В течение первых четырех дней Великой Отечественной войны, начавшейся 22 июня 1941 г., для советского правительства и военного командования оставалась загадкой обстановка у северных и северо-западных рубежей страны: вблизи их находились сконцентрированные немецкие и финские войска, но они не развертывали боевых действий. Здесь стала вторгаться лишь со стороны Финляндии в воздушное пространство СССР немецкая авиация. Это произошло 23 июня в 3 часа 45 минут. Тогда немецкие бомбардировщики, вылетевшие из Восточной Пруссии, в процессе налета на район Ленинграда-Кронштадта использовали Финляндию для своего базирования. Путь их пролегал над ее территорией с последующей посадкой при возвращении на финском аэродроме. В водах Финского залива, в фарватере между Ленинградом и Кронштадтом, ими сбрасывались 1 000-килограммовые мины.[73] Не было никакой гарантии, что не последуют в дальнейшем новые налеты. При этом создавалась угроза бомбардировки Ленинграда непосредственно с территории Финляндии, где на шести финских аэродромах уже базировались немецкие самолеты.[74]

Казалось, что Финляндия вот-вот вступит в войну и тогда Ленинград окажется в опасности не только с воздуха. «Трудно было найти причину тому, — вспоминал впоследствии бывший командующий войсками Ленинградского военного округа генерал М. М. Попов, — что ни немцы, ни финны не начали сразу же наступление одновременно с развертыванием боевых действий на западных границах».[75]

Между тем Гитлер в своей речи, произнесенной 22 июня, сказал, что на Севере немецкие войска сражаются в союзе с «героическими финскими братьями по оружию», которых возглавляет маршал.[76] Это же самое фактически подтвердил в тот же день и германский посол в Москве Шуленбург, встретившись с В. М. Молотовым в половине шестого утра, когда сообщил о начале войны с Советским Союзом. На поставленный Молотовым вопрос относительно выезда германского посольства из СССР Шуленбург без колебаний ответил, что «… выезд через западную границу невозможен, так как Румыния и Финляндия совместно с Германией тоже должны выступить».[77]

Какие, следовательно, могли быть неясности и сомнения: Финляндия вступит в войну вместе с Германией. Накануне вечером в Берлине посланник Т. М. Кивимяки уже получал поздравления в этой связи и пожелания успехов Финляндии. В своем донесении в Хельсинки он сообщал: «Вечером перед началом войны я был на ужине, на котором принимали участие генерал Г. Томас, главный спортивный руководитель фон Шаммер и Остер, а также другие высокопоставленные лица. Тогда без всякого говорили, что война вспыхнет в эту ночь, и в своих поздравлениях желали успеха Великой Финляндии с выражением вдобавок еще и такого пожелания: «Петербургу стать ее столицей»». Заметим здесь особо, перспективы рисовались, отнюдь, не такие, что Финляндия вернется лишь к границам 1939 г. И это весьма существенно. Когда же, сообщает далее Кивимяки, он был в 4 часа 30 минут утра приглашен Иоахимом Риббентропом на аудиенцию конфиденциального характера, то тот заявил, что «Финляндия получит вознаграждение» и пожелал «крепкого братства по оружию».

А 24 июня состоялось вручение финским посланником в Берлине награды Г. Герингу — Железного креста с цепью. Польщенный этим, рейхсмаршал сказал следующее: «Финляндия сможет теперь сражаться вместе с Германией за обладание таких границ, которые будет гораздо легче защищать и, чтобы при этом имелись в виду этнические факторы». Передавая по телеграфу президенту Рюти в тот же день дословное заявление Геринга, Кивимяки сообщил: «Мы можем теперь взять что захотим, также и Петербург, который, как и Москву, лучше уничтожить… Россию надо разбить на небольшие государства».[78] С этой телеграммой на следующий день были ознакомлены маршал Маннергейм, премьер-министр Рангель и министр иностранных дел Виттинг.

Германское руководство, принимая во внимание, что Финляндия должна вступить в войну несколькими днями позже, давало в этой связи свою рекомендацию о необходимости замаскировать агрессивный ее характер. В частности, Геринг в упомянутой беседе с Кивимяки наставлял его: «Надо принять во внимание такое тактическое соображение, что Финляндия включается в оборонительную, а не агрессивную войну».[79] В Министерстве иностранных дел Финляндии лицом, ознакомившимся с донесением из Берлина (очевидно, Виттингом), было отмечено на полях текста именно это место.

Советскому руководству в сложившейся обстановке, единственно правильным казалось принять все необходимые меры, чтобы отразить готовящееся широкомасштабное нападение с территории Финляндии, воздерживаясь, однако, при этом от упреждающих мер. Нарком обороны С. К. Тимошенко утром 22 июня (в 4 часа 30 минут) передал в штаб Ленинградского военного округа указание, не допускать ничего такого, что могло бы обострить отношения с Финляндией. В 10 часов утра он еще раз предупредил по телефону начальника штаба округа генерал-майора Д. Н. Никишева, что надо «принять меры, исключающие провоцирование финнов на войну». К этому времени была получена также директива из Наркомата обороны, предписывавшая сделать все необходимое для защиты государственной границы и до особых указаний не предпринимать каких-либо действий авиацией над территорией Финляндии.[80]

Одновременно советское правительство постаралось выяснить позицию Финляндии в связи с начавшейся агрессией Германии. На запрос, сделанный 22 июня советским посланником в Хельсинки П. Д. Орловым об отношении Финляндии к начавшейся войне, министр иностранных дел Виттинг ответил, что «парламент будет рассматривать это дело 25.6.»[81] (обратим внимание на названную дату: 25 июня!).

На следующий день в Москве в Народный комиссариат иностранных дел был приглашен на беседу финляндский посланник П. Хюннинен. Молотов не получил от него ясного ответа относительно намерений финского правительства, хотя вопрос был поставлен в категорической форме: примкнула ли Финляндия к Германии или нет?[82] Хюннинен сослался на то, что не получил из Хельсинки никаких указаний.[83]

В целом финское руководство пыталось представить дело таким образом, что страна не собирается принимать участие в войне Германии против Советского Союза. Более того, финские дипломаты, работающие за рубежом, акцентировали внимание на констатации, сделанной советским полпредом П. Д. Орловым, о том, что дружественные отношения между Финляндией и Россией продолжаются».[84] Имелось в виду предостеречь тем самым как США, так и Англию, чтобы они не рассматривали Финляндию, как соучастника агрессии, предпринятой Германией, несмотря на то, что Гитлер уже сказал об этом 22 июня. В Лондон и Вашингтон были направлены из Хельсинки еще и официальные сообщения, в которых говорилось, что «Финляндия вне войны, отношения с Россией продолжаются, военное положение носит со стороны Финляндии оборонительный характер».[85]

Но в явно щекотливом положении оказалось правительство Финляндии в силу того, что Гитлером было официально заявлено о взаимодействии финских войск с германской армией. Эта речь была уже опубликована на первой полосе крупнейшей в стране газеты «Хельсингин Саномат». Генерал В. Е. Туомпо, действовавший в ставке Маннергейма, записал в своем служебном дневнике, что сказанное Гитлером 22 июня неожиданно «ставит нас в трудное положение».[86] В связи с этим в Берлин поступила просьба от немецкого посланника в Хельсинки Блюхера, чтобы в официальной печати Германии «повторно не говорили о Финляндии как о союзнике».[87] А в самой стране были срочно конфискованы выпущенные газеты с речью Гитлера.[88]

Чтобы как-то выйти из затруднительного положения Рюти стал камуфлировать произошедшее, заявив 23 июня представителям шведской печати, что «только лишь нападение извне может заставить Финляндию отказаться от нейтралитета».[89] Это означало, что финское руководство будет ждать какого-либо повода, чтобы представить Советский Союз нападающей стороной и объявить ему войну. В течение 22–24 июня в ставке Маннергейма тщательно регистрировали все то, что могло бы квалифицироваться как нарушение пограничного режима с Советской стороны.[90]

Но для Советского Союза было бы безумием нападать на Финляндию в условиях развернувшейся против него широкомасштабной агрессии со стороны фашистской Германии. Прав был американский профессор Ч. Лундин, писавший, что «русские потеряли бы совсем рассудок, если создали бы перед лицом вторжения непобедимой до тех пор военной машины Гитлера еще один действующий фронт».[91]

Характерно, что уже 23 июня в Хельсинки прибыли сообщения из США о высказывавшей там надежды, «что правительство Финляндии сможет остаться вне войны». Англичане также, в свою очередь, информировали финское руководство, что «Лондон исходит из рассмотрения продолжающегося нормального развития отношений с Финляндией».[92]

Однако наличие немецких войск и авиации на финской территории вызывало соответствующие вопросы. Финляндское руководство оказалось явно в крайне затруднительном положении, когда из Вашингтона стали выяснять: «Соответствует ли действительности… что боевые самолеты проникают с территории Финляндии для бомбардировок русских? Пытаются ли немецкие войска проникнуть в Россию из Финляндии?».[93]

Тем более для советского командования, получавшего информацию о происходившем сосредоточении немецкой авиации на аэродромах Финляндии, становилось ясно насколько это опасно в особенности для Ленинграда. Пленные летчики с уже первого сбитого над Карельским перешейком «Юнкерса-88» показали о приобретенном большом опыте бомбардировок городов Англии и других западных стран. «Нужно было принимать срочные меры, чтобы избавить Ленинград от участи городов, подвергнувшихся яростной бомбардировке в первые же часы войны», — писал в своих мемуарах командующий ВВС Северного фронта генерал (впоследствии главный маршал авиации) А. А. Новиков.[94] Пассивное наблюдение за использованием немецкой авиацией финских аэродромов и тем более за сосредоточением там самолетов вермахта становилось недопустимым.

В такой обстановке в Москве посчитали необходимым действовать в духе одного из положений плана принятия мер на случай войны с Германией и ее союзниками (датирован 15 мая 1941 г.), где речь шла об упреждающих действиях советских войск в отношении противника. В нем, в частности, указывалось, что в случае создания реальной угрозы нанесения по СССР «внезапного удара» требовалось не допустить этого и «не давать инициативы действий».[95] В штабе ВВС Северного фронта перешли в данном случае к разработке конкретного плана проведения операции по нанесению бомбового удара по ряду аэродромов Финляндии, чтобы исключить возможность использования их немецкой авиацией и уничтожить там германские самолеты. Суть этого плана была изложена М. М. Попову, который в свою очередь доложил о предложенном замысле маршалу С. К. Тимошенко. «Нарком проконсультировался в еще более высоких инстанциях, — писал А. А. Новиков, — и решение было получено». Не исключено, что как раз в этой связи А. А. Жданов прибыл в Москву и вечером 24 июня в течение получаса находился у И. Сталина.[96] Именно в тот же день план воздушной операции был окончательно утвержден: намечалось подвергнуть бомбардировке несколько аэродромов Финляндии, а также Северной Норвегии и уничтожить находившиеся там немецкие самолеты.

Упреждающий удар был нанесен советской авиацией на рассвете 25 июня по 18 аэродромам в Финляндии и Норвегии. В этой операции принимали участие 260 бомбардировщиков и 225 истребителей. В результате, по данным советских источников, было уничтожено 30 самолетов на земле и 11 сбито в воздушных боях (эти сведения имеют, однако, расхождения с данными, приводимыми финскими авторами).[97]

В Москве считали необходимым уведомить финляндское правительство, что это вынужденная мера с советской стороны, направленная исключительно против агрессивных действий Германии. Но телефонно-телеграфная связь с Хельсинки оказалась загадочно прерванной уже с самого начала осуществления плана «Барбаросса». И это было, конечно, не случайно. Как заметил финский историк Лаури Хаатая, кабинет министров Финляндии «до последнего момента опасался такой возможности, что Советский Союз попытается повлиять на позицию Финляндии дипломатическим путем».[98]

Оставалась все же возможность использовать еще один способ. В день налета советской авиации из Москвы по радио было передано разъяснение Финляндии, что предпринятый удар всецело направлен лишь против германских ВВС.[99] Кстати, показательным в этом смысле являлся тот факт, что от него почти не пострадала финская авиация. Ее потери составили всего три самолета.[100]

Проведение советским командованием операции против германского люфтваффе на территории Финляндии важно было для пресечения действий его группировки в направлении Ленинграда с севера. В результате ее до августа 1941 г. ни один немецкий бомбардировщик не проникал больше в воздушное пространство города. Но нанесение удара советской авиацией, по словам Сеппяля, «облегчило» положение финского правительства,[101] искавшего подходящий предлог, чтобы объявить войну СССР, представив свою страну «жертвой нападения». В тот же день германский посланник Блюхер стал торопить в свою очередь правительство Финляндии принять «окончательное решение о войне» с СССР, указывая, что затем может «не удастся получить возможность выдвинуть причину для разрыва отношений с Советским Союзом».[102]

Но убеждать Блюхеру финское руководство в необходимости объявления СССР войны было не нужно. Оно само прекрасно понимало, что нельзя упустить удобный повод для этого. «Если бы Финляндия хотела сохранить мир, — писал впоследствии бывший премьер-министр Э. Линкомиес, — то, очевидно, естественнее было бы, прежде чем объявить состояние войны, попытаться выяснить у советского правительства его намерения».[103]

Так, однако, не случилось. Решение о вступлении Финляндии в войну было принято без промедления, в тот же день. При этом правительство смогло провести его через парламент, избежав дебатов. Удалось все сделать так, чтобы ограничиться лишь заявлением премьер-министра в парламенте и поддерживающими его выступлениями лидеров парламентских фракций. Вечером на закрытом парламентском заседании выступил премьер-министр Рангель. Его речь, не рассматривавшаяся предварительно правительством, была выдержана в ультра патриотическом духе, преследовавшем цель замаскировать факт заблаговременной подготовки Финляндии к вступлению в войну вместе с Германией. Изображалось произошедшее так, что Советский Союз предпринял «нападение» с целью «ликвидировать финский народ». В силу этого, сказал Рангель, «страна должна обороняться всеми имеющимися средствами». Призывая к одобрению вступления Финляндии в войну, он заявил, что «минные речи не помогут», а «требуются действия».[104]

В таком же направлении выступили от имени своих парламентских фракций В. Таннер, Ю. Ниукканен, Б. Салмиала и другие. Наиболее откровенно о целях вступления Финляндии в войну заявил представитель партии фашистского толка «Патриотическое народное движение» Салмиала. «Нам необходимо объединить теперь вместе все финские племена, — сказал он, — нам нужно осуществить идею создания Великой Финляндии и добиться того, чтобы передвинуть границы (из зала парламента: «Куда?»), — туда, где проходит самая прямая линия от Белого моря до Ладожского озера (из зала: «Не надо говорить всего того, о чем думаешь!»). Это закрытое заседание».[105]

Только депутат К. Вийк, представлявший «шестерку» левых социал-демократов, выступил с реалистических позиций. Он сказал, что Финляндия утратит свою самостоятельность, включившись в чуждую ей войну в «иностранных интересах»; ей надо проводить политику нейтралитета и мира. «Если бы нашему народу, — подчеркнул Вийк, — была предоставлена полная возможность высказать свое мнение, то он, несомненно, с еще большей силой заявил бы о своем стремлении к самостоятельности и миру».[106]

В атмосфере, созданной в парламенте дезинформации о политике Советского Союза и о его отношении к Финляндии, заявление Рангеля получило одобрение. Как отмечал впоследствии один из депутатов от Социал-демократической партии Аатос Виртанен, «парламент выразил свое доверие правительству, находясь почти совершенно в неведении».[107] Эту же мысль относительно неосведомленности парламентариев подтверждает профессор Ёкипии. Он пишет, что «широкое тайное сотрудничество с немцами скрывалось от них».[108]

26 июня президент Рюти в выступлении по радио официально объявил, что Финляндия находится в состоянии войны с Советским Союзом. Утверждая, что она подверглась нападению с его стороны и маскируя истинное положение дел о заблаговременной подготовке вместе с Германией агрессии против СССР, он заявил, что Финляндией будет вестись «вторая освободительная война». Полпред в Хельсинки Орлов в этот же день в письменном обращении к Виттингу указал на несостоятельность обвинений, выдвинутых против Советского Союза. «Нападение германских сил на СССР с территории Финляндии вынудило Союз Советских Социалистических Республик, — заявил он, — принять ответные меры против германских аэродромов и германских сил, находящихся в Финляндии».[109]

Но в Хельсинки официально стали истолковывать смысл произошедшего 25 июня как «советскую агрессию». Вместе с тем средствами пропаганды утверждалось, будто финны вступают в войну не в качестве союзника Гитлера, а лишь как «братья по оружию», во имя исключительно собственных национальных интересов. Эта же мысль легла в основу срочно ушедших в Лондон и Вашингтон телеграмм, где отмечалось, что «положение Финляндии изменилось», «Россия открыто выступила против Финляндии» и «начала войну».[110] Одновременно в дипломатической информации из Хельсинки также подчеркивалось, что будто бы вступление в войну вынужденная мера и это не должно повлиять на отношения с Англией и США, поскольку Финляндия лишь «совместно воюющая с Германией сторона в борьбе против России».[111]

Вместе с тем открытый переход Финляндии на позиции фашистской Германии вызвал довольно сильную негативную реакцию за рубежом в целом ряде стран и более всего в Англии. В Лондоне уже 26 июня посланник Финляндии имел личную встречу с министром иностранных дел А. Иденом. В ходе состоявшейся беседы финляндскому дипломатическому представителю прямо было заявлено, что в случае начала военных действий между Финляндией и Советским Союзом «может сложиться опасная ситуация».[112] Для Хельсинки особенно было неприятно, что действия с финской стороны осуждались в Соединенных Штатах Америки. В госдепартаменте США срочно отменили готовившуюся до этого пресс-конференцию по финляндскому вопросу, где собирались, по информации, которой располагало финское представительство в Вашингтоне, «разъяснить», что «Финляндия намерена оставаться вне войны».[113] Более того, финский посланник X. Прокопе докладывал в МИД Финляндии 28 июня: «По наблюдению дипломатического представительства в начале недели плохо повлияла поступившая информация из Берлина относительно объявления Финляндией войны, а также то, что она первой приступает к боям».[114] В Хельсинки тогда вынуждены были оправдываться, заявив о ведении лишь сепаратной, обособленной от Германии войны против Советского Союза.

30 июня 1941 г. в Вашингтоне потребовали от Прокопе, чтобы финляндское правительство во всеуслышание сообщило о своих намерениях, «которые совершенно не идентичны интересам, преследуемым Германией».[115] В противном же случае финляндское руководство должно было учитывать возможные последствия возникновения войны с англосаксонскими странами.[116] На это реакция в Хельсинки была уклончивой. Да и как можно было отмежеваться от Германии, если ее войска занимали всю Северную Финляндию. Так, горнострелковый корпус «Норвегия» генерал-полковника Э. Дитля был, уже, развернут для действий на мурманском направлении, а 36-й армейский корпус генерал-лейтенанта X. Фейге вышел на исходные рубежи для наступления на кандалакшском направлении. В состав немецкой группировки войск в Заполярье оказался включенным III финский армейский корпус генерал-майора X. Сийласвуо, частям которого предстояло продвигаться на ухтинском и кестеньгском направлениях. Теперь Сийласвуо должен был выполнять приказы не маршала Маннергейма, а командующего Лапландской армии германского вермахта генерал-полковника Н. Фалькенхорста.

Не были самостоятельными действия Финляндии и на море. Финские подводные лодки совместно с ВМС Германии осуществили еще до 25 июня минирование территориальных вод Советского Союза в Финском заливе.[117] А время начала наступления финской армии также определялось не в ставке Маннергейма, а германским военным руководством. Непосредственно при финском главнокомандующем уже находился немецкий генерал В. Эрфурт, осуществлявший связь с германским командованием.[118]

Итак, спустя три дня после нападения Германии на Советский Союз, 26 июня, в Финляндии официально объявили, что страна находится в состоянии войны с СССР. Однако маскировка самой сущности агрессии продолжалась, несмотря на тот очевидный факт, что финское военное командование действовало в соответствии с планом «Барбаросса». Официально же в Хельсинки объясняли, что Финляндия ведет «свою обособленную оборонительную войну». Название ей было дано, как уже отмечалось, сначала «летняя», а через некоторое время она стала именоваться «войной-продолжением».

Однако, о том, что теперь война с финской стороны была отнюдь не оборонительной, а имела наступательный характер, красноречиво свидетельствовало соотношение сил. После проведенной в Финляндии мобилизации численность ее армии достигла 475 тысяч человек.[119] Войска Северного фронта, образованного на базе Ленинградского военного округа, насчитывали около 240 тысяч, но противостояли они не только финской армии, а и войскам немецкой армии «Лапландия» в Заполярье. Поэтому у наступавших финских войск был почти двукратный численный перевес над войсками Северного фронта.[120] Правда, они существенно уступали в танковых, военно-воздушных и военно-морских силах.

В свете рассматриваемых событий начала войны уместно поставить следующие вопросы:

Может быть, все же была допущена с советской стороны ошибка, когда решили отдать распоряжение о нанесении удара с воздуха по ряду финских аэродромов, использовавшихся немецкой авиацией в первые дни начавшейся против СССР агрессии?

Быть может, если бы этого не произошло, Финляндия не вступила бы в войну и не стала соучастником этой агрессии?

Допустим, что, действительно, следовало бы воздержаться от предпринятого упреждающего удара по финским аэродромам, которые были предоставлены германским ВВС. Тогда бы Финляндия, может, и не вступила бы в войну 25 июня. Но все же, сколько времени она смогла бы еще выдержать свой «нейтралитет»? Очевидно, не дольше 10 июля. Ведь к этому времени немецкая группа армий «Север», наступавшая на Ленинград с юго-запада, достигла района Пскова. В соответствии с согласованным между генеральными штабами Германии и Финляндии оперативным планом, финские войска должны были именно с этого момента перейти в решительное наступление севернее Ладожского озера. Целью было, продвигаясь вдоль его побережья на юг, выйти на соединение с немецкой группой армий «Север».

Так события реально и развернулись: 10 июля Карельская армия по приказу маршала Маннергейма перешла в наступление, следуя согласованному с германским командованием оперативному плану.

Но до того, как это произошло, Финляндия уже в течение полумесяца находилась в состоянии войны. Финская армия и располагавшаяся в Заполярье немецкая группировка, начав вторжение на территорию СССР, получили должный отпор советских войск. Развернулись приграничные бои, существенно отличавшиеся от тех, которые происходили на западном направлении советско-германского фронта. На этом следует особо остановиться в контексте рассматриваемой битвы за Ленинград.

Упоминавшийся ранее финский военный историк Сеппяля отметил одно важное обстоятельство, на которое в Финляндии другие исследователи не обращают внимания. Суть его содержится в книге «Финляндия как агрессор 1941 г.». Он пишет, что вступление в боевые действия финской армии позднее имело такую отрицательную сторону, как утрату фактора внезапности. Тем самым советские войска получали возможность использовать время для укрепления своей обороны, а это было сопряжено с большими потерями с финской стороны в ходе наступления севернее Ленинграда.[121] В подкрепление своей мысли Сеппяля сослался на публикацию генерал-полковника А. С. Желтова, в которой говорилось, что противостоявшие финской армии советские войска для укрепления своей обороны и перегруппировки имели 7—15 суток.[122]

Суждения Сеппяля о том, что фактора внезапности для войск Ленинградского военного округа не было, требует осмысления. Сеппяля, безусловно, прав, когда критикует позицию своего коллеги военного историка Тауно Куоса, который утверждал в периодической печати в 1982 г., что в рассматриваемой ситуации эффект внезапности будто бы не имел никакого значения.[123] Обосновывая свои доводы, Сеппяля писал: «Советское руководство ожидало наступления сухопутных войск противника на севере и там тщательно приготовилось к его отражению. Хуже всего была готовность в Карелии. Когда же оно увидело, что не последовало наступление 22 июня, имелась реальная возможность увеличить Советским Союзом численность своих частей и активизировать работы по строительству укреплений в приграничных районах. Каждый день теперь усиливал оборонную мощь советских частей на этом направлении».[124]

В данном случае тем более вызывает недоумение, когда некоторые российские авторы продолжают писать, что для войск Ленинградского военного округа в первые дни Великой Отечественной войны сыграл «отрицательную роль» фактор «внезапности нападения противника», в силу чего они якобы «не были заблаговременно развернуты и приведены в состояние боевой готовности».[125]

Реально дело обстояло совсем не так. Командование Ленинградского военного округа не находилось в благодушном настроении перед началом войны. В неопубликованных воспоминаниях начальника штаба округа генерал-майора Д. Н. Никишева особо отмечается, что командование пристально следило за сосредоточением германской группировки на территории Финляндии, видя надвигавшуюся серьезную опасность, и готовилось к тому, чтобы не оказаться застигнутым врасплох. Уже в конце марта 1941 г., писал он: «начальник разведывательного отдела штаба ЛВО П. П. Евстигнеев доложил документ, в котором подтверждалось не только развертывание гитлеровской армии на границе с СССР, но и назывался срок перехода в наступление — именно 22 июня 1941 года». Исходя из такой тревожной обстановки, командующий войсками округа генерал-лейтенант М. М. Попов дал указание уточнить все имевшиеся планы «с таким расчетом, чтобы быть готовыми к отражению возможной агрессии».[126]

19 июня почти все члены военного совета Ленинградского военного округа и руководящий состав его штаба выехали специальным поездом в Заполярье, где, как считалось, назревала наибольшая опасность. Требовалось тщательно изучить на месте складывавшуюся обстановку. Впоследствии Попов писал об этом: «В ходе полевой поездки практически на местности изучались возможные варианты вторжения противника на нашу территорию и отрабатывались мероприятия по нашему противодействию. Пребывание на границе лишний раз убедило меня в том, насколько откровенно немцы и финны подводят свои войска к нашим рубежам, и готовят плацдармы для наступления».[127]

Оценив сложившуюся тогда обстановку, командование Ленинградского военного округа, а также Балтийского и Северного флотов приняло неотложные меры для отражения внезапного нападения противника уже до 22 июня. Оборонительные приготовления проводились на всем протяжении советско-финляндской границы от Заполярья до Финского залива. Вместе с тем приказом наркома ВМФ адмирала Н. Г. Кузнецова Балтийский и Северные флоты были приведены в боевую готовность № 1 уже 21 июня в 23 часа 40 минут.[128]

Конкретно расстановка войск прикрывавших ленинградское направление и Карелию была такова, что государственную границу СССР к северу от Ладожского озера обороняли на большом протяжении 7-я армия генерал-лейтенанта Ф. Д. Гориленко, а на Карельском перешейке — 23-я армия генерал-лейтенанта П. С. Пшенникова. Военно-морская база Ханко под командованием генерал-лейтенанта С. И. Кабанова, насчитывала в своем гарнизоне 27 тысяч человек и располагала надежной обороной, обеспечивавшейся частями различных родов войск и флота.

Изготовившиеся для наступления финские войска имели главную силу — Карельскую армию генерала пехоты А. Е. Хейнрикса, развернутую к северу от Ладожского озера, а также два армейских корпуса на Карельском перешейке (II под командованием генерал-майора Т. Лаатикайнена и IV — генерал-лейтенанта К. Л. Эта), подчиненных непосредственно главнокомандующему финской армией маршалу К. Г. Маннергейму. В районе Ханко наступление должно было вестись одной пехотной дивизией и бригадой береговой обороны во взаимодействии с судами шхерного флота. Особая роль возлагалась финским командованием на артиллерию, которая насчитывала 1 829 орудий.[129]

Если оценивать противостоявшие друг другу советские и финские войска по их качественному состоянию, уровню подготовки к ведению боевых действий, то можно заключить, что они мало, в чем уступали друг другу. Высший командный состав управлений и штаба округа (фронта), а также входивших в него армий, состоял преимущественно из участников войны 1939–1940 гг., в ходе которой был получен большой боевой опыт. Нового командующего войсками Ленинградского военного округа генерал-лейтенанта М. М. Попова, вступившего в свои обязанности в феврале 1941 г., отличал высокий уровень оперативно-тактической подготовки. В течение нескольких месяцев он глубоко изучал возможный театр военных действий. Оценивая соотношение противостоящих сил и своих войск, Попов писал: «Все мы отчетливо понимали, что для борьбы с создавшимися против нас группировками немецких и финских войск наших сил явно недостаточно, но никаких других возможностей мы не имели».[130] Однако соединения и части в большинстве своем получили значительный боевой опыт на Карельском перешейке и в Карелии. Пришедшее в 1940–1941 гг. новое пополнение в войска рядового состава получило за несколько месяцев напряженной учебы хорошую закалку в боевой подготовке. За умелые действия на осенних тактических учениях 1940 г. 70-я стрелковая дивизия была признана одной из лучших в вооруженных силах.[131] Иными словами северные и северо-западные рубежи СССР прикрывали хорошо подготовленные кадровые войска.

Финская армия, прошедшая суровую школу зимней войны, представляла собой серьезную силу. Заметно возросло ее оснащение оружием, особенно артиллерией. Численность орудий увеличилась по сравнению с весной 1940 г. в четыре раза, а количество боеприпасов — почти в два раза.[132] Для руководства войсками на направлении главного удара были поставлены генералы, непосредственно занимавшиеся согласованием оперативных планов с высшим германским военным руководством. Вместе с тем у финского командования могли быть и опасения: армия показала хорошие боевые качества в оборонительных боях в зимнее время, но как она проявит себя теперь, летом, в наступлении широкого масштаба?

Когда 29 июня со стороны финских войск стали разворачиваться активные действия в полосе государственной границы, отдельные их подразделения начали вклиниваться в некоторые приграничные районы, имея цель вскрыть систему обороны советских частей и занять более удобные исходные для последующего наступления позиции. Генерал П. Талвела, командовавший VI-м армейским корпусом, которому предстояло действовать на острие прорыва, писал впоследствии, что, как было условленно, финские войска могли «захватить определенную территорию», но не должны все же «втягиваться в крупные боевые действия».[133]

В результате для частей Северного фронта сложилась обстановка, совершенно отличная от других фронтов Великой Отечественной войны. Прежде всего, в первые дни войны войска Ленинградского военного округа, преобразовавшегося во фронт, не подверглись внезапному нападению противника и, следовательно, не понесли потерь. Вместе с тем они имели возможность организованно, в строгом соответствии с планом прикрытия государственной границы занять оборонительные рубежи, и сделали это к исходу 22 июня без всяких помех. Наконец, развернувшаяся мобилизация в Красную Армию проходила четко, без тех трудностей, которые возникали в других западных пограничных районах страны там, где войска сразу же оказались в зоне военных действий.

Вместе с тем, заметим, что только спустя десятки лет после окончания войны стала известна история с беспечностью, проявленной советским военным командованием, допустившим возможность расшифровки в Финляндии сведений из армейских радиосетей о приведении войск Северного фронта в боевую готовность (и других важных данных). Это стало возможным потому, что код, использовавшийся при передаче шифровок по радио, не менялся в течение 15 лет. Начальник финской разведки полковник А. Паасонен писал в своих мемуарах, изданных в начале 70-х годов: «Во время наступления на Карельском перешейке летом 1941 г. мы прочитывали 80 % радиограмм противника в звеньях армия—корпус—дивизия. У оперативного руководства были намного лучшие сведения о противнике, чем о своих войсках. В этом заслуга того, что многие контрудары противника были успешно отражены». К тому же, отмечает Паасонен, взаимодействуя с немецкой и японской разведками, финское военное руководство получало от них ценные сведения об использовании в советском Военно-Морском Флоте при кодировании секретных телеграмм краткого курса «История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)».[134]

Конечно, получение финским командованием сведений о состоянии и характере оборонительных действий советских войск не могло не влиять на ход начавшихся боев в приграничной полосе. Но даже в этих условиях части Северного фронта и пограничники стойко удерживали свои рубежи в течение продолжительного времени — с 29 июня по 9 июля. Финские войска не достигли тогда поставленной перед ними предварительной цели — выйти к побережью Ладожского озера, расчленив противостоявшие войска 7-й и 23-й армий. Потери действовавшего на этом направлении II армейского корпуса генерал-майора Лаатикайнена превысили 2 тысячи человек.[135] Финские войска смогли продвинуться вперед всего на 15 км.

Весьма успешно держал оборону гарнизон военно-морской базы Ханко. В штаб ее поступили предостережения о возможном начале боевых действий со стороны Германии и Финляндии непосредственно от полпредства СССР в Хельсинки. В боевом приказе № 1, отданном командиром базы вечером 24 июня, говорилось: «Противник накапливает войска на сухопутной границе и прилагающих к базе островах, готовя внезапное нападение на базу с суши, моря и воздуха… Приказываю не допустить вторжения и прорыва противника с материка, моря и воздуха на полуостров Ханко и прилегающие к нему острова».[136]

Предпринятые финской 14-й пехотной дивизией в конце июня—начале июля неоднократные попытки захватить базу окончились безрезультатно. Ее гарнизон не только отбил многочисленные атаки, но и сам вел активные действия, захватив более десятка соседних островов.

В Заполярье на мурманском направлении решительно предпринятое наступление немецкого горнострелкового корпуса «Норвегия» под руководством Дитля также постигла неудача. Оно началось 29 июня и фактически «захлебнулось» почти после месяца упорных боев. Германским войскам удалось продвинуться вперед лишь на 30 км, достигнув рубежа реки Западная Лица. Этот корпус, по словам немецкого генерала X. Хелтера, «застрял в районе предмостного укрепления восточное Лицы».[137]

Только 1 июля перешли в наступление действовавшие южнее XXXVI немецкий и III финский армейские корпуса. За неделю боев им удалось лишь незначительно продвинуться вперед. Не принесли существенных результатов также бои, которые вела с 4 июля на ругозерском направлении финская 14-я пехотная дивизия. За полмесяца наступления она не смогла даже прорвать тыловой оборонительный рубеж советских войск.

Таким образом, в полосе ответственности Северного фронта, прикрывавшего государственную границу от Баренцева моря до Финского залива, советским войскам первоначально в течение 10-ти дней удавалось предотвращать прорыв противника в глубь территории СССР, а также вести успешные боевые действия в зоне полуострова Ханко, обеспечивая оборону дальних морских рубежей на подступах к Ленинграду. Значимость достигнутого результата очевидна. Ведь в это же самое время германские войска продвинулись на восток и северо-восток на 500–600 км.

8 силу развала обороны в Прибалтике, где вели боевые действия войска Северо-западного фронта, немецкая группа армий «Север» вышла к Пскову и Острову, стремясь нанести удар по Ленинграду. Именно в это время перестало быть уже загадкой для советского командования, почему Маннергейм не вводил в бой основную свою группировку — Карельскую армию. Оперативным планом предусматривалось выжидание приближения к Ленинграду немецких войск с юго-запада.

9 июля представитель германского командования при ставке Маннергейма генерал Эрфурт сообщил, что, согласно полученной из генштаба сухопутных войск от Ф. Гальдера телеграмме, 10 июля группа немецких армий «Север» развернет наступление из района Дно—Псков непосредственно на Ленинград. Ставилась задача, чтобы финская армия начала теперь одновременно продвижение вдоль восточного побережья Ладожского озера навстречу германским войскам, как это и было согласовано ранее, в мае, на секретном совещании в Зальцбурге.[138]

С согласия президента Рюти, Маннергейм отдал упомянутый ранее приказ войскам Карельской армии о переходе в наступление 10 июля. «Свобода Карелии и Великая Финляндия, — говорилось в нем, — мерцают перед нами в огромном водовороте всемирно-исторических событий».[139] Так, стремясь выразить в красивой фразе одну из главных задач наступления, финский маршал довольно ясно заявил, что речь идет о захвате советских территорий. Тем самым спадала пелена маскировки агрессии, а над Ленинградом отчетливо нависла угроза с Севера, В резу уже реально можно было говорить, что все те меры, которые предпринимались советским руководством накануне Великой Отечественной войны, были далеко не напрасными с точки зрения безопасности Ленинграда в случае нападения на СССР коалиции европейских государств.

В финской исторической литературе существует утверждение о том, что, когда после вступления Финляндии в войну, начались боевые действия на Карельском перешейке, финская армия не угрожала Ленинграду. Характерно, как, об этом писал, в частности, профессор А. Корхонен. По его словам, являлось «бесспорным фактом, что уже после вовлечения Финляндии в войну в июне 1941 г., единственным направлением, откуда Ленинграду не угрожали, было финское направление», поскольку «финны, несмотря на немецкое давление, последовательно отказались наступать на Ленинград».[140]

Все происходило, однако, далеко не так. Ведь перед финской армией задача заключась отнюдь не в том, чтобы остановиться на рубеже старой государственной границы 1939 г., а продвигаться дальше, и достигнуть, новой, т. н. «стратегической границы», которая должна была проходить со стороны Карельского перешейка по Неве. Отсюда не трудно понять смысл постановки прежде советским правительством вопроса об обеспечении безопасности Ленинграда с этого направления.

Проследим все же последовательно, как развивались события. Когда 10 июля по приказу маршала Маннергейма Карельская армия перешла в наступление на ленинградском направлении, то ее главный удар был нанесен в Приладожье по войскам 7-й армии генерала Гориленко. Прорыв осуществлял VI армейский корпус генерала П. Талвела, имевший четырехкратное превосходство в пехоте и десятикратное в артиллерии[141] над противостоявшей ему 71-й стрелковой дивизией полковника В. Н. Федорова. Одновременно начал наступление VII армейский корпус генерал-майора Э. Хеглунда в направлении на Сортавала, который прикрывала 168-я стрелковая дивизия полковника А. Л. Бондарева.

Развернувшиеся бои носили весьма напряженный, кровопролитный характер. «Противник оказывает исключительно упорное противодействие, и продвигаться приходится лишь с боями от одного опорного пункта к другому», — писал Талвела 12 июля в своем дневнике.[142] Финские войска несли ежедневно большие потери. Общее количество их составляло в июле около 6 700 убитыми и пропавшими без вести, а число раненых достигло 25 тысяч.[143]

К 14 июля войскам VI армейского корпуса ценой значительных потерь удалось вынудить часть сил 7-й армии отойти в район Сортавала. Наряду с этим стало развиваться быстрое продвижение в Южной Карелии к реке Свирь и к Петрозаводску. Но советское командование, создав на пути продвижения финских войск две оперативные группы, нанесло контрудары по наступавшим. В результате темп продвижения их резко спал. С учетом того, что группа армий «Север» опаздывала с выходом к намеченным рубежам, финские войска 25 июля остановились на Тулоксенском и Суоярвинском участках. 29 июля генерал Талвела записал в своем дневнике: «Маршал категорически запретил продвигаться вперед… Продвижение немцев приостановилось на основном театре военных действий в России и нам надо выяснить, когда же начнется наступление там».[144]

Затормозилось также наступление финских частей в северной и средней Карелии, где они встретили упорное сопротивление советских войск на подступах к Кировской железной дороге.

Маннергейм не ожидал, что так будет складываться оперативная обстановка. В этих условиях в финской ставке было принято решение перейти к активным боевым действиям на Карельском перешейке. 30 июля Маннергейм отдал приказ о наступлении II армейского корпуса в направлении Хиитола-Кексгольм, которое прикрывали на 105-ти километровом участке 142-я и 115-я дивизии 23-й армии. Бои приобрели здесь исключительно ожесточенный характер.

Вместе с тем военные действия на советско-финляндском фронте вынуждали финскую дипломатию решать весьма сложные для нее задачи. Требовалось демонстрировать взаимодействие с Германией, но это неминуемо вело к дальнейшему обострению отношений с Англией и США.

Уже на следующий день, после перехода Карельской армии в наступление навстречу немецким войскам, финский посланник в Лондоне Г. А. Грипенберг получил неофициальную информацию о том, что в английском руководстве циркулируют слухи, согласно которым с Финляндией, «возможно, будут разорваны дипломатические отношения».[145] Затем эта проблема стала открыто обсуждаться в парламенте Великобритании, что указывало на неблагоприятное для Хельсинки развитие событий. Это подтверждала и информация из Вашингтона. Как докладывал в Хельсинки финляндский посланник Прокопе, в госдепартаменте США отмечали «желание всеми силами повлиять на то, чтобы финско-английские отношения не были разорваны». Здесь же указывалось, что «если Англия станет помогать России в Мурманске, то тогда финские войска окажутся в состоянии ведения военных действий и против англичан».[146]

Действительно, такой ход развития событий на восточном фронте вовсе не мог быть исключен, поскольку в это время шли интенсивные советско-английские переговоры о возможности открытия Великобританией военных действий в районе Мурманска и Петсамо.[147] Трудно сказать, насколько тогда реально в Лондоне думали идти на полный разрыв с Финляндией и вести на крайнем севере военные действия. Но финское руководство само в данном случае заняло весьма жесткую позицию.

21 июля министр иностранных дел Виттинг поставил перед английским посланником в Хельсинки вопрос о необходимости сокращения британского представительства в финской столице.[148] Такое заявление, естественно, не было вызвано чисто дипломатической необходимостью, связанной с финско-английскими отношениями. Финляндия просто вынуждена была сворачивать свои отношения с теми государствами, с которыми Германия находилась в состоянии войны, и демонстрировать свою преданность ей. К тому же, тогда немецкий посланник в Хельсинки проявлял очень большой интерес к отношениям Финляндии с Англией и давал по этому поводу весьма подробную информацию в Берлин.[149] Внимание Германии к этому вопросу, естественно, не могло не замечать финское руководство.

Спустя три дня после заявления Виттинга по поводу необходимости сокращений в английском представительстве в Финляндии, министр иностранных дел потребовал полного прекращения работы военного, торгового и информационного секторов британского представительства в Хельсинки,[150] что означало уже очевидное свертывание его нормальной работы. Более того, 28 июня в момент, когда немецкие войска выходили к границам Ленинградской области, а финское командование готовилось перейти в наступление на Карельском перешейке, английскому посланнику сообщили о желании финской стороны довести до конца процесс ликвидации представительства Великобритании.[151]

И хотя в Лондоне стремились всячески разрядить складывавшееся напряжение в отношениях с Финляндией, намекая на желание сохранить с ней дипломатические связи, процесс разрыва отношений становился все же неизбежным.

Решающим обоснованием прекращения отношений с Великобританией явился факт нанесения 30 июля 1941 г. английскими бомбардировщиками удара по Петсамо. Эффект от такой бомбардировки территории, где находились немецкие войска был незначительным, но тем не менее это стало поводом для разрыва.

1 августа финский посланник в Лондоне официально заявил о прекращении его страной дипломатических отношений с Англией. Хотя, как справедливо писал петербургский исследователь А. В. Прохоренко, «официальное прекращение отношений с Англией, да еще по инициативе Хельсинки, несомненно, ухудшило международные позиции финнов».[152]

Вместе с тем следует подчеркнуть, что за подобные действия, но уже со стороны советской авиации, финляндское руководство поступило иначе — объявило войну СССР. Да к войне с Англией Финляндия реально и не была готова. Более того, при отъезде Грипенберга из Лондона официальные лица там выражали финскому дипломату надежду, что все же «возможно в ближайшем будущем удастся достигнуть мира между Финляндией и Советским Союзом».[153] Иными словами в английской столице еще существовала некоторая надежда на ограниченность целей Финляндии в ее войне против СССР.

Возможно, такого рода соображения высказывались и советскому руководству. Показательно, что тогда в Москве решили предложить правительству Финляндии прервать дальнейшее ведение войны и заключить мир, используя посредничество США. Такой шаг предпринимался в момент, когда складывалась чрезвычайная опасность в ходе боевых действий для Ленинграда. 4 августа было направлено И. В. Сталиным письмо Ф. Рузвельту. «СССР придает большое значение вопросу о нейтрализации Финляндии и отходу ее от Германии…, — говорилось в нем, — Советское Правительство могло бы пойти на некоторые территориальные уступки Финляндии с тем, чтобы замирить последнюю, и заключить с нею новый мирный договор».[154]

Уже 11 августа в Хельсинки из неофициальных источников стало известно об этой инициативе. Тогда, как сообщалось из Америки, финские дипломаты там получили сведения «относительно возможного поиска Вашингтоном, как политическим способом добиться выхода Финляндии из войны». При этом в секретной телеграмме, которая ушла из финского представительства в США, подчеркивалось, что «наши друзья в правительстве надеются на возможность того, что Финляндия отмежуется от сателлитов, когда окончательное достижение мира в международном масштабе все же наступит».[155] Информация об этом сразу же была направлена президенту, премьер-министру, министру иностранных дел, а также Маннергейму, Таннеру, Вальдену и в ставку.[156]

Однако финляндское правительство, как вскоре стало ясно, не намерено было идти на прекращение войны. Между тем в результате советской инициативы была реальная возможность при посредничестве США покончить с продолжением военных действий и заключить с СССР мир, сохранив тем самым жизнь десяткам тысяч финских солдат, а также решив на новой основе территориальную проблему. В Хельсинки совершенно определенно было выражено негативное отношение к этому предложению.

Тем не менее, лишь 19 августа, т. е., спустя более чем неделю после получения первой информации, правительству Финляндии официально стало известно о советском мирном предложении. Прокопе сообщал, что, после возвращения из Москвы личного представителя президента Рузвельта Г. Гопкинса (он дважды встречался со Сталиным в конце июля), заместитель государственного секретаря Г. Уэллес вызвал к себе финского посланника. Он предложил ему передать своему правительству, что советское руководство готово вступить в мирные переговоры с Финляндией. «Я знаю, — сказал американский дипломат, — что Советское правительство выразило готовность вести переговоры с Финляндией о новом мирном договоре, в котором будут сделаны территориальные уступки». Затем Уэллес попросил его, как можно скорее сообщить о реакции на такое предложение руководства Финляндии.[157]

Естественно, что об этой беседе знали и в Москве. Согласно донесению советскому руководству посла в США К. А. Уманского, Прокопе было сказано, что если «финское правительство вернется на путь мира, то по сведениям американского правительства. Советское правительство готово заключить новый мирный договор с территориальными коррективами».[158] Таким образом, перед финским правительством возник реальный шанс выйти из войны, добившись без боевых действий, всего того, что финская пропаганда еще перед войной определяла в качестве основной военной цели Финляндии.

Но финское руководство отнюдь не обрадовалось такой перспективе. В Хельсинки не стали спешить с ответом в Госдепартамент США. Как отметил в своих неопубликованных воспоминаниях Рюти, «я дал тогда указание внимательно изучить этот вопрос».[159]

Каким же образом предполагалось «изучать» американскую инициативу? Сразу же об этом посредничестве был поставлен в известность германский посланник Блюхер. Ему сообщил поступившую новость министр иностранных дел Виттинг, который поспешил заверить немецкого дипломата в том, что «всякого рода слухи о мире не имеют никакого значения».[160] Более того, Блюхер отметил в своих мемуарах, что «об этом важном деле» он «получал сведения еще раньше и не один раз».[161] Иными словами, германский дипломат «контролировал процесс) первого мирного зондажа, касавшегося проблемы «возможного» выхода Финляндии из войны на ранней ее стадии, летом 1941 г.

Это лишний раз демонстрировало сохранившееся тесное взаимодействие Финляндии с рейхом и, что никаких реальных шагов в Хельсинки не собирались предпринимать для выхода из войны. Поэтому, когда в МИДе Финляндии, наконец, решили дать официальный ответ американскому правительству, то сразу же с ним предварительно был ознакомлен Блюхер, которому передали текст телеграммы, отправлявшийся из Хельсинки в Вашингтон.[162] 31 августа Прокопе предлагалось сообщить Уэллесу, что американское предложение Финляндия «не может истолковывать как предложение о мире».[163]

Весьма показательно, что ответ последовал как раз в то время, когда финские войска выходили уже на Карельском перешейке к старой государственной границе по реке Сестре, откуда им предстояло продвигаться дальше непосредственно к Ленинграду. И в первые дни сентября это началось. Объяснение, которое дал президент Рюти американскому посланнику в Хельсинки Г. Ф. Шоенфельду, не вызывало сомнений в том, что именно так будет действовать политическое и военное руководство Финляндии на фронте.[164]

Следует, однако, здесь возвратиться к августовским событиям во внутриполитической обстановке в Финляндии и к боевым действиям на фронте, чтобы правильно оценить все то, что произошло уже затем, осенью 1941 г.

Для политической атмосферы в Финляндии, складывающейся под воздействием успешно развивающегося наступления германской армии и начавшегося продвижения финских войск, была характерна восторженная эйфория у значительной части населения страны. По словам руководителя финляндской цензуры Кустаа Вилкуна, уже «в середине июля почти все верили в быстрое сокрушение России».[165] Чтобы сохранить и дальше такое Da-строение, средства массовой информации вели широкую националистическую, воинственную пропаганду. По отношению к противникам войны применялись жесткие меры воздействия. Это дало основание известному в стране левому социал-демократу И. Хело считать, что общая обстановка в Финляндии «представляла собой диктатура и духовный террор».[166] Характерно в этом отношении, что в августе 1941 г. государственная полиция, нарушив положение о парламентской неприкосновенности, арестовала т. н. «шестерку» Вийка. Эта группа шести депутатов — левых социал-демократов была предана суду по обвинению в подготовке «государственного преступления», хотя реально она позволила себе лишь сделать антивоенное заявление, являвшееся даже по меркам того времени довольно осторожным.

Между тем события развивались так, что 5 августа финские войска, пополнившиеся за счет резервов, осуществили прорыв в восточной части Карельского перешейка. Очень ожесточенные бои развернулись тогда за узловую железнодорожную станцию Хийтола. Командование финской армии поставило задачу перед наступавшими частями II армейского корпуса выйти к Ладожскому озеру, чтобы окружить полукольцом и прижать к; берегу Сортавальскую группировку советских войск, рассчитывая одновременно осуществить быстрое продвижение к Кексгольму (Приозерску).

В этой обстановке командующий Северным фронтом генерал-лейтенант М. М. Попов отдал приказ новому командарму 23-й армии генерал-лейтенанту М. Н. Герасимову отвести Сортавальскую группировку на юг, чтобы использовать затем ее войска для прикрытия кексгольмского направления, а 142-й стрелковой дивизии организовать упорную оборону Хийтола.[167] Ход последующих событий показывает, что такое решение было правильным. Если бы советскому командованию удалось организованно отвести войска Приладожского участка 23-й армии на рубеж Вуоксинской водной системы и занять прочную оборону, используя созданные там полевые укрепления и инженерные заграждения, то финским войскам было бы сложно осуществить намеченный замысел.

Однако 6 августа главком Северо-Западного направления К. Е. Ворошилов отменил приказ командующего фронтом, потребовав: «Сортавала удерживать за собой во что бы то ни стало».[168] Для ликвидации прорыва финских войск было приказано осуществить контрудар за счет перегруппировки сил 23-й армии и передававшейся из резерва фронта 265-й стрелковой дивизии, которую начали спешно перебрасывать из района Гатчины.[169]

Но контрудар еще готовился, а части II корпуса финской армии уже овладели 8 августа Лахденпохья и в течение следующего дня вышли к Ладожскому озеру. Сортавальская группировка советских войск оказалась изолированной от остальных сил 23-й армии.

Спешно предпринятая 10–14 августа попытка контратаковать финские войска в районе Хийтола не достигла результата. Прибывавшие части 265-й стрелковой дивизии вводились в бой после марш-броска разрозненно и с большим опозданием. К тому же финское командование было хорошо информировано относительно готовившегося контрудара, его направления и состояния прибывавших на фронт частей из резерва, получая от своей разведки перехватывавшиеся переговоры по радио, которые велись между соединениями и штабами 23-й армии.[170] Оценивая в целом сложившееся положение как «угрожающее» для наступавших, финская ставка смогла за счет введения в бой дополнительных сил не только отразить контрудар, но и продолжить безостановочное продвижение войск вперед. Им удалось с боями овладеть важным узлом дорог Хийтола, откуда пути вели к Кексгольму и Выборгу. С выходом 15-й финской пехотной дивизии к Ладожскому озеру оказались отрезанными от остальных сил 23-й армии и прижатыми к побережью 142-я и 198-я стрелковые дивизии.

В то же самое время, чтобы овладеть городом Сортавала и ускорить ликвидацию отрезанной в этом районе группировки советских войск, Маннергейм ввел в бой I армейский корпус полковника Э. Мякинена. Бои приобрели здесь весьма напряженный характер. Финское командование отмечало исключительную стойкость оборонявшейся там 168-й стрелковой дивизии полковника А. Л. Бондарева и его высокие боевые качества. Один из ближайших помощников К. Г. Маннергейма в ставке, генерал В. Е. Туомпо, записал 19 августа о Бондареве в служебном дневнике: «Хороший и стойкий командир».[171]

В сложных условиях, под сильным артиллерийско-минометным огнем финских войск, 168-я стрелковая дивизия и другие части Сортавальской группировки к исходу 20 августа эвакуировались на судах Ладожской военной флотилии из бухты Рауталахти на остров Валаам. Командование противника было осведомлено своей разведкой о ходе этой операции (вообще, по словам начальника разведки полковника Паасонена, Бондарев «аккуратно и систематически докладывал об обстановке» руководству 23-й армии по радио),[172] однако воспрепятствовать осуществлению эвакуации дивизии не смогло.

Почти в то же время в чрезвычайно трудной обстановке проходила эвакуация водным путем полуокруженных частей 142-й и 198-й стрелковых дивизий. Их перебрасывали на транспортах Ладожской военной флотилии из бухты острова Килпола к юго-западному побережью — за линию фронта.

По свидетельству участника событий, связанных с эвакуацией обеих группировок войск, 3. Г. Русакова, «бухтами смерти» называли моряки Ладожской флотилии районы, где осуществлялась посадка на транспорты личного состава трех дивизий. Кораблям приходилось прорываться через «насквозь простреливаемые «кинжальным» огнем артиллерии и минометов противника» зоны и провести эвакуацию.[173] Тем не менее, в итоге было эвакуировано свыше 26-ти тысяч человек и вывезено 155 орудий и много другой боевой техники.[174]

После неудачной попытки командования 23-й армии нанести контрудар по наступавшим частям II армейского корпуса финской армии, для последнего открылась благоприятная возможность развить дальнейшее продвижение в южном направлении через почти не защищенный 30-ти километровый участок фронта. Это давало возможность выйти к Кексгольму, а также к Вуоксинской водной системе в центре Карельского перешейка.

На деле, осуществить стремительный прорыв к Кексгольму оказалось сложной задачей. На пути продвижения к городу частей 15-й пехотной дивизии финских войск встал сильный заслон, образованный сводным отрядом пограничников под командованием полковника С. И. Донскова. Несмотря на свою малочисленность, этот отряд сумел остановить финские войска и более 10-ти суток в упорных боях защищал город с севера. Только, когда создалась угроза обхода его с тыла, отряд Донскова вынужден был отойти, сохранив свои силы и высокую боеспособность. Лишь вечером 21 августа, узнав, что советские войска покинули Кексгольм, в город вошли финские подразделения.[175]

Продвижение к Вуоксе в центре Карельского перешейка осуществлялось частями II армейского корпуса генерала Лаатикайнена. В соответствии с приказом Маннергейма, отданным 13 августа, корпусу требовалось выйти к этой водной преграде и, форсировав ее, захватить плацдарм для последующего наступления. Одновременно ставкой было дано указание генералу К. Эшу, чтобы его IV армейский корпус готовился к переходу в наступление частью сил в юго-восточном направлении с расчетом также выйти к Вуоксе.[176] Развернулась вместе с тем подготовка к проведению операции по взятию Вы-борга. Маннергейм заверил прибывшего тогда в Миккели немецкого посланника Блюхера, что «надеется быстро захватить Выбор?).[177]

Советское командование не располагало в это время резервами, чтобы приостановить наступление финских войск, поскольку на ближних подступах к Ленинграду велись тяжелые бои с немецкой группой армий «Север» и максимум сил использовалось для защиты города именно с южного направления. На запрос, переданный командующим войсками Северного фронта М. М. Поповым начальнику Генерального штаба Б. М. Шапошникову относительно возможности усилить 23-ю армию четырьмя стрелковыми и одной авиационной дивизией за счет резерва Ставки ВГК, последовал отказ.[178]

Тем временем части финской армии, не встречая серьезного сопротивления, приближались к Вуоксе. В середине августа они приступили к форсированию реки. В течение 17–21 августа 18-я пехотная дивизия захватила плацдарм на южном ее берегу.[179] Командование дивизии получило приказ наступать далее в сторону Выборга с целью выхода в тыл группировке советских войск, сдерживавших наступление противника в западной части Карельского перешейка.

В случае осуществления этого замысла могла возникнуть опасность окружения трех дивизий 23-й армии, оборонявших Выборг. Понимая это, ее командование приняло решение начать постепенный отвод частей, прикрывавших город со стороны государственной границы, на новый рубеж обороны к югу от него. Это планировалось осуществить к утру 24 августа, уничтожив укрепленный район севернее Выборга.

Однако отход советских войск стал известен финскому командованию, получившему информацию об этом от своей разведки.[180] К тому же явным доказательством оставления ими прежних позиций явились производившиеся взрывы укреплений, находившихся у границы. Учитывая такую обстановку, командир IV армейского корпуса генерал Эш обратился в ставку за разрешением начать операцию по овладению Выборгом ранее намеченного срока. 22 августа Маннергейм отдал об этом приказ.[181]

Для обеспечения планомерного отвода войск Выборгской группировки на удобный для обороны рубеж важно было не допустить выхода в ее тылы финских войск, форсировавших Вуоксу. Однако командование 23-й армии не имело резервных сил для преграждения пути к прорыву на юго-запад 18-й пехотной дивизии и других частей II армейского корпуса финляндской армии. Предпринимавшиеся 24–26 августа контратаки уже серьезно ослабленными в предшествовавших боях частями 50-го стрелкового корпуса, а также пограничниками носили упорный характер и вели к значительным потерям. Им не удалось остановить финские войска, пополнявшиеся резервами. В изданной в Финляндии многотомной истории «Финская война» отмечается, что весьма ожесточенными были бои 25–26 августа в ходе наступления 18-й пехотной дивизии на участке Муоланярви— Яюряпяя: «Русские предприняли сильную контратаку, рассеяли финнов, отбросив к Вуоксе. Но затем эту контратаку удалось все же отразить. В ночном бою дело дошло до рукопашных схваток с применением финских ножей и ручных гранат».[182]

Первоначально удачно развивалась контратака, предпринятая 24 августа восточное Выборга 115-й и 123-й стрелковыми дивизиями, действовавшими при поддержке танков. В боевых порядках финских войск образовался прорыв, который начал расширяться. Однако, после перегруппировки сил, противостоявшая советским войскам на этом направлении финская 12-я пехотная дивизия сама перешла в наступление и вскоре достигла железнодорожной магистрали Выборг-Ленинград, перерезав ее в районе Лейпясуо.[183] Тем самым финские войска вышли к переднему краю тылового оборонительного рубежа 23-й армии.

Затем в ночь на 25 августа силами 8-й пехотной дивизии IV армейского корпуса финских войск были высажены два морских десанта на юго-западном побережье Выборгского залива. Им удалось перерезать железную и шоссейную дороги между Выборгом и Койвисто. Оказались полностью окруженными оборонявшиеся к югу от Выборга части 23-й армии и перерезанными приморские магистрали, связывавшие его с Ленинградом. Все попытки сводного отряда отдельных подразделений из частей береговой обороны и пограничников ликвидировать прорыв финского десанта окончились безрезультатно.[184]

На довольно большой территории лесистой местности южнее Выборга находились в окружении части и подразделения 43-й, 115-й и 123-й дивизий. Они стали предпринимать попытки прорыва к Койвисто и выхода другими путями по лесам и дорогам в направлении реки Сестры. Большая часть окруженных войск все же направилась к побережью Выборгского залива, рассчитывая на эвакуацию морским путем кораблями Балтийского флота. Командир 115-й стрелковой дивизии генерал-майор В. Ф. Коньков писал о пережитом в то время в своих воспоминаниях: «Это был тяжелый марш. Накануне прошли проливные дожди. Незаметные до этого ручейки превратились в бурные потоки. Лесные тропы вспухли от обильной влаги и стали непроходимыми. Но люди упорно шли вперед по несколько километров в день, неся на руках оружие».[185]

Находившиеся в окружении не намерены были сдаваться в плен, и сражались даже в безвыходном положении, удерживая в своих руках отдельные населенные пункты. Финские войска в результате также несли значительные потери. По поводу этих событий финские военные исследователи отмечали: «Бои шли днем и ночью. Населенные пункты переходили из рук в руки».[186]

В узком кольце окружения оказалось, в конечном счете, из трех дивизий около 3 тысяч человек, плененных в районе местечка Порлампи (Свекловичное). Среди попавших в плен был также командир 43-й стрелковой дивизии генерал-майор В. Н. Кирпичников,[187] которому с частью окруженных войск так и не удалось совершить прорыв в южном направлении. Многие из числа бойцов и командиров блокированных частей все же сумели выйти к Койвисто.

В данном случае для советского командования удержание в своих руках района Койвисто имело исключительное значение, поскольку оттуда можно было осуществить эвакуацию выходивших из окружения сил Выборгской группировки войск. Особенно стойко защищал подступы к Койвисто сводный полк моряков Выборгского сектора обороны КБФ. Проявляя большую выдержку и самоотверженность в боях с наступавшим противником, моряки смогли до 2 сентября удерживать город в своих руках. В отчете об этих боях комендант Выборгского укрепленного сектора КБФ В. Т. Румянцев писал: «Только благодаря устойчивости частей Выборгского сектора и сводного полка ВС были спасены от уничтожения и плена части 43,115 и 123 сд (стрелковых дивизий — Н.Б.). Около 20 тысяч бойцов и командиров были эвакуированы в Кронштадт и далее на Ленфронт».[188]

Выборг был оставлен советскими частями 29 августа. В тот же день финские войска вошли в пустой город. Явно с большим опозданием командование Ленинградского фронта отдало распоряжение об отводе частей и соединений 23-й армии за реку Сестру на рубеж старой государственной границы, где им предстояло перегруппировать силы и занять прочную оборону, опираясь на долговременные сооружения Карельского укрепленного района.[189]

Отход войск, находившихся за пределами окруженной Выборгской группировки, осуществлялся с боями. Наиболее ожесточенными они были на оборонительных рубежах в местах, где проходила прежняя «линия Маннергейма» и в районе бывшего форта Ино (Приветненское) на побережье Финского залива. Лишь к утру 3 сентября 12-й пехотной дивизии финской армии удалось овладеть руинами этого форта, хотя другие ее части ушли значительно дальше и уже 31 августа заняли Терийоки (Зеленогорск).

Характерно, что по мере приближения финских войск к старой государственной границе, сопротивление частей 23-й армии возрастало.[190] Особенно это стало чувствовать финское военное командование с 30 августа, когда разгорелись ожесточенные бои в районе Райвола (Рощино). Уже 31 августа передовые части 18-й пехотной дивизии вышли к старой советско-финляндской границе на реке Сестре в районе деревни Майнила. Здесь в два часа дня артиллерийские орудия этой дивизии произвели символические выстрелы по Майнила в память о начале советско-финляндской войны.[191] Имелось в виду, что разрывы снарядов именно здесь в конце ноября 1939 г. стали поводом для начала «зимней войны» и это событие решили отметить с финской стороны как памятное с точки зрения истории.

Однако бои на ближних подступах к Ленинграду становились все более ожесточенными. Неся значительные потери в войсках, финское командование вынуждено было перегруппировать свои силы, заменив обескровленные части и подразделения. На смену 18-й пехотной дивизии пришла, в частности, свежая 2-я пехотная дивизия.[192] К 1 сентября финская армия сумела выйти на Карельском перешейке почти на всем его протяжении к линии старой государственной границы.

За неделю до этого, 23 августа, Маннергейм получил письмо от начальника штаба германского верховного командования фельдмаршала В. Кейтеля, в котором сообщалось, что немецкие войска вместо штурма Ленинграда будут действовать так, чтобы окружить его с юга. Вместе с тем командованию финской армии предлагалось предпринять «наступление против Петербурга с севера в то время, когда немцы начнут наступление с юга, и чтобы, осуществляя продвижение к востоку от Ладожского озера, выйти на противоположную сторону Свири, имея цель соединиться с немцами, сражающимися на тихвинском направлении».[193]

31 августа для рассмотрения складывавшейся обстановки в ставку, в Миккели, прибыли Р. Рюти и генерал К. Р. Вальден. По словам К. Г. Маннергейма, после обсуждения письма В. Кейтеля было решено сообщить ему об отрицательном отношении к форсированию финскими войсками реки Свирь. В свою очередь командованию Карельской армии было решено дать указание «с наступлением не спешить». Для генерала Хейнрикса это распоряжение не являлось, судя по всему, неожиданным. Еще 19 августа в беседе с маршалом он заметил его «удрученность» в силу замедлившегося наступления на Ленинград с юга немецких войск группы армий «Север».[194] Маннергейм уже не склонен был проявлять торопливости. В данном случае имелись в виду, как военные соображения, так и политические.

Между тем, к концу августа сложилась обстановка, когда немецким войскам все же удалось вплотную приблизиться к Ленинграду, выйти к юго-востоку от него к берегам Невы и перерезать все железнодорожные магистрали, связывавшие город со страной. Форсировав Неву, командование группы армий «Север» рассчитывало замкнуть кольцо окружения вокруг Ленинграда и ждало от Финляндии решительных действий. Как пишет Маннер-гейм в своих воспоминаниях, снова последовало настойчивое «предложение», чтобы «мы участвовали в наступлении на Петербург». К тому же выдвигалась идея подчинения всех войск, нацеленных на блокирование Ленинграда, единому высшему командованию.[195]

Как же поступил после этого Маннергейм? Уже накануне выхода финских войск к реке Сестре, он отдал приказ о форсировании ее сразу и продолжении наступления. «Старая государственная граница на перешейке достигнута… — говорилось в его приказе, — нам надо вести борьбу до конца, установив границы, обеспечивающие мир».[196] В соответствии с этим части и соединения финской армии уже 1 сентября стали пытаться прорвать оборону советских войск. Более того, финским частям, все же удалось в ряде мест пересечь старую государственную границу и частично продвинуться к Ленинграду. Один из финских авторов — О. Антила писал, что в это время начали уже передавать Ленинграду «приветы», пытаясь обстреливать город из артиллерийских орудий.[197] Но, по его словам, такие обстрелы имели символический характер, поскольку «снаряды все же не достигали Ленинграда».[198] Командующий немецкой группы армий «Север» В. Лееб высказывался тогда за то, чтобы финские самолеты бомбили Ленинград. Но в силу того, что 5 сентября была установлена, по согласованию с германским командованием, разграничительная линия, предусматривавшая действия ВВС Финляндии на Карельском перешейке не далее 10-ти км от линии фронта, то финская авиация стала летать в этой ограниченной зоне.[199]

Чтобы побудить Маннергейма к максимальной активизации финской армии при ведении наступления на ленинградском направлении, 4 сентября в Миккели прилетел ближайший помощник Кейтеля генерал-полковник А. Йодль. Там, в ставке, он вручил Маннергейму высокие «награды фюрера» — все три степени «Железного креста». Йодль в переговорах с маршалом подтвердил намерение немецкого командования обойти Ленинград с востока, наступая в тыл Карельского укрепленного района. Цель — уничтожить Ленинград — не отвергалась. От Финляндии требовалось продолжить наступление на Карельском перешейке и к Свири. По поводу всего этого генерал Туомпо записал в своем дневнике: «Главнокомандующий выразил благодарность за доклад и сказал, что мы уже пересекли старую границу на Перешейке. Продолжаем продвижение к укрепленному району… Иодль был по этому поводу исключительно доволен… Сегодня объявлен приказ главнокомандующего № 13… о сражении до победного конца».[200]

О серьезности обстановки, складывавшейся в это время к северу от Ленинграда, и нарастающей опасности с северного направления, свидетельствовала усилившаяся озабоченность руководителей обороны города. Это отчасти прослеживается по отрывочным фразам в записных книжках А. А. Жданова, сохранившихся в его личном архиве. Проявляя большую тревогу в связи с попытками финских войск перейти рубеж реки Сестры, он акцентирует на этом особое внимание. Без подробных пояснений на одной из страниц содержится довольно выразительное восклицание: «Район Сестрорецка!».[201] Понять это можно, знакомясь с воспоминаниями генерала А. И. Черепанова, назначенного командующим 23-й армией взамен недолго находившегося на этом посту генерала М. Н. Герасимова. «Вступив в командование 23-й армией, — отмечал Черепанов, — я почувствовал, как велика опасность прорыва вражеских сил к Ленинграду с севера». О критическом положении, складывавшемся на исходе 2 сентября, он писал: «возникает опасение за сегодняшнюю ночь… Противник вновь все свои усилия направил на овладение Белоостровом и выход на шоссе в целях, очевидно, обхода и окружения УР (укрепленного района — Н.Б.) с юга-запада».[202] Действительно, 3 сентября финским частям удалось захватить Старый Белоостров и ряд других населенных пунктов за рекой Сестрой,[203] в результате чего возникла угроза обхода укрепленного района. В этот критический момент военный совет фронта и командование Северо-Западного направления стали принимать экстренные меры, чтобы не допустить захвата финскими войсками Сестрорецка. А. А. Жданов по телефону срочно связался с командармом 23-й армии. «Товарищ Черепанов, услышал я его усталый, но твердый голос, — вспоминал генерал, — ленинградцы болезненно переживают потерю Белоострова. Постарайтесь вернуть его».[204]

Вскоре в бой были введены немногочисленные дополнительные резервы, которые стали решительно контратаковать финские части. Развернулись исключительно напряженные боевые действия, в ходе которых обе стороны несли большие потери. К этому времени общее число потерь финской армии превысило 20 тыс. человек.[205]

В результате контратак на отдельных участках советские войска достигли некоторых успехов. Так 5 сентября был занят Старый Белоостров, 7 сентября им удалось продвинуться в район Каллелово, а так же остановить продвижение финских частей у озера Светлое.[206] Финские войска вынуждены были оставить попытки продвигаться вперед на Сестрорецком участке. Ставка в Миккели зафиксировала это приказом о переходе к обороне.

Анализируя все то, что произошло в течение сентября, Черепанов оценивал это впоследствии так: силы противника «во время ожесточенных месячных боев были основательно подорваны, да и укрепленный район, к которому он вышел и о существовании которого, конечно же, знал, тоже внушал ему известные — и немалые — опасения».[207]

В ходе безрезультатных попыток прорвать оборону 23-й армии на Карельском перешейке финское командование столкнулось также и с серьезными кризисными явлениями в своих войсках. Среди солдат выдвинувшихся за старую государственную границу открыто проявлялось нежелание идти дальше вперед. Отказавшиеся от наступления считали, отмечал финский историк Ю. Куломаа, что военное руководство обязано было вести лишь оборонительные бои, не захватывая чужой территории. На Карельском перешейке отказались идти вперед 200 человек 48-го пехотного полка 18-й дивизии, когда одному из подразделений было дано распоряжение 12 сентября пересечь старую границу.[208] Значительное число солдат 27-го и 57-го пехотных полков также отказались идти дальше ее. Под влиянием понесенных потерь в августовско-сентябрьских боях моральный дух солдат сильно упал.

Но германское командование продолжало настаивать на том, чтобы финские войска не приостанавливали наступление. Особенно это почувствовал Маннергейм при встрече с прилетевшим в ставку Йодлем. «Он настойчиво просил моей поддержки», — вспоминал маршал впоследствии.[209] Маннергейм уведомил германское командование о стремлении осуществить выход к реке Свирь навстречу немецкой группе армий «Север» и сообщил, что приказ о наступлении отдан Карельской армии. Действительно, его получили финские войска еще 1 сентября.[210]

Таким образом, операция против Ленинграда продолжалась, но не прямолинейным курсом со стороны Карельского перешейка, а в обход Ладожского озера, как вообще ранее и предусматривалось согласованным с германским командованием планом, — встречей с группой армий «Север». «Соединение с финскими частями, — записал Гальдер 27 августа в своем служебном дневнике, — должно быть достигнуто при любых обстоятельствах независимо от общей обстановки под Ленинградом».[211] В итоге визит к Маннергейму удовлетворил Йодля. Выражая признательность Финляндии, немецкий генерал обещал поставить ей 25 тысяч тонн зерна, о чем и было сообщено маршалу.[212]

Уже 4 сентября войска VI армейского корпуса финской армии под руководством генерала Талвела, усиленные еще двумя дивизиями, начали наступление на свирском направлении. 5 сентября они прорвались сквозь оборону Южной оперативной группы, которой руководил генерал-лейтенант В. Д. Цветаев, и захватили Олонец, а через два дня вышли к реке Свирь.

Теперь, когда немецкие войска 8 сентября блокировали Ленинград, подойдя к южному берегу Ладожского озера и заняв Шлиссельбург, финская армия, продвигаясь вдоль его восточного побережья, могла обеспечить решение задачи полного окружения города, соединившись с немецкими войсками группы армий «Север» в Приладожье.

8 сентября генерал Талвела продиктовал своему секретарю «исторические», как ему, очевидно, казалось строки: «Я прибыл на Свирь и почувствовал могучее ее течение. По ней спокойно пройдет теперь новая граница Финляндии, о которой я грезил во сне».[213] Но Талвела явно не рассчитывал останавливаться на «новой границе». Форсировав Свирь, 17-я пехотная дивизия полковника А. Свенссона захватила небольшой плацдарм на южном ее берегу, имея цель продвигаться дальше навстречу немецким войскам. Расстояние между авангардом наступавшей группы немецких армий «Север» и финскими войсками существенно сократилось. Так со стороны Карельского перешейка оно составляло по прямой линии 40–70 км, а со свирьского участка —180 км. Ленинград оказался блокированным немецкими войсками с юга и финскими — с севера.

Германскому и финскому командованию казалось, что наступил момент, когда еще один согласованный удар с двух сторон — и судьба Ленинграда будет окончательно решена. Так именно и писала 11 сентября 1941 г. газета «Ууси Суоми»: «Когда немецкие войска захватили восточное Петрограда Мгу, а финские войска достигли Свири, судьба Петрограда была решена».

Более того, в это время уже была специально заготовлена речь по финскому радио, которую предусматривалось произнести сразу после захвата Ленинграда. В этой речи, переведенной и на шведский язык, говорилось: «Пала впервые в своей истории некогда столь великолепная российская столица, находящаяся вблизи от наших границ. Это известие, как и ожидалось, подняло дух каждого финна». Далее в так и не произнесенной речи отмечалось: «Для нас, финнов, Петербург действительно принес зло. Он являлся памятником создания русского государства, его завоевательных стремлений». В этих фразах, конечно же, содержалось истинное отношение финляндского руководства в то время к Ленинграду. Было лишь удивительно, что выступить с ней намеривались поручить такому известному в стране своими умеренными взглядами по отношению к России человеку, как Ю. К. Паасикиви.[214]

В Финляндии явно поторопились. Силы группы немецких армий «Север», измотанные в боях на подступах к Ленинграду, оказались неспособными штурмовать город уже после первых попыток совершить прорыв к его окраинам. Они были остановлены защитниками города на рубеже Пулково—Лигово. Не могли немецкие войска продвигаться также и к Свири, чтобы соединиться с финской армией. Финско-немецкое «рукопожатие» не состоялось.

В результате оставалось лишь одно — начать блокаду второго по величине и значимости российского города, к которой соответственно приступили немецкие и финские войска.

Провал возможности быстрого захвата Ленинграда немецкими и финскими войсками ранней осенью 1941 г. иногда в литературе приписывают некой особой позиции, которую занял тогда маршал Маннергейм. Через десятки лет после окончания войны настойчиво создается в Финляндии вызывающая удивление иллюзия о действиях Маннергейма в самый критический момент наступления на Ленинград. Он якобы повел себя так, что было отвергнуто требование германского командования об участии финских войск в захвате города.

Более того, в отдельных публикациях можно встретить утверждение, что Маннергейм будто бы «защитил» или лаже «спас» в 1941 г. Ленинград от возможного овладения им немецкими войсками. Существует и уверение в том, что «маршал Финляндии вовсе не участвовал в блокаде Ленинграда». Так, об этом, в частности, еще в 1963 г. писал финский автор Э. Вала в журнале «Ууси Мааилма». По его словам, «такое чудо, что Ленинград выстоял, произошло именно поэтому».[215] Склонялся во многом к подобной точке зрения и Сеппяля, когда писал: «На самом деле Маннергейм, видимо, заслужил ордена за спасение Ленинграда».[216] Обосновывалась такая оценка финского главнокомандующего тем, что он «приостановил» осенью 1941 г. наступление с севера на Ленинград, хотя «финские войска могли, по всей вероятности, дойти до предместий Ленинграда». По мнению Сеппяля, «финны в отличие от немцев скорее заслоняли Ленинград).[217]

Поскольку такого рода утверждения получили распространение и их мoжнo встретить в российской периодической печати,[218] то есть необходимость, очевидно, коснуться их особо, заострив внимание на появившемся мифе о Маннергейме, как якобы «спасителе Ленинграда».

Итак, прежде всего, возникает вопрос, насколько создаваемые представления о Маннергейме в связи с участием финских войск в блокаде Ленинграда соответствуют действительности и какова была при этом роль маршала?

К такому вопросу приходится теперь возвратиться именно в итоге рассмотренных событий первого периода войны, хотя анализ их в предшествовавшем изложении уже содержит отчасти ответ на него. Требуется в концентрированном виде выделить именно те положения, которые позволяют четко увидеть позицию маршала относительно судьбы Ленинграда в динамике развития происходившего.

В данном случае нельзя оставить без внимания и то, что идея показать свою «спасительную» роль в судьбе Ленинграда принадлежит самому Маннергейму. Как писал он в начале 1950-х годов в своих мемуарах, «с самого начала счел необходимым ясно заявить президенту и правительству, что ни в коем случае не буду руководствоваться осуществлением задачи вести наступление против города на Неве».[219]

Факты, однако, не подтверждают сказанное. Приходится здесь согласиться с упоминавшимся уже американским историком профессором Лундиным, который в историографическом анализе в своей книге «Финляндия во Второй мировой войне», касаясь воспоминаний Маннергейма, отметил присущую мемуаристам тенденцию, когда они стараются писать о том, что вызывает уважение к ним, и «забывают такое, что их принижает».[220]

Почему маршал «забыл» о том, что при выработке в Зальцбурге и Цоссене 25–28 мая 1941 г. оперативного плана совместных германо-финских действий по захвату Ленинграда начальник генерального штаба Хейнрикс выполнял конкретные указания, данные ему командующим вооруженных сил Финляндии?

Как пишет финский исследователь, историк А. Руси, «в определении командующим общих оперативных планов в начальной стадии войны вопрос о взятии Ленинграда составлял сущность финско-немецкого сотрудничества».[221] Эту мысль подтверждает также крупный финский историк, автор многих работ, относящихся к участию Финляндии во Второй мировой войне, В. Халсти. «Падение Ленинграда, — указывает он, — рассматривалось в качестве задачи первостепенной важности, как в ходе войны, так и ее конечного результата».[222]

Вообще в высших финских военных кругах, по свидетельству генерала А. Айро, являвшегося одной из центральных фигур в ставке Маннергейма, восторгались тем, что были выработаны планы наступления на Ленинград.[223] Показательна в этом смысле и беседа, состоявшаяся у Маннергейма с генералом Талвела 5 июня 1941 г., получившим вскоре назначение командовать VI корпусом, перед которым была поставлена задача наступать на ленинградском направлении. Талвела пишет в своих мемуарах: «Маршал объявил мне, когда я прибыл к нему, что Германия на днях совершит нападение на Советский Союз… что немцы не просят нас ни о чем другом, кроме как нанести сильнейший удар в направлении Ленинграда. Он объявил о создании специальной группы для осуществления этого удара и предложил мне ею командовать, спросив, желаю ли я этого. Я поднялся молниеносно со стула и заявил: «Да это же величайший момент в моей жизни»».[224]

Уже после войны, в 1980-е годы, бывший пресс-атташе Германии в Хельсинки в 1939–1944 гг. Ханс Метцгер писал: «Обрисованная Талвела беседа с маршалом согласуется почти дословно с теми сведениями, которые я получил в начале июня 1941 г. от Рёссинга (немецкого военного атташе в Финляндии — Н.Б.)».[225]

Следовательно, нетрудно понять, что Маннергейм непосредственно руководил подготовкой наступления финской армии с севера на Ленинград в расчете на соединение с немецкими войсками, которые должны были прорваться в город с юго-запада.

О том, как под командованием Маннергейма финские войска продвигались к Ленинграду летом 1941 г. со стороны Карельского перешейка и в обход Ладожского озера уже было сказано раньше. После взятия Старого Белоострова и ряда других населенных пунктов за пределами прежней государственной границы наступление на Сестрорецком участке продолжалось еще несколько дней. Финские войска подошли тогда непосредственно к Карельскому укрепленному району. Только под угрозой большого количества жертв, которые потребовалось бы принести в результате операции по прорыву полосы укреплений, а также ставшего проявляться недовольства со стороны финских солдат откровенным захватническим характером войны (это выразилось в отказе многих из них продолжить наступление), Маннергейм отдал приказ закрепиться на достигнутом рубеже.

Действительно, альтернативой такому решению был бы приказ перебросить на Карельский перешеек новые дополнительные войска, сняв их с других направлений. Однако это означало бы, что на ближних подступах к городу прибывшие части также стали нести колоссальный урон. В условиях захлебнувшегося немецкого наступления в южных предместьях Ленинграда для Маннергейма односторонний штурм города означал бы по существу уничтожение значительных сил финской армии.

К тому же, как показали события начала сентября 1941 г., в наступавших финских войсках далеко не все с готовностью шли дальше прежней государственной границы. Это также не могло не озадачить финское военное командование. Именно тогда, в начале сентября, ставка Маннергейма направила строгое указание относительно важности сосредоточить особое внимание на проведении «просветительной работы» в действующей армии.[226]

Так обстояло дело на Карельском перешейке. Но не лучше было и положение для Маннергейма на Свирьском участке. Ему с тревогой докладывали, как непрерывно падал «боевой дух» в частях VI армейского корпуса, наступавшего там. Стремительно возросли дезертирство и уход солдат в так называемую «лесную гвардию» — антивоенно-настроенные отряды и группы покинувших фронт военнослужащих. В августе из частей Карельской армии дезертировало 135 человек, в сентябре — 210, а в октябре — 445.[227] Подобно тому, как и в ходе боев на Карельском перешейке, солдаты ряда частей 5-й и 17-й пехотных дивизий Свирьского участка фронта также воспротивились продолжению наступления. Особенно массовый характер приняли волнения солдат 61-го полка 17-й пехотной дивизии, где сотни человек отказались выполнить приказ о форсировании реки Свирь.[228] Более того, в финской армии начали расти другие «военные преступления», в классификацию которых входили не только отказы выполнять приказания военнослужащими или их дезертирство, но также и выступления с протестом. Таких на фронте было зарегистрировано в 1941 г. более трех с половиной тысяч.[229]

Складывавшаяся обстановка на Свирьском участке вынудила Маннергейма ограничить наступательные действия лишь силами прибывшей туда с севера немецкой 163-й пехотной дивизии, а финские войска использовались для поддержания ее артиллерийским огнем. Попытка все же ввести в бой часть сил 11-й финской пехотной дивизии привела к возникновению дезертирства солдат из ее рядов.[230] К 21 сентября части VI армейского корпуса перешли к обороне, закрепившись на рубеже, проходившем через Свирьстрой, Подпорожье и Вознесенье. Контратакуемые войсками 7-й отдельной армии К. А. Мерецкова они не могли уже дальше продвигаться вперед.

Так реально обстояло дело с возможностью дальнейшего наступления финских войск на ленинградском направлении с двух сторон — Карельского перешейка и со Свирьского участка. Вопрос заключался, следовательно, отнюдь не в «добрых» намерениях финского главнокомандующего, а в вынужденном решении перейти к обороне.

Но это был не единственный фактор, заставивший Маннергейма приостановить попытки вести наступление на Ленинград. Их было несколько, и на этом следует остановиться особо.

23 августа Маннергейм получил от Кейтеля письмо, в котором тот ставил в известность, что немцы не намерены сразу брать Ленинград штурмом, а окружат его с юга.[231] Перед финскими войсками поставили задачу все же продолжать наступление на ленинградском направлении, на что Маннергейм отреагировал отрицательно. В ответе Кей-телю 27 августа он писал, что финская армия находится в таком состоянии, что не может наступать. Аргументируя это, он сослался на следующее: во-первых, в условиях, когда 16 % населения Финляндии находится под ружьем, ее армия понесла невосполнимые потери; во-вторых, с советской стороны у старой границы находятся сильные укрепления, для прорыва которых у финнов нет пикирующих бомбардировщиков и тяжелых орудий.[232]

Касаясь того, что немецкие войска сами застряли на подступах к Ленинграду и не смогли штурмовать его, а финнов Берлин побуждал решительно действовать, Маннергейм в своих воспоминаниях добавляет, что, кроме того, в тайне от Финляндии, германское командование стало перебрасывать 5 сентября свою танковую группу из-под Ленинграда на московское направление.[233] Возможно, поэтому, обладая данной информацией, из генштаба финской армии последовало в Министерство иностранных дел Финляндии разъяснение о позиции военного руководства. «Оккупация финскими войсками Петербурга считается нереальной, — отмечалось в нем, — поскольку у нас нет запасов продовольствия, чтобы выдавать его гражданскому населению». И далее следовало красноречивое признание: «Наступление на петербургские укрепления, имеющиеся между границей и Петербургом, потребуют, вероятно, много жертв, поскольку сильно защищены, и не лучше ли, брать его с юга или же вообще, не заставить ли капитулировать жителей города с помощью голода» (курсив мой — Н. Б.).[234] Таким образом, финское командование все свои успехи и неудачи увязывали только с конкретными действиями вермахта.

Вместе с тем приостановившееся в такой ситуации наступление финских войск на Ленинград являлось и следствием давления западных союзников на правительство Финляндии с требованием прекратить продвижение ее войск далее по советской территории (об этом более подробно пойдет речь в следующей главе).

Наличие указанных факторов, оказавших несомненное влияние на Маннергейма, признается, в частности, профессором Охто Манниненом.[235] Иными словами, при анализе всей совокупности рассмотренных аргументов раскрывается реальная картина произошедшего, показывающая несостоятельность и неправдоподобность утверждения о «спасательной» для Ленинграда роли Маннергейма.

Вообще же при оценке личности маршала Маннергейма — «многоликого», как выразился известный эстонский историк Херберт Вайну,[236] — следует обратить внимание на его действия не только в первый период битвы за Ленинград, но и в последующее время, характеризующееся участием финских войск в 900-дневной блокаде города.

Появились утверждения о том, что, будто бы, замыслы Гитлера уничтожить Ленинград и его жителей в ходе начавшейся блокады противоречили «сохранившейся любви» у Маннергейма к бывшей столице России. Мотивировалось это тем, что он провел в этом городе лучшие годы своей молодости, будучи офицером русской армии. Это также не вполне соответствует исторической правде.

Размышляя по поводу судьбы Ленинграда, финский маршал, очевидно, исходил, прежде всего, из стратегических интересов Финляндии, а они отнюдь не совпадали с его, видимо, чисто гуманным соображением, что Ленинград, а также его жителей следовало сохранить. Ведь с точки зрения замыслов о будущих границах Финляндии по реке Неве город на ее берегу явно мешал их реализации. Поэтому для Маннергейма вопрос о судьбе Ленинграда был далеко не простым. В своем дневнике 27 августа 1941 г. генерал Туомпо, беседовавший с ним, записал, что маршал сказал: «В случае, если граница пройдет по Неве, то Ленинград окажется прямо перед нами».[237] Это его явно озадачивало. К тому же Маннергейм был, как пишут его биографы, реалистом, а стало быть, задумывался над проблемой существования города в его исторической перспективе. Касаясь намерения немецкого командования «сравнять его с землей», Маннергейм уже в августе 1941 г. выразил свое отношение, как засвидетельствовал германский генерал Эрфурт, так: «В этом случае русские построят свой новый Петербурге.[238]

Вместе с тем во взглядах на будущие границы Финляндии после остановившегося наступления финских войск у Маннергейма не происходило особых перемен. Это признает, в частности, профессор Маннинен. «Маршал Маннергейм, — пишет он, — поддерживал с военной точки зрения соображения о границах».[239] Введенное в конце лета 1941 г. ставкой главнокомандующего понятие о будущих «стратегических границах» Финляндии продолжало официально существовать. В дипломатических документах, в приказах и распоряжениях командования финской армии, а также в установках по ведению соответствующей пропаганды, указывалось, что новые границы служат делу «обеспечения мира» и поэтому имеют «стратегический» характер. Оставалось в силе положение, содержавшееся в сентябрьском 1941 г. приказе № 13 Маннергейма, где было сказано: «Нам надо вести борьбу до конца, установив границы, обеспечивающие мир». В соответствии с этим ставка давала и указания по пропаганде, которая велась в войсках. «Нашей целью, — говорилось в них, — является достижение таких границ, чтобы мы одни смогли их защитить».[240] Наконец, в письме к У. Черчиллю 2 декабря 1941 г. Маннергейм писал: «Я не могу приостановить проведение наших военных операций, прежде чем наши войска достигнут тех позиций, которые, по существующему у нас мнению, обеспечивают необходимую безопасность». В подтверждение этих слов финское правительство, в свою очередь, сообщило через день в Лондон: «Вооруженные силы Финляндии будут добиваться своих стратегических целей».[241]

Однако, поскольку осуществление плана «Барбаросса» оказалось уже к концу 1941 г. невыполнимым, а немецкие войска терпели одну неудачу за другой, у Маннергейма отмечалось явное проявление пессимизма в оценке им перспектив продолжения Финляндией войны. Вести речь о ликвидации Ленинграда становилось тогда просто бессмысленно. Весной 1942 г. он высказывал следующую мысль своему дальнему родственнику, известному финляндскому дипломату Грипенбергу: «Русские никогда не забудут, если финны станут участвовать в наступлении на Петроград».[242] С осени 1941 г. существовала уже установка, что финская авиация не должна была вторгаться в воздушное пространство над Ленинградом, а артиллерия по своим техническим возможностям не могла вести огонь непосредственно по городу.

Но было бы, очевидной крайностью утверждать, что маршал стал в новой ситуации выражать ностальгическую «любовь» к городу своей юности. Отнюдь, и тогда он не заявлял, что выступает против овладения городом немецкими войсками и, конечно же, знал о намерении Гитлера полностью его уничтожить. К тому же, в случае взятия Ленинграда, Финляндия вовсе не собиралась прекращать войну, и финский главнокомандующий выражал готовность вести наступление с целью перерезать Мурманскую железную дорогу.

По воспоминаниям Калле Лехмуса — офицера, возглавлявшего в ставке информационный отдел, — Маннергейм в непринужденной обстановке не выражал негативного отношения к перспективе взятия Ленинграда, а был настроен совсем наоборот. Однажды весной 1942 г. в беседе с маршалом К. Лехмус решил в шутливом тоне коснуться вопроса об овладении Ленинградом, чтобы понаблюдать за реакцией на это главнокомандующего. «Когда теперь, сказал Лехмус, — Петрозаводску дано новое наименование Яанислинна, а городу Олонец — Аунуксенлинна, то логично бы было дать Ленинграду после его захвата наименование Неванлинна, а по-шведски — Неовиус. Выражением глаз главнокомандующий дал понять одобрение шутки».[243]

Чисто по-человечески, с позиции выражения сострадания к жителям блокированного Ленинграда, где гибли от голода сотни тысяч людей, казалось, неуместным было проявление поощрительности такого тона в разговоре о городе. К тому же прибывший 21 марта 1942 г. в ставку генерал Талвела, действовавший уже в качестве представителя Финляндии при германском главнокомандовании и побывавший на немецком участке фронта к югу от Ленинграда, докладывал Маннергейму об обстановке в блокированном городе в это время. Он сообщал, в частности, следующее: «В Ленинграде царит большое бедствие. Согласно данным пленных, там ежедневно умирает от голода 6 000-7 000 человек. Довольно много каннибальства. Трупы не в состоянии хоронить, в силу чего в садах их огромные груды и т. д. Весной будет, видимо, ужасная картина и эпидемии». Талвела доложил также, что «немцы начнут весной наступать в обход Ленинграда, не стремясь овладеть городом, и установят связь с финнами».[244] Реакция Маннергейма на сказанное не известна, но характерен сам факт получения маршалом такой информации.

Важно выяснить вместе с тем, какую же позицию занимало военное командование в целом и высшее государственно-политическое руководство Финляндии относительно Ленинграда, блокированного финскими войсками с севера.

Примечания:

1

Олейников Г. А. Героические страницы битвы за Ленинград. Исследование хода и анализа некоторых операций и сражений на Северном (Ленинградском) и Волховском фронтах 1941–1942 годов. СПб., 2000.

2

Барышников Н. И., Барышников В. Н. Финляндия во Второй мировой войне. Л., 1985; Barysnikov N. I., Barysnikov V. N. Suomi II maailmansodassa. Hels. — Vaasa, 1988; Барышников Н. И., Барышников В. Н., Федоров В. Г. Финляндия во Второй мировой войне. Л., 1989.

7

Там же.

8

Похлебкин В. В. СССР — Финляндия. 260 лет отношений. 1713–1973. М., 1975.

9

Барышников В. Н. От прохладного мира к зимней войне: Восточная политика Финляндии в 1930-е годы. СПб., 1997; Зимняя война 1939–1940. Кн. первая. Политическая история. М., 1999; Yksin suurvaltaa vastassa. Talvisodan poliittinen historia. Jyvaskyla, 1997.

10

Jutikkala E. Verivihollisuudesta yhteisymmarrykseen // Kanava, 1998, N 1, s.43.

11

Труды VIII советско-финляндского симпозиума историков. Петрозаводск, 21–23 октября 1981 г. Л., 1985, с. 10.

12

Seppala Н. Taistelu Leningradista ja Suomi. Porvoo-Hels., 1969.

13

Seppala Н. Suomi hyokkaajana 1941. Porvoo-Hels.-Juva, 1984, s. 107–108.

14

Halsti W. Suomen sota 1939–1945. Hels, 1956, s. 72.

15

Рингала П. Ленинградская симфония судьбы. Рассказ о городе и о жителях города, осажденного в 1941–1943 годах немецкими и финскимивойсками (пер. с фин.: Терпу Викпрем) // Север, 1970, № 1, с. 79.

16

Там же, с. 84.

17

Последовательный историографический авторский анализ работ финских историков об участии Финляндии в войне в 1941–1944 гг. содержится в книге: «Правда и вымысел о войне. Проблемы историографии Великой Отечественной войны 1941–1945». СПб-Пушкин, 1997, с. 40–50.

18

Холодковский В. Эта зимняя война // Ленинская правда, 1990, 4, 5, 6 янв.

19

Jokipii M. Suomalaiset saksalaisten rinnalla // Keskisuomalainen, 1993, 3.1.

20

Mannerheim К. G. Muistelmat. Os. II., Hels., 1952, s. 509, 513.

21

Барышников В. Н. От прохладного мира к зимней войне: Восточная политика Финляндии в 1930-е годы, с. 153–261.

22

Mannerheim G. Op. cit., s. 512.

23

Kansallisarkisto (KA), Risto Rytin kokoelma. Rydn muistio,IV.Sotasyyilisyysoikeudenkaynti, mappi I, kansio 28.

24

Sota-arkisto (SA), Т. К. N 701.

73

Jokipii М. Op.cit, s. 581–586; Manninen О. Barbarossa — hyokkays alkoi Kannakselta // Sotilasaikakauslehti, 1991, N 6–7, s. 482–484.

74

Jokipii М. Saksan ja Suomen sodlaallinen yhteistyo 1940-41 // Jatkosodan kujanjuoksu, s. 24–25.

75

Оборона Ленинграда. 1941–1944. Воспоминания и дневники участников. Л., 1968, с. 42.

76

Jagerskiold S. Suomen marsalkka Gustaf Mannerheim 1941–1944. Hels., 1981, s. 57.

77

Военно-исторический журнал, 1993, № 5, с. 58.

78

UM, 5C5. Raportti Berliinsta 26.6.1941; Sahke Berliinista 24.6.1941; 12L Sahke Berliinista 24.6.1941.

79

Ibidem. 5C5.Raportti Berliinista 26.6.1941.

80

Архив штаба Ленинградского военного округа (АШ ЛВО), ф. 47, on. 47/127, д. 24 (2), л. 278, 282; Россия XX век. Документы. 1941 год. В 2-х книгах. Кн. вторая. М., 1998, с. 431.

81

Цит. по: Frietsch C.O. Suomen kohtalonvuodet. Hels., 1945, s. 370.

82

Sanat ja teot. Hels., 1945, s. 13.

83

Nykopp J. Paasikiven mukana Moskovassa. Hels., 1976, s. 135.

84

UM, Menneet sahkeet. Raportti Washingtonista, 7.7.1941.

85

Ibid., Menneet sahkeet. Sahke Washingtonista, 23.6.1941.

86

Tuompo WE Paivakitjani paamajasta 1941–1944. Porvoo-Hefe, 1969, s. 14.

87

Jokipii М. Jatkosodan synty, s. 548.

88

Vilkuna K. Sanan valvonta: sensuuri 1939–1944. Hels., 1971, s. 8.

89

Kivimaki Т. М Suomalaisen poliitikon muistelmat. Porvoo-Hels., 1965, s. 213.

90

Kansallisarkisto (KA), G. Mannerhdmin kokoelma. 611, Paamaja 1939–1944.

91

Lundin С. L. Finland in the Second World War, p. 81.

92

UM, Menneet sahkeet. Raportti Washingtonista, 7.7.1941; Ibid. Tulevat sahkeet. Raportti Washingtonista, 23.6.1941.

93

UM, Menneet sahkeet. Sahke Washingtonista, 25.6.1941.

94

Новиков А. А. В небе Ленинграда. М., 1970, с. 50; Россия XX век. Документы. 1941 год, с. 216.

95

Россия XX век. Документы 1941 год, с. 216; Горьков Ю. А. Кремль. Ставка. Генштаб. Тверь, 1995, с. 304.

96

Новиков А. А. Указ. соч., с. 51; Посетители кремлевского кабинета И. В. Сталина // Исторический архив, 1996, № 2, с. 59.

97

Центральный архив Министерства обороны Российской Федерации (ЦА-МОРФ), ф. 362, оп. 6169, д. 6, л. 24; KA, G. Mannerheimin kokoelma. 611, Paamaja 1939–1944; Geust K-E, Manninen 0. Jatkosodan alkurysays. Suomen pommittaminen 25.6.1941 // Sotflasaikakauslehti, 1995, N 3, s. 61.

Характерно, что в ряде финских публикаций, страдающих мифологией, замалчивается тот факт, что налет советской авиации производилсятолько по аэродромам с целью уничтожения немецких самолетов. Создается же такое представление, что подверглась бомбежке Финляндия вообще. Красноречивым примером может служить такое изложение «25 июня 1941 г. военно-воздушные силы Советского Союза осуществили широкомасштабные нападения на различные районы Финляндии. Помимо различных разрушений финны потеряли более 100 человек, почти все из которых были гражданскими лицами» (Vihavainen Т. Stalin ja suomalaiset. Hels., 1998, s. 206). В финских же архивных источниках указывается, что в результате бомбардировки 25 июня погиб 21 человек (UM, 110 А1. Pommituskertomus ajalta 22–26.6.1941).

98

Haataja L. Rauhan puhkeamisesta sodan syntyyn // Historiallinen Aikakauskirja, 1987, N 3, s. 229.

99

См.: Ванну X. Из истории «большой стратегии» правителей Финляндии в первой половине 1941 г. // Скандинавский сборник. XV. Таллинн, 1970, с. 118.

100

Seppala H. Suomi hyokkaajana 1941, s. 104; Geust K-F., Manninen O. Op.cit., s. 61.

101

Seppala H. Taistelu Leningradista ja Suomi, s. 59.

102

Akten zur deutsdien auswartigen Politik. Serie D. Band ХШ, 1. Bon, 1970, s. 16.

103

Linkomies E. Vaikea aika. Hels., 1970, s. 86.

104

Salaiset keskustelut. Lahti, 1967, s. 89.

105

Ibid., s.95.

106

Ibid., s.97.

107

Ibid., s.78.

108

Jokipii M. Jatkosodan synty, s. 620.

109

UM, 110, A.1. Письмо советского полпреда в Хельсинки Р. Виттингу 26 июня 1941 г.

110

См.: UM, Menneet sahkeet. Raportti Waschingtonista, 7.7.1941.

111

Ibidem; см. так же: Polvinen Т. Ор. cit. 1:1941–1943. s. 80.

112

Polvinen T. Op.cit. I: 1941–1943, s. 80.

113

UM, Menneet sahkeet. Raportd Washingtonista, 7.7.1941.

114

Ibid. 12L.

115

Ibid. Raportti Washingtonista, 30.6.1941.

116

Ibidem.

117

Jokipii M. Jatkosodan synty, s. 567.

118

Seppala H. Suomi hyokkaajana 1941, s. 94.

119

Uusi detosanakirja. Osa 19. Hels., 1965, s. 595.

120

Барбашин И. П., Кузнецов А. И., Морозов В. П., Харитонов А. Д., Яковлев Б. И. Битва за Ленинград 1941–1944. M., 1964,с. 80.

121

Seppala H. Suomi hyokkaajana 1941, s. 125–128.

122

Ibid., s. 126; Желтов А. На правом фланге // Военно-исторический журнал, 1979, № 12, с. 33.

123

Uusi Suomi, 1982, 20.4.

124

Seppala H. Suomi hyokkaajana 1941, s. 128.

125

Петербургский, Петроградский, Ленинградский военный округ 1864–1999. СП6., 1999, с. 312.

126

АШ ЛВО, ф.47, оп. 47/127, д. 24 (2), л. 272.

127

Оборона Ленинграда. 1941–1944, с. 36.

128

Козлов П. Л., Шломин В. С. Краснознаменный Балтийский флот в героической обороне Ленинграда. Л, 1976, с. 82.

129

Manninen О. Suomi toisessa mailmansodassa // Suomen historia. Osa 7. Espoo, 1997, s. 345.

130

Оборона Ленинграда. 1941–1944, с. 36.

131

История ордена Ленина Ленинградского военного округа. M, 1988, с 151.

132

Tirronen E.O. Sotatalous // Suomen sota 1941–1945. Osa 11. Hels., 1975, s. 24, 27.

133

Talvela P. Sodlaan elama. Muistelmat. Osa l. Jyvaskyla, 1976, s. 299.

134

Paasonen A. Marsalkan tiedustelupaallikkona ja hallituksen asiamiehena. Hels., 1974, s. 150–151.

135

Seppala H. Suomi hyokkaajana 1941, s. 124.

136

Центральный военно-морской архив (ЦВМА), ф. 2, on. 1, а 526, л. 18, 24.

137

Holter H. Armee in der Arkds. Bad Nauheim, 1953, S. 11.

138

Гальдер Ф. Военный дневник. Т. 2 M, 1969, с. 545; Т. 3, кн. 1, M, 1971, с 101.

139

По обе стороны Карельского фронта 1941–1944, с. 70.

140

Finland and World War II. 1939–1944. New York, 1948, p. 184–186.

141

Seppala H. Taistelu Leningradista ja Suomi, s. 130.

142

Talvela P. Op.cit, s. 315.

143

Seppala H. Suomi hyokkaajana 1941, s. 142.

144

Talvela P. Op. cit., s. 396.

145

Gripenberg G. A. Lontoo—Vatikaani—Tukholma. Porvoo—Hels., 1960,s. 196–197.

146

UM, Menneet sahkeet. Raportti Washingtonista, 14.7.1941.

147

См.: Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны 1941–1945: Документы и материалы. Т. 1. M., 1983, с. 54, 59–61, 66–68, 89, 91.

148

Polvinen T. Op. cit, s. 84.

149

Akten zur Deutschen Auswartigen Politik. Serie D. Band XIII, 1, s. 140,160.

150

Polvinen T. Op. cit. I: 1941–1943, s. 85.

151

Ibid., s. 86.

152

Прохоренко А. В. К истории дипломатической борьбы Советского Союза за выход Финляндии из войны (июнь—июль 1941) // Вопросы истории и историографии Великой Отечественной войны. Л., 1989, с. 48.

153

Gripenberg G.A. Op.cit., s. 196–197.

154

Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Т. 2. М., 1986, с. 5; Советско-американские отношения во время Великой Отечественной войны, 1941–1945: Документы и материалы. Т. 1. М., 1984, с. 98.

155

UM, 11 °C За. Salasahke Washingtonista, 11.8.1941.

156

Ibidem.

157

Ibid., 12 L. Washingtonin-lahetyston raportti, 19.08.1941; Ulkoasi-ainministenon poliittisia tiedoituksia 7.11.1941, N 44; см. так же: Войонмаа В. Указ. соч., с. 57.

158

Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., с. 302.

159

КА, Risto Rytin kokoelma. Rytin muistio, IV. Sotasyyllisyysoikeudenkaynti, mappi 1. Kansio 28.

160

Blucher W. Suomen kohtalonaikoja. Porvoo-Hels., 1951, s. 247.

161

Ibid., s. 251.

162

Ibidem.

163

UM, 12 L. Salasahke Washingtoniin, 31.08.1941; Ulkoasiainministerion poliitdsia tiedoituksia 7.11.1941, N 44.

164

Palm Т. Moskova, 1944. Jyvaskyla, 1973, s. 21.

165

Vilkuna К. Op. cit., s. 64.

166

Helo J. Vaiennettuja ihmisia. Hels., 1965, s. 43–44.

167

ЦАМОРФ, ф. 222, on. 113 897, д. 1, л. 38.

168

Там же, ф. 249, on. 33 408, д. 1, л. 30.

169

Там же, ф. 217, on. 2 970, д. 3, л. 254–256; ф. 249, on. 3053, д. 1, л. 64.

170

Suomen sota 1941–1945. Os. 3. Kuopio, 1951, s. 185–196.

171

Tuompo W.E. Op. cit., s. 14.

172

Paasonen A. Op. cit., s. 150.

173

Русаков 3. Г. Нашим морем была Ладога. Л.» 1989, с. 25.

174

Козлов И. А., Шломин В. С. Указ. соч., с. 111.

175

Suomen sota 1941–1945. Os. 3, s. 200.

176

Ibid., s. 170.

177

Blucher W. Op. cit, s. 247.

178

ЦАМОРФ, ф. 222, on. 113 897, д. 1, л. 38.

179

Suomen sota 1941–1945. Os. 3, s. 185–196.

180

Ibid., s. 225.

181

Ibid., s. 227; Mannerheim C. G. Op. cit., s. 341.

182

Suomen sota 1941–1945. Os. 3, s. 312.

183

Ibid., s. 227; ЦАМОРФ, ф. 217, on. 36797, д. 6, л. 300; там же, ф. 249, on. 3053, д. 27, л. 47.

184

См.: ЦВМА, ф. 439, on. 1, д. 1, л. 14–17.

185

Коньков В. Ф. Время далекое и близкое. М., 1985, с. 94.

186

Suomen sota 1941–1945. Os. 3, s. 284.

187

Ibid., s. 298, 300. Всего в ходе военных действий в 1941–1944 гг. финские войска сумели захватить в плен 64 188 советских военнослужащих. Причем по статистическим данным в финских концентрационных лагерях в годы войны погибло 29,1 % находившихся там советских военнопленных. В итоге — в Финляндии в годы войны в плену погибло больше людей в процентном отношении, чем в какой-либо другой стране. См.: Pietola E. Sotavangit Suomessa 1941–1944. Jyvдskylд, 1987 (сокращенный перевод на русский язык: Пиэтола Э. Военнопленные в Финляндии 1941–1944. // Север, 1990. № 12).

188

ЦВМА, ф. 439, on. 1, д. 1, л. 25. В других источниках число эвакуированных из Койвисто войск приводится иное — 16 тысяч (см.: ЦАМОРФ, ф. 217, on. 269 391, д. 27, л. 109; Оборона Ленинграда. Воспоминания и дневники участников, с. 144).

189

ЦАМОРФ, ф. 217, оп. 20 117, д. 3, л. 13–15.

190

Suomen sota 1941–1945. Os. 3, s. 331.

191

Antila O. Suomi suursodassa. Jyvдskylд, 1984, s. 137.

192

Suomen sota 1941–1945, osa 3, s. 321.

193

Mannerheim С. G. Op. cit., s. 345; Akten zur deutschen auswartigen Politik. Serie D. Band XIII, 1, s. 229.

194

Talvela P. Op.cit., s. 434.

195

Mannemeim С. G. Op. cit, s. 346; Polvinen T. Op. cit I: 1941–1943, s. 27.

196

Цит. no: Rusi A. Lehdistosensuuri jatkosodassa. Kokemaki, 1982, s. 133.

197

Antila О. Op.dt, s. 137–138.

198

Polvinen T. Op. dt, s. 35; Seppala H. Taistelu Leningradista ja Suomi, s. 148.

199

Там же.

200

Tuompo W.E. Op. cit, s. 59, 61.

201

Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), ф.77, оп. 1, д. 922, л. 46.

202

Черепанов А. И. Поле ратное мое. М., 1984, с. 229.

203

ЦАМОРФ, ф. 217, on. 33 422, д. 1, л. 13.

204

Черепанов А. И. Указ. соч., с. 229.

205

Seppala H. Suomi hyokkaajana 1941, s. 150.

206

ЦАМОРФ, ф. 217, on. 33422, д. 1, л. 14.

207

Черепанов А.И. Указ. соч., с. 230.

208

Kulomaa J. Rintamakarkuruus jatkosodan hyokkaysvaiheissa v. 1941 // Historiallinen Aikakauskirja, 1979, N 4, s. 318.

209

Mannerheim С. G. Op. cit., s. 346.

210

Polvinen T. Op.cit., I: 1941–1943, s. 30; Talvela P. Op.cit., s. 450.

211

Гальдер Ф. Военный дневник. Т. 3, кн. 1, с. 308.

212

Mannerheim С. G. Op. cit., s. 346.

213

Цит. по: Kansan Tahto, 1977, 10. 11.

214

Engman M. Finnar och svenskar i St.Petersburg // Svcrige och Petersburg. Stockholm, 1989, s. 59.

215

Uusi Maailma, 1963, N 9; Kansan Uutiset, 1964, 26.1.

216

Seppala H. Suomi hyokkaajana 1941, s. 180.

217

Seppala H. Itsenaisen Suomen puolustuspolitiikka ja strategia, s. 221.

218

См.: Власов Л. Маршал Маннергейм: великий сын Финляндии // Голос Финляндии, 1997, № 3, с. 7.

219

Mannerheim С. G. Op. cit., s. 324.

220

Lundin C. L. Op.cit., p. 8.

221

Rusi A. Op.cit., s. 144.

222

Halsti W. Suomen sota 1939-45. II. Kesasota 1941. Keuruu, 1956, s. 71.

223

Jagerskiold S. Suomen marsalka Gustaf Mannerheim 1941–1944. Hels., 1981, s. 200.

224

Talvela P. Op.cit, s. 269.

225

Mezger H. Poliittiset aseveljet. Hels., 1986, s. 26.

226

Salmincn R. Propaganda rintamajoukoissa 1941–1944. Hds., 1976, s. 80.

227

Viitala H. M. Op. cit, s. 65; Kulomaa J. Op. cit, s. 315.

228

Kulomaa J. Op. cit, s. 319.

229

Salminen E. Op. cit, s. 99.

230

Kulomaa J. Op. cit, s. 319.

231

Tuompo W. Op. cit, s. 54.

232

Akten zur Deutschen Auswartigen Politik. Serie D. Band XIII, 1, s. 324; Polvinen T. Op.cit. I: 1941–1943, s. 25.

233

Mannerhem С. G. Op.cit, s. 351.

234

UM, 12 L. Puhelinsanoma paaesikunnasta 4.9.1941 UM: IIe.

235

См.: Блокада рассекреченная, с. 150.

236

Вайну X. Многоликий Маннергейм // Новая и новейшая история, 1997, № 5, с. 142.

237

Tuompo W. Op. cit, s. 53.

238

Цит. по: Polvinen Т. Op.cit I: 1941–1943, s. 27.

239

Manninen O. Op cit, s. 312.

240

SA. Yleisesikunnan paallikko, N 842/1b, 3.12.1941; Rusi A. Op. cit, s. 133.

241

Mannerheim С. G. Op. cit., s. 162.

242

Запись в дневнике Г. А. Грипенберга 21 мая 1942 г. (Цит. по: Manninen О. Suur-Suomen aariviivat, s. 248).

243

Lehmus К. Tuntematon Mannerheim. Hels., 1967, s. 81.

244

Цит. по: Tuompo W.E. Op. cit, s. 122.