максим и Павло, они решили проучить Непряху.

Выследили, засели. Ночью стражник мчался на коне к своей дивчине на хутор. Хлопцы привязали поперек дороги между двумя ясенями у околицы веревку. Непряха упал с коня, разбился. С той поры он стал еще лютее.

Павла с Максимом боится вся улица. Смелые парни. Они и хозяйских сынков брали в кулаки. В разгар молотьбы разбили молотилку в экономии. Павло на барабане стоял, подавал снопы, а кто-то замотал в сноп рядно. Барабан такой, что только колосок пролезет, а тут драный мешок сунули. Порвало середину. Сбежались надсмотрщики, пришел эконом, вызвали мастера. Молотилка надолго выбыла из строя: повредило вальницы, поломало бичи, порвало ремень. Досталось от эконома надсмотрщику Гаркуну. Издавна повелось - месть заработчика. Как ни оправдывался Павло - разве уследишь в горячей работе? - выгнали парня и ничего не заплатили. На землях Харитоненки ему теперь не найти работы.

А пока что посиделкам не страшно - ведь пели, разговаривали про политику в присутствии хозяйских сынов. Те, известно, заносились. Очень они испугались какого-то там Назара Непряхи!

Тоскливая песня звенела в хате, хватала за сердце:

Ой мати моя, не жени мене...

Не жени мене, не жури себе,

Бо вiзьмуть мене в некруточки,

Обрiжуть менi чорне волосся...

...Посиделки вгоняют в сон. Хозяйские хлопцы прикорнули около своих раскормленных девчат. Ночь укрывает всех. Павло вышел из хаты. Сторож пробил часы на колокольне.

2

Заводь затянуло льдом. Под босыми ногами молодой ледок трещал, ломался, расходился, булькала загнившая вода. Река была еще жива, еще плескалась черная вода Псла, но болота уже замерзали. Орина вошла выше колен в заводь, взбудоражила застоявшуюся воду, вытаскивала коноплю. На лице ее проступил пот. Сапоги она сбросила. Останутся сухими - ноги согреются. Она стояла по пояс в заводи, лопаткой откидывала землю, отбивала мерзлые комья. Ноги, руки задубенели, тело горело. Коноплю замачивали как будто не глубоко, к осени от дождей вода в заводи поднялась.

Женщина погрузилась в холодную муть, оттянула коноплю с края, а теперь надо с середины. Орина доставала клюкой придавленные землей снопы конопли и выбрасывала на берег. А золовка Ульяна, укутанная платком, в кожушке, в добротных сапогах, подхватывала на берегу вилами эти снопы и укладывала для просушки.

- Тяни, тяни! - покрикивала она на невестку. - Не замерзать же конопле в воде!

Согрелась, разрумянилась и, стоя за камышом, за лозняком, подгоняла Орину.

- Ты не замерзла?

Помочила горячую руку:

- Вода подо льдом не очень холодная.

Но ее в это болото и огнем не загонишь.

Вода под ветром стыла. Орина уже не чуяла рук и ног, красных, как бурак. Обмерзшая, закоченевшая, она едва отваливала тяжелые пласты земли. Живет - без радости, помрет - без горя. Одна лишь мысль согревала душу. Искалечили, изломали девичью волю, но сердце надеется: может, проглянет солнышко? Давно бы наложила на себя руки, кабы не надеялась, не верила... Павло не даст себя затоптать, сумеет защитить себя, достичь своего, добиться освобождения и для нее... Иначе как жить?.. Орина полоскала пучки конопли, отмывала их от земли, подавала золовке... Все вытерпит, перенесет Орина, лишь бы только любящее сердце не закрылось для нее.

Ни у кого не было таких ряден, как у Ганны Калитки. Она умеет, знает, как выращивать коноплю, ткать полотно. В пору убранное, вымоченное волокно мягко, лучших ряден ни у кого нет. Цветными нитками разукрашены, любо глянуть. На все село славятся Калиткины рядна...

Застоявшаяся подо льдом вода стала скользкой, зеленой, затхлой. В голове даже помутилось.

Конопля поспела и стала осыпаться еще к Семенову дню, ее убрали тогда, высушили, обмолотили, намочили. Неожиданно пришли заморозки, чуть-чуть не прихватили, не замуровали коноплю в болоте. Невестка должна вытащить - кто ж полезет в студеную воду? Пока не было невестки, Татьяна Скиба вытаскивала коноплю - отрабатывала. Что ж, невестка будет валяться в постели, а Ганне нанимать?

- Сиднем сидя не расцветешь, молодица! - не раз корила, поучала невестку Ганна.

Выйдя из воды, Орина вся дрожала, из глаз ее текли холодные слезы, под коленями вздулись синие жилы, юбка затвердела, как луб. Орина не могла завязать платка, надеть сапоги, пальцы онемели, застыли. Едва добежала до дому, стуча зубами. Резкий ветер хлестал ее. Муж открыл двери и хмуро посмотрел на почерневшее лицо жены. Она стянула мокрую одежду, влезла на печь, погрузила ноги в горячее зерно и, дрожа, стала согреваться. Колени ломило, руки болели по локоть, но Орина молчала, чтобы свекровь не корила: калеку взяли...

Ульяна пришла вослед, утомленная, замерзшая, выпила кружку водки. Сильная, веселая, помощница матери, утешение матери. Горлица сизокрылая до сих пор еще не свила своего гнездышка. Голые девки повыходили замуж, а хозяйская дочь сидит дома. Скоро вечер, а невестка все лежит на печи, дочь, что ли, должна возиться со свиньями и коровами? Дочь еще дождется своего, еще придет ее время. Надо печь топить, коров доить, воду носить. Свекровь рассердилась, накричала на Якова, что жене потакает.

Мамаева Секлетея навестила соседку. Она зачастила к Калиткам, присматривалась к Ульяне. Та была с ней приветлива и ласкова, весело поблескивала зубами, а уж проворна, сильна - семерых стоит! Ульяна как раз собиралась на посиделки, вертелась перед зеркалом, прославленная вышивальщица и пряха! Ганна угощала соседку, задабривала, нахваливала Левка, приохочивала через мать, которая, наверно, передаст: Левко желанный зять для Калиток. Раздобревшие хозяйки злословили в теплой хате, а Орина при луне белила хату, потому что днем некогда. Как следует надо побелить, чтобы не видно было следов помазка, чтобы утром свекровь не ругала. Печальны мысли невестки. Все равно не угодишь, знала хорошо...

Свекровь прихлебывала густую терновую наливку, хмельная, льстивая судачила с кумой и напевала, выла:

Чого, сину, горiлки не п'єш?

Горiлки не п'єш, жiнки не б'єш?

3

Свет падает на седую, взлохмаченную голову, на костлявые руки - дед Ивко обдирает кукурузные початки и поучает невестку:

- Квась капусту тогда, когда старый месяц пойдет с круга.

Вот лихо его возьми! Все приметы, обычаи, знаки известны старику, а роду все равно не везет. Неудачный ведун.

Вместе с туманами и слякотью на село хлынули новые думы и заботы. Семья Скибы каждый вечер собирала к своему очагу все беды, насевшие на село, глушившие людские ожидания.

Татьяна никогда и часочка не посидит без дела: выгонит корову, заткнет за пояс кудель, прядет и пасет. Теперь она готовит ужин, рубит капусту. Свежий запах капусты расходится по хате. Захар приходит из экономии усталый, но не злой. Прошло время, когда он гонял жену вокруг хаты. Теперь новая тревога свалилась на ее голову. Попали в немилость старшины Захар с сыном. Остереглись бы, смолчали, как другие, так нет же, всюду встрянут. Татьяна уже не раз говорила: "Всех не обогреете".

Вечные беды подстерегают каждый день и шаг человека. Захар по самую маковку в отработках и никак не выберется. Разве можно угадать, предвидеть, что ждет человека - панские прихоти, самодурство, выдумки? А тут еще сын беды натворил в экономии, хотя Захар в душе этим немножко и гордится...

Засушливое лето сожгло хлеба - недород. Под осень задождило, на арендованных выпасах поднялась трава, и эконом Чернуха поднимает цену, вымогает теперь от общества: отрабатывайте еще! Паши под зябь, вози бураки... На дожде зарабатывает. И кто его знает, когда будет конец этим отработкам! Отрабатывай за то, что он тебе дает землю в аренду, отрабатывай за дорогу, за выпас, за сенокос, за водопой, за штраф, за дождь, за солнце, за то, что смотришь на белый свет, за то, что дышишь... Пусть бы уж земля провалилась с этими отработками!

Захар снимает намокшую одежонку и, возмущенный негодными порядками, обращается к домашним с обычными рассуждениями.

А брать аренду приходится. Разве у Захара есть свой сенокос? Тина, топь, гниловодь булькает, чавкает, клокочет, косишь по колено в болоте. Или пашня - зола, песок, глина!.. Да еще бери, что дают. Харитоненко повсюду сеет бураки. Станет он резать Доброполье? На тебе, убоже, что мне негоже...

С неутешительными новостями вернулся сегодня Захар, да приходил ли он когда-нибудь с веселыми? Плохие вести никогда не выводились в хате, а теперь, в недород, особенно угнетали село.

Харитоненко зарабатывает на голоде! Полову, которую надо бы выкинуть на навоз, экономия продает крестьянам. За пуд половы, чтобы прокормить одну-единственную скотину, работай два дня. Бурелом, хворост, который сгнил бы в лесу, он продает по пять рублей за фуру, воз гнилой соломы покупай по десять рублей или зимуй в нетопленой хате.

Татьяна рассказала домашним, как женщины пошли в панский лес по терн и груши, сушить на зиму - все равно сгниет. Насобирали бурелома. Тут их перехватили лесники, объездчики, стянули с женщин юбки и пустили в одних сорочках. Плач, крик на весь лес. Пересидели в лозняке над Пслом, намерзлись, дожидаясь вечера, и со слезами пришли в село. С замужних женщин стянуть юбки! Срам!

Давно ли сняли кожух со старого Ивка за то, что телка паслась на толоке? Хочешь - выкупай кожух, хочешь - отрабатывай.

На что только не пускается экономия, чтобы выжать с поденщика даровую работу! Нанимают на плантацию сто поденщиков, а после обеда надсмотрщик по приказу Чернухи полсотни выгоняет и ни гроша не платит - неисправная, мол, работа. И люди мирятся с этим.

- В том-то и беда, что мирятся! - как бы с упреком заметил дед Ивко.

Греха не побоялся богомольный старик, против Святого писания пошел. Сложные мысли в суровых глазах. Незаметно для самого себя Ивко избавился от вечной покорности злу.

- Мирятся, потому что боятся остаться без работы, - поясняет Захар.

- В нужде человек становится шатким, нестойким, - утверждает Ивко по своему горькому опыту.

- Или же смелеет, - в раздумье замечает Захар.

И это было удивительное наблюдение, вероятно тоже на собственном опыте. Захар уверяет отца: еще придет кара на панов, умные головы давно предсказывают, пусть только сладятся люди.

Татьяна с тревогой слушает эти пророчества. А дед Ивко благословляет людей на святой гнев против панов.

- Пусть этих панов покарает Страшный суд! - торжественно произносит он. - И как это сталось, что молодые учат стариков?

Ивко обводит домашних взглядом, вероятно с мыслью о Павле. Известно, старики привыкли подчиняться, молчать, терпеть. А какие разговоры по ярмаркам!.. Страшно слушать... Но только зачем людей против царя подбивают? Ведь и недоимки царь простил, когда родился наследник, - это говорил учитель Смоляк на ярмарке...

На отцовские размышления Захар отозвался любимой поговоркой: бей поганую сороку, превратишь ее в ясного сокола. Захар, видно, тоже подпал под влияние этих разговоров, ведет страшные издевательские речи во всеуслышание. По мнению Захара, царь задумал внести умиротворение своей грамотой. Чтобы люди молились за царевича, чтобы он вырос здоровый и еще сильнее, чем отец, поработил народ. Однако земский со старшиной припрятали эту царскую грамоту, недоимки ведь взыскивают, описывают имущество и продают. Много помогла Захару эта грамота? Разве Добросельский после той ярмарки не запугивал учителя, не твердил ему:

- Одно из двух: либо учи детей, либо шатайся по ярмаркам.

Пригрозил обратиться к самому губернатору с жалобой на Сумскую земскую управу, которая насаждает бунтарей по селам. Учитель много порассказал бы людям, да боится лишиться службы, втихомолку рассказывает, хоть за ним и следят. Когда Захар - никто другой не отважился - спросил старшину на сходе об этих недоимках, которые прощены манифестом, что ответили Калитка и Мамай? Захару еще легко сошло, общество его отстояло: "Мы люди темные..." По приказу старшины Захара на три дня заперли, чтобы не будоражил людей. Захар, может быть, и не дался бы, да насели урядник, стражник, десятники, повалили, скрутили, заперли в холодную.

Тогда люди возвысили голос, начался ропот... Калитка тянет недоимки с людей, описывает, продает, люди платят и не знают, что царской грамотой недоимки прощены! "Добросовестные" помощники старосты и сборщика за магарыч кого хочешь обойдут, но Захара не минуют никогда. Что ответил Калитка? Болея душой за царскую казну, старшина с Мамаем и другие хозяева заплатили, мол, за людей все недоимки заранее, а теперь как, должны, что ли, терпеть убытки? Нужно им вернуть деньги? Кому милость, а кому убытки? Не может такое быть. Хозяева, мол, хотели оказать обществу услугу, на всю округу Буймир прославился, заплатил недоимки - даром, что ли, старшина выслужил царский кафтан?

Разве не обманут, не обведут общество волостные воротилы? Калитка жалеет о тех временах, когда за неуплату подати водили по снегу босыми, обливали водой на морозе. Хорошо, что отменили волостные розги, а то Калитка натешился бы. Теперь он кулаком убеждает непокорного. Земского начальника задобрил и сейчас правит. Он и солдатские деньги и дрова замотал - плачут солдатки с малыми детьми. Иным уменьшит возраст, чтобы на службу не взяли... Коней для армии покупали - хозяева угощали Калитку: "Поставь моего коня". Сотни загребали. Старшина барышничал лошадьми. Проходимец! Печатными буквами расписывается, а весь свет обманывает. Печатью ударит - закон! Медаль нацепит - власть! Мамай ездит по хуторам, скупает сено, осоку, аир, стога сена наставил, перепродал его с Калиткой на войну. Наживались и на сене и на лошадях. А кто осмелится на сходе против старшины выступить - у Калитки под рукой урядник, стражники, десятники. Много стражников развелось теперь и в экономиях и по селам...

В глухие осенние вечера долго мерцают огоньки по хатам, женщины прядут, текут разговоры про сельскую обездоленность, и в словах уже не чувствуется прежней покорности злой доле. С гневом говорят о расплате с панами, как это сделали в других селах.

- Потому что уже вот тут наболело. - Захар стучит в свою впалую грудь. Напряженное молчание придавило хату. Это были еще, может быть, не совсем отчетливые, ясные намерения, еще туман стоял перед глазами, но уже воля и решимость проникали в душу.

Татьяна, которая пряла около печи и одновременно готовила ужин, засмотрелась в погасший очаг. За день она измоталась, работая у чужих людей, и теперь, пользуясь свободной минутой, отдыхала. Дремали Захар с дедом Ивком, тоскливая песня навевала сон - плакалась жена, что родилась на беду, горшком воду носить, соломой печь топить. Идешь в кладовую - нет ни хлеба, ни соли... Она ж не убегала от своей женской доли...

В каких бы затруднениях ни жили, хата засыпала с песней.

В жизни всегда так. Подмазывает женщина глиняный пол, в глазах черно, на душе тоскливо - с досады возьмет да и запоет. От песни по телу разольется истома, с песней вьется мечтательная дума, женщина в забытьи мажет пол...

4

Орина огородами ночью прибежала к родной матери.

В одной сорочке, босая, завернутая в ряднину, с запекшейся на теле кровью. Со слезами на глазах умоляла - не может больше терпеть... Мать испуганно приложила руку к ее лбу. Дочь хрипела, горела, грудь ее была заложена. Жалость охватывала от одного взгляда на Орину. Мать уложила ее на теплую лежанку, укрыла кожухом, протопила печь соломой, заварила калины с сахаром, напоила - пусть пропотеет, авось отойдет. Глаза заплыли кровью, посинела, пожелтела...

Нет житья ей с ненавистным мужем. Синяки с тела не сходят. Чужим умом живет Яков: станешь прекословить - бьет, молчишь - бьет. Свекровь грызет не так выстирала, помазала... Запаскудит, заляпает - переделывай! В дежу с тестом толкнула... Ломала Орина сухие сучья, растянула сухожилия. Вытаскивала коноплю - застудилась. На все одни попреки: взяли немощь. Золовка, как коршун, клюет...

Невмоготу Орине жить у Калиток. Испугалась Лукия, чтобы дочка руки на себя не наложила. Словно с раскаянием промолвила:

- Я ж тебя выдала...

- Батрачка я у Калиток.

У Лукии душа изныла - загубили жизнь дочери. Думали, свыкнется. А она зачахла, завяла, стала костлявой, худой, губы запеклись, с каждым днем все больше сохнет. Лукия давно убедилась - не на пользу дочке пошли отцовские заботы и попечения. Мать не знала, что посоветовать дочке. Не укоряла, не поучала, только горестно промолвила:

- Тебе жить, делай как знаешь, дитятко...

Орина никогда не выходила у матери из головы. Мало кто знает, как она перемучилась, нагоревалась, наблюдая горькую жизнь дочери - невестки богатой семьи. Рабой стала дочка. Разве мать - враг своему дитяти? Пусть делает как знает.

Отец еще не спал и слышал разговор матери с дочерью. Горькие мысли не давали ему покоя, но он ничего не сказал, чтобы не быть виноватым. Думал сделать как можно лучше, а теперь сам увидел: загубил жизнь дочери. Уже надоели упреки людей. (Захар, тот никогда не смолчит.)

Станет ли он и дальше перед Калиткой шею гнуть? Осмелели теперь люди, не боятся ни старшины, ни сатаны, прости господи...

- Дома тебе, однако, делать нечего, - не вытерпел, подал голос Чумак.

Сказал он это с такой мыслью - пусть пока дочка побудет в родной хате, все равно деваться ей некуда. Надо наведаться к Калиткам. От злого сердца, что ли, не хочет Чумак принять к себе собственную дочь?

- Вон Марийка растет, Максим женится, а велико ли у нас хозяйство? Некому, что ли, управиться?

- В экономию наймусь, даром хлеб не буду есть, - решительно отвечала дочь. - Своей, что ли, волей я замуж пошла?

Уж не вздумала ли Орина укорять отца?

- Муж не даст тебе паспорта, куда пойдешь? Куда денешься? Кто тебя возьмет без паспорта? - вразумлял Чумак.

- Буду работать в экономии, - упрямо твердила Орина.

Удивительная перемена произошла с родителями - приметила Орина. Прежде старик и разговаривать с дочкой не стал бы - прогнал, побил бы, а теперь спокойно растолковывает, уговаривает, чтобы не срамилась.

Дед Савка подал с печи голос за внучку - пусть не тревожат Орину...

Мудрая мысль пришла в голову Лукии. Собственно, она давно не выходила из головы, и теперь можно ее исполнить. Лукия решила сама отправиться к Калиткам, не брать с собой малодушного мужа, потому что еще напортит. Теперь она спохватилась, накричала на домашних - пусть дадут покой Орине. Брату и сестре не дала слова вымолвить - Орина стучит зубами, а они засыпали ее разговорами.

Все обошлось без ссор и перебранок. Укрытая материнским кожухом, согретая лекарственными напитками, Орина спокойно задремала в родной хате, впервые за долгое время.

На следующий день мать раненько вытопила печь, приготовила завтрак и пошла с мужем в церковь, строго наказавши детям присматривать за Ориной, которая лежала изнуренная, бескровная. Дед Савка слез с печи, встревоженный, молчаливый, постоял над внучкой, подумал, сочувственно покачал головой - внучка бесправна в этой хате, как и он сам, перекрестил ее, глубоко вздохнул и тоже понес грехи в церковь.

Марийка не могла отвести от сестры жалостного взгляда, так она отощала. Орина проснулась под ее пристальным взглядом, усмехнулась и обвила сестру рукой. Немного погодя наведалась Маланка, не расспрашивала, а только оплакивала несчастную подругу. Девушки убрали, причесали Орину и сами вышли из хаты...

Павло почувствовал странную слабость в ногах, когда переступил порог. Столько дум, переживаний накопилось в душе обоих, что передать их нет возможности. Орина стыдилась своих костлявых рук - высохла на работе у Калиток. Павло наговорил немало ласковых слов. Не сумел он ее защитить, отдал на глумление. Плакал, каялся перед ней, - сколько стыда и муки пережила она из-за него! Думали ли они, что их разлучат? Он чувствовал свою вину, умолял ее, чтобы она не возвращалась к Калиткам. Никто не принудит ее, не то время. Скоро все переменится.

Они слушали, как бьются их сердца, как струится кровь в жилах. Украдкой пробрался он в хату, оставив Марийку с Максимом стеречь около ворот. Как только постучали в окошко, выбежал в садик и ушел через огороды. Уже возвращались из церкви.

...Пахнут выбеленные солнцем полотна. Орина еще девушкой пряла, с малых лет была работящей. Сестренка держала перед ней тяжелый сувой, а Орина в легком забытьи наклонила лицо. После разговора с Павлом она словно ожила, велела Марийке подать пучки целебных трав, собранных дедом Савкой, - они тоже пахнут. Все в хате стало Орине родным и милым.

Встреча с Павлом согрела женщине сердце. Зажмурив глаза, она лежала неподвижно - не то дремала, не то грезила, ласкала себя мыслью о том, что давно уже ходят отрадные слухи и времена изменятся. Может, на самом деле настанет еще для Орины счастливый день?

Когда Лукия, чтобы начать разговор, сказала, что Орина больна, рыхлая Ганна едва отозвалась, засопела, нахмурилась. Калитка волком посмотрел на сваху.

- Дьявол заманил, хвостом под носом покрутил! - взъелась Ганна.

Ульяна уже осведомила домашних, что, когда Чумаки пошли в церковь, Павло наведался к Орине.

- С поджигателем связалась! Он под заборами валяется!..

Разъяренная сватья поразила материнское сердце тяжелыми упреками:

- Ты не углядела за дочерью, еще когда она была в девках, и теперь сводничаешь!

Тяжелое оскорбление легло на сердце женщины, ее охватила жалость к дочери: уж если сватья так обращается с матерью, что же терпела дочь?

- Кабы настоящий муж, он бы на аркане приволок жену, шкуру бы спустил! - не унималась Ганна.

Яков Калитка, может быть, и на самом деле пошел бы за Ориной, но брат Максим, узнав, как издевался Яков над сестрой, пригрозил поломать ему ребра и оторвать голову, если тот когда-нибудь заявится к ним на двор или побьет сестру.

Лукия уже давно убедилась, что не житье Орине в доме у Калиток, и поэтому обратилась к сватам со словами благоразумия. Она с трудом сдерживала себя, приступая к важному разговору. Все ж таки мать не враг своей дочери. Орину не смирить побоями, и так вся избита. Пусть поделят с сыном дом, дадут молодым земли, скота или пусть поставят новую хату, чтобы не было грызни, срама и издевательства над дочкой. Сколько на Калиток работала, здоровье потеряла, а теперь пойдет голая?..

Ганна чуть кровью не облилась, услышав эти бесстыдные слова дерзкой сватьи. Ярость сдавила горло, сердце застучало, в глазах потемнело. Зазнаваться стали Чумаки! Лукия в ее доме хочет свои порядки наводить!

- Вон! Вон, негодница, с моего двора! - озверело закричала она на сватью.

Муж попробовал угомонить жену. Лукия и не рада была, что завела с ней разговор.

Роман Маркович трезвее отнесся к словам Лукии.

- А я с чем останусь? Детей выделю, а сам буду искать работника на свой двор?

Действительно, положение Калитки безвыходное.

Яков, молчаливо и понуро слушавший у порога эту перебранку, почувствовал тут величайшую угрозу своему благополучию. Он не допустит, чтобы к Ульяне взяли примака! К отцовскому хозяйству примажется чужой человек? Он не хочет!

- Молчи, дурень! - обозлилась мать на сына. - Еще при жизни родителей хочешь поделить наследство! - И обратясь к сватье: - Раздели огород, скот, землю, поставь хату, молодые руки себе добудут, а мы? Живите, детоньки, богатейте, а отец с матерью пусть пропадают!..

- Дам кладовку, пусть в кладовке прорежут окно и берут кривую кобылу, - глумливо добавил Роман Маркович.

Лукия знала - в этой кладовке уже прогнили двери. Калитка насмехается над снохой. Издевательствам его не было конца, он пускался на новые выдумки:

- Колышки забьют и, как паук ткет паутину, пусть вьют гнездышко!

К счастью, дочь и муж не слышали этих издевок и насмешек. А мудрая Лукия все стерпела.

- Они, что ли, заработали мне на хату? Пусть себя окупят, а тогда выделяются. Я их кормил, одевал - где отплата?

Калитка никак не мог успокоиться. Неуважение, надругательство над его домом! Сколько лет бился, трудился, приобретал хозяйство, скопил столько добра, а теперь захотели растащить, разодрать! Много ли сами скопили?

- Не будет этого!

Калитка осатанел, посинел, топал ногами, потрясал дюжими кулаками:

- Не дождетесь! Схороните меня, тогда уж делите!

- Да вам и века не будет! - с пренебрежением ответила Лукия и вышла из хаты, потому что все равно выгнали бы. В эту минуту она возненавидела двор Калиток, своими глазами убедилась, что это за шкуродеры.

- Ты хотела бы, чтобы я завтра умер, а вы растащили бы мое добро?! злорадно выкрикивал вслед сватье Калитка, разгадав ее злые помыслы.

От дерзости сватьи в голове его даже помутилось. Калитка, который заправляет целой волостью, под рукой у которого пятнадцать обществ, перед которым дрожат чубы и бороды, должен от задрипанной сватьи выслушивать непристойные, бесстыдные речи. Это ли не издевательство!

5

Мамаев Левко решил проверить дивчину, не страдает ли она одышкой. Морозов Василь смеялся над приятелем.

Ульяна девка крепкая, здоровье так и прет из нее, того гляди, она лопнет. На шее хоть ободья гни. Такой девке только пеньки корчевать. Разве же не видно, с какого двора? Разве она недоест, недоспит? Или, может быть, переутомится в работе?

Левко, однако, не сдается.

- Жену берешь на век. Приведешь в хату, а она - кахи! кахи!.. Свяжет свясло - поясницу ломит. Принесет воды - запыхается. Мало ли что румяна яблоко тоже бывает румяное, а в середке порченое... Мне нужна такая жена, чтобы чувалы таскала!

После таких доводов Василь не стал больше перечить, согласился идти с приятелем на посиделки. Конечно, не подготовившись, на посиделки не пойдешь с тайными намерениями. Поэтому приятели, хорошо зная хитрую грамоту, стали кое-что готовить. Не с пустыми руками приступят к такому важному делу.

Когда приятели пришли к бабе Жалийке, все были уже в сборе. Обычное и в то же время приятное зрелище: бил бубен, выпевала скрипка, кружились веселые пары, поблескивали сапоги, бренчали мониста, развевались юбки...

На лавке было просторно, и приятели сели по обе стороны Ульяны, но она пыжилась, отнеслась к хлопцам с полным безразличием. Все притворство... Разве хлопцы не знают, как разговорить и развеселить дивчину?

Василь и Левко - хлопцы с богатого двора, в синих чинарках, в смушковых шапках, красных поясах, вышитых сорочках. Видные хлопцы, не ровня латаным сермяжникам. Да и Ульяна незаурядная девка, на ней не будничная юбка, а яркая плахта, даже в глазах рябит.

Пусть себе девка важничает, решили хлопцы и, сидя рядом с нею, как водится, достали кожаные кисеты (порттабак был только у Якова), стали крутить цигарки. Крутили долго, старательно, цигарки были длинные, как ярмарочная цукерка*.

_______________

* Ц у к е р к а - конфета.

Музыканты пиликают, пары кружатся, притопывают, а хлопцы знай попыхивают цигарками. Не попросту курят - окуривают Ульяну. Густой, едкий дым стелется по хате. Если к табаку подмешать семени дурмана, да еще отрезать от голенища и мелко покрошить полоску овечьей кожицы, прибавить хмеля да перца, не то что дивчина - конь очумеет.

Чадный дым спирает легкие, чуть не выворачивает внутренности, однако Ульяна смеется, рассказывает, какой сон ей снился... Страдающую одышкой кто же возьмет? Ульяна терпит, не кашляет, чтобы не пошла худая слава дивчина, мол, хилая.

Никто не присаживался к курилкам, над которыми повис густой едкий дым. И хоть они не затягивались, однако их самих затошнило, головы закружились.

Хата шла ходуном, вертелся свет в глазах дивчины, хлопцы докуривали цигарки, а Ульяна хоть бы кашлянула.

Как ни старались хлопцы - Левко с одной стороны подкуривал, Василь с другой, - Ульяна сидит, хохочет да лузгает семечки. Ничто ее не берет! Бык и то угорел бы! Здорова легкими и сердцем. Хлопцам не нужна красота, была бы жена в силе.

Левко с Василем только переглянулись. Дуб, а не девка! Дай боже каждому такую жену в хозяйстве, которая не боится ни мороза, ни жары... Которая полезет в студеную воду вытаскивать коноплю или будет стирать белье на льду. Которую не берет ни голод, ни усталость. Целый день будет вязать снопы в жару, а ночью - возить. Без устали, без сна будет работать по хозяйству. Которая в лесу с мужем поднимет тяжелое бревно...

Но это еще не конец. Цигарки были докурены, Ульяна насмешливо косила глаза на хлопцев, и Левко пригласил дивчину к танцу. Ульяна изнывала без движения, охотно стала против хлопца и подбоченилась.

Музыканты быстро чешут гопака, дивчина проворно выбивает ногами, вертится, плывет, летает, и, право, неуклюжий Левко не поспевает за ней. Нет лучшего развлечения Ульяне. Хоть дивчина в теле, она словно не прикасается к полу, танцует безостановочно, и скорее у музыкантов отнимутся руки, чем утомится дивчина. Поигрывает глазами, бровями да притопывает - веселая девка!

Уж от Левка пар идет, блестит вспотевший лоб, все заметили перетанцевала девка парубка!

Левко тяжело дышит, - видно, помутилось у него в голове, он шатается, чуть не падает... Неизвестно, чем бы это кончилось, да Василь бросился выручать приятеля. Дивчина только усмехнулась. А когда она не смеялась?

Василь сорвался с лавки, приземистый, жилистый, крепким плечом оттолкнул Левка, сложил на груди руки, стал против дивчины откалывать, кружить да вывертываться, а потом как пошел вприсядку - все посиделки засмотрелись.

В хате стоял густой дым, а Ульяна раскраснелась, словно бурак, играла плечами, плыла по кругу, будто рыба в воде.

Василь тоже проворный хлопец, задорно притопывает, летает, вертится, но, видно, и он уже стал утомляться, посиделки заметили, что и он уже задыхается... Неизвестно, к чему бы это привело, да музыканты, вероятно, чтобы спасти честь парубка, оборвали музыку.

Хлопцы отдувались, дивчина же беззаботно разговаривала с подругами, лукаво улыбалась.

На посиделках судачили и диву давались - приворожила девка к себе, разве не видно? Уж до чего осторожен Левко, на селе нет хитрее его, все время остерегался... Лузгают, бывало, девчата тыквенные семечки, Ульяна достает из другого кармана, угощает Левко, а те семечки настоянные, парень не берет, мол, зуб болит... Чтобы он на посиделках да выпил воды? Внутри горит, так хочется пить, Ульяна угощает хлопца:

- А может, взвара выпьешь? Он кисленький...

Левко отказывается, выйдет за порог, набьет рот снегом, а из Ульяниных рук не станет пить.

Разве не известно, землю обильно расцветили чары, в лесу растут голубенькие рябенькие цветочки - любка, - девчата варят корень, льют в воду, чтобы хлопцы любили. Самые мудрые в Буймире бабы - Гапониха, Пивниха, Щетиниха, Тучиха, Перелетка - каждое лето собирают зелья. Надо знать, когда из земли выкапывать и когда давать. Корень как рука.

Бывало, хлопцы, девчата в складчину садятся за стол пить, гулять, Левко чарку выпьет, а закусывает огурцом. Остерегался, чтобы девчата не подмешали любовного настоя - не ел ни борщей, ни киселей. А не остерегся... Взял как-то ложку вишневого киселя, который поставила перед ним Ульяна, - кисель невкусный, отвратительный. А в кисель подлит настой. Левко переболел, перемучился, горит, печет, выворачивает внутренности... Катался по земле. Ходил как вылепленный из воска. С этого и началось. Прирос сердцем к Ульяне. Не увидит девушки - не уснет. И никто ему не мил.

У Ульяны не было пары, на посиделках всегда спала с девушкой. Никому не пришлась по душе. Василь Мороз как-то прилег на соломе, а ночью обулся, подался домой.

- Она сопит, как кузнечный мех!

Ульяна утром встала - смех, срамота, не долежал парень до утра.

Девка и надумала приворожить Левко. Дома мать укоряет парня:

- Я хвораю, сестра на выданье, долго я тебе буду стирать рубахи?

- Я и в грязных похожу, а кого попало не возьму.

Долго шатался Левко по посиделкам, присматривался к девушкам, порой в сердцах швырял сапоги под лавку:

- Шут его знает, где она растет, а ты мучь ноги!

Окрутила Ульяна парня.

Теперь парень угомонился.

Угомонился ли?

Ульяна уже сшила подвенечное кашемировое платье, купила фату...

Хлопцы долго уговаривали Левко, чтобы не брал Ульяны - бешеного нрава девка, весь ее род такой (конечно, уговоры были подальше от ушей Якова), спесива, сварлива, низка станом, нету, что ли, девки показистей? Она тебе не подходит, тебе не такая нужна. Василь отрекся от нее.

Чем Ульяна оттолкнула Василя? Он рассказал друзьям о своих злоключениях. Когда посиделки улеглись спать, он прилег около Ульяны и заметил, что у нее в сорочке у пазухи узелок, - хотела хлопца привадить.

Думала парней залучить - мол, труженица... Люди еще спят, а у нее свет... Ночь напролет прядет... А она-то ранешенько каганец засветит, чтобы людям бросилось в глаза, чтобы люди не осудили, а сама храпит на печи.

6

Под материнским присмотром Орина скоро отошла, поправилась, пополнела. Она помогала в хате, шила, пряла, но на люди еще не отваживалась выходить. Когда же узнала, что из дома ее не будут гнать к ненавистным Калиткам, совсем ожила, понемногу стали возвращаться силы, веселый нрав.

Наслушавшись от людей упреков, Иван Чумак задумался. Захар первый не смолчит - загубил, мол, жизнь дочери. Да и сын Максим поднял голос на отца, чтобы тот не гнал Орины из дому. Пригрозил изувечить Якова. Все пошло вверх дном, осмелели дети, перечат отцам, не слушаются. Не укладывалось в голове: жена не хочет жить с мужем, и никто ее не может принудить? Чтобы муж не имел прав над своей женой? А тут и Лукия защищает дочку, вступается за нее - не пойдет Орина в это пекло. Лукия проклинала тот день, тот час, что свел дочку с Калитками. Пусть пропадет, сгниет, сгорит все их богатство! Замучили дите, а была дочка как цветок.

Дед Савка со своей стороны усовещивал сына, чтобы тот не наказывал дочери...

Чумак не знал, что делать. Не хотел он новых попреков, осуждений, наговоров. Долго ломал голову, пока надумал. Пусть Орина пойдет к батюшке, чтобы направил ее, дал наставление. Иван Чумак хочет сохранить чистую совесть. Не хочет он брать греха на свою душу. Как скажет духовный отец...

Лукия увидела - сообразительная у мужа голова. Возражать не стала, сама уговаривала Орину, чтобы та отправилась к батюшке, - все равно не дождешься совета ни от кого.

Орина вынуждена была покориться. Сколько страха и стыда пережила, пока отважилась стать перед батюшкой со своей необычной просьбой. Склонила голову перед рыжеватой от табака бородой.

Отец Онуфрий остолбенел, услышав речь молодки. В первую минуту он не знал, что сказать. Сроду такого не было. Едва пришел в себя и стал усовещивать легкомысленную женщину.

- Евангелие читала? Клятву давала? Теперь дать тебе развод? Надень то платье, в котором венчалась, зажги на себе, тогда дам тебе развод. Куда пойдешь? Муж паспорта не даст. Куда денешься? Молодой, близорукий умишко! О чем ты, молодка, думаешь?

Отец Онуфрий сразу приметил: упрямого нрава молодка, не кается, не покоряется, к руке не приложилась, с суровым видом и опущенными глазами теребит кайму платка. Батюшка, однако, не потерял надежды рассеять злые намерения молодки, обратился к ней с благочестивыми словами, укорял, наставлял. А чтобы избавить от лукавого соблазна, наложил покаяние: пусть бьет поклоны и постится, а иначе он не допустит ее к причастию.

- Блудницей была, распутную жизнь вела, приласкали тебя, пригрели в достойной семье, избавили от насмешек, от надругательства. Жила с богатым мужиком в достатке, в роскоши, горя не знала, а теперь хочешь бросить его? Есть ли у тебя совесть, молодка?

Орина низко поклонилась и пошла, ничего не сказала, не посмев батюшке перечить. И в церковь редко ходила, - укорял ее батюшка, - и с опасными людьми знается... Смела ли сказать Орина, что без устали работала у Калитки и что нет человека честнее Павла? Пришла за советом, помощью, а батюшка засрамил, запугал; разведет вас заступ да лопата. Не смей, мол, и думать, до самой могилы должна терпеть, жить с ненавистным мужем!..

На глумление отправили ее к батюшке. Дома волю связали, за ненавистного мужа отдали. И теперь покоряйся миру, не смей ослушаться. Всенародно бей поклоны... Снова хотят на посмешище выставить. Каждому бросится в глаза: с чего бы это молодая женщина да била поклоны?

Лес стоит серый, хмурый, словно заплаканный, как самое небо. Суровый пасмурный день, студеный ветер пахнет молодым снегом. Сгустилась мгла, померкла дорога, густо сыплет снежок, устилает измученную землю. Сердце щемит...

В безлюдном перелеске Орину встретил Павло, отвел с дороги, утешал, голубил, чтобы не знала она страха, чтоб не горевала. Поп - это стражник над душой. И поклонов бить она не будет - людям и без того хватит забавы.

Молодой снежок все гуще припорашивал землю, осыпал деревья, прикрывал зеленое руно. Увядшие листья мягко стлались под ногами, посвистывали синички. Орине было отрадно слушать Павла, спокойно становилось на душе, нарастала смелость. Она жила у Калиток, как в погребе. Дом Калиток порождал страх, безволие. А батюшка поставлен, чтобы держать людей в покорности, в страхе перед панами. Это Орина знает и покончит теперь со всякими колебаниями. Попробует...

Лукия, узнав от Орины о разговоре с батюшкой, запечалилась (о наложенном на нее покаянии Орина ничего не сказала, чтобы не пугать мать), но дети не дали матери убиваться. Известно, Калитка батюшке ближе! Против гнилых порядков, которые защищает церковь, и о том, что вскоре взойдет солнце правды над людьми, говорил Максим. И где набрался сын бунтарских мыслей? Странный век, странных детей породила земля.

С трудом упросили Орину, чтобы она пошла с матерью к Калиткам за одеждой. Максим постережет в садочке - на случай, если Яков посмеет тронуть Орину... Осталась голая, босая, не в чем на люди выйти. Не будет же она сидеть дома, как монашенка.

Отвращение охватило Орину, как только вошли во двор. Калитку передернула судорога, едва он завидел сноху с матерью. Не побоялась, посмела явиться на глаза.

- Дождешься, молодица, что приведут тебя в арестантской одежде! Серая свитка из солдатского сукна, мешочная юбка, полотняный платок - вот твоя одежда! Под землей найдут, приведут по этапу, поведут из села в село, вернут мужу жену! Куда денешься без паспорта? - пугал Калитка, покраснев от ярости.

Ганну трясла лихорадка. Она даже занемогла - стонала.

На все село ославила невестка. Посмела насмеяться над честным родом! Кабы была путной дочкой, разве не ужилась бы? Нельзя уразуметь, стерпеть! Кабы путные родители, на коленях заставили бы ползать дочку, целовать землю, просить, каяться, шкуру содрали бы за такое своеволие! Выгнали бы из хаты - что, у тебя мужа нет?

С презрением глянула недавняя раба на сытые, свирепые лица. Никто не посмеет теперь принудить ее вернуться назад!

С ненавистью пригрозила поджечь так, чтобы в колокола ударили!

Пусть только посмеют ее тронуть.

Люди окаменели. Даже родная мать была поражена. Всегда покорная, молчаливая, вдруг отважилась на такое!

Страшная угроза встревожила людей. И откуда взялась у нее смелость? Люди долго не могли опомниться, а Орина не стала ничего слушать, не стала больше разговаривать и пошла из хаты.

Давно вышла из покорности.

Иной раз свекровь на невестку крикнет:

- Не садись на лежанку, тепла не забирай!

Орина не смолчит, не стерпит, тут же отрежет:

- Вот возьму дубину да разобью печь!

Нагоняла страха на свекровь непокорная невестка, наверно, с бунтарями знается.

Во дворе Яков поманил Орину, несмело подступил к ней - повинился... Накрал мешок арбузов у отца, спрятал в полову... Он не виноват, не по своей воле бил ее - родители учили. Теперь они отделятся от родителей, славно заживут.

Она не стала и разговаривать с ним, смотреть на постылую хату и молча пошла со двора.

- Вернешься?

Покачала головой - нет. Еще и песня пришла на память: "Ой, не вернусь, муже, бил ты меня дюже"...

7

Учитель перевязал рукав черным платком - что это значит?..

В Лебединском соборе пели "Коль славен наш господь". Зима выпала снежная, замела село. Люди не знали, что делается на свете, ко всему прислушивались, присматривались. Ходили всякие слухи, заносились вести, кто знает кем, перетолковывались, переворачивались, невероятные, странные...

Семья Захара сидела за ужином, когда заснеженный гость с мешком за плечами перешагнул порог и поздоровался с хозяевами. Захар поднял наморщенный лоб, всмотрелся, развел руками, так и прирос к месту. Татьяна, как водится, стала прибирать, вытирать лавку. Захар, только по голосу узнавший дорогого гостя, просветлел, засуетился по хате с мешком, должно быть, секретным, не зная, куда его ткнуть. Посадили, обступили, осматривали - в кожухе, в шапке, с заросшим лицом похож он на мужика. Что-то долго не было его видно и слышно, похудел, осунулся, не хворал ли?

Кислый, острый запах душистых кореньев и трав стлался в хате. Маланка с матерью ломали голову, чем бы угостить дорогого гостя, готовили ужин. Проворная хозяйка Татьяна просит Нарожного к столу. Дед Ивко слез с печи и повинился перед гостем - досыпает век.

Чего только не было наварено и поставлено на стол: и печеная тыква, и печеные, вареные бураки, и огурцы, помидоры, капуста, картофель, лук, хрен, и овсяный кисель с грушевым отваром, и томленый терн, и терновый отвар. Обильным угощением почтили мастера. Маланка оповестила кое-кого, и пришли Орина с Максимом, и Грицко Хрин, встретившийся с Нарожным, как со старым приятелем. Орина села около печи рядом с хозяйкой. С тех пор как вырвалась от Калиток, она изредка наведывалась к подруге. Как ни остерегалась, однако по селу шел разговор, что она встречается с Павлом.

Мужики расправили бороды, погладили усы, захрустели огурцы и капуста на крепких зубах, а хлеб с куколем, с метелкой - пусть уж гость не взыщет, какие тут достатки! - и дальше, как водится, завели разговоры о сельских нуждах, достатках, податях. Леший его знает, когда этому конец, уже давно как манифест был, а все требуют...

Гость пригласил и женщин к столу. Павло плотно позакрывал рогожей окна. Пока он тут, никто не отважится подслушивать под окном.

- Вы спрашиваете, когда этому конец? - привлек гость внимание собравшихся.

Все насторожились - уж не без новостей же прибыл гость, а люди живут как в норе. Женщины не совсем привычно чувствовали себя среди этого чубатого содружества. Орину всегда радушно встречали в Захаровой семье, и она была со всеми приветлива, но при постороннем человеке чувствовала себя несмело, как бы сторонилась, чтобы не подумали чего.

- Порт-Артур японцы взяли?.. В порту корабли потопили?.. Царская война легла великой тяжестью на народ?..

Нарожный ошеломил людей этим известием. Безрадостные дела творятся на свете. Это сколько народу погибло! Тоска ложилась на сердце, не хотелось ни есть, ни пить. Захар оправдывается перед домашними, что если он иногда пропустит чарку, то при такой жизни не выпьешь - не повеселеешь, не засмеешься.

У каждого в мыслях было свое.

- А что, о манифесте не слышно? Про землю и волю? - спросил Грицко Хрин... Нужно же на что-то надеяться в эту глухую годину. Нарожный, однако, высмеял эти ожидания.

- Сказал пан - кожух дам...

Павло, посмотрев на смущенное лицо батька, ухмыльнулся: разве не по его вышло?

Дед Ивко и Грицко Хрин помрачнели. Легко ли людям расстаться с надеждами на царские милости?

Затем мужики повели разговор про такое, чего Татьяна не могла осилить умом. Захар с сыном как начнут, бывало, спорить - все на свете хотят постигнуть: и как идет дождь, и как тучи ходят, как светят луна и звезды. Уже стали отец с сыном поговаривать до того мудреные слова, что Татьяна и в толк не возьмет. Нигде их и не услышишь. Разве что старому Ивку они привычны - он в Ростове на кирпичном заводе слышал, когда ораторы выступали перед рабочими. Однажды Павло запел не про любимую дивчину, не про вороного коня, а совсем про другое. О многом рассказывала эта песня, тревожила кровь, сердце, будила от тяжелого сна песня без жалоб и плача...

Татьяна прислушивается к разговорам мужиков - о том, что из-за границы пришла газета, которая скрывается там от царя, и о том, чтобы у панов землю отобрать. Разговаривали за столом о переделе, о выкупах - все это известное, знакомое... А сколько таких слов, смысла которых не уловишь, однако мужики довольно свободно обращались с ними. Необычные разговоры, их и не запомнишь. А Захар, надо сказать, тертый человек, где-то он ума набрался, умеет поговорить с бывалыми людьми.

Орина с горьким чувством убедилась: забила ее жизнь у Калиток, жила она у них, как в глухом лесу. Руки на себя наложит, а назад не вернется. Женщина вспыхивала, менялась в лице, жадно слушала. Иногда строгие морщинки перерезали ее лоб, переносицу. В такие минуты она никак не казалась Павлу покорной дочерью своего отца. За долгое время разлуки, может быть, в самом деле изменилась, осмелела?

Продажные правители, царь, министры, не способны править страной, зато храбры против беззащитных рабочих, женщин, детей. Тут мастер рассказал о страшном событии, случившемся в Петербурге: как поп Гапон с крестом и молитвой повел народ к царю за милостями и как по приказу царя расстреляли людей. Казаки гнались с саблями, рубили, секли беззащитных, калечили, затаптывали людей, матерей с детьми. Люди верили, что царь сжалится над людским горем, а царь выставил полицию и войско, ждал приближения этого шествия, чтобы утопить в крови невинных. Рабочая партия - большевики предостерегали народ, бросали листовки, раскрывали людям глаза, но их не послушали, поп Гапон отуманил головы.

Глухая сторона, страшное время. Женщины испуганно сгрудились на скамейке. Церковь сызмальства внушала им веру в царя, задурманивала головы. Правдивый рассказ мастера рассеивал туман. Люди слова не могли вымолвить, взволнованные, веками обманываемые, скорбные и гневные. Паны и правители насмехались над правдой, а темные люди молились и верили. На глаза Орины навертывались слезы. Вовек не забыть издевательств и глумления, которые испытало обманутое сердце.

Захар заговорил с горечью:

- Пролилась святая народная кровь...

Нарожный добавил, что поп Гапон теперь в своем письме пускается на новые затеи, уже призывает народ как бы к неповиновению...

- Чего ж ты сразу вел людей с молитвой против пуль и сабель? - горячо откликнулся дед Ивко.

Все оживились - богомольный Ивко отозвался безбожным словом. Разволновался, загоревал старик, со слезами вспомнил справедливый приговор Кобзаря, прочитанный внуком: "В кандалы закованная, кадилами закуренная сторона!" Обворована, поругана, обманута. Ой, лихо, лихо...

Захар не без гордости заверил Нарожного, что только в его хате можно свободно высказываться против царя ("А ну, Павло, выйди, посмотри, не подслушивает ли кто-нибудь у хаты!.."), пусть Юрий Иванович и не думает при людях затевать разговоры - сразу сомнут...

Тут Орина свое слово вставила. Отец ее тоже такой... Посмей только при нем против царя и бога!

Маланка удивлялась: как смело, свободно разговаривает Орина с мужиками. Грицко Хрин свидетельствует: Чумаку хоть кол на голове теши - он будет твердить свое. Упрямый. По мнению Захара, люди еще не собрались с силами, несмелые, они и старшину боятся. Калитка медаль наденет - замри! Верно говорит Юрий Иванович: за свободой не с поклонами ходят, не просят, ее силой берут. Пусть будет наукой для нас царская расправа над русским народом.

- Царь хотел запугать революцию! - вставил свое слово Павло, который, как младший, больше молчал, слушал. - Но народ не запугаешь!

Мать знала и горевала: нет у хлопца страха, отчаянный, пропадет, погубит себя.

Нарожный обнял Павла за плечи:

- Правильно, хлопче, не запугали!

В Петербурге, Харькове рабочие гасят огни в топках, останавливают заводы, выходят на улицу с красными знаменами, сражаются с казаками за свободу, за восьмичасовой рабочий день, за народную власть.

Юрий Иванович назвал много таких городов, о которых не слышали, не знали и не могли запомнить. По всей стране поднимается народ: в Севастополе горит арсенал, прокатились забастовки в Москве, в Варшаве, в Баку, Одессе, Киеве...

Необычайные дела совершаются вокруг, будят мысли, женское сердце охватывается состраданием ко всем обездоленным. Кабы не любовь, звездой светившая в ночи, Орина пропала бы совсем у Калиток. Павло, как мог, подбадривал, подавал через брата и сестру весточки, не дал упасть духом. Не одна ли у всех горькая доля? Теперь Орина и, может быть, каждый в этой хате знает, что делать... Не покоряться лиху, раскрывать людям глаза.

И дед Ивко прослезился от волнения - дорогого гостя бог послал... Совсем было душа затмилась...

От внимательного глаза Татьяны не укрылось, что у Нарожного, может быть, нет и запасной сорочки для перемены - кто знает, с каких пор скитается он. Татьяна пошепталась с дочерью, открыла сундук, достала новую полотняную сорочку Захара - сама пряла, белила, шила - не наденет ли ее Нарожный? Старая-то уж заносилась... Мастер мнется, смущается, дед Ивко строго приказывает мастеру слушаться сноху, и Нарожный покоряется. Так. В самую пору пришлась. Захар не без гордости поводил глазами - с какими людьми он знается! А Татьяна советовалась с дочерью: какого бы гостинца дать Нарожному на дорогу? Долго суетились, перебирали все запасы и ничего не могли придумать: сушеных лесных груш он, вероятно, не возьмет? Обе опечалились...

Нарожный советует сбираться своим кругом, шить, прясть, и... учить уму-разуму людей... Только нужно быть осторожными...

Тут Грицко Хрин, как человек бывалый, видимо, хорошо разбирающийся в тайных делах, спросил мастера, есть ли у него газета "Вперед"?

Юрий Иванович усмехнулся, кивнул головой - он принес им немало книг, листовок, газет. Будет что читать и раздавать по селам.

Небольшая книжечка обращалась к сельской бедноте, давала ответ на все жгучие сельские думы, заботы, надежды - проясняла людям свет. Снова начались разговоры за столом о сельских нуждах.

Надо, чтобы подати платили богачи, а бедняка совсем освободить. Кто будет возражать против этого? Надо, чтобы на селе правили сельские комитеты. Книжечка выводила людей на светлый путь. За разговором просидели до третьих петухов. Скоро придет время, - наставлял Юрий Иванович, - когда каждое село, каждый крестьянин должны будут сказать свое слово. На сельских волостных сходках надо выносить приговоры о разделе панской земли, передавать об этом из села в село, из уезда в уезд.

Не давать новобранцев, не платить податей, не подчиняться властям, чтобы во всем отказывали.

Павло перебирал листовки, складывал их и радовался - в самую пору. Снова заговорил непонятными для женщин словами. Захар, Грицко, может быть, все это знают, а Татьяна и Маланка с Ориной довольно неловко чувствовали себя, хлопали глазами. Орина решила наедине расспросить Павла, о чем он говорил.

- А кто же начнет? - шепотом спросил Захар, и все насторожились. - То есть восстание...

Можно было думать, что Захар готов хоть завтра.

Нарожный пристально посмотрел на Захара, остудил его:

- Поодиночке перебьют... Надо собирать силу.

Объединяться селами, городами. Царизм у всех в печенках сидит, всем невмоготу - русским, украинцам, белорусам, полякам, грузинам.

Не вспомнить всего, что было переговорено в эту ночь.

Каждый затвердил одно:

- Надо собирать силу.

Отныне хата Захара, закопченная, ветхая хата, приобрела особое значение в селе, и это почувствовали все, кто здесь находился. И еще почувствовали - не последние они теперь люди.

8

- Брови чешутся - кто-то хвалит, - сказала красавица Одарка.

Жужжат прялки, струятся нитки, девушки прядут на посиделках. Томятся, с натугой выгибаются, распрямляются, а песни и думы складываются все на один лад - хотят меня молодую за немилого отдать.

Подошло время свадеб, у каждой душа не на месте, голова туманится, где-то блуждает девичья доля, злая или счастливая, кого-то встретит она?.. Мало ли насмотрелись, мало ли нагоревались. Безотрадное зрелище у каждой перед глазами - не одна молодая жизнь загублена, за немилого приневолена...

"...О чем ты думала, подруга, когда сваты сидели?" - "Да я думала, подруженьки, что не отдаст меня батько. А он меня отдает, сам не знает и доленьки моей не ведает... Маменька, пора уже, что ж ты меня не учишь, мама?" - "Как же мне тебя учить, жаль тебя бить, сама будь умницей. На свекра работай, белую постель стели, угождай, доченька, угождай. Деверя уважь, коника седлай, угождай, доченька, угождай... Золовке угождай, косыньку заплетай, угождай, доченька, угождай..." - "Ой, стена моя, стена, что ж ты стоишь нема, что ж ты мне ничего не скажешь?" - "Как же мне говорить, коли меня некому белить, уже ушла моя княгиня..."

Девичьи плачи и причитания разносятся по селу в эти дни. Молодая ходит по хатам, водят ее дружки, поют, молодая кланяется, скликает родню. Не у одной дрогнет сердце. Свадебная пора пришла - засыпало село новостями, никто не избежит острых язычков.

Левко Мамай не засылает сватов к Ульяне, видно, не хочет брать. Долго водился с нею, словно она его дурманом опоила, а теперь приворожила Морозова Настя, он вьется около нее, - видно, во хмелю, в любистке выкупан - как хмель крученый, девчатам люб.

- Я уже, - говорит, - одного кабана у Калиток съел и еще съем...

Гуляка, говорун, он умеет окрутить. Не то что какой-нибудь хуторской, тот к дивчине подступает, как к плащанице. Ульяна ходит словно волчица не усмехнется, не заговорит, смотрит исподлобья, грозит прогнать Настю из-под венца. В воскресенье они поссорились, теперь обе не ходят на посиделки. Ульяна сорвала с головы Насти цветы, изодрала уборы: "Ты зачем его приманила?" Ульяна нравом в мать - со всеми переругается. Хоть и из богатого двора, дочь старшины, - парни ее обходят, в ней ни красы, ни привета. Она и приворотную травку носила за пазухой, чтобы парни прилипали - ничего не помогает, в девяти церквах заказывала поминание за упокой Настасии... Да чтобы в один и тот же день и чтобы церкви были через мосток... Запыхавшаяся, запаренная, красная, бегала она по всему Лебедину. Сначала в соборе, что на базарной площади, положила просфору, серебро и записала имя, затем побежала к Трем святителям через мосток, что около земской управы. Оттуда - в Никольскую. Снова через мосток, через Вильшанку - в Покровскую. Оттуда через Васильеву плотину - в Троицкую. Снова через мосток - в Воскресенскую, в Григорьевскую, мироносицкую... Через Ушивцеву плотину на Кобижчу. Обегала все церкви, бесноватая, все подавала за упокой души божьей Настасии... Нет на селе более лютой девки, чем Ульяна, дочь старшины. Пока была в семье Орина, - гуляла, нежилась, невестка за всех работала, а как теперь? Орина из реки Псла воду носила, огород поливала. Не управится с огородом - свекровь загрызет. Невестка-то управилась, да и уходила себя.

Горькая доля невестки, оплаканная, овеянная печалью, будила девичьи думы. Злая, неодолимая, вековая покорность - неизбежная эта доля ждет каждую. Придет ли пора, когда девушка будет жить по своей воле? Не иначе как с досады девушки пели:

По городу ходила, лебедика водила,

Десь я в тебе, мiй миленький, за наймичку робила,

Як я в тебе за наймичку - поплати менi годи,

Як я в тебе за хазяйку - то босої не води.

Всем покорялись, угождали, терпела обиды. Что же делать? В девках засидеться еще тяжелее. Без рода, без защиты, как тополь на дороге. К кому прислонишься? Кто возьмет? Засидевшаяся девка девчатам не подруга, молодкам не пара. Поп Онуфрий обездолил не одну девушку. Разве соберется с силами жених с бедного двора заплатить двадцать рублей за венчание? Никто и сватать не хочет, обходят парни Буймир, из других сел берут, где невесты дешевле - не приходится жениху разоряться. А что делать тому отцу, у которого четыре дочери? У батька - лишняя, у свекра - батрачка.

Оринина жизнь, к слову сказать, вся на глазах у девчат. Загубили молодую жизнь. Кого не проймет жалость? Не покорилась родителям, бросила ненавистного мужа, снова с Павлом водится. Неслыханное на селе дело. Девчата не могли понять, как она отважилась на это. Матери сурово наказывали дочерям - больше для порядка, - чтобы не встречались с ней, избегали бы, не перенимали дурных нравов. Орина пошла наперекор всему свету - смелая женщина. Что она теперь будет делать?

Девушки крайне обеспокоены. Это только кажется, что они о чужом горе пекутся. Кто знает, кого какая судьба ждет?

- У кого теперь будет Орина?

- Чья она теперь будет?

Девушки пряли с тоской, а потом запели. И слова-то обыкновенные - "а пойду замуж за того пьяницу треклятого", - но словно печаль застлала лица, девушки задумчиво выводили, как бы не чувствуя курной хаты, невзгод, уносясь куда-то в неведомые миры. "Жила у отца не год, не два, не упомню добра, а у свекра хуже пекла, света не вижу", - взывала девичья доля к белому свету. Орину всегда до слез доводят эти жалобы невестки, как только она заслышит песенные голоса. В самом деле, не про Орину ли сложила эту песню чья-то горькая душа? Прозрачное, словно росинка, чувство звенит в девичьей песне, и нет ему ни конца ни края...

9

Звездное небо покрылось тучами, тихая теплая ночь легла на землю, лениво падал пушистый снег, застлал село. Ох, и начудила же на этой улице зима! Кругом странные закоулки, незнакомые, причудливые завалы, улица обступила, морочит, водит - как тут не сбиться?

Всматривались в темноту, так что в глазах кололо, прислушивались везде глухо. Оглядывали столбы, ворота, колодези. Орина держала в руках сувойчик полотна, а в нем билось огненное слово свободы... С улыбкой вспоминала: давно ли в такую ночь они ходили с колядами, ворожили? Перед глазами пробежали беззаботные годы девичества.

На развилке Маланка с Максимом свернули в соседнюю улицу. Сквозь густую мглу блеснул огонек - это посиделки у бабы Жалийки. Сколько беспечных, отуманенных голов склоняются над полотнами? Орина пробивает путь к свободной жизни. Великие события происходят вокруг, к сердцу подступает необычайное, праздничное чувство. Учитель Андрей Васильевич учит грамоте парней и девушек, а среди азбуки иногда вставляет многозначительное слово, хоть начальство и косится на эти собрания. Орина скрывает от людей свою любовь к Павлу, словно носит в сердце что-то грешное, краденое. Скупой на слова Павло, словно чувствуя, что делается на душе у Орины, ведет ее за руку... Кабы не худые времена, разве они прятались бы от людей? Приходится остерегаться пересудов да наговоров немало на селе недругов, повсюду мутят умы. Приходится крадучись встречаться хоть изредка - наглядятся друг на друга, перебросятся словом, а днем не показывайся. Много глаз, чуть не все село следит за ними. Неслыханное дело: жена бросила мужа и водится с другим - неуважение к обычаям, надругательство над церковью. Одни следят из любопытства, другие - со злыми чувствами. Который уж раз Павло заверяет Орину: скоро придет свобода, тогда никто не будет помыкать ею. Кабы мог он, взял бы на себя все муки, что выпали на ее долю. Мысли о ней никогда не покидали его, она вошла в его сердце, всегда была перед ним, дорогая голубка.

Орина обмякла, ослабела, слушая речи милого, прижимаясь в забытьи. Сердце радовалось свободе. А только не замечает он - глаза ее прояснились, набегала усмешка, - что Орина не только своей хатой живет, не только думами о своей доле. Иные мысли приходят ей теперь в голову - о счастье людей. Одна она, что ли, жила в неволе?

И теперь ей порой кажется: не сон ли это? Неужто она находится среди людей? И никто ее не грызет, не ругает? И к людям пойдет, и к ней придут, и не бьют ее, не клянут, не издеваются?

Она снова стала разговорчивой, улыбчивой. Неужели она снова среди людей? Жила у Калиток - как сорока на терновом кусте в стужу. Никогда не выходила из-под надзора, не выпрягалась из работы. Не хотелось ни одеться, ни за собой следить. Теперь она снова повеселела, ожила. Это Павло не дал упасть духом. Разве девушка вольна в своем выборе? Разве не сбывают дочерей силой, не отдают замуж против их воли? И нет спасения, нет помощи - церковь, обычаи связывают волю и разум. "Так повелось еще от дедов и прадедов..." Мало ли нагоревалась мать, когда Орина ушла от Калиток? Плакала, тужила о дочери.

...Стлали ковры, зажигали паникадило, связывали руки, возлагали венцы, читали апостола, стращали мужем, благословляли крестом. А получилось вот что...

Закрутили, затуркали матерям головы попы да церкви.

Услышав конский топот, Орина и Павло свернули с дороги, забрели в глубокий снег, стали за толстенными тополями, затаили дыхание. Двое верховых проскакали по улице на запаренных конях по брюхо в снегу урядник Чуб с Непряхой не спят ночи, смотрят за порядком, следят, охраняют. Они спешили объехать село, чтобы отдохнуть в веселой компании...

Скрылись всадники, и Орина с Павлом вышли из-за деревьев, снова пошли по улицам и закоулкам. Сколько передумали и переговорили они в эту необыкновенную, свободную, радостную ночь!

А утром, что случилось утром! Едва только восходящее солнце бросило на заснеженные крыши красный луч, подмерзший снег резал глаза своим блеском, соломенный дымок мирно подымался вверх, звонко разносился скрип колодезных журавлей, женщины вышли, чтобы набрать воды... "Начало революции в России!" Все останавливались как вкопанные. Читали. Всех охватило холодом. Ульяна первая прочитала женщинам вслух и остолбенела. Женщины со страхом бросали ведра, бежали в хаты и голосисто, возбужденно кликали мужей. Собралась толпа. Чумакова Марийка, три зимы ходившая в приходскую школу, читала вслух. Люди ужаснулись, когда узнали о кровавой расправе царя над беззащитным народом. Дядя царя, Владимир, командовал расстрелом. Тяжело легла на сердце новость. Деревья, колодезные журавли, ворота, ограды, двери, оконницы пестрели листками...

Иван Чумак давно носится с тайной мыслью, не знает, кому доверить. Встретил Захара - заговорил, а ведь когда-то пренебрегал им. В хату, правда, и теперь не звал, но выложил свою мучительную мысль. Захар больше с людьми общается, слышит...

- На кого молились? От кого ожидали спасения? Перед кем преклонялись? Кому верили, в церкви "многая лета" пели?.. А теперь... Низвержение царского строя... Залитый кровью Петербург.

И Захар сказал, без всякой проволочки, опечаленному соседу:

- А ты не томись душой, слушай, что умные люди советуют. Пора нам покончить с губителями народа.

Счастливый человек, с легким сердцем судит обо всем. Чумаку не под силу понять. Глаза словно завязаны. Страшные события мутят разум, мучат.

Люди снова обращались к листку, за разгадкой, за разъяснением.

Гневное, как молния, слово опалило души.

Не пошатнулась ли извечная людская покорность?

Листовки наделали переполох на весь уезд. Калитка собирался в присутствие, как на казнь, - нелюдимый, злой. Кто знает теперь, где скрывается враг? Что только делается в Буймире! Раньше люди старались не попадаться на глаза старшине, когда он разгневан. Население знало его привычки и когда-то угождало. А теперь словно всем безразлично, куда и зачем он идет, весел ли он или печален и что у него на уме. Все село высыпало на улицу, скотина не напоена, печи не топлены, в будни бездельничают...

Бывало, услышат бубенцы - прячутся по хатам, не дышат, из окон выглядывают: кто едет? А теперь спокойно стоят на дворе, и вид у них такой, словно ничего не случилось - только земский с приставом мчатся по улице на борзых конях, вихрем снег вьется. Не очень приветливо встречают начальство: бросают хмурые взгляды вслед саням и не кланяются чубы, редко когда склонится седая голова, а некоторые просто стоят спиной и не оборачиваются. Удивительные перемены. Люди таят злые умыслы.

Опухший, заспанный урядник Чуб стоял перед приставом навытяжку, докладывая, оправдывался:

- Всю ночь объезжал село, падал снег...

- Из листовок? - с издевкой перебил пристав Дюк, высмеивая его при людях.

В волости началась беготня, суета. Сзывали десятников, старост, скликали стражников. Калитка услужливо выложил перед земским листовку. Добросельский тяжело сел за стол, насупил черные густые брови, лицо и лысина его побагровели.

Стражники ходили по селу, срывали листовки, заходили в хаты, стращали, грозили, требовали, чтобы признались, у кого припрятаны листовки. Да разве скажут, признаются? Вместо этого люди насмехались, пререкались с начальством. Непряхе не было прохода. Беда в собственном селе быть стражником - ни внимания, ни уважения!

10

- Ты Орину поедом ела! Все мясо объела! Кожа да кости! Выпила кровь! Засохла дочка у тебя! Была как калина, а пришла синяя, худая, босая! У тебя и хлеб и соль под ключом, одна вода не под замком!

- Дочка твоя ленивая и бесстыжая, как и мать! - ответила Ганна Калитка разгневанной женщине.

- Мало дочь ворочала тебе мешков? - отчитывала Чумакова Лукия сватью. - Мало скотины выходила?.. Ты причесанная, холеная, в постели нежилась, а на дочке сорочка истлела от работы!

- Ты, что ли, мне богатство нажила?

- На хабарах разжились!

Собирались люди, выглядывали из-за тынов, смотрели, слушали.

- У этой Ганны рот никогда не закрывается, - заметила соседка Татьяна.

Оскорбленная в своей добродетели, Мамаева Секлетея осуждала семью Чумака и ее дурные нравы... Морозиха целиком сочувствовала куме, а вот старую Жалийку никак не пронимали рассудительные слова, и она пускалась в пререкания:

- Орина столько вытерпела с этим богатеем!

В пику хозяйкам, распустившим свои злые язычки, Татьяна Скиба вступилась за бесталанную невестку:

- Да Орина не жила, а только мучилась, какая с ним жизнь, это же пень! - то есть сын старшины.

Охаяла Татьяна хозяйского сына, и теперь Мамаева Секлетея напала на нее. Кому, мол, не известно, Татьяна сама хотела породниться с Чумаками, да не вышло, так она теперь защищает и покрывает Орину. Орина у нее все дни проводит. Порядочные люди на порог не пустили бы, не приняли бы, а Татьяна сама заманивает Орину...

Секлетея и Морозиха спорили с Татьяной и Жалийкой, всячески защищали Калиток:

- Орина пошла за единственного сына, хлеб соблазнил! Что у нее было? Одна сорочка на плечах - нечем постель застлать. Что она принесла, что привезла? На чужое богатство позарилась. Единственный сын, на войну не возьмут, с братьями делиться землей не надо... Язык Лукия распустила, взяточником обзывает старшину. На власть наговаривают, стыда нет, бога не боятся...

Татьяна вновь обращается за сочувствием к соседкам... Бесстыжие хозяйки занимаются наговорами на честную женщину, оговаривают Орину. А кто же не знает, что Чумаки из-под кнута выдали замуж дочь, что Мамай околпачил Чумаков, ни одна девушка не хотела выходить за придурковатого парня.

Улица раскололась на два враждебных стана, защищавших каждый свою сторону, и свара разгорелась бы, вероятно, на весь околоток, но внимание соседок снова привлекли сватьи, которые в разгаре страстей честили друг друга. Все заслушались, как Ганна Калитка разделывала Чумакову дочку:

- Хлеба напечет - печку хоть строгай! Из белого черное сделает! На скатерть положит хлеб - все слиплось! Везде следы пальцев! Хату побелит как кузня! Масло собьет - оно тает от ветра, не то что от солнца. Выстирает сорочки - как тряпки. Посуду моет, музыка заиграет - у нее миски из рук валятся...

Ганна Калитка стыдила сватью - нечего сказать, хороша хваленая, работящая да старательная Чумакова дочка!

Всем памятно - кто мог забыть? - как Ганна на весь Буймир ославила невестку, ходила по всему селу, показывала скатерть в слипшемся тесте: "Смотрите, люди добрые, - невестка хлеб пекла!" Об этом пересказали матери, и Лукия немало плакала, горевала... Издевались над дочкой у Калиток как только могли. И еще рассказала Лукия людям, как муж ночью избил Орину, вероятно хотел, чтобы черная болезнь напала, испугать хотел, и она прибежала в родной дом босая. Думал, вгонит жену в чахотку, никому не будет нужна. И хоть бы муж был, как у людей, а то мохнатое да уродливое - глядеть тошно.

Лукия теперь увидела все в новом свете и многое себе уяснила, все припомнила. Неспроста Мамаева Секлетея не хочет сына женить на ленивой Ульяне, которая вся пошла в мать.

Уж тяжелее обидеть, допечь Ганну вряд ли можно было. И без того засиделась дочь в девках, никто сватать нейдет, хоть она и из богатого двора и дочь старшины. Проклятая сватья нарочно разносит худую славу, пугает людей, чтобы никто не брал Ульяны. Вот к чему клонит сватья.

- Ведьма! - с пеной на губах крикнула Ганна.

Обругав сватью непристойными словами, она, к общему удивлению, рассказала всем, как ее сглазила эта ведьма. Ударит гром, молния - и заложит грудь, нападет кашель или заболит голова, уши. А то раньше не было ничегошеньки... Возвращалась Ганна с базара, встречает ее сватья: "Ты уже с базара? Так рано?" И что бы вы думали? Едва смогла Ганна вытопить печь! Ну, сама не своя! Все ломит, крутит, болит. Обеда не смогла сготовить...

Может быть, этот рассказ кого-нибудь и убедил, но Лукию он развеселил и обозлил. Сильнее оскорбить, чем этой бредовой выдумкой, навряд ли было возможно.

- Типун тебе на язык!

- Ведьма!

- Чтоб ты до дома не дошла!

- Сводница!

- Чтоб у тебя язык отсох!

- Так бы и жила своднями!

- Змея!

- К Татьяне ходила?!

- Чтоб тебе ноги повыворачивало!

- Что цыганка на базаре сказала?!

- Чтоб ты домой не вернулась!!

Выглянул Иван Чумак из хаты, хмурым взглядом окинул сварливых, горластых женщин.

- Плеснуть бы на вас водой! - рассудительно проговорил он и, бессильный угомонить разбушевавшихся сватий, ушел в хату, не стал слушать.

Люди с любопытством следили за этим поединком, слушали, думали и сказали:

- Лукия отдала дочку силой, а теперь клянет сватью. Разбогатеть хотела. Искалечила дочери жизнь, а теперь враждует с Калитками.

Каких только перемен не бывает с людьми!

Навеки со сватьей поссорилась, разругалась Лукия!

Если вам приснятся цветастые рядна - так и знайте, непременно к ссоре...

11

Звонят в колокола, позванивают белые опошнянские горшки, пастухи играют на сопилках, гончары высвистывают на глиняных петушках - ярмарка!

Яркие, как калина, девушки прогуливаются среди саней, в аксамитовых корсетках, в цветастых сорочках. Волосы у них заплетены в косу, а у кого пышные, то в две, и уложены венком. Сапожки по ноге, а ноги мерзнут, девушки подковками постукивают, притопывают, сапожками зелеными, красными, желтыми... Честь и слава девушке, которой не холодно на морозе и не душно в жару. Если хлопец нравится девушке, то и ноги у нее никогда не мерзнут, будет стоять ночь на морозе и ногой не топнет. А если уж не нравится, так и знайте: ноги сразу замерзли, мне надо домой идти.

Пестрят в глазах плахты, украшения, ленты, уборы. Как бы ни была девичья жизнь тосклива, но одежа играет всеми цветами, веселит сердце. Зеленые пояса перевивают девичьи станы, красная обшивка плещет по голенищам, щеки на морозе пылают. Какая-то девушка купила зеркало, собрался девичий кружок, смотрятся... Что нужно дивчине?..

У парней шапки сбиты на затылок, сапоги ослепительны. Они прохаживаются по ярмарке, лакомятся медовыми пряниками, перебрасываются с девушками шутками, криком, смехом, угощают пряниками. Хлопцы встряхивают чубами. Каких только нет чубов - лоснятся на солнце - девчата могли вдоволь налюбоваться. У кого пышный, у кого приглаженный или кудрявый, у кого волнистый. Мамаев Левко видный на всю ярмарку хлопец - пухлое лицо его красно, как пояс. Сошлись парни-богатеи, завели спор - кто больше выпьет пива. Люди идут, вскидывают глаза, видят, у кого больше бутылок, у кого какие достатки.

Тут, в толпе, шатаются и Павло с Максимом, и Маланка с Ориной и Одаркой протискиваются меж саней, залезли в такие дебри, что и не выберутся никак. Конечно, ходят они тут не без дела - повезут домой ярмарочные люди нежданные гостинцы, только не каждому ведать о том положено. Лирники поют хриплыми голосами жалостные песни о войне. Собралась толпа, люди с опущенными головами стоят в задумчивости, слушают, у иных бегут слезы: тужат по сыновьям, мужьям, братьям, сложившим головы в песках Маньчжурии. Покоряются, терпят - до каких пор?

Среди ярмарочного люда сновали и подростки в матросских, солдатских бескозырках, которые искалеченные отцы попривозили с войны.

Сквозь крик и рев беззаботно журчат ясноголосые сопилки, струятся, как весенние ручейки. Кожухи бьют по рукам, хлопают, торгуются. Горланят пьяные гуляки. Прасолы, мясники, свиноводы, засаленный, важный народ, устраивают свои дела.

Дюжие мясники с набрякшими на морозе лицами рубят на пеньках мясо, а те, что распродались, пьют под навесами горилку, бегают собаки и лижут пеньки...

И чего только на этой ярмарке не наслышишься! По всей ярмарке идет говор:

- Шкарупа повесился!

- Да где ж повесился, он под навесом пьет горилку.

- Значит, что-нибудь есть, коли люди говорят...

Ярмарка собирает и разносит по свету все новости. Собрались в кружок платки - черный, цветастый, рябой, зеленый, вели разговор о том, что Яков бьет Орину. Черный платок учил молодиц уму-разуму:

- Надо уметь мужу угодить - постирать, помыть, чарку налить...

Раскрашенные горшки сияют на снегу, торговки бубликами, салотопницы, перекупщицы скликают из-под палаток ярмарочный люд. Шипят оладьи, вкусный запах постного масла разносится по торговому ряду, пьяно пахнет кожа, распирает грудь, густой березовый запах дегтя кружит голову, чудесный аромат источают меды - розовые, красные, синие, желтые, грушевые, бураковые, сливовые. Торговки цедят, нахваливают, кивают - вон у той мыши плавали, фуксином мед подкрашен. Проголодавшиеся покупатели подхватывают бубликами бекмесы*.

_______________

* Б е к м е с - арбузный мед.

Базарные утехи!

Слоняется человек по ярмарке, места себе не находит, трется среди ярмарочных купцов, задурили совсем голову человеку, свету не рад, растерянный, озабоченный... Вдруг спасительная мысль пришла в голову, можно сказать, вспыхнула: "Лучше пропить, чем дегтя купить!"

Прояснился свет у человека, на ярмарке наступил порядок.

Румяная торговка наперебой с другими приглашает покупателей, чтобы отведали медового кваску - остренького да пьяненького.

- Вот квас так квас, только в Москве да у нас, и государыня пила, три ведра взяла... И еще заказывала...

Грузные купцы скупают шерсть, пряжу, смушку, - как раз идет овечий окот, смушковая ярмарка. Молодки любуются полотнами - нежные белые полотна ласкают румяные лица.

Чего только нет на этой ярмарке! Где еще есть такое куриное перо? Шерсть? Воск?..

А какие колеса продавали - сплошной звон! - бороды зачарованно рассматривали тяжелый обод - ясеневый, гнутый внутренней стороной до спиц, молодой ясень, а старый - гнут иначе... На все нужна ухватка, талант. Колесник не какой-нибудь - у таращанского мастера учился!

А посреди ярмарочной площади приметные в толпе стоят урядник Чуб и возле него стражник Непряха - в новых мундирах, казенный цвет внушает людям страх и уважение, красные шнуры горят. С саблями, при шпорах, они стоят слушают, смотрят: время тревожное, год неспокойный, бунтарские дни за всем не уследишь, не усмотришь, недоглядишь, всего недослышишь. Вдруг лица их просияли, Непряха выпрямил длинный свой стан, Чуб, пригладив пышные усы, ловко вскинул руку к козырьку: пышные хозяйки плыли, усмехались, кивали - чернобровая Ганна и русая Секлетея протискивались к коровам. Видные хозяйки, кожухи на них в четыре смушки, с красной каймой, вывели коров на ярмарку.

Люди заглядывались вслед разодетым хозяйкам, рассуждали:

- За королем и Химка барыня, а за пьяницей и княгиня сгинет.

Отменные коровы, не коровы, а колодцы, весной будут с телятами. Коров хозяйки продавали дорого, предвесенняя скотина в цене, перезимовала, выкормлена. Осенью скот дешевый хозяева скупили, а теперь перепродают с барышом. Мамай, Калитка сбывают лишних коров, а Грицко Хрин продает последнюю - единственное утешение в жизни, кормилицу, спасительницу. Теперь покупай коня, впрягайся сам в работу. Все равно пасти скотину негде, снимай у Харитоненки луга, а потом не вылезай из отработок. А там осенью коня продашь, купишь корову. Так и вертится крестьянская жизнь.

Ярмарка гудит, ревет, стоит сплошной говор, ярмарка горланит, ржет, свищет, гремит, гогочет.

Со всего света понаехало народа! Из Шкарупивки, Ламахивки, Чопивки, из Капустянец, Чаколапивки, Веприка, Махинихи, Сыроватки, Чумакивки, Чупахивки...

У церковной ограды столпился народ - люди протискались через загроможденную площадь и обступили лирника. Немало лирников на ярмарке, голоса их среди оглушительного гвалта стонут и завывают. Но шапки, платки, кожухи только сюда и плывут, толпятся, смотрят. Слушают песню про старшину и потешаются. По всей ярмарке сразу пронесся слушок: "Знаменитую песню про Калитку сложил лирник. Пойдем послушаем..." Люди бросали торговлю и сбегались к церковной ограде, хватались за бока. Деньги непрерывно сыпались в мисочку лирника, который наигрывал и пел-выводил, как ненасытный старшина за казенную печать рубли собирал, себе карман набивал, десять лет прослужил, сто десятин земли прихватил.

Люди съехались из соседних сел, из полтавских, гадячских хуторов, в кобеняках, серяках, свитках, кожухах, из Веприка, Ольшан, Капустянец.

- О каком старшине поют? - спрашивали иные.

- О нашем Калитке Романе, - услужливо разъяснял всем Захар. На весь уезд разнеслась слава старшины.

- Все они прохвосты! - говорили люди и бросали лирнику медяки, а порой и серебро, передавая их в толпе, как в церкви передают на свечи, всем понравилась песня о "цибульчанском" старшине...

А тому, кто не знает, почему его так называют, Грицко Хрин охотно рассказывал: когда выбирали старшину - кидали головки лука, то есть цибули. "Вот так потеха!" Люди качали головами, а лирник Дорофей пел, как старшина "цибульчанский", он же опекун Дарьи Рипчанской, Маруси Замшанской...

Грицко Хрин снова разъяснял, кивал в сторону молодых рослых торговок, к которым хаживал старшина...

- Он же председатель суда, мошенник хоть куда, - выводил лирник.

Слушатели сопели от удовольствия. Отныне весь мир будет знать старшину Романа Калитку! Веселый день настал для Буймира - люди бросали все, зазывали соседей: "Идем, послушаем песню о нашем старшине!"

Лирник Дорофей пел, и люди не могли наслушаться.

Все лирники в этот день завидовали Дорофею, который неизвестно чем приманил народ. Толпа росла, гам не утихал. Старый Дорофей был удивлен такому счастью, которое еще не выпадало на его долю - целый мешок медяков насобирал!

А что касается Захара, Грицка - творцов этой незабываемой песни, то о них и говорить нечего. Они-то больше всех радовались своей затее, конечно не подавая вида. Всё припомнили старшине - солдатские деньги, сиротские слезы, навек ославили, осмеяли ненавистного Калитку... Метался в этот день старшина, выходил из себя, но никак не мог сообразить, кому могла прийти эта затея в голову. Вероятно, бурсак какой-нибудь сложил. До черта развелось в Буймире тайных, ловких злодеев. Старшина спрятался от людей, не вылезал из хаты, зато уж Ганна с Секлетеей наслушались, натешились досыта! Мог ли ожидать Калитка такой напасти?

А лирник Дорофей, как во сне, крутил свою лиру, накручивал деньги: "Что за диво? Что за песня? Озолотиться можно!"

Лирник играет, народ потешается, ярмарка кружится, крутится, а стражник Непряха и урядник Чуб стоят посреди и не знают не ведают, что на свете творится. Мало ли лирников на ярмарке? Выводят во все голоса, даже в голове гудит. А если бы и дознались, что бы они сделали? Правда, люди твердят, что урядник со стражником все могут сделать, разве что не остановят солнца.

А тут еще Захар среди ярмарки стал на сани и обратился к людям:

- Товарищи!

Это долетело до уха урядника, и он приказал Непряхе:

- Дай ему "товарища" в зубы!

Где там! Люди плотно обступили Захара и требовали: пусть говорит! Теперь свобода! Манифест слышали? Надо, чтобы все крестьянские нужды доходили до царя!

В то время по селам гуляла молва о том, что царь-батюшка не знает не ведает, как людей обманывают, - нерадивые слуги скрывают правду от царя.

Захар стал на сани и объявил людям, чтобы не нанимались к панам по дешевой цене, чтобы требовали высокой платы: плужники, сеяльщики - полтора рубля, бороновальщики - рубль. Харитоненко дорого берет за аренду, эксплуатирует наш труд, нанимает рабочую силу за бесценок. Надо нашим людям за ум взяться. Мы добьемся свободы только тогда, когда народная власть станет.

- Ты говори о земле, а власть - леший с ней! - вразумлял оратора Иван Чумак.

Людям понравилась мысль о единодушных требованиях к панам, решили обсудить этот вопрос на сельских сходках, подбадривали оратора.

Такое собрание на ярмарке не новость. Пристава нигде не видно, и Чуб сегодня полновластный начальник. Где бы ни собралась толпа - известно, речь идет против панов. Плохо только, если кто-нибудь услышит из экономии - донесет Харитоненке, дойдет до земского, до исправника, те дадут нагоняй приставу, тогда уж несдобровать и уряднику. Ну и времена! Разве может Чуб среди бела дня заткнуть людям рот, когда сам манифест говорит?.. К тому же немало важных хозяев Буймира мотаются по ярмарке, слушают...

Захара чуть не сбили с ног - столько народа привалило, услышав заманчивые слова о земле, оплате, аренде. Всем не терпелось послушать, что будет говорить длинный невзрачный человечище в сермяге. Оратор широко раскидывает умом, видно, человек здравого смысла, все хочет охватить. На что нам война - людское горе, слезы, пагуба! Только ненасытным панам нужна китайская земля, нам и своей хватит, надо только вырвать ее у панов - вот куда он гнет, к совершенно другой войне призывает, к войне против панов.

Оратора обступили, слушали его речь о том, как крутится "земельный" шар, и о том, что "лиригия" - дурман. Сегодня поп повенчал молодых, а завтра муж набил жене морду, приходит она к попу служить молебен Ивану-воину, чтобы укротил мужа, - вот попу снова выгода.

Шум и гам поднялся в толпе от этих безбожных слов, Захар увидел красную Мамаеву рожу. Тот надрывался, грозил кулаком. Лука Мороз тоже возмущенно что-то выкрикивал. Тут протискался урядник со стражником и разогнал сборище - не собрание, а буйство, беспорядок. Послышались угрожающие выкрики - одни стали оборонять Захара, а церковный староста Мамай с компанией наседал. Кто-то крепким кулаком саданул Захара в бок, на него насели, Грицко Хрин едва вытянул приятеля из толпы, принял на себя тумаки. Друзья замешались между санями, конями. А что такое сказал Захар? Разве не такое бывает на селе? Мамаева компания хотела расправиться с ним за правду. А Захар еще не все высказал. Он развозил рукавом кровь на лице, чувствуя ее соленый привкус, набрал горсть снега, прикладывал к распухшим губам, к носу, останавливал кровь и ронял красные, как маков цвет, комки.

Пусть подождут, время придет, Захар им еще и не то скажет. А над Калиткой, над властью сегодня здорово посмеялись! Приятели смотрели на свет счастливыми глазами, хотя и пострадали за правду. Сегодня они заправляли ярмаркой. Горячая надежда легла на сердце. Приятели запели даже неизвестную доселе в Буймире песню. Пусть-ка раскусят кто слышит, что это за песня... Сани плыли по дороге, люди возвращались с ярмарки тоже с песнями, с криками, но такой песни, какую пели обиженные певцы, никто не слышал. Выражение глубокой задумчивости лежало на лице Захара. Мало кто знает... Глупый человек давно бы уже пропал от нужды и горя. Но Захар крепится! И повеселится, и запоет, и засмеется. И он еще даже надеется мало ли на что он надеется! Люди, не знавшие горя, не ведают и счастья. Скоро, скоро, чует сердце, народ соберется с силами... "Вставай, подымайся, рабочий народ!"

Люди возвращались с ярмарки не с пустыми руками. Захар и Грицко примечали - в руках были прокламации, повсюду в санях листовки. Это Павло с Ориной постарались. Люди, живущие в глуши, хотят услышать правдивую весть. Страшные слова западали в голову: в России нет закона, - в России столб, а на столбе корона. Эти меткие язвительные слова шепотом передавались из уст в уста, из села в село, добавлялись в разговорах, которые были все на один лад - о земле, о власти и велись с опаской, осторожно, чтобы кто-нибудь не проведал. Надо беречься от злого уха. Наиболее рассудительные, а таких было немало, со страхом открещивались от этих богохульных слов. Они ничего знать не знают и ведать не ведают, не знают, что к чему, чтобы не попасть в свидетели. А кое-кто мог даже донести.

Разбитая, ухабистая дорога змеилась, сани медленно ползли по улице, люди сбегались, обступали грамотея, читавшего вслух листовку. Обвисшие усы, нахмуренные лица, кожухи спешили за санями, чтобы не проронить ни слова, и когда слышалось "Пролетарии... соединяйтесь", то осведомленные в политике люди сразу отмечали: это социал-демократы.

Захар, который поспевал всюду, где только собиралась толпа, казалось, наизусть знал эту листовку, заучил и пересказывал внимательным слушателям: как люди хотели прийти к царю со своими жалобами, шли с хоругвями, царскими портретами, молитвенными песнопениями... "Спаси, господи, люди твоя..." Грянули выстрелы и покосили народ. Выручил! Нашли правду в защите от кривды, гнета, надругательств!.. Спаслись от самоуправства!.. Саблями секли, рубили, не разбирали, где седая голова, где мать, где дитя, топтали конями, а кони кованые...

Дорога вьется улицами, балками, выгонами, саней - глазом не охватишь. Хоть вечер и близко, люди не спешат, толпятся, разные листовки ходят по рукам. Крестьянский союз призывает братьев к борьбе за землю и волю.

Хуторяне жаловались, что живут без новостей в глуши, в лесах, в степях, - на ярмарке только и услышишь и увидишь свет. Иван Чумак обращается к толпе растерянный, беспомощный. Засыпают листовками села, ярмарки, не знаешь, кого слушать, кому верить. Одни твердят, что земля божья, должна принадлежать всему народу, как вода, ветер. Будь проклят человек, выдумавший загородки... Это не укладывалось в голову Чумака - как же без ограды? Страх нападал, приходила в голову мысль о непонятных днях, о которых пророчили старики, когда смешают землю и степи сольются в один цвет, как море. Иные призывают свергнуть царский строй, перебить плохих начальников - губернаторов, исправников. Слух идет, что один князь уже убит... великий... Сергей Александрович. Совсем потерялся Чумак. Беспокойная мысль набежала на людские лица.

Никто, конечно, не будет тужить об этом князе. Тем временем кто-то рассказывает людям о негодных приемах социалистов-революционеров. Что сделают бомбы, когда народ не разбужен?

Все заметили неказистого "оратора", - видно, крепкого ума человек.

Эти слова понравились людям - справедливые слова. Правда, Грицко Хрин не прочь пустить кровь душителям. Он бьет себя кулаком в грудь - вот тут наболело, он давно вынашивает мстительную мысль о расправе с Калиткой, с земским. Он даже не теряет надежды взять за горло Харитоненку. Какая бы кара панов ни постигла, она не окупит вековых издевательств над людьми! Грицко, а с ним и некоторые другие восхваляли карающую руку - надо проучить правителей, чтобы скорее вернули людям свободу, скорее роздали панскую землю.

Настало время, когда каждый мог распоряжаться своей судьбой. Пошатнулась покорность людей, каждый хотел по-своему разгадывать мир. Разбуженное сознание, еще глухое, чахлое, часто билось в беспомощности, не могло осилить сложных событий.

В голову приходили порою несообразные, путаные мысли.

Чумак в партиях не разбирается, голова кругом идет: одни готовят народ к восстанию, призывают разорвать путы крепостничества, силой отобрать у панов землю, другие предупреждают, чтобы капли крови не было пролито. Кто советует разбивать экономии, жечь панов, а кто и предостерегает от этого. Иные домогаются уравнять всех людей, призывают крестьян к черному переделу. Множество слов не укладывалось в человеческие головы и странно беспокоило. Аренды, оплата - это все знакомое, тут у всех большой опыт, давно душой болеют об этом. Чумак уже, правда, привык, и ему даже нетрудно выговаривать такие сложные слова, как "социализация" и "национализация земли", хоть значения их он толком и не знает.

Странное дело, но все теперь обращаются к Захару за советом как к "оратору", он должен все знать, растолковать. И Захар не очень колеблется - охотно разъясняет недоумения, довольно свободно говорит о "селянской программе", о социал-демократах, чтобы за ними-то шли люди, а собравшиеся внимательно слушают, кивают головами и поражаются: ну и голова у этого Захара, кто бы мог подумать! Понятно, откуда же людям знать, с кем ведет дружбу Захар? Захар всегда так или иначе ответит, объяснит, не отмолчится.

Былая неприязнь, посеянная злой волей между соседями, словно исчезла, и Чумак охотно ведет разговор с Захаром как с равным, снова излагает свои соображения перед сметливым соседом:

- Правильно, что мы должны добиться земли и воли, но зачем же "долой царя"?!

Захар убедился, что Чумак снова вносит путаницу в головы людей, хотя сам Чумак, собственно, плетется за селом. Поэтому Захара берет нетерпение досконально объяснить людям, что пока не будет власть народной, до тех пор не увидеть никому земли и воли.

Еще никогда так не запутывалась крестьянская мысль, как в эти дни, когда она билась над мировыми загадками. Пробужденная, она изнемогала в поисках правды, воплощенной в слове "земля". Одни надеялись на помощь царя, ожидали царских милостей, возлагали надежды на чудотворный манифест - среди таких был и Иван Чумак. Другие твердили, что нужно собственными руками, с рабочими, со всем русским народом добиться народной власти, окропить свободную землю панской кровью, - к этому призывал людей Захар.

Рассудительные, умеренные люди относились к речам Захара с осторожностью - он толкает к плохому. Хотя и знали - это не его собственная выдумка. А пока что решили добиваться того, что ближе, понятнее людям и, по правде говоря, безопаснее, - чтобы паны не драли за аренду и увеличили оплату заработчикам.

12

Пока люди возвращались домой и головы их были заняты мыслями о важнейших вопросах, на ярмарке произошли такие события. Калитка повстречал лирника, который брел, чрезвычайно довольный, по площади с тяжелым мешком медяков, и спросил, кто научил его песне. Да что мог сказать Дорофей разве он знал, что это были за люди? Калитка пригрозил разбить лиру ему об голову, если он еще раз услышит эту песню, дал три рубля денег и выгнал его из села. Старшина издавна усвоил привычку - с людьми да еще с подчиненными он не станет время тратить на разговоры. Он должен ото всех требовать, приказывать, запрещать, пугать, подчинять, на то он и старшина, власть, а не какой-нибудь обыкновенный хозяин. Он должен править, господствовать над людьми. А тут вдруг такое неуважение, издевка, поношение! Старшина очень разгневался, мясистый нос его налился кровью. Такие дни выпали, чтоб они провалились, такая лихая година - хозяйство разладилось, хоть беги из хаты, а тут еще с бунтарями нет покоя, на ярмарке поют поганые песни, - срамотища! - поносят власть. По рукам ходят листовки, село засыпано прокламациями, которые подбивают людей на бунт.

Этот бродяга Нарожный слоняется повсюду с волчьим билетом, толкает людей на дерзкие выходки против правителей и никак не попадается в руки властям. И чего только не делали: по приказу земского и исправника перевернули все село, разогнали посиделки, запретили всякие собрания, гулянки, спевки, да разве обнаружишь бунтовщика? Мало ли дорог ведут через Буймир, мало ли всякого люду шатается? Дошли до такого издевательства - в церкви листовки стали раздавать. Кто-то кому-то сунул пачку, тот передал другому, думали - царская грамота или "Голос из пустыни преподобного Сергия". Пока раскумекали, листовки разошлись по рукам. Что же, в церкви будешь гоняться?

Да и разве это один случай? Калитка не запомнил всех листовок, что забрали у крестьян урядник со стражниками. По хатам, на ярмарках, в лавчонках, в церквах, на мельницах, в маслобойнях, на свадьбах - повсюду разбрасывают их, раздают, расклеивают. Исправник и земский целую пачку повезли в Харьков к губернатору. Это только в одном Буймире... "Почему сдался Порт-Артур?", "Начало революции в России", "Царь и народ", "Солдатская памятка", "О царском манифесте", "Вперед", "Искра", "Надгробное слово министру Плеве", "Письмо священника Гапона" - печатные и писанные от руки, каких только не было! И никто не может ничего поделать, каждому крестьянину не терпится узнать, словно сатана его сзади тычет, что пишут большевики, эсеры, крестьянский союз, анархисты, братчики, поп Гапон, трудовики. Каждый горит желанием узнать о земле, а тут кощунственные мысли в голову лезут, неуважение к власти. Счастье еще, что можно пересчитать по пальцам грамотеев в Буймире, но ведь, на беду, школьники помогают, отцы принуждают читать детей... Уж их учитель Смоляк научит разуму! Да что же это за дети вырастут? Надо присмотреть, он там и девушек и парней учит грамоте... Наверно, чтобы оторвали голову правителям...

Когда явились урядник Чуб со стражником Непряхой, Татьяна сеяла муку, а Захар строгал зубцы для борон.

- Ты чего агитируешь, что у нас бога нет? - спросил урядник Захара.

Может быть, кому-нибудь и непонятно такое слово, как "агитация", но домашние-то знали, не раз слышали. Татьяна испугалась - снова муж каких-то бед натворил. Захар молча показал на украшение дома - образа, что подряд висели на стенах, в позолоте, рушниках, закопченные, и строго смотрели на урядника, навевая благочестивые чувства. Урядник, остывая, пригрозил, что возьмется за Захара, если он не одумается, и снова спросил, какую песню он распевал вчера, идучи с ярмарки. Хата онемела в напряженном ожидании, в скрытой тревоге. Татьяна застыла с ситом в руках. Тугой на память Захар не в силах припомнить.

"Вставай, поднимайся!" Кто в Буймире знал эту песню? Захар возвращался с ярмарки и пел ее, люди слышали. Слова зажигательные и голос сильный. Никто никогда ее не знал, не слышал. Хоть народ и занят был своими мыслями, уши сразу уловили непривычный напев. И урядник и стражник тоже слышали, да не обращали внимания, мало ли кто горло дерет на ярмарке? Только на другой день распознали, что песня-то бунтарская. Видно, Мамай сообщил, что пел ее Захар, а Грицко Хрин подпевал басом. Потому-то и пришли урядник со стражником. Это Захар понял. Да, но у него память отшибло.

На стене висела картина "За недоимку", подаренная Захару Нарожным. Замечательная картина. Она сразу приковала взгляд урядника. Улица, убогая хата, урядник тянет корову, толстопузый богач потешается. А мать и дети плачут.

Увидев своего собрата в таком неприглядном свете, урядник сразу сообразил, что это злонамеренная картина. Он сорвал ее со стены вместе со стеклом.

- Где взял? - строго спросил он Захара.

- Мало ли картин продается на ярмарке?

- Где ты слышал эту песню?

Захар пожимает плечами - мало ли песен он знает? Какая песня?

Дед Ивко заступается за сына: ходит на заработки, по экономиям, почем знать, где научился?

Урядник сердится, урядник знает, что говорит, умеет нагнать на людей страха:

- Бунтарская песня! Где слышал?

Захар уверяет урядника - известно, пел, нет у него голоса разве? На клиросе, бывало, никто так не выведет "Разбойника благоразумного". Плакали люди. Что же это такое он пел на ярмарке? Может, напомнят? Очень ему хочется узнать, чем он мог заинтересовать людей?

Урядник Чуб снова сердится, топает ногой, хлопает по голенищу саблей, кричит:

- Напускаешь тумана!

Топает и стражник Непряха:

- Не морочь!

Дед Ивко со своей стороны подает слово. Пусть рассудят. Мы люди темные. Мало ли среди нас ходит людей с "волчьими билетами". Может быть, кто-нибудь и пел, может быть, кто-нибудь и сказал. Удержишь ли все в голове? Память - как бочка без дна. Мы люди темные. Ничего не знаем. Порт-Артур взяли? Что мы знаем? В Харькове, в Сумах бастуют? Слухи всякие ходят. Еще не то будет. Еще взойдет солнце...

Урядника жаром обдало, душно стало в этой хате. Забили, заморочили ему голову. Что за люди, что за разговоры - не добьешься толку. Ушел урядник из хаты и унес неутешительные мысли о странной беспутной семье. Рад, что вырвался из хаты, избавился от этих нестерпимых людей. А тут еще Захар вяжется, провожает до ворот, не отстает, выведывает:

- А что? Может, это какая-то политика?

Урядник и слушать не стал - махнул рукой на докучливого хозяина. И стражник Непряха накричал на Захара, чтобы не цеплялся как репейник, - вот ведь пристал! Как громом прошиб Захара, объявив ему:

- Твоя личность начальству не наравится! Вот оно что!

Захар никак не опомнится, разводит руками: почто такая немилость?

Недоумок этот Захар, решил урядник.

Какой же недалекий человек этот Захар!

13

- Накуковала мне кукушка: и голодная, и без денег...

Татьяна поставила ведро на лавку, вытерла полотняным рукавом взмокший лоб. В закопченную хату повеяло свежим утром, ворвался весенний гомон. Татьяна жаловалась - кукушка птица вещая, прошлый год закуковала поле, хлеб не уродил, дал бы бог, чтобы и в этом году чего-нибудь не сталось плохого. Пробились свежие травы, наливались соком деревья, распустилась пышная верба.

- А как там о манифесте, не слышно?

У ворот грелись на солнце бороды, выспрашивали Павла, который брел по улице с угрюмыми мыслями. Куда податься? Широкий свет манит. Податься ли на заработки или снова зарыться в землю? Хоть бы он был научен плотницкому делу. Пойти с весны гнать деготь, на дегтярное производство, прогнать тоску из сердца? Пристать к берестянщикам или пойти сплавлять лес по Днепру? Или, может, выжигать кирпичи, бить камень?.. Кругом неохватные просторы, и не знаешь, куда деваться, где заработать на прожитье. Орина упрашивает подождать - пойдут они вместе весной в далекую экономию, но разве в экономии скопишь на хозяйство? В поисках заработка отважные люди пускаются с торбой за плечами в далекие пути, смелые, как птицы, они снаряжаются на лучшие земли искать счастья. Так не пристать ли к ним и Павлу? Каждую весну одни и те же думы, одни и те же заботы - куда приткнешься без ремесла? Давно нет вестей от Нарожного, и это тревожило он всегда вносил просвет и надежду в души. Покинуть село в эти неспокойные дни, - но как бы не было упреков от Нарожного... А тут еще угрожающий царский указ. Павло знает, он несет сумятицу на село, вечно живущее в тумане ожиданий и надежды.

С Дальнего Востока в деревню приходили вести, расписанные, размалеванные солдатские открытки ходили по рукам, поражая легковерных. Сам царь в простой одежде, положив молодому солдатику руку на плечо, дарит ему красное яичко. Под райским деревом сошлись солдаты в полукруг и играют крашеными яйцами. Другие стоят навытяжку перед пасхальным столом с питьем и яствами - ждут, когда придет минута, чтобы разговеться. Возле офицер христосуется с солдатом. Весело на Востоке. А на обороте бесхитростно рассказано о том, что нарисовано-то хорошо, да горькое наше подневольное житье... Было над чем задуматься.

Теперь нередко можно увидеть и солдатский мундир за плугом - ветер мотает пустой рукав. На ярмарке черные фуражки выделялись среди брылей. Солдаты возвращались с войны искалеченные, увечные, не очень разговорчивые, а когда приходили в себя, разносили ненависть ко всему, что называется паном, министром, генералом, и некоторые даже безбоязненно проклинали прогнивший царский строй, предсказывали, что скоро полетят короны. Таким был кривой Охрим. Старая мать Жалийка била в церкви поклоны за сына, что вернулся живым. С волнующей вестью она прибежала к людям. В поле сын работать не сможет, там и нивки-то клочок, он сладил в саду навес и купил кувалду - когда-то в кузнице экономии работал, будет теперь чинить плуги, возы.

Староста метался по селу, созывал людей на работы - никто нейдет, слушать не хотят. Раньше кто бы осмелился не подчиниться? А теперь не допросишься, не домолишься. Он встретил Павла и укоризненно выложил ему свою жалобу: вот до чего довели эти прокламации да ораторы - распустились люди. На что Павло, никак не сочувствуя, ответил: "Станут люди среди помещичьих полей исправлять дороги! Пусть Харитоненко их поправляет, нанимает рабочую силу". Померкла бляха на груди старосты. Увидев на улице толпу - это были самые богатые хозяева, - Лука Евсеевич нерешительно обратился:

- Люди добрые, когда же будем пахать общественные земли?.. Исправлять дороги?.. Плотину гатить? Вода проточила, прорыла.

Все уклонялись, увертывались, а Мамай даже пристыдил старосту всенародно:

- Что же, ты не знаешь, что ли, сколько у меня поля? Что я, в магазине хлеб беру взаймы?

Как пришла весна, Мамай потерял сон и покой. С самого рассвета Остап Герасимович если не в поле, то на току толчется с граблями, покрикивает на батрака Тимофея Заброду, на девушек, что ровняют грядки, косит глазом на осину - аист прилетел, чтоб ему пусто было, ладит гнездо на осине, буря-то сломала верхушку осины. Кто только не зарится на его добро! По меже протоптали тропинку - то бы трава выросла, скотинку бы выпустил, так нет же, вытоптали, чтоб у них ноги отвалились. Все крадут у Мамая, растаскивают, объедают. Нет сил смотреть, как батрак Тимофей Заброда натрет чесноком хлеб и жадно рвет волчьими зубами, как девушки-поденщицы работают ложками, хлебают кипяток. Мамай хмурым взглядом следит, как исчезают галушки в их голодных пастях. Странно блестят его глаза, морщится лоб, багровеет сытое лицо, и он, пораскинувши умом, изрекает:

- Вот кабы не ел, сколько бы добра приобрел, а то все еда уносит!

Такие мысли могут привести человека в отчаяние, а тут еще батрак Тимофей Заброда - теперь приходится остерегаться собственного наймита. Дотемна на гумне молотили, и непонятно, как это слетело у цепа било, треснуло Мамая по голове, - вот и гадай, ненароком или умышленно. До сих пор тошно.

- А как там, о манифесте ничего не слыхать? - окликнул со своего двора Иван Чумак задумчиво бредущего Павла.

От неожиданности Павло остановился.

- Слышно.

Может быть, не было подходящего случая, но Чумак никогда не обращался к Павлу - какие могут быть дела между хозяином и парубком? А теперь Чумак подошел к воротам и, видно, не прочь завести разговор. Павло снял брыль, и Чумак, кивнув на его приветствие, даже просиял - дождался-таки царской милости, никто так не надеялся на нее, как Чумак. Щедрый и разговорчивый сегодня, он гостеприимно протянул свой кисет Павлу.

По случаю воскресного дня подошли другие - кривой Охрим, Грицко попыхивали люльками и с нетерпением ожидали. Уж зря Чумак не станет разговаривать с Павлом.

Иван Чумак торопил Павла, чтобы тот поскорее рассказал, что дарует царская грамота. Бородачи с надеждой обступили толкового парня, не раз доказавшего свою осведомленность в общественных делах.

- Значит, манифест? - недоверчиво переспрашивает Иван Чумак.

Люди навострили уши.

- Указ, - поясняет Павло.

Чего он морочит голову, нудит, тянет? Леший с ним, что там разбираться - манифест, указ или рескрипт - урожайный год, пусть скорей рассказывает, что даровано царской грамотой!..

- О прирезке что-нибудь есть? - все торопит парня Иван Чумак, которому не терпится поскорее дознаться, - наболели крестьянские думы. Беда неграмотному - сейчас Чумак это почувствовал - не морочил бы никому головы.

- Что написано в царском указе?

- Написано, что, если отберем у помещиков землю, повесят на первом суку, - решился-таки ответить Павло.

Все остолбенели, нахмурились.

- Не может быть!

- Ты шутишь?

Все напустились на Павла чуть ли не с угрозами, и он должен был подробно рассказать, как царь запугивает крестьян, чтобы они не трогали помещиков, иначе будут жестоко наказаны и убытки будут возвращены панам за счет сел.

Чумак неприязненно смотрел на парня, который так бессовестно распустил свой язык.

Охрим Жалий бесстрашно заметил (чего ему бояться, он только что вырвался из ада): царь - первый дворянин и помещик!

Люди убедились - бунтарского духа набрались солдаты на этой войне.

Чумак избегал этих опасных разговоров. Охрим Жалий, невзрачный солдатик, поучает людей. Бунтарские языки до добра не доведут, легковерные люди родного отца опорочат.

Остап Герасимович Мамай выполз из своего угла, присоединился к толпе и вмешался в разговор. Он уже слышал об этом указе от старшины и батюшки и не похвалил за неучтивые слова супротив престольного царя. Правда, аренда, отработки давят людей - то работал бы на себя, вытягивал бы свое хозяйство, а то обогащай пана. Он заговорил о жгучих сельских делах, обычных и докучливых - о том, что нужда задавила село, что дороги прорезаны неудачно, земля в чересполосице, что у крестьянина нет прав, что он бессилен против пана, говорил о лесах, о пастбищах - везде непорядок, ненасытный помещик все загребает себе. Надо также всем обществом проучить Харитоненку, не ходить на работу в экономию - земля будет лежать пустой. Харитоненко скорее согласится сдать аренду по дешевой цене.

Такое время пришло, что хозяин должен советоваться с голытьбой, которая, известно, обо всем теперь хочет судить. Не придется ли скоро быть запанибрата со своим собственным батраком? Чует сердце...

Конечно, кабы общество было единодушно, оно сладило бы с помещиком. Мамай с досадой отметил, что люди идут вразброд. Грицко Хрин возражает:

- Не дать сеять невыгодно, придет лето - где тогда заработаешь? Хорошо, у кого есть земелька...

- Засеять-то дадим, - твердил Павло. - Не мы, так другие засеют. Еще нет согласия между селами. Надо только, чтобы нанимались к пану по высокой цене. Пусть растет хлеб. А кто будет собирать - видно будет.

Вероятно, у него есть что-то на уме.

14

На улице людно, гомон, толкучка, со всех сторон сходились люди в золотистых брылях, в белых сорочках. Осокори щедро раскинули свои ветви, разрастались, распускались, сквозь молодой мелкий лист пробивалось солнце, сочная зелень пьянила своим запахом.

Поговорили о том, что генерал Куропаткин продал Россию и ходят слухи, будто бы украден наследник-цесаревич, и что Горемыкин создал комиссию будут давать крестьянам дорезку, и уже даже прибыл посланец от самого царя делить панскую землю.

Праздничный, необычный день! Торжественно сияют церковные маковки, крикливое воронье кружит над гнездами, быстрая река Псел вьется в зеленых берегах, вдали густой лес оделся в новое убранство - панский лес.

- ...Может быть, этот посланец - генерал Струков, который, слыхать, с пулеметами и пушками жалует к нам? - переспрашивает собравшихся Захар.

Ко всему-то он прислушивается, всегда-то норовит рассеять праздничное настроение. Бородачи приумолкли перед достославным "оратором".

Едва Захар умолк, снова заговорили, будто бы помещики хотят закрепостить деревню, да царь не дает, а Харитоненко уже написал губернатору, что крестьяне требуют высокой оплаты, чтобы согнать помещика с земли.

В другом кружке Захар услышал рассудительный разговор о дорезке земли, о чересполосице, аренде, заработках, прогонах, податях, о лесах, пастбище - всего не перечислишь.

- Как крестьяне постановят на сходе, так царь и сделает! - уверенно твердил Чумак.

- Вся земля царева, и если б он захотел, дал бы людям, - важно добавил Мороз, да на этом и оборвал - дальше думайте как знаете, а сам закурил люльку.

Крестьяне Буймира сошлись на мирское совещание, чтобы вынести постановление или, как в селах называли, "приговор", сошлись против воли старшины, который вынужден был с великим неудовольствием подчиниться обществу.

- Самовольно собрались...

- Мы имеем право по царскому указу от восемнадцатого февраля собираться для решения мирских дел, - ответил Захар при всех и тем поставил старшину на место. Все село знало - старшина с земским оттягивали собрание.

- Ты уже грамотный стал, манифесты читаешь? - неприязненно заметил старшина.

Что мог Калитка еще сказать? Доставили ему хлопот эти манифесты. Сняты только прошлогодние недоимки, и люди не вносят ни страховки, ни зерна в магазин!..

На сход прибыли старшина с урядником. Захар не проявил никакого уважения к начальству. Люди увидели - не старшина правит, а уже Захар принуждает собирать сход, решать мирские дела, и стали укорять Захара: ты дразнишь старшину, а он на нас срывает злость. Земский начальник Добросельский скрыл царский указ, а учитель Смоляк доведался, Захар дознался, и они передали людям, что по селам уже собираются сходы, выносят приговоры. А мы что?.. Старшина ничего не мог поделать, известил земского, и тот сам сегодня прибыл. И еще от лебединской управы прибыл земский гласный Деркач, который иногда наведывался в Буймир по разным хозяйственным делам и всегда останавливался у Мамая.

На весь уезд наделал переполоха самовольный сход в Буймире. Начальство заявилось среди полотняного сборища в серых и синих мундирах, под бряцание сабель, под скрип ремней. Люди недружно снимали брыли и удивлялись Захару - сидит, равнодушен к тому, что делается вокруг, словно ничего особенного не произошло, и шапки не снял перед земским!

Свой оратор завелся в селе, не надо ездить, искать, привозить, как в других селах.

Можно было подумать, словно бы этот сход собран по воле земского. Всем знакомый низкорослый усач Добросельский в полной тишине обратился к крестьянам с речью: надо, мол, вынести достойный приговор, на что нам даровано право восемнадцатого февраля, обратиться на высочайшее имя к своему возлюбленному...

Послышался выкрик из толпы:

- Не надо возлюбленного!

Кто не знает мятежного Захара?

Земский предостерегал сход от ораторов, которые разъезжают по селам и подбивают людей к бунтам: добудем, мол, свободу.

- Свободу не силой добывают, а гласом народа, гласом бога... В указе от десятого апреля царь предостерегает деревню от смуты. Не будем же увеличивать и без того великую его скорбь. По высочайшему повелению к нам прибыл генерал-адъютант Струков. Милосердный царь прислал своего старого слугу...

- Вешать людей?

Земский, казалось, недослышал то, что все отчетливо расслышали.

- ...Что он о нас доложит царю-батюшке?

- Чтобы дали землю! - высказал свои пожелания даже смиренный Иван Чумак.

Физиономия земского взмокла и посинела, он призывал людей к благоразумию, верности престолу, убеждал остерегаться злонамеренных ораторов и полюбовно решать свои дела. Враг царя - враг народа.

- Сам царь враг народа! - выкрикивали из толпы.

Щедры нынче люди на слово! Не знает, что ли, урядник Чуб и стражник Непряха, что надлежит им делать? Они кидались на голоса, да разве пробьешься сквозь толпу? Сдавили, стиснули, чуть ребра не поломали, стражник с урядником едва выбрались, чтобы перевести дух, - легкомысленно сунулись они в толпу возбужденных, взбаламученных людей.

Земский увидел: никак их не вразумить, затуманены головы мыслями о земле - постарались ораторы. Если бы он ко всему прислушивался, пришлось бы весь мир засадить в тюрьму. Никакие доводы не доходили до собрания. Выкрики все учащались.

- Все мы теперь злые!

- Злые да лютые!

- Вся страна бунтует!

- Раскрылись глаза!

Больше всего беспокоили Добросельского угрожающие намерения панскую землю поделить, потому что тут сразу встала опасность потери собственных владений. Великое испытание для благосостояния империи и крестьянского сословия... Земский твердил, что лучше людям подождать нового земельного закона, чем затевать смуты. Бунты к добру не приведут, честь и слава людям, если за землю не будет пролито ни капли крови, если земельный вопрос разрешат миролюбиво. Тут земский прибавил, что и крепостное право отпало, как только царь издал новый закон.

И может быть, он кое-кого и переубедил бы своим красноречием, да на беду вмешался учитель Смоляк.

- Царя вынудили отменить крепостное право! - зычно крикнул он.

Сочувственные отклики схода убедили земского, что люди полностью поверили словам учителя. Мирная проповедь не привела ни к чему, только распалила, растравила людские страсти.

Мало того, лукавый человечище, которого звали Захаром, начал допытываться: разве отменили крепостное право? Когда, как? Поражался, удивлялся, возражал, припоминал луга, сенокосы, леса, дороги, аренду, пруд, глинище - за все отрабатывай пану, кланяйся, к своей земле не подступись. За вязанку бурелома у женщин сдирают юбки, не той дорогой поедешь - рубят колеса, экономия тянет из людей жилы, от отработок руки опухли. И сход, по правде говоря, весьма непристойно повел себя, подбадривал, побуждал человека к глумливым речам.

Потом бунтарь, больше всего горланивший на сходе, видимо, вожак, стал выкрикивать, что надо прекратить войну. Когда же Добросельский, чтобы припугнуть, переспросил, кто этого требует, много голосов откликнулось: "Все!" Посеянное мятежное слово взошло в человеческих душах - земский в этом убедился.

Невысокий белесый Охрим Жалий, приметный среди полотняного народа по медали и серебряному кресту, которые парадно блестели на черном солдатском мундире, оперся на палку и внимательно слушал, как старая лисица земский усовещивает крестьян. На лицемерную речь земского он запальчиво ответил:

- Зачем затеяли чугунку на чужой земле? Разве мы хотим крови! Вот, смотри, где я потерял ногу? Сотни тысяч наших братьев легли костьми на Дальнем Востоке! А скольких унесли тюрьма, голод, болезни? Все мало, уже ополченцев берут! Зачем прислали генерала Струкова? Гнилыми пароходами, старыми пушками захотели победить японца? А затем снова задавить податями село?.. А чем жить? Где взять земли?.. Разве мы хотим крови? Все мало казнокрадам поживы?..

Захар с Грицком выразительно переглянулись - прибыла на село помощь! Стражник Назар Непряха удивленно вертел длинной шеей и не мог понять: после призыва он в одной роте служил с Охримом, и затурканный, бестолковый солдатик не выходил из карцера. Где это он осмелел, набрался бунтарского духа?

Люди одобрительно поглядывали на Охрима, который от волнения даже зарумянился - суровый, изможденный. Богатые хозяева отмалчивались, прятались за бедняцкими спинами, чтобы не быть на плохом счету у высокого начальства.

Земский чувствовал свое бессилие перед сходом, который единодушно осуждал правителей и грозил расправиться с панами. Добросельский призывал население не слушать бунтарей. Помощь можно найти только у верховной власти, в монаршей милости. Он призывал верноподданных припасть к царским стопам. На это Захар под одобрительные возгласы заметил, что уже припадали - Девятого января... Слова не дают сказать земскому без непристойных возражений, выкриков! Добросельский все же заверил сход, что силой ничего не сделают, не возьмут, но люди снова стали перебивать его:

- Будет власть нашей - возьмем!

Благоразумные возражали:

- Голыми руками возьмешь?

Не в силах отвечать на каждое возражение, Добросельский совсем обмяк. Ему стало жарко, нудно, и он уже бессильно изрек:

- В нашем сердце должно жить уважение к чужой собственности. Еще при покойном Александре Третьем крестьянам была оказана помощь - для приобретения земли был учрежден земельный банк.

- Это для Калитки и Мамая! - не стерпел тут Захар.

А когда он молчит, терпит?..

- Покупает не тот, кому нужна земля, а у кого есть на что купить! Заграбастали немало земли, высматривают, как ястреба, где бы еще урвать, тем и живут, немало народа обманули!

Он рассердил богатеев и, к удовольствию земского, они напали на неудачника Захара, обругали его непристойными словами. Захар завидует тем, кто честным трудом нажил хозяйство, а сам в водке топит свои заработки!..

Захар вспомнил ту нивку около Косых Ярков - говорили другие, которую выманил у него Калитка. Тогда он обманул его, пусть попробует надуть теперь!..

Этот спор среди крестьян навел на мысль Добросельского. Если бы ему удалось натравить село на село, посеять в обществе ссоры, угроза большим имениям уменьшилась бы. А пока он заявил, что ему известно, откуда идут опасные мысли. В Сумской ремесленной управе исчезли паспорта, подозрительные люди шатаются повсюду, мутят села, учителя также распускают детей, интересуются не математикой, а политикой...

Стало понятно всем - земский намекал на учителя Смоляка.

Учитель Смоляк, видно, рассердился и стал подбивать сход:

- Надо потребовать, чтобы не давали больших прав земским начальникам, чтобы выборные от народа издавали законы и устанавливали бы подати.

Тут своевременно подоспел Калитка с ответом. Надо же и Калитке ввернуть слово. Эти горлопаны кого хочешь затрут, а Добросельский, чего доброго, подумает - беспомощный, мол, безголосый этот старшина! Однако выступить от чистого сердца Калитка никак не может - леший его знает, где у него теперь это чистое сердце. Против общества выскажешься - озлишь людей, против начальства - еще того хуже. Нелегко быть старшиной, такое время пришло, что надо подумать. Раньше Калитка не колебался бы, а теперь неизвестно, на какой стороне сила, слухи всякие ходят... Все же Калитка отважился. Когда Захар после слов учителя стал убеждать людей, что не нужно нам земских начальников, кровопийц-старшин, поставленных панами, губернаторов, министров, Калитка с издевкой отозвался:

- Поставим Захара, чтобы проверял министров!

Хозяева угодливо прыснули. Захар, однако, не растерялся и дерзко ответил:

- А хотя бы и министров, они за наши деньги правят!

Эти слова понравились людям - до чего же умен человек! А он смело, горячо выкрикивал:

- Не надо нам!

- Кого? - переспрашивал Калитка.

- Всех...

- А кто же будет править?

- Народ!

- Ты?

- Кого выберут люди.

- И законы будешь устанавливать?

Можно себе представить, какие законы учредит Захар!

Безусловно, земский не забудет, что Калитка вывел сход из трудного положения. Он убедился в государственных способностях старшины. Не зря он взял под защиту Калитку, когда выборные старались его сбросить, обесславить. Теперь земский сделал последнюю попытку вразумить крестьян Буймира, которые издавна живут во вражде с Харитоненкой. Желая избежать всяких споров, земский советует крестьянам обратиться к суду... На что Захар вызывающе ответил:

- Знаем мы вашу проституцию!

Люди вылупили глаза.

Калитка пришел в себя, напал на Захара:

- Что ты несешь? Что ты мелешь? Не проституцию, а юстицию.

- Все равно, - отвечал Захар, безразлично махнув рукой, и этим вызвал в толпе шум и хохот.

- Чтоб остаться без сорочки?!

Словом, подняли на смех искренний совет земского. Учитель Смоляк добавил: судебная палата и сенат держат руку Харитоненки. Сельский вожак Захар утверждал, будто бы Харитоненко засыпал деньгами и залил магарычами не один суд. Земский с сожалением увидел - который раз! - нет в людях уважения к власти, веры в закон. Внимание схода привлек Мамай, который протискивался сквозь толпу.

Сразу видно хозяина - сколько накопил дородства.

Видный человечище, в штанах из набойки, в вышитой сорочке, стал перед миром, снял брыль и торжественно начал - не каждый так сумеет:

- С высоты престола царь дарует народу милости-свободы...

- А землю дает? - буднично спросил Грицко Хрин, перебив пышный склад речи.

Он рассердил Мамая, и тот напал на докучливого голодранца - мешает честным людям от чистого сердца высказать свои мысли. Отсопевшись, Мамай повел дальше трогательную речь о том, что мать не покормит свое дитя, пока оно не заплачет...

Сход насторожил уши - куда он клонит?

Верноподданный не в силах был совладать со своими чувствами, распиравшими грудь:

- ...Мы плакали, и государь услышал нас... Долетела наша горячая молитва до царя-батюшки, восемнадцатого февраля сбылись наши надежды, мы имеем теперь право говорить с помазанником божьим...

Тут сход как будто притих, и земский порадовался, что есть надежные силы на селе. Мамай прославлял высокие милости, и в писании, мол, сказано...

- Нагайка правит нами! - Дерзкие эти слова снова поразили слух собравшихся...

Нетрудно было узнать громкий голос Захара. Мамай, переполненный благочестивых чувств, не нашелся что сказать, у него перехватило дыхание, и он только тяжело вздохнул. Земскому понравился церковный староста, зато сход не одобрял старосту, который почувствовал это и перестроился. Он признал, что помещик тянет жилы, но ведает ли об этом государь?

Земский нахмурился, а лица людей прояснились. Тут Мамай отважился, разошелся, потому что, если обращать внимание на сход и на земского, можно свихнуться, раздвоиться умом, и повел речь о том, что земля сотворена богом, а помещики шкуру дерут за аренду, а потому нужно в приговоре требовать, чтобы Харитоненко сбавил цену за аренду.

- Пусть увеличат плату за полевые работы, - подал голос неспокойный Грицко Хрин, и к этому требованию присоединилось немало крестьян, которые летом шли на заработки к пану.

- Коня нет, на что нам аренда? Отдаем за бесценок свои силы в экономию, а свой клочок сами сдаем в аренду!

Богатых хозяев не заботит оплата - разве они ходят на заработки, шатаются по экономиям! Хоть бы со своим хозяйством управиться, приходится самим нанимать людей для собственных нужд. Потому-то хозяева дружно возражали.

- Оплата! - выкрикивал Охрим.

- Аренда! - возражал Мороз.

- Оплата! - твердил Грицко.

- Аренда! - настаивал Чумак.

Захар с укоризной сказал:

- Оплата, аренда, а за свободу никто ничего...

Можно было думать, что земский гласный Панько Деркач заговорит о свободе. Человек видный, весьма ученый, в простых сапогах, с длинными, как у дьякона, волосами, он хмурил бледное лицо, бросал из-под крутого лба взгляды на собравшихся, записывал что-то в книжечку и составлял сложную грамоту на бумаге. На нем черный суконный костюм с блестящими пуговицами. Он был частым гостем в селах. Строят ли где-нибудь мост, больницу, школу, он всегда наблюдал, наставлял, записывал.

Гласный Деркач при полном внимании собравшихся прежде всего установил: беспорядки, погромы, расстрел мирного населения Девятого января, поражение на войне свидетельствуют, что правительство не способно править страной и что нам нужен новый порядок, новый строй, который спасет страну, а именно - конституция. Сделав на этом слове ударение, он замолчал, наблюдая, какое впечатление произвел на людей своим значительным и смелым выступлением, смысл которого мало кто понял. По лицам пробежала досада - эти "ораторы" только голову морочат.

- Нам нужна не конституция, а народная республика! - довольно резко отозвался молодой голос.

Это Павло незаметно подошел к толпе, слушал и в трудную минуту отозвался. И старшина не осмелился теперь заткнуть ему рот, как это было в прошлом году, - не те времена. Парень уже спорит с учеными людьми! Хоть и неловко людям в годах, все же нередко обращались к нему за советом.

А Павло тем временем говорил из-под осокорей, и сход слушал, даром что оратор был молод... Дворяне, говорил он, только о своих выгодах заботятся, наши права может дать нам только народная власть, а не дворянская, потому что конституция - это...

- Тот же кнут, только кнутовище другое! - довольно нехитро, зато вполне выразительно закончил Захар мысль сына, вызвав общий смех. Этому Захару все можно простить!

Гласный Деркач заговорил о тех благодетельных мероприятиях, которые провела земская управа среди населения. В Лебедине учреждено товарищество для распространения ремесел, другое - по охране народного здоровья, открыт народный дом. Земская управа заботится о просвещении, культуре, насаждает сады трезвости...

- Закрыть монопольку! - раздался неожиданный голос, словно окативший всех холодной водой.

Гласный даже смутился - на какие только мысли могут навести полезные меры земской управы! Добросельский ошеломленно развел руками - чего только не наслушаешься на этом сходе! Будет что читать царю. Разве мог манифест предвидеть все людские намерения, выдумки, помыслы и страсти? Белый свет померк в глазах Калитки, урядник Чуб посинел. Захар, который сам неравнодушен к рюмке, выдвигал такие требования, что голова идет кругом, кровь стынет. А Грицко Хрин со своей стороны требовал, да еще так решительно, несовместимых со здравым смыслом мер - закрытия монопольки!

- В уме ли ты? - напустился на Грицка Калитка. - Опомнись!

Мамаю стало не по себе - что только приходит людям в голову!

- Бред! Глупость! Чепуха! Ярмарка, троица, свадьба - и закрыть монопольку? - убеждал он людей. - Как тогда жить?

Как-то во сне привиделось нечто подобное, и то страх обуял, проснулся мокрый от пота, а тут среди бела дня приходится слышать! К несчастью, и учитель Смоляк на стороне этих выдумок и обращается к сходу с таким невероятным предложением, уговаривает, убеждает, чтобы с ясным сознанием приступили к великому делу.

Добросельский с неприкрытым презрением смотрел на гласного - вот к каким последствиям привело его пустозвонство! Гласный Деркач хоть и исходил потом, совершенно спокойно, а быть может, притворяясь спокойным, объявил сходу о мерах земской управы в пользу населения. Председатель Сумского сельскохозяйственного товарищества подал самому министру Витте жалобу о нуждах и потребностях села. Вопрос Павла: "Какая же от этого польза?" - гласный оставил без внимания и затем, подумав, сказал:

- Надо верить, ждать, надеяться...

- Надо не просить, а требовать! - будоражил людей Павло. - Самим землю взять, властью народа!

Сход не то одобрительно, не то боязливо отнесся к этим словам.

Важнейшей заботой собрания была земля, а это означало - паши, сей, ешь кусок хлеба. А власть - это что-то страшное, непонятное. Именно в эту трудную для общества минуту гласный Деркач и выступил со своим советом, в пику Добросельскому. Он убеждал сход выбрать комиссию из образованных, дельных людей, которая должна будет выработать постановление, выражающее нужды крестьян, а самим мирно разойтись, как и подобает достойным людям. Обо всем уже поговорили, выяснили, люди сведущие в этом случае помогли.

- Спасибо вам! - поблагодарил Мамай с низким поклоном.

- А как же решили с землей? - напомнил Иван Чумак.

Действительно, тут-то только и начинался разговор.

Весь сход поддержал Чумака - что же решим с землей? Еще с землей ничего не решили.

Гласный, по всему видать, утомился, ослабел. Солнце, о котором забыли, припекало, томило, но брылям, казалось, всё нипочем.

Лица насторожились, насупились, - видно, гласный заслужил уважение, его спрашивают, как же будет с землей.

Деркач, не долго думая, на минутку только заколебался, глубокая морщинка прорезала лоб - что могло еще случиться? - весь сход застыл, ожидая. И гласный сказал, - что он мог сказать? - довольно решительно:

- Выкупить...

Гневные выкрики, сумятица, шум поднялись в толпе, нарастали ропот, угрозы, укоры. Перед гласным замелькали кулаки, палки. У него потемнело в глазах. Деркачу оскорбительно кричали: "Никчемный советчик, давай вместе с нами бить панов!.." У гласного пресеклось дыхание, сжалось горло, он промямлил что-то о несправедливости, начал кашлять, пыхтеть. Никто его больше не слушал.

Сами разберемся! Все мнения сводились к одному: вырвать, просто взять, отобрать всем миром, без выкупа, без денег. А Захар произнес только одно слово:

- Косфинкация!

- Землю надо отобрать и отдать трудовому крестьянству без выкупа! твердит Павло. - К этому призывает рабочая партия социал-демократов!

Опытный в общественных делах парень, а давно ли дрался с парубками? Как же изменились люди!

Разговоры о земле, угодьях, казалось, оживили самых вялых. На что уж такой молчальник, как Иван Чумак, и тот с достоинством опытного общественного деятеля ведет речь, обращенную к собранию: земля божья, а помещики ее захватили!

Гласный Деркач, неожиданно понесший такое посрамление на сходе, опомнился и, желая внести ясность в споры и вернуть себе вес, напоминает:

- Мы еще не делим землю, а только советуемся, какую мысль подать царю, чтобы справедливо упорядочить земельные дела.

На это Чумак убежденно добавляет:

- Как сход постановит, так царь и сделает!

- Мы уже выкупили и перевыкупили не только нашу, но и панскую землю, - твердит Грицко Хрин. - Отцы наши и мы платили по десять рублей ежегодно. Надо всю землю отобрать в казну!

Дальше уже нельзя было уследить, кто и что советует, все выкрикивали одновременно, наперебой, причем не всегда единодушно, не всегда можно было уловить требования. Гласный пожимал плечами: какие только мысли не приходят людям в голову! Добросельскому есть что слушать.

- О земле говорили, а лес?

- Лесом чтоб ведал сельский комитет, а то переведут его и высохнут реки!

- Ту землю без выкупа, которая дарственная!

- Дарственную без выкупа!

- У помещиков с выкупом, а у монастырей, церквей без выкупа!

- Нет, все земли отобрать без выкупа!

- Без выкупа, с выкупом... Что вы торгуетесь? Умные люди давно решили - захватили у помещиков землю, и все! Земля народная!

- Надо, чтобы царь издал закон о передаче земли!

- Уговорите его!

- Уже уговаривали Девятого января.

- Землю отобрать и раздать малоземельным, которые бродят зимой в Сумах, Харькове, сбивают рабочим заработную плату.

- Всем землю раздать!

- А скажите, чем работать? Для земли нужны плуги, лошади.

- У помещиков найдутся!

- Землю-то нужно отобрать, но чтобы без бунтов, без крови.

- А если не дадут?

- Скажи пану, чтобы без крови было, чтобы мирно отдал!

- Свободу не дают, ее берут, все вольности политы кровью.

- Мы не хотим бунтов, не пойдем за ораторами, мы хотим только справедливости...

- Болтай, старуха...

Добросельский молча, с любопытством прислушивался к разноголосому собранию. Нет у людей единодушия, одни противоречат другим... Угрозы экономиям тревожили земского, если одолеют бунтари - быть беде.

Добросельский задался целью рассеять опасные людские намерения. Споры стихали, люди, видимо, устали. Земский принялся доказывать: крестьяне целое лето ходят по заработкам, собственная земля никогда не прокормит. Что же будет, если мы заберем у помещиков землю и заводы станут? Где вы найдете работу? Как сможете жить без заработка? Летом, осенью дети ваши на плантации - отцам помощь. Осенью крестьяне возят свеклу, картофель на сахарные и спиртовые заводы и этим зарабатывают. Если всю землю разделить, придется десятина на душу. Мысль земского сводилась к тому, что без помещика крестьяне пропадут. Почему переселенцы возвращаются из Сибири? Нет там панов. Куда люди денутся, если сахарные и винокуренные заводы останутся без земли?

- А рабочие сами с заводами управятся! - без всякого колебания и страха отвечает сельский вожак Захар, насмехаясь над словами земского.

- Горе тяжкое нам будет без панов! - насмешничает рыжеусый приятель его Грицко Хрин, и его остроты пользуются у собравшихся успехом.

- Мы проливаем свою кровь, работаем на панов, а они, дармоеды, тянут из нас жилы, оплачивают рабочий день копейками! Надо требовать нам по два рубля в день, а такой платы паны не дадут и бросят землю на нас.

Шум и смех пробежали в толпе при этих словах. Хоть и неизвестно, насколько эта мысль была принята людьми близко к сердцу, совет, видимо, все же понравился. Мало ли мыслей и предложений складывается в головах в это время? Какую принять, на чем остановиться?

Калитка без особого труда завладел вниманием схода, все утихомирились, увидев, что разноречивые выкрики и споры не приведут к согласию.

- ...И еще надо присовокупить...

Именно в эту минуту, когда решалась панская судьба, старшина в наградном кафтане обратился к людям:

- ...И еще надо присовокупить - отец наш и благодетель крестьян...

- От этих благодеяний кости трещат! - перебил старшину густой, смелый голос из толпы.

От такой дерзости, непочтения можно очуметь! Бесстыдные слова, надругательства над царским домом! Калитка вертелся, оглядывался, бросал испытующие гневные взгляды в гущу людей, но встречал только невинные, насупленные лица и не мог дознаться, кто выкрикнул. И земский, и урядник, и стражники, как ни всматривались, не могли обнаружить виновного.

- Кто смеет злословить о царской хвамилии? - обратился к сходу старшина.

Земскому опять выпал случай убедиться, какой надежный защитник порядка этот Калитка! Поднялся шум и ропот против Калитки: не ори, не запугаешь, не боимся!

- А ты знаешь, сколько земли заграбастала твоя царская хвамилия? спросил кто-то Калитку среди общих выкриков, и этот голос сильно смахивал на голос Захара.

Калитка увидел, что строгое обращение с людьми побуждает сход на дерзкие поступки, и потому убедился, как и земский: лучше притворяться, что недослышал. Сотни глоток - разве уловишь, уследишь за каждым, кто и что скажет? Кому охота наживать врагов? Не такое теперь время. Разве люди не понимают, что Калитка вынужден образумить тех, кто распускает языки, чтобы земский не подумал плохого, не обвинил старшину в нерадивости?

Когда сход успокоился и Калитка получил слово, он старательно обходил опасные повороты, чтобы снова не накликать беды.

- ...оповестил всенародно с высоты престола...

Люди всегда поражались - как красно говорит старшина! Захар искренно жалел, что нет под рукой гайки. Нарожный рассказывал, как на заводе выгоняли царских прихвостней из цеха.

Надо что-нибудь Калитке сказать и в пользу общества. Нелегко быть старшиной - и людям и земскому угождать. Калитка повел речь о том, что надо Харитоненке, чтобы не злить людей, сбавить оплату за аренду, сдавать землю без отработок, потому что село уже обессилело, весну, лето и осень не выходят из экономии, а свои поля заброшены - нужно же и свое хозяйство когда-нибудь наладить. Люди снимают земли в аренду себе в убыток. Харитоненко довел цену до сорока рублей за десятину. И хоть бы это было Доброполье, а то косогоры, клинушки, заполье, и все же брать приходится...

Калитка заботится об обществе, защищает людей! Сход имел случай убедиться в этом, и земский вынужденно кивал головой - он не стал возражать против того, чтобы помещики успокоили крестьян, увеличив количество арендной земли и понизив плату за нее. Все же Калитка добился своего - и к обществу подслужился, и земского не рассердил. А для этого надо носить на плечах не простую голову - так представлялось все это Калитке.

Охрим Жалий повел среди собравшихся речь: Калитке, видно, трудно уяснить, что закон на стороне панов, потому что сам старшина стоит на стороне закона и дрожит за свою шкуру, хотя с большой радостью разделил бы земли и угодья Харитоненки.

Затем произошло что-то странное. Люди протирали глаза, не могли прийти в себя от удивления. Головы пошли кругом. Цветной платок протискался между брылей. Не наваждение ли это? Покуда свет стоит, не было еще в Буймире такого, чтобы женщина, да еще молодая, да еще бросившая мужа, вмешивалась бы в общественные дела! Да, это была Орина. И она осмелилась обращаться к людям... Вероятно, сильнее всего поразило это бесстыдство Мамая. Сначала он оторопел, потом удивился, потом обозлился. Одурели, что ли, люди, что женщина на сходе орудует? Хотят, что ли, стать посмешищем на весь уезд?

Орина все время стояла с подругами в стороне за осокорями и жадно слушала, не пропуская ни одного слова, радовалась смелым речам Павла. Теперь сама решилась выступить перед людьми. Маланка и Одарка подбадривали ее, чтобы она высказалась за всех беззащитных, забитых женщин. Кого только не раззадорят эти общественные дела?

Поднялся страшный шум. Знатные хозяева, оскорбленные, озлобленные драли глотки:

- Тащите ее!

- Не пускайте!

- Гулящая!

- Мужа бросила!

- Куда лезешь?

- Прочь!

- Нет такого права!

- Позор!

- Царица Катерина заморочила Россию!

- Думаешь, кресло тебе готово?

Много издевательских, оскорбительных слов посыпалось на голову женщины. Но мало ли вытерпела Орина на своем веку? Ее бросило в жар понадеялась на свои силы, а теперь, осмеянная миром, готова заплакать. Павло измучился за свою подругу, но чем он мог помочь? Вступиться? Вызовешь еще большую ругань.

Сам Иван Чумак замахнулся палкой на дочку, да Грицко Хрин вовремя удержал его за руку. После такой встречи на Орину напал страх, она словно заколебалась, смутилась. Но Захар напал на горлопанов, чтобы не затыкали рот молодой женщине, и его слова ободрили ее, придали смелости. Немало ядовитых слов перепало прихвостням Калитки от Грицка и Охрима. А когда учитель Смоляк стал доказывать, будто в городах женщина принимает участие в общественных делах и никакого срама в этом, нет, что так и полагается, и даже земский это подтвердил, сход как будто успокоился, люди разводили руками - чудеса, да и только! Сам Добросельский согласился - пусть говорит. Его заинтересовало, что же она скажет. Что осталось теперь делать Калитке? На позорище выставила сноха старшину. Калитка смущенно топтался, менялся в лице, грозно посматривал на молодку - куда лезешь? - но после слов Добросельского усмехнулся, изобразил на лице приязнь, не возражал дадим и молодке слово.

Люди удивлялись: откуда в ней эта смелость? Девушкой, бывало, идет по улице, встретит парубка - так и зальется румянцем, как маков цвет горит. Сход навострил глаза и уши. Молодая женщина твердо обратилась к людям, увещевая бородачей.

- Нам, нужна не только земля, нам нужны и новые порядки, свобода, чтобы женщина тоже имела права...

При этих словах в толпе снова послышался смех, выкрики, издевательские замечания:

- Права женщинам?

- Вари борщ!

- И в писании сказано...

За шумом нельзя было разобрать, что сказано в писании, но, наверно, Мамай хотел привести священное изречение не в пользу женщин. На этот раз Орина спокойно выждала, пока сход угомонится. Люди отметили - смелая дочь у Чумака, молода и рассудительна. А она доказывала:

- Кто больше всего мучается сердцем, страдает от войны и пьянства, как не мать, жена? Я тружусь без устали, а где мое право?

- Чтобы бросить мужа? - потешался над молодкой Мамай.

Он и на свадьбе больше всех измывался над ней, и теперь не может угомониться, - наверно, в самом деле чувствовал здесь какую-то опасность? Надо сказать, его слова не вызвали у схода большого сочувствия. Учитель и соседи осудили непристойные выходки - пусть не глумится над женщиной, обозвали его олухом. Больше всех возмущались Захар, Охрим Жалий. Теперь у Орины была крепкая защита, и она ответила Мамаю:

- Если путный муж, кто ж его бросит? - вызвав одобрительные улыбки на лицах.

Орина стала на защиту женщин: всем покоряйся, угождай, работай, как батрачка, терпи издевательства, надругательства от мужа, свекра, и нет тебе спасения, ты, как невольница, бесправна в хате и на людях, как крепостная... Она стала просить сход, чтобы все это было упомянуто в приговоре.

Покуда свет стоит, еще не было слышно такого... Неразумная женщина надумала изменить вековые порядки. Не один почувствовал тут обиду, возмущение. Головы и так забиты, заморочены - что она мелет? К чему свела разговор? Снова дочка бесчестит отца. Бородачи искренне сочувствовали Чумаку, который поник, повесил голову. Мамай растерянно обращался к собравшимся: есть ли у людей разум? Право, очуметь можно. Не дай бог придет свобода, неужто тогда женщина возьмет верх? Для того разве мирское совещание, постановление, чтобы о всяких пустяках писать? Земля, аренда понятно, а что это за право какое-то для женщин? Тьфу! Даже тошно! Как ни возражали учитель, Захар и другие, даже гласный земства Деркач, который не сводил восторженных глаз с Орины, сход не стал тут долго ломать головы: пусть тумана не напускает. Начался шум, выкрики - и слушать не станут о каком-то бабьем праве. Орина должна была подчиниться.

Она стала призывать людей, чтобы закрыли монопольку, не принимали присяги и не давали сыновей в набор... Это смелое выступление обозлило Калитку, и он надумал высмеять сноху перед сходом.

- Сама сломала клятву, бросила мужа, верной женой не захотела быть, так ей легко подговаривать и других к вероломству.

- Против церкви и закона пошла, - с возмущением добавил Мамай.

Опасного противника усмотрели хозяева в женщине, когда нападали на нее с такой ненавистью.

Другая, по общему мнению, не выдержала бы такого позора, Орина же не сдавалась - упрямая, гневная, она призывала сход не покоряться властям, не платить податей, гнать податных инспекторов, не выдавать недоимщиков и чтобы никто не шел в понятые. Мало ли распродано бедняцких хозяйств за недоимки? Мало ли она насмотрелась, наслушалась, как Мамай советовался со старшиной, кого описать, чье имущество распродать, у кого что забрать? Мало ли они заграбастали сиротского добра?..

Рев, поднявшийся при этих словах, заглушил голос женщины. Мамай и его присные были возмущены до глубины души. Орина делает непристойные выпады против честных людей! Она хочет посеять раздор среди людей. И даже гласный Деркач это признал, стал на защиту хозяев - все крестьяне одинаковые труженики! Теперь и он увидел - опасная женщина.

- А она правду говорит, - пробивались сквозь шум выкрики - люди похваливали Чумакову дочку: умная женщина!

- Не допускать, чтобы Калитка распродавал бедняцкое добро за недоимки, будем гнать хозяев, которые наживаются на людских несчастьях! решил сход.

Иван Чумак пыхтел трубкой, хмурый, недовольный, - может быть, потому, чтобы никто не угадал отцовской гордости за дочку.

- Спасибо тебе, дочка! - сказал Захар, обнял и при всех поцеловал Орину в голову.

Даже прослезилась она - сколько волнений выпало на ее долю сегодня. Некоторые дивились неспокойному ее нраву. Недавно еще Орина сама едва вырвалась из беды. Сидела бы тихо, молча. Другая и на люди-то стыдилась бы показаться. Так нет, толчется среди народа, заботится о других - не обойдутся без нее!

Добросельский уже утерял способность удивляться - даже женщина, забитая, молчаливая, покорная, духу которой раньше тут не было слышно, теперь осмеливается подбивать людей к неповиновению, к бунту против властей и порядка. Что же будет дальше? Кто знает, какие силы и неожиданности таит деревня? А пока что земский считает необходимым распустить сход, на сегодня довольно.

Орина, раскрасневшаяся и взволнованная, шла среди людей, сход с уважением расступался перед молодой женщиной, которая склонила-таки на свою сторону мнение громады. Подруги, как в лихорадке, ждали ее под осокорями, они перемучились за нее душой, когда хозяева издевались над ней... Все вытерпела, поборола и победно возвращалась, словно вырвалась из огня. Подруги не сводили с нее восторженных глаз, счастливые, гордые обнимали ее, так и льнули - разве девушки могут пережить спокойно какое-нибудь событие? Яков Калитка прятался за спинами, держался в стороне, пристыженный, нелюдимый. Он исподтишка посматривал на Орину с жадностью, ненавистью... Распутна, бросила мужа, и ничего нельзя сделать приобрела признание, уважение общества. Мало того, Яков сам, стал посмешищем в глазах людей. Голытьба, батраки руководят общественным мнением. Взять хотя бы Павла - все село теперь прислушивается к его словам, а он ведет среди людей непонятные речи привычно, смело. Стал ли бы кто-нибудь слушать, скажем, Якова, Левка? Да и способны ли были бы они на эти разговоры? И куда это свет поворачивается? Подруги обступили Орину, закрыли ее спинами, искоса поглядывали на Якова, высмеивали и издевались. Напрасно Яков пришел, только натерпелся стыда.

Земский хочет распустить сход? Без приговора? Постойте, еще Захар не высказался. Он протискался на видное место, и люди дружно зашумели - не разойдемся! Целый день толклись и ничего не решили!

Под натиском схода земский должен был подчиниться, однако на земского теперь не очень-то обращали внимание - если уж общество допускает непристойные выпады даже против престола, то что ж ему-то жаловаться!

Кто не горит желанием послушать Захара?

- Панские земли сдавили село, куда ни сунешься, налетишь на штраф! (Кто скажет ясней?) Мы уже трижды оплатили землю, сколько с нас еще тянуть? На наши трудовые деньги строят школы, да мы в них не учимся. Мы отдаем своих сыновей в солдаты, а они нас секут нагайками. У нас, крестьян, нет никаких прав, разве что право платить подати... Если в солдаты - повинность, а как учиться - негде... И кровь проливай за панов на войне, и подати плати. И нет нам ни в чем просвета, только попы затуманивают наши головы.

Никак не кается Захар, снова повел речь против веры, забыл, как ему на ярмарке намяли бока. Известный своим благочестием, Мамай (выпил ли он хоть одну чарку не перекрестившись?) угрожающе предупредил Захара:

- Батюшка отлучит от церкви и лишит причастия!

Но Захар и усом не повел, только спокойно заметил: нам надо добиваться, чтобы церковь была отделена от государства, как говорят рабочие, и чтобы была свобода веры. Мудрые советы подает Захар, только не всем они понятны. Захар теперь далеко видит. Новыми сложными понятиями обогатилась его речь, уже нередко можно было слышать из его уст такие слова, как "конфискация", "республика", и даже учитель Смоляк разговаривает с ним как с равным.

Смоляк одобрил оратора и целиком присоединился к его предложению об отделении церкви от государства. А тем временем Захар уже поднимает новые вопросы - о том, чтобы просвещение было для народа, чтобы у народа была своя газета, чтобы была свобода слова, чтобы можно было свободно говорить и писать о своих нуждах и потребностях. Тут Калитка разразился смехом:

- Грамотей, ты же читать не умеешь!

А кто умеет, кто знает? О том и разговор идет, чтобы люди стали грамотными. Грицко Хрин обозвал Калитку панским прихвостнем.

Добросельский с беспокойством следил, как жадно сход прислушивается к оратору. Он получил подтверждение своим догадкам о том, откуда ветер дует. Земский увидел - мятежный человек этот Захар, да разве он один? Он уверяет народ, что рабочие уже добились многого в городах, а мы до сих пор топчемся на месте. Он призывал сход к расправе над панами: за нами рабочие, мы не одни... Тут земский почувствовал, что настроения деревни клонятся в опасную сторону. Гласный Деркач резко возразил сельскому оратору:

- Мы в своей хате сами наладим порядок, на что нам рабочие?

К нему тотчас присоединились Мамай и Калитка да и еще кое-кто. А мир молчал. Тем временем Захар упрямо доказывал, что рабочие заботятся о крестьянах, борются за свободу всего народа, против бесправия и грабительства. Он развивал планы, как рабочие возьмут в свои руки заводы и железные дороги, тогда крестьянам будет легче справиться с панами.

Сход уходил в споры, в сложные рассуждения, о земском, казалось, забыли, не замечали, иногда в спорах вспоминали, как тяжелую болячку. В то же время люди с презрением поглядывали на синие мундиры - их называли панскими лакеями, крапивным семенем. Урядник и стражники не очень-то теперь заносились и не очень уверенно себя чувствовали. Шум стоял на сходе, кричали на все лады - недоверчиво, пытливо, отчаянно, рассудительно.

- Земли нам не дадут, царь не даст! - заявляли одни.

- Силой надо взять! - подбивали другие.

- Так это значит пойти против царя?

- Против панов?

- А за кого же царь?

Совсем перестали люди бояться, присутствие начальства еще больше располагало их к дерзости. Учитель Смоляк, казалось, целиком завоевал общее сочувствие, потребовав, чтобы детей учили на родном украинском языке, как этого добивается Российская социал-демократическая рабочая партия!

Тут Мамай, который с великой досадой следил за этим поединком, не смог больше терпеть и визгливо воскликнул:

- К чему нам эта конфискация, кооптация, политика? Говорите об аренде, о лесах и пастбищах!

И следует признать, немало голосов присоединилось к нему.

Земский к своему удовольствию еще раз убедился: нет согласия в обществе, немало людей против решительных намерений бунтарей.

- Нам лишь бы земля, на что нам власть? - вразумлял сход Иван Чумак, возражая против безрассудных, которые призывали село к опасным действиям.

Староста Мороз предостерегал людей, чтобы не выставляли таких требований, потому что можно погубить все. Хоть бы вырвать аренду, да чтобы Харитоненко сбавил за нее плату и отменил отработки, которые у людей в печенках сидят.

Мамай гневно напустился на незрелых умом, которые замахиваются на власть, - чтобы они не подбивали общество на легкомысленные и притом опасные поступки, потому что, если будем гнаться за всем, не добьемся ничего. К этим рассудительным соображениям присоединилось много людей, которые высказывали свое согласие с Мамаем: спасибо ему, угомонил-таки сход.

Захар, суровый, сосредоточенный, сложив на груди руки, наблюдал, как заблудилась сельская мысль, - веками обманываемые, опутанные люди не могли еще избавиться от давней покорности. Захар отбросил эти страхи, перед ним расстилалась ясная дорога именно там, где колебались, барахтались, плутали малодушные.

Захар снова заговорил, и люди слушали. Он проклинал всю господскую породу и продажный строй, панский суд, порядки, законы, призывал людей к трезвости, чтобы не давать казне доходов от водки. Нужно добиваться, чтобы сам народ устанавливал законы, определял налоги, имел право свободно собираться, управлять страной.

Гласный Деркач стал уговаривать сход: зачем нам вмешиваться в политику? Ну, аренда, оплата труда, подати, чересполосица - это так. Но к чему нам "управлять страной"? Разве мы доросли, справимся с этим?

На этот раз Добросельский обрел ясность мысли, исполнился решимости. Он увидел, что сход зашел слишком далеко, и потому загремел:

- Это уже политика - не дозволю! Я вам не утвержу такого приговора!

Люди переполошились: как же быть, что делать? Действительно ли постановление схода без утверждения земского? По крайней мере, до сих пор ни один приговор не миновал рук земского. Добросельский мог одобрить и отменить решение схода. Всегда этот Захар накличет беду.

Захар между тем не потерял присутствия духа. На угрозу земского и общий переполох он дерзко ответил:

- Обойдемся и без тебя!

Страх обуял людей. Сколько лет без разрешения старшины и земского не собиралось ни одно село, не решалось ни одно общественное дело, не выносилось ни одно постановление. А как теперь? Неужто не нужны стали земские начальники, царские слуги? Не нужна власть, что ли? Ведь земский начальник обязательно должен дать разрешение на сход, утвердить приговор, он может и запретить людям иметь свое мнение. А теперь... Захар крикнул во все горло:

- Долой душителя, разорителя деревни - земского!

За ним Грицко, Охрим и немало других, круг которых все расширялся, осмелели, стали выкрикивать, что земские начальники, старшины кровопийцы. Все громче раздавались голоса: пора гнать старшин, урядников, стражников, полетели комья земли. Под градом летящих комков, под оглушительный свист, выкрики начальство исчезло.

Люди вздохнули свободнее. На душе стало как-то легко, будто скинули какую-то тяжесть, хотя немало и селян ушло.

...И теперь Захар руководит сходом. Надо, чтобы выборные, народные посланцы, комитеты вершили дела на селе. Долой мошенников, панских прислужников, никто не даст нам земли, если мы не возьмем ее сами. Надо закрыть монопольку, не будем платить податей, ни одного рубля, не дадим ни одного новобранца - и чтобы в экономиях был восьмичасовой рабочий день, чтобы увеличили плату поденщикам и всем полевым рабочим, чтобы сам народ управлял страной... и много других требований выдвинул сход в своем приговоре. А чтобы все эти требования довести до сведения Харитоненки, решили выделить комиссию, эта комиссия составит приговор собрания и в этот приговор занесет все пожелания, решения и отошлет царю, а под приговором должно расписаться все село, то есть семь грамотных и триста сорок семь неграмотных.

15

На всю церковь гудит спозаранку молитвенный, густой, басистый голос, знакомый каждому прихожанину. Ежатся латаные спины, а грузная важная туша кладет поклоны направо, крестится, обращается к Николаю-угоднику. У Остапа Герасимовича Мамая на каждый случай жизни свой особый голос - разве он станет одним и тем же голосом разговаривать в лавке с покупателем, распоряжаться по хозяйству, принимать в помол, ругать батрака Тимофея Заброду, петь на свадьбе и молиться богу? Широкого охвата голос Мамая торжественно возносится, нарастает, гремит на клиросе так, что даже дрожит золотая фольга образов, и срывается до визга в лавке или на мельнице...

Осанистая фигура кладет неуклюжий поклон налево и так же громогласно молит Варвару, чтобы она не оставила грешный люд. Голова Мамая лоснится от лампадного масла, короткая красная шея заплыла жиром, он становится на колени, бьет поклоны, и все прихожане это видят, не могут не заметить, во всех углах слышно, как усердно он молится за грехи ближних, чтобы небо не оставило своих рабов. Следит и Захар из уголка за набожной тушей, неприветливо косит глазом, бросает хмурые взгляды, вероятно, с недобрыми мыслями смотрит на молящихся... Слух прошел на селе, что батюшка сегодня в церкви огласит манифест. В эти дни село толпилось в храме, прислушивалось к проповедям отца Онуфрия - где, как не в церкви, надеялись услышать правдивую весть о земле, свободе? Слухи всякие ходят, каждый рассуждает по-своему, созывают сходы, выносят приговоры, и откуда взялось столько толкователей, а тут прокламации, ораторы на ярмарках, всякий толкует по-своему - кто его знает, кого же слушать?

Среди молитвенной тишины сильный и в то же время приглушенный кашель Мамая напоминает людям, что он присутствует в церкви, чтобы об этом не забывали, - на всю округу известно, какой он набожный человек. В хате его на божнице стоит семейный образ, все святые на нем размалеваны именами родни. Никто так, как Мамай, не понимает церкву... Вот он снова обращается к ахтырской, казанской, смоленской матери божьей, к Афанасию, служащему, скорбящему, сидящему и молящемуся, возносит взоры к небу, где над алтарем висит образ тайной вечери, и так и застывает, замирает в истовом чувстве, осиянный, просветленный, только молитвенный пот стекает с его лба. Кто еще отважился бы обратиться с такой молитвой?.. Урядник Чуб тоже в церкви. В блестящих сапогах, в синем мундире, при сабле, он коротко крестится, склоняя голову. В этой церкви все стоят рядом как равные. Сквозь красно-синее окошко в алтарь падает солнечный луч, ласкает глаз, свечи мерцают, тают, позолота горит, поблескивает, праздничное чувство охватывает людей, а тут еще кружит голову густой запах ладана, свежего дегтя и топленого воска.

Было на что засматриваться людям, умиляться. Они с любопытством следили, как Мамай ставит свечи, бьет поклоны, кидает в кружку и на тарелку медяки. Кто, как не Мамай с прихожанами, выхлопотал, чтобы батюшку почтили за благочестивые дела камилавкой?

По окончании литургии настала долгожданная минута - отец Онуфрий обратился к прихожанам с мирским словом. Все слушали внимательно, но Мамай и тут выделялся - притаил дыхание, чутко воспринимал каждое слово, впитывал в себя речения, одутловатое лицо его то затуманивалось, то прояснялось. Отец Онуфрий рассказал притчу о бедном Лазаре, будил милосердие в крестьянских душах, поминал о том, сколько человеку нужно земли, и укорял алчных, которые норовят разбогатеть на несчастии брата.

Святое писание не во всем согласно с мирскими помыслами, в этом Мамай давно убедился, однако люди набожно воспринимали проповедь - разве они не привыкли, не могли отличить Священное писание от земных тревог? Мамай глубоко вздохнул и поник головой.

Смутные времена настали, бог покарал людей за греховные помыслы отец Онуфрий говорил о бунтарях, которые наезжают из города и в этот грозный час, когда воинство, не щадя своего живота, пошло на супостата, сеют повсюду смуту в людских душах, думают опрокинуть шар земной.

Как понял Захар, это поп против Нарожного речь ведет, по подсказке старшины. Отец Онуфрий гневным словом отозвался о бунтарях, которые думают, как Каин, грабежом, а не трудом добиться благосостояния, меж тем как в нашем сердце должно свято храниться уважение к чужой собственности. Он грозил, вразумлял, привел и нагорную проповедь, чтобы никто не пожелал добра, раба, скота и жены ближнего своего...

Сердечное сокрушение обуяло Остапа Герасимовича, он даже умилился от жалости к себе - так всегда смягчает сердце, ободряет душу и просвещает разум Священное писание. Батюшка проповедует против злых глаз, которые засматриваются на хозяйское добро, завидуют, - а разве мало у Мамая недругов развелось на селе? Отец Онуфрий не мог не заметить, что творится на душе у благочестивого прихожанина. Проникновенное слово растрогало людей, на глаза набежали слезы, в церкви послышались вздохи. Отец Онуфрий обводил взглядом прихожан и вдруг оторопел, нахмурился, увидев Захара. Равнодушный, как идол, тот стоял в уголке, не проявляя ни малейшей склонности к покорности, раскаянию, бросая насмешливые, издевательские взгляды на молящихся. Так во всяком случае показалось батюшке. Дерзкая фигура дразнила духовного отца. Кто знает, когда он исповедовался, принимал причастие? Отец Онуфрий при этом удобном случае стал отчитывать богоотступника, который, стоя в церкви, лба не перекрестит, сеет среди православных богохульные слова, горланит везде на ярмарках, на сходе, распространяет бунтарские мысли об отделении церкви от государства. Молящиеся со страхом сторонились Захара, - может ли быть большая кара, поношение для человека? Не кто-нибудь - пастырь духовный гневным словом всенародно, не где-нибудь - в церкви клеймит Захара. Непонятно, как только он стерпел, дерзостный, упрямый, не пал на колени, не стал каяться, словно не о нем шла речь. Стоит как истукан, отлученный от бога. Молящиеся остерегались его - еще беду накличет. Никто, понятно, не проявлял своего возмущения сильнее, чем Мамай. Жаль, что это в церкви, если бы не в церкви, если бы на ярмарке, он с наслаждением намял бы ему бока.

Тяжкой карой стращал отец Онуфрий мирян, если не будут почитать бога, предсказывал всякие болезни, глад и мор, если не будут чтить заповеди. Превратит тогда всевышний небо в железо, а землю в медь... Можно ли уничтожать божий дар - хлеб? Загонять скотину на чужую траву, рубить лес, наносить убытки? Предсказывал геенну огненную... Предостерегал людей от пагубного пути.

- Тебе жалко Харитоненку?! - не стерпел Захар, обыденными словами перебив духовные наставления, и этим дерзким поступком привел в трепет молящихся.

Батюшка не дал мирянам долго ломать головы.

- Сатана, изыди из церкви! - загремел он на Захара, побагровев и чуть не лопнув от натуги.

При этих словах казенная фигура сразу метнулась среди оторопелых людей, урядник взял Захара под одну руку, староста под другую и вытолкали его из церкви, да еще Мамай исподтишка поддал сзади тумаков, потешился, сумел украдкой в церкви, неприметно для людского глаза, намять Захару бока. Сам сын божий бичом выгнал из храма неверующих. Никто больше не вызвался на подмогу уряднику, наоборот - люди расступились, давали дорогу, - кто знает, может быть, какую-то правду почуяли в смелом его слове? Поражены были бесконечно: в церкви пустился Захар в пререкания с батюшкой! Крепко задумались, размышляли и никак не могли согласовать наставлений духовного отца с решениями сельского схода.

Мамай снова кашлянул на всю церковь и, кладя поклоны, остановился с горячей молитвой перед алтарем.

Когда замороченный люд повалил после богослужения из церкви, волнующее событие, случившееся там, пришибло, словно каждому на голову упал тяжелый чувал, - наткнулись на Захара.

Может быть, кто-нибудь подумает, что Захар, которого с позором изгнали из божьего храма, провалился сквозь землю? Молящиеся, которые понуро брели по улице, как раз нагнали богоотступника. Что делать? Неловко пройти мимо и небезопасно остановиться.

Тем временем Захар встретился с кумом Грицком, рассказал ему о своем приключении, и тот хватался за голову и даже присел от удивления. У друзей не хватило ни слов, ни жестов, чтобы выразить свои чувства.

Самые боязливые односельчане прошли мимо двух беспечных друзей, которые нисколько не каются... Но были и такие, а среди них Иван Чумак, которые не то чувствовали как бы вину перед Захаром, не то сочувствовали ему, оттого-то вокруг него собралась немалая толпа. Соседи брели кучкой, нахмуренные, молчаливые - не ощущали ли они, случайно, правду в словах Захара, который выступил против Священного писания, возглашенного батюшкой. А что батюшка провозгласил святое слово в защиту амбаров Харитоненки, тут не было никакого сомнения, хоть каждый боялся признаться себе в этом.

Не затмился ли у людей свет? Вероятно, чтобы развеселить насупленных соседей, которые молча плелись, Захар рассказал им одну бывальщину, Грицко Хрин, как всегда, досказывал.

Захар:

- Пришла одна молодица, кличет соседку - пойдем, кума, в церковь, колокола звонят...

Грицко Хрин:

- Пусть звонят на свою голову - нету сапог!

Захар:

- Приходит другая: пойдем, кума, в шинок...

Грицко Хрин:

- Хоть и не в чем, да где-то были негодные опорки...

Захар:

- Обулась, набрала миску капусты, пошли.

К удивлению, эта история не развеселила никого, разве что самих рассказчиков, которые и без того, надо сказать, смотрели на свет не очень печальными глазами. Ни разговорить людей, ни рассеять людское уныние друзьям не удалось. Миряне возвращались под гнетом дум, навеянных церковью. Кое-кто даже сторонился толпы, чтобы не быть виноватым, чтобы кто-нибудь не пересказал батюшке, что слушали, мол, богохульные слова.

Воскресную толпу нагнали Лукия с соседками, возвращавшиеся из Лебедина и тоже взволнованные своими новостями.

Сельские молодицы последнее время зачастили в Лебедин. И несли они свои грехи не куда попадя, а в Никольскую церковь, где служил молодой поп. Народ со всего Лебедина и окрестных сел обходит своих попов и валом валит к Ивану. Лукия с увлечением описывает:

- Высокий, тонкий, лицо как воск, черные волосы спадают на плечи, глаза большие, сверкающие, брови в шнурочек - ангел!

А Секлетея во всеуслышание заявляет:

- Кабы похристосовался со мной - сразу бы три целковых дала!

Люди поражены: за три рубля можно купить добротные сапоги.

- Кто этого не знает - у Секлетеи муж как чувал, - вставляет Захар, набравшийся сегодня в церкви тумаков от Мамая.

Лукия, которая зачастила в лебединскую церковь, подхватывает:

- Батюшка служит, а Секлетея с него глаз не сводит, крестится, молится, словно к богу живьем лезет.

- На отца Онуфрия так бы не крестилась, - добавляет Грицко Хрин, нагоняя страх на присутствующих своим нечестивым словом.

- Секлетея говеет по три раза, чтобы только прислониться к батюшке... Так батюшка и говорит: не искушайте меня, я неискусимый...

Но эти долгие разглагольствования были только предисловием. Лукия вернулась из Лебедина сама не своя. Все богомольные женщины не могли опомниться. Неожиданность ошеломила всех.

- Что случилось? - спрашивает Грицко Хрин.

- Пришли сегодня в церковь, а там служит старенький, рыженький, с редкой бородкой поп! Люди даже службы не выстояли.

Все были поражены: вот так новость!

- Благочинный, говорят, рассердился: все церкви пустые, а у Ивана столпотворение! Назначил его в глухое село, где одна церковь.

Воскресный день, благочестивый час, только и разговоров, что о церкви. Разве же не известно, какой набожный народ в Буймире.

Ганна Калитка рассказывала в женском кружке:

- Вот под Варвару ночь долгая, я и проснулась, не спится, все праздники пересчитала, все храмы и престолы - сто двадцать праздников насчитала...

Богомольная сторона!

16

Фаэтон блестит, сверкает на солнце, весело заливаются ясноголосые бубенцы, тонкое, небесного цвета сукно приятно играет на зеленом поле, блестят сапоги. Белые кони, натужась, бредут по раскаленной дороге, грузнут в песке, шипят колеса, тяжело прогибаются рессоры. Две упитанные фигуры колышутся в задумчивости - земский начальник Добросельский и уездный исправник Самосуд. Лица их сумрачны. С угнетенной душой возвращаются они со схода. Осмеяны, освистаны, как шуты. Позорные времена, своевольные люди.

Угроза нарастала с каждым днем. Рухнула извечная покорность перед законом, властью. Уже ничем не запутаешь, не остановишь. Раньше боялись церкви. Раньше достаточно было сурового взгляда, окрика, чтобы нагнать страху, привести в трепет все село, а теперь каждый сермяжник пускается с тобой в споры, горланят всем сходом... Совсем перестали признавать сельскую власть, старшин, урядников ни во что ставят. Этак недалеко и до земских, исправников, губернаторов, министров и так далее. На глазах рушатся исконные порядки. Колеблется почва под ногами... Эти невеселые мысли угнетали, липкая тоска ложилась на душу.

Монотонно приглушенным голосом Добросельский жаловался приятелю: указы и манифесты сыплются, как осенние листья. Деревня своевольно собирается, обсуждает свои нужды. А людям только позволь - такое навыдумывают, что волосы на голове дыбом встанут. Не слышали, не видели? Отмена недоимок и рескрипт царя Горемыкину о землеустройстве деревня перетолковала как равное распределение земли между крестьянами! Вот и разберись, объясни людям - разве тебя послушают? Тебя же и сделают виновником всех бед.

В словах земского слышались ропот, жалобы. Исправник хмуро кивал головой, вполне соглашался с земским - разве не одни и те же заботы и огорчения донимают всех? "Ваши дни миновали!" - этот выкрик на сходе не выходит из головы.

Густо пахнет сосна, осыпает желтой пыльцой, усыпляет далекая душная дорога до Лебедина, да разве задремлешь с этими беспокойными мыслями в голове? Добросельский - неутомимый говорун в дороге.

Рождение цесаревича - великое событие, его отпраздновали в церквах, а на чью долю выпали милости? Мамай, человек с ясной головой, жаловался: лентяям, нерадивым, которые беззаботно пропивали деньги, не платили податей, тем сбросили недоимки, а какая выгода нам?

Что против этого возразишь?

Сухой ветер уныло свистел в вершинах деревьев, жужжали пчелы, тоскливо ныли телеграфные провода - в один лад с душой.

Уездный исправник никак не мог сладить со своими мыслями. А выкрики о церкви? Глохнет религиозное чувство, да... Уже не испугаешь богом. Чрезвычайно беспокоили исправника мысли о падении страха перед церковью, можно было думать, что он теряет здесь опору...

Добросельский напомнил известное постановление прокурора окружного суда, вице-губернатора, начальника жандармского управления, полицмейстера и начальника охранки об усилении арестов за противогосударственную агитацию.

Это задело исправника за живое: с кем проводить эти аресты?.. С сотским да с десятниками? Они сами дышат тем же. И разве такая агитация в одном селе? На все села не разорвешься, не поспеешь. Еще в Буймире не кончился сход, а уже в Бобрике начался другой. Всюду поспевай, а мало ли в уезде сел? Разве у исправника есть войска? Горлопанам рта не заткнешь.

Тут тебе сразу скажут: а что гласит манифест от восемнадцатого февраля? А кто провозгласил право собраний для обсуждения своих нужд?

Разве Добросельский на собственном опыте на сходе в Буймире не убедился в этом? У исправника от раздражения посинели густые жилки на лице. В губернии стараются переложить вину на тебя - нераспорядительность, мол, неспособность к установлению порядка. Что сделает горсточка стражников против силы? Село клокочет... Мало берешь, сажаешь? Разве это поможет, если все село взбаламучено, ненадежно - только распалишь страсти. Нужна большая сила, чтобы устрашить, сковать деревню. Земский надеется на Струкова? Однако Самосуд и тут сомневается: что сделает Струков, если волнения вспыхнут во всех уездах? Что сделает полк казаков и драгун, когда бунтуют сотни сел? К тому же войска и для войны нужны...

Леший его знает, где они нужнее. Разве здесь не война? Добросельский не так давно разговаривал с прокурором об аресте бунтовщиков в Буймире, так прокурор всю душу вымотал расспросами: а что они сделали? Начал докапываться, выискивать статьи, параграфы, какие основания, какова вина и что гласит статья. Словом, жди, пока запылают пожары в экономиях.

Исправник с глумливой усмешкой тоже рассказал о своем столкновении с прокурором. Пристав Дюк составил протокол о порубке леса у Харитоненки, исправник потребовал ареста преступников согласно статье 1642. Прокурор долго рылся в бумагах, читал протокол.

- В протоколе сказано о тайной краже чужого имущества, а не о грабеже!

Он никак не мог найти соответствующей статьи и все только жаловался:

- Где ж я возьму следователей?!

Оно и понятно: прокурору тоже приходится тяжко - бесконечное количество старых дел остается неразобранным, а тут привалило множество бунтовщиков, полны все тюрьмы, склады и холодные, где разместить столько людей? Потому-то прокурор и жалуется - не хватает, мол, следователей.

- Если сажать за каждую провинность - хэ-хэ!

- Пусть отправляют в Сумы.

- А там? Самим тесно.

- Леший его знает, что же тогда делать? - развел пухлыми руками Добросельский.

Он насмешливо хмыкнул. А подумав, добавил: кроме того, прокурор, вероятно, не хочет остаться в дураках. Разве не известен случай с губернатором, запретившим собрание интеллигенции? Оно было обжаловано, и от Нольде пришло уведомление, что жалоба будет рассмотрена. Вот и разбери теперь, что дозволено!

- А тем временем, пока будем разбирать...

- Деревня разберет экономии! - остроумным замечанием, неожиданно сорвавшимся с языка, земский поразил не только исправника, но, казалось, и самого себя.

- Хорошо, что наши люди следят повсюду. Нарожный уже не проберется в села...

Добросельский взял под сомнение это заявление исправника:

- А листовки? Как пересылают прокламации?

Самосуд нахмурился - не проследили еще.

Добросельскому было ясно: искра, брошенная социал-демократами, - да только ли ими? - попала на сухой порох. Вот-вот вспыхнет пламя.

Земский вздумал, по-видимому, нагнать страха на исправника.

Взять, например, набег на харитоненские земли... Земский внушал прокурору мысль, чтобы он применил параграф, карающий за участие в мятеже. Рубят лес, самовольно пасут на чужой земле скот, гонят с поля людей какие еще нужны доказательства? Прокурор же усмотрел в этом только нарушение первого параграфа постановления двенадцатого января... Странная нерешительность! И вот вам последствия: горничные, конторщики должны поить скот... А кто будет стадо пасти? И для чего - чтобы его отобрали крестьяне?

Исправник должен был с тревогой засвидетельствовать: немало крестьян принимало участие в демонстрациях на улицах Харькова. Наслушались агитаторов, призывов против самодержавия, насмотрелись на то, как рабочие бьют полицейских и казаков, отбирают у них оружие, как рвут и топчут портреты монарха...

- Вот до чего довела агитация! - должен отметить исправник.

Конечно, надо прибрать к рукам главарей и агитаторов. Надо в каждом селе иметь надежных людей. А дают ли на это средства?

Добросельский безнадежно смотрит на события:

- ...Заливают шахту водой, портят домны, паровые котлы, машины! И деревня уже не столько спорит об аренде или оплате полевых рабочих, как стремится поделить земли Харитоненки! Уже восстают против власти! И на заводе Гельферих-Саде рабочие требуют права увольнять и принимать на работу!

- А в Екатеринославе уже речь ведут не об оплате труда, а хотят забрать заводы и рудники в свои руки!

Добросельского трясла лихорадка, угрожающе покраснели короткая толстая шея, круглое лицо.

Самосуд мрачно смотрит на воспаленную физиономию земского, убежденно и односложно твердит:

- Нужны войска...

Добросельский как бы пренебрежительно добавляет:

- ...Трепов указывает на нерешительность действий войсковых частей! Разве не известны ему настроения запасного солдата? Как себя проявили полки в Харькове?

Исправник вынужден подтвердить:

- Казаки расстреливают бунтовщиков тысячами, да разве это устрашило остальных? Что делается на Кавказе, в Харькове, Одессе, Екатеринославе, Москве, Петербурге? Пока бастуют одни заводы, другие отчисляют забастовщикам пособия от своего заработка! Забастовка перекинулась уже и на заводы в Сумы. Схватили за горло не только Харитоненку. Молодежь непокорна, мятежна, бесстрашна! На кого надеяться?

Добросельский считает нужным довести до сведения губернатора о деятельности сумской земской управы, которая насаждает повсюду политически неблагонадежных учителей, лекарей, агрономов, статистиков, землемеров, страховых агентов. Связанные с селом, они не только не помогают полиции, не выдают бунтарей, но сами сеют опасные мысли среди населения, причем открыто. Добросельскому известно немало случаев. Взять хотя бы учителя Смоляка. По требованию земского сумского участка его уволили как неблагонадежного и... прислали в Буймир крестьянам в советчики. Теперь он подговаривает крестьян делить помещичью землю!

Исправник безнадежно вздохнул. Трудно представить себе, как избежать лиха, предупредить худшее? Он углубляет мысль земского - разве искоренишь зло, если все ошалели? Особенно молодежь. И дело не в земской управе, вся интеллигенция взбаламучена! Один податной инспектор да акцизный, слава богу, стоят в стороне...

Немало правды в словах исправника, это верно. Однако не пора ли закрыть вечерние курсы для взрослых? Не говорил ли он об этом давно? Так взбеленившийся Смоляк и компания подняли шум о травле "темными силами реакции" интеллигентных тружеников! А тут губернатор укоряет: "Не пользуетесь уважением среди крестьян, не применяете энергичных мер". Когда утрачено уважение к самому... прости, господи, что уж говорить о нас, грешных? "Надо пробудить уважение к порядку, закону, власти!" Пробудишь! Мы описывали и продавали имущество крестьян, шкуру снимали за недоимки, а теперь монаршей милостью недоимки прошлого года прощены (кто не знает беда заставила), а мы, выходит, "сукины сыны"! А уж о старшинах и говорить нечего.

Какой может быть толк, если в Харьковской губернии с 1902 года сменилось пять губернаторов! Знает ли такой губернатор тебя, село, обстановку, условия, людей? Сначала крестьяне смотрели на тебя как на посредника, шли за советом, а когда стали мы взыскивать подати, описывать - превратились во врагов. "Обойдемся без земского". На сходе в Буймире, в Бобрике - слышали? Лучше бы не слышать. А потом хлопай перед губернатором глазами: "Не пользуетесь авторитетом". Упрекает в нерешительности, надо укоротить бунтарей. Сами знаем, да попробуй усмири, разве одно село бунтует? "Выяснить настроение крестьян". Настроения известные. То дозволяют обсуждать свои нужды (деревня толкует - "нужду"), то пресекай смуту, агитацию. Каковы нужды крестьян? Земля! Ясно. Собираются, с горячностью говорят о помещичьей земле, распространяют опасные мысли, а запретить сход - не смеешь! Хоть подавай руку либералам Деркачам из земской управы! Противогосударственные выкрики, насильнические планы, слушают горлопанов, власть ни во что не ставят, ничего не боятся. Куда идет Россия?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Лето запахло чабрецом, мятой, любистком.

Девушки молча вышивали по красному полотну. Орина - гладью посередине, Одарка крестиком полоски по краям. Маланка отделывала самую кайму.

Мать Татьяна выбелила хату, разрисовала печь, выровняла коричневой глиной пол, подмела и посыпала песком двор, словно на троицу.

Красное поле в белых разводах приковывало глаза. Кленовые листочки, клинышки и васильки - это обычное, знакомое, но такого полотна посиделки отроду не видывали. Чудесные буквы сияли и переливались: "Да здравствует народная республика!" Девушки стояли возле печи и любовались.

Павло посмотрел на цветистые девичьи платки, и с лица его сбежало хмурое выражение. Ясным и веселым взглядом обвел хату, но только на одном смуглом лице остановились его глаза.

Хата Захара как цветник.

По горло в болоте, по горло в беде выкупался Захар. Скрутило руки, ноги, поясницу, все онемело, одеревенело. Долгие годы канавы рыл.

Восточный ветер сушит пашню, тощие, чахлые стебли не прикрывают почвы. Поле волнуется.

Захар взошел на взгорье, сел на кургане, смотрел на свое убогое село над Пслом и думал глубокую думу. Необычайное чувство охватывало душу, а выразить его не было сил. Сложить слова в песню Захар бессилен. Сложить складно, чтобы песня звала за собой. Захар вспоминает, не вспоминает чувствует, что в такой же точно день, быть может, на этом же кургане, в тяжком раздумье о человеческом горе смотрел на Псел и слагал свои песни-думы покойный Тарас. Божий дар был у человека, правдивое его слово было обращено ко всему свету. Когда-то, как говорят старики, он наведывался в эти края... И хотелось Захару не то заплакать, не то запеть - он и сам не мог разобраться.

А поле цветет. Точно со всего света сбежались полевые сорняки на сельские нивы, сосут соки земли. Полынь, пырей, перекати-поле, овсюг, чертополох, осот, василек, душица, мальва, деревей, куколь, горошек, мак, хвощ...

Небо готовится к буре - помутнело, зловещее, мрачное. Взвивается сухой ветер, катит, рвет, метет, поднимает пыль. Солнце между тем палит, земля трескается. Надежды на урожай нет.

...И уже стражнику Непряхе стало слышно, словно бы кто-то поет песню, необычную, незнакомую и, должно быть, запрещенную. "Город Николаев, французский завод!" - доносил ветер чье-то пение. Где они научились? Слова песни непрестанно вертелись в голове, никак не вырвешь. Длинноногий стражник Непряха похлопывает нагайкой по вычищенным до блеска сапогам, заглядывает через заборы и плетни, да разве в густой листве что-нибудь разглядишь, разве за шумом ее что-нибудь расслышишь? Слух прошел, что на опушке леса будут читать листовки. Кто его разберет, так ли это? Люди, праздничные, нарядные, сходились на улице кучками, разговаривали, но когда приближались синие мундиры - неприязненно отвертывались, пренебрегая начальством, молчаливые, озабоченные. "Город Николаев, французский завод!"

Урядник Чуб с утра гарцует на коне, мотается по всем дорогам. У деда Ивка стражник отобрал палку. Урядник Чуб, верхом на коне, догнав Захара, хотел отобрать и у него дубинку. Но тот, замахнувшись, грозно крикнул:

- Прочь, не то полетишь, как Плеве!

То ли угроза, то ли дерзость испугали урядника, он оторопел, повесил голову, пригорюнился. Было от чего. Вокруг него сбежалась вся улица, его обступили, обзывали синим пугалом, гнали прочь. Захара окружили и увели. Насмешливые выкрики неслись в сторону урядника.

На Захаре белая сорочка с красной тесьмой, борода подстрижена, лицо выбрито, как у парубка, и у Павла красной тесьмой стянута рубаха. Удивительное сборище все росло. Люди сходились со всех дорог - седые головы, цветные платки, брыли - большая толпа, грозная, как пламя. Кто-то поднял над головами красное знамя, и шествие двинулось по улице на поле ведь не святить же хлеба, колодцы? У иного за пояс заткнут топор, у другого в руках лопата - зачем? Знамя словно окрыляет людей, поющих запрещенные песни, слышатся выкрики против кровопийц-помещиков, призывы к объединению народа - все это урядник слышит отчетливо. Но затрещали тыны, люди выламывали колья, и урядник своевременно остановился.

Проворный, быстрый дед Ивко ведет людей и неизвестно зачем песет ярмо. У урядника голова пошла кругом - что это они затевают? Изможденный Ивко словно ожил, расходился, начал это ярмо бить об дорогу. Но ярмо крепкое, ударяясь о сухую землю, оно подпрыгивает, и Ивко никак не может его расколотить. Зато уж как взял ярмо в свои руки Павло да стукнул его яростно о землю раз, другой, оно затрещало, скрепы его лопнули... А как стукнул еще Максим - отлетел подгрудок, отвалилась и верхняя часть, лежащая на шее. Однако люди не успокоились, пока не разбили ярмо в щепки. Каждый горел желанием ударить хоть разок и при этом приговаривал кое-что не очень приятное для панского слуха.

Сожаление охватывает сердце Ивка. И бедность ничего бы, да вот старость! Еще одну весну зазеленела земля, напоила отрадой сердца. Костлявые пальцы перетирали волглую душистую праматерь-землю, взгляд тонул в затуманенных просторах - печальный, прощальный. Хотя бы дождаться, увидеть - вырвут ли землю люди у панов? Одна утеха, одна надежда на старости лет. Жили себе, ничего не знали не ведали, жаловались на притеснения, беды, напасти, покорялись злу, молились богу. Но вот прозвучало правдивое слово, открыло глаза деревне. Старик вспомнил про мастера Нарожного. Прояснил головы. Люди стали посматривать на свои руки, примерять свои силы, разговаривать о том, что пора сбросить с себя, сломать ярмо.

Из толпы выскочил Грицко Хрин. Где-то в коноплянике он раздобыл пугало, нацепил на него синюю рваную штанину, напялил брыль с узкими полями, прицепил бородку из пеньки, навел фуксином глаза, нос, размалевал, разукрасил - и все узнали Харитоненку, он, кому же больше быть? Со свистом, с визгом стали бить палками это чучело, так что клочья летели, а оно кланялось миру. Грицко Хрин вопил, взвизгивал, жалобным голосом причитал будто бы за пана, чтобы люди смилостивились: "За что?!" Общий хохот, крик и гам оглушали.

С возгласами и выкриками прошли село, все живое вышло из хат, чтобы присоединиться к шествию.

Неоглядное поле разостлалось за селом, по нему ходили буйные волны панское поле. Харитоненко, как паук, оплел село, обпахал, обкопал, куда ни ступишь, где ни станешь, куда ни глянешь, что ни скажешь - отрабатывай штраф. Экономия обдирает людей, набирает даровую силу - об этом напоминает Захар толпе. А своя скотина ревет, дрожит, ребра повылезли, всю кору на деревьях за зиму погрызла, обглодала ветки с голода.

Орина с полольщицами не одно лето ходила к пану, знала, как экономия притесняет людей, тянет из них жилы, - мужики теперь на войне, везде женщины выполняют их работу. Она подговаривала девчат, чтобы ни одна полольщица не срезала ни одного сорнячка на панском поле, - пусть зарастает бурьяном панское поле, раз Харитоненко не хочет выполнять приговора схода. Орина держала красное знамя и вела речь с девчатами о свободе.

Многоцветная толпа остановилась на меже. Длинным ровиком обкопал Харитоненко свои земли, отмежевался от села. И тут на глаза людям попалось панское чучело. Толпа с криком кинулась и стала топтать его тут же на меже. Весь мир ринулся на это страшилище. Его сбросили пинками в ровик и продолжали топтать сапогами, босыми ногами - это напоминание о ненавистном панском надругательстве над людьми и притеснениях. Казалось, люди с проклятиями стремились втоптать его в самую землю, чтобы и следа не осталось.

Не одно сердце поразила неожиданная новость: мастер Нарожный, который боролся за свободу и хотел людям добра, закован жандармами в цепи. Об этом сказал людям Павло. Сам он только недавно узнал, ни с кем не делился и весь день ходил подавленный. Орина опечалилась - могла ли она забыть разговоры с мастером в хате у Захара? Глаза у Захара затуманились, мало кто знал, что творилось у него на душе. Он крепко сжал топор.

Учитель Смоляк говорит слова, хватающие за сердце, - о свете, о свободе... Как изменились люди, с какой жадностью воспринимали они призывы, которые раньше нагоняли на них страх!

Павло бросает клич: да здравствует народная республика!

А Захар бросает свой клич, простой и понятный: рубите лес!

Никто не перечит Захару, потому что каждый слышит, чувствует свои собственные мысли в этих словах.

И в речах Грицка Хрина то же: земля народу!

Павло выкрикивает, что война ведется в интересах помещиков, и возгласы его наполняют людей ненавистью к правителям.

На заседании сельского комитета Захар беспокоился, заботился, где взять оружие...

Мамай перечил: на черта нам это оружие, морока с ним, нам лишь бы припугнуть пана, чтобы по дешевке сдал аренду. Что мы, восстание собираемся поднимать?

Захара задело за живое: Мамай думает только о своих выгодах... А если набегут стражники да начнут разгонять шествие? Берите, люди, косы, вилы, будем садить под ребра...

Оружия так и не добыли, однако Захар заткнул топор за пояс. И так поступили многие.

На меже стояла панская липа, нагонявшая страх на село. Уже и пастухи поджигали ее - выгорело дупло, а липа все стояла. Сколько человеческих сил вытянула эта липа! Жеребенок, бегущий за возом, забежит за липу - штраф, колесо, когда разминаются возы, проведет колею за липой - отрабатывай штраф.

Захар заносит топор, и люди притаили дух. Липа загудела, острый топор вонзился в сухое, вязкое дерево. Захар - умелый дровосек, и без всякого страха с выкриком "долой царя!" он делает свое дело, хоть кое у кого, может быть, стынет кровь. Дуплистое дерево рухнуло. Люди облегченно вздохнули. Сотни рук взялись за лопаты, стали дружно закидывать панскую межу, посылая проклятья панским хоромам в зеленом парке. Грозная песня нарастала, буйно разносилась над полями и ветром летела в сторону степных экономий.

...Поле бунтовало.

...Дерево в лесу треснуло и, обламывая ветви, с оглушительным шумом грохнулось наземь, разорвав тишину. Лесорубы едва уследи отскочить. По лесу пронесся трескучий грохот, над головами раскрылось темно-синее небо, засияли звезды, повеяло душистой прохладой.

Еще с вечера крестьяне устроили набег на панский лес - рубили, валили деревья. Немало работы будет и днем.

Захар сел на пенек, закурил трубку, прислушался к отголоскам леса. Душистый запах древесной сердцевины волновал душу, распирал легкие, крепкий дух бакуна перебивал аромат свежего дуба, сердце билось сильнее.

В эту ночь паны, вероятно, позапирались, притаились, дрожат. Кто осмелится выйти? Кто выступит против вооруженного топорами крестьянского мира? Скоро придет расплата панам за все притеснения, издевательства, чует сердце, правду говорил Нарожный. Зловеще ухали совы. Дозорные - Павло сколотил охрану - стерегут на опушке и с копьями, самопалами охраняют лесорубов. Лес! Сколько тут перегнило листа, прошумело ветров, передумано дум! Сколько послано проклятий, выплакано слез!..

Нельзя сказать, чтобы на душе у Захара было особенно легко, беспечно. Беспокойные мысли волновали его, насели новые заботы: бедная вдова не справится с дубовым кряжем, зимой ей снова замерзать с малыми детьми...

Мамай сам здоровяк, волы у них сильные, здоров сын, силен и батрак Тимофей Заброда. Они уже повалили третий дуб.

Горячая пора, благодатная ночь, пот заливает глаза. Остап Герасимович умеет обрабатывать дубовый кряж, лучше его никто не сделает, не распорядится древесиной. Он вырежет балки, столбы чисто, без лишних обрезов. Хоронясь за спины людей, он уже выгадывает. Лишь бы только не дознался отец Онуфрий. Люди рубят лес, наживаются, а что же Мамай - будет сидеть сложа руки? Есть ли время среди работы морочить голову? Разве ему даром досталось хозяйство? Теперь такая заваруха пошла по селам - за каждым не уследишь. Такая пора пришла, что можно порезать у панов угодья, землю. Надо ставить новую хату, женить сына, а без дерева в хозяйстве нельзя дышать. Остап Герасимович подкладывает брусья, вместе с сыном, батраком и дочкой приподнимают с помощью жердей бревно и потихонечку да помаленечку накатывают дуб на воз. Батрак Тимофей Заброда везет его домой, хозяин велит ему скорей возвращаться, а сам с сыном берется за пилу. Душная ночь, благостная ночь...

Захар впотьмах нежно гладит ровный чистый ствол до самого комля, похлопывает ладонью налитое соком дерево - это лила, хороша на доски, на стол, на лавки. На одной кляче много не перевезешь. Но с бедой боролись сообща - на пашне, на молотьбе, - договорились и теперь. Срубили Захару на потолочные балки, а то скоро хата завалится, в ветхость пришла, пора перекладывать, да никак не соберешься с силами. Охриму нужно дерево на кузню, хата Грицка тоже прогнила. Без дерева в хозяйстве хоть криком кричи, зуба для бороны негде взять.

А кому не на чем везти - переносили на плечах, ободрали все плечи. А то в стужу согреться будет нечем.

Молодежь сторожит на полянах. За чащей не видно, а в просеке маячит звездная дорога, туманная долина и снующие подводы. Грохот, гром разбежались по всему небосводу. Орина оперлась на копейное древко и стоит около дерева, Маланка и Одарка с копьями стали за стволами на случай, если налетят объездчики. Копья остры, девчата будут колоть хоть коня, хоть всадника. Не хватит у них смелости, что ли? Охрим не одну ночь тайком ковал оружие. Павло, как атаман, пошел в обход, ухал филином. Вот теперь хлопцы женятся на любимых девушках, найдется им дерево на постройку хаты! Максим отправил батька с дубом, сам разлегся под небом, распахнул грудь. Вокруг источали запах корешки, травы, напевал ветерок... Надо хату ставить, осенью они обвенчаются с Маланкой, только с чем же хозяйствовать после венца - снова в экономию? Кабы вырвать землю у панов - вот тогда бы зажили...

Только Павло о жилье своем совсем не заботится - видно, не думает вековать на селе. Он давно присматривается к паровику, молотилке Нарожный приохотил. А теперь помышляет, как вырваться в город, на завод, к дружному рабочему кругу. Да беда, рабочие сами слоняются без дела.

Мамай, рассчитывая вернуться до рассвета, свалил огромный дуб, но застрял в болоте, колеса завязли по ступицу, никак не вытащить. Он стал упрашивать людей, чтобы помогли. Но люди понукали своих коней и проезжали мимо, не распрягая, - много ли он сам помогал другим?

Грицко Хрин подал совет:

- Подними жердью один конец, чтобы был перевес...

И поехал не оглядываясь.

Шум, гам катились по долине, покуда плелся обоз. Люди хоть и устали, но были довольны, разговорчивы, бодро покрикивали на лошадей. Счастливыми глазами встречали рассвет. Навстречу непрестанно шли люди с топорами в лес, где стоял табор и с хрустом падали деревья. Всю долину заполнил шум падала извечная покорность перед панской властью и силой.

Солнце согревало землю, разгоняло туман над Пслом. Ухнула выпь, река понесла влажный звук по долине. Прокричал коростель, крякнула утка, луга оживали, просыпались. Взлетела цапля, упал в траву ястреб, синенький рыболов ворожил над водой... По тучным берегам цвели, красовались луга. Трава выросла буйной, по брюхо скоту. Скотина словно плывет, дрожит от жадности, хватает сочную траву, никак не оторвется... Стадо все прибывает, его гонят со взгорья, и оно с ревом бежит, почуяв сытный корм...

По селу разнесся клич: не признает пан постановления схода - выгоняй скотину на выпас! Целую ночь рубили лес - сошло счастливо, теперь выгнали скотину, чтобы за весь свой век отпаслась, отъелась - бока провалились, исхудала, вымя сморщилось, как кошель. Если не подкормить, пропадет совсем. Одни ведь кости - какие тут корма?

С дубинами, палками в руках люди выгнали скотину на панские луга, стали в ряд, оперлись подбородками на палки и смотрели, как жадно рвет скотина траву. У людей выступали на глазах слезы - скотина измучена голодом, люди болеют душой.

Захар как будто тоже смотрит на свою захудалую коровенку, присматривается, как она хватает клевер, люцерну, метелку. Однако думает о другом. Удивительно меняется этот свет - вчера еще гнули спины перед паном, покорялись ему, а сегодня взялись за вилы...

Сошлись Чумак, Грицко, Охрим и еще немало народу, бросали хмурые взгляды на панские владения, произносили гневные слова.

Дети, как ни были малы, все же поняли, что повеяли новые ветры давай в густой траве кататься, бороться! Воля!

Осмелели села, пошли на решительные действия против пана. Не хочет пан выполнить людскую волю - выгоняй скотину на выпас! Захватил луга, сельские угодья, не хочешь добром уступить - возьмем силой! Запахал дороги, по которым ездили наши деды и отцы... Штрафами, отработками обездолил село. Довольно! Довольно работать за бесценок на толстого пана! Чтобы прокормить день скотину, два дня работай за пуд половы! Харитоненко наживался на недородах. Не той дорогой поедешь - рубил колеса. Или отрабатывай, или штраф. Дорога узкая, запаханная, пан отхватил вдоль дороги немало поля. Пока сельское стадо дойдет до дому, экономия нахватает немало штрафов.

Грицко Хрин с сожалением смотрел на буйно поросшее пастбище. Если бы он знал, разве продал бы коровенку? Не с чем было перезимовать. Теперь пасет коня.

Мамаев батрак Тимофей Заброда пригнал на панские луга целое стадо. Пусть выгуливается, пасется сытая скотина, хоть у Мамая стоят скирды прошлогоднего сена - мало ли он прихватил у людей сенокосов за займы да одолжения? Мало ли с Калиткой нажился продажей на японскую войну?

Мороз - староста, самому ему неудобно выгонять свою скотину, поэтому пасут дочь и сын. Отец ничего не знает не ведает... А уж что пережил Калитка, что он перетерпел - сказать трудно. Единственный раз, может быть, в жизни человек не получил выгоды от своего высокого поста. Все пируют на панском добре, Калитка и сам бы не прочь порезать земли Харитоненки, если бы только не был он старшиной. Власть! Земскому, исправнику, закону, приставу покоряйся, угождай. Подчиненный! Как хотелось человеку выслужиться! Не будь он угоден земскому, разве заслужил бы царский кафтан? На весь уезд слава и уважение. Хоть, правду говоря, кафтан уже начинает линять... Сын с дочкой собрались было выгнать скотину на панскую землю, но Калитка запретил, с тяжелым сердцем, конечно, - подождем, посмотрим, послушаем. Все сельское стадо пасется на лугах. Не миновать беды. Старшина от этого не в убытке, жалко ему, что ли, панское добро? Мало ли общество отработало пану, мало даровой силы пропало за экономией? Разве не поэтому и Калитка отмечен экономом и назначен земским? Не потому ли и общество косо смотрит на старшину?

Лихая година! Как тут примиришь выгоды экономии и общества? Калитка собирался в присутствие. Одолевал страх - скоро земский прибудет. Старшина бегал по селу и горячился: беда панским землям! Хоть бей в набат. Самовольно загнали скотину на панское пастбище, причинили убытки. Затеяли расправу над паном. А на что закон? Калитка надежный защитник порядка. Он посоветовался с урядником Чубом, разослал посланцев к земскому, эконому. Никто не скажет, что они бездействовали. Отговаривали общество, да разве послушают?

Скликали старост, сотских, десятников. Никто не идет, все десятники на лугах. Что сделаешь против мира? Даже десятники перестали подчиняться старшине. У земского, у эконома тоже немало хлопот - не одно село бунтует.

Золотистый, горячий день, звонкий день! Пышная растительность веселит глаз, луга пестрят платочками, женщины несут домой траву, жнут серпами, набивают мешки, накладывают в рядна. Не один оберемок принесли Татьяна с Маланкой, Чумакова Лукия с Ориной, Одарка, Марийка - все запасали корм скотине. Столько ли должен пан людям за даровые отработки?

Луга цветут, солнце припекает, ветерок ласково освежает, пахнут травы, и девушки посмеиваются над панским правом да жнут траву - исчез извечный страх. А давно ли лесники сдирали с женщин юбки за вязанку хвороста, за горсть диких груш? Все равно сгнили бы, осыпались... За горсть лесных ягод объездчики загоняли в терновник, в болота, травили собаками. А теперь паны попрятались, как зайцы, боятся за свою шкуру. Расплатятся ли они когда-нибудь перед селом? И позор, который узнала Орина за то, что нарушила старое право, бросила мужа, против всего мира пошла, теперь забывался, не так все это допекало, сердило людей. Привыкли, что ли? И Орина уже руководит полольщицами. Теперь не так-то легко конторе штрафовать или рассчитать кого-нибудь, прикарманивать часть заработка. Конец издевательству надсмотрщиков над девушками. Нередко и матери, пожилые женщины, которые сами знавали горе, обращались к Орине за советом. А богатенькие хозяйки, конечно, по-прежнему злословили по уголкам, хулили и осуждали молодую женщину, но открыто не отваживались, потому что полсела станет на ее защиту - не знают они разве, что было на сходе?

И седенькие деды, давние приятели, Ивко с Савкой, счастливыми глазами смотрят на свет: собрались с силами люди, нагнали страха на панов. Эх, пожить бы, да некогда...

Стихал говор, парило. Время шло к полудню. Уже и скотина напаслась, пополнели бока, люди разлеглись на траве. Захар предусмотрительно наказывал: не разбегайтесь! Клонило ко сну, уставшие за ночь люди дремали. Жара томила, валила с ног, загнала все живое в лесную чащу, на дно речное. Грелись и квакали жабы в болоте, навевая сон, полегла, привяла трава, птицы дремали в тени, таинственная тишина повисла над лугами, только девчата плескались в прозрачной воде.

Вдруг дикий свист разрезал воздух. Раздался визг. Сон оборвался. Люди очнулись. Над лугами стряслась беда. Протирали глаза.

С гиком, шумом мчались всадники, браво взмахивали нагайками, полосовали и угоняли скотину. Вероятно, в старину с таким воплем набегали на села половцы.

Заулюлюкали, заорали благим матом на всю низину:

- Загоняй!

- Оцепляй!

- Заходи!

Трещала лоза, чавкало болото, мелькали картузы. Не успели крестьяне опомниться, как полевые обходчики, лесники, объездчики, стражники, надсмотрщики захватили скотину.

Тут только все спохватились. Последнюю коровенку, поилицу-кормилицу пан уводит. Рассердились, озлились.

- Люди, в колья! - подал команду Захар.

Гнев опалил сердца.

- В палки! - пронесся клич по долине.

Панские слуги, может быть, справились бы и скорее, да нелегко скотину согнать - разбрелась в кустах, в камышах.

- Люди, за мной! - кричал Охрим Жалий, хоть был позади всех, увяз в топком месте, выбирался с помощью палки. - Вперед! - призывал он по солдатской привычке, прихрамывая и догоняя товарищей.

Захар вед возбужденную толпу. Продирались сквозь кусты, сквозь лозу, задыхались, хрипели, нагоняя всадников. Мало насдирали штрафов, попили крови?!

Еще люди не добежали до стражников, а уже Павло вместе с парнями и девчатами схватился с ними. Свистели нагайки, трещали колья, зловеще блеснула сабля. Назар Непряха вздумал испугать нападающих, но, сбитый колом с коня, полетел стремглав, распластавши руки. На Павла наскочил урядник Чуб, смял конем, подоспели Гаркун, Пугач. Накинулись, сгребли также Максима, катались по земле. Урядник Чуб насел сверху, бил нагайкой, Орина, как волчица, выскочила из лоз, на помощь Павлу и начала пороть серпом сукно на уряднике, не проявив никакого уважения к всесильному мундиру. Чуб взвизгнул, свет померк в его глазах. Он схватился за жирный бок, с сожалением глядя на новое казенное сукно наивысшего качества. Женщина пропорола его вместе со шкурой, и урядника обожгло, как огнем, но он все рассматривал новый мундир, разорванный с мясом не по шву, а поперек полы...

Через болото, тростники и заливчики люди бежали с кольями, забрызганные грязью, разъяренные, и начали бить стражников, подмявших Павла и Максима. Стражники вскочили, стали обороняться саблями. У Гаркуна и Пугача оказались проволочные нагайки, - как резнет, лопается сорочка и кожа. Однако надсмотрщикам досталось больше всего - их постигла кара за все притеснения, которые они причиняли крестьянам в экономии. Разве ж они легко расплатятся? Палки щедро ложились на крепкие спины, да жилы-то воловьи, разве перебьешь их? "И это еще не все!" - приговаривали, заверяли их. Стражник Непряха влез на коня, но держался в стороне. В разгаре боя раздались выстрелы. Люди оторопели. Стрелять в честных людей? Напали с саблями и ружьями на людей, которые вышли с голыми руками? А что, если бы они взяли вилы? Да садили бы под ребра?! Вся долина от гнева заревела. Схватились в рукопашную, били, резали, рвали, давили, топтали... Неожиданно появился Калитка верхом на лошади, при знаках власти. Он решил утихомирить людей и грозно крикнул:

- Вы зачем самоуправно выгнали скот на панские луга?

Да еще полоснул нагайкой Грицка.

Так уж повелось, что Калитка везде и всегда наводил порядок. Грозное его слово, подкрепленное делом, всегда приводило людей в трепет. На свадьбе, на ярмарке ли, старшина всегда угомонит буянов. Довольно было одного появления старшины, чтобы пьяные отрезвели, а забияки, размахивавшие кулаками, взялись с поклоном за шапки. Если же огретый арапником, кто бы он ни был, попробует сгоряча перечить, все диву давались - за эту отцовскую науку надо благодарить старшину! Это ведь не кто-нибудь учит - старшина карает! На высоком посту стоит, наставляет неразумных.

К великому несчастью, на этот раз случилось что-то невероятное. Дубина Захара опустилась на здоровенную спину. С размахом вытянул Захар старшину, даже потянул при ударе. У Калитки дух зашелся, в глазах потемнело. Он зашатался, ошеломленный. Непряха тут же проволочной нагайкой резанул Захара. У того посыпались искры из глаз. Он изогнулся от боли, но и Непряха уже глотал воздух, огретый дубиной, полуослепший, оглушенный, против него стоял на деревянной ноге Охрим Жалий с длинной клюкой. Встретились. Померились... Снова замахнулись... А ведь когда-то служили в одной роте. Теперь захудалый солдатик и плохонький кузнец осмелился напасть на царского слугу! Рука повисла, сабля выпала. Разве можно выстоять с саблей против клюки? Завязалась драка из-за сабли. Вырывали друг у друга, порезали руки, и неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы бунтарям посчастливилось захватить саблю. Захар саданул лесника. Надсмотрщик стал хлестать Максима. Грицко ухватил полевого сторожа. Урядник смазал Охрима. Павло тряхнул урядника. Удары палок падали на спины надсмотрщиков. Верховые крутились, сбивали с ног, топтали и затаптывали конями упавших, секли проволочными нагайками. А крестьянские колья били по коням и всадникам. Грицко Хрин крутился колесом, отбивая нападение. Захар отмахивался от сабель. Всадники все наседали. Павло и Максим, ловко увертываясь, били их по ногам. Став кругом, люди то отбивались, то наступали. Тимофей Заброда из кустов ловко метал по всадникам короткими кольями, которыми притыкают коноплю. Исполосованные проволочными нагайками, девушки падали под ноги коней и резали серпами всадников, рубили тяпками. Все сбились, крутились, вопили, хрипели. Шум, крик стояли над лугами. Пока длилась схватка, женщины выхватили коров и погнали огородами в село.

Панские слуги трезвели, они увидели, что приходится туго, что немало людей искалечено, что крестьяне легко не сдадутся. Пугач сек нагайкой тех, кто подворачивался, и уговаривал:

- Что вы делаете? Остановитесь! Пан выгонит нас за то, что мы не устерегли леса, лугов!

Хитрый панский прихвостень - приневолили, мол, его с людьми расправляться. Павло, отбиваясь палкой, глумливо отвечал:

- До каких пор вы будете панов охранять?

Гаркун, ловко вертясь на коне, топча и разгоняя нападавших, кричал:

- Мы панский хлеб едим!

Захар, с яростью колотя коня и всадника, выкрикивал:

- Так ешьте же свой, панские прихвостни!

Крестьяне сильно устали, нападали теперь не с таким жаром да и скотина была уже ими отбита. Они хотели только выйти с честью, победителями - не испугались панских прислужников, долго будут те помнить, как топтать честный народ, как защищать нажитое чужим трудом панское добро.

Все же "оружия" не складывали, били уже не вслепую, хитрили, заходили, чтобы удобнее нападать. Избитые тела горели огнем, напоминали о мести. Панские слуги не хотели отступать с позором, однако были вынуждены к этому.

В это время прибыл эконом с земским. Оба они запыхались. Послали вперед облаву, рассчитывая, что объездчики разгонят бунтовщиков, захватят скот. Комиссия оценит убытки, которые будут взысканы с общества, а зачинщики будут отданы под суд. Наука и предостережение другим. Но стражников изувечили, лесников и полевых сторожей помяли, попытка усмирить бунтовщиков оружием не привела ни к чему. Только еще пуще озлили людей. На весь уезд ославили себя. Разве в экономии вымуштрованное войско? Сброд! Добросельский драл горло, унимал разгоряченных людей. Чернуха хватался за голову: всю траву вытоптали. Не столько скот потравил, сколько люди вытоптали. Измолотили. Гумно, а не луга. Повсюду выкошенные проплешины. Смотреть тошно.

Земскому и эконому бросались в глаза окровавленные сорочки, синие рубцы, распухшие, разъяренные, залитые кровью лица, ободранные спины.

Стражники, мрачные, потрепанные, сбились в сторонке. Некоторые ловили коней, разбежавшихся по кустам. Смех и срам!

Защитник порядка Калитка захотел подслужиться к земскому, постоять за царскую службу, теперь он стоит понурый, у него ободран бок. Чуб неуклюже сидит на коне с пропоротым мундиром, на штанах запеклась кровь, и чувствует он себя весьма неловко. Какой бы вояка ни был, каждого прошибет гнетущее чувство, если он светит своим грешным телом, потому что девчата порезали штаны вместе со шкурой, - куда сразу и выправка делась. Добросельский с нескрываемым презрением поглядывал на неудачливых вояк. Понадеялся, положился, - нечего сказать, испугали, проучили бунтовщиков!

Крестьяне прикладывали листья к ранам, останавливая кровь. Порезанные, посеченные, побитые тела жгли, горели, распаляя гнев.

Земский обратился к крестьянам с кратким словом, сердито выступил и Чернуха. Может быть, люди и стали бы слушать, да вмешался молодой голос: а пан не ограбил село?.. Земский еще на сходе заприметил Павла: бросает опасные мысли.

Земский все же должен рассеять опасные настроения, он советует людям уже не впервой: обманули вас - ищите защиты в законе! Еще есть, мол, суд и правда на земле. Что же, безвластие, что ли, настало?

Чернуха попрекает:

- На чужое имущество посягнули! Этак нельзя и на свете жить, если не будет уважения к чужому добру!

Не выпуская из рук кольев, люди нетерпеливо слушали, прерывали. Снова вспоминали все притеснения. Угрожали учинить расправу над ненасытным паном, потому что закон все равно защищает панов.

Ничего нового ни те, ни другие не сказали. Правда, в крестьянских словах звучало меньше жалоб, сетований, больше слышалось угроз. И кто его знает, до чего могут дойти возмущенные люди. Что поражало - среди брылей нередко попадались платочки. Даже женщин захватила эта смута. Ходят слухи, что повсюду женщины даже яростнее, чем мужики, дерутся со стражниками, нападают на экономии. Вот и здесь молодая бунтарка, та, что выступала на сходе, у которой теперь черные полосы, как ужи, перевивали руки - след от нагайки, - красивая и мстительная, снова призывает людей к непокорности, потому что гневом опалена душа... Панская скотина сыта - почему же голодна крестьянская? Пан зимой не мерзнет - почему люди должны жить в холоде и голоде?

И люди, должно быть возмущенные этими словами, решительно предупреждали земского, что оценивать убытки они не позволят. Угрожали избить комиссию палками, пусть и не заглядывает. Настырный человечишка, то есть Захар, напоминает, что люди слов на ветер не бросают. Если бы пан не захватил сельские земли, может быть, ничего этого и не произошло бы. А может... Шут его знает, теперь такие времена, что никто не скажет, что случится завтра.

Эти лукавые слова чуть не привели земского в отчаяние. Мало того, что не подчиняются, - насмешничают, издеваются. Одуреть можно. Что мог сказать земский? У него самого потравили луг. Такой дерзости он не ожидал. А в Бобрике крестьяне нескольких сел, словно сговорились, в присутствии земского одновременно выгнали скотину на помещичьи земли. Хоть криком кричи. А теперь он должен охранять не свои луга - Харитоненко каждый день допекает губернатора телеграммами.

Судили, рядили и наконец порешили стародавний спор села с паном развязать полюбовно - отрядить представителей для переговоров в экономию и, если придут к соглашению, подписать договор. А нет - видно будет.

Спины горели, изодранные нагайками, однако люди были окрылены надеждами: пан уступит, сдастся. Победителями возвращались домой - пан приглашает общество для переговоров. Долго не ложились спать. Чрезвычайные события всех взбудоражили. Кому полотном перевязывали раны, женщины причитали, лечили, но избитые не очень стонали, со смехом вспоминали, как помяли урядника, старшину и стражников, и эти воспоминания, казалось, унимали боль.

Долго разговаривали, советовались, кого послать на переговоры, и когда учитель Смоляк напомнил, что надо на бумаге изложить все требования, Захар махнул рукой. На шкуре, мол, все написано... Тогда полезли кто в скирду, кто в ригу на ночлег.

2

Белые мраморные колонны обступили панский дворец, широкие каменные плиты спускались к цветникам, высокие тополя, развесистые каштаны бросали вокруг густую тень - буйный сад раскинулся до самого Псла. Станет Захар топтаться среди хлевов! Он идет прямиком на чистый двор, - может быть, не всякий отважится на это, может быть, у кого-нибудь душа в пятки ушла? Мороз боязливо спрашивает - не подождать ли? Панская челядь удивленно, испуганно следит за смелой кучкой людей в белых сорочках, в новых брылях, между которыми затесался один цветастый платочек. Незваные гости идут по чистому двору и хмуро поглядывают на каменный дворец - раньше не осмелились бы и глаз поднять. Захар не останавливается, никого ни о чем не спрашивает, без колебания и прямиком направляется в панские покои по широким каменным плитам, важно, не спеша. Сапоги его смазаны чистым дегтем, и он словно сызмальства привык топать по каменным ступеням. Виноград обвил каменные перила, людей охватила прохлада, от ароматов даже тошнило - не для них ли поставлены эти цветы? Расселись в креслах, обмахивали брылями взмокшие лбы - не то от жары, не то от усталости, не то от переживаний. Оглядываются. Взгляды скользят по пушистым панским коврам, на коврах - львы, цветы, виноград. Везде вылеплены диковинные украшения, резьба, стены расписаны, раскрашены, полы расцвеченные, хоть не смотри, хоть не ходи ногами по такой красоте. У всех одна думка: за наши деньги!..

Опрятная горничная, молодая, тоненькая, в белом легком платье, чуть не сомлела, остолбенела на пороге, со страхом осматривая пришедших. Грицко Хрин спросил ее:

- Скоро нам дадут чаю?

Горничную бросило в краску, она проворно вышла, а удачная острота понравилась всем, весьма потешила товарищей. О, они уж очень свободно чувствуют себя, находят множество развлечений, острят, шутят, пускаются на всякие выдумки. Комиссия. Село выделило для переговоров с паном. Чернуха, вероятно, осведомил Харитоненку, договорился обо всем.

Прибывшие не очень почтительно встретили эконома, не встали, не поклонились, как бывало. Один Мороз беспокойно завозился, снял брыль, а вожак, то есть Захар, и не подумал - развалился в кресле, заложил нога за ногу, смолит люльку, чадит самосадом, смотрит веселым глазом на эконома и решительно приступает к делу:

- Отрядило нас село, чтоб, значит, прежде всего выкосить панские луга. И не как-нибудь - об отработках теперь пусть забудут! - а просто исполу.

Чернуха не в силах слушать эти бесстыдные слова. Сроду такого не было, всегда косили из четвертой, из пятой копны, да еще и за отработку, а теперь даром, что ли, отдавать сено? Чернуха сердито фыркал.

- Какое право вы имеете устанавливать в экономии свои порядки?

Захар тут встает с кресла, бьет об землю брылем:

- Ох, матерь божья! Ваше сиятельство!

Поклонился, согнулся в три погибели. Развеселил народ - издевается над экономом, меткий на выдумки шутник.

Чернуха сразу обмяк. Не мог прийти в себя и понять, что случилось. Наглое поведение мужика ошеломило человека. Не одно общество трепетало перед экономом, села слушались его с одного слова, спокон века гнули шею, отрабатывали штрафы, землю, солому, дрова, дорогу, выпас, водопой и вдруг мир перевернулся - неуважение, поношение на голову эконома. Издевательство, да и только. А тут еще рыжеусый человечина, известный бунтарь Грицко Хрин, ставит на выбор перед экономом:

- Не хотите исполу - заберем весь укос, - важно молвит он и смотрит ясными глазами на белый свет.

Комиссия единодушно подтверждает это и, что хуже всего, считает свои намерения непогрешимыми. Люди хотят, чтобы все было по правде: не подчинится эконом, откажется кончить дело миром, добровольно отдать сено исполу, чтобы общество могло держаться закона, - упрашивать не станут. И никакие хитрости, увертки не помогут - трава, мол, не поспела и так далее... Ждать, чтобы пересохла, перестояла? Тогда не возьмешь косой. Право, общество больше заботится о добре экономии, чем сама экономия. И сенокосилок тоже не позволят пускать на траву, люди косами все уберут. Свою траву скотина истоптала, потому что где же пасти? Все выгорело. А сенокосилками не надо, потому что... что же будут делать люди? А о вывозе укоса - это уж нет, надо договариваться особо!

Что мог отвечать Чернуха? Он ведь не лишен здравого смысла. Не согласиться - заберут все сено, целая ватага выйдет на луга с косами. Разве не отбились они кольями от стражников? Смутился, поблек человек, не в силах снести неуважение - всегда-то он помыкал обществом, вытягивал его силы штрафами, отработками, приращивая собственные доходы. От Харитоненки шли наградные, росла и слава, а теперь приходится подчиняться мужикам, принимать их требования.

Комиссия довольна. Вот и чудесно. Эконом согласился и этим вызвал общую приветливость. Комиссия может засвидетельствовать - разумно распоряжается Чернуха, не вступает в пререкания, не горячится, потому что знает: все равно ни к чему не приведет. Такого хозяина надо уважать.

Похвала людей должна понравиться эконому.

Задумали вымотать жилы из эконома, не иначе. Разве с ним когда-нибудь так разговаривали? Как на ярмарке! И он должен слушать, терпеть. Чего доброго, еще позовут распить магарыч? Неизвестно, кто тут устанавливает порядки - он или они? Чернуха совсем обмяк, на него напало тягостное безволие.

Выступил рассудительный человек Иван Чумак. С косовицей порешили добром - при этих словах эконом передернулся, - теперь надо обеспечить село пахотной землей, пока манифест выйдет о прирезке земли обществу, чего все село ожидает и надеется. Понятно, силой не сделаешь ничего, согласия не добьешься, надо улаживать дела добром, а если нет...

Тут Грицко Хрин воспользовался тем случаем, что Чумак споткнулся, Грицко Хрин ничего не сказал, только длинными жилистыми пальцами сделал такой выразительный жест перед самыми глазами эконома, словно кому-то откручивал голову. Против кого направлена такая угроза, нетрудно было догадаться. Он выделывал руками какие-то удивительные движения, веселившие товарищей и нагонявшие страх на эконома.

А Чумак таки совсем примолк, нахмурил лоб. Одна мысль пропала, набежала другая, и он неожиданно запутался. Непостижимое дело, что творится в людских головах!

У Мороза всегда ясная голова на плечах. Помогая соседу, он подтвердил: скоро начнется обработка полей, и поэтому село заботится о земле, чтобы, значит, дали в аренду и не по сорок рублей десятина, как было, а так... рублей по пять, по шесть.

- И чтоб дали нам Доброполье, потому что иной земли мы не возьмем, решительно закончил Иван Чумак.

Замечание его понравилось всем. Комиссия, охотно приняла дельный совет, который выражает давние людские чаяния, дала свое полное согласие.

- А уже сельский комитет распределит эту землю между людьми, услужливый Грицко Хрин обстоятельно поясняет эконому, как думает село разбить аренду, чтобы, значит, всем досталось.

- Если же какой-нибудь клин останется, если не все Доброполье разберут крестьяне, тогда экономия имеет право по-своему распорядиться этой землей, - внес полную ясность Захар и тут же добавил: - Но вряд ли так будет.

- Ведь пану земля досталась за гроши, а мы ему дадим рубликов по пять, по-божески, - засвидетельствовал снова Мороз.

- А у кого не на чем обрабатывать? - спросил безлошадный Охрим Жалий.

Никто ничего не ответил, только Захар повел глазами на панскую конюшню, и взгляд его поняли все, и взгляд этот больше всего встревожил эконома.

- Мамай и Мороз помогут, - напоминает соседу Грицко Хрин не без насмешки: кто не знает этих жадных хозяев?

Словно с добрым приятелем, разговаривают люди с Чернухой, развели болтовню, как на ярмарке, и эконом уже не возмущается, не поражается, а только растерянно разводит руками на невероятные требования общества. И уже не разберешь, с просьбой ли обращается общество к эконому или отдает приказание. Чернуха, понятно, не может ничего обещать: о таком важном деле, как аренда, нужно договориться с самим Харитоненкой. И Мороз с этим не спорит, комиссия понимает - дело важное... Правда, общество строго наказало, чтобы без аренды не возвращались, но какой-нибудь день подождать можно, эконом сам знает - время теперь дорого. Разве только и мороки у людей, что аренда?

- Оплата еще очень низка, надо прибавить. До каких пор люди будут работать за бесценок? - напоминает снова Захар, и комиссия в один голос твердит, какая цена должна быть во время жатвы. Как сказано в приговоре: косарям - полтора рубля, вязальщикам, полольщикам - по рублю, а уж за другие работы, чтобы Александра Степанович не заботился и головы себе не морочил, - сельский комитет обо всем подумает, всех удовлетворит. И если уж Чернуха не полномочен сам решать дело, установить порядок, не имеет на это права без согласия Харитоненки, то люди какой-нибудь день подождут выкосят исполу сено, а там управятся с жатвой, покосят, повяжут снопы. Своя нивка не уродила - какая там жатва! - позаботятся о хлебах экономии, заскирдуют, обмолотят, чтобы не было утрат, убытков, потому что это же хлеб святой, - конечно, если только Харитоненко примет людские требования. А нет... Кто знает, что может статься? Все может быть. Люди не могут заглянуть вперед. Трудно и предположить, что может случиться. Все равно погибать. Замучены голодом. Теперь снова неурожай. А если Александра Степанович не настоящий хозяин в экономии, ничего не решает без позволения Харитоненки, пусть тогда не сопротивляется и не винит никого, потому что люди теперь, - Захар разводит руками, словно складывает с себя вину перед экономом, - ничего не сделаешь, взбаламучено село, вот тут кипит, - он смотрит на эконома подбитым глазом, как бы спрашивая: стражников на луга кто послал?

Чернуха мелко дрожит, как борзая собака на морозе, уверяет людей: не по его воле заведены порядки в экономии, не он устанавливал оплату полевым рабочим, не он будет и надбавлять.

Сказал решительно. А откуда взялись эти порядки - никому не понять, они словно выплывали из туманной дали...

- Если Александра Степанович действительно такой подневольный здесь человек, не лучше ли было бы ему совсем покинуть экономию, избавиться от этой мороки в такое опасное время? - сочувственно спросил эконома Захар.

Чернуха не вытерпел - слишком много позволяет себе этот мужик. Эконом поставил на место зазнавшегося человека. Захар сразу согласился, оправдываясь: он ведь только из добрых побуждений предупредил эконома, чтобы тот потом не каялся...

Тут произошел спор в самой комиссии. Молодая женщина до поры до времени молчала из уважения к бородачам. Когда же заговорили про оплату, спохватилась.

- Ведь в приговоре ясно сказано: чтобы женщина имела равные права. Почему же косарям полтора рубля, а вязальщицам рубль? - с недоумением обращалась к мужикам.

Что ей скажут на селе? Ее отрядили женщины, наказывали, чтобы она постояла за их права.

Непомерные требования предъявляла крестьянка к эконому. Видно, наслушалась ораторов.

В комиссии смятение, мужики были недовольны. Вместо того чтобы остановить, удержать молодуху, Павло одобрительно отнесся к ее словам. Это ли дело? Бородачи решительно воспротивились - пустая мысль пришла в голову Орине. Напустились на Павла - сроду не было такого, чтобы женский труд ценился наравне с мужским. Никто, конечно, не против, чтобы женщинам вышли права, но оплата... Никто не возражает, чтобы вязальщице платили полтора рубля, но тогда косарю надо два, потому что какой косарь поставит себя наравне с вязальщицей? Найдите такого!

Люди решительно остановили женские разглагольствования. Есть ли у нее опыт в мужских делах?

Потерпев неудачу, Орина смутилась, почувствовала: нелегкая доля выпала ей, немало преград придется еще ей преодолеть за свою жизнь. Она задумалась, забеспокоилась, хотела найти силу и веру, чтобы не ослабеть в борьбе за свободу. Сердце согревалось только той мыслью, что они с Павлом не расходятся в думках. Но неудача расстроила и его. Легче бороться с врагом втрое сильнейшим, чем видеть разногласие среди друзей.

А Грицко Хрин тем временем предъявляет требования, чтобы экономия не нанимала людей из других сел на прополку и жатву. Он имеет в виду, чтобы экономия не схитрила, а то будут нанимать людей со стороны снова за бесценок.

- Надо, чтобы на работу брали только из нашего села! - решительно твердил он.

Чернуха легко доказывает безрассудность этого требования. Может ли одно село собрать урожай хлебов и обработать свеклу? Ведь у крестьян свои поля, огороды!

Павло тут снова предлагает:

- Сельский комитет должен следить, чтобы никто из соседних сел не нанимался за оплату меньшую, чем установлено комиссией.

Но Грицко и здесь чувствует возможную опасность.

- Соседние села наймутся, а тогда где мы получим работу?

К этому присоединяется комиссия. Мысль Павла снова не принята.

Неудачливый советник! Должно быть, не очень уверенно чувствует он себя сейчас. Не сумел людям пригодиться. Нет ничего удивительного молодой, чего там лезть с советами, коли есть старшие?

Чернуха тут увидел, что и комиссия не единогласна в своих мнениях, и стал старательно выискивать щелку, в которую можно забить клин.

Но молодой бунтарь не угомонился, завел речь о восьмичасовом рабочем дне, о том, чтобы полевым рабочим давали сытные харчи, и на этот раз люди весьма благожелательно отнеслись к его словам, а когда он решительно сказал, что отныне село не признает никаких штрафов и отработок, раздались одобрительные выкрики - давние людские желания. К этому еще прибавили от себя кое-что.

Мороз твердил:

- Дорогу, запаханную паном, следует восстановить.

Комиссия горячо схватилась за эту дорогу, заговорили все сразу, не обошлось без оскорбления эконома. Вспоминали, сколько даровых сил вытянула эта дорога из села - была широкая, как чумацкий шлях, а пан запахал, оставил узкую полосу, пятнадцать саженей припахал себе и задушил село штрафами.

Ненасытен человек. Уступчивость эконома (а что он мог сделать?) подстегивала, побуждала комиссию к новым требованиям, непомерным, неслыханным. Люди с ловкими, хорошо подвешенными языками - никогда экономии не было покоя от них. А что, если бы они были грамотны? Пан должен вернуть обществу луга - от прадедов еще это наша земля, по уставным грамотам нам отведена. И отныне пан не смеет пахать самовольно пары.

- Не у общества ли спрашивать позволения? - насмешливо спросил Чернуха.

Комиссия и на самом деле держалась такого мнения. Можно навек одуреть. Чернуху томило желание бежать куда глаза глядят от такого поношения. Нет сил слушать. Лютая ненависть давила его грудь, мутила разум.

- Культурное хозяйство... многополье... Совсем забросить поле? Чтобы поросло бурьяном? - пробовал он возражать. Экономия сразу после жатвы лущит стерню, пашет на зябь, обрабатывает черный пар. Не хотят ли они, чтобы сеять бурак по свежей пахоте и по весенней вспашке - яровую пшеницу?

А это никак не беспокоило людей. У них свои заботы:

- Скотину негде пасти.

Когда с этим порешили, Захар снова обращается к эконому с добрыми намерениями и ласково его убеждает: общество хочет избавить эконома от мороки.

- На что вам взяточники-лесники? Мы сами возьмем лес под свою охрану.

- Чтобы и пня не осталось? - вновь резко возражает эконом.

Захар заверяет эконома, и комиссия настаивает на том же:

- Без позволения сельского комитета никто и дерева не срубит.

Чернуха не стал возражать - все равно ни к чему не приведет. Безнадежно махнул рукой - каждое возражение только распаляет страсти - и обещал довести до сведения Харитоненки. В голову ему пришла трезвая мысль: надо держаться с людьми покладисто, не лезть на рожон. Моя хата с краю. В это опасное время надо остерегаться, чтобы не озлить людей против себя. Не стали признавать власти, забрали силу. Вон как разговаривают. Лукавые слова, доброжелательные советы, чтобы Чернуха оставил экономию, хитроумные предостережения - к чему? И нет помощи, нет защиты, потому что хоть стражники, полевые сторожа, объездчики, лесники и охраняют экономию, да что же поделаешь против силы? Толпа крестьян направила комиссию, сами ждут в лесу, чтобы в случае чего подать помощь. Неспокойные времена, тревожные ночи, бессонница поизмотали силы эконома. Он отправил жену в Сумы и остался один.

Харитоненко и не показывается в село, стал мрачен, нелюдим. Хотя веселье и развлечения в его доме в Сумах не прекращаются, все это показное. Все его имения, заводы понесли убытки. Разве одно Доброполье? А Николаевка, Янкивка, Угроеды, Краснояруга, Парафиевка, Натальевка, Ржава, Степановка, Еленовка - разве там спокойно? Отовсюду приходят печальные известия, тревожат сердце Харитоненки, везде хозяйство нарушено. Не подумать ли Чернухе на самом деле о совете людей?

Тем временем комиссия собралась в дорогу. Все встали, почтительно размахивали широкополыми брылями, никак не могли расстаться с экономом.

- Мы заявили только часть требований, - сказал Захар, - разве все сразу придет в голову? Будет еще время, люди поговорят, как надо распорядиться, - с приятностью сообщил он.

Еще не советовались, как ходить за скотиной, как оплачивать постоянных рабочих - рубль в день и чтобы каждый день менялась обслуга у скотины: каждый ведь хочет заработать. Но это уж под осень.

Немало разговоров, надежд на селе, еще никогда не была так взбудоражена сельская мысль, как в эту чудесную пору. Свобода!..

Захар приветливо выкладывал свои соображения эконому, и тот их мрачно выслушивал, а комиссия приветливо усмехалась: право, этот Захар скоро подступится к самому министру...

- А чтобы экономия не приняла требований села, - сказал на прощание Захар, - об этом не допускается и мысли, потому что тогда ни одна душа не выйдет в поле и другим не позволят, пусть поле зарастает бурьяном. Будьте здоровы!

- Может, дали бы вы нам взаймы хлеба хоть по три пуда или продали бы дешево, чтобы село дотянуло до жатвы? - спросил эконома Грицко Хрин.

На это Чернуха развел руками: и рад бы помочь, предупредительно заверял он комиссию, да хлеба не хватит даже на хозяйственные нужды скотине и на питание полевым рабочим.

- А! - промолвил Захар и больше ничего не сказал, однако Чернуха долго стоял в глубоком раздумье, прикидывал на все лады, как именно сказал Захар это "а", какой смысл вложил.

Совсем растревожился эконом и даже пришел в отчаяние. "Нервы!" - с досадой подумал он. Люди давно ушли со двора, а он все еще не мог прийти в себя. Принять все требования... Бросить экономию, отдать в чужие руки, а самому лишиться возможности хозяйствовать, лишиться немалых доходов в разгаре страды... Пойти куда глаза глядят... А куда, к кому податься в эту тревожную годину, кто станет уважать такого управляющего, который в опасный час покинул хозяйство? Харитоненко все надеется на губернатора. Примет ли он все эти требования, это позорище?.. А если не согласится?..

У эконома потемнело в глазах, зашлось дыхание.

3

Веселье, гомон! Крутобокие девчата красуются словно павы, покачивают роскошными плечами, позванивают дукатами, монистом - кружат в парах с золотистыми широкополыми брылями. Играют живые цвета, меняются, переливаются. Наплывает зеленая пелена, заслоняет глаза желтая завеса, набегают синие разводья. Аксамитовые корсетки облегают гибкий девичий стан, - одно ли лето гнулись в поле, вязали, пололи. В глазах рябит от ярких плахт, развеваются ленты, мелькают вышитые сорочки, пристукивают цветные сапожки. А небо ясное, синее - да каким же ему быть в этот веселый день! - щедро сыплет на землю лучи радости.

Дородные хозяйки, надменные, разряженные, сидели под дубами, осуждали Орину, - по-девичьи убралась, развенчанная, беспечная, нет стыда! Не захотела быть законной женой, бросила мужа, отреклась, водится с Павлом. На что смотрят родители, что за свет настал, поругание обычаев, неуважение к церкви. И с чего эти девки располнели, ожили, ведь сидят на огурцах да на картошке. От солнца, ветра - кто знает с чего.

Давно так не веселились, не тешились девчата - словно ясные звезды, водили хороводы, головы в цветах, сорочки в цветах, а косы, взгляды кровь стынет!

Ой дуб-дуба, дуба, дуба,

Дiвчино моя люба...

Хлопцы кинулись с гиком, не хлопцы - вихрь, на Павле рубаха горит, все в праздничном виде, - как начали откалывать да выбивать, метаться да летать - диво! Максим да Тимофей Заброда, верткие, гибкие, как начали разминать ноги, выкаблучивать да высвистывать - чудо! Задор, молодечество гремит, кружит, ходуном ходит.

Спесивые хозяйки, сидя под дубами, осуждали Тимофея Заброду - вечный батрак, тоже затесался среди парубков. Сорочка на нем горит, сапоги сияют, он вьется метелицей, ходит чертом, свистит, вскрикивает, подмаргивает Одарке. Помыкаемый людьми, безродный, он захлебывается в восторге, гуляет в компании - парубок! Чего веселится Заброда? Вовремя ли он развеселился? Рад, что хлопцы приняли его в свой круг.

В толпе показались деды, - кого только не притянут веселые гулянки! Из уважения к знаменитым баштанникам все расступились. Белые как лунь Ивко и Савка уселись на зеленой мураве, вынули из-за голенищ сопилки и друг другу под ухо замурлыкали. Гульбище онемело, заслушалось: журчат весенние ручейки, переливаются, клонят ко сну, будят неведомые чувства, переворачивают душу, так что грусть ложится на сердце, слезы навертываются на глаза, и хочется плакать...

Орина прислонилась к дубу, застыла, словно слилась с деревом. Жить в неведении, таиться со своей любовью к Павлу, встречаться темной ночью - до каких пор?.. А тут деды встали да как грянули песню - весь мир примолк, притих, не мог наслушаться, налюбоваться, как выпевают деды, с перехватами, с перекатами: "Ой, та... ой, та по Мурафскому шляху..." Голоса разлились на все село, полетели над садами, полями, разостлались над лугами, возвещают победу над панами. А грустят... О чем грустят, может, сердце чует тревогу? Сердце в песне купается, наполняется истомой, как раз самая пора начинать молодую жизнь - отхватили панское сено, проредили лес, только и жить бы, а тут пришла старость, седина вцепилась в бороду, с лысины пот капает, ой, горе! Одной мыслью деды жили, ничего бы не хотели перед смертью, чтобы любимые внуки Павло с Ориной породнились навек. Они мурлычат на сопилках, играют, то ли молятся, то ли думу думают. Плывет чарующая песня "Обсадила моя мила вишеньками двiр"...

Захар и Чумак, смоля люльки, смотрят из-под насупленных бровей на гульбище, за суровыми взглядами скрывают беспокойство и гордость, не натешатся, глядя на родных детей, не нагрустятся... Кабы скорее сломить панов, чтобы свобода пришла, чтобы поженились Павло с Ориной, а так церковь проклянет, люди осудят, поп развода не даст, погубят они свою жизнь, прячась и скрываясь. И уже богомольный Чумак стал примечать, как против его воли соблазн приходит в голову, кто знает, когда он был в церкви. Мятежные ветры кого не закрутят. И уже победа над панами не казалась такой несбыточной - сгребли же сено, срубили лес, оттого-то и веселится народ. Теперь бы еще оттягать аренду... Луга нужны, вырвать заробитчанам надбавку...

И Лукия с Татьяной, теперь задушевные приятельницы, добрые соседки, беспокоятся о детях, не налюбуются славной парой... Расцвела, снова пополнела, как яблоко, на воле Орина, красивая, радостная. Но родные дети неудачливы, тревожат материнское сердце. Судьба детей матерей породнила.

Музыканты играют, молодые пары кружатся, веселятся, и пожилые люди столпились, вспоминают свои молодые годы, говорят о политике...

4

Зрелое зерно высунулось из колоса, из лопнувшей сорочки, ветер треплет сухим колосом, выбивает зерно, шипит перестоявшая пшеница, погнулась, ветер обламывает ее, солнце печет, зерно высыхает, съеживается, покрывается морщинами, облипает половой. Свекла запеклась, обгорела, листья свернулись, а у Харитоненки кровь запекается в сердце.

Забастовка.

Знаменательное это слово у каждого на уме. Загорелые, сосредоточенные лица, сжатые, потресканные губы, сверкающие взгляды отмечены волей, решимостью наказать, покорить пана, вымотать из него жилы. Проклятья народа сыплются на голову врагов. Пусть пан перемучится душой, попортит себе кровь, зачахнет, завянет, как его поле, - может быть, скорее согласится на требования людей.

А рабочие в городах, говорят, уже останавливают поезда, выпускают пар, гасят топки, и уже прошел слух, что Нарожный бежал из тюрьмы, бунтует рабочих, выступал на станции перед солдатами, ехавшими на войну, засыпал их листовками и, пока подоспели жандармы, исчез...

Забастовали литейщики в Сумах, железная дорога, телеграф, и уж панам никак не доставить войска...

Забастовала паровая мельница в Лебедине, и рабочие ходят на сенокос, на жатву к богатым хозяевам, чтобы заработать на хлеб, ходят по селам, мастерят, исправляют плуги, кадки, ведра, кто что умеет. Деревня жадно набрасывается на посторонних людей с разговорами, осведомляясь о всяких новостях и событиях. Немало пришлого люда, неужто среди них не найдется революционера? А рабочие сумского Павловского завода уже получили прибавку, сломили-таки Харитоненку, дружные были люди - так нужно действовать и селам. Теперь они не работают от зари до зари, добились трех смен, восьмичасового рабочего дня, выхлопотали право покупать по копейке за пуд тысячу пудов жома на сахарном заводе - скоту сытный корм, тридцать пудов патоки и чтобы за забастовку никто не был наказан или уволен, а также чтобы не вычитали из заработка денег за страховку и на церковь.

Слух о победе на большом рафинадном заводе в Сумах, где работало немало односельчан, расходился, разрастался, преувеличивался, поразил окрестные села - сломить сопротивление Харитоненки было не так легко, приходилось вырывать каждую копейку. Сахарный завод у Харитоненки не один, слух сразу облетит, привлечет к себе рабочих...

И уже Буймир запретил Харитоненке рубить лес: как и зерно, лес народное добро, и пусть пан его не рубит и не вывозит. Захар сам оповестил Чернуху о постановлении села, эконом только по-глупому поражался, возмущался, - а что он может сделать? И уже паны покидают деревни, слух прошел, что Харитоненко послал телеграмму, - смеху было на селе! Везде пересказывали, как пан бежал и послал губернатору телеграмму:

"Бунт, насилие, едва убежал, спасайте, ради бога, разбой, пришлите войска, грабят, бесчинствуют, громят, умоляю помощи".

Грицко Хрин с прикрасами рассказывал всем - в церкви, в корчме, на ярмарке, - не жалея слов и догадок, расписывал, как перепугался Харитоненко, когда узнал о пугале и засыпанной меже. В имения теперь не наведывается, боится, чтобы не захватили - припомнили бы ему отработки, штрафы, грабеж, вековую нужду. Сидит в Сумах, запрятался, дрожит. Бежали паны, потеряли штаны... Чувствуют свое бессилие - против ветра и силы песком не посыплешь!

А чего это Грицко Хрин шатался в Сумы? Люди ломали головы и решили: не иначе как встречался с Нарожным.

Даровая сила плывет из городов на поля богатых хозяев, а у помещика хлеб стоит, переспевает, обсыпается. Мамаево поле как ветром вымело - в неделю обкосили. Теперь свозят, ставят стога, а еще немало у него клочков, аренды, мороки, хлопот. Соседи приходят: одолжи, выручи - как отказать? И вот крутись теперь, мотайся по этим полевым закоулкам, трать дни, силы... Тайная мечта Остапа Герасимовича - свести эти клочки в одно поле, завести машины, как в экономии, - вот тогда он прожил бы недаром свой век!

Калитка и Мороз тоже в выгоде, заблаговременно управились со своими полями и арендованной землей. Пришлой силы этим летом привалило - дешевые руки, голодные люди согласны работать хоть за одни харчи.

Необыкновенное лето выпало в деревне. Бывало, в жниво крестьяне бросают все и бегут на панское поле зарабатывать копеечку - свое подождет, успеется, сколько там своего поля! Теперь пан болеет печенкой, а люди убирают свою ниву! О панском поле не очень заботятся.

Забастовка.

Тимофей Заброда жаловался Павлу - косили Мамаев хлеб. Хозяин сбавил Тимофею плату - хоть со двора уходи или работай за одни харчи, лишних рук сколько привалило, от двора не отгонишь, вырывают работу друг у друга. Мамай болеет душой - мало ему земли, вот если бы можно было захватить еще, как можно больше!

Заброда свое возьмет, утешал Павло батрака, но сам крепко задумался и надумал: сельский комитет решит, какая плата должна быть Тимофею, пусть он не беспокоится. Не важно, что придется перессориться с хозяевами, - люди за бесценок работают на них, хозяева добровольно платы не надбавят.

Надо будет посоветоваться с Нарожным. Не приходится говорить, с какой радостью он узнал, что Нарожный на воле. Сколько наболевших дум скопилось у Павла. Только ли у него? Весь сельский комитет с нетерпением ждет от Нарожного вести.

Свою нивку семья Захара убрала быстро, и пришлось задуматься, как быть дальше. Татьяна корила мужа и сына: стоит горячая пора, а они дома сидят без дела - надо бы копейку зашибить, не ждать, пока "солнце взойдет". Захар с Грицком и Павлом взяли косы, снова подались к хозяевам, почти за бесценок работали на Мамая, лишь бы прокормиться, пока пана одолеют. Потом спохватились, заговорили о том, чтобы и с хозяев установить плату по рублю в день, да вовремя не договорились, не сладились. Однако не оставляли мысли об этом. К тому же и в сельском комитете были зажиточные, пришла страда - не до заседаний. Мамай сам перед жатвой призывал людей, чтобы бастовали, не спешили к помещикам, восклицал:

- Нам подали камень вместо хлеба и змею вместо рыбы!..

О, боже милосердный! Все тащат, растаскивают харитоненковское добро, наживают себе хозяйство, а ты, старшина, не смей, смотри и бойся закона, бойся земского!

Калитка метался, словно зверь в клетке, домашние дрожали, молчаливые, запуганные. Обрушился на Якова: чего он сидит, остолоп, думает? Приходил в себя, с ненавистью посматривал на свой царский кафтан, от которого старшине нет никакого утешения, наоборот - лишился даже пользы. Закрадывалась мысль: а не ляпнуть ли этим кафтаном об землю? Но не осмелился, не отважился, таил эту мысль про себя. Кто знает, что может случиться? Как бы не прогадать...

Старшина! Люди растаскивают панское добро, рубят лес, косят сено, а ты что? Податей не платят, законов не выполняют, властей не признают, а кто виноват? Старшина! О ком поют песни на ярмарке? А тут еще дома не ладно, сноха бросила мужа, навеки ославила, водится с бунтарями. Когда-то старшина самому черту мог обломать рога, а теперь он последний человек на селе! Безнаказанно издеваются, насмешничают. В глазах темнеет - сколько бед и напастей свалилось на старшину этим летом!

Приснился ему ужасный сон - не к добру: будто попадали со всех церквей купола... Убивают князей, министров!.. И собаки лают на запад, и вороны каркают, и петухи поют - плохие приметы... Стоит стог сена, и на стогу сидит Орина - молодая, голая, - к чему это?

На селе начались волнения, и хозяева сошлись к Калитке на совещание. За рюмкой разговаривали о жгучих делах.

Мамай захмелел, отяжелел, набрякшее сытое лицо его чуть не лопается, налег мясистой грудью на стол, неловко размахивал руками, наставлял, поучал кумовьев.

- Наше дело - направлять людей... Руководствовать ими. И быть незаметными для начальства. Аренду прихватить, вырвать луга и пастбища. Мы что? Люди требуют!

- Смотрите, кум, не прогадайте, - предостерегал Калитка соседа от опасных мыслей, хоть сам не представлял себе, что может случиться, - все село, вся губерния бунтует. На всякий случай мудро высказывал неясные мысли, предостережения.

Остапа Герасимовича ничто не пугает. Пустое, зряшный переполох. Он видит далеко.

- Забастовка нам на пользу, требование высокой оплаты выгонит помещика с земли. Уже и так ходят слухи, что помещики сбывают землю, скотину. Капнист, Суханов не хотят заниматься сельским хозяйством. Невыгодно. Дойдет очередь и до Харитоненки. Кто будет у него покупать? Захар? Грицко? - с усмешкой доказывал Мамай.

Мороз даже просиял от убежденных слов кума, понял:

- Откуда этим Захарам достать денег? Не у них ли описывали подушки за подушное?

- Дело даже не в деньгах, - учил Мамай кумовьев (не понимают они в политике, сразу видно). В ответ на удивленные взгляды собеседников пояснил: - Зачем деньги? Даром? Нет. Надо выполнить закон и быть в выгоде. Вексель. До покрова. А там будет видно - манифест или переменится власть. Кто будет арендовать или покупать землю? Чем будут работать? На своей нивке не могут управиться. Пусть берут. Жаль? А чем работать? Кто будет устанавливать порядки? Мы с вами! К нам придут: спасите! Наше дело сторона. Мы что? Выручить человека в беде сам бог велел.

Все были в восторге от пылкой, остроумной речи - быстрый умом человечище, угловатый, но хваткий! Ясная голова! Вот кому быть земельным министром! Такой не пропадет, не погибнет. Исполненные приязни к Мамаю кумовья пьют и заплетающимися языками бормочут:

- А кто будет обрабатывать - видно будет...

Морозу теперь все нипочем - после того как его по приказу земского сняли со старост за то, что он в комиссии ходил к пану а предъявлял требования. Общество выбрало, разве же он виноват? Мороз, слава богу, только избавился от мороки.

Лука Евсеевич вспомнил о тех палках, которые достались Калитке от людей. Для него все обошлось счастливо, он теперь самый обыкновенный человек. Даже на душе легче. Пострадал за народ... А нового старосту общество выбирать не хочет: "На черта он нам?" Старшину не признают: "У нас теперь своя власть, сельский комитет!" Захар теперь всему голова!

Тут Калитка перевел разговор: на него возложено ответственное дело (кто как не он на глазах у начальства) - как бы словить Нарожного, который убежал из Сумской тюрьмы. Исправник наказывал, чтобы подстерегли...

Высокая награда от губернатора мерещилась Калитке.

Сколько дел свалилось на голову Захара! Везде он стал нужен. Без него сход не начинают, требования пану предъявляет он, выбирают его, а не Мамая, забастовкой он руководит, направляет, чтобы никто к пану на жатву не шел, он же верховодит обществом - глава сельского комитета! Уже давно среди людей идет разговор: на черта нам старшина, шкуродер, прощелыга, обманщик, хапуга? Все за народную власть, за Захара - податей не плати, повинностей не отбывай.

- Кто пойдет к пану на жатву - будет гореть! - Страшная эта угроза повисла над селом, и все знали, что бросил эти слова отчаянный Грицко Хрин, бросил не на ветер.

А на стражника, урядника и старшину, которые были раньше (раньше!) знатными людьми на селе, никто не хочет даже и смотреть, они заслужили общее презрение, и начальники боятся показываться днем на улицу ненавистны всему селу. Как-то ночью люди наделали даже убытков начальникам - у кого разобрали ограду, у кого сняли ворота и пустили их вниз по течению Псла, расшили хлев, засыпали колодцы, - и верховодили нападением кто же, если не Захар, Грицко, Павло, Орина? Задорная молодка разоряла своего тестя! Уж и поиздевались же и натешились над панскими прихвостнями той благостной ночью!

Свет перевернулся в глазах старшины, урядника, когда они утром повыползали из своих хат и увидели страшное опустошение, совершенное селом среди ночи. Словно налетела буря и поломала хозяйство, развернула, разметала. Когда теперь все наладишь? Всю ночь трещало, гремело, грохотало - и не выходи, потому, что огреют колом по голове, какой бы вояка ни был - осядешь. Они оробели, дрожали, не спали, едва дождались рассвета.

Толстая Ганна ходила утром по воду и на все село голосила над чужим колодцем, проклиная лихих ворогов, заводил - Грицка, Захара. А из зеленой чащи вышли Татьяна Скиба и Чумакова Лукия, костлявые, лютые, напали на паниматку - подстерегали, что ли, - побили ведра коромыслом, не пустили к воде. Помяли жирные бока, все припомнили проклятой, ненасытной Ганне: слезы невестки, сиротские деньги, магарычи, взятки, сплетни, пересуды, издевательство над людьми - было что вспомнить. На все село изругали, отбивая коромыслом холеные бока и приговаривая: "За смех, за глумление над Ориной!.." Все высказала сватье Лукия. Вцепилась в косы, водила, мотала за надругательство над дочерью мстила мать. И удивительно, никто не защитил, не вступился, никто из всего села не окликнул, хоть и повыбегали изо всех хат, высыпали на улицу, на огороды. Целая толпа не без удовольствия наблюдала, как Лукия била сватью, приговаривая:

- Думаешь, долго будем тебе угождать? Прислуживать?! Пришел, паниматка, тебе конец!

Происшествие на всю округу!

Новый переполох всколыхнул все село: пока люди бастовали, набежали соседние села, надумали захватить работу. Видно, экономия не дремала. Чернуха захотел перехитрить Буймир, разослал надсмотрщиков по дальним селам, нанял там крестьян, и те бросили свои нивки, теперь косят, вяжут панский хлеб в Доброполье. Злая весть ошеломила, встревожила Буймир, люди кинулись к ветхим воротам, обступили хорошо знакомую убогую хату, на которую все село теперь возлагало надежды. Захар стоял перед миром задумчивый, встревоженный. Немало горьких слов пришлось ему выслушать. Председатель сельского комитета ничего не знает не ведает, а тем временем чужие села захватывают у нашего пана работу, лишают Буймир заработка. Куда мы пойдем? Чернуха обманул общество и теперь насмехается.

И Захар повел в поход взволнованное село. Сотни брылей, платков пошли на переговоры с пришлыми. Грозная, единодушная толпа.

Не забыли прихватить дубье, колья, заткнули за пояса топоры. Девушки вооружились острыми тяпками.

Захар оправдывался перед людьми:

- Разве кто виноват? Дозорные наблюдали за панскими полями, а сегодня с утра экономия нагнала людей - набежали соседние села.

Со взгорья за селом открылось обычное и вместе с тем неожиданное зрелище, которое возмутило людей, наполнило их гневом. На побелевших панских нивах размахивали крыльями косилки, блестели косы, сновали верховые. Началась жатва - широкие поля были перерезаны полосами скошенного хлеба. Жатва только что началась, а уже на току, около оврага, стояла молотилка. Харитоненко спешит обмолотить перестоявший хлеб.

Гневно взвилось над головами красное знамя. Его подняла Орина. Куда бы ни ходили, что бы ни делали, знамя неотступно было при людях, словно придавало отваги, разума, вело в поход. И почему-то вошло в привычку знамя всегда развевалось над Ориной...

Не кому другому, как Гаркуну и Пугачу, поручено руководить жатвой этого лета в Доброполье. Пшеница - что море. Удостоенные высокого доверия, предчувствуя хороший заработок, награду, надсмотрщики ветром летали по полю, расставляли рабочую силу, разбивали участки для косарей, косилок. По приказу эконома разогнали гонцов по окрестным селам нанимать еще людей.

Небо затуманилось, поле заволокло дымкой, распаренные тела косарей, вязальщиц обвеяла приятная прохлада, над нивами разнеслась протяжная девичья песня:

Марусино благородна,

Не влюбляйся в дворянина...

Надсмотрщики сегодня на удивление радушны с вязальщицами, не кричат, не ворчат. Разве они не знают, как обращаться с людьми - шуткой, остротой, а иногда и окриком.

Девушки проворно двигались, крутили свясла и тянули, вытягивали, выводили - может ли девушка вязать без песни?

Бо дворянин пiзно ходить,

Не одную Марусину з ума зводить...

А потом напали на надсмотрщиков, стали упрекать, бранить. Обычные разговоры:

- Напекли хлеба, чтоб у вас на сердце пекло! И это в первый день! Не выкис, корка так и отстает, целый день тошнит. А что же будет дальше?

Девчата с тоской тянули, вытягивали:

Не одную, то другую,

А все тую Марусину молодую...

Косари у дороги стали точить косы, закуривали, а сухонький малорослый дед окинул взглядом небо и уверенно сказал:

- Будет дождь. Пшеница отошла, не осыпается зерно.

Обвел взглядом поле, дорогу и заметил - приближается большая толпа с красным знаменем...

...Оставайся, Марусино, сама дома...

Песня оборвалась, косари, вязальщицы заметили большое шествие, на минуту остановились, застыли, а затем нехотя продолжали работу, встревоженно ожидали, медленно довязывали, докашивали. Зловещая тишина нависла над полем, только слышно было, как дребезжат косилки.

Над дорогой взвилась песня, - не жалостная, не тягучая, а совсем иная - грозная, необычайная, бунтарская песня! Красивая статная молодка несла красное знамя, которое особенно бросалось в глаза среди белых сорочек. Красным своим цветом оно приковывало взгляды людей, разговаривало с ними, взывало к ним. Жнеи, косари словно оцепенели. Высокий, хилый бородач ведет поход, властно поднимает руку. Косилки остановились. Остановилось и шествие. По нивам пробежало беспокойство. Казалось, властная рука остановила самую жизнь. Поденщики сходились, вязальщицы перевязывали платки. Нахмуренные косари вытирали взмокшие лбы. Ждали. На всю округу гремит Буймир. Беды не миновать.

Примчались надсмотрщики, остановились в стороне: беспорядок снова затеяли. Захар встал на косилку, обвел глазами толпу. Могучий взмах руки все бросили работу, приблизились, одни нерешительно, другие бегом.

- Что же у вас тут - спят и не знают о революции? - грозно напал Захар на оторопевших людей, которые растерялись и не могли понять: может быть, на самом деле что-то случилось, какое-то выдающееся событие? Теперь такое время, каждый час какая-нибудь неожиданность, а они ничего не ведают.

Однако Захар, не давая опомниться, с горячностью бросал мятежные слова:

- Сын Харитоненки заводы проигрывает в карты за границей, а Харитоненко из вас жилы тянет!

Очень неловко почувствовали себя поденщики под пронзительным гневным взглядом известного на весь уезд оратора, который всегда появляется на ярмарках, сходах, бунтует людей против панов, нагоняет страх на начальников.

Многолюдное шествие, которое привел Захар, тем временем обступило поденщиков. Крестьяне Буймира не могли стоять молча, угрожающе посматривали, опирались на колья, с бранью нападали на соседей, которые нарушили постановление и сорвали забастовку. Опережали мысль оратора, который пока что все-еще делал вступление:

- Рабочие давно вывезли псов-управляющих на тачках, а у нас еще до сих пор Чернуха, Пугач и Гаркун сидят на шее!

Слова оратора тяжелым укором западали в души людей. Рабочие везде борются за свои права, потому что капиталисты выжимают из рабочего все его силы, а под старость выбрасывают его на улицу. Уже восстал "Потемкин Таврический", забастовали железные дороги и телеграф. Царь и министры надумали задавить, разгромить революцию. А зачем соседи сорвали забастовку? Зачем нарушили приговор? Броненосцы "Три святителя", "Двенадцать апостолов" и "Георгий Победоносец" не могли ничего сделать с восставшими матросами, которые выкинули красное знамя и провозгласили революцию. И солдаты уже поют "Марсельезу". Рабочие Петербурга и Кавказа сражаются на баррикадах!.. Что-то необычайное и непонятное для соседей содержится в этом слове. Захар подробно объясняет, как рабочие нагромождают камень, доски, бревна, ящики - помогают женщины и даже дети, - рубят телеграфные столбы, срывают вывески, оплетают все проволокой, загромождают улицу - получается заслон от казаков и полиции, который называется баррикадой.

Задумчивые, хмурые поденщики молча слушали Захара, который призывал бастовать волостями, уездами. Наука эта называется тактикой. Односельчане восхищались своим знаменитым оратором, который овладел великой силой слова и теперь так красноречиво поучает людей.

Отозвался молодой, низенький паренек из соседнего села, Гнат Стриба. Поучения и упреки ему надоели. На клич Захара бросать работу Гнат Стриба упрямо вел свое:

- Мы каждое лето мыкаемся по заработкам, нам не на что купить и нечего продать, разве что свои руки! Мы уже отвыкли от своей земли, нам все равно ходить по экономиям, какая лам корысть в аренде? Разве соберешься силами купить коня, плуг, вола? Нам землп не арендовать, не сеять. Нам нужен кусок хлеба, чтобы его есть. Куда мы пойдем?

- Свет широк, - ответил Иван Чумак.

- Свет широк и для вас. Дома куска хлеба нет, коровенка стоит без корма. Буймир хоть панское добро захватил, а мы что?

- Не надо было зевать! - вновь подал слово Иван Чумак.

- За вами поспеешь!

Нарастали недружелюбные выкрики, начинались ссоры.

Стремясь избежать вражды между селами, Павло вразумлял, предостерегал людей, чтобы не отчуждались, не шли врозь, не срывали забастовку. Надо сообща, селами, волостями, уездами, губерниями, вместе с рабочими наступать на панов. Только тогда можно сломить Харитоненку, Суханова, Капниста, Кенига. Попытка Павла объединить два лагеря не привела ни к чему. Надо сказать, Павло иногда шел против общества, и поэтому бородачи не соглашались с ним - сами теперь набрались ума, не молодому парню учить общество. Павло испытывал смятение, он не видел единодушия села в борьбе с панами и не мог этому помочь. Призывал соседей не становиться поперек дороги Буймиру, заверял:

- Мы свое возьмем, Харитоненко нам всем заплатит за то, что заработали, и за то, что не заработали!.. Подождите...

- Хорошо тому, у кого есть с чем ждать, - высмеял совет Павла пожилой чахлый косарь, обозлив своим упрямством буймирцев.

Сухонький, вертлявый дед напал на ненасытный Буймир:

- Что вы тут порядки наводите? Это наш пан!

С сельскими землями Бобрика граничит экономия. Немало крови выпила! Сколько людских сил там пропало. Мало ли вытянуто отработками, штрафами? За леса, пастбища, дороги? А теперь Буймир зарится на панские земли? Хочет прибрать к рукам панское добро, арендовать Доброполье, чтобы соседям негде было приработать? Бобрик решительно заявляет, при этом лица краснеют от натуги, срываются голоса:

- Что вы тут свои права предъявляете? Это наш пан!

- Наш пан!

Возмущение охватило Буймир по поводу этих бесстыдных слов, Мамай и Мороз с великим жаром накинулись на соседей, которые по-глупому распустили брехливые языки, завели непутевые разговоры, пошли против здравого смысла.

- Очнитесь, оглупели вы, что ли, с ума сошли, или у вас головы вывихнуты, или в головах все навыворот? С Харитоненкой еще и деды наши были в тяжбе по поводу спорных земель, это наш пан!

- У вас хаты под боком, а нам куда деваться? - вмешались в спор прибывшие из далеких сел. - И что делать?

- Бастовать! - решительно твердит Павло.

- А чем жить? Кто нас будет кормить?

Павло увидел, на какие хитрости пошла экономия - навербовала рабочие руки в дальних селах, дальний должен держаться места, потому что нет под боком прибежища. "И как помочь беде? - думал он. - Надо рассудить в сельском комитете".

- Распрягайте волов, что вы на них смотрите? Гоните их с поля! призывал горячий Грицко Хрин.

Поднялся неимоверный шум, люди кипели от гнева, угрожающе наступали на пришлых, взялись за колья, стали окружать, девчата секли тяпками одежду, а если кто-нибудь упирался, задирался, то тяпки ходили и по спине.

- Прочь отсюда!

- Нам мало работы!

- А то посечем!

- Прогнать чужих!

- Головы поснимаем!

И когда Павло, бестолково крутясь, сделал попытку защитить людей от побоев рассвирепевшей толпы, Захар пригрозил Павлу палкой, крикнул сыну, чтобы тот не путался под ногами.

Началась великая свалка. В котел с варевом побросали постолы, тряпье - чтобы и не надеялись на миску борща. Буймирцы распрягали волов, переворачивали возы, рубили колеса, оси. Пришлые хватали свои манатки, срывались и кидались стремглав, спасаясь от гнева, расправы. Миску горячего борща не дали похлебать. Рассеялись по полю, довольные, что хоть целы, что вырвались живыми.

Село разгорячилось, разбушевалось. На глаза попались машины. Угроза для села! И без того не хватает работы, а тут еще машина - скоро не нужно будет ни сеятеля, ни косаря, ни вязальщицы, на что ты сдался на земле? И без того экономия за бесценок вербует рабочую силу. Всегда хозяйствовали на земле человек и конь, а тут вдруг - машина! Вырывает работу и у коня и у тебя. Жнейки да косилки обкрадывают людей. Целую зиму слонялись без работы Захар и Грицко. Да они ли одни? Бывало, зимой люди ходили с цепом и зарабатывали на харчи, а теперь молотилка прижала, целую зиму некуда приткнуться, свободные, гулящие руки, голодные дети.

С этими мыслями люди выпрягли волов, накинулись на косилки, жнейки и начали бить, крушить. В щепки изрубили колеса, покололи доски, разбили ножи, погнули железо, а что не брал обух - закладывали жерди, налегали, гнули, переворачивали, перебрасывали, били жердями, оглоблями, с боков, снизу. Все полегло перед разъяренной силой.

Павло сначала растерялся, но хлынула разъяренная толпа, закружила парня. Не подумают ли люди, что он в страхе перед паном оцепенел? И Павло тоже замахнулся колом.

Как ни упрашивали топтавшиеся поодаль на конях надсмотрщики, чтобы пожалели машины - жнейки не виноваты, - люди были неумолимы и слушать не хотели, нещадно расправлялись с машинами. Будет что рассказать надсмотрщикам пану. Обманули поденщиков - путаный, полегший хлеб, оплетенный повиликой, хлеб, который тянется за косой, предоставили косарям, а хороший думали собрать машинами.

Вот тут-то Мамай стал умолять односельчан, чтобы не трогали жнейку, которую пан выписал из-за границы. Мамай хочет взять ее себе, дома будет жать, немалое поле - когда уберешь руками! - будет и людям и себе, вязальщиц не надо. К тому же люди ему в аренду сдают свои участки, как тут поспеть, а жнейкой день - и поле убрано... Раскрыв рот и растопырив руки, он стоял перед грозной толпой, защищая машину. Упал на жнейку, молил людей:

- Не троньте, моя!.. Мое добро!..

- А и правда, люди добрые, послушаем Мамая, - согласился Мороз.

Сначала в жарком гневе люди никак не могли раскусить, чего хочет Мамай, о чем хлопочет. Обходили жнейку, чтобы поудобнее за нее взяться. Когда же пришли в себя и поняли, к чему он клонит, сильно обозлились на жадного хозяйчика. Мало людей с Калиткой ободрал, ненасытное брюхо, когда же накормят тебя? С этими словами Захар, а за ним Грицко Хрин без колебания опустили колья на жирную Мамаеву спину, так что загудело. Мамай завертелся, перевернулся, завопил, рванулся, как обожженный, и едва выбрался из толпы, щедрой на тумаки. Оглушенный, он стоял у дороги, тяжело дышал, изгибался, проклинал лихих заправил - Грицка, Захара, которые помяли человеку ребра ни за что ни про что. Ослеплены ненавистью, не ведают, что творят. Побьют, поломают машину, изувечат, никому от этого выгоды не будет, а кабы Мамай взял жнейку себе, была бы польза.

А люди тем временем облепили молотилку, впряглись, налегли, поднатужились, - молотилка погрузла широкими колесами в стерне, но по утоптанной дороге покатилась легко, даже развеселив людей. На все поле раздавались выкрики, словно шли на приступ, одолевали врага, брали гору, осиливали, еще немножко - и конец... Люди, обливаясь потом, с неслыханным напором толкали ненавистную машину - и молотилка полетела в пропасть.

Со злорадством смотрели, как в клубах пыли, бешено грохоча, катилась она в овраг, летела, перевертывалась и разваливалась. Незабываемое зрелище! Захар, Грицко сияли от счастья. По телу разливалось блаженство. Не каждому дано понять, почувствовать! Дыхание остановилось. Людям казалось, что вместе с машиной летит стремглав, вниз головой в пропасть, гудя и грохоча, ненавистный панский мир.

...На безлюдное тихое поле легли сумерки, у дороги стлался дымок, дотлевали обломки машин, накрапывал дождь.

5

С Нарожным встретились, как с родным, обнялись, как с братом. Он побледнел, похудел, глаза запали. Вспоминал, расспрашивал обо всех, разговорчивый, глаза блестят, только кашляет. Приходится ему скрываться, чтобы не проведала полиция. Рабочие прячут его у себя. Просидели целую ночь, говорили о политике - в уезде не одно село. Захар поставил на стол гостинец - спелые груши, сочные, ранние, с горшок величиной. "Моего приобретения..." Из помещичьего сада принес Захар гостинец.

Нарожный смеялся до упаду, веселился без конца: на вербе выросли?.. Советовал не надеяться на царскую думу, а наш сельский комитет похвалил. Не заметили, как прошла ночь. Ужинали, пили не чай, а чарку. Только часто он хватается за грудь - не отбили ли легкие?..

- Не дворяне, - говорил он, - дадут нам землю и свободу, а, значит, народные избранники.

И когда Захар тут спросил, не выгнать ли, часом, из сельского комитета чертову душу - Мамая, которого навязали на сходе зажиточные хозяева, Нарожный предостерег от этого, призвал к единодушию в борьбе с помещиком. Конечно, до поры до времени...

В Захаровой хате начиналось заседание сельского комитета. Набилось полно народа, слушали отчет, жадно ловили каждое слово, когда Захар, то есть председатель, рассказывал о своей встрече с Нарожным, который вызвал Захара на тайное совещание и дал инструкции. Дал или не дал мастер "инструкции", но раз Захару втемяшилось в голову новое, любопытное, звучное слово, необычное для крестьянского уха, так почему не порадовать присутствующих? Уж не скоро он о нем забудет. Правда, в эти дни люди падки на новые слова, с каждым из них словно открываются новые горизонты.

Дед Ивко расчувствовался, прослезился - мастер ему передал поклон, у мастера сорочка истлела в тюрьме, столько он принял горя! Запечалилась о нем Татьяна - ослабел, похудел, как бы чахотка не прикинулась. Не близкий край, а то бы молоко носила, корова теперь славно доится, захватили у пана сена.

Захара слушали верные люди, немалый круг, опытные в тайных делах сельский комитет. Мамай не пришел. Не до заседаний ему. Надо сказать, Иван Чумак не так давно переступил порог Захаровой хаты и словно породнился с ним - соседи жили в добром согласии. Максим думает сватать Захарову дочку, как только с жатвой управится. Приработать надо за лето, собирают деньги на хозяйство, лишь бы только у панов вырвать землю, потому что на чем же хозяйничать?

Уж не с Калиткой же, сельским пугалом и плутом, брататься Чумаку. Не меньше заботит Чумака и судьба Орины, мучит отцовское сердце. Дочь больше всех вытерпела за недоумком, ненавистным богатеем, но, на беду, до сих пор все в одном положении - поп развода не дает. Кто его знает, как и быть? Закон и церковь тяготеют над людьми, разве что подоспеет революция, выведет людей из безвыходного положения, развяжет волю молодым. Только досужим людям может казаться, что молодую жизнь легко наладить, не унимаются бесстыжие хозяйки - жужжат, судачат...

Захар тем временем рассказывал, как у Нарожного сошлись рабочие, товарищи, значит, большевики, и Захар перед ними душу выложил, положил на стол черный, как земля, хлеб, который дают в экономии полевым рабочим.

Сельский комитет, конечно, одобрил Захара за находчивость, он дельно вел себя с рабочими, не осрамил Буймир. Присутствовавшие благодарными, довольными глазами смотрели на Захара, всем хотелось узнать, что сделали рабочие с этим хлебом.

Выясняется, что Захар сделал только вступление. Достославный оратор выступил на самом заводе перед литейщиками, рассказал им о горькой крестьянской доле, о штрафах, отработках и о том, как издевается Харитоненко над полевыми рабочими, которые, словно скотина, спят в хлеву, а едят... Тут Захар достал этот самый каравай, черный, как земля, и показал его на удивление всему многолюдному собранию.

Сельский комитет был поражен мудростью поступков Захара - опытный человек, утешил и порадовал друзей.

Грицко в восторге слушал речь приятеля. Ей-ей, Захара можно и в думу послать, он и там прославил бы Буймир. Чумаку сильно хотелось, хоть бы и ненароком, назвать Захара сватом. Заслушавшаяся хата боялась проронить слово. "А все ж таки..." - говорили собравшиеся и заставляли Захара сызнова начинать рассказ о том, как он разворачивал каравай, о возмущении, которое произвел этот каравай на рабочих, и как сначала все онемели, потом всколыхнулись, начался ропот, как каравай ходил по рукам и красноречиво рассказывал сердцам собравшихся о крестьянской доле. Рабочие передавали его друг другу, удивлялись странному этому хлебу и много о чем при этом говорили. Захара не нужно долго просить, он охотно пересказывает их речи, которые хорошо запали в его память, не могли не запасть. "Что, если б Харитоненку самого накормить этим хлебом - к утру вытянул бы ноги!" сказали некоторые.

Сельский комитет так хохотал над этими меткими, острыми словами, дошедшими до каждого сердца, что даже стекла звенели, даже слезы выступили на глаза, кровь кинулась в лицо - так сытно, в охотку насмеялись.

- И еще?.. - едва переводя дух, допытывался Иван Чумак.

- Другие говорили, что помещик не имеет права на землю, потому что только тот, кто работает, имеет право на землю и на то, что на ней возделывается, - на продухт. Так же точно и на заводе.

Сельский комитет признал эти слова целиком справедливыми, тем более что мысли эти никак не противоречили взглядам деревни.

Третьи сказали, что крестьяне сами должны назначить папу оплату своего труда.

Сельский комитет и тут убедился, что у завода с селом много общих мыслей.

Захар, конечно, рассказал на заводе, как крестьяне напугали панов, как теперь папы, леший их знает, куда и девались, залезли в норы, дрожат, ночи не спят - проучили, припомнили им все притеснения, обиды, что вынесли от пана, разредили лес, выкосили сено... И рабочие дружно кричали: "Мало еще..."

Внимание, мало сказать - захватывающее участие, с которым сельский комитет принимал отчет, понукал Захара к рассказам. Видно было, что он готов еще долго тешить друзей своим успехом, но вмешался Павло и напомнил отцу не очень приятные минуты, когда Нарожный пристыдил Захара, укорял и сельский комитет, который не сумел войти в соглашение с соседними селами, чтобы всем бастовать единодушно, а не враждовать и не грызться. Потому что, если пойдут врозь да станут враждовать, паны легко одолеют, сломят села. А для пришлых, чтобы они могли бастовать, Нарожный советовал собрать средства в помощь, как это заведено у рабочих на заводах.

И тут же, пока Захар выступал, рабочие сложились, без спора, проволочек, собрали сто рублей крестьянам на забастовку. Захар выложил на стол уйму денег.

И это событие больше всего поразило сельский комитет - было над чем поразмышлять. Помощь эта наглядно показывала, как надо действовать. Совет Нарожного пришелся по душе людям. Нелегко только объединить села, каждый заботится о своих выгодах. С этими словами комитет приступил к очень важному делу.

Захар любит порой выступить с красноречивым словом о женских правах, но ему очень не нравится, когда на заседании сельского комитета присутствуют женщины. Вот и теперь Татьяна (куда же ей деваться в собственной хате?) полюбопытствовала, есть ли у Нарожного семья.

На призыв Захара, чтобы не ходили к попу, что лиригия - дурман, Татьяна отозвалась:

- Будет третья поминальная суббота, кому я понесу?

Темная женщина, что и говорить. Захар напустился на жену, чтобы не лезла, не отвлекала людей своими будничными разговорами! Разве они собрались тут на посиделки? Общественные дела решают! А она морочит голову!

Но вдруг спохватился, остыл. Видно было, что люди не сочувствуют ему. Сельский комитет тоже хочет знать, есть ли у Нарожного жена, дети?

Захар с горькой усмешкой обвел взглядом хмурые лица.

- До сих пор душа болит, как вспомню...

- А что? - насторожился Грицко Хрин.

- Жена-то у него заботливая? - не терпится узнать Татьяне. Присматривает за мужем, ведь Нарожный человек больной?..

Встревоженный ее словами, Захар с сердцем отвечает:

- Дай боже каждому такую жену!

Конечно, он сказал это не в осуждение сельским женам - просто вырвалось от души.

Суровым взглядом обводит он чубатых, бородатых мужиков, останавливается на смуглых, недоуменных женских лицах.

- Какая может быть семья, какая забота, когда Нарожный не выходит из тюрем? И теперь скрывается от полицейских у чужих людей.

Пригорюнились женщины, еще больше нахмурились бородачи.

- Есть у Нарожного жена Мария, еще моложавая, работящая... Есть двое детишек - Ивась и Галя.

- Как же они живут без отца? - спрашивает жалостливая Орина, а с нею, кажется, ждут ответа все остальные.

Захар, оказывается, все разузнал, навестил и семью Нарожного, отнес детям гостинец - груши из помещичьего сада, крупные, как горшок... Сколько было радости! С какой жадностью они вгрызались в эти груши, не сводили с Захара глазенок... С детьми, казалось, радовался и сельский комитет право, люди не знали, как благодарить Захара. Крутого нрава человек, а сердце у него доброе.

- Видно, не часто перепадают детям гостинцы, - делает вывод Иван Чумак, - живут бедно.

- Дети худенькие, надышатся за день мыльного пара, что хорошего? добавил Павло, который побывал там вместе с батьком.

Захар рассказал, как в потемках по лестнице слезал, словно в погреб, открыл дверь... В густом пару едва разглядел лица. Едкие мыльные испарения, наполнявшие комнату, резали глаза - хозяйка парила белье... Этим и живет - стиркой на людей. Вскоре он огляделся, разговорился. В комнате было чисто, побелено, на столе льняная скатерть, но сыро, по стенам сбегали потеки, солнце не заглядывает сюда... Сама хозяйка опрятна, заботлива, ласкова, а руки - жилистые, белые.

Нехитрый рассказ Захара растревожил сельский комитет. Женщины тяжело вздыхали, вытирали платочками глаза, мужики понурили головы, чадили махоркой.

- Дети сначала были такими несмелыми, пугливыми...

- Отвыкли от отца, - заметил Грицко Хрин.

- Не знают отцовской ласки, - добавила Орина.

- Разве не насмотрелись дети, как жандармы крутят отцу руки? заметил Павло. - Оттого и пугливы. Чужой человек пришел. Откуда детям знать - с добрыми или злыми намерениями он пришел?

- Семья живет в вечной боязни за отца, - подтверждает Захар.

Татьяна сквозь слезы с осуждением отозвалась о негодных порядках, кляла лиходеев, что разлучили отца с детьми, не дают приголубить родного ребенка...

- Лиходеи - это правители, - поясняет Захар в ответ на женины жалобы.

- И за что угнетают человека? Нарожный желает людям добра, - не может понять Татьяна.

Больше всего поразило Захара то, что жена Нарожного, в каких бы невзгодах ни жила, не жалуется, не попрекает мужа, как это порой бывает в семьях.

Женщины насторожились. По лицам пробежало беспокойство. Уже не в укор ли, чего доброго, Татьяне бросил Захар эти слова? Ей-ей, мало кто знает, на что способны деревенские женщины.

- Нарожного таскают по тюрьмам, а жена своим трудом кормит детей. Помогают и рабочие - друзья Нарожного, справляют детям одежонку. Не забывают семью в беде, все время помогают.

Захар долго говорил с Марией. "Сколько вы платите за квартиру?" полюбопытствовал он. "Десять рублей", - отвечала Мария. Захар ужаснулся: это половина ее тяжелого месячного заработка!

На этом Захар заканчивает печальный рассказ, напоминает, что пора приниматься за важные общественные дела, и так много времени потеряли. Однако сельский комитет еще минуту сидел молча под тяжестью дум. Словно породнил этот рассказ сельскую убогую хату с рабочим углом.

- Надо в воскресенье сбить масла, передать детям, - сказала Татьяна.

Роскошное убранство садов заслонило хаты. Обильные, сочные плоды, красные, синие, восковые, отягощали ветки. Смуглые, говорливые девушки разбрелись по всем уголкам села.

Орина верховодила улицей, собирала помощь на забастовку. Дружные, хваткие девчата словно побывали во всех кладовых, проведали о всех запасах - дочери рассказали подругам, что припасено у матерей. Собственно говоря, и просить не очень требовалось в таком важном деле. Хозяйки сами щедро отсыпали муки, крупы, фасоли, гороха, чечевицы, яблок, помидоров, вишен, огурцов, картофеля, а некоторые дарили бутылку масла. Более веселого дела не было на земле, чем собирать эти подарки. А варить, готовить обед поденщикам еще лучше. То-то развлечений, гулянья! Девчата бодрые, хотя и усталые, сносили полные мешки в общественную кладовую и смеялись над хлопцами, которым меньше везло.

Помощь забастовщикам собиралась по приказу сельского комитета.

К самым богатым хозяевам Захар пошел сам.

- Связку лука и я дам, - доброжелательно сказал Мамай, увидев во дворе Захара, который выразительно протянул раскрытый мешок.

- А сала, муки не дашь? - резко спросил Захар.

- Ведь по доброй воле? - замялся Остап Герасимович. - Что ты распоряжаешься в моем дворе?

Слишком много позволяет себе Захар, своевольно ведет себя на хозяйском дворе. Мамай искоса посматривает на больших псов, которые рвутся на цепи. Кабы не такие времена, разве он стал бы долго разговаривать сразу бы выгнал со двора и спустил бы собак. А теперь подчиняйся, слушай, терпи всякие неприятности. Возможно, Мамай вспомнил о тех палках, которые получил от Захара на поле. Собственно, он никогда не забывал о них, но приходится молчать, терпеть - власть, председатель сельского комитета! Мамай в душе проклинал ненавистные порядки.

Захар пристыдил хозяина:

- Кладовые трещат от хлеба, скоро лопнут, трижды в году колешь кабанов!..

Собралась толпа, тоже не скупившаяся на издевательские выкрики и упреки ненасытному хозяину. Неизвестно, что бы случилось, - крутой человек Захар, и Мамай горяч нравом, сцепились бы. Но подоспел Мороз, унял спорщиков - не время!

У Захара клокотало на душе - жаль, что он занимает высокий пост, а то бы проучил живоглота!

- Заводские рабочие сто рублей денег дали на забастовку, а ты на связку лука расщедрился?

Захар никак не мог успокоиться.

Пришлось Мамаю развязать мешки. Людей набилось полон двор, самовольно зашли. Под внимательными взглядами отсыпал муку - следят, понукают, чтоб не скаредничал, смех, глумление! Эти забастовки - сплошные убытки!

Солнце затопляло своими лучами зеленый сад, варево клокотало в котлах, покрытое блестками жира, веселый шум, прозрачный дымок, горячий запах сытной еды стояли над лужайкой - румяные девушки готовили обед пришлым людям.

Сходились пришлые, кого прогнали с поля, среди них Гнат Стриба. Всех собрал Павло. Парни, исхудалые, несмелые, к тому же наказанные. Если бы не Павло, затаилась бы жгучая злоба к Буймиру. Он еще на поле защищал их от разъяренной толпы. Сам он вырос на поденщине, хлебнул лиха, развитой хлопец, разбирается в политике. Склоняет пришлых к забастовке. Люди рассаживались на траве, не привыкшие еще после тумаков к такому почету, насыщались, нахваливали сытный борщ, заправленный старым салом, гречневые галушки, сдобренные душистыми травами. Вкуснее Маланки никто не сготовит, было бы из чего. Кому-кому, а девчатам выпало немало хлопот в это лето. Приветливые, заботливые, они проворно хозяйничали. Наблюдали и матери Татьяна и Лукия, пробовали борщ, давали дочерям свои советы.

Сытые, довольные пришлые, наевшись, как на престольном празднике, беседовали с Павлом, узнавали все новости, слухи - не сдается еще пан, тянет, а солнце печет, хлеб осыпается. Некоторые шли в хаты, другие оставались в просторной риге, отдыхали в холодке, а когда садилось солнце - носили девушкам воду, кололи дрова. Когда же все бывало сделано и на землю опускался вечер, возвращалось с поля стадо, около риги собиралась улица - парни, девушки гуляли и пели до поздней поры:

Прийде субота - все чужа робота,

Прийде недiля - сорочка не бiла...

Вийду за ворота,

Стою я, сирота,

Нiто не займає

Матерi немає...

Девичья жалоба, горькая, сердечная, звенела в ночи...

Опытный парень Павло - его как будто не заметно, а так устроит, так сведет концы с концами, что потом диву даешься.

Не видит просвета сирота, изверилась в своей судьбе, просит-умоляет сырую земельку:

Прийми мене, молоденьку,

Щоб я по наймах

Не ходила,

Чужим батькам

Не робила

I мачухам не годила.

Председатель сельского комитета, когда освобождался от общественных дел, наведывался к пришлым с отеческим попечением о том, сыты ли они, довольны ли. Садился на колоду, закуривал трубку, наставлял, учил уму-разуму - люди темные, сбитые с толку, что они знают? Весь свой богатейший опыт, знания выкладывал он перед ними. Пришлые сгрудились вокруг оратора и с уважением слушали поучительные его речи. Захар говорил по всякому случаю. Падала, к примеру, звезда - Захар рассказывал, как кружится "земельный шар" и как ходят тучи, идут дожди, а одновременно не забывал сказать и о поповских побасенках, об их поборах, обдирательстве. Поп узнал, что сельский комитет постановил отобрать церковный участок - на что попу земля, - пусть молится богу! - и объявил Захару анафему. Наказал! Кое-кто из набожных, может быть, и отшатнулся от грешника. Только слепому не видно - церковь защищает богачей.

Захар подтрунивал над набожными соседями, и слух об этом дошел до отца Онуфрия. Поцелует кто-нибудь руку у попа - Захар высмеивал. Встретив его как-то на ярмарке, отец Онуфрий строго спросил:

- Почему не говел в этом году?

Опозорил грешника перед людьми.

Захар хмуро глянул на благочестивого отца, дерзко ответил:

- Не на что.

- А пить есть на что? - сурово заметил батюшка.

Право, не знает страха мятежная душа, убедились люди. Наложит на него батюшка епитимью, что ли?

Захар, разговаривая с пришлыми людьми, запальчиво бьет себя в костлявую грудь кулаком: вот тут вера, железная вера в революцию! В свободу! Лишь бы люди были едины...

Пришлые еще не слыхали таких слов, не знали о них. Горячим своим красноречием этот невидный человек взволновал души. И уже совсем другим показался Захар пришлым людям, не таким, как на поле, когда он с палкой гонялся за ними, крутил, ломал и разбивал машины. Даже приятный человек.

По решению сельского комитета в экономии забастовала вся челядь. Бросили работу скотники, конюхи, свинари, пастухи, чабаны, работники тока, складские, мастера, плотники, бондари, шорники, каменщики, мельники, повара, пекари, сторожа - требуют увеличения оплаты. Грицко и Захар, которые наведывались теперь в экономию не с просьбами, не с поклонами, а как народная власть, сельский комитет, со смехом рассказывали, как паненки горничные ухаживают там за скотом: скотина ревет, свиньи визжат, паненки не могут с ними справиться, эконом совсем потерял голову.

Село засыпало усталым, тревожным сном, головы полны мыслей, сердца надежд. Только молодежь долго прогуливалась, раздавались протяжные голоса. "Лучче менi, моя мати, круту гору копати, нiж государське вбрання брати" рекрутская песня.

Ох, и хлебнул Мамай за это лето беды! Столько лиха претерпел! Выстрадал!

Помощь, которую собрали на забастовку, помогла - сломили люди пана. Экономия решила набавить оплату, чтоб не потерять урожая. Чернуха заверял людей, что только уберут хлеб, обсудят другие дела. Поле не ждет.

Тимофей Заброда бросил хозяина и подался в экономию. Все нанимались туда, Мамай остался без рабочих рук. Мало того, придется платить Тимофею за уборку хлеба по рублю в день - так решил сельский комитет!

Мамай поднял шум. Неистовый, обуреваемый ненавистью, он метался по селу, ища сочувствия у людей. Но все смеялись ему в глаза: думал на дурняка провести жатву?

Остап Герасимович взывал к справедливости. Он нападал на сельский комитет, где сидит одна голь перекатная, просил, грозил, чтобы сбавили оплату! Это грабеж! Ведь что придумали? Рубль плати! Кому? Пастуху? Голодранцу? Да пропади он пропадом!

Даже захворал Остап Герасимович.

А однажды солнечным утром чуть не одурел, едва ноги приволок с поля. Шел степью - взывал к богу, по селу - к людям, вопил, скулил, размахивал руками, хватался за голову, бестолково путался, приговаривал: "Вот напасть, вот беда!" Безумствовал, злобствовал, угрожал, убивался, не то слезы, не то ядовитый пот стекал по его воспаленному лицу.

Люди выбегали из хат, удивленно переглядывались и не могли понять, что сталось с человеком, он словно ошалел.

Грицко Хрин встретил растревоженного хозяина на дороге и сочувственно спросил его, что случилось. Мамай скривился, словно от тяжелого страдания:

- Ой!..

- Что такое?

- Ой!..

- Что с тобой?

- Спасите!

- В чем дело?

- Не спрашивай!

Едва допытался Грицко, - оказывается, дубы на Мамаевой ниве срубили, вековые дубы!

- А ты же возил, помнишь, утром на мостке застрял с дубами? - невинно спросил Грицко, поразив в самое сердце Мамая. Простодушие или лукавство?

Поднялась оплата и подняла на ноги даже деда Ивка да деда Савку. Косить они, правда, не в силах, а сапкой тюкать смогут, неторопливо срезать сорняки, строгать землю, подгребать, полоть - сколько это за лето можно рублей настрогать? Довольные своей затеей деды шли с сапками на плантацию. Привольные дни молодости проносились перед глазами - море травы положили, а сколько хлеба, не себе - людям, сколько выкосили лугов! На всю округу не было лучших косарей, чем Ивко да Савка. Самого Кирдая изматывали, загоняли, а кто же не знает Кирдая?

Неизвестно, остался ли кто в селе в этот ясный день. Марийка подросток, а тоже поплелась с дедами, ей тоже хочется заработать рублевку, разве много рублей разбросано, рассыпано на земле? Хорошо, что Орина распоряжается на полях, надо к зиме подготовиться. Право, все село высыпало сегодня спасать панскую свеклу, хлеб. Вся плантация покрыта поденщиками.

Надсмотрщики растерялись - так много привалило людей. Их больше, чем свеклы, столько и не нужно. И не подчиняются, не слушают, становятся где хотят, делают то, что и не нужно, дед и девочка стали рядом, и не смей слово сказать, не твое теперь право. Не испугаешь, не заставишь, уже не ты надсмотрщик на плантации, уже не ты распоряжаешься. Выбрали Орину, Маланку - рослые полольщицы, горластые, - чтобы наблюдали за порядком, чтобы экономия выполняла договор, чтобы люди не переутомлялись. Работают кое-как, а вечером приходят в контору - плати рублевку. Пугач попробовал навести свой порядок, отправить домой неспособных, старых да малых, так Орина, девичий вожак, замахнулась сапкой:

- Прочь! Что ты понимаешь? Теперь наше право! Свобода! Плати нам!

И это на надсмотрщика!.. Дерзкая молодка!..

При всех издевалась над надсмотрщиком, бесчестила, злословила.

- Прошли ваши времена! Забудь! Никто подарков носить не станет, чтобы тебя задобрить, чтоб попасть на работу! Никому ты не нужен. Как мусор.

И все слышат, на ус мотают, тешатся, смеются надсмотрщику в глаза сельский комитет теперь распоряжается.

Надсмотрщика так назвать!

Может быть, какая-нибудь полольщица когда-то и хотела уважить надсмотрщика, принесла в подарок курицу, яиц, сметаны - что ж тут постыдного?

Веселая обработка свеклы в этом году у полольщиц!

А у надсмотрщика?

А то и совсем девушки ничего не делают - стоят спокойно, беспечно, играют сапками, переговариваются, перебирают новости, обсуждают девичьи тайны, смеются над надсмотрщиком. Переутомились, мол, поясницы болят! Пересмеиваются да перекликаются, нежатся на солнце.

Лучше бы Пугача палкой огрели, чем заставляли терпеть такое издевательство.

Конечно, откуда бы знать надсмотрщику, что такое "итальянская забастовка"?

И чему только не научит людей мастер Нарожный!

6

Добросельский и исправник хмуро слушали взволнованную речь Чернухи. Эконом сопровождал свои сердитые жалобы настойчивыми требованиями помощи, охраны, наказания смутьянов.

О всем позоре, который Чернуха вынес, он не сказал - не допускало положение, не хотел унижать себя в чужих глазах. "Мирные переговоры" - так глумливо называло село эти посещения. Но про разбой на полях, разгон поденщиков, уничтожение машин и убытки, нанесенные крестьянами экономии, Чернуха рассказал и потребовал расправы с бунтарями.

Для исправника и земского в жалобах Чернухи не было ничего нового. Такие жалобы приходилось выслушивать ежедневно. Один ли Харитоненко в уезде? Что могли поделать против беспорядков генерал Глазенап, граф Капнист, князь Щербатов? Разве не взывают о помощи Ковалевский, Величко, Каминский, Мокшицкий, Булатович, Войнич, Шидловская, Романова, Гладкова, Баранова, Буланович? Исправник и земский сбились с ног. Угроза экономиям нарастала, распространялась на весь уезд. В эти тревожные дни на земском и исправнике лежит тяжелая ответственность. Землевладельцы шлют жалобы губернатору, в министерства. Им пришлось бросить имения на произвол судьбы, уездные власти бессильны помочь, охранить собственность, пресечь смуту. Губернатор делает выговор за бездеятельность, нераспорядительность, неумение усмирить бунтарей. Разве в уезде одна экономия, одно село? И разве есть у исправника, земского войска? И без того не рассмотрено до десяти тысяч судебных дел, негде держать арестованных людей, а каждый день прибывают новые, дела все запутаны, бунтари опытны. Пока следователь распутает, прокурор ломает голову, как кого судить, предусматривает ли статья 269 эти преступления или нет?

Все это наводит исправника и земского на мысль, что силой, расправой огня не зальешь.

Надо, чтобы землевладельцы пошли на уступки селам, не раздували огня. Они убедились в этом и скрепя сердце дают Чернухе добрый совет, но тут же с неприятным чувством отметили: не гласным ли Деркачом навеяны эти мысли? По крайней мере, их советы что-то очень уж походили на мнение известного в уезде земского деятеля либерала Деркача.

Чернуху задело за живое. Он пришел за вооруженной силой, а не за советами. Добропольем, конечно, владеет не Чернуха, но распоряжается он, и ему хорошо известно - землевладельцы тут ни при чем! Прокламации! Да. Бунтовщики! Чернуха советовался с Харитоненкой, и оба пришли к этому выводу. Откуда взялась забастовка? Разве села знали, ведали? А помощь забастовщикам - по образцу рабочей кассы - откуда взялась? А разгон штрейк... то есть поденщиков? Советуют увеличить плату? Чернуха усмотрел в этом удивительную неосведомленность в хозяйственных делах. Поденщиков хоть пруд пруди, свободных рук множество, и набавляй цену? Хотят перевернуть вверх дном все хозяйство? Идти против здравого смысла? Спокон веку оплату устанавливали по наличию свободных рук на рынке труда. Думают угомонить бунтарей рублем? А на что нагайка? Пусть летит экономия под откос, как полетели машины? И никакой кары, расправы, все сходит безнаказанно? Так завтра село пойдет с косами и вилами на Лебедин! Будет громить дворянские гнезда! Разве не известно - напав на экономию вдовы Булатович, бунтари напялили на кочергу генеральский мундир, носили по улице, били палками, развлекали народ, потешались... Очень беспечно чувствуют они себя, не боятся ни власти, ни полиции.

Не имея помощи, экономия была вынуждена набавить оплату, идти на явные убытки, чтобы не погубить урожая. И что же, сильно помогло? Об "итальянке" не слышали? Новость! Мало того, что ничего не делают, - плати. Откуда взялось? Сами выдумали? Заводские повадки! О Нарожном не слышали? Прокламации, ораторы... Хотят захватить всю землю, и оплатой их не удовлетворишь. А тем временем основа благополучия страны - крупное землевладение - распадается, экономия несет большие убытки. Разве на следующий год посеешь столько свеклы и зерна? Будут ли заводы работать на полный ход? Своевременно запашешь, обработаешь землю? Посеешь, уберешь? Разведешь столько же скота? И этот приходится сбывать! Село хочет захватить плодородное Доброполье, разрушить культурное хозяйство. Да. Чернуха имеет полномочия от Харитоненко заявить... Чернуха вынужден подать подробную опись самоуправства и разбоя в экономии - при полном бездействии и отсутствии помощи уездных властей.

Чернуха держался с земским и исправником энергично, решительно, чувствуя за плечами всесильную руку Харитоненки.

И уже не старшина вызывает людей в волостное правление на расправу, а старшину вызывают, и уже Калитка стоит около порога, хлопает глазами, мнется и не смеет сесть... В присутствии набилось полно народа, сельский комитет разместился за столом, милая сноха Орина насмехается над свекром неприкрыто, бесстыдно. Калитка долго уклонялся, сердце чувствовало опасность, но Грицко Хрин пригрозил: силой приведем. Как арестанта привлекли к ответу.

Захар сурово спрашивает старшину:

- Куда девал книги недоимщиков?

Хотел Калитка поднять на смех этих чудаков: разве они властны над старшиной? Только государева рука да еще, правда, земский может стереть в порошок старшину... Лицо его набухает, багровеет, как бурак, выражение меняется против воли, старшина пытается засмеяться, но это не так-то легко. Дрожат холодные губы, не отваживается, что ли? Человек не простой старшина, при медали, чего он будет смеяться? Чтобы не подумали - по глупости смеется, ни с того ни с сего будет фыркать? Раньше-то он, может быть, не колебался бы. Достаточно было старшине только усмехнуться, как все село захлебывалось хохотом, лица сразу веселели, весь мир бросало в смех, боялись недосмеяться или пересмеяться, чтобы вдруг не угодить старшине.

А теперь старшина не осмеливается и на свет глянуть веселыми глазами. Не то угрожающе, не то испуганно посматривает он на сельский комитет, да больше всего неловкости испытывает перед снохой, перед сторожем Сидором и перед сватом Чумаком, которые когда-то дрожали перед ним. Руки старшины нескладно движутся, мысли разбегаются, путаются. Калитка переводит беспомощный взгляд на царский портрет во весь рост, который висит над сельским комитетом, набирается духу и неожиданно гаркает:

- Вы чего тут засели?!

Здоровенный тумак по загривку - Грицко Хрин не любит шутить напоминает старшине, где он, и что он, и как надо вести себя с честным народом. Хотел было Калитка обидеться, призвать людей к порядку, да сообразил, что защищать его некому. Мамай с Морозом спрятались, Чумак дышит враждебным духом, вокруг одни недруги. Калитка вдруг страшно ослаб, обмяк, покорно подчинился, открыл ящик и достал книгу. Ужасную книгу, которая отравила людям жизнь, измучила сердца, позорную книгу, которая тревожила сон, вытягивала жилы, высасывала кровь, ненавистную книгу, от которой при одном воспоминании о ней человека бросает в дрожь.

После минутного колебания Захар мстительными пальцами захватил середину книги и вырвал с потрохами. Все присутствующие, в первую очередь сельский комитет, накинулись на зловещую книгу, начали раздирать, рвать в клочки, а затем бросили в огонь. На тяжкую казнь вызвали Калитку - на глазах спалили книгу власти его над людьми.

Орина напомнила еще о книге воинского набора (о Павле, должно быть, тревожится) - люди схватились за эту мысль. Калитка достал и эту государеву книгу. Ее постигла та же участь. Разорвали и сожгли все книги, казенные бумаги, квитанции, протоколы, чтобы не осталось никакого следа, никакой памяти о волости, о власти над людьми.

Затем со всякими непристойными выходками отняли у старшины печать. Ударил - рубль, сколько это можно рублей навыбивать? Издевательство над старшиной... Наиболее находчивый на выдумки Грицко Хрин под хохот односельчан поставил печать на лоб старшины. За все магарычи и взятки, которые вытянул Калитка у людей. Жизнь людям запечатывала эта позорная печать! Свет померк в глазах Калитки. Орина, дерзкая молодайка, батрачка в доме Калитки, теперь смеется вместе со всеми. Ее право, ее воля, потешается, мстит Калитке! И сват Иван Чумак угодливо хохочет с людьми. Где бог, где правда?!

Захар потребовал медаль - знак его власти, и Калитка в беспамятстве отдал. Захар не позволял себе никаких окриков, требовал спокойно, и Калитка подчинялся - такую власть получил над ним этот человек. Медаль пошла по рукам, все с любопытством рассматривали, прикидывали, сколько весит, и медаль словно даже потемнела, государево отличие в негодных руках поблекло, когда-то властное, сильное. Грицко Хрин под конец прицепил медаль куда не следовало, забавляя общество.

Нарастали выкрики - теперь выборы свободные, никто не имеет права навязывать старшину. И надо сказать, больше всех орал Иван Чумак, жаловался миру, кричал без памяти.

Калитка - и старшина, и председатель суда, - кому жаловаться? Печатью торгуют, всесветные мошенники сделали крепостной исконно крестьянскую землю, сколько полей прихватили...

Иван Чумак против старшины ведет поход. Сам старался породниться со знатным сватом, а теперь гудит...

Самое ужасное - сельский комитет решил отрезать у старшины землю. Надо, чтобы подтвердил сход. Свет завертелся перед глазами - сход-то, наверное, подтвердит. Разве старшина не знает людей, мало ли врагов он нажил? Столько лет бился, мучился, собственным трудом приобрел и теперь должен лишиться?

Огласили волю схода, чтобы старшина сдал все дела сельскому комитету, а сам... Грицко Хрин коленкой под зад выбил старшину за дверь под хохот и гам многочисленных зрителей. Общипанный, осмеянный, с опущенной головой и угнетенной душой поплелся Калитка домой, обыкновенный себе хозяин, податная душа без власти, без силы, не рад, что живет на свете. Сборище все росло, с гиком, свистом провожали Калитку - не нужным стал миру, пока он, придавленный горем, не скрылся с глаз.

Затем наиболее осторожные, а таким, без сомнения, был и Иван Чумак, с тревогой в голосе спросили:

- А какая же у нас теперь будет власть?

Одни сказали - сельский комитет, другие - земельная комиссия.

- Народная! - твердо сказал Захар и на этом прекратил разговоры.

Словно бы и ясно сказал, однако...

Вызвали учителя Смоляка, который прочитал людям прокламацию "Братья крестьяне", где советовалось селам гнать полицию, ниспровергать власть, не платить податей, не давать новобранцев. Харьковские большевики в этой прокламации призывают деревню требовать свобод, надела землей.

Бравые парни - Максим Чумак и Тимофей Заброда - тем временем привели под конвоем урядника и поставили перед ясные очи Захара.

Дети, быстроногие вестники, прежде всех узнавали о всяких новостях и разнесли по селу - старшину прогнали, теперь урядника ведут под конвоем. Голосистой ватагой дети бежали вслед. Вся улица сбежалась посмотреть на сельское пугало.

Максим Чумак отдает Захару рапорт:

- Перерыли полову, содому, не нашли Непряхи. Не подался ли он к исправнику в Лебедин?

Председатель сельского комитета приказывает уряднику:

- Снимай погоны!

Чуб не очень испугался, дерзко ответил Захару:

- Не ты надел, не ты их и снимешь.

Знал, что ответить.

Захар спорить не стал, не долго думая, собственноручно сорвал погоны и в сердцах турнул урядника, а Тимофей Заброда залепил ему по уху. У Чуба загудело в голове, искры посыпались из глаз, и он неуклюже замахал руками и ногами.

Люди удивлялись Захару, довольные короткой властной расправой над сельскими кровопийцами. Душа радовалась: получили по заслугам. Иван Чумак даже умилился от радости: думали ли, предполагали ли когда-нибудь? Непостижимые, благословенные дни наступили на селе - переворот! - ясные, звонкие, как самое слово "революция". Панов проучили, начальников скрутили в бараний рог. Долго они притесняли село, издевались, держали в страхе, наживались на людском горе. А теперь пришли на расправу. И в писании сказано: какой мерой даете ближнему, такой и вам воздадут. Чего тут нарекать? Видели, как залепил в ухо уряднику Тимофей Заброда, этот безродный батрак? Неужели перевернулся свет?

Наступила темная тихая ночь. Захар долго не мог уснуть, всматривался в темноту, размышлял, как установить порядок. Необычное явление на селе ни властей, ни охраны. Захар на все должен дать ответ, на него возложены все надежды, вдруг свалились заботы всего мира. Никогда не было такого, чтобы не стало власти на селе. Глупый человек может растеряться. Сразу же по селу пошли разговоры, самые малодушные кинулись к батюшке за советом как быть, кого слушать, чтобы не прогадать? Отец Онуфрий наставлял людей, предостерегал их от злых козней сатаны. Что надумали? Тяжкий грех! Еще малая кара пала на людей, глад и мор наслал господь на села. Свергают богом данную власть... Батюшка пророчил геенну огненную. Напугал людей, и уже закружились от страха головы: как теперь жить, кто будет устанавливать порядки, собирать подати, держать людей в страхе и повиновении?

Надо завтра послать Павла к Нарожному за советом. Хорошо, если бы сбросили земского, губернатора, министров, царя... а то - одного Калитку... Захара беспокоит, чтобы люди не пошатнулись, нужны решительные действия. Ни перед чем он не остановится, надо выводить народ на дорогу, а что же, он больше всех знает, что ли? Но ничто не пошатнет, не сломит Захара - прояснела душа, словно свежим ветром овеяна свободой.

Он встанет против всех сил земных и небесных. Погибнет, а не будет ползать перед паном, хозяином. Удивительной решимости набрался Захар в эту необыкновенную ночь, его словно подбрасывало на лавке, все тело будто в огне горело. Неведомая сила наполнила сердце - теперь он знает, что делать! Так всегда тихой ночью приходит ясная мысль...

Захар не заметил, как задремал. Среди ночи его разбудила Татьяна. Он с трудом раскрыл глаза. К нему возвращалось сознание, хоть не отдохнула усталая голова. Непонятные, тревожные слова жены заставили насторожиться:

- Захар, глянь в окно, как будто кругом хаты верховые...

Захар очнулся, голова сразу прояснилась.

В двери грохали. Окна задребезжали.

Захар узнал за окном усача с лысой головой - земского.

- Отворяй!

Под натиском плеч затрещали двери.

- Успокойся, это гости, - невозмутимо сказал Захар жене, поняв все.

- Дайте хоть штаны натянуть! - крикнул он в окно.

Стоят около окон, в двери ломятся, полон двор стражников. Они валом валят в хату, зажигают свечи, все сияет, горит, как в церкви.

- Будете искать? - поинтересовался Захар.

- Да.

- Что?

- Оружие и литературу, - осведомил его земский.

- Нелегальную?

- Ага, знаешь?

- А почему бы и нет?

- Книги есть?

- Есть...

- Читаешь?

- Слушаю.

- Кто дал?

- Батюшка.

- Кто?!

- Отец Онуфрий.

- Что именно?

- Евангелие, Часослов, Псалтырь.

Земский увидел, что с Захаром добром не договориться, приказывает открыть сундук, и Захар охотно прислуживает, даже подтрунивает над стражниками, которые со свечами кинулись к сундуку, перерыли полотно, одежду.

- Ищите, а то тараканы завелись, так, может быть, выгоните.

Свечи слепят глаза, стражники проникают всюду. Под сундуком заметили свежую глину, начали раскапывать пол, думали найдут горшок с прокламациями, который на самом деле был закопан на огороде. В хлеву тоже горят свечи, стражники перекапывают землю, на улице тоже огни - стражники устроили в эту ночь набег на Буймир.

Назар Непряха осветил полки с мисками.

- Вот она! - вскрикнул от удовольствия и подал земскому книгу.

- "К деревенской бедноте", - прочитал тот, зловеще поглядывая на хмурого Захара, взволнованного этой находкой: - Дорогую книжечку взяли, все равно что от сердца оторвали...

- "Кобзарь"! - подал новую книгу проныра Непряха земскому.

Конечно, Непряха мог не заметить книг. Но ведь по приказу Захара стражника обидели - сломали у него ограду, засыпали колодец. Непряха теперь мстил. К тому же земский не забудет Непряху за прилежную службу, напомнит в рапорте, может быть, и награда какая-нибудь ему выпадет.

А Захар в это время очень жалел, что Непряха не попался ему в руки для расправы.

После такой находки стражники с еще большим задором начали тыкать саблями стены, долбить глиняный пол, расковыряли глину, перерыли, как свиньи, хату, все вверх дном перевернули.

Пронырливый Непряха лез из кожи, чтобы угодить начальству, он старательно рылся во всех углах, на полке, заглядывал даже в кувшины, снял висевшее на гвозде сито - он ли не знает людской хитрости?

- А это еще что такое? - удивился Добросельский, развернув поданный стражником сверток.

- Вы же грамотный, читайте, - угрюмо ответил Захар.

- Значит, ты хочешь знать "Кому на Руси жить хорошо"? - язвительно полюбопытствовал земский.

- А почему бы и нет? - вызывающе ответил тот.

Земский давно знал (донесение старшины), что Павло Скиба читает молодежи бунтарские книжки.

- А где твой сын? - спросил земский.

Разве Захар сторож своего сына?

Мать оцепенела после слов земского.

Стражники заглянули в кладовую, на печь, на чердак.

- Смотрите, еще подожжете мне хату, - предупредил Захар.

Павла нигде не нашли.

- Мы тебе дадим новую хату, - ядовито заметил земский.

Захар беспокоился - спасся ли Павло?

- Собирайся в дорогу! - резко приказал земский Захару.

- Помолчи! - прикрикнул Захар на Татьяну, которая попробовала было по женской привычке заголосить. - Дай чистую сорочку.

В быстрой воде Псла плещутся звезды, одуряюще пахнет конопля, по всей долине раздаются песни, текут рекой девичьи голоса. Опьяненные вечерними чарами, парни с девушками разбрелись по садам, село угомонилось, уснуло, молодые сердца упиваются песнями, ласками, свободой...

Орина в изнеможении опустила голову на сильное плечо. Такой надежный, спокойный душой, Павло раскрывает ей сердце, обнимает подругу, нежит, голубит ее, и мысли его залетают далеко.

Век не забыть - люди собрались с силами и скинули власть. Еще недавно грозный, ненавистный Калитка, ныне жалкий, никчемный, бестолково топтался перед сельским комитетом, дрожал перед людским гневом. Растоптали, раздавили его, как гадину. Мстительная усмешка набегает на лицо Орины, никогда ей не заглушить в себе жгучей ненависти к нему за стыд, надругательство.

В страшные дни невольничества, когда на нее набросилась вся нечисть и Орина чуть не сбилась с ног, только весточка от Павла придавала ей силы, надежду - упорно защищалась она от проклятого Якова. Словно недавно все было, а какой беспросветной глушью, безвыходностью веет от вчерашнего дня, будто теперь другой век настал!

И уже Орина и Павло не скрываются даже от людей. Никто их теперь не осудит, они даже возбуждают сочувствие в людских душах. Кто не знает церковь запрещает им соединить судьбу перед всем светом. Ждут, надеются кто в эти дни не надеется на перемену?

Песни расстилаются на низине. Орина и Павло сидят на берегу, разговаривают. Звонко плещется быстрина. Ясные любимые глаза проникают в душу, согревают, волнуют, тело в забытьи припадает к земле, словно набирается свежих сил...

Вдруг раздался выстрел, отозвался эхом в тихой ночи. Они вздрогнули, очнулись. Кого-то гонят, ловят. Шум, крики, бегут люди, мигают фонари. Почувствовав опасность, Орина и Павло крались по огородам. Орина сбросила белый платок, осталась в тени, Павло заглянул во двор и увидел стражников.

Не убереглось село. Когда хаты заснули крепким сном, набежали стражники. Днем они не отваживались - люди в сборе, а ночью разобщены, рассеяны, бессильны. Не надо было спать в хатах.

На рассвете узнали печальные новости - три отряда стражников напали на село. Земский арестовал Захара, исправник - учителя Смоляка, а Грицка предупредили, и он успел скрыться. Пристав Дюк перевернул его хату, злой, свирепый, но ушел ни с чем. К счастью, молодежь гуляла, а то непременно взяли бы Павла, может быть, еще кого-нибудь, - урядник Чуб и старшина не забудут тумаков.

Неожиданное нападение ошеломило и обозлило село. Малодушные перепугались, не выходили из хат. Большая толпа собралась на улице, все печально поглядывали на опустевшую хату - не выйдет Захар, не обратится к людям со словом, не наведет порядка, не научит. Село словно осиротело.

- С саблями наголо повели в тюрьму...

Обступили Татьяну, расспрашивали, разузнавали. Пересказывали каждое движение, каждое слово, как держался Захар со стражниками, - крутой человек.

- Там тюрьма забита, полна, уже некуда сажать...

- Сошлют по этапу...

- Захару этап не страшен - мало ли он исходил земли по Дону, по Таврии?

Некоторые вспоминали Захарова деда, который воевал с турками. Храбрый род.

Чумакова Лукия утешала Татьяну, которая горевала, убивалась по мужу столько лет прожили, детей вырастили, - однако при людях сдерживалась: как-никак, политическая жена...

Лукия принесла каравай белого хлеба. Татьяна со слезами собиралась в дорогу, готовила узелок, харчи для Захара, приговаривая, что пойдет пешком за мужем в Сибирь. Не думала, не гадала, что судьба породнит ее с революционером. Осталась теперь одна, без хозяина, без помощи - взяли мужа на глумление, на издевательства, на казнь. Треклятое самодержавие!.. Соседи, правда, готовы вытрясти свои кладовые для Захара - за людей принял неволю председатель сельского комитета. Тужили люди: кто теперь наладит порядок? Сходились соседки, утешали Татьяну, такие заботливые, каждая рада помочь в беде. Татьяна никогда не думала - сколько приязни проявили люди.

Иван Чумак насупленно курил трубку, по-отечески советовал Павлу, говорил что-то неясное о том, что всегда готов подать Павлу руку помощи, чтобы он не падал духом. Очень полюбился парень Чумаку: хоть он и молод, а заслужил уважение в обществе. Где это видано, чтобы бородачи слушали безусого парня?

Сход тут же, перед Захаровыми воротами, выбрал по совету Павла председателем сельского комитета Грицка. Чрезмерно молчалив сегодня перед собранием новый председатель, углублен в собственные мысли. Сам он едва избежал расправы. Посильна ли ему эта работа? Захар - другое дело. Сначала Грицко отказывался, но под натиском схода все же согласился, чтобы не подумали, что стражники нагнали на него страху. Осмелился взять на свои плечи высокую ответственность - судьбу людей.

И уже Калитка зловеще выглядывает из-за тына, и урядник Чуб осмелился выйти на улицу, появиться среди людей, нагло посматривая на встревоженные лица.

Однако остерегался толпы - не каждый день стражники будут дежурить в Буймире, не одно село в уезде бунтует.

Лысая голова блестит, как лакированная, белый китель с казенными пуговицами облегает узкие плечи. Черная острая бородка, одутловатое желтое лицо, золотые очки, сосредоточенное лицо приковывает к себе внимание Захара, который непривычно сидит перед зеленым столом и следит, как белая пухлая рука быстро набрасывает чернилами на листке. Жгучие лучи падают сквозь железную решетку, паря ревматические колени, тучей висит пыль, усатый стражник с шашкой стоит около порога, и Захару становится особенно тяжка неволя, душа тоскует по белу свету, приволью, полю, лесу, ветру.

...Быстрая река Псел вьется среди зеленых берегов, роскошная капуста уродилась в этом году, сочная растительность стелется по низине, ясноголосые птицы звенят с самого рассвета, босые ноги купаются в холодной росе, которая освежает, бодрит, и голова полна птичьего гама...

Следователь спрашивает, был ли у Захара когда-нибудь агитатор из посторонних, из рабочих, не ночевал ли, скажем, большевик Нарожный, не давал ли прокламаций, не подстрекал ли к бунту, насилиям против власти и помещиков?

Захару и думать нечего. Человек разговорчивый, он охотно поясняет, рассказывает, за язык его не приходится тянуть. Так ли часто приходят к нему посторонние люди, чтобы он не помнил, не знал, кто к нему наведывался.

Действительно, был такой случай, о котором следователь напоминает Захару, он еще чуть не поссорился с женой. С дороги зашел посторонний человек, шел на богомолье, поклониться святым мощам. Жена топила печь, Захар не хотел и пускать - неспокойное время, всякие люди шатаются, кто знает, с какими мыслями бродят. Не такой уж легкомысленный человек Захар, чтобы отворять двери каждому. А затем не спи ночь, думай, что за гость... Чтоб не раскаяться... Жена и говорит: пусти божьего человека, что он нам место пролежит? Сама богомольная, а уж упряма - не переспоришь. Пустил, дали поужинать, у человека действительно узелок с образками, идет прямо в Лавру на богомолье. Положили спать, а топор Захар заблаговременно прибрал от порога. Утром позавтракали, ночлежник горячо молился, благодарил, подарил жене троеручицу - только его и видели... А что он за человек, не с волчьим ли билетом ходит - кто его знает. Немало богомольного народа ходит теперь по святым местам, хату не закроешь, совесть не позволяет, и в писании сказано - возлюби ближнего своего, как самого себя.

Нельзя думать, чтобы следователь был очень доволен этим слишком длинным рассказом. Он все время проявлял нетерпение, лицо его то прояснялось и рука начинала быстро записывать, нанизывать строчки, то хмурился с досадой, останавливался, очевидно, не знал, как дальше вести допрос. Затем снова строчил, - видно, путался очень мыслями, так что пар стоял над головой, сердился, Захару даже жалко стало человека - нет тяжелее работы, чем письмо, всегда голову сушит.

Захар проявляет свое сочувствие следователю - он хорошо понимает, разбирается в политике, государству все нужно знать, и Захар рад помочь следователю, он охотно рассказывает и про другой случай. Не так давно просился переночевать еще один, что ходит по селам и точит ножи, исправляет ведра. Так Захар ему и говорит: теперь лето, человече, лезь на скирду и спи, только чтобы не курить... А кто он - почем знать?

...Безостановочно грохочут возы - воскресенье, люди едут на ярмарку, праздничные, беспечные. Ярмарочный шум переворачивает душу, а тут томись в неволе... Лишь бы не распался без Захара сельский комитет, лишь бы не перепугались люди, не разбежались - сильнее этого ничто не беспокоит. Захар надеется на Грицка, на сына, они не дадут людям пасть духом. Не терпится знать Захару, что теперь делается на селе. Ночь он не спал, все думал, и перед ним, как наяву, возникло печальное лицо жены. Он представлял себе, какие слухи ходят по селу и даже выражения лиц близких и всех соседей.

Следователь диву дается, размышляет, остро всматривается в ясные глаза Захара - слишком приверженным кажется этот человек к Священному писанию, между тем у следователя есть данные, полученные от видных людей села, от старшины, от батюшки, которые свидетельствуют о кощунственных словах и поступках Захара против церкви. Притворяется? Следователь решил проверить это под конец. За этим бунтарем немало преступлений. Следователь надумал постепенно разматывать клубок.

Теперь он уже неприятно морщится, видно, что ни к чему ему эти разговоры. Он открывает ящик. Узнает ли Захар свои книжки?

Захар даже просиял, протянул руку - как не узнать? "Кобзарь" и "К деревенской бедноте" - дорогие книги, научают людей разуму, пробуждают от тяжкого сна, раскрывают глаза на панские притеснения, насилия. В долгие зимние вечера люди собирались, слушали, гневные, справедливые слова западали в души, люди даже плакали от жалости к обездоленным и ненависти к панскому отродью...

Следователя, однако, меньше интересуют мысли Захара об этих книгах, хотя кое-какие выражения его он и записал, а больше хочется знать, кто давал Захару эти книги.

Захар и тут охотно поясняет, подробно рассказывает, как именно попали ему в руки эти книги: "В день сорока святых престольный праздник и ярмарка в Лебедине. Продадим кусок полотна и купим конопляного масла, пшеницы, скоро пасха, говорит жена..."

У следователя лопается терпение, он срывает очки, гремит, грохает ему надоело слушать всякую бессмыслицу! Что Захар плетет? Багровеет лицо, лысина... Перехватило дыхание... Развел тут комедию!

От гневного окрика и взгляда Захар растерялся, утратил дар речи.

- Чего молчишь? - снова гремит следователь.

Разве Захар молчит? Он охотно на каждое слово произносил речь, а теперь от сердитого замечания следователя совсем все позабыл, никак не может собраться с мыслями. Слишком впечатлительный человек этот Захар. Он хотел самым подробным образом, искренне все рассказать, а теперь сам не знает, как и что, может быть, снова скажет что-нибудь не то, долго не отваживается, не осмеливается.

Следователь понукает, ждет, сердится - сколько морочил голову и почти ничего не выведал у него.

- Рассказывай, как знаешь! - приказывает следователь, потеряв надежду добиться своего. Только бы он не молчал. Жилы вымотал этот неказистый человечишка.

Захар обмяк, смутился, словно утратил ясность мысли, уверенность в своих словах, невнятно ответил:

- Подкинули на сани...

Неохотно, неприветливо.

Следователь требует, чтобы Захар рассказал подробнее.

Захару нечего рассказывать, он уже сказал - ясно и отчетливо.

Следователю непонятно: Захар сидел на санях и не заметил, кто подкинул книги?

И чего бы это Захару сидеть на санях? Ярмарка, а он будет сидеть? Встретились с кумом...

Захар повел речь несмело, из боязни не угодить следователю, снова запнулся.

- Ну?

Захар молчит, мнется. С виноватым видом смотрит на следователя: может быть, снова не то?

Следователь удостоверяется - только терпением можно выведать признание у этого бунтаря, странного и, кажется следователю, словно бы придурковатого. Следователь убеждает Захара, что если он чистосердечно признается, выдаст всех бунтовщиков, подбивавших село к смуте, то сам он выпутается из беды, бумаги пойдут на "благоусмотрение" начальства, и Захара могут помиловать, если только он покается. Если же он станет упираться или покривит душой, то будет сурово наказан.

Захар именно на это и надеется. Он даже просветлел после слов следователя, который утешил арестанта, отнесся к нему по-человечески, спасибо ему. Вот Захар перед ним и выкладывает всю душу. Он снова охотно повел рассказ о том, как они с кумом походили по ярмарке, что видели, слышали, к чему приценивались, как вернулись к саням не без того, чтобы не выпить чарку. Захар хотел дать коню вязку сена и тут именно обнаружил на санях книжки. Не знал, что делать, куда пойти, думал - забыл кто-нибудь, но скоро заметил, что все селяне везли домой подарки...

- Почему не сжег?

Как ни строго сказал следователь, Захару эти рассуждения кажутся больше похожими на шутку. Как можно? Дорогое письмо! Золотое слово. Предать огню? Никак непонятно...

- Читал? - пронзительно смотрит следователь прямо в глаза Захару, думая, вероятно, поймать на злом умысле.

Захар снисходительно смотрит на следователя. Даже усмехается. Обдумывает удивительное слово. Смакует неожиданный поворот, свою победу. Следователь, вероятно, не очень удобно почувствовал себя, нетерпеливо ожидает. Лицо Захара овеяла печаль. Захар набирается духу, с сожалением отвечает, напоминает следователю:

- Разве ж я грамотный?

Этот ответ произвел на следователя не очень приятное впечатление. Может быть, он думал поймать Захара на слове? Захару хочется выучиться грамоте так же сильно, как и жить. Но не может осилить. Клонит в сон. Не привык. Горе его, что он не знает письма! Неизвестно, на что он был бы тогда способен! Захару кажется - гору бы сдвинул! Правда, если бы он был грамотен, то, может быть, понимал бы что-нибудь, а так... что он знает, понимает?

Неизвестно, почувствовал ли следователь сожаление и беспомощность в словах Захара или задумался над этим.

- А кто же читал бунтарские книги, не учитель ли? - скороговоркой спрашивает он.

Захару снова странно слышать эти слова.

- Разве на селе нет детей? Школьники. С удовольствием читают.

Ведь нет еще такого закона, чтобы детей привлекали к ответу?

- А на ярмарке ты стал на возвышенное место и произносил речь, подстрекал село против землевладельцев?

Захар не станет скрывать, на селе ходил слух, будто будут нарезать землю...

- Кто сеял такие слухи среди людей, когда и что? Не слетел же слух на село как какая-нибудь птица?

- Без всякого сговора... Такое время пришло, люди хотят вырвать землю у панов, весь век терпим невзгоду...

Оторопь взяла следователя, стало душно, глаза осоловели, мелкий, как маковое зерно, пот оросил его лоб. К его удивлению, Захар чувствует себя довольно свободно в столь необычной обстановке, даже сочувственно смотрит на распаренное лицо следователя - жаркий день выдался, - и по привычке хлебороба он посматривает на небо. Совершенно беззаботный человек сидел перед следователем, мечтающий о дожде, о поле, кто знает, чем озабоченный, вероятно, домашними делами, далекий от всяких общественных дел, от политики, которая просто ему не по разуму. На основании слов земского следователь ожидал увидеть грозного бунтовщика. Но, видно, Добросельскому со страха показался этот своеобразный человечишка таким неистовым. Кроткий, смирный, бесхитростный, чистосердечный. Какой?.. Сам следователь, однако, не мог точно определить. Список преступлений наводил на иные мысли.

Но поступки? И как такой недотепа мог повести за собой село? Неграмотный. Столько наделать зла? Быть вожаком? Неисчерпаемый источник злой воли! Недоразумение... Надо допросить Смоляка. Нарожный... Вот где разгадка, ключ ко всему. Неуловимый. Две губернии сбились с ног. Следователя даже затошнило. Сколько бьется над этим неучем, ломает себе голову и не может выведать ничего путного! И еще ждет сотня Захаров. Нераспутанных дел. Совсем замотался: лето, теснота, грязь, опасность, некуда сажать, новые все прибывают, хоть разорвись, спеши, хватай, а тебе напоминают, торопят, делают выговоры... Попробовали бы...

Следователь с ненавистью смотрит на Захара, решив повести разговор иным путем, не давая одуматься. Неожиданным натиском, может быть, удастся вырвать неосторожное слово.

- Старшину бил?

- Со страху, - нисколько не задумываясь, ответил Захар.

У следователя помутилось в голове. Можно одуреть. Нужно нечеловеческое терпение. Невозможно понять... Следователь привык ко всяким неожиданностям, но с таким притворством не встречался. Старшина, видите ли, угрожал арестантскими ротами, поэтому Захар его со страху и ударил! Вы слышали? Простодушие или лукавство? Маска, скрытность или на самом деле придурок.

- А кто стрелял в стражников?

На этот раз Захар утратил свою привычную кротость. Разве он был в солдатах, умеет стрелять из ружья? Дед его, рассказывали, сразу семь турок убивал на войне. Стражники стреляли в людей, это известно, а чтобы крестьяне?.. Такого быть не может. В селе появилась бешеная собака, и у людей нечем было убить ее, так убили палками. Кто раскрыл крышу сарая у урядника? Да разве только у урядника? У самого Захара буря сорвала кровлю - ветхая хата, кабы не сухое дерево, снесла бы...

Неизвестно, что делал бы следователь, какой новый способ выдумал бы разве у него не хватает опыта? - он только начинал допрос, еще оставались вопросы о церкви, о лесе, о машинах, о разгоне поденщиков - немало бед натворил этот злой зачинщик, бунтарь, немало за ним невыявленных дел, хватило бы. Но, бес его знает, не запутываются ли дела еще больше?..

На улице раздался вдруг сильный шум. В голове и без того гудит, воскресный день, дребезжат возы в тучах пыли... Ярмарочный гул приближался, нарастал, тягучий, грозный. Следователь встревожился. Захар насторожился.

В ворота застучали, загремели, так что отозвались стены, затряслось здание. Послышались выстрелы, зазвенело окно, долетели грозные выкрики: "Жандармы, кровопийцы, подлюги, гады!" Следователь обмяк, ослабел. Захар повеселел.

- Как будто наши, - ласково сказал он следователю.

Исправник, вероятно, думал напугать село - возьмут бунтарей, люди растеряются. Вожака Захара засадили в тюрьму - всем зачинщикам наука, угомонится село...

А село обуял гнев. Погоревали, поговорили, договорились. Над всем селом надругательство, глумятся над человеческими правами, а где же свобода?

Грицко Хрин произнес зажигательную речь. Взяли Захара... Кого взяли? Захара! Был себе человек, просвещал людей - и вот нет его, взяли, заперли, засадили в каземат. Учителя в Сумы увезли, там не тюрьма, а крепость, не подступишься.

- В воскресенье ярмарка в Лебедине, - сказали люди.

Множество людей привалило на ярмарку. Орина, Павло стояли на возах и, обращаясь к людям, призывали их двинуться в поход на освобождение узников, которые не видят солнца, воли, погибают в тюрьме за народ! Какое сердце не откликнется, не содрогнется от этого призыва? Ярмарка всколыхнулась, заволновалась. Как только над головами взвилось красное знамя, люди сняли с возов оглобли и кинулись освобождать заключенных, которые за народ, за свободу томятся в неволе. Платки, брыли запрудили улицу. Мощный, сплоченный отряд из Буймира шел во главе.

Стражники обнажили шашки, да что они могли сделать против мира? Лес оглобель! Беспорядочные выстрелы. Вопли, визг. Грозный рев. Под могучим натиском стражники растерялись, разбежались, попрятались от расправы на сеновалах, чердаках.

Захар появился перед многолюдной толпой крестьян со всклокоченной бородой, сосредоточенный. Через всю грудь его полотняной сорочки шла красная вышивка. Он снял брыль, поклонился миру на три стороны, поблагодарил за освобождение. "Спасибо, люди!" - заглушили гомон добрые и вместе с тем грозные слова. Радость пробежала в толпе. Шум сразу утих, страсти улеглись, прояснились лица, облегченно вздохнули груди. Грицко Хрин, за ним Чумак, а затем и Тимофей Заброда бросились обнимать Захара. Казалось, весь мир был рад его обнять. Сколько волнений, переживаний! Кое-кто утирал слезы.

- Веди нас! - кричали люди.

7

Неустанно бьют колокола. Звоны сливаются в протяжный гул, разносятся по полям и селам, будят народ, кличут, напоминают. Палящее солнце заходит, а дороги полны взбунтовавшихся людей, над Пслом стелется пыль, стекаются подводы и пешеходы.

Белый, торжественный шагает Ивко за людьми, красное знамя зовет на святое дело, душа полна переживаний. И откуда взялась эта сила у людей, что они разбили каземат, освободили Захара, а теперь сын его ведет людей на расправу с панами, крушить панские гнезда? Павло ласково кричит дедам, окликает их и Орина, чтобы они сели на подводу, а лицо у Павла отчаянное, смелое и топор за поясом. Охрим даже повесил через плечо ружье. Павлу не впервые драться с панами.

Деды шли рядом и вели тайный разговор: не грешное ли дело люди задумали? Но Ивко сказал: кто теперь думает о грехе? А панам не грех угнетать людей? Кабы одному, а то всем миром! Всем ничего не будет...

Уж такое пришло право, что повсюду убивают панов, полицейских. Теперь все можно, и никто ничего за это не сделает. Люди идут на святую расправу с угнетателями, которые выпили столько крови из Ивка, неужели он хоть перед смертью, хоть бессильной рукой не отплатит за свои несчастья, за все притеснения? Грех перед богом и перед людьми сидеть дома. Пусть прячутся в конопле трусливые. Пусть падет кара на их головы. Пусть позор и презрение людей падут на малодушных.

Справедливые слова убедили Савку, хоть он и до этого был убежден, а только колебался, хотел узнать мнение приятеля. Обойдется ли дело без крови? Слышно, эконом Чернуха собрал в конторе челядь, выставил пиво, калачей - пейте, гуляйте. "Разбили люди тюрьму в Лебедине, теперь нам не миновать беды". Упрашивал, чтобы защитили, потому что самим некуда будет деться... Это выведали дозорные Павла.

Глаз не охватит, сколько народа высыпало на дорогу. Сходились со всех сторон, по шляхам, через леса, напрямик, с косами, вилами. Сельский комитет ведет народ.

Вековая дума о земле и правде ведет народ!

Много людей, а говора почти не слышно, все думают про себя, сосредоточенные, гневные.

- Кабы нам застать Харитоненку, - говорит Захар. - Ничего бы больше не хотел.

- Надейся, будет он тебя ждать, - отвечает Грицко Хрин. - Дозорные Павла разведали, что даже Чернуха удрал в Лебедин, в больнице прячется, пережидает - больной... А добро свое отправил частью в соседнюю экономию, частью по дворам да по хуторам хозяйчиков-богатеев. Там и Мамай с Калиткой нагрели руки.

Тут Грицко Хрин несмело обратился к Захару с важным делом. Никто, конечно, не испытывает жалости к панам, но Грицко Хрин нерешительно напоминает снова Захару, чтобы не сделали чего-нибудь в горячке. Надо было известить Нарожного, посовещаться с ним, может быть, он дал бы какой-нибудь совет, помог бы, как во время забастовки. Об этом у них уже был разговор, но Захар и слушать не хотел - некогда советоваться...

Как и ожидал Грицко, Захар и на этот раз озлился на замечание, стал горячо возражать. Разве у него самого не хватит ума, не знает он, что ли, что надо делать и как вести народ? Разве Захару нужна нянька? Давно вышли из пеленок! Захару незачем ходить за советами и наставлениями! Снова слушать слова о единении всех сел... Набат зовет людей! Жди, пока уездами договорятся! У всех одни намерения, Кого народ выбрал председателем сельского комитета? Кто тут повелевает? Понабрались люди силы. Душа горит...

Очень недоволен был председатель сельского комитета неуместным вмешательством. Не показалось ли ему, что Грицко хочет посеять среди людей недоверие к способностям и уму Захара?

И вот Захар, который сам не раз призывал бороться с панами объединенными силами, на этот раз озлился, не стал и слушать рассудительных речей. Ненависть вела человека.

Грицко убедился, и не только он - многие заметили, что Захар отвык советоваться с людьми, все больше приказывает да распоряжается, управляет селом. С каждой новой победой над панами Захар рос в общих глазах, приобретал уважение, и это увеличивало его задор, веру в свои силы, смелость, и теперь он не стал признавать ничего и даже к Павлу не очень прислушивается.

Захару теперь не верится - неужели и он был когда-то боязливый, несмелый?

Захар злорадно улыбнулся. Ему кажется, что он и родился бунтовщиком. Последнее время он стал часто смеяться, заметили люди, а уж как осмелел, набрался силы! Стал часто задумываться - в заботе о людских судьбах.

Остановились перед воротами: где же сторожа? Павловы парни стали друг другу на плечи, влезли на стену. Тимофей Заброда, окинув взглядом двор, усмехнулся. Тихо вокруг, нет никого. Что сделает горсточка челяди против силы? Разбежались, как мыши, заперев ворота на железные засовы, замки. Раз исчез эконом, глупо было бы челяди стеречь и охранять панское добро.

Пришел час расплаты, люди чувствовали удивительную решимость сломить вековое зло, уничтожить, сокрушить гадов. А пока что грохотали железные ворота, так что в лесу отдавалось, и, наверно, отголосок долетал до панских покоев, наверно, грохот и треск разрывал сердце Харитоненки. Привычны руки к сильным взмахам, немало покололи они пеньков, намолотили цепами хлеба, положили косами травы. Одним ударом разбили ворота. Запоры, препятствия только разжигали людей.

Ворвались, словно буря, заполнили просторный двор. Все кругом зашумело, загудело, где тут было согласовывать действия, направлять людей? С шумом и натиском хлынули на панский дворец, который еще вчера держал в страхе людей. Но как подступить, с чего начать? Дворец стоит как крепость - за что взяться?

Думали недолго - гнала жажда мести. В этом гневном вихре трудно было распознать, уследить за всеми движениями и поступками.

Припоминали все панские несправедливости, кривды, гнет. Сердце наливалось ненавистью.

Молодка рвала лекарственные травы - лесники поймали, посадили на муравьиную кучу.

Пан передвинул межи - судись с ним! Межевое ведомство в помещичьих руках. Земский - слуга пану. Разве сенат за народ? Пусть огонь выжжет людскую кривду!

Люди стащили в кучу жнейки, сеялки, молотилки, обложили их соломой и подожгли.

Пусть горят отработки, аренда, штрафы, которые пан тянул с людей!

Под картофель снимали в аренду с сажени - семьдесят два рубля десятина!

Пусть выжжет огонь панское надругательство над трудовым человеком!

Изможденная мать несла на плечах мешочек муки для детей.

Иной катил по дороге бочку с сахаром.

Захару прежде всего бросилась в глаза роскошная, блестящая люстра, краса помещичьего дворца. Рассудок помутился, сильный взмах кола - и сотни хрупких хрустальных сосулек жалобно зазвенели, разлетелись над столом. Чудесная музыка! Людям казалось, что это заскулила панская душа. Удары кольев сыпались словно на какое-то чудище, разбивая ненавистную люстру.

Обошли все покои, били мрамор, зеркала, ангелов, круглобокие размалеванные вазы, разбивали в черепки былой страх, покорность. Что только не вспоминали при этом: штрафы, отработку, аренду - все... Срывали украшения, сгребали ковры, хватали серебряную посуду. Мамай дорвался до большого ковра на полу, и хоть какой был сильный человек - никак не мог вырвать из-под ног, бестолково топтался, просил, чтобы отступили.

Грицко Хрин сквозь бешеный шум кричал:

- Люди добрые, рушьте печи, чтобы паны больше не вернулись!

Поистине, чрезмерная вера в печь жила в его душе!

Палаты, позолота, украшения слепили глаза - человеческая кровь и пот, издевательство, грабеж. Паны вытягивали жилы с крестьян, а сами купались в роскоши, нежились в сказочных палатах, мягких креслах. Село яростно крошило дьявольскую красоту, сбивало позолоту, рвало, терзало, рушило панское гнездо.

Звон, треск, грохот - бушевала могучая сила, готовая, казалось, разнести самые стены.

Чудесная печь поражала глаз глубоким блеском, играла всеми цветами, густыми, приятными, сияла, ослепляла. Да разве теперь до красоты, до украшений? Стали бить кувалдой, а когда развалили печь, начали бить обухом. Зоркий глаз все же останавливался на этой красоте, необычайная печь очаровывала душу, человек не мог остаться равнодушным. Чернобородый селянин старательно выковыривал изразец - мерцает, переливается, сияет, словно радуга, а если еще заиграет солнечный луч на нем - не насмотришься. Леший его разберет, что это за красота. Если этот сине-зелено-золотой изразец вмазать в собственную печь - хата повеселеет, глаз не оторвешь, волшебное зрелище! Незабываемая памятка о расправе с паном!

Падала, рассыпалась штукатурка, рушились лепные украшения, всякие диковины, поднималась густая пыль. Захар заметил, что селяне, разбивая панские палаты, старательно обходили одну стену, опасливо сторонясь большого портрета в роскошной позолоченной раме. Это обозлило Захара, и он, правда, не зацепил образа в уголке, но царя трахнул. Что есть силы саданул колом, прорвал голову, тяжелая рама свалилась, обдала стеклянным дождем, чуть не повредила человека. Ну, а когда уж портрет упал, люди тяжелыми сапогами топтали царский портрет - разве видно в такой тесноте, что лежит под ногами?

Народу - неисчислимое множество, разве всех могли вместить панские палаты? Вихрь кружился по всей экономии, бушевал на хозяйственном дворе, люди разбили контору, разнесли, разметали бумаги, книги - пусть теперь ищут должников, сдирают штрафы, отработки... Поломали машины, попортили, порубили сеялки, жнейки, молотилки, и никто не руководил этим побоищем, у каждого хватало ухватки и ненависти в уничтожении панского гнезда. А что тут орудовали Павло, Орина, Максим, Маланка, Заброда, Охрим, то где же им быть?

А уж когда налетели на расписанную черную лакированную карету - то-то натешились, наигрались! Припомнили, как расчищали дороги по пояс в снегу, как склоняли перед паном головы. И как только могли терпеть столько издевательств? Побили, поломали в щепки - вот когда пришел конец знаменитой карете!

Разбили склады, амбар, насыпали в мешки муку, пшеницу, целый базар подвод стоял за воротами. Накладывали чувалы с сахаром, зерном. В панском саду мелькали платки - обрывали фрукты, сновали подводы, свозили снопы, сено, - славный урожай взяли с панского поля!

Надо свой заработок у пана вырвать, пора собирать хозяйство. Павло, известно, думает жениться на Орине, Максим - на Маланке, а батрак Тимофей Заброда думает сватать Одарку. Дерево на хату есть, а теперь не один мешок нагребли пшеницы, - зерно как золото. Разве на сельских землях такое уродится? А нужно еще... Бросились разбивать хлевы, выгонять скот. Дед Ивко да Савка натешились, насмотрелись на расправу народа с панами, взыграло сердце, кое-где приложили свою руку, какой-то мешок перебросили на воз. Пришел долгожданный час, теперь и смерть не страшна. Счастливые, растроганные деды обротали коров - внукам на молодое хозяйство...

Орина, Маланка и Одарка любовались породистым скотом, гладили, ласкали. Неожиданное богатство - помощь в беде - прибыло в хозяйство. И они теперь станут хозяйками. Влюбленными глазами смотрели они на хлопцев, однако не забывали - вооруженный отряд должен охранять безопасность людей, чтобы врасплох не наскочили стражники. Оружие, захваченное во дворце, пригодится. Тимофей Заброда привязал к поясу саблю, прицепил пистолет казак хоть куда! Максим заткнул за пояс топор, теперь добыл ружье. Павло тоже вооружился. Кривой Охрим руководил стрелками. Нелегко будет стражникам одержать верх.

Люди разбирали, растаскивали панское добро - кто взял свинью, кто овцу закинул за плечи, каждый озабочен своим. Мамаев Левко берет за повод корову. Орину это возмутило.

- У тебя и так достаточно, а ты еще тянешь? - напала она на ненасытного парня. Подоспел Тимофей Заброда, отнял у хозяйского сына корову, отдал бедной дивчине - не часто выпадает такое счастье, разве Тимофей Заброда не в силах сделать щедрого подарка? Очень озлился Левко на бывшего своего батрака, но нечего было делать, тот при сабле и пистолете.

Ясное солнце бросило ласковый луч на разбушевавшееся сборище и спокойно зашло за окоем. Павло выкинул красное знамя на воротах - оно возвещало людям, что тут верховодит народная сила. Смеркалось, подводы все прибывали, слух разошелся по всем хуторам, что разбивают экономию Харитоненки - Доброполье.

Еще засветло дворец и надворные службы были опустошены.

- Зажигай! - сурово приказывает Захар.

Грицко начал высекать огнивом огонь.

- Постойте! - завопил Мамай. - Железо с крыши надо сорвать, пригодится в хозяйстве!

Хозяйственного человека во всем видно.

Поломанные кресла, столы, рамы снесли в одну комнату. Захар собственной рукой поджег клок пеньки и бросил на дерево. Сухое, покрытое лаком, оно сразу занялось огнем... Густой дым повалил из окон и дверей...

Мамай с сыном и Мороз успели снять тяжелые расписанные двери, пока огонь не охватил дворец, затем стали срывать рамы, оконные ставни.

Жар подступает к окованному железом сундуку - люди решили: это изнеженная, ленивая дочь Харитоненки собиралась замуж. Сколько же добра погибает...

Мрамор, дворец, камень - леший с ними, но о чем больше всего болит Мамаева душа - это о дереве: пластины к крытому сараю для волов, крепкие доски, дубовые, крашеные, охватывал огонь!

Павло, Заброда, Максим, Орина поджигали хозяйственные службы со всех углов.

Захар, словно дьявол, повсюду летал с факелом и мазницей, обливал дерево керосином, поджигал, везде оставляя за собой огненный след.

- Выкуривай Харитоненку из гнезда! - возбужденно кричал он, сжигая и уничтожая.

Из далеких сел еще спозаранку наехали подводы, ожидали ночной поры в лесу, всматривались, поглядывали на небосклон, разговаривали, надеялись:

- Не видно...

- Темень...

- Не горит...

- Может, загорится...

- Кто знает...

- Будет гореть, так уж наберем хлеба...

- На станции хлеба полно, на Дальний Восток солдатам отправляют, да сельский комитет не велит брать...

- Да уж известно...

- Словно бы светлеет...

- Полыхнуло!

- Горит, братцы!

- Везде горит!

- Как огненный венок!

- Пламя освещает все небо!

По дороге Захар встретил пожарную машину - ехала из Сум тушить пожар. За нею - обоз бочек с водой.

- Поворачивай назад! - властно приказал Захар. - Постойте!..

По приказу Захара люди поснимали колеса, вылили воду и так и оставили пожарную команду в луже среди поля.

Утомленные, неразговорчивые, с глубоким чувством удовлетворения, озирались крестьяне. Зарево раскинулось на все небо. Никогда не знаешь, на что способны люди. Неслыханная сила и решимость все росла, и душа не успокаивалась, томилась такой ненавистью к панскому племени, которая не знала конца. Пожарище освещало людям путь.

- Панского гнезда не стало...

- Да разве у Харитоненки одна экономия?

- Дойдет черед и до другой...

- До всех дойдет...

- Захар велит - так и завтра...

Необычайных дней дождался Захар: один взмах руки - и село бросится в огонь и воду за вожаком. Великую преданность почувствовали люди к Захару, который пробудил в них веру в собственные силы. Славную победу одержали сегодня над панами!

Людям казалось, что Буймир по крайней мере вершит судьбами всей страны.

Над Пслом словно лес - собрались старые и малые, выбежали на взгорье. Селяне возвращались из похода и не могли отвести зачарованных глаз от зарева, отражавшегося в реке. Захар, сложив руки на груди, задумчивый и грозный, смотрел на величественное зарево. Славное пекло устроили панам, великолепный праздник! Душа молилась, душа всхлипывала: "О боже праведный, о боже милосердный, ты сотворил еси небо и землю, благослови же это пожарище, чтобы вечно горело, как неопалимая купина!.."

Ивко и Савка стояли с коровами, любовались и тешились отрадным зрелищем, праведной расправой над панами. От волнения у них набегали слезы, они стояли, словно в забытьи, сняли шапки, вытирали взмокшие лбы. Кругом полыхают, клокочут огни, синее небо то темнеет, то проясняется, мерцает, словно разговаривает с людьми, гневается или благословляет... Даже оторопь и томление берет. Однако сытые, породистые коровы возвращали к радостной действительности.

Орина стояла на пригорке, положив руку на плечо Павлу, и каждая жилка в ней радостно звенела. Сбываются давние чаяния. Чудесное пожарище рассеяло тоску, муку молодого сердца, принесло людям освобождение...

Да здравствует свобода!

...Над панским дворцом полыхало, гудело пламя народного гнева.

8

По станции била пушка. Вагоны разлетались в щепы. Тревожные гудки паровозов сзывали на бой рабочий люд. На паровозах, стоящих под парами, полощутся красные флаги. Катились могучие волны "Дубинушки". Песня то грозно нарастала, то плавно спадала. Ни пушечные выстрелы, ни залпы винтовок не могли заглушить, прервать торжественного ее лада.

Пушки били под гул церковных колоколов. Попы служили молебны царю, который расстреливал народ.

Станция была загромождена товарными поездами. Дружина рабочих обезоружила полицию, жандармов, и все же оружия не хватало. Выстрелы из двустволок и револьверов не могли причинить казакам большого урона. Изредка раздавались винтовочные выстрелы.

Рабочие разбили оружейный магазин в Харькове и вооружили рабочую дружину. Захватив станционную кассу, приобрели еще немного оружия. Но больше всего страшили казаков гранатами, которые изготовлялись рабочими, захватившими на станции динамит и динамитные трубки.

Оглушительные взрывы во всех концах станции поднимали дух рабочих. Повсюду падали казаки, драгуны. Смуглые широколицые казаки в бараньих шапках, с тупыми лицами выбивали рабочих со станции.

С перевязанной окровавленной головой, с винтовкой в руках Нарожный среди кипевшего боя зычным голосом подбадривал рабочих:

- Смерть тиранам!

Он обращался к железнодорожникам с кличем:

- Машинисты, бросайте паровозы, не везите казаков на расправу с нашими братьями - рабочими и крестьянами!

В ответ на этот клич над паровозами, словно огненные сполохи, взвивались красные флаги, звавшие к сопротивлению, к борьбе с кровавым царем. Единая воля объединяет рабочий люд. Машинисты не повезут солдат на расправу с восставшими рабочими и крестьянами!

Песня не обрывалась, и не распадались ряды рабочих. Пели сосредоточенно, грозно и словно празднично.

Среди певцов мелькают красные платки. В руках нанизанные на проволоку гайки.

Великодушные, чудесные, как дети, борцы за освобождение! С железными гайками стали они на бой с самодержавием! Что может сломить волю народа? Погасить неутомимую ненависть?

На станции застрял эшелон запасных солдат, они не принимали участия в сражении. Между тем из Харькова все прибывали казачьи сотни на расправу с восставшими рабочими.

Когда стихли взрывы, раздался могучий голос Нарожного:

- Солдаты, становитесь на сторону народа против кровопийцы-царя! Запирайте офицеров в багажный вагон! В Ростове солдаты уже выгоняют офицеров и берутся за оружие!

Ротного офицера, прицелившегося в Нарожного из револьвера, солдат так огрел винтовкой, что у того даже хрустнула шея.

Недалекий взрыв оглушил людей. Разлетались обломки, ящики. Снаряд разбил вагон с оружием. Рабочие мгновенно разобрали берданки. Боевая дружина усилилась. Только где взять патроны?

По рукам ходили прокламации о том, как войска залили кровью рабочих Петербург, Кавказ...

- А как же царские манифесты?.. Свободы?..

На станции скопились десятки поездов, которые под охраной конных казачьих сотен везли артиллерию и войска на расправу с восставшими городами и селами.

- Казак опасен на коне в степи. В баррикадных боях казак не страшен, - повел разговор среди молодых рабочих седой, отмеченный шрамом рабочий.

- А Петербург? Кавказ?

По приказу революционного комитета рабочие насыпали песка в буксы вагонов, выводили из строя, даром что эшелоны стояли под охраной. Где можно переформировать поезда? Только на большой станции. Из депо выходили неисправные паровозы - после ремонта! Большая узловая станция была запружена эшелонами.

Рабочие, видно, решили надолго вывести из строя железную дорогу. Разбирали рельсы, разрушали пути, ведущие на Сумы и Полтаву. Резали провода, рубили столбы, чтобы не пустить войска на расправу с селами. Выпускали пар и воду из паровозов, отвинчивали гайки. Разрывали поезда, на станции прибывали только паровозы. Немало паровозов сходило с рельсов, стояло в поле...

Ночью боевая группа рабочих лесами пробралась в тыл казаков. Положив на рельсы петарды, она остановила поезд. Отцепили паровоз и пустили без машиниста. Паровоз наскочил на казачий эшелон и разбил вагоны. В другом паровозе выпустили пар и воду, залили топку. Рабочие порвали провода, разобрали рельсы, а сами исчезли. Выставить охрану вдоль всей дороги казаки были бессильны. Теперь поезда, скучившиеся на станции, не могли вырваться ни вперед, ни назад.

Как только ненадолго стихала перестрелка, Нарожный обращался к солдатам, призывая их присоединиться к народной революции:

- Солдаты! Кто вы? Рабочие, крестьяне или убийцы? Не стреляйте в народ!

Среди рабочих сновали женщины, усталые, бледные. Они подавали первую помощь, бережно, чтобы не потревожить раны, на шинелях выносили раненых под вагонами в овражек.

Но казаки получили приказ любой ценой овладеть станцией, выбить отсюда отряды рабочих, преграждавшие продвижение войск на запад. Револьверы и двустволки не могли надолго сдержать наступления казаков.

С водонапорной башни, превращенной в бойницу, видно было далеко вокруг, и Нарожный отсюда следил за сражением.

Казаки не раз старались взять башню, но из бойницы метко разили пули. В скопление казаков Нарожный швырял гранаты, и это тоже расстраивало ряды казаков. Не одному из них пробило также голову гайкой, проломило кирпичом ребра.

Тяжелый кирпич пришиб толстого есаула, и теперь команды подавал черноусый хорунжий, бешено крича, чтобы не жалели пуль. Но и его скоро сбили с ног.

Однако силы казаков перевешивали. Пушка выбивала рабочих со станции.

Вдруг вспыхнули вагоны. Ветер перекинул огонь на товарные поезда. Пронесся тревожный слух, что в эшелоне есть вагоны со снарядами. Казаки и солдаты что было духу бросились к вагонам, растаскивали чай, сахар, сукно. Это дало рабочим передышку.

Далеко вокруг разносился голос Нарожного:

- Царь усыпил народ манифестами, а теперь заговорили пушки! Лицемеры царь и Витте обещали народу свободы! А по харьковским заводам бьют пушки! Забастовали Петербург, Кавказ! "Потемкинцы" перешли на сторону народа. Самодержавие рушится!

По каменной башне стала бить пушка.

Казацкая пуля прервала речь мастера. Нарожный схватился за грудь.

- Да здравствует народная республика!

Прощальным взглядом обвел Нарожный сражение. Темнело в глазах. Он упал на руки друзей. Честная человеческая жизнь погасла.

Оборвалась песня...

Казацкая сабля гуляла над головами рабочих.

Залили кровью землю.

Восстание рабочих было задушено.

Казачьи эшелоны потянулись на запад, на расправу с селами.

Тюрьмы были забиты народом.

Сибирские снега снова приняли тысячи сосланных.

...Но народ нельзя покорить.

9

Солнце палит, припекает, гнедой конь медленно шагает по стерне, с коня и всадника льется пот. Всадник, видно, не тяготится жизнью, доволен собой, ясным небом, своей судьбой, острой саблей, суконными штанами. Усатый, сытый, он тешит себя песней, жмурит глаза, напевает, даже захлебывается:

Козак горiлочку п'є,

Бо в козака денежки є...

Затем снова начинает сначала, воет на один и тот же лад, и так без конца, без устали...

Душа переполнена бурными чувствами. Казак вынимает на просторе саблю, рассекает солнечный луч, взмахивает над головой, со свистом мчится по стерне, сабля сверкает, как молния, сеет страх на поля... Запаренный конь снова неторопливо шагает, всадник колышется, снова завороженно выпевает, воет:

Козак горiлочку п'є,

Бо в козака денежки є...

Сколько удовольствия, утехи в этих словах! Не то солнце, не то песня, не то чарка дурманят голову... Жаркий, томительный день!

По всему уезду пролетел слух, по всем околицам, хуторам и селам разнеслась новость - в Лебедин прибыло войско. Оно рассеялось по всему уезду, сотня казаков прибыла в Краснояружскую экономию, соседствующую с Добропольем. Дозорные Павла все разузнали. Дворовые люди, челядь все передает.

- Что делают казаки?

- Нагайки плетут.

С великим почетом принял Чернуха отряд казаков. В экономии колют кабанов, ставят ведра водки. Целый день из кладовых носят муку, крупу, сало, мясо, рыбу, масло, сахар, фрукты, прислуживают, пекут, варят, угождают, прибирают, приглядывают, устраивают, налаживают, куют коней, чинят сбрую. Экономия дает по десять фунтов овса и по полпуда сена на коня в день - то-то влетит в копеечку Харитоненке! Среди казаков есть такие, что не едят свинины - не благословенна свинья, значит, поэтому им режут баранов. И уж угождает же Чернуха казакам - купил бубен, скрипку. Сам Харитоненко приезжал под охраной в Доброполье, смотрел на пепелище, весьма опечалился, смог вымолвить только два слова: "Нагайка и кровь!"

Казаки после сытного обеда напились, размахивали саблями, бахвалились, как рубили головы бунтарям:

- Голова отлетела, как тыква, а он стоит!

Как только прибыли в Краснояружскую экономию, тут же потребовали: "Давайте свинца и сыромятной кожи". Нарезали ремней, сплели нагайки, заправили свинцом, изготовили увесистые арапники для крестьянских спин.

Вести об этом перепугали людей. Разговоры о том, как казаки похвалялись расправиться с бунтарями, обеспокоили село. Мамай и Мороз совсем отстранились от сельского комитета, от общества и снова уже ходят на совет к Калитке, на улицу не показываются, зачастили в церковь. Осторожные хозяева! А другие глупее, что ли? Понемногу стали сбывать панское добро.

Дед Тетько ловил на Псле сомов при луне и собственными глазами видел, как по воде плывут роскошные, изукрашенные резьбой двери из дворца. Дед не знал, что делать, - опасно выловить и жаль бросить.

На Захара посыпались упреки: довел людей до беды! Что сделает село против силы? Против ветра песком не посыплешь. Всех покарают.

В душевном смятении люди бросились в церковь. Отец Онуфрий стращал прихожан - послал бог кару на людей за грехи, корыстолюбие, непокорность, неуважение к закону, власти. Люди стали заглядываться на чужое добро, наслушались бунтарей, подались на душегубство, пошли против заповеди. Призывал покаяться, отшатнуться от смутьянов, напоминал святое сказание о блудном сыне.

Крестьяне молились, надеялись на заступничество церкви. Стали заходить и к старшине, а уж Калитка наставит людей, посоветует.

Малодушные, шаткие всегда на кого-нибудь взвалят вину. Заголосили женщины, проклинали Захара - ой, что-то теперь будет?

Нелегкие дни наступили для Захара. Надо было держать себя в руках, чтобы не растеряться. Спасибо, Павло подбодрял батька, Грицко Хрин, Иван Чумак, добрые люди, друзья. Захар не мог себе простить великой своей вины в том, что не сожгли Краснояружской экономии. Не было бы казакам пристанища. На это дозорный Тимофей Заброда рассказал: ходит среди челяди слух, будто Харитоненко требует, чтобы казаков ставили постоем в селах, а не в экономиях - пусть объедают и растаскивают села...

Слух о сражении харьковских рабочих с войском на узловой станции, о том, что рабочие вывели из строя дорогу, задержали казаков, обнадежил село.

Павло с гордостью говорил:

- Поставить народ на колени царю не удастся! Рабочие сумеют постоять за себя!

Но вскоре пришла весть о разгроме рабочих и о смерти Нарожного. Грицко Хрин принес эту горькую весть, посмотрел на друзей будто с укором станет ли он после всего щадить себя?

Захар мысленно стоял с повинной головой перед побратимом, приходили на память его слова: "Надо сговориться и всеми селами, заводами, единой силой ударить на врагов, а не грызться друг с другом за пана".

Люди жили в извечной сваре. Каждый хотел выбиться в зажиточного хозяина, вырвать у другого. Давно ли Захар был таким? Отчего всегда жили в неладах Чумаки с Захаром? А село с селом мало враждовали за панские земли? Не научились еще защищать, как рабочие, свою программу. Теперь прояснилось немало голов, пришло понимание, да не поздно ли?

Захар упрекал себя за свое своеволие, за гордость. Тужил о Нарожном: душевный был человек.

Казаки занимали села.

Генерал Струков, тот самый, которого прислал царь, вызвал в Лебедин войска. Созвали в собор попов из всех окрестных сел, отслужили молебен, благословили казаков на поход против врага, то есть народа. Отец Онуфрий наставлял, поучал: "Братие мои, вы идете на супостата, на крамольников, бейте их моею крест держащею рукою, не щадите бунтарей, которые идут против царя-батюшки, небесного и земного".

Павло пояснял людям, что поповы слова никак не расходятся с царским наказом уничтожать, жечь восставшие села, потому что никак невозможно судить тысячи людей...

По мнению Захара, попы рассвирепели на крестьян потому, что сельский комитет отобрал церковную землю.

Павло призывал людей не прятаться по хатам, взяться за оружие, отбить нападение казаков, потому что все равно не будут щадить никого, - кто не помнит кровавой расправы с русскими рабочими Девятого января в Петербурге?

Покорных все равно не помилуют. Теперь мы должны защищать свои жизни! Позор, презрение, бесчестье пусть падут на головы изменников и трусов!

Молодые товарищи Павла, парни и девушки, тем временем собирали плуги, бороны, ладили оружие, исполненные решимости защищать село и свободу от нападения казаков. Теперь и Чумак собственными глазами увидел, кого царь охраняет, о ком заботится и что бессмысленны надежды на царские манифесты, милости, Павло давно говорил об этом. Чумаку видно: молодые теперь мудрее старших. Казачья нагайка, пуля, сабля - вот какие подарки царь шлет в село. Принялся налаживать косу. Он не отступится, не отречется от правды, которую провозгласили большевики, - народная власть, земля, свобода, Чумак сам ни разу не видел демократов, разве что Захар называет себя большевиком. О Нарожном часто рассказывала Орина - душевный человек был. Чумак не будет пятиться, как это падло Мороз да Мамай, не будет пресмыкаться перед попом и старшиной. Кабы Калитка мог, первый накинул бы на Чумака петлю. Да еще поп Онуфрий. Чумак не отречется от друзей в беде, не пойдет на поклон к попу, земскому. Чумак пойдет за детьми. Искупит свою вину перед ними. По глупой отцовской воле дочери нет жизни, на издевательства и глумление отдал он дочку, сдуру захотел породниться со старшиной! Мало прошло времени, словно недавно все было, а люди будто переродились!

У Орины и Павла не было теперь времени для сна, для разговоров. Опасность еще больше сроднила их, сердца чувствовали надвигающуюся тяжкую угрозу - неволю, разлуку. Пока хватит сил, они будут оборонять свободу, жизнь, добытую с такой мукой...

А по окрестным селам подводы и верховые разносили страшную весть о расправе казаков с людьми. Пьяные, разнузданные, они носятся по хуторам и селам, секут людей нагайками и саблями, уже не одного зарубили, не одному сняли голову, затаскивают баб и девчат в кусты, издеваются, обдирают хаты, растаскивают одежду, жгут села...

Скоро докатится и до Буймира.

Село в тревоге.

Что больше всего мучило Павла - как помочь соседям в беде. Люди разрознены, села раскинуты, каждый обороняет свою хату, заботится о своем дворе. Об объединении сел, заводов, о совместных действиях говорил всегда Нарожный. Не страшны были бы тогда казак и пан, восставшие защитили бы себя. А теперь кто отважится пойти на помощь к соседям? Изрубят в чистом поле. И с чем выступать против винтовок, сабель, пулеметов? Поодиночке перебьют села...

Захар стал готовить людей к обороне, острые, длинные косы, привязанные, как копье, пусть будут наготове у каждого. Охрим Жалий ковал настоящие копья, насаживал их на древко. Девчата точили ножи, острили сапки.

Захар призывал людей стать единодушно за свободу против врага.

Сожгли экономию, думали выгнать помещика, решили, что пан не вернется, собирались засевать землю... Но вот налетели казаки, засевают волю на людских спинах...

Там, где вчера стоял роскошный дворец, сегодня было пепелище. Захару не верилось: неужели тут стоял раньше дворец? И люди гнулись, сгибались перед панами, угождали, дрожали, терпели притеснения, сносили издевательства, надругательства? Покорные, забитые?.. И теперь паны хотят, чтобы это позорное прошлое снова вернулось?!

Одичавшие, пьяные казачьи отряды погромом идут на села, жгут, рушат, убивают: плач, крик, вопли кругом.

Урядник, стражник давно исчезли. Калитка не выходит из хаты, полсела притаилось, не показывалось, чтоб не быть виноватыми, опустили руки, замороченные церковью, покорно ожидали своей доли.

Платки, брыли высыпали на улицу защищать село, перекапывали дорогу, набивали колья, рубили деревья, сооружали баррикады. А ко всему этому притаскивали плуги, бороны, настилали их, перевязывали - Павловы хлопцы хозяйничали. Тимофей Заброда грозился зарубить чертову душу, то есть Мамая, который, находясь под надежной поповской охраной, не хотел давать борон. И еще пригрозил хату разнести, если ночью увидит свет. Людей некому защищать, если сами о себе не позаботятся. Очень дерзко держался с хозяином бывший батрак. Павловы дозорные следили, чтоб никто из села не прокрался, не известил казаков, разве у старшины нет гонцов, разве уследишь? Соседи видели, будто урядник Чуб перед рассветом подался с поповского двора, ночью огородами пробрался на село, должно быть совещание было. Мамай, Калитка всегда толкутся у попа. Не узнали ли об устройстве обороны? Люди решили ряд борон вывезти на конец улицы, забить колья.

Багровое солнце садилось за горой, улицы усыпали острыми железными зубьями, завалили сохами, люди огородили село, ждали, караулили на колокольне. Павло поставил дозорных, чтоб стерегли шлях, отряды крестьян охраняли улицы.

С одной стороны гора, с другой - река, люди знают, откуда могут напасть казаки.

Темная тихая ночь придавила село, окутала мраком души, люди не видели спасенья, таили такие мысли про себя, не давали им воли, молчали. В напряженном ожидании обессилевали. Захар подбадривал друзей - уничтожили панскую крепость, так неужели не отобьем казачьей сотни?

Павло, решительный, смелый, наказывает людям: честнее погибнуть в открытой обороне, нежели познать позор, стыд, погибнуть под нагайками, как в других селах. На такое позорище кто пойдет?

Выстрел разорвал темноту. На вспышку выстрела ударили колокола. Казаки под покровом ночи налетели на село, дозорные устерегли, подали знак, известили. Услышав звон колоколов, люди выбегали из хат, в эту ночь никто не спал, хватали вилы, косы, женщины просили оглянуться на детей, кое-кто заколебался, а другие огородами бежали на помощь защитникам. Немало и притаилось, спряталось.

Оборона засела в рощицах, садах. Каждый чувствовал себя верховодом и воином - Захар, Павло, Орина. Казаки бежали по утоптанной дороге, в узенькой улочке налетели на ямы, колья, бороны. Сельская ватага с ревом кинулась на казаков, лупили цепами по спинам, садили вилы под ребра, чтоб знали враги, как издеваться над народом. Сколько осиротили детей, пролили крови, слез! Чтоб знали, как защищать ненавистного царя и пана!

Ошалевшие кони бросались вслепую, ломали ноги, давили казаков, дикое ржанье сотрясало ночь. Кони падали, калечились, всадники разбивались... поднялся шум, крик. Груда тел сбилась, запрудила улицу. Если с окружающими селами казаки расправились быстро, сожгли, разбили, то Буймир не станет на колени перед царскими палачами. Казаки саблями отбивали нападение, мужики проворные - всадники рубили вслепую, а кто падал, топтали конями. В узенькой улочке казакам никак нельзя было разминуться, не то что развернуть ряды, всадники скучились, беспомощно топтались на месте. Поняв, что попали в западню, казаки подались назад, стреляли по огородам, где за деревьями мелькали тени. Павло приказал людям одеться в черное, чтоб их не было видно. Дозорные обошли село, приказали, чтоб ночью не зажигали огней.

Побитые всадники скоро исчезли, трудно было что-нибудь разобрать, глухая ночь изнеможенно вздыхала, тяжко, утробно стонала... Где-то издыхал искалеченный конь.

Сельчане, помятые, взволнованные, снова притаились за деревьями, прислушивались, не очень утешались победой, ожидали утра, знали, что казаки не простят своей неудачи, за бесславие расплатятся, отомстят. Грицку рассекли саблей спину. Маланке - плечо; теплая кровь залила тело, подсохла, рану жгло огнем.

"Как вывести людей из беды?" - мучит Захара мысль. Люди укоряют. Проклинают. Всю вину за содеянное возлагают на Захара. Навлек кару. Захар возмутился: неужели век в ярме ходить? Охватывал страх: понадеялся на себя...

Если бы все села вовремя договорились, вооружились, враг был бы не страшен. Понятно, почему Нарожный всегда так бывал встревожен грызней, враждой между селами из-за пана, межи, земли... Всегда восставал против сельской обособленности, разъединения и потому укорял Захара. Но что Захар мог поделать? Своего ума в чужую голову не вставишь. Давно ли сам Захар был таким же? О своей хате, своем дворе, своей выгоде люди прежде всего думают. Всегда перегрызутся. Почему враждовали, всегда жили в неприязни Чумаки с Захаром? Каждый хотел выбиться, стать крепким хозяином, вырвать у другого... Буймир с Бобриком? Не привыкли еще люди силой, сообща, как рабочие, свою программу защищать. Теперь немало голов прояснилось, люди свет увидели, да не поздно ли?

Орина обмывала теплой водой, перевязывала чистым полотенцем плечо подруги, возле Грицка суетились Тимофей, Максим, тьма скрывала выражение лиц.

С горькими мыслями, тревожно ждали утра. Никогда еще с таким тяжким чувством не встречали дня. Взошло солнце, люди были угнетены. Самое трудное - ожидание. А тут еще женщины ночью сбежались, плача сеяли тревогу, искали своих мужей, родных, будто они могли куда-то пропасть. Грицко Хрин нагремел на жену, голосившую над окровавленной сорочкой, успокаивал: чего она печалится, останутся, что ли, малые дети? Ведь уже внуки в пастухах... Маланка, белая как мел, - сколько крови потеряла, - в ответ на материнское оханье стала просить, чтоб не поднимала крика, чтоб не услышал отец... Женщины приносили мужьям поесть, но они, суровые, молчаливые, только жадно пили воду.

Солнце рассеяло туман над лугами, согревало землю, в чаще поднялся звонкий щебет, людям до него никогда не было дела, а теперь в голову западала мысль, что скоро они, может, не увидят больше белого света, зеленой рощи, приволья, Псла, солнца, не услышат ясного голоса... Бросали прощальные взгляды на пышные сады, буйные огороды, веселые подсолнухи... Подавленные этим, поникли, понурились...

Снова тревожно ударили в набат колокола, поднялась пыль, казаки свернули с дороги, рассеялись по огородам, и люди узнали урядника и Непряху, которые, зная все подступы к селу, показывали дорогу казакам. Сельчане не углядели, выпустили полицаев из села. Если бы все были единодушны...

Соблюдая осторожность, казаки не очень спешили, действовали осмотрительно, по приказу сотника разбились на отряды, одни расчищали заваленную дорогу, другие положили коней, сняли с ремней ружья. Спокойно, удобно устраивались. И то, что кони послушно легли перед глазами повстанцев, сильнее всего поразило крестьян. Большой отряд с обнаженными саблями огибал улицу на конях, через плетни, огороды, сотник повел карателей на село - урядник Чуб был проводником.

Из чащи выбежали крестьяне с косами, вилами, схватились с казаками. Начался смертельный бой. Каратели, пьяные, одурманенные водкой, встретив оборону, посмевшую учинить отпор, ошалели, разъярились, накинулись на скученное сборище и, предчувствуя легкую победу и поживу, секли, рубили крестьян. Люди хватались за головы, качались, падали. Падали и казаки с пробитыми боками: крестьяне исправно орудовали косами, вилами, защищали волю, кололи всадников. Крестьян было больше, но казаки, увертливые, ловкие, привычными взмахами рубили людей. На карателей полетели дубье, каменья. Из-за плетней, из канав, выстрелами они клали людей на выбор. Охрим Жалий с хлопцами бухали в казаков из охотничьих ружей, которые в неопытных руках не могли причинить большого вреда.

Сотник стремглав бросился в толпу, пробивал конем дорогу, люто сек саблей, ошалело выкрикивал:

- Топчи! Руби!

Захар, окровавленный, обессиленный, отбивался косой, отчаянно кричал:

- Бейте нас, пейте нашу кровь, рубите, топчите, знайте, что мы умираем за святое дело!

- Я присягал царю! - дико завизжал казак, вихрем налетел, крутнулся, со всего размаха рубанул саблей Захара и снова ринулся в гущу людей.

Захар поник головой, опустил руки и упал под ноги коням.

У казака помутнели глаза, он неловко повалился с пробитым вилами боком - проткнул его Иван Чумак. Скоро он и сам, залитый кровью, пошатнулся, осел.

- Живыми не брать! - бешено визжал сотник, сваливший могучего Чумака, и окровавленная его сабля мелькнула в воздухе.

Хрипели груди, трещали кости, сталкивались сабли, косы, раздавались выстрелы, крестьяне кричали казакам, чтобы те не слушали сотника, стреляли в воздух, не рубили людей. "Вы такие же люди, как и мы!.." Да разве что-нибудь могло отрезвить помутневшие головы?

Изрубленный Грицко Хрин едва стоял на ногах, кровь заливала глаза, он взывал к казакам:

- Вы же наши дети!..

Полоснула сабля, и Грицко умолк, осел.

- Топчи! Руби! - бешено орал сотник, замахнулся саблей, но упал от руки Павла.

В сумятице боя Павло призывал казаков не идти против народа, свободы... К затуманенным головам обращался Павло и не уберегся - острая сабля прервала его слова.

Орину настиг урядник Чуб, который следил за молодой женщиной, злорадно ударил тупой стороной сабли и оглушил. Исполнил свое обещание взять сноху старшины живой.

Казаки с криком кидались на людей:

- Войска нужны на японцев, а тут приходится открывать фронт, защищать позицию?

Вдруг люди почуяли запах гари. Горели хаты. Казаки подожгли. Дымная пелена окутала село, страшная угроза нависла над землей. Люди узнавали свои хаты, объятые пламенем. Беспомощные женщины борются с огнем. Затмился свет. Замолк звон колоколов. Село во вражьих руках. Что спасать, что делать?!

Плач, вопли разнеслись над селом. Потоптанные конями дети лежали на дороге. Матери стонали, разрываясь между мужьями и детьми. Детские сердца сжимались от страха перед непонятными событиями. Обезумевшими глазами смотрели дети на побоище, огонь, кровь.

- Ой, батечку, на кого ты нас покидаешь?

До самой реки казаки гнали крестьян, рубили, стреляли, бросали с кручи, и быстрая река Псел несла мертвые тела.

10

На пепелище хаты сидела Лукия и месила глину. Ивко поздоровался с соседкой. Женщина ответила, но не подняла глаз.

- Что ты делаешь? - спросил он.

- Не видите, что делаю? Орина ушла, а меня заставили печь хлеб. У меня как будто были две дочки и сын, а куда они девались? Снятся мне во сне, являлись в черном и белом навестить мать - синие-синие... Плакала я ночью раз по семи, а теперь нет слез. Выплакала, уже не бегут. Сухой платок. Давит сердце, а слез нет. Ходила на могилу, спрашивала Ивана: "Что мне делать, куда деваться и где голову приклонить, приходи домой, посоветуй". - "Не ходи, жена, не тужи, не плачь по мне, отвечает, потому что лежу в воде, не могу тебе помочь". Я еще сказала Татьяне: "Тыквы завязываются и отпадают - перемрут люди этим летом". - "Под образами, в гробу, говорит, Захар мой лежит".

Удрученный Ивко стоял над женщиной, молча слушал, озабоченно качал головой. Помутилась рассудком женщина.

- Думала, борщ готовить, а как его готовить и для кого? Взяла с огорода бурак, капусту - а как его готовить и чем заправлять? Раньше коровенка, печь была, никак не налажу, нет помощи, голову ломала, хотела уже и косу отрезать, думала легче станет, все клонит в сон. И что ты, Иван, мне ворот не откроешь, чтобы я тут не горевала?

Ивко сел рядом на колоду, засмотрелся на обугленные остатки, - словно сквозь землю смотрел и думал думу.

В тюрьму, на каторгу, в Сибирь, в глухие дебри, дикие края погнали повстанцев, порубили саблями, засекли казацкими нагайками на глазах у жен и детей. Бросали в реку, а того, кто выбирался, загоняли в болота, топили.

Савку тоже посекли розгами за то, что бил в набат на колокольне, исполосовали костлявое тело, перед всем миром срам, надругательство... И зачем остался жив Ивко? Сгорело полсела, повыгоняли матерей с малыми детьми на улицу, нацепили они нищую суму - шатайтесь по дорогам и селам, умирайте голодной смертью!..

- Орина, дитя, голубка, на тяжкие муки, кару снова взяли тебя, навеки разлучили с Павлом.

Не сбылась извечная надежда поденщика - поставить хату, жениться, избавиться от ярма, неволи, зажить по-человечески. Молодые люди в самом расцвете лет сложили головы.

Ненадолго прояснилась людская доля.

Ненадолго выпало счастье Орине...

Урядник и стражник оглушили шашкой, свалили на землю, придавили коленом, связали, привезли на двор Калитки, избитую, потоптанную. Яков, казалось, ждал ее, похотливо усмехнулся, втолкнул в кладовую, бросил на мешки, придушил, запер на замок и ключ положил в карман. Пригнали, как невольницу, Орину на чужой двор. Якову на потеху. Вернули мужу жену. Свекровь, сложив руки на груди, глумливо смотрела на невестку - какая краля! К ней теперь и подступиться страшно! Придется под замком держать, на аркане водить. Уж поиздевалась же свекровь над невесткой досыта. Накинулась на долгожданную добычу как коршун! Будет теперь помыкать невесткой, как захочет! Будет теперь весь век свой покоряться невестка свекрови. На кого надеяться? Кто спасет? Освободители лежат в земле.

Будет теперь свекрови на всю жизнь развлечение. Не один раз на дню звала она сына. Яков, дай ключ! Приводила Секлетею Мамаеву, выхоленных хозяек, открывала кладовую, показывала бессовестную невестку. Наслушалась ораторов? Равноправия захотелось? Распутница! Нигде такого нет, чтобы муж лишился власти над своей женой! Придется теперь своевольнице держать ответ перед мужем и перед миром! Придется теперь молодке искупать свои грехи. Перед церковью и перед мужем. Никто тебе не простит позора. На весь мир ославила честный род.

Золовка, в свою очередь, приводила подруг, показывала ненавистную невестку, которая ходила с красным знаменем, зналась с бунтарями, подстрекала людей против власти, бесстыдница, бросила мужа, а теперь сидит под замком. Необычайное зрелище для хозяйских девок! Молча, со страхом смотрели они на невольницу, которая забилась в темный угол, ничего не видела и не слышала.

Мстительные девки получат теперь развлечение. Калитка тоже теперь получит утеху. Что может сделать беззащитная женщина?

С образами и хлебом-солью встречали палачей Мамай, Калитка, Мороз. Все, кто уцелел на селе, во главе с церковным причетником вышли на дорогу. Сам генерал Струков навестил Буймир, обратился к народу, хвалил тех, кто не изменил батюшке-царю... Калитку Романа Марковича он вспомнил прежде всего. Снова улыбнулась судьба Калитке. Взволнованный, растроганный старшина пал на колени, расплакался, раскланялся и этим бурным проявлением своих чувств утешил генерала, который воспринял это как раскаяние. Сколько надругательств перенес Калитка за свою верную службу!

Генерал усовещал, вразумлял людей, призывал припасть к ногам милосердного царя-батюшки, благодарить.

И тут случилось неожиданное. Ивко не стерпел, нарушил торжественность минуты, перебил самого генерала словом:

- Рано благодарить, еще слезы не высохли и травой не заросли могилы...

Казаки схватили Ивка, избили чуть не до смерти, исполосовали старые кости нагайками, порвали жилы; старик бессильно распластался на земле, долго ли Ивку жить? Люди составляли приговор, благодарили царя за милости...

Отслужили молебен, чтобы господь избавил людей от напастей, от дьявольского искушения, просветил головы. Люди молились, плакали, отец Онуфрий произнес проповедь. Забыли бога - казаки напомнили. Всем миром пели "Спаси, господи, люди твоя". А что было в мыслях, на сердце? Сильнее всего горланили, заходились в крике Мамай с Калиткой. От натуги мясистые лица их наливались кровью, они взывали к богу, молились за царя.

Крестьяне свозили хлеб и сено Харитоненке. Тянули с каждой хаты, казаки подгоняли. Снова на селе распоряжаются земский, эконом, старшина. Придется везти собственный сноп, зимой люди будут сидеть без куска хлеба, и скотина будет голодать. Снова крестьяне отдают даровую силу Харитоненке. Старшина угождает эконому, земскому, верный слуга царю...

Но уже не те стали люди, раскрылись их глаза. Они держали в страхе палачей... Сейчас усмирили - надолго ли?.. Дни освобождения засияли и погасли - надолго ли? Свобода, правда вошли в сердце, и не погасить их никогда. Праведная кровь народа взывает к расплате.

Земский срамил Мамая в волостном правлении: а ты-то чего полез к бунтарям, ты же зажиточный хозяин?! Мамай оправдывался перед земским: из страха... угрожали, все село может подтвердить. И на поле Мамая побили, когда он хотел защитить, спасти машины, остановить разгром, пострадал за панское добро. У самого Мамая на поле дубы срубили, вековые дубы, и до сих пор сердце болит. А он-то сам что? Растаскивал панское добро? Хотел сберечь для пана. Не давал ломать машины. За что его и побили, чуть печенки не отбили. Кровью исходил... тяжко оболгали человека. Мало ли пропало добра у Мамая? Растащили, покалечили хозяйство... Разве не приходилось платить по рублю поденщикам в жатву? Сельский комитет постановил. Ей-ей, Мамай сам пострадал от бунтарей...

Старшина снова ходил в чести и славе - награда и благодарность, слышно, получена от самого царя.

И опять в страхе держит старшина людей, не раз напоминает обществу:

- А что? Не говорил ли я - будете поливать эти пеньки водой, чтобы снова дубы выросли? Не по-моему разве вышло?

Однако покорны ли люди? Не держат ли за пазухой камень? Тайком гуторят, завидя начальство, умолкают, вослед бросают лютые взгляды. Вот это и беспокоит старшину.

...Ивко смотрел на пепелище словно сквозь землю - никак не мог перед смертью разгадать тайну жизни...

Народ пробудился, народ восстал... Придавили, приглушили, потопили свободу, залили кровью землю. Хотели убить веру в правду. Плач стоит над селами. Подождите, люди, придет время, заплачут и палачи.

- Сын мой дорогой... Орина, Павло... замученные дети...

Опустил голову, страдальческая слеза упала на пепелище, задумался, сказал:

- Придет ли та сила, которая поведет народ к победе?

...Над пожарищем засияло солнце.

1940