8 сентября 1941 г. началась навсегда оставшаяся в памяти человечества невиданная по своей жестокости военная блокада одного из общепризнанных центров мировой цивилизации, культуры и красоты — города на Неве. Необходимо рассмотреть: происходила ли эволюция в этой связи в позиции руководства Финляндии? Влияли ли на руководство Финляндии каким-то образом Лондон и Вашингтон?

Еще за четыре дня до начала блокады Сталин направил личное послание премьер-министру Великобритании Черчиллю, в котором сообщалось, что положение на советско-германском фронте «значительно ухудшилось» и, в частности, под Ленинградом. При этом говорилось о «большой активизации 20-ти финских дивизий», а это способствовало тому, что «враг оказался у стен Ленинграда».[245]

Тогда же в беседе с У. Черчиллем советский посланник в Лондоне И. М. Майский просил у английского премьера поддержки «в элиминировании (устранении — Н. Б.) 20-ти финских дивизий». В целях этого он высказал пожелание своего правительства, чтобы Великобритания оказала содействие для достижения мира между СССР и Финляндией.[246] По словам Майского, «Черчилль реагировал на это очень живо» и тут же предложил «использовать все возможные средства воздействия на финнов, в частности, пригрозить формальным объявлением войны».[247] Таким образом, руководство Англии тогда было настроено действовать весьма активно. 6 сентября Сталин получил ответное письмо, в котором говорилось: «Мы охотно готовы оказать в полную меру наших сил всяческое давление на Финляндию, включая немедленное официальное уведомление ее, что мы объявим ей войну, если она пойдет дальше своих старых границ. Мы просим также США предпринять все возможные шаги, чтобы повлиять на Финляндию».[248]

По всей вероятности, это сразу было сделано. В день начала блокады Ленинграда, 8 сентября 1941 г., финского посланника в Вашингтоне Прокопе пригласили к госсекретарю США К. Хэллу. В ходе состоявшейся с ним беседы Хэлл «особо хотел узнать, как долго и до какого предела Финляндия намерена продолжать боевые действия после перехода через старую границу».[249] В ряде секретных телеграмм, поступавших из Вашингтона в Хельсинки от финского представительства, также были сделаны запросы финляндского руководства о занимаемой позиции в отношении Ленинграда. По словам Прокопе, Хелл спрашивал: «Как мы относимся к овладению Петербургом?». Тогда же дипломат хотел получить и другие дополнительные сведения по этому вопросу.[250]

Выяснялась позиция руководства Финляндии и непосредственно через посланника США в Хельсинки А. Шоенфельда, во время встреч с министром иностранных дел Финляндии Виттингом. Американскому дипломату было дано четкое «разъяснение», что «Финляндия не участвует в блокаде Петербурга» и что ее политика «проводится с учетом нахождения Финляндии рядом с Германией и Россией».[251]

Руководитель европейского отдела Госдепартамента США Р. Эфетон попытался все же получить четкие ответы на поставленные ранее перед Хельсинки вопросы, встретившись с посланником Прокопе. Они касались, прежде всего, планов финляндского руководства относительно Ленинграда. В США хотели знать: «Намерена ли Финляндия захватить Петербург, «оккупировав» его?» и «Входит ли в требование Финляндии присоединение к ней Петербурга?». Однако у Прокопе ничего не нашлось другого в ответ, как высказать уже не раз повторявшуюся фразу: «Петербург является важнейшей из баз для агрессии Советского Союза». К этому было добавлено не соответствовавшее действительности утверждение, что будто бы «Советский Союз не перестает бомбить Хельсинки».[252]

Придавая серьезное значение состоявшейся беседе, Прокопе информировал об этом Хельсинки в своей телеграмме, которая была передана президенту, премьер-министру, министру иностранных дел, министру обороны, главнокомандующему и Таннеру.[253]

Тем временем на Западе продолжали циркулировать устойчивые слухи о том, что Советский Союз готов приступить к переговорам с Финляндией о мире и что уже «в одной из нейтральных столиц Европы ведутся такие переговоры».[254] Подобная информация стала поступать в Хельсинки из различных стран, включая такие государства, как Швейцария, Франция и Англия.[255] Даже Аргентина советовала Финляндии перевести в русло обороны «военные действия против Петербурга».[256]

Однако финское руководство не выражало желания сделать поворот в своей политике и перейти к обсуждению вопроса о прекращении боевых действий и окончанию войны. Советы, поступившие в Хельсинки из Берлина от Кивимяки, были совершенно противоположного характера. В «доверительном письме», которое 26 сентября он направил министру иностранных дел Виттингу, говорилось, что «определение важнейшей цели Финляндии представляется как нельзя более актуальной и безотлагательной в плане того, чтобы взять Петербург». Поясняя свою мысль, Кивимяки настоятельно советовал «добиваться официально от Германии, чтобы Петербург полностью и окончательно уничтожить, поскольку он является постоянно притягательной силой для русского населения».[257]

То, что это «доверительное письмо» затем было направлено президенту Рюти, говорило о многом. Очевидно, что в столь непростом вопросе, касавшемся судьбы Ленинграда, финское руководство явно прислушивалось советов влиятельного дипломата, являвшегося ранее премьер-министром Финляндии. Об этом свидетельствовало то, что мысль о необходимости «взять Петербург была отмечена на полях текста лицом, читавшим его. Видимо, сделал помету президент.[258] Дальнейшие события, которые происходили в конце 1941—начале 1942 г. также показательны в этом смысле, чего коснемся позднее.

Между тем, реакция за рубежом на проводившуюся Финляндией политику становилась все более жесткой. Уже 27 сентября через норвежского посланника в Лондоне финскому правительству была передана нота весьма резкого содержания. В ней говорилось: «Так долго, как Финляндия будет продолжать быть союзницей Германии, ведущей агрессивную войну против союзника Великобритании на его территории. Королевское правительство вынужденно будет рассматривать Финляндию членом оси, поскольку невозможно отделить боевые действия этого блока от войны, которую ведет Финляндия против России». В документе содержалось предостережение: «Если Финляндское правительство будет считать возможным и далее продолжать вести наступление на чисто российской территории, то возникает обстановка, когда Великобритания окажется вынужденной рассматривать Финляндию в качестве своего противника».[259]

Совершенно очевидно, что такое официальное заявление английского правительства являлось неожиданным и вызвало обеспокоенность у финляндского руководства. Как отметил по этому поводу председатель комиссии парламента по иностранным делам В. Войонмаа, английская нота стала для многих «сенсацией».[260] Причем в Хельсинки, вероятно, не представляли себе, как ответить Великобритании на нее. Поэтому, по словам Войонмаа, рассматриваемый ответ выглядел, как «обычная, страшно растянутая софистика», где главная мысль заключалась в том, что «наша война не агрессия, а оборона».[261] Естественно, что подобная констатация все же требовала конкретных подтверждений, которые, однако, так и не приводились. Размышляя о произошедшем, Войонмаа писал: «Серьезный практический вопрос нынешнего момента заключается в том, каковы будут последствия нашего ответа Англии, а принципиальный вопрос — каковы цели нашей войны и кто эти цели ставит, парламент или же ставка».[262]

Вместе с тем на дипломатическом фронте обстановка для Финляндии продолжала усложняться. В тот же день, когда была получена нота из Лондона, пришло сообщение от посланника в США Прокопе. В нем передавалась информация относительно его переговоров в Госдепартаменте, касавшихся военно-политического положения Финляндии. Было очевидно, что американцы так же, как и англичане, были раздражены и весьма недовольны развитием событий на советско-финляндском фронте и соответственно — позицией финского руководства. Прокопе вынужден был, как бы оправдываться за действия вооруженных сил Финляндии. Он даже стал утверждать, что якобы «русские продолжают наступать на перешейке», говоря об обстановке на ленинградском направлении. По поводу хода боев на этом фронте заверил, что огонь финской артиллерии «не достает до Петербурга» и что вообще «Петербург нас не интересует».[263]

В Хельсинки в результате осложнения внешнеполитического положения, складывавшегося вследствие продолжавшихся боевых действий финских войск под Ленинградом, хотели как-то сохранить прежние связи с Западом. Однако трудно было опровергнуть очевидные факты захвата значительной советской территории. В Берлине же раздавались восторги по поводу действий вооруженных сил Финляндии. Как доносил своему руководству Кивимяки, германские представители, побывавшие в Финляндии, выражали явное удовлетворение увиденным и «говорили, что вклад финских солдат в борьбу против Советского Союза вызывает среди немцев прямо таки удивление тем, какой он был огромный».[264]

К тому же в беседах Кивимяки с высокопоставленными германскими военными представителями подчеркивалась мысль, что «война будет продолжаться и тогда, когда цели Финляндии окажутся уже достигнутыми». Да и сам посланник был согласен с тем, что вопрос о достижении Финляндией своих целей в войне еще преждевременно ставить, поскольку ей «требуется длительное время для того, чтобы окончательно овладеть Восточной Карелией».[265] Нечто подобное услышал и германский посланник в Хельсинки Блюхер, которому в начале октября Рюти высказал имевшееся у него соображение, что «численность финской армии можно было бы сократить, но лишь только тогда, когда окажутся достигнутыми поставленные задачи и Ленинград будет взят».[266]

Запад, не получая из Хельсинки ясных ответов на свои дипломатические акции, продолжал оказывать на политику Финляндии давление в прежнем направлении. Финскому посланнику в Вашингтоне Прокопе постоянно приходилось вести переговоры в Госдепартаменте США по существу всю первую декаду октября. Дважды состоялись встречи с госсекретарем Хэллом, в ходе которых тот подчеркнул, что «интересы Соединенных Штатов теснейшим образом связаны с устремлениями Англии».[267] Тем самым финскому дипломату давалось понять о поддержке американцами английской ноты, полученной накануне руководством Финляндии. Более того, заместитель Хэлла Уэллес в свою очередь заметил, что Финляндия должна быть готова к «очень серьезным изменениям в общественном мнении в Соединенных Штатах».[268]

В ходе прошедших бесед Прокопе обратил внимание на вызвавшее в Госдепартаменте США удивление тем, «как далеко уже продвинулись финские войска» на Карельском перешейке, в Карелии, а также то, что они перерезали Мурманскую железную дорогу.[269] Американцы пытались выяснить «намериваются ли финны идти дальше», поскольку их армия и так «значительно продвинулись вперед от той линии, о которой говорилось, как о действительно реальной границе между Финляндией и Советским Союзом». Однако официальным лицам США давались со стороны Прокопе весьма невнятные разъяснения. Им было заявлено, что «вопрос этот, естественно, военный, на который он не может в данном случае ответить».[270]

Финскому посольству в Вашингтоне в этот период приходилось все чаще направлять в Хельсинки информацию о том, что «в Госдепартаменте продолжают оставаться в центре внимания финляндские дела».[271] Трижды, начиная с 20 октября, Прокопе встречался с помощником госсекретаря США А. Борисом, который в ходе состоявшихся бесед подчеркивал, что «при сложившихся обстоятельствах, Россия не угрожает Финляндии и вряд ли это может проявиться и в перспективе».[272] В будущем судьба Финляндии, по мнению американского дипломата, может стать весьма печальной при двух обстоятельствах. Во-первых, если окончательно «русский фронт рухнет», поскольку тогда, «через пять минут после этого Финляндия фактически превратится в немецкую провинцию». Или же, наоборот, «.. если Германия лопнет, то потянет за собой и Финляндию в ходе своего поражения».[273]

Все попытки Прокопе объяснить Борису, что «война Финляндии это не немецкая война», вызывали у собеседника только недоумение, поскольку с этим можно было согласиться лишь, «если бы не было того, что происходило на фронте».[274]

Затем уже в частной беседе чиновника Госдепартамента Хиггса с финляндским представителем Тойвола американский дипломат напрямую сказал ему, что «в ближайшее время Финляндию ожидают «роковые решения»».[275] Это прозвучало не иначе, как неофициальное предупреждение. Однако, что имелось в виду конкретно, трудно было определить. Тем не менее, по наблюдениям финских дипломатов, в Вашингтоне все это совпало с тем, что «печать США продолжала освещать события, касающиеся Финляндии, в невыгодном для нее свете».[276]

В дальнейшем, 27 октября, спустя месяц после вручения английской ноты финскому правительству, американский посланник Шоенфельд передал президенту Финляндии памятную записку, в которой выражалось пожелание США получить все-таки от Финляндии ответ, как руководство страны изучает возможность достичь мира с СССР. При этом отмечалось, что если военные действия финских войск за пределами границ Финляндии будут продолжаться, то в таком случае в отношениях с нею «сразу же возникнет кризис».[277] Такое предупреждение, по мнению американского исследователя А. Шварца, уже «могло привести и к разрыву отношений между двумя странами». Не случайно американскому посольству в Хельсинки Госдепартамент давал указание «о процедуре, которую следует соблюсти в случае разрыва дипломатических отношений с Финляндией».[278]

30 Октября, Шоенфельд передал Рюти еще и дополнение к ранее переданной памятной записке, где ведение Финляндией военных действий рассматривалось «как военная помощь агрессии нацистов в мировом масштабе».[279] А на следующий день к этому документу прибавилась еще и телеграмма от Хэлла, в которой предлагалось поспешить с ответом на американские запросы. Естественно, все это в совокупности требовало соответствующей конкретной реакции с финской стороны.

Как и следовало ожидать, в Хельсинки не посчитали возможным принять такие решения, которые бы удовлетворили США. По наблюдениям Шоенфельда результат встречи с Рюти показал лишь бесплодность попыток убедить его согласиться с американским предложением об отводе финской армии с советской территории. В целом, посланник заключил, что «нет никаких признаков того, что Хельсинки были готовы принять американскую точку зрения».[280]

Естественно, подобный ход развития событий в переговорах с Финляндией несколько раздражал американское руководство. Поэтому 3 ноября Хэлл на специальной пресс-конференции обнародовал ход финско-американских переговоров и особо привлек внимание к тому, что президент Рюти и другие должностные лица Финляндии информировались уже 18 августа о готовности России «обсудить мирные условия, но эта инициатива проигнорирована».[281]

На публичное заявление Хэлла не последовало, однако, отклика в Хельсинки со стороны официальных кругов. Правда, Рюти провел встречу с американскими журналистами, в ходе которой изложил задачу, решавшуюся финскими войсками в ходе продвижения их к намеченному рубежу. Но где же он должен был проходить? На это Рюти ответил так: «О том, где пройдет граница, конечно же, является военной тайной».[282]

Тем не менее, об этой «тайне» Рюти обстоятельно вел речь с высокопоставленным представителем Третьего рейха К. Шнурре, прибывшим в Хельсинки в конце октябре 1941 г. С ним конкретно обсуждались контуры будущих границ Финляндии. Германский дипломат оказался удовлетворенным прошедшей встречей. По его оценке, «Рюти говорил в этом отношении очень определенно, из чего становились очевидными цели Финляндии в войне».[283]

Как же следовало понимать такое заключение? Оно касалось непосредственно Ленинграда. Именно в то время негласно продолжался в Финляндии, в близких к правительству кругах процесс обсуждения вопроса об установлении новых «стратегических границ» на востоке. Тогда, в частности, бывший министр иностранных дел и будущий премьер А. Хакцель предлагал после разгрома СССР «переселить из внутренней России тверских карел, также как и мордву, черемисов и других, принадлежащих к финским соплеменникам», к границам Финляндии, т. е. на невские берега. Надо было «разместить их вместо русских» в качестве «дружественных соседей». Об идее «переселения» стали информировать Берлин уже заблаговременно. Туда, в частности, из МИДа Финляндии были направлены сведения с «картой окрестностей Петербурга и территории Ингерманландии». Имелось в виду, с учетом изменения мест проживания финнов разрешить вопрос, связанный с перемещением населения. В свою очередь посланник Т. Кивимяки развивал также и идею насильственного изменения христианской веры у населения приграничных с Финляндией районов России. Он считал, что православие не до конца удовлетворяет задачам безопасности страны на востоке, тогда как «лютеранская вера формирует из народа политически надежных и укрепляющих общество людей».[284]

Захватнические планы относительно советской территории и продвижения финских войск в глубь ее вели все более Финляндию к опасной черте в отношениях с Англией и США. Председатель комиссии парламента по иностранным делам Войонмаа писал 10 ноября своему сыну (финскому дипломату в Швейцарии): «Дела отечества именно на данный момент находятся в весьма опасной стадии. Америка ведь заявила, что еще один даже маленький шаг со стороны финнов, угрожающий Мурманской железной дороге, заставит США выступить против Финляндии на стороне ее противника».[285]

В такой обстановке 11 ноября и появилась нота Финляндии, адресованная США в качестве официального ответа на многочисленные запросы Вашингтона относительно ее позиции в войне. Как отметил потом в воспоминаниях Рюти, «правительство Финляндии в своей ноте от 11 ноября 1941 г. основательно прояснило указанное дело».[286] Действительно, такая попытка была сделана. По сохранившимся черновикам этого документа в Архиве МИД Финляндии можно судить, как он мучительно вырабатывался. В нем пытались объяснить чуть ли не весь ход советско-финляндских отношений, начиная с окончания «зимней войны», чтобы доказать «агрессивные» намерения, неизменно вынашивавшиеся якобы руководством СССР в отношении Финляндии. Тем самым делалась попытка обосновать невозможность урегулировать мирным путем конфликты с Советским Союзом. В силу этого утверждалось, что «Финляндия стремится обезвредить и занять наступательные позиции противника, в том числе лежащие далее границ 1939 года». И затем делалось совершенно невероятное заявление: «Было бы настоятельно необходимо для Финляндии и в интересах действенности ее обороны предпринять такие меры уже в 1939 г. во время первой фазы войны, если бы только силы были для этого достаточны». Это содержание документа теперь финские историки стараются не замечать. Оно ведь разрушает всю концепцию о характере войны 1939–1940 гг.

В ноте показательным являлось, что отвергалась необходимость «проводить различие между возвращенными и захваченными районами». В ходе же обсуждения ее текста в комиссии парламента по иностранным делам с участием Рангеля и Виттинга никто не предложил согласиться с требованиями США об отводе финских войск с территории СССР.[287]

Из содержания ноты ясно вырисовывалась позиция финского руководства относительно Ленинграда, у стен которого по реке Неве должна была проходить линия «стратегической границы», призванной стать «гарантией постоянной безопасности» Финляндии.

Нота, направленная в США, сразу же приобрела широкую гласность, поскольку 12 ноября была опубликована финской печатью. Перевели ее на немецкий и французский языки и направили в представительства Финляндии в Германии, Италии, Японии, Венгрии, Румынии, Франции, Испании, Швеции, Швейцарии и Турции. Все это, естественно, сделало ее известной в полном объеме в международном масштабе.

Таким образом, 11 ноября финляндское правительство впервые совершенно определенно широковещательно заявило об имевшихся у него далеко идущих целях в войне. Проявленную им при этом решительность весьма восторженно встречали в Германии. 15 ноября Кивимяки поспешил сообщить в Хельсинки из Берлина, что в немецком Министерстве иностранных дел считают «ответ Финляндии исключительно хорошим и со своей стороны Германия им удовлетворена».[288] Иными словами американская настойчивость дала своеобразный результат — Финляндия четко подтвердила неизменность позиции в дальнейшем ведении войны, т. е. не изменять тактики, продемонстрированной в ходе наступления. Это, естественно, конкретно относилось и к занятой позиции жесткого блокирования Ленинграда с севера своими войсками.

Как же отреагировали на финляндскую ноту в Вашингтоне? Уже на следующий день, после получения ее Хэлл, выступил на пресс-конференции, где констатировал, что наступление финских войск на ленинградском направлении продолжится также и за пределы старой границы.[289] Отчасти при этом проскальзывало даже определенное понимание финской позиции. Показательным в данном случае было и сообщение Прокопе в Хельсинки в секретной телеграмме от 18 ноября о том, что Гендерсон, являвшийся одним из видных чиновников Госдепартамента США, курирующих восточноевропейские дела, откровенно сказал ему, что «финский кризис облегчится, если положение на севере прояснится с овладением немцами Петербургом».[290] Следовательно, в той ситуации, отметил историк Шварц, должностные лица Госдепартамента смогли заключить, что не целесообразно давать официальный ответ на финскую ноту от 11 ноября».[291]

Одновременно действия Финляндии и в политическом плане становились все более прогерманскими и угодническими по отношению к Гитлеру. В тот самый день, когда в Хельсинки уже был готов развернутый ответ на серию американских нот, министр иностранных дел Германии И. Риббентроп направил своему посланнику в Финляндии В. Блюхеру телеграмму с указанием выяснить у финского правительства мнение относительно возможности присоединения Финляндии к Антикоминтерновскому пакту.[292] Руководствуясь этим указанием, Блюхер 13 ноября беседовал с Рюти и изложил существо выдвигавшегося немецкой стороной предложения.[293]

Ситуация для Финляндии опять становилась весьма щекотливой. Все прежние разговоры об «обособленной» от Германии войне против СССР оказывались сразу очевидным блефом при вступлении Финляндии в сообщество агрессивных держав. В Хельсинки хорошо понимали, что с присоединением к Антикоминтерновскому пакту Финляндия официально заявила бы тем самым о вхождении в политический союз с Третьим рейхом и всеми его сателлитами. Действительно, как отметил в своих мемуарах Кивимяки, «правительством неоднократно пояснялось, что финский народ ведет войну, не имея на то соответствующего договора, в силу чего в таком случае трудно было бы объяснить, почему все же страна присоединяется к Антикоминтерновскому пакту».[294]

Германия между тем была заинтересована, чтобы удалось устранить само понятие «обособленности» Финляндии в ведении войны. В Берлине постарались придать намеченной акции наибольшую торжественность, показав тем самым развитие процесса «объединения государств в борьбе против коммунистической опасности».[295]

С 18 ноября вопрос о присоединении к Антикоминтерновскому пакту начали обсуждать финские парламентарии. И хотя среди взглядов, которые тогда ими высказывались, звучала мысль о том, что эта акция означает «безоговорочное присоединение Финляндии к линии Германии» и полный «переход под германские знамена», всем становилось ясно, что «дело было, по сути, уже решено».[296]

Действительно, на следующий день министр иностранных дел Финляндии Виттинг официально сообщил Блюхеру, что «комиссия по иностранным делам единогласно поддержала присоединение к Антикоминтерновскому пакту».[297] Не прошло после этого и пяти дней, как Виттинг прибыл в Берлин на персональном самолете Гитлера уже для представления страны на церемонии подписания акта о вступлении Финляндии в политический союз с Германией и ее сателлитами.

Финскую делегацию встречали очень торжественно. Виттинг получил возможность обменяться мнениями со своим немецким коллегой Риббентропом и встретиться с Герингом. 25 ноября, в пятилетнюю годовщину создания Антикоминтерновского пакта, состоялось уже официальное оформление присоединения Финляндия к этому договору. В тот же день Виттинга принял Гитлер, который особо подчеркнул свое понимание необходимости перемещения финских границ как можно дальше на восток и даже согласился на то, чтобы Финляндия после окончания войны смогла владеть еще и Кольским полуостровом.[298] Тогда же, вечером, в честь нового союзника по Антикоминтерновскому пакту был организован торжественный ужин, на котором все свои речи Виттинг произносил исключительно на немецком языке.[299]

С происшедшим присоединением Финляндии к Антикоминтерновскому пакту абсолютно все стало на свои места. Как тогда отмечали в США, финны «совершили уже бракосочетание с нацистами», в силу чего Германии стало более удобно использовать финскую армию «для того, чтобы наносить удары по русским за пределами отошедших от Финляндии территорий в период зимней войны».[300]

Подписанный в Берлине договор к тому же означал окончательно сделанный финским руководством выбор в балансировании между нацистами и враждебным Германии Западом. Заметим в этой связи, что в канун визита Виттинга в Берлин, 23 ноября, Сталин направил премьер-министру Великобритании письмо, в котором говорилось: «Что касается Финляндии, то СССР… ничего другого и не предлагал, как прекращение военных действий и фактический выход Финляндии из войны». Однако советский лидер при этом напомнил Черчиллю его обещание жестко ответить на продолжающуюся со стороны Финляндии войну и заключил так: «я считаю объявление Великобританией состояния войны с Финляндией целесообразным и необходимым».[301]

Англия отреагировала на это буквально мгновенно. Уже на следующий день, 24 ноября, советский посол в Лондоне был приглашен в министерство иностранных дел, где ему сообщили, 'я о правительство Великобритании направит через США в Хельсинки ноту-ультиматум, в которой сказано: «Если к 3 декабря Финляндия не прекратит военные действия против СССР и фактически не выйдет из войны… то Англия объявит о состоянии войны между ней и Финляндией». Более того. Майскому сообщили следующее: «У Черчилля есть желание в дополнение к официальной ноте переслать через норвежцев личное обращение к Маннергейму, которого он персонально знает, примерно такого же содержания, как нота».[302]

Но у финского руководства теперь не оставалось даже времени на выбор: продолжать войну, закрепив это решение Антикоминтерновским пактом, или пойти на принятие предложения, исходящее из Лондона, и постараться выйти из войны. Виттинг находился уже тогда в Берлине, где требовалось поставить только подпись под пактом от имени Финляндии.

Последующие события развивались так. 28 ноября в Хельсинки прошло весьма важное правительственное совещание, на котором присутствовали: президент, премьер-министр, 14 министров, а также Маннергейм. В ходе этого совещания конкретно рассматривалось наличие возможностей для продолжения Финляндией войны. В результате было решено, несмотря на уже обозначающиеся для страны проблемы, еще больше мобилизовать экономику и общество в целях ее продолжения.[303]

Относительно английской ноты решили «не поддаваться» ее воздействию и в ходе боевых действиях «продолжать сотрудничать с Германией».[304] Эта позиция закрепилась затем на заседании комиссии парламента по иностранным делам, где раздавались голоса, что «гак или иначе Англия объявит войну». Высказывалось к тому же мнение, что все могло бы быть иначе, «если бы Питер пал» и тогда «это изменило бы ситуацию».[305]

29 ноября, Маннергейм получил личное послание премьер-министра Великобритании. В этом обращении к финскому маршалу Черчилль весьма сдержанно писал:

«Ваши войска, несомненно, продвинулись достаточно далеко для обеспечения безопасности страны и могли бы теперь остановиться». Он советовал Маннергейму прекратить на этом войну. В обращении отмечалось: «Можно просто выйти из боя, немедленно прекратить военные операции… и выйти из войны де-факто».[306]

Однако, как вынужден, был затем признать в своих мемуарах Маннергейм, у финского руководства «не было достаточной свободы действий для того, чтобы последовать рекомендации премьер-министра Черчилля и выйти из войны».[307] Спустя всего два дня, в Лондоне был получен ответ на личное послание Черчилля. В нем Маннергейм довольно категорично заявил: «Я не могу прекратить свои нынешние военные операции пока мои войска не достигнут позиций, которые, по моему мнению, обеспечат нам безопасность».[308]

Как отметил по этому поводу Черчилль, было очевидно, что полученный ответ содержал «вежливый отказ».[309] В своих же мемуарах он несколько конкретизировал: «Этот ответ показал, что Финляндия не собиралась отводить свои войска к границам 1939 г., и поэтому английское правительство начало готовиться к объявлению войны».[310] Действительно, после того, как в Лондон поступило официальное правительственное заявление Финляндии, направленное 4 декабря в ответ на ноту-ультиматум с отказом принять английское предложение, Великобритания 6 декабря объявила ей войну. По этому поводу Маннергейм признавал, что ему было горько осознавать, что отношения Финляндии с Англией, «которая во время зимней войны так сильно поддерживала… были окончательно разорваны».[311] Но, как свидетельствовал немецкий посланник в Хельсинки Блюхер, финский министр иностранных дел сделал ему сообщение об этом «спокойно».[312] И это было вполне понятно.

Реально боевые действия между Великобританией и Финляндией так и не начались, а финское руководство не сделало для себя никаких серьезных выводов, как из английской декларации, так и из общей военной ситуации. Тем не менее, перемены все же наступили. Спустя десять дней после объявления Англией войны Финляндии, 16 декабря 1941 г., в Москве состоялись переговоры Сталина и Молотова с Иденом. В ходе них Сталин заявил об изменении советской позиции в вопросе, касавшемся будущего мирного договора с Финляндией. Он заявил: «Советский Союз считает необходимым восстановление своих границ, как они были в 1941 году… Это включает советско-финскую границу, установленную по мирному договору между СССР и Финляндией 1940 г.».[313] Здесь же он добавил: «Восстановление старых границ абсолютно необходимо. Лучшим примером тому является Ленинград».[314] Имелось, очевидно, в виду, как повлияло бы это на судьбу города, случись война вновь. Тогда граница опять бы проходила вблизи Ленинграда. То, о чем вел речь Сталин, существенно отличалось уже от позиции, занимавшейся им летом 1941 г. Великобритания поддержала его позицию, что нашло отражение непосредственно в дополнительном протоколе к советско-английскому договору о совместных действиях во Второй мировой войне.[315]

В целом к этому времени вырисовывались уже определенные итоги, о чем справедливо сказал историк Сеппяля: «война, которую финны готовили и включились в нее с серьезными замыслами, закончилась поражением уже в декабре 1941 г., но она продолжалась еще и дальше против Советского Союза с приносимыми большими жертвами, служа стратегическим целям Германии».[316]

Вместе с тем в Финляндии не забывали о своих целях. Так, еще в самом начале, упоминалось о существовании у высшего руководства страны стремления установить государственную границу по реке Неве. Таких взглядов продолжали придерживаться, в частности, президент Рюти и премьер-министр Рангель.[317] Мысль о том, что государственная граница Финляндии должна проходить по Неве никак не оставляла Рюти и в 1942 г. Ее наметки были нанесены и на соответствующую карту. На ней, по словам профессора Войонмаа, линия границы шла «из района Питера прямо на Восток, южнее Вологды до Урала».[318]

Провал гитлеровского плана молниеносной войны вызвал некоторые перемены во взглядах Рюти по поводу судьбы Ленинграда. В беседе с Войонмаа 19 мая 1942 г. Рюти высказывал мысль о том, «чтобы Питер стал свободным городом наподобие Данцига», но при этом считал все же «важным ликвидацию в Питере крупной, особенно военной промышленности». Управлять же городом, по его мнению, должна была «международная комиссия, в которой участвовали бы Финляндия, а также Швеция».[319]

Какими же представлялись «стратегические границы» Финляндии в их конкретных очертаниях? В начале они виделись в ставке проходящими по реке Неве, южному берегу Ладожского озера, реке Свирь, восточному побережью Онежского озера и далее к Белому морю с включением Кольского полуострова. Но с изменением военно-политической обстановки и перехода Финляндии к позиционной войне попытались затушевать намерение установить новые «стратегические границы». С этой целью стало употребляться более общее понятие: граница «трех перешейков» (Карельского, Олонецкого и Беломорского). 7 января 1942 г. из ставки поступило указание Государственному информационному ведомству о том, что «не следует говорить» о присоединении к Финляндии захваченных территорий. При употреблении же понятия «стратегические границы» предлагалось иметь в виду уже достигнутые рубежи, которые «требовалось защищать».[320] Еще более четкие установки давались по линии ведения просветительной работы в войсках. В инструкции, подписанной в штабе группы «Карельский перешеек» 24 мая 1942 г., говорилось: «Не следует заниматься выяснением политических целей войны, а достаточно на этом этапе показать задачи нашей войны: граница «трех перешейков» (Карельский перешеек. Олонецкий перешеек и Беломорский перешеек), куда должна быть выдвинута наша оборона для успешного ведения оборонительной войны против восточного соседа».[321]

Тенденция замалчивания конкретной сути границы «грех перешейков» наблюдается и у современных финских историков. Примером тому может служить книга Т. Вихавайнена «Сталин и финны». В ее русском переводе автор делает специальную сноску о том, что же надо понимать под этой «границей». Может ли читатель разобраться в следующем его пояснении: «Предполагаемая граница проходила бы, как и прежде (?), из Финского залива в Ладогу, а затем в Онежское озеро и, наконец, в Белое море».[322]

Однако вернемся к вопросу о целях Финляндии в последующее время. Они устойчиво сохранялись. Это отчетливо видно из тех указаний, которые направлялись для руководства в финляндские представительства за рубежом. 21 апреля 1942 г. из Хельсинки ушло, в частности, такое разъяснение перспективных задач продолжения войны: «Из нашего ответа Соединенным Штатам 11.11.41 г., а также из обзора правительства 1941 г. и из многих других документов ясно, что законным является включение в состав государства утраченных нами территорий». Далее же подчеркивалось, что для Финляндии являются необходимыми и «присоединенные в ходе военных действий территории противника», поскольку они «насколько возможно обеспечат военную безопасность Финляндии».[323] Из этого документа видно, что нота, которая была отправлена в США 11 ноября 1941 г. являлась одной из основополагающих с точки зрения «большой политики» Финляндии, и именно в ней, как раз, и указывалось на необходимость захвата части советской территории.

Симптомы утраты перспективы ближайшего продвижения «стратегической границы» к Неве финское руководство смогло почувствовать довольно ясно уже в начале 1942 г. Это конкретно проявилось в том, что происходило со специальной немецкой командой «Хэла», которая прибыла на территорию Финляндии в канун войны — 19 июня 1941 г.

Особое формирование «Хэла» возглавил капитан 2-го ранга Бартхольд, который должен был со своими подчиненными решать задачи военно-хозяйственного характера на оккупированной Германией северной части Советского Союза и прежде всего в Ленинграде после его захвата. Команда «Хэла», размещавшаяся первоначально в Рованиеми — губернском центре Лапландии, была затем перемещена почти в полном составе в Хельсинки. 2 августа 1941 г. в Финляндии уже стало известно, что Бартхольд будет «комендантом Петербурга». Но ожидавшееся взятие Ленинграда не состоялось, и 13 октября 1941 г. эта команда была отозвана в Германию, а в январе 1942 г. распущена.[324]

Когда в Финляндии ожидалось падение Ленинграда в начале сентября, то высказывалось предположение, что финны будут привлечены к выполнению в городе оккупационных функций. Как отмечал председатель комиссии парламента по иностранным делам Вой-онмаа, существовало мнение, «что Германия может потребовать от Финляндии 30 тысяч человек для несения полицейской службы в Питере, после того, как он будет захвачен». И далее, со ссылкой на ряд авторитетов — члена правительства и лидера социал-демократической партии Таннера, а также председателя парламента Хаккила, — указывалось: «Есть и такие, которые считают, что никакой полиции там не потребуется, поскольку Питер будет стерт с лица земли. 06 этом мне всерьез говорил, в частности, Таннер, а Хаккила даже в восторге от такой перспективы».[325]

Однако защитники Ленинграда осенью 1941 г. выиграли самую ответственную битву, сорвав штурм города и одержав затем важную победу в боях под Тихвином. Тем самым не было допущено соединение немецких и финских войск юго-восточнее Ладожского озера. Когда же общая военно-политическая обстановка после поражения немецкой армии на подступах к Москве катастрофически ухудшилась для Германии, руководство Финляндии приняло решение направить в ставку Гитлера своего ответственного представителя для выяснения перспектив дальнейших действий. Выбор пал на генерала Хейнрикса, который еще командовал Карельской армией, но уже планировалось его возвращение на пост начальника Генерального штаба. В контексте рассматриваемых событий в ходе сражения за Ленинград эта поездка представляет особый интерес. К тому же о ней нет сведений в российской историографии.

По свидетельству Лехмуса — одного из ответственных офицеров в ставке финского главнокомандующего и автора воспоминаний «Неизвестный Маннергейм», маршал весьма ценил Хейнрикса не только как военачальника, но и как политика. «В нем находил он также, — писал Лехмус, — возможного приемника себе».[326] Это во многом обусловило, что именно ему было поручено осуществить поездку в Германию в столь критической военно-политической обстановке. Имелось в виду личное знакомство Хейнрикса с Кейтелем, Йодлем и Гальдером, когда он непосредственно вместе с ними разрабатывал оперативный план, предусматривавший участие финской армии в наступлении на ленинградском направлении.

То обстоятельство, что в Военном архиве Финляндии сохранился отчет Хейнрикса о проведенных с Гитлером и Кейтелем переговорах, дает возможность более точно судить о ситуации в кругах высшего руководства Германии, его дальнейших замыслах в отношении Ленинграда и взаимодействии с Финляндией. Переговоры проходили 8 января 1942 г.

Прежде чем у ответственного представителя финского командования состоялась аудиенция с Гитлером, его принял генерал-фельдмаршал Кейтель. В ходе этой встречи речь шла о боевых действиях группы армий «Север» на тихвинско-шлиссельбургском направлении, т. е. там, где ранее предусматривалась встреча немецких и финских войск. При этом были озвучены дальнейшие замыслы германского командования относительно Ленинграда. Предполагая, что главными действиями советских войск будет стремление, как сказал Кейтель, «разомкнуть кольцо окружения Петербурга» и «они не станут распылять силы на этом направлении». Но, заявил он: «возможно, еще зимой будет проведена операция, которую планирует и надеется провести фельдмаршал фон Лееб, намеривающийся предпринять наступление через Неву при прочном блокировании города с севера или расширить в восточном направлении территорию, прилегающую к занимаемой немецкими войсками у Шлиссельбурга, а может быть проведет обе операции».[327] Кейтель сказал при этом, что для проведения указанных операций потребуется, по-видимому, сосредоточить к югу от Ленинграда дополнительные танковые, артиллерийские и сухопутные силы. Их предполагалось отчасти перебросить из Франции (до трех пехотных дивизий). Количество авиации считалось вполне достаточным.

В ответ Хейнрикс сказал: «хотел бы все же выяснить, остается ли в силе немецкая программа, касающаяся блокированного Петербурга, поскольку у меня нет в этом полной уверенности». Ответ Кейтеля прозвучал категорично: «Да, при всех обстоятельствах». Хейнрикс ответил ему, о готовности доложить своему руководству, что намерение германского военного командования «при любых обстоятельствах заключается в том, чтобы пока не отменять блокирование Петербурга».

Кейтель затем счел необходимым обратить внимание на то, что «русские имеют возможность обеспечить защиту Петербурга, а также южный участок в районе Ладожского озера дивизиями, способными вести наступательные бои». Он ушел однако от оценки обстановки на Свирьском участке фронта. Им было сказано лишь то, что «нет ясности в оперативном плане о действиях на свирьском направлении», где линию фронта занимали финские войска. Не велось речи, как видно, и о дальнейших расчетах немецкого командования относительно взаимодействия с финской армией в 1942 г. в новом наступлении на Ленинград, которое, по словам Кейтеля, уже планировалось в штабе группы армий «Север» фельдмаршалом Леебом.

Во время представления Кейтелем Хейнрикса Гитлеру последний лишь кратко охарактеризовал сложившуюся в мире обстановку в ходе войны и, касаясь Северной Европы, серьезно посетовал на то, что в Швеции «нынешние руководители ведут политику в чужом направлении». Затем Гитлер перешел к главному. «Рейхсканцлер сказал, — отмечено в донесении Хейнрикса, — что блокада Петербурга и его уничтожение имеет огромное политическое значение. Это такое дело, которое он считает своим собственным и осуществление его не начать без помощи Финляндии (выделено мною — Н.Б.)… Финское руководство и финские солдаты способнее нас, немцев, вести войну в условиях Финляндии. Нам надо многому учиться у вас. Финляндия ведь, согласно договоренности, является реальным союзником, и ваш мужественный народ фактически несет на себе тяжесть нашего общего бремени. Мне совершенно безразлично сражаются ли финские войска в Финляндии под немецким командованием или немцы подчинены финскому военному руководству. Германия не добивается того, чтобы за нее сражались другие, но те, которые ведут борьбу за общее дело, как Финляндия, должны быть уверены в том, что они не достигнут своего блага без опоры». В заключение Гитлер просил Хейнрикса передать «его теплые приветствия» маршалу Маннергейму.

Перед отъездом Хейнрикса в Финляндию Кейтель в заключительной беседе еще раз напомнил ему, что, «по мнению руководства и его личному соображению, в районе Петербурга уже в ближайшие месяцы ожидаются повторные события». В этой связи рекомендовалось, чтобы финская армия в случае решения предпринять наступление на Сороку (Беломорск) делала бы это уже теперь, не откладывая. Хейнрикс отреагировал на сказанное так: «Операция с Сорокой в наших условиях является все же политическим делом и что, несомненно, главнокомандующему финскими вооруженными силами было бы намного легче отдать приказ о наступлении на Сороку после того, как Германия начнет предполагаемое крупное военное наступление и мир узнает о его результативности».

Однако Кейтель имея, очевидно, в виду участие финской армии в боевых действиях на ленинградском направлении, как главную задачу для нее, не изменил своей позиции. «Фельдмаршал Кейтель ответил тогда, — пишет Хейнрикс, — что, по его мнению, указанное намерение надо было бы начать осуществлять еще до того, как наступит благоприятный момент (имелось в виду «в районе Ленинграда» — Н. Б.)». В этой связи Кейтелем было сказано, что в Германии ожидают решения главнокомандующего Маннергейма.

Из беседы Гитлера с Хейнриксом нетрудно понять, что, планируя осуществить в 1942 г. взятие Ленинграда, германское высшее военное руководство рассчитывало на взаимодействие с финской армией. Гитлер признавал, что проведение такой операции «не начать без помощи Финляндии», и смысл его беседы с представителем командования финской армии сводился к тому, что, воздавая похвалу ее боевым качествам, склонить военное руководство своего «реального союзника» к взаимодействию при осуществлении штурма Ленинграда.

Однако надежды на Финляндию после понесенных Германией военных поражений оказались в значительной мере утраченными. Маннергейм явно давал понять, что не склонен к тому, чтобы финская армия в сложившейся обстановке принимала участие в наступлении. Это стало особенно чувствоваться после возвращения Хейнрикса из поездки в Германию и доклада о ее результатах. Так, 20 января 1942 г. Эрфурт сообщил Кейтелю, что Маннергейм впал в «характерный для него глубокий пессимизм» и не хочет приступать ни к каким действиям, которые способствовали бы улучшению общего положения немцев на восточном фронте, особенно на ленинградском направлении. Поэтому, по мнению Эрфурта, было бы в интересах Германии оказать воздействие на маршала для изменения его позиции, чтобы можно было подключить его к подготовке наступления.[328] Вопрос в данном случае стоял об осуществлении финскими войсками операции по изоляции Мурманска на беломорском направлении, перерезав все связывавшие с ним пути.

Маннергейм же на основе зондажа, проделанного Хейнриксом в Германии, и общей оценки обстановки пришел к заключению, что следует выжидать как будут дальше развиваться события. Приезжавший в Миккели, в ставку 21 января президент Рюти констатировал: «Маршал весьма пессимистичен относительно положения немцев в России. Считает, что оно довольно тревожное и ведет даже к катастрофе».[329] Эту же мысль Маннергейм подтвердил, встречаясь с Рюти в конце месяца, когда сказал ему: «Я не считаю абсолютно невозможным, что на восточном фронте произойдет прямо таки развал».[330]

В такой ситуации, когда по предложению Эрфурта Кейтель обратился к Маннергейму с письмом, в котором побуждал его помочь финскими войсками в осуществлении наступательной операции в направлении Сороки (Беломорска), 3 февраля последовал отрицательный ответ маршала. Довольно категорично заявил также Маннергейм 15 февраля видному немецкому дипломату К. Шнурре: «Я больше не наступаю!».[331]

По словам Эрфурта, изменение в позиции Маннергейма могло произойти в случае взятия Ленинграда немецкими войсками. При таком повороте событий он готов был использовать финские войска, находившиеся на Карельском перешейке, для наступления на беломорском направлении. В другом случае маршалом допускалась возможность замены их на Карельском перешейке немецкими частями.[332] Это, можно предположить, был тактический маневр со стороны Маннергейма, который хорошо понимал, что в тех условиях оба варианта не могли быть осуществлены германским командованием.

Характерным было то, что финским войскам относительно дальнейшего ведения боевых действий давалась установка «не расслабляться». Это касалось и частей, занимавших позиции к северу от Ленинграда. В директиве командующего группой войск «Карельский перешеек» генерал-лейтенанта X. Эквиста, подписанной 24 мая 1942 г., говорилось следующее: «Не следует заниматься выяснением политических целей войны, а надо на этом этапе достаточно четко показать военные цели войны, а именно: граница «трех перешейков» (Карельский перешеек. Олонецкий перешеек, Беломорский перешеек), куда должна быть выдвинута наша оборона… Остановка наших войск прошлой осенью на Карельском перешейке не является показателем того, что в нынешнем положении, вполне естественно, не может быть начато наступление с целью уничтожения окруженного Петербурга (выделено мною — Н.Б.), поскольку это необходимо для нашей безопасности. Это вполне гармонирует с общими целями нашей войны».[333]

Такая установка вполне устраивала германское командование, стремившегося добиться подключения финских войск к активным наступательным операциям вермахта. Требовалось, однако, как считали в Берлине, преодолеть наблюдавшееся лавирование политического и военного руководства Финляндии.

Видимо Гитлер считал, что важнее всего повлиять на Маннергейма. Это он решил сделать сам при личном общении с финским маршалом после того, как закончится процесс подготовки германским командованием планов боевых действий на предстоящий период 1942 г., предусматривавших начать новое наступление немецкой армии на восточном фронте. Непосредственная подготовка к этому уже развернулась. Считалось важным подключить к наступлению на северном фланге также и Финляндию. План нового наступления летом 1942 г., обсуждавшийся на специальном совещании, которое проводилось в ставке Гитлера, получил окончательное закрепление в подписанной им директиве 5 апреля. Ею предусматривалось, чтобы, «сохраняя положение на центральном участке (на московском направлении — Н.Б.), на севере взять Ленинград и установить связь по суше с финнами, а на южном фланге фронта осуществить прорыв на Кавказ».[334] Проведение операции против Ленинграда имелось в виду осуществить после достижения успеха в наступлении на юго-восточном направлении.

Уже в день подписания директивы Гитлер в кругу своих приближенных, отвечая на вопрос о том, что должно произойти с Ленинградом, повторил свой замысел ликвидировать город вообще. При этом он указал, что еще до перехода немецких войск в наступление на ленинградском направлении разрушение Ленинграда путем бомбардировок и артиллерийских обстрелов «должно тоже внести лепту в его уничтожение».[335] Днем ранее уже был предпринят массированный налет на Ленинград с участием свыше 100 немецких бомбардировщиков в сопровождении более двух десятков истребителей. Идя несколькими эшелонами с различных направлений, они пытались нанести неожиданный удар большой разрушительной силы и потопить находившиеся на Неве корабли Балтийского флота.[336]

В указанной выше беседе Гитлер подчеркнул, что с реализацией его замысла относительно Ленинграда «Нева в будущем должна стать границей» между Финляндией и Германией.[337] Совершенно очевидно таким путем имелось в виду оказать должное воздействие на политическое и военное руководство Финляндии, склонив его к принятию решения об активном участии финских войск в операции на ленинградском направлении. О такого рода посуле Гитлера, хорошо было известно в Хельсинки. В военных же кругах Финляндии отношение к будущему Ленинграда, судя по упоминавшейся уже инструкции генерала Эквиста, мало отличалось от планов Гитлера.

Что касалось лично Маннергейма, то он, как и прежде, занимал выжидательную позицию и не выражал готовности к осуществлению наступательных действий финской армии. Это было известно в германской ставке из информации, которая поступила от ее представителя в Миккели генерала Эрфурта. Попытки сблизить Маннергейма с германским командованием путем предложения ему возглавить и немецкие войска на территории Финляндии не дали Гитлеру никакого результата. Маршал уклонился от этого предложения, понимая, что в таком случае оказался бы непосредственно в подчинении немецкой ставки и должен бы был выполнять ее оперативные планы без возражений.

Для германского военного руководства важно было в целях осуществления намеченного директивой от 5 апреля плана наступления на Ленинград привлечь войска финской армии, повлияв каким то образом на Ман-нергейма. Гитлер решил лично сблизиться с маршалом, путем непосредственного общения с ним. Для того имелся и удобный повод. 4 июня Маннергейму исполнилось 75 лет. Именно в тот день Гитлер прибыл самолетом в Финляндию и проследовал в район расположения финской ставки, где в специальном поезде состоялось чествование юбиляра.

Впоследствии Маннергейм писал в своих мемуарах так: «Можно было думать, что действительной целью визита Гитлера являлось заставить нас участвовать в военных усилиях Германии».[338] Такую оценку поездке Гитлера давали и в зарубежной печати стран запада, а также в их дипломатических кругах. Государственный секретарь США Хелл склонен был считать, что в данном случае проявлялось стремление Германии добиться от финнов согласия провести операцию и перерезать северную дорогу, по которой осуществлялось снабжение Советского Союза.[339]

Гитлер избрал, судя по всему, особую тактику поведения во время визита, маневрируя так, чтобы не сложилось впечатление о скрытых целях его встречи с Ман-нергеймом. «В вагоне-салоне, куда они удалились, — писал один из биографов маршала В. Мери, — дабы побеседовать с глазу на глаз, их разговор был тайно записан. Гитлер оживленно разглагольствовал…, Маннергейм лишь вторил собеседнику, время, от времени повторяя какие-то фразы с интонацией, выражавшей изумление или ужас».[340]

О чем же вел речь Гитлер? Как утверждалось в финских источниках, отнюдь не на тему о том, что финская армия должна включиться в осуществление германских планов, касавшихся Ленинграда. Если верить фрагменту материала, воспроизведенному впоследствии со скрытой записи на пленке, Гитлер беседовал о том, как хорошо были вооружены советские войска в 1939 г. во время «зимней войны» и почему Германия не могла начать против СССР войну ранее.[341] Не известно, однако, исчерпывался ли этим состоявшийся разговор. Профессор Маннинен отмечает, например, что гость из Германии разъяснял, когда отмечалось семидесятипятилетие Маннергейма, что Ленинград будет уничтожен «раз и навсегда» и только тогда Финляндия застрахует себя от «давления» со стороны этого города.[342] Согласно же утверждению самого финского главнокомандующего, «за время трехчасового визита Гитлера велись больше не военные, а политические беседы».[343]

Как свидетельствовал Лехмус, Маннергейм не знал о произведенной записи его беседы с Гитлером. Но, когда после войны его уведомили об этом, «маршал немного посетовал».[344] Общеизвестно, что в Финляндии строилось немало догадок о визите Гитлера. Остается и в данном случае предположить, что Гитлер имел в виду, после первой встречи, продолжить тактику постепенного влияния на Маннергейма, но уже теперь в самой Германии. Маршалу было предложено нанести ответный визит в ставку немецкого главнокомандования, причем, не откладывая его.

Поездка Маннергейма в Германию была предпринята на личном самолете Гитлера 27 июня. Маршала сопровождали генерал Туомпо, являвшийся одним из его ближайших помощников в ставке, а также еще четыре офицера. В их числе был и упоминавшийся ранее Лехмус.

Характерна атмосфера, которую создавала в стране финская печать в канун визита маршала в Германию. Самая распространенная в Финляндии газета «Хельсингин Саномат» писала 21 июня: «Мы стоим с нашими товарищами по оружию на общей непоколебимой позиции и прочно верим в окончательную победу».

В Восточной Пруссии на аэродроме у Гольдапа Маннергейма встречал Кейтель, а поблизости от ставки, в Растенбурге — сам Гитлер, которому маршал сразу преподнес подарок — финский автомат «Суоми». Затем в бункере ставки состоялась конфиденциальная беседа с гостем. В ходе нее, вспоминал Маннергейм, «я отчасти ожидал, что он заговорит о старом вопросе — об осуществлении совместной операции против Петербурга и Мурманской дороги — но хозяин удовлетворился желанием обсудить в первую очередь военный потенциал Финляндии». Когда же после этого, в оперативном отделе генерал Йодль сделал обзор об общем положении на фронтах, то Гитлер сообщил о начале в ближайшие дни наступления немецких войск на восточном фронте и, что «запрограммированным является наступление на Петербург».[345] При всем этом якобы не ставился вопрос о привлечении к операции финской армии. Начало указанного наступления предусматривалось поздним летом.[346]

Какие проблемы обсуждались во второй половине дня, когда Маннергейм гостил у Геринга в его охотничьем имении недалеко от ставки, осталось не ясным. Судя по фотографиям, запечатлевшим их обоих у разложенной на столе оперативной карты,[347] внимание было приковано, очевидно, к военным вопросам. Маннергейм, однако, не упоминает ничего об этом в своих мемуарах.

28 июня маршал возвратился в Финляндию. Естественно, необходимо оценить, какое в целом воздействие оказали на него встречи с Гитлером, и внесли ли они перемены в имевшиеся у Маннергейма представления относительно дальнейшего ведения войны против Советского Союза.

Если основываться на эпизоде, который описывает сопровождавший маршала во время визита Лехмус, то ответ можно дать ясный — от сомнений относительно возможности победы Германии Маннергейм определенно пришел к заключению о неотвратимом ее поражении. Лехмус пишет, что в тот же день вечером после возвращения из Германии маршал пригласил его домой к себе в Хельсинки и просил в присутствии министра обороны Вальдена, находившегося в дружеских отношениях с главнокомандующим, рассказать, какое сложилось мнение у него о закончившемся визите и предстоящем летнем наступлении Германии. Лехмус решил тогда откровенно сказать следующее: «После этой поездки и услышанных мною докладов в ставке Гитлера об обстановке, больше не верю в то, что Германия выйдет победителем или достигнет ничейного результата с Советским Союзом, восточный же поход, по-видимому, закончится фиаско для Гитлера». Маннергейм, по свидетельству докладывавшего, отреагировал так: «Действительно исключительно интересно было услышать, что и Вы пришли в данном случае к тому же самому окончательному заключению».[348] Это означало, по мнению Лехмуса, что маршал сделал радикальную переоценку своих взглядов относительно военной ситуации. Для Маннергейма, очевидно, важно было, что разговор состоялся в присутствии Вальдена, с которым, по всей вероятности, уже предварительно происходил соответствующий обмен мнениями.

Маннергейм безотлагательно проинформировал о своих соображениях, касавшихся оценки военно-политической обстановки, президента, узкий крут руководства в правительстве и начальника генерального штаба. Вместе с тем он был категорически против того, чтобы его мнение было доведено до сведения других лиц, в том числе и до командного состава на фронте.[349]

Однако вскоре события на советско-германском фронте стали развиваться совсем не так, как представлялось Маннергейму. Начавшееся в конце июня 1942 г. германское наступление было успешным. Осуществив глубокий прорыв на воронежском и ворошиловградском направлениях немецкие войска в середине июля стали продвигаться к Сталинграду и Кавказу.

В это время в финской ставке настроения стали заметно меняться. Генерал Туомпо писал в своем дневнике 15 июля: «Крупное наступление Германии… Маршал в хорошей форме и хорошо себя чувствует».[350] Приехавший за день до этого в Северную Финляндию — в Рованиеми — генерал Йодль довел до сведения финского командования, что наступление на Ленинград намечается начать в сентябре. Маршалу уже это было известно из донесения, поступившего из Германии от генерала Талвела.[351] Официально же эти сведения получили подтверждение в подписанной Гитлером 23 июля директиве, где группе армий «Север» давалось указание к началу сентября подготовить захват Ленинграда. Для обеспечения выполнения этой операции предусматривалось направить из Крыма после взятия Севастополя пять дивизий 11-й армии вместе с артиллерией особой мощности, а также передать другие части из резерва. 31 июля намеченная операция получила кодовое название «Нордлихт».[352]

Вряд ли следует недооценивать опасность для Ленинграда планировавшейся операции «Нордлихт». Многое в ходе ее могло зависеть от участия в ней Финляндии. Военные события на северном фланге должны были по замыслу Гитлера развиваться комплексно. Как совершенно правильно писал профессор Т. Полвинен, «следует помнить, что «Нордлихт» не был какой-то самоцелью, а являлся прологом предполагавшегося «Ланхсфанга»»[353] — операции по захвату Мурманска и Кандалакши. О повышенном внимании германских руководства и военного командования в середине лета 1942 г. к северному флангу свидетельствовали визиты в Финляндию из ставки Гитлера генерала А. Иодля, а также Г. Гиммлера. Они вели в Рованиеми переговоры с генералом Дитлем, командовавшим в Заполярье 20-й горной армией. Дитль настойчиво добивался того, чтобы склонить финское военное командование предпринять со своей стороны наступление на беломорском направлении и в ходе его перерезать Мурманскую железную дорогу. Об этом он еще ранее говорил представителю германского главнокомандования при финской ставке генералу Эрфурту, приезжавшему в Рованиеми. Ответ того был таков, что финны могут пойти на это в том случае, если группа армий «Север» возьмет Ленинград или произойдет замена финских войск на Карельском перешейке немецкими.[354]

Находясь в Финляндии несколько дней, Гиммлер встречался с президентом Рюти, премьер-министром Рангелем и выезжал в Миккели, где беседовал с Маннер-геймом. В свою очередь генералы Вольф и Эрфурт обсуждали с генералом Туомпо, судя по всему, оперативные вопросы.[355] Содержание этих бесед осталось неизвестным. Туомпо записал кратко в своем дневнике 31 июля следующее: Вольф тогда «сказал прямо, что скоро на очереди будет Ленинград», а в ответ «я заявил лишь, что это было бы, исходя из нашего положения, первостепенно важным».[356]

Говоря так, Туомпо, конечно же, выражал не только свое личное мнение. Маннергейм после состоявшейся встречи с Гиммлером заявил 2 августа о готовности в принципе согласиться участвовать в операции, имеющей цель перерезать Мурманскую железную дорогу. Вместе с тем, как уже было известно Эрфурту, маршал считал это выполнимым при условии, если в сентябре немецкие войска овладеют Ленинградом. Тогда можно будет использовать в наступлении финские дивизии, находившиеся на Карельском перешейке. К тому же, он рассчитывал на продвижение группы армий «Север» к южному побережью Онежского озера, поскольку это способствовало бы высвобождению еще более значительного количества финских войск в операции на беломорском направлении.[357]

Несомненно, на позицию Маннергейма повлияла сложившаяся обстановка на советско-германском фронте, когда немецкие войска вышли на ближние подступы к Сталинграду и продвигались к Северному Кавказу. К тому же поступали сведения в Миккели и о подготовке к наступлению на ленинградском направлении группы армий «Север». Ее командующий фельдмаршал Г. Кюхлер прибыл в августе в ставку Гитлера с докладом в этой связи. Представитель Финляндии при германском главнокомандовании генерал Талвела был информирован генералом Гальдером по поводу начавшихся приготовлений и был «согласен с планом дальнейших действий группы армий «Север» при наступлении на Ленинград».[358]

Для изложения своих соображений относительно складывавшейся обстановки и позиции германского командования Талвела убыл в Финляндию 13 августа, где состоялось соответствующее совещание. В ставке им было доложено, что Йодль заявил о согласии со всеми предложениями финского главнокомандующего, исключая возможность наступления южнее Ладожского озера.[359]

Йодль настойчиво предлагал Гитлеру, чтобы операцию «Нордлихт» проводил не командующий группой армий «Север», а фельдмаршал Э. Манштейн, руководивший до этого штурмом Севастополя, возглавляя 11-ю армию, соединения и части которой перебрасывались теперь под Ленинград. Имелось, очевидно, в виду, что он обладал в данном случае большим, чем Кюхлер, опытом, необходимым при взятии хорошо защищенного крупного приморского города. На следующий день после проведенного Гитлером 23 августа совещания (с участием Кюхлера), на котором обсуждалось наступление на Ленинград, было поручено осуществлять руководство операцией «Нордлихт» Манштейну. Такое решение являлось само по себе совершенно необычным и явно умаляющим положение фельдмаршала Кюхлера, как командующего группой армий «Север», которая изначально была нацелена на взятие Ленинграда. Добавим к этому, что Манштейн, давно известный своим независимым поведением и своенравностью, не принадлежал к числу тех, кому особо благоволил Гитлер. К исходу 10 сентября 1942 г. было приказано подготовиться к наступлению на Ленинград. Позднее этот срок оказался отодвинутым до 14 сентября.[360]

Планом операции «Нордлихт» предусматривалось на первом этапе начать наступление из района Мги через Неву, изолировать Ленинград с востока, перерезав пути, связывающие его с Ладожским озером, и соединиться с финскими войсками, которые стояли на Карельском перешейке. На втором этапе — осуществить захват города и полное его уничтожение. Финляндии же предлагалось «выразить свои чувства» артиллерийским огнем.[361]

Финское военное руководство считало необходимым более обстоятельно выяснить все связанное с намерением германского главнокомандования начать наступление на Ленинград, и начальник генерального штаба Хейнрикс направился в Винницу, куда с середины июля переместилась ставка Гитлера. 14 августа Хейнрикс встречался с Гитлером, удостоившись завтрака с ним. Финского генерала ознакомили с военной обстановкой Кейтель, Йодль и Гальдер. Талвела также присутствовал там. К сожалению, нет обстоятельных сведений об этой поездке. В дневнике Туомпо также о происходивших событиях с 12 августа и до 20 сентября 1942 г. пропуск в записях. Маннергейм же, исходя из доклада, который сделал ему Хейнрикс после возвращения в Финляндию,[362] записал в своих мемуарах лишь фразу о том, что немцы «приступят теперь, как ранее уже и было заявлено Гитлером, к уничтожению Петербурга».[363]

Между тем, во второй половине августа советские войска на Ленинградском и на Волховском фронтах начали активные наступательные действия. Германское командование вынуждено было использовать для отражения попыток прорвать немецкую оборону южнее Ладожского озера прибывшие из Крыма соединения. 30 августа Гальдер констатировал, что «силы, подготовленные для штурма Ленинграда, все больше и больше используются для сдерживания этого наступления».[364]

В такой обстановке Манштейн, оценивая возможности проведения операции «Нордлихт», пришел к заключению, что нанесение главного улара лучше бы было осуществить со стороны Финляндии, с Карельского перешейка. Вообще же, считал он, наступление следовало одновременно вести с двух направлений — с севера и с юга.[365] Это, естественно, меняло подход к позиции, которую планировала занимать Финляндия при проведении операции «Нордлихт».

Если учесть, что новый замысел Манштейна получил поддержку в ставке Гитлера, то перед финским политическим и военным руководством стала не простая задача. Надо было уже определенно заявить о своем отношении к возможности соучастия финских войск в наступлении на Ленинград, поскольку Йодль 30 августа дал Эрфурту письменное указание довести до сведения военного руководства в Миккели новый подход германского командования к осуществлению операции «Нордлихт» — наступать одновременно с вооруженными силами Финляндии.

Об этом плане Эрфурт сообщил Хейнриксу, последний ответил 2 сентября, что необходимо согласование поставленного вопроса, прежде всего с политическим руководством Финляндии. Через день Хейнрикс официально уведомил Йодля, что предложение немецкого командования «в принципе не отвергается». Ман-нергейм же сделал уточнение, сказав Эрфурту, что участие финнов в операции «Нордлихт» будет «лишь очень скромным».[366] О том, как следовало понимать такое разъяснение осталось неизвестным.

Последовавшие затем события избавили финское командование от конкретизации своих действий, поскольку советские войска, ведя упорные наступательные бои в районе Синявино, а также на ряде других участков Ленинградского и Волховского фронтов, обескровили ударные силы немецкой группировки, готовившейся, в соответствии с оперативным планом «Нордлихт», к захвату Ленинграда. В результате, писал в своих воспоминаниях Манштейн, «вместо запланированного наступления на Ленинград развернулось сражение южнее Ладожского озера… Дивизии нашей армии понесли значительные потери. Вместе с тем была израсходована значительная часть боеприпасов, предназначавшихся для наступления на Ленинград».[367] По оценке советского командования, только на одном лишь синявинском направлении немецкие войска потеряли убитыми и пленными 60 тыс. солдат и офицеров, 200 танков, 260 самолетов, 600 орудий и минометов.[368] Тем самым, по признанию Манштейна, «о наступлении на Ленинград теперь не могло быть и речи».[369]

Однако ставка Гитлера не хотела «расхолаживать» финское военное командование. Спустя три дня после истечения запланированного срока начала операции «Нордлихт» —18 сентября — Талвела передал в Финляндию уведомление Йодля о дальнейших намерениях германского руководства. Сообщалось, что немецкие поиска имеют цель расширить «Шлиссельбургский коридор», после чего повернуть на Ленинград.[370] В свою очередь 19 сентября и по дипломатическому каналу поступило сообщение из Берлина от Кивимяки. Он передавал: «Позавчера Вейссауер сказал, что согласно полученным достоверным данным от одного высокопоставленного лица из военных узнал, что второе наступление на Ленинград, о чем он прежде сообщал, начнется все же этой осенью. Со своей стороны он предполагает, что полностью окруженный Ленинград и изможденное его население, которое в течение зимы подвергалось артиллерийскому обстрелу и бомбардировке в городе, возможно, пойдет на капитуляцию. В этой связи хочу попросить, чтобы все предположения, касающиеся овладения Ленинградом не придавать гласности в Финляндии».[371]

Однако обстановка складывалась так, что Манштейну в это время необходимо было стабилизировать оборону. Удалось же решить такую задачу лишь в первой половине октября. К этому времени части советских войск, писал командующий Ленинградским фронтом Л. А. Говоров, «проведя местные операции на нескольких участках фронта, улучшили свои позиции и обескровили ударную группировку, созданную немцами».[372]

В конечном счете, германское военное командование вынуждено было отложить осуществление намечавшейся операции на неопределенное время. Однако со стороны Финляндии оно все же провело одну операцию на Ладожском озере, готовившуюся в течение мая-июля с целью полностью перекрыть связь с блокированным городом, путем нарушения одной из главных коммуникаций — ладожской «Дороги жизни», связывавшей Ленинград с Большой землей, осуществив захват небольшого острова Сухо. Дело в том, что положение этого острова позволяло контролировать движение по Ладожской трассе. Таким образом, ставилась задача добиться ужесточения блокады Ленинграда.

По своей сути эта операция на этапе позиционной войны подтверждала взаимодействие немецкого и финского командования при осуществлении блокады Ленинграда. В этом отношении нельзя не упомянуть о несостоятельности утверждения одного из финских авторов В. Эрккиля, что «финны не прикасались также к ленинградской снабженческой коммуникации, которая зимой проходила по льду Ладожского озера».[373] Справедливости ради, надо сказать о том, что в том же году финская сторона предпринимала попытку прекратить действие этой линии связи.

Задуманная операция проводилась 22 октября. 30 десантных барж и катеров, а также несколько небольших транспортов, прибывших по Сайменскому каналу и системе озер, предприняли попытку с боем овладеть островом Сухо, но были отброшены, хотя на первом этапе и смогли высадить десант. Официально во главе группы судов, в которые входили десантные баржи, немецкие минные заградители и итальянские торпедные катера, был полковник из финской береговой артиллерии (впоследствии генерал) Э. И. Ярвинен, а фактически боевыми действиями руководил немецкий полковник Зибель.[374]

Для разгрома судов десанта, неожиданно появившихся у острова, потребовалось быстрое введение в действие значительных сил авиации флота и Ленинградского фронта, а также отрядов кораблей Ладожской военной флотилии. Судя по заблаговременно проводившейся подготовке захвата острова Сухо, эта акция предусматривалась, как составная часть планировавшейся операции «Нордлихт». Независимо от проведения общей операции, которая была отложена, посчитали, очевидно, целесообразным осуществить замысел перекрыть Дорогу жизни.

Однако достижение цели захвата Ленинграда в 1942 г. так и осталось не реализованным. Штурма не получилось, но блокада города продолжалась. Неудача постигла осаждавшие город немецкие и финские войска, прежде всего в силу того, что они не были в состоянии сломить сопротивление защитников Ленинграда. Попытка еще туже затянуть блокадный узел, чтобы таким образом добиться абсолютной изоляции города, также не удалась.

Примечания:

2

Барышников Н. И., Барышников В. Н. Финляндия во Второй мировой войне. Л., 1985; Barysnikov N. I., Barysnikov V. N. Suomi II maailmansodassa. Hels. — Vaasa, 1988; Барышников Н. И., Барышников В. Н., Федоров В. Г. Финляндия во Второй мировой войне. Л., 1989.

3

Helsingin Sanomat, 1988, 30.9; 2.9.

24

Sota-arkisto (SA), Т. К. N 701.

25

Vehvilainen О. Jatkosodan kujanjuoksu. Porvoo-Hels.-Juva, 1982, s. 4.

26

Vilkuna К. Sanan valvonta. Sensuuri 1939–1944. Hels., 1962, s. 60.

27

По обе стороны Карельского фронта 1941–1944. Документы и материалы. Петрозаводск, 1995, с. 59.

28

Там же.

29

Rusi A. Lehdistosensuuri jatkosodassa. Sanan valvonta sodankaynnin valineena 1941–1944. Hels., 1982, s. 105.

30

Ibid. s. 130; Vilkuna К. Op. cit., s. 60.

31

Salminen E. Propaganda rintamajoukoissa 1941–1944. Suomen armeijan valistustoiminta ja mielialojen ohjaus jatkosodan aikana. Hels., 1976, s. 82.

32

Войонмаа В. Дипломатическая почта. M., 1984, с. 39.

33

Lundin C. L. Finland in the Second Wodd War. Broomington, 1957, p. 137.

34

Войонмаа В. Указ. соч., с. 40.

35

PokinenT. BarbarossastaTeheranun. Porvoo-Hels.-Juva, 1979, s. 108.

36

Ulkoasiainministerion arkisto (UM), 12 L. Sahke Suomen ulkomaan edustajistoille 11.11.1941: Ankara, Berliini, Beme, Bucarest, Budapest, Madrid, Vichy, Rome, Stockholm, Washington, Tokio.

37

Akten zur Deutschen Auswartigen Politik 1918–1945. Serie D. Band XIII/1, s. 301.

245

Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Т. 1. М., 1986, с. 28.

246

Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны 1941–1945. Т. 1. М., 1983, с. 115.

247

Там же, с. 115–116. В мемуарах У. Черчилля, однако, содержится другая интерпретация этого разговора. Английский премьер-министр пишет, что 4 сентября сам Майский поставил перед ним «вопрос о разрыве нами отношений с Финляндией», хотя известно, что эти отношения к этому времени были уже разорваны, (см.: Черчилль У. Вторая мировая война. Кн. 2. Т. 3–4. М., 1991, с. 240).

248

Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Т. 1, с. 31.

249

UM, 110 В 1. Jдlkikaikuja erikoisrauhanhuhuista.

250

Ibid. 12 L. Salasahke A. Pakaslahti Washingtoniin 8.9.1941: Kuinka suhtaudumme Pietarin valloittamiseen?; Salasahke Washingtonista 9.9.1941: Suomi taistelee vain Venajalla.

251

Ibid. 12 L. Washingtonin-lahetyston raportti, 26.09.1941; Jalkikaikuja erikoisrauhanhuhuista.

252

Ibid. 110 В 1. Jalkikaikuja erikoisrauhanhuhuista.

253

Ibid. 12 L. Washingtonin-lahetyston raportti, 26.09.1941.

254

Ibid. 110 В 1. Jдlkikaikuja erikoisrauhanhuhuista.

255

KA, Risto Rytin kokoelma. Rytin muistio, IV. Sotasyyilisyysoikeudenkaynti, mappi 1. Kansio 28; UM., 12 L. Salasahke Bernista, 3.09.1941; Salasahke Vichysta, 4.09.1941; 110 В 1. Jalkikaikuja erikoisrauhanhuhuista.

256

Ibid. Salasahke Buenos Airesista, 1.09.1941.

257

KA, Risto Rytin kokoelma. Suomen lahetysto, Berliinissa, 26.09.1941: R. Wittingelle luottamuksellinen, T. М. Kivimaki.

258

Ibidem.

259

UM, 110 Bl. Puhelinsanoma. Valdon Tiedoituslaitoksesta, 27.09.1941.

260

Войонмаа В. Указ. соч., с. 51.

261

Там же, с. 52.

262

Там же, с. 55.

263

UM, 12 L. Salasahke Washingtonista, 27.09.1941.

264

KA, Risto Rytin kokoelma. Suomen lahetysto, Berliinissa, 6.10.1941: Т. М. Kivimaki — R.Wittingelle.

265

Ibidem.

266

Blucher W. Op. cit., s. 255.

267

UM, 110 Bl. Jalkikaikuja erikoisrauhanhuhuista; 12 L. Salasahke Washingtonista, 3.10.1941.

268

Цит. по: Schwartz A. America and the Russo-Finnish War. Washington, 1960,p.67.

269

UM, 110 Bl. Jalkikaikuja erikoisrauhanhuhuista; 12 L. Salasahke Washingtonista, 6.10.1941.

270

Ibidem.

271

Ibid. 12 L. Ulkoasiainministerion poliittisia tiedoituksia 7.11.1941, N44.

272

Schwartz A. Op. cit., p. 67.

273

Ibid., p. 67–68.

274

Ibid., p. 68.

275

UM, 12 L. Ulkoasiainministerion poliittisia tiedoituksia 7.11.1941, N44.

276

Ibidem.

277

Ibid. Salasahke Washingtonista, 30.10.1941; Ulkoasiainministerion poliittisia tiedoituksia 7.11.1941, N 44.

278

Schwartz A. Op. cit, p. 68.

279

UM. 12 L. Ulkoasiainministerion poliittisia tiedoituksia 7.11.1941, N44.

280

Schwartz A. Op. cit, p. 69.

281

Ibidem.

282

Цит. по: Rusi A. Op. cit., s. 170.

283

Akten zur deutschen auswartigen Politik. Serie D. Band ХШ, 2, s. 588; Polvinen T. Suomi suurvaltojen polittikassa 1941–1944. Porvoo-Hels, 1964, s. 52.

284

UM, 12 L. A. Pakaslahden sahke T. М. Kivimaelle 1.7.1940; KA, Risto Rytin kokoelma. Suomen lahetysto, Berliinissa, 28.10.1941: T. М. Kivimaki — R. Wittingelle.

285

Войонмаа В. Указ. соч., с. 56.

286

KA, Risto Rytin kokoelma. Rytin muistio, IV. Sotasyylisyysoikeudenkaynti, mappi 1. Kansio 28.

287

Войонмаа В. Указ. соч., с. 59.

288

UM. 12 L. Ulkoasiainministerion poliittisia tiedoituksia 20.11.1941, N45.

289

Ibid. Tulevat sahkeet. Sahke Washingtonista, 13.11.1941; 12 L. Ulkoasiainministerion poliittisia tiedoituksia 20.11.1941, N 45.

290

Ibid., 12 L. Salasahke Washingtonista, 18.11.1941; Ulkoasiainministerion poliittisia tiedoituksia 20.11.1941, N 45.

291

Schwartz A. Op. cit., p. 72.

292

Polvinen T. Op. cit I: 1941–1943, s. 71.

293

Blucher W. Op. cit, s. 267.

294

Kivimaki Т. M. Op. cit., s. 216.

295

Blucher W. Op. cit., s. 267; Polvinen T. Op. cit. I: 1941–1943, s. 54.

296

Войонмаа В. Указ. соч., с. 63–64.

297

Blucher W. Op. cit., s. 267.

298

Polvinen T. Op. cit. I: 1941–1943, s. 76.

299

UM. 5 С 5. Suomen lahetysto, Berliinissa, 2.12.1941: MinisteriWittingin Berliinin vierailu.

300

Ibid., 12 L. Salasahkeet Washingtonista, 24, 25.11.1941.

301

Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентом США и премьер-министром Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Т. 1, с. 45; Черчилль У. Указ. соч., с. 245.

302

Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны 1941–1945. Т. 1, с. 179.

303

Seppala H. Suomi hyokkaajana 1941, s. 199.

304

Ibid., s. 200.

305

Войонмаа В. Указ. соч., с. 68.

306

Черчилль У. Указ. соч., с. 246; Mannerhem C.G. Op. cit., s. 366.

307

Mannerhem С. G. Op.cit., s. 369.

308

Ibid., s. 367; Черчилль У. Указ. соч., с. 247.

309

Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны 1941–1945. Т. 1, с. 183.

310

Черчилль У. Указ. соч., с. 247.

311

Mannerhem С. G. Op.cit, s. 369.

312

Blucher W. Op. cit, s. 273.

313

Ржешевский О. А. Война и дипломатия. Документы, комментарии (1941–1942). M., 1997, с. 17.

314

Там же, с. 40.

315

Там же, с. 27.

316

Seppala H. Suomi hyokkaajana 1941, s. 232.

317

Manninen O. Suur-Suomen aariviivat, s. 153,259, 312.

318

Войонмаа В. Указ. соч., с. 89.

319

Там же, с. 90.

320

Rusi A. Op. cit, s. 226.

321

SA.. Kannaksen ryhman esikunta, operatiivinen osasto, N 748/voL, ups/201c/sal.

322

Вихвайнен Т. Сталин и финны. СПб, 2000, с. 165.

323

UM, 110 А 3. Sahke Helsingista, 21.04.1942.

324

Manninen O. Suur-Suomen aariviivat, s. 162.

325

Войонмаа В. Указ. соч., с. 47.

326

Lehmus К. Op. cit., s. 227.

327

SA. PK 1172/15. Heinrichsin muistiinpanoja Saksan matkoilta 1941. Далее цитируется этот документ.

328

Polvinen Т. Op.cit I: 1941–1943, s. 57.

329

Цит. по: Tervasmaki V. Op. cit., s. 100.

330

Mannerheim С. G. Op. cit, s. 377.

331

Цит. по: Jagerskiold S. Op. cit., s. 243.

332

Ibidem; Erfurth W. Murmannin radan ongelma. Porvoo, 1952, s. 48; Polvinen T. Op. cit 1: 1941–1943, s. 57.

333

SA. Kannaksen ryhman esikunta, operadivinen osasto, N 748 /vol. ups./201c/sal., 24.05.1942.

334

История Второй мировой войны 1939–1945. Т. 5. M., 1975, с.119.

335

Из застольных бесед в ставке Гитлера // Новая и новейшая история, 1992, № 4, с. 178.

336

Дворянский Е., Ярошенко А. В огненном кольце. Таллинн, 1977,с. 104.

337

Из застольных бесед в ставке Гитлера, с 178.

338

Mannerheim G. Op. cit., s. 407.

339

Ibidem; Jagerskiold S. Op. cit., s. 318.

340

Мери В. Карл Густав Маннергейм — маршал Финляндии. M., 1997,с. 169.

341

Lehmus К. Op. cit, s. 89, 92.

342

Manninen O. Suur-Suomen aariviivat, s. 307.

343

Mannerheim G. Op. cit., s. 407.

344

Lehmus К. Op. cit., s. 89.

345

Mannerheim G. Op. cit., s. 408, 409.

346

Lehmus К. Op. cit., s. 97.

347

См.: Mannerheim G. Op. cit, s. 411; Jagerskiold S. Op. cit., s. 256.

348

Lehmus К. Op. cit, s. 100,101.

349

Tervasmaki V. Op. cit, s. 110.

350

Tuompo W. E. Op. cit., s. 149.

351

Ibid., s.l 55.

352

Polvinen Т. Op. cit. I: 1941–1943, s. 138; Дерр Г. Поход на Сталинград. М., 1957, с. 138.

353

Polvinen Т. Op. cit. 1:1941–1943, s. 139.

354

Erfurth W. Op. cit., s. 51–52.

355

Jokipii М. Himmlerin Suomen-matka v. 1942 // Historiallinen Arkisto, 1962, N 5, s. 420.

356

Tuompo W.E. Op. cit, s. 155.

357

Polvinen Т. Op. cit. I: 1941–1943, s. 137.

358

Гальдер Ф. Военный дневник. Т. 3, кн. 2. М., 1971, с. 321.

359

Polvinen T. Op. cit. I: 1941–1943, s. 138.

360

Haupt W. Heeresgruppe Nord. 1941–1945. Bad Nauheim, 1966. S. 134.

361

Ibidem; Talvela P. Sotilaan elama. Muistelmat. II. Jyvдskylд, 1977, s. 179; Манштейн Э. Утерянные победы. М., 1957, с. 265–266.

362

В военном архиве Финляндии не обнаружен письменный доклад Э. Хейнрикса о его поездке.

363

Mannerheim G. Op. dt., s. 412.

364

Гальдер Ф. Указ. соч., с. 332.

365

Greiner H. Die oberste Wehrmachtfuhrung 1939–1943. Wiesbaden, 1951, s. 406; Ziemke E.F. The German Northern Theater of Opeta-tions 1940–1945. Washington, 1960, p. 234.

366

Erfurth W. Op. dt., s. 55–56.

367

Манштейн Э. Указ. соч., с. 266, 267.

368

Мерецков К. А. На службе народу. М., 1968, с. 315.

369

Манштейн Э. Указ. соч., с. 267.

370

Talvela P. Op. dt., II, s. 184–185.

371

UM 5С5. Ulkoasiainministeriolle. Hajatietoja XXXI, 19.09.1942.

372

Цит. по: История ордена Ленина Ленинградского военного округа. М., 1974, с. 241.

373

Erkkila V. Vaiettu sota. Neuvostoliiton pardsaanien iskut suomalaisiin kyliin. Hels., 1998, s.151.

374

Чероков В. С. Противодесантная операция у о. Сухо // Краснознаменный Балтийский флот в Великой Отечественной войне 1941–1945. М., 1981, с. 240.